"Варяжские гнезда" - читать интересную книгу автора (Левицкий Михаил)

ПОСЛЕ БИТВЫ

Победа была одержана блестящая. Степные хищники были разбиты на голову. Успевшие спастись бежали в беспорядке, душистая степь на далекое пространство была усеяна трупами. Широкая, глубокая река, краса степей, была неузнаваема; обыкновенно тихие, синие волны ее бурлили, окрашенные человеческой кровью, и несли вниз по течению изуродованные тела и отсеченные члены павших в бою. Давно славная река, много видавшая кровавых боев, не бывала свидетельницей такого побоища. Греки ее звали Танаис, готы – Тана-Эльф, а языги и угличи – Доном-рекой, и не первый раз берегам ее приходилось служить преградой нашествиям хищников.

На этот раз отпор был дан дружный всеми народами Донских степей. Все распри, и родовые и племенные, были забыты, и греки, славяне и готы соединились в громадную рать, дружно разивших буйный разбойничий набег поганых команов. Первыми приняли удар готы с верховьев Тана-Эльфа; к ним тотчас присоединились сарматы, языги, угличи, киряне и другие из всех укрепленных городищ, разбросанных по степи. Царь босфорский Савромат сам засел за крепкими стенами стольного града своего Пантикапеи[1], но послал сильную рать в Танаис-город[2], а другую – на встречу с врагами. Вели ее два старших сына царя, князья; Ржешкупор и Котыс и старый полемарх[3] танаисский Агафодор. К ним присоединились, уже в Танаисе, римский отряд под предводительством трибуна Валерия Люция Сульпиция и танаисские израильтяне с известным всей стране Киммерийской храбрым вождем Елеваром бень-Охозия, проживающим в Танаисе почти со времен разрушения Иерусалима и пользующимся большим влиянием на своих соотечественников.

Эти разноплеменные войска, действуя дружно, напали с четырех сторон на команов, оттеснили их к Дону и сбросили в воду, перестреляв и перерезав всех, кого могли. Остальным осталось только спасать жизнь бегством. Победителям досталось в руки немало пленных. Греки отвели их в рабство в города, славяне принесли их в жертву богам. Готы в плен не брали, а резали всех на месте.

Теперь беглецы далеко, и вдоль Дона расположились станы победителей. В окровавленных волнах реки отражаются ярко горящие костры, и их заревом залито все небо. Сожжение тел убитых воинов и кровавые жертвоприношения окончены. Воины собрались вокруг костров и около палаток и празднуют победу. Большие части жирных быков, целые кабаны и бараны жарятся на вертелах и в ямах, засыпанных углями; режутся с пылу горячие куски и поедаются проголодавшимися бойцами. Турьи рога с добрым пантикапейским и фанагорийским вином ходят из рук в руки и опоражняются при заздравных и победных возгласах на различных языках – греческом, латинском, славянском, готском и еврейском.

Уже достаточно попировавшие, каждый со своими ратниками, вожди отправились к шатру под большим курганом, к князьям Ржешкупору и Котысю. Здесь тоже были разложены костры, и около них грелись слуги, пока владыки их праздновали победу.

Княжеский шатер был убран в греческом стиле. И стол, и ложа были покрыты алыми коврами, обшитыми золотой бахромой.

Посуда была частью медная, золоченая, частью настоящая золотая и серебряная. Почетным гостям подавались чаши, в работе которых нельзя было не признать руки лучших художников чеканного дела афинских и коринеских. Отец полководца Ржешкупора, прославленного победами над врагами и мудростью в совете, – царь Савромат[4], вступая первый из своего рода на престол босфорский, не хотел в роскоши и величии уступать прежним царям Понтийского дома, потомкам славного Митридата. Знал он, какое впечатление добрый царский прием производит не только на варваров, но и на эллинов и римлян, а потому, в подобных случаях, никогда не останавливался ни перед какими расходами, сам же был всегда щедр на ласковые слова и милостивый привет людям, повергавшихся к его царственным стопам. Того же требовал он и от сыновей своих и в мирное время, и во время военных походов.

Молодые царевичи возлежали в середине колена стола. Ложа их приходились одно против другого. Их окружали прочие военачальники всех союзных народностей. Оба князя были в греческих туниках, с пурпуровыми плащами. Оба были еще молоды. Ржешкупору было двадцать семь лет, а Котысю минул только двадцать третий. Станом и лицом они были очень похожи друг на друга; темноволосые, с синими глазами и белым, даже при загаре и румянце, цветом лица. Оба высокого роста и богатырски сложенные, достойные сыны царя Савромата и внуки старого Ржешкупора, боевыми заслугами утвердившего за детьми и внуками своими наследие Митридата Великого. Но воспитание и привычки развили в обоих юношах черты, делавшие их совершенно несходными друг с другом. Ржешкупор, воспитанный греческими философами, был эллином во всех приемах и обычаях. Он говорил по-гречески языком Демосфена, слово его было мягко и приветливо. Бесстрашный в бою, он любил на досуге предаться неге и отдохнуть среди поэтов, певцов и музыкантов. Любил он послушать и сарматских певцов и говорил на народном языке наибольшей части своих соратников и будущих подданных легко и изящно. С римлянами он был в хороших отношениях. Очень дорожа любовью всех своих будущих подданных, к варварам-союзникам он относился с недоверием и пренебрежением и с готами говорил не иначе, как через переводчика, а вождей их допускал к себе только на самые короткие свидания, при которых держал себя если не высокомерно, то крайне сдержанно.

Котысь, хотя так же изучал греческий язык, но с местными жителями предпочитал говорить на варварском понтийском наречии, на котором говорил простой народ в Пантикапее, Танаисе, Корсуне, Ольвии, Синопе и других приморских городах. Зато по-готски и на всех сарматских наречиях он говорил превосходно, не забывая ввернуть в свою речь излюбленные ими словечки и обороты. Суждения свои он любил пересыпать игривыми славянскими поговорками. О греках и римлянах он говорил, что они совершили уже все земное и что пора явиться среди так называемых варваров новым Ромулам и Кекропсам. Время свое любил он проводить на охоте, или в ратном стане, среди простых воинов всех народностей, населяющих Босфорское царство. Там он знакомился с их верованиями, нравами и обычаями, восхищался прочностью их семейных уз, привязанностью жен и мужей друг к другу и воспитанию детей, готовящихся с пеленок к той боевой жизни, на которую обрекла их матушка родная степь.

– Мой сын Ржешкупор, – говорил царь Савромат, – есть истинный эллин, а Котысь – неисправимый варвар.

В вечер пира после победы, варвар был в совершенном восторге видеть брата своего вынужденным созвать под сень своего шатра всех вождей славянских и готских. Он собрал их вокруг себя, приказывал подавать им чаще вина и расспрашивал о старых боевых их подвигах. Около старшего царевича поместились Агафодор, Валерий Сульпиций, Елеазарь бень-Охозия и их ближайшие сподвижники, и на их стороне стола разговор велся исключительно на греческом языке. Вокруг Котыся греко-понтийская, славянская и готская речи лились вперемежку. Каждый объяснялся как мог и коверкал слова иностранного для него языка немилосердно; но все понимали друг друга, а главное, чувствовали, что сделано было сегодня нечто важное, отчего зависит на многие годы судьба всех, и что в этом деле все приняли участие, себя не щадя, за честь своего родного народа и на пользу всем союзникам. Взаимное уважение было то чувство, которое преобладало во всех речах и воспоминаниях о недавней битве.

– Дорогой брат и славные союзники, достойные вожди доблестных племен! – заговорил громко по-гречески Котысь. – Воздав всем должное за действительно славные подвиги, мы не должны забывать о деле, о котором я могу говорить лучше кого-либо. Я в этом деле был и, при всей отваге моих сподвижников Пересада, Ржеметалка, Фарнака и Сатира и храбрых дружин их, должен без конца благодарить богов за то, что еще пью сегодня вино с вами. Дрались мы отчаянно, но на каждого из нас приходилось по пяти или шести этих черномазых, скуластых, коренастых и коротконогих уродов, более похожих на исчадия ада, чем на людей. Спасение пришло к нам неожиданно, когда мы уже слышали, как скрипят врата ада. С тыла на дикарей налетела готская конница. Команы были смяты и загнаны в Тана-реку. Мы были освобождены! Мы живы! Доблестные готы увидели нас издали и бросились нам на помощь без призыва. Конный отряд вели два юноши мужественного вида, белокурые и голубоглазые, с распущенными густыми волосами. Воздадим им, нашим спасителям, честь и хвалу за их подвиг. Я их не вижу здесь, но славные готские военачальники несомненно знают их. Не так ли, достопочтенный Фредлав, доблестный Талфарих и храбрый Кунигунд? Я желаю их призвать и при всех вас, славные воины, должным образом отблагодарить и наградить.

Поднялся на своем ложе старый Кунигунд, откинул назад длинные седые волосы, погладил спускающиеся на грудь белые усы и подстриженную бороду и сказал:

– Князь! Обоих молодцов я знаю и не в первый раз сам, при всей моей боевой опытности, дивлюсь их отваге и находчивости. Это будущая слава нашего храброго народа. Только вряд ли удастся нам их сейчас привести перед твои светлые очи.

– Это почему? – удивился царевич. – Разве они не в стане?..

– Увы! – с улыбкой ответил Кунигунд. – Бой кончен. Команы убежали далеко. Лишним воинам мы не запретили отлучиться на короткое время до завтрашнего сбора.

– И твои герои?..

– Несомненно оба воспользовались. Один уже скачет в городок амелунгов, стоящий выше по Тана-Эльфе, часах в трех отсюда, а другой так же гонит коня во всю прыть по направлению к лесу.

– А может быть, и оба разными путями скачут в городок Амала! – высказался Талфарих.

– Да кто эти юноши? – спросил князя Котысь.

– Один – сын присутствующего здесь Фредлава Сигге, – объявил Талфарих. – Другой – Балта, сын Родериха.

Фредлав подошел к князю.

– Вадим не мой сын, а сын моей жены и углича Бориса Бураго, ее первого мужа. Но люблю я его как плоть от плоти моей. С отцом его, Борисом, мы много раз сражались бок о бок и делили радость и горе. На моих глазах он был убит, отгоняя нашествие степных хищников. Я еще не был стар и взял в жены его вдову. Много у меня и своих детей, но ни одного из них я не люблю больше Вадима. Он такой же для меня сын, как и они все.

– Куда он мог уехать?

– Готы не умеют лгать. Он может быть и в лесу, может быть и в городке. В лесу живет его дядя, брат моей жены Драгомир, а в городок его влечет тоже красавица, о которой бредит и Балта.

– Но дядя так же дорог, как и красавица, – спросил царевич Ржешкупор, – если есть предположение, что к нему он раньше поспешит?

– Так оно и есть! – подтвердил Фредлав. – Только не совсем так. Для сердца юноши любовь девы всего дороже, но дядя обладает скрытой и неотразимой силой, и даже любовь девы может быть в его руке.

– Ты, старый воин, говоришь загадками, – сказал Котысь.

– Драгомир – волхв, и мой пасынок посвящен во многие его тайны! – объявил Фредлав.

– Это вроде наших авгуров? – спросил саркастически Валерий Сульпиций.

– Не совсем, – возразил царевич. – Наука ваших авгуров не велика и над ней даже в Риме многие смеются. Здесь нечто другое, вроде таинств египетских жрецов и персидских волхвов. Они знают о силах природы многое, чего мы не знаем, и творят вещи поистине чудесные.

– Говорят так же, – заметил Елеазарь, – что они веруют во единого Бога, как мы, народ израильский, но учения своего они никому не открывают, кроме посвященных. Народ же оставляют во мраке невежества.

– Точь в точь как в Египте и Персии! – сказал Агафодор.

– Этими тайными учениями давно интересовались философы и писатели Греции и Рима, – объявил Валерий. – Но странно, что молодой воин ищет посвящения в секту волхвов, а может быть уже, и посвящен в нее. Но ты, Фредлав, ничего не знаешь о том, чему брат твоей жены учит ее сына?

– Они ничего не говорят. По их словам, ум человека без подготовки не выдержит учения и помрачится, а подготовка долгая и трудная.

– Ловкие люди, – засмеялся Валерий. – Умеют отвадить любопытных.

Опасения оказались основательными, но только наполовину. Не найден был только Вадим. Что касается Балты, то его нагнали по дороге в город, построенный готами рода Амала вверх по течению руки, и вернули в стан. Волей-неволей пришлось ему вернуться и явиться к царевичам, еще не окончившим ужина.

Это был красавец гот, с голубыми глазами, свежим цветом лица и длинными белокурыми волосами. На нем был чешуйчатые доспехи из крупных медных пластин, под ними рубашка грубого холста, обшитая голубой тесьмой.

Царевичи его приняли милостиво.

– Благодарю тебя, смелый юноша, – сказал Котысь, – за спасение моей жизни и за молодецкую отвагу, проявленную тобой. Проси у меня все, чего хочешь, все тебе дам, и тебе, и твоему товарищу.

Глаза гота заблестели зловещим огнем.

– Он мне не товарищ, а мне у тебя, царевича, просить не о чем. Чего бы я желал, того ты мне дать не можешь.

– Он тебе товарищ по оружию и такой же доблестный воин, как и ты, – сказал князь. – Я не хочу, чтобы ты с ненавистью о нем говорил. Если ты ничего не просишь, то я дарю тебе этот меч драгоценной работы. Сражайся им так же мужественно, как сражался до этих пор, но поклянись, что этот меч никогда не будет поднят на брата, на сподвижника, которому я стольким же обязан, скольким и тебе.

Балта пристально взглянул на князя.

– Кто тебе выдал мою тайну? – спросил он.

Котысь отвел его в сторону, к выходу из шатра.

– Как бы я ни узнал, – сказал он, – тебе все равно. Я и в этом деле тебе помогу, если могу это сделать не вредя другому моему спасителю. Ведь любит она лишь одного из вас, а с родителями ее я поговорю.

– Кого она любит, не знаю, – объявил Балта. – Но родителям ее даже твое княжеское слово не указ. Они горды. Они древнего рода Амелунгов, ведущего летопись свою от Мала, с которым наш народ издалека, с востока, пришел в эти степи. И я, и Вадим – люди не столь древнего рода. Мы ее, тот или другой, должны у родителей похитить. Но ни я, ни он никогда не уступим ее сопернику. Тогда, кого бы она ни выбрала, один из нас должен погибнуть.

– Неужели ты поднимешь меч на того, с кем рядом сражался? – удивился князь.

– Подниму и убью! – твердо заявил гот. – Из-за угла, как вор, не буду убивать, но при каждой встрече будем биться, пока один из нас не падет.

Царевич отпустил упрямого варвара, но решил узнать подробности о деве, ставшей так неудачно на пути двух юношей, которых он так хотел отблагодарить за спасение жизни.