"Девочка, где ты живешь? (Радуга зимой)" - читать интересную книгу автора (Рощин Михаил)

Действие первое

Картина первая

Синие морозные сумерки. Парк, снег, черные стволы лип. На скамье сидит Гена, в руках футляр со скрипкой. Холодно.

Появляется Катя. Она в платке и в валенках, торопится и на ходу касается каждого дерева, ни одного не пропускает: приложит к стволу ладонь, подержит немного, подует на пальцы и спешит к следующему дереву. Потом замечает Гену.

Катя. Ух и холод! Что за холод такой!… Ой! Ты чего?

Гена не отвечает.

Ты ведь замерзнешь тут, слышишь?… Ты музыкант, да? Это кто?

Гена. Ну что пристала? Это не кто, это скрипка.

Катя. Скрипка? И ты сам играешь? Интересно… А чего ты тут сидишь? Замерзнуть захотел?

Гена молчит.

По радио говорили – вечером понижение температуры…

Гена молчит.

Вот человек!… Тебя как зовут?… Ну говори, чего ты!

Гена. Отстань! Гена.

Катя. Ну вот. (Желая отвлечь его.) А меня Анна-Мария. Да, такое имя. Анна и Мария, сразу. Я когда родилась, они решили меня так назвать – ну родители. Их нет, они уехали в Австралию, когда мне исполнился ровно год. И представляешь, их корабль разбился у знаменитого острова Сейбл… Не веришь? Могу дать почитать книжку про этот остров. Там разбилось четыре тысячи двести пятьдесят семь кораблей! Так вот, они решили назвать меня Анна-Мария, а в милиции сказали, что это нельзя, чтобы два имени у девочки, давайте, говорят, или Анна, или Мария. Тогда мама говорит: это наша дочь, нам нравится, чтобы была Анна-Мария. А милиция опять отвечает: мало ли что, все равно. Несправедливо, скажи? И тут мама говорит: пишите тогда что хотите, а мы все равно будем ее называть Анна-Мария. А папа сказал: пускай будет Катя. И они написали: Катя. А тогда мама говорит…

Гена с презрением отворачивается.

Не веришь? Ну не верь! Но только вставай! Да вставай, нельзя, ты же весь закоченел! (Пытается сдвинуть его.) Превратишься в сосульку. Правда, тебя могут раскопать через триста лет и разморозить – у нас сосед Володя, он ученый, и он говорит, что через триста лет научатся размораживать. И вообще! Представляешь, размораживают тебя через тысячу лет (ложится на спину), раскрываешь ты глаза – и…

Гену трясет.

Ну ты же дрожишь весь! Слушай! У тебя неприятности, что ли?

Гена. Да ну, не лезь! Иди куда шла!

Катя. Вот человек! (Отходит, прикладывает ладонь к дереву.) Так вот, размораживают тебя, ты смотришь…

Гена. Что это ты делаешь?

Катя. Я? Это просто. Сейчас расскажу. Но только вставай! Иди сюда! Ну вставай! Сейчас же темно станет, так и будешь здесь сидеть?

Гена показывает на дерево.

А, это!… Сейчас… Видишь, деревья совсем застыли, а ночью будет еще холоднее. А тут ни печки, ничего же нет. А когда Я сделаю вот так (кладет ладонь на ствол), то там, в дереве, получается сахар… Ну, вроде сахара. Сок такой. Оттает немножко – и сразу идет, идет по всему дереву, вон туда. И ему делается тепло-тепло, мороз не страшен.

Гена. Ври!

Катя. Опять не верит! Их просто много, и я никак не успеваю… Главное, вот так плотно-плотно прижать руку и чтобы рука была теплая, главное, чтобы началось, чтобы хоть чуточку было тепла. Понимаешь? Ты попробуй. Сам почувствуешь, какое дерево принимает тепло, а какое нет.

Гена. У меня… видишь?… Замерзли. (Показывает руки.)

Катя. Ну конечно, замерзли! Еще совсем отморозишь. Как играть потом будешь?

Гена. Хватит. Наигрался уже.

Катя. Ну чего ты? Пойдем, а? Мне тоже от тетки попадет, вон уже темнота какая. Ну? У тебя случилось что-нибудь, да? У меня тоже каждый день что-нибудь случается. Но я же живу, видишь? И замерзать не собираюсь. Ой, я вчера уронила дядькин мольберт, чуть ему новую картину не испортила. Мой дядька такие картины рисует – умрешь! Но и то ничего… Пойдем к нам, хочешь? Правда, пошли! Хочешь, я твою скрипку понесу?… И мне лучше. Если ты со мной придешь, меня не так ругать будут. Скажем, что мы нашли с тобой скрипку и ходили в театр спрашивать у музыкантов: не потерял ли кто скрипочку. Или скажем, что ехали на трамвае, а трамвай испортился и никак не мог остановиться… Ну чего ты? Идем! Ты же совсем синий!

Гена. Да не тяни ты меня. Не пойду. Я не синий. (Усмехается.) Я рыжий.

Катя. Какой?

Гена. Ну рыжий, рыжий. (Снимает шапку.) Видала?

Катя. Ого-го! Надень, надень… Ну и что? Дразнят? Да? Ну дураки, и все! Не обращай внимания. Меня тоже дразнили. Когда я была маленькая и ходила в детский сад, то была очень толстая. И меня дразнили Жиртрест. Что такое Жиртрест, при чем тут Жиртрест – глупо ведь? А я не обращала внимания. Поплачу да и все. А внимания не обращаю.

Гена. Меня из школы хотят выгнать, и Лидия Ивановна из-за меня уходит. И вообще. Жизнь!…

Катя. Я так и знала, что у тебя неприятности.

Гена. «Неприятности»! Директор сказал: скрипка скрипкой, а математика математикой, слышать ничего не хочу! А Лидия Ивановна ему: не нарушайте воспитательный процесс, сама разберусь. А он ей: могли бы не делать мне замечаний при учениках. Ну, тут они поругались, даже про меня забыли…

Катя. Она справедливая?

Гена. Лидия Ивановна? Да ну их, все они!… (Незаметно для себя встает и стучит ногой об ногу.) А директор позвонил матери па работу, она пришла и говорит: разобью эту скрипку об твою голову.

Катя. И ты ушел?

Гена. Замерзну тут лучше. (Снова садится.)

Катя. У тебя мать плохая? Она не любит, что ты играешь?

Гена (нехотя). Да нет, просто молодая очень. Я ей надоел. Да им и никому не нравится! Я играю в ванной и даже заткнул дырочки, знаешь, такие дырочки в дверях внизу бывают, но все равно слышно. А они говорят, что я перепиливаю им нервы, что в доме нельзя ни умыться, ни постирать, и гонят меня в Дом пионеров. И вообще…

Катя. Подожди, какие дырочки? У нас таких нет.

Гена. Дырочки? Ну, внизу, в дверях, для вентиляции, что ли…

Катя. А, поняла. А чего бы в самом деле не пойти в Дом пионеров?

Гена. Я хожу. Но я привык в ванной. Там лучше получается. Резонанс. Ну, а они… (Машет рукой.)

Катя. Но замерзать здесь тоже глупо, я тебе скажу! Мне, например, тоже не нравится жить у дядьки или у тетки Любы – я то там живу, то там, – но что делать, мы же не взрослые.

Гена. Не взрослые! А невзрослые не люди?

Катя. Да вообще-то конечно. Я тоже… Когда мне исполнится шестнадцать лет, я сразу уеду в Ленинград или в Москву. Но беспокойся, осталось немного. Или… или… Вот была бы я жена директора «Молнии».

Гена. Какой «Молнии»?

Катя. Ну кино «Молнии»!

Гена. А-а.

Катя. Представляешь? Во-первых, целый день, хоть десять сеансов подряд, смотри какие хочешь картины! И совершенно бесплатно! Прихожу, билетерши передо мной раскланиваются: пожалуйста, дорогая Катя, то есть Анна-Мария, пожалуйста, вот ваше любимое местечко в первом ряду! Я покупаю в буфете конфет подушечек, сажусь и смотрю себе сколько влезет! Представляешь? И про любовь, и про войну, и вообще… Слушай, Ген, ну ты же совсем замерз! С ума сошел! Дай-ка руку. Господи, видишь, у меня какие и у тебя какие! Идем, и все! Ну и руки! Льдышки!

Гена (встает). А ноги-то уж совсем.

Катя. Ну и глупо. Не хочешь домой идти, пошли к нам, я же тебе говорю. Я тебя с Володей познакомлю, посоветуемся, он обязательно что-нибудь придумает. Он просто волшебник, знаешь? И замечательный ученый, хотя еще не очень знаменитый… Идем, идем, перестань! (Несет скрипку, тянет Гену за руку.) На тебе мои варежки, на, на, мне тепло… Постой! (Снова прикладывает ладони к дереву, зажмуривается.) Есть! Пошел!

Гена (смотрит вверх). Ерунда!

Катя (не слушая). Теперь не замерзнет! (Ко второму дереву.) Есть! Пошел! (К третьему.) Есть, пошел! Есть, пошел! (Бежит, трогая деревья и увлекая Гену за собой.)

Картина вторая

Контур домика на фоне зимней одноэтажной улицы, с силуэтами церкви и строительного крана, с теплыми зимними огоньками. Тесная комната, несколько странных картин: на одной – поросенок на блюде, на другой – кусок хлеба с маслом, на третьей – тарелка с торчащей куриной ногой, а на четвертой – генерал в фуражке ест шашлык. Справа – мольберт, картина не видна.

Катин дядя, Петр Петрович, пришел из бани, развешивает на радиаторе отопления полотенце, мочалку.

Петр Петрович. Эх, чайку сейчас после баньки!… (Рассуждает сам с собой.) Нда, это он правильно, банщик-то, говорил, тут резон есть. Если сахару брать не полкило, а четыреста пятьдесят – по весу оно все равно не заметно, а вот тебе четыре с половиной копейки, считай пять. Масло постное опять же: не литр сразу, а девятьсот пятьдесят грамм взять – тут сразу шестнадцать копеек. Пять да шестнадцать – вот он уже и двугривенный с копеечкой… Пряниками не рублевыми шиковать, а по девяносто копеек: разница невелика, а гривенничек вот он!… Так п на всем, и, глядишь, рубль на неделе сэкономишь. А неделев-то у нас сколько? Пятьдесят две. Это что выходит? Пятьдесят два рублика в год. Вот они, денежки! Сколько красок можно купить! Ну-ка, ну-ка… (Присаживается за стол, начинает подсчитывать.)

В комнату без стука входит Яшка, делает на ходу упражнения.

Яшка. Дядь Петь, не пришла еще Катька ваша?

Петр Петрович. Так, шестнадцать, двадцать три… А белила почем?… (Яшке.) Нет еще, нету… Не мешай… Да ты куда, куда?

Яшка пробирается к мольберту.

Нельзя, не заглядывай, не готово еще!… Фу ты, сбился ведь!

Яшка (отступает). Упражнение шестое: ноги на ширину плеч, гантели за голову, наклон туловища вперед… И-раз! Я все равно знаю, чего вы рисуете. А только все эти рисования – тьфу! Спорт – вот сила!… И-два!

Петр Петрович. Тебе уши давно, что ль, не драли? Сказали, нету ее, и давай отсюда!

Яшка. И-раз! И-два!… А вы в бане были? Все в баню ходите? Отсталый парод! И-раз!… Спортсмена бы лучше нарисовали, в парке у нас повесили!… А Катьке вашей будет сегодня, ей тетя Кланя даст!

Петр Петрович. Не твоего ума, чего мне рисовать! (Вдруг кричит.) Иди отсюда, ну!…

Яшка. Подумаешь! Я пришел… что у вас там чайник кипит.

Петр Петрович. Чайник? Так бы и сказал. (Идет к двери.)

Яшка. А меня вот отец боится теперь трогать, я как разряд получил, так боится! Упражнение седьмое!…

Петр Петрович вытягивает Яшку из комнаты. По едва дверь закрылась, Яшка появляется снова. Подходит к мольберту, смотрит, усмехается.

Художник! От слова «худо»… Только и знает одну еду рисовать. Во, видели? И зачем это художники? Ну какая от художников польза? То ли дело спортсмены! Рраз!

В дверь стучат, входит Володя, молодой, рассеянного вида, в синем халате, в очках. Яшка тушуется. Володя сначала его не замечает.

Володя. Катя!… Анна-Мария!… (Расстроенно.) И Анны-Марии нет… (Видит Яшку, оживляется, убирает руки назад.) А-а, сударь! Вот вы где! Ну, на какой странице?

Яшка. На… на… на семьдесят…

Володя. Только не врать!

Яшка. А чего я? Когда я врал-то?

Володя. Ну ладно, ладно, на какой?

Яшка. На этой… па семьдесят шестой.

Володя. Так. Вчера на семьдесят третьей, а сегодня на семьдесят шестой. Прогресс! А ведь я предупреждал, а?

Яшка. Да чего я, да я ничего…

Володя. Предупреждал ведь, предупреждал… Защищайтесь! (Выхватывает из-за спины две блестящих шпаги, одну бросает Яшке и начинает атаку.)

Яшка (роняет гантели, неумело крутит шпагой). Ой! Володь! Не буду больше!…

Володя. Защищайтесь, сударь, защищайтесь! Сила – раз! Ловкость – два! Нужны одни спортсмены… Ага!… А книжки читают одни дураки!

Яшка. Ой, не надо! Не буду! Ой!

Они фехтуют. Яшка не умеет, Володя загоняет его то на стул, то под стол.

Володя. Так! Так!… Бить девчонок, обижать слабых – это вы можете! Ну, ну, где же ваша сила и ловкость!

Яшка. Да не надо, не надо! Я в это не умею! Я вам не мушкетер!

Володя. Не мушкетер, не мушкетер, это уж точно!… Ага!…

Володя подкалывает Яшку, тот с воплем убегает. Володя – за ним, едва не сбивает с ног Петра Петровича с чашками в руках.

Петр Петрович. Да тише! Вот здоровые дурни!… А этот-то, а? Ученый! Чему он только ученый!… Так… (Собирается чаевничать.) А если ездить на трамвае, а не в автобусе. Это еще сколько?

Возвращается Володя.

Ну? Чудишь все, ученый?

Володя. Чудю, дядя Петя, чудю. Чудю?… Черт, как сказать?… Чудю.

Петр Петрович. Все с ребятишками. Как маленький. Тебе б своих уж давно завесть, а ты… Ей-богу, хороший ты парень, а к делу не пристанешь никак.

Володя. Да что ж к делу, дядя Петь, дело у меня есть. Не получается только… Из бани, что ли?

Петр Петрович. Да, сходил.

Володя. Так не мешало б, а? У меня там где-то огурчик есть, мама из Мичуринска прислала…

Петр Петрович. Огурчик? Это ничего… Огурчик… (Задумывается.) Но это что! Я вот чего хочу всю жизнь, я это… Вот, погоди. Красок, понимаешь, не хватает, холста тоже, а то б я сперва, значит, по отдельности. Вот. (Достает из кармана карточку меню.) Вот. (Торжественно.) Холодные закуски. Так. Икра кетовая в яйце. Понимаешь? Яичко беленькое, а там, в сердечке, икра. Сурик. И тут же лучок зелененький, маслице. Во эскиз! Пальчики оближешь!… Дальше! (Читает.) Осетрина заливная. Тут одних оттенков сколько, оттенков! Или еще, погоди. (Листает.) Рыбное ассорти, мясное ассорти, поросенок с хреном. Нет, вот из горячих: филе, соус мадера! А?

Володя. Вкусно!…

Петр Петрович. Вот то-то что!… Но это эскизы все, эскизы… Главная мечта – другая… Знаешь картину «Явление Христа народу»? Во! Такой бы холст достать! И на него – все разом! Стол, значит, скатерть белая, а на ней! На первом, значит, плане семга, селедочка, графинчик, конечно, со стопочкой, редисочка, да, огурчик твой из Мичуринска. (Заглядывает в меню.) Язык говяжий с гарниром… А в перспективе – борщ дымится!… Да от такой картины народ за уши не оттащишь!…

Володя смеется.

Что ты! Я всю жизнь над этим работаю. Мне бы только холст!… (Прислушивается.)

За дверью шум, звон посуды, громыханье.

Ну вот, явилась! Эх! (Суетится.)

Володя на цыпочках выходит. На пороге – толстая, закутанная тетя Кланя. В руке авоська с тремя пустыми бутылками.

Тетя Клан я. Нет, это что? А? Всякий раз с евонными бутылками история! (Зовет.) Икатерина! (Мужу.) Пришел уж? Чаек пьешь? Картошку-то бросил в суп?… Икатерина где?…

Петр Петрович. Что шумишь-то? Что? Во, ураган!

Тетя Клан я. Ах, мы нежные какие! Не пошуми вам! Я вон на морозе полный час с одними его бутылками сдавать выстояла! А им шумно!… Чтоб я у него еще бутылки подбирала! Я им в окошко-то подаю, а они мне ее обратно пихают! Чего это, говорю, и горлышко у ней в порядке! А то, говорят, что эту бутылку, мать, ехай в Америку сдавать!… Ну, не надсмешка? Пойти да звездапуть ему по ученой-то башке! Свово питья мало – еще заграничную пьют! Где Катька, спрашиваю? Ее не за дрожжами, за смертью посылать!

Петр Петрович (посмеивается). Да будет воевать-то! Садись, чай вот, с холоду-то… Придет сейчас…

Тетя Кланя. Придет она, как же!… Баранки вон в сумке, возьми, сейчас разденусь, застыла вся. (Ворчит.) И что ж это такое, а? Что за народ такой! (Выходит, разматывая платок.) Петр Петрович. Баранки… Почем же у нас баранки?

Входят Катя и Гена.

Катя. Входи, входи, не бойся! Видишь, как у нас хорошо! Я ж говорила, тепло и картины. Смотри, как хорошо!

Гена смотрит, не понимая, но Катя шепчет, касается ладонью стены, и вдруг меркнет свет, и становится так, как Кате хочется: волны тепла наполняют комнату, и картины горят разноцветным фосфором, оживают, поросенок хрюкает, а генерал жует и подмигивает. Петр Петрович с красивым бантом стоит у мольберта. Стена делается прозрачной, и за стеной мы видим Володю в старинной шапочке и мантиион колдует над ретортой и поет песенку:

«Пришел рассвет, пришла заря,Петух пропел на крыше,Он разбудить хотел царя,Но царь его не слышал.Зато услышали его,Кто рано поднимается,Да, те услышали его,Кого это касается.Они отважною толпойПрошли по звонкой мостовой,И тот, кто знамя первым нес,Выл доктор Ухо-Горло-Нос,Да, Ухо-Горло-Нос.Царю пришлось прочистить слух,И с той поры он слышит,Когда зарю поет петухНа самой дальней крыше».

Катя пританцовывает и кружится, Гена достает скрипку и играет. Володя извлекает из колбы фантастические спектры, поют уже все вместе. И вдруг эту прекрасную картину нарушает вопль тети Клани. Огни гаснут, и дети, одетые, снова стоят на пороге, а Петр Петрович извлекает из сумки баранки.

Тетя Кланя. Икатерина-а! (Входит с двумя камнями в руках.) Где она, окаянная? Нечистый бы ее не видал!… А! Вот она, голубушка! Явилась!… Это что опять, а? (Петру Петровичу.) Видал? Опять камни в уборной! Все защищаешь ее, все жалеешь! Нет чтоб снять ремень да поучить как следовает раз-другой! Рисуешь все! Делать больше печего, как денежки на краски изводить!… Что это, а? Поглядите, люди добрые! Натаскала опять камней полную уборную! В гроб вы меня загоните! Ну чего, скажи ты мне, натаскала опять камней? Ноги чтоб люди ломали? Чтоб сейчас все выкинула! Когда ж отдых-то мне уж от вас будет! Этот чудит, эта чудит! От соседей стыда не оберешься! Ступай! Все унеси!…

Катя уносит камни, Гена идет за ней, тетя Кланя тоже.

Петр Петрович (протяжно). Натюрморт!… (Пьет чай.)

Входит Яшка.

Яшка. Дядя Петь, я тут гантели свои оставил. (Объясняя.) Ну, эти, и-раз, и-два!… (Ищет.)

Петр Петрович. Гантели, мантели, давай-давай отсюдова! Яшка. Да сейчас!… Ну что, говорил я, будет вашей Катьке? Она все время в уборную камни таскает. Как мороз, так и таскает. (Гогочет.) Греет их. Погреет и обратно уносит. А на их место другие. Холодно, мол, им! Камням! (Хохочет.) Булыжники!…

Петр Петрович. Ну, ладно, ладно, давай-ка!…

Яшка (находит гантели). И-раз!… Камни греет! (Гогочет.) Она того у вас, да? (Крутит пальцем у виска.)

Петр Петрович. Ладно, давай-давай, не мешайся!

Яшка уходит.

Петр Петрович задумывается и не замечает Катю, которая тайком вбегает в комнату, хватает портфель и скрывается.

Картина третья

Катя и Гена выходят на крыльцо. Старый дворик, дерево, с улицы светит фонарь, падает редкий снег. Напротив стоит большая белая Лошадь. Гена несет скрипку и портфель. Катя прижимает к груди камни.

Катя. Ой, снег пошел! Застегнись хорошенько. Но это лучше, что снег, теплей будет… Ты не обижайся, ладно? Мы сейчас к Ирме пойдем, к моей сестре. Знаешь, она какая? Она уже в десятом классе! Там и поиграешь. Или к тете Любе. У меня еще тетя Люба есть, она тут, недалеко… Ой, лошадь! (Быстро кладет под крыльцо камни.) Смотри, приехала! Ты ее не знаешь, эту лошадь? Ну что ты! Пойдем, это такая замечательная лошадь, ты только посмотри на нее хорошенько, видишь, какая красивая белая лошадь, идем, я сейчас тебя с ней познакомлю.

Гена. С лошадью? Ты что?

Катя. Ну да. Видишь, она привезла в магазин всякие продукты, грузчики их унесли и сами греться пошли – целый час просидят, не меньше. А лошадь – стой тут, на морозе. Справедливо, скажи? Но она вообще не жалуется, никогда, она такая. Знаешь, очень вежливая, по все равно, правда же?… Давай поговорим с ней, а то ей скучно. А к Ирме и к тете Любе успеем, не волнуйся…

Гена. Я не волнуюсь, она уже, наверное, с работы пришла…

Катя. Мама твоя?

Гена (кивает, почти решительно). Ну, пусть!… Еще Лидия Ивановна прийти велела…

Катя. Ну ладно, сходим, давай пока с ней поговорим. (Тянет Гену к Лошади.)

Гена. Ты дурочка, да? Ну как мы поговорим?

Катя (возбужденно). Вот ты не знаешь, а она говорящая, я всегда с ней… Да ты не бойся!… Здравствуйте, лошадь!

Пауза. Гена усмехается.

(Снова.) Лошадь, здравствуйте!…

Лошадь (очнувшись). Здравствуй, Анна-Мария, добрый вечер!

Катя (Гене). Вот видишь, она знает, что я Анна-Мария… (Лошади, быстро.) Это мой знакомый мальчик, Гена. Он играет на скрипке, но теперь у него неприятности. Он играет в ванной, а его все ругают. А директор даже хочет его исключить. Это ведь несправедливо, что его хотят исключить, а?

Лошадь (степенно). Мне трудно судить, не зная всех обстоятельств дела, Анна-Мария, но я считаю, что каждый должен честно выполнять свои обязанности. Все, между прочим, работают, все трудятся. Мне, например, думаете, очень нравится возить груз по морозу? Ведь я была когда-то… (Вздыхает и засыпает на миг.) Что?… Ах да!

Катя. Нет, он не потому, что не хочет, понимаете? Просто играет-играет и забудет. Правда, Гена? Со мной тоже так случается – читаешь, например, какую-нибудь книжку…

Лошадь. Это не оправдание, милая. Всем свойственно увлекаться, но надо же помнить о своем долге. Вот я тоже могла бы заупрямиться, сказать, что я была все-таки обучена как скаковая лошадь, сослаться на свое прошлое, но… Но я же не манкирую, нет, я честно несу… (Вздыхает и спит.)

Катя. Ну, расскажите, расскажите, пожалуйста…

Лошадь. А? Что?… Я ведь помню еще те времена, мои милые, когда жили принцы и принцессы, короли и коро… коро… ко-ролицы… Нет, ну как же это? Вот видите, что происходит с памятью! А ведь была безукоризненная, фэномэнальная память. Ах, какая у меня была память! (Вздыхает и спит.)

Гена (робко). Королевы?

Лошадь. Что?… Ах да! Какие королевы? Что еще за королевы? У нас в деревне бывалыча… Ах да, королевы, ну, конечно, королевы, спасибо, детка. Говорят, ты хорошо играешь на этой… как ее?

Гена. На скрипке.

Лошадь. На скрипке? Ну да, на скрипке, скрип, скрип… Да, но почему бы тебе не пойти в Дом пионеров? Нет, не перебивай меня, это невежливо – перебивать. Дети вообще стали совершенно несносные… (Вздыхает и опять спит.)

Гена (шепотом). Она просто зануда, твоя лошадь. И смотри, спит все время!

Катя. Ну как тебе не стыдно, просто старая усталая лошадь! Тсс!

Лошадь. Спит! У меня гипотония, давление восемьдесят на сорок!… Нда… Королевы. Вот именно, королевы! О, это были удивительные времена! Где оно, мое светлое прошлое!… Королевы! Я родилась в королевской конюшне, да, дети, в королевской! У меня была фэномэнальная память, а ноги! Ах, какие у меня были ноги! Однолеткой меня отдали в королевский манеж. О-о! (Спит.)

На крыльцо выходит Яшка, без шапки.

Яшка. Эй! Эй! Вы!

Катя. Ну вот, всегда все испортит!… Чего?

Яшка. Я ничего, а вы чего? Опять хлеб даешь этой кляче? Смотри, все тете Клане скажу!

Катя. Не твое дело!… Лошадь, извините, пожалуйста, вы же знаете, что это за тип, этот Яшка…

Яшка. Не мое! Ты потише!… А ты (Гене) давай вали с нашего двора! Понял? Будут тут всякие со своими скрипками!

Катя. Он не к тебе пришел, а ко мне! И не лезь!

Яшка. Вали, говорю, отсюда, а то хуже будет!

Катя. Яшка!

Яшка. Чего там Яшка!… Ну, оглох, да?

Гена. Ты дурак, да?

Яшка. Что-о? Ты еще… Ну ладно, смотри! (Кладет пальцы в рот и свистит.)

Тут же над забором появляются две мальчишеские головы, начинают орать и улюлюкать. Потом мальчишки врываются во двор, швыряют снежки. Сбивают с Гены шапку. Кричат: «Рыжий! Рыжий!… Рыжий, рыжий, конопатый, убил дедушку лопатой!… Рыжий, красный, человек опасный!…» Яшка сбегает с крыльца, борется с Катей, валит Гену в снег, и того колотят мальчишки. Катя убегает в дом и тут же появляется на крыльце с Володей. Володя стреляет в воздух из длинного дуэльного пистолета. Все замирают в тех позах, в каких их застал выстрел.

Володя. Замри!

Лошадь (возмущенно пыхтит в наступившей тишине). Эва чего выдумали, бесстыжие! Совсем от рук отбились! У нас, бывалыча, отец ремень-то как сымет да… О господи, что я говорю! Это просто хамство, возмутительное хамство!…

Катя. Володечка, миленький, сделайте что-нибудь! Сделайте что-нибудь такое, вы же умеете!

Володя (сходит с крыльца). Так. Сейчас, Катя, сейчас, минуточку. Что бы это такое придумать с этим Яшкой? Вот ты говоришь, я волшебник, а все мое волшебство ничего не может поделать с нашим Яшкой. А не оставить ли их здесь в этих глупых позах, чтобы померзли как следует?…

Катя. Простудятся.

Володя. Ну ладно, тогда вот что!… (Подходит к каждому и сует в рот по большой таблетке красного цвета, а Гене – черную таблетку.) А теперь отомрите!

Все «отмирают».

Так… снимите шапки! Снимайте! Ну!… Ты вот, длинный, ты тоже снимай!… Ну!

Все снимают шапки и оказываются жутко рыжими. Как клоуны. А Гена черный-пречерный. Изумление.

Катя. Ой! Вот это да!… А Яшка-то, Яшка! (Смеется.)

Володя. Ну, понятно? Интересно, что они теперь будут делать?

Мальчишки стоят понуро, рассматривают друг друга. Но потом все обращают внимание на Гену.

Первый. А он не рыжий!

Второй. Он черный.

Первый. Мы рыжие, а он черный!

Второй. Ты, черный!

Яшка. Видали, черный нашелся!

Все. Черный! Черный! Трубочист! Черняшка!… Держи его! Эге– гей! Черный, черный!…

Снова кидают снежки, улюлюкают, гонят Гену со двора. За ними бежит Катя.

Лошадь. Возмутительно! Возмутительно! Черт знает!… Пардоне муа, но я просто не в себе, просто не в себе!… У нас в королевском манеже…

Володя. Нда, вот так-то, брат лошадь… Что фыркаешь? Не нравится? Мне тоже не нравится, но ничего, сейчас что-нибудь придумаем. (Хлопает Лошадь по шее, отходит.)

Лошадь. Фу, какая фамильярность! Образованный человек, а похлопывает, «брат лошадь»! Наглость какая!… (Вслед Володе, дискантом.) Я вам не брат!…

Появляется молодая женщина с портфелем. Это учительница Лидия Ивановна.

Володя. Лидочка! Лидия Ивановна! Ты? Откуда?

Лидия Ивановна. Ах, не говори! Только из школы иду, решила заглянуть. У тебя что вечером? Просто голова разламывается.

Володя. Ничего! Свободен!… Умница, как хорошо, что зашла.

Лидия Ивановна. Ну, так приходи. Через часок…

Володя. Хоть сейчас! У меня, правда, Анна-Мария…

Лидия Ивановна. Опять эта Анна-Мария! Да что ж за Анна-Мария такая?… А у меня вот Пирогов! Что за мальчишка!… (Уходит. Володя за ней.)

Катя возвращается за портфелем и брошенной скрипкой.

Катя (Лошади). Вы извините, я побегу, а то они его побьют… Где же Володя?

Лошадь. Одну минутку, девочка! Я должна тебе рассказать, у нас была подобная история с одним вороным…

Из подвала выходит Возница. Он в тулупе.

Возница. Ну? Чего это тут, ну?… Девочка! Ты что за девочка?… Зачем? Где живешь? А, я тебя знаю!… Опять с ней разговариваешь?… Не слушай ты ее, сколько говорить! Чудачка, ей-богу!… Старуха все выдумывает… Небось опять рассказывает про королевскую конюшню! (Передразнивает.) Благороднейших кровей… Фендиментальная память!… Так, что ли?… Главный манеж там еще, да?… Не слушай. Глупости это все. Чес-слово. Просто любит очень выдумывать! Ну-ка, ну-ка, ты, научная фантазия! Не нравится! Правда-то, она глаза колет!… Тпру!…

Катя (страдает). Не надо, не надо так…

Возница. Да я тебе точно говорю! Обыкновенная орловская лошадь, из деревни купленная в позапрошлом годе. Так, нахваталась тут, в городе, кой-чего, опять же кино у нас, понимаешь, рядом с конюшней – все слыхать, когда показывают… Да тпру, кому сказали!

Катя (торопливо). До свидания, я пойду.

Возница. Иди, иди, мы сейчас тоже тронемся… Скучно, понимаешь, вот и выдумывает, благородство разыгрывает…

Катя. Досвидания! (Пятится задом и бежит в ворота.)

Возница. Бывай, бывай!… Ну, королевская конюшня! Трогай! Хи! (Смеется.) И откуда только все так составит, просто черт 8нает что! Захочется, а не выдумаешь этакую консервы… консерваторию!… Но! Поехали!… Манеж! Скажет же!

Картина четвертая

Ей предшествует маленький эпизод на улице. Катя и Гена стоят под фонарем, Катя прикладывает Гене снег под глаз.

Катя. Вот так, вот так, подержи тут.

Гена. Да ладно, ничего, по надо…

Катя. Да подожди, я же знаю, от холодного сразу пройдет, а то синяк будет… Ну идем, а? Ирма хорошая, увидишь.

Гена. Ах, да ну тебя!

Катя. Идем, говорю. (Тянет его за собой.)

И вот прихожая, где свалены горой пальто и шапки. Зеркало. Вынесены стулья и кресла. В одном сидит Катя. Она в школьном платье и валенках, ест бутерброд, запивает лимонадом. Вбегает Ирма, троюродная сестра Кати, десятиклассница. На ней розовое платье и белые туфли. В руках блюдо с пирожными. Когда открывается дверь, музыка и голоса врываются в прихожую. Слышно: «Шампанского, шампанского!»

Ирма (продолжает смеяться, смотрится в зеркало). Ой, умора!… Пирожное дать? На, выбирай, только безе не бери, ладно? Как жарко, просто ужасно!…

Катя (умоляюще). Ирма!

Ирма. Ну что?

Катя. Ну можно, а?

Ирма. Ну вот опять? Я же тебе объяснила, там все взрослые, все десятиклассники, ну при чем тут ты? Все танцуют, говорят всякие вещи… в бутылочку, наверное, будем играть…

Катя. Ну Ирмочка!…

Ирма. Ах, как жарко! И вообще тебе пора домой. Я ж тебе сказала, приводи завтра своего мальчика, Сережа согласился послушать, как он играет, завтра, пожалуйста.

Катя. Ну Ирмочка!

Ирма. Ну боже мой! Вот какая! Катя!

Катя. Ну я буду тихо-тихо сидеть, в уголочке…

Ирма. При чем тут это? И вообще – ты в валенках, в этом платье, один вид школьного платья может всем испортить настроение!… (Колеблется.) Ну ладно, только на полчаса!

Катя. Ой, правда? (Бросается к Ирме, целует ее.)

Ирма. Пойдем поищем какое-нибудь платье…

Выходят. Тут же появляются два молодых человека с гитарами, на обоих маски Буратино.

Первый (писклявым, кукольным голосом). Здоров, Буратино!

Второй (таким же голосом). Привет, Буратино!

Первый. Буратино, а Буратино!

Второй. Что, Буратино?

Первый. Давай, я тебя за нос дерну!

Второй. Давай, Буратино, лучше я тебя за нос дерну!

Первый. А давай, я тебя дерну, и ты меня дерни!

Второй. А может, мы лучше покурим, а, Буратино?

Первый. А может, Буратино, мы лучше споем?

Второй. А потом покурим?

Первый. А потом покурим.

Второй. Ну давай.

Смеются, настраивают гитары, поют.

Ирма вводит оробевшую Катю. На Кате белое платье с матросским воротником и туфли на кублуках – она еле стоит.

Ирма. Вот вам новая барышня, прошу любить и жаловать, моя сестра Катя.

Буратины (вместе). Ах! Ох! Какая девочка! Ты посмотри, Буратино, это же просто принцесса! Это Мальвина! Ах, Мальвина! Вы в какой группе в вашем детском саду, в средней или уже в старшей? Ах, Ирма, вы нас сразили!

Вьются вокруг Кати, валяют дурака. Ирма хохочет, а Катя не знает, смеяться или плакать.

Ирма. Ну, прекратите! Будьте, пожалуйста, ее рыцарями и телохранителями. Она может пробыть с нами только до одиннадцати.

Первый. Слушаемся и повинуемся!

Второй. А можно быть вашим телохранителем, о Ирма?

Первый. Неужели только до одиннадцати? Даже Золушке разрешали до двенадцати.

Второй. Вы танцуете, принцесса? Разрешите!

Буратины уводят Катю, стены исчезают, свет меркнет, и в полумраке, среди праздничных огней, начинается вальс. Катя танцует то с Володей, то с Яшкой, которые тоже оказываются здесь, то с юным моряком. Два Буратино играют и поют:

«Жила на свете Золушка,Никто ее не знал.Но вот попала ЗолушкаНа первый школьный бал.Все полны изумления!Какие башмачки!Учительница пенияГлядит через очки.И даже дестикласспицыПо стеночкам стоят,Танцует наша ЗолушкаЧетвертый час подряд.Кружится, ослепленнаяОт тысячи огней,И мальчики с погонамиТанцуют только с ней.И беленькая туфелькаОстанется у нас.И будут с этой туфелькойХодить из класса в класс!Ах, где же эта девочка,Никто ее не знал,Ах, где же эта девочкаИ первый школьный бал?»

Вдруг Катя выбегает на авансцену. Вал продолжается.

Катя. Гена! Гена! Скажите, он не приходил?… Что я наделала, я забыла, он меня ждет! Он же там совсем замерз! Ах я бессовестная! (Быстро одевается.)

Ирма. Ну куда же ты? Побудь еще, попей чаю!

Буратины (вместе). О принцесса! Не покидайте нас!…

Катя. Нет, нет, мне нужно идти, мне очень нужно…

Ирма. Куда? Уже поздно… Ты где сейчас живешь, у дяди Пети или у тети Любы?

Катя. У тети Любы, у тети Любы… То есть у дяди Пети, у дяди Пети… До свидания, Ирма, до свидания, Буратины! Спасибо.

Буратины. Не покидайте!

Ирма. До свидания. Ты не обижайся, но это просто странно, чтобы приходил какой-то мальчишка в нашей ванной играть на скрипке… Ах, как жарко!…

Катя. Ну да, конечно, я понимаю.

Голоса из комнаты: «Ирма! Ирма! Скорей!»

Ирма. Иду! Иду!… Ну, счастливо, Катя, приходи!

Катя убегает, Ирма и Буратины тоже.

Картина пятая

Катя и Гена на улице.

Катя. Ну прости меня, пожалуйста. Ты совсем замерз, да?

Но понимаешь, что получилось: у них такой необыкновенный замок, электронно-вычислительный, он как захлопнется…

Гена. Да ладно!

Катя. Нет, точно! Заграничный такой замок, японский… Ген, ну ты что? Мы сейчас к тете Любе, она хорошая, вот увидишь, она добрая. У нее уж точно играть можно. Как войдешь, так и играй, честное слово!

Гена (нехотя). Да ну, Катя!…

Катя. Не верит… Да у нее там так интересно! И книги разные, и вещи, и… и еще собака, да, у нее замечательная собака! Ты любишь собак? Ну вот! Такая собака, просто чудо! Белая-белая, пушистая-пушистая, а глаза такие большие, умные-умные. (Гримасничает.)

Гена. Шпиц?

Катя. Кто?

Гена. Шпиц. Порода такая.

Катя. Да, да. Шпиц, шпиц. Ее зовут… ее зовут… (Ничего не может сразу придумать.) Шарик… Замечательная просто собака, вот увидишь, и с ней можно играть, она не кусается, ничего такого. Один раз, знаешь, пошла я с ней гулять… Ну идем, идем, я тебе по дороге расскажу. (Тянет Гену за собой.)

Уходят.

Тут же мы видим маленькую, совершенно пустую комнату. Тетя Люба, пожилая сухонькая женщина, стоит на табуретке и клеит на стену обои. Входят дети.

Катя (продолжает увлеченно врать про собаку). А еще вот один раз в лесу… (Как бы спотыкается у порога комнаты, но тут же находится.) Тетя Любочка, здравствуй!… Ой, чего это ты делаешь, ремонт, да? А где твой Шарик? Беленький такой? Шпиц? Где он?… А это Гена, тетя Люба, мой знакомый мальчик, он не из моего класса, ты его не знаешь, он, видишь, музыкант, он играет на скрипке. (Гене.) Ты доставай, доставай скрипочку, играй… Пусть он поиграет тут, тетя Люба. А? Но где же Шарик?… Шарик!… Шарик!… Раздевайся пока, я сейчас его поищу. (Выбегает.) Шарик! Шарик…

Тетя Люба с Геной некоторое время смотрят друг на друга, потом тетя Люба продолжает возиться с обоями, я Гена «пилит» гаммы.

Тетя Люба. Ну, потешница! Ты играй, играй, ничего!… Она и маленькая такая была, такая же, смех просто с ней! В детский сад-то еще когда ходила, такая потешница! У нас Вера Демидовна-то, старшая воспитательница, уж такая строгая, такая нравная, у ней чтоб порядок был – это первое дело, она детишкам по сей день в тихий час на горшок не разрешает: врут, говорит, балуются, чтобы не спать… У Катюши и кукла любимая была, она ее все графиней да графиней, наряжает, в карете возит, а Вера Демидовна и скажи: что это у тебя кукла графипя, пускай лучше будет героиня. Ка-тюшка как стала смеяться, чуть из детсада ее Вера Демидовна не исключила… Вся в мать, вылитая мать!

Гена. А правда, что они поехали в Австралию и разбились возле острова Сейбл?

Тетя Люба (испуганно). Кто?

Гена. Ну вот они, ее родители. (Кивает на дверь.)

Тетя Люба. В Австр… в Австралию?

Гена. Ну да.

Тетя Люба. И чего?

Гена. И разбились возле острова Сейбл.

Тетя Люба. Кто?

Гена. Ну родители вот Анны-Марии.

Тетя Люба. Анны-Марии?

Гена. Ну да.

Тетя Люба. Разбились?

Гена. Разбились.

Тетя Люба. Это что ж, насмерть?

Гена. Ну да, наверное.

Тетя Люба. Ах ты несчастье-то какое! И как же это вышло?

Гена. Как вышло? Ну на корабле-то они поехали?

Тетя Люба. Ну?

Гена. В Австралию.

Тетя Люба. Так. Экая даль!

Гена. Ну вот. А возле острова Сейбл корабль потерпел крушение, и они погибли.

Тетя Люба. Ах ты батюшки! Вот страх-то! Я вот вечно, вечно воды боюсь, сроду ни на какой пароход, даже в лодку не сяду, на воде это хуже нет помирать. А тут вон куда, ясное дело, только и жди беды… Ну, а она что?

Гена. Кто?

Тетя Люба. Ну эта, Анна-то? Мария? Чьи родители?

Гена. Как – что?

Тетя Люба. Спаслась?

Гена. Как спаслась? Она разве с ними была?

Тетя Люба. А не с ними? А где же?

Гена (судорожно вздыхает). Да вы не поняли!… Я думал, вы знаете, как все это произошло…

Тетя Люба. Я? Да откуда ж мне знать, милый ты мой, я сроду отсюдова никуда не выезжаю, сроду воспитательницей в четвертом детсадике работаю, тебе любой скажет… Надо же несчастье какое! И она, значит, сиротой осталась? Ох, горе!… У нашей Катюши хоть сродственников много – мать, правда, все по командировкам, мы вот с Петром и бабушка еще есть, а та-то с кем?

Гена. Кто? (Все понял.) Я не знаю… А скажите, собака у вас правда есть?

Тетя Люба. Собака? (Волнуется, не хочет подводить Катю.) Собака-то? Собака вообще, собака-то такая вроде бы, вроде бы мелькала эдак какая-то собака… Но я вот теперь ремонтом занялась, все сама, сама… Да ты разденься пока, она сейчас. (Слезает с табурета, суетится.) Сейчас она. Она ведь у меня как ртуть, Катюшка-то, как огонь, она и собаку найдет, все у ней будет, ты погоди. Вам зачем собака-то?

Гена пожимает плечами.

Ну ничего, ничего. Вообще-то есть собака, есть, ты обожди…

Гена. Вы извините, я пойду, ладно?

Тетя Люба. Да что ты, что ты, погоди, она сейчас прибежит, собаку найдет и прибежит…

Гена. Уже поздно, я пойду… Нет, нет, я пойду, меня мама ищет. И все равно она все выдумывает, и никакой собаки у вас нет, ничего у вас нет!… (Убегает.)

Тетя Люба. Убежал!… Ох, батюшки!… Выдумывает. Чего же она выдумывает? Вера вон Демидовна тоже все ее врушей да врушей, пересмешницу какую, говорит, вырастила, самостоятельная больно. (Смеется.) Давеча с хвостами С этими тоже. Придумай да придумай, тетя Люба, новую какую игру детям, плохо работаешь, ничего придумать не можешь. Мы и придумали с Катей в хвосты играть. Пускай ребятишки кто лисий хвост приделает, кто петуший, кто заячий. Катя сама пришла, так-то весело, смеху столько было! А Вера Демидовна постояла в дверях, поглядела-поглядела да и говорит: прекратите, говорит, это глупая игра, никакого содержания нету…

Появляется Катя. Тащит па веревке огромную Собаку.

Катя. Ну пожалуйста, пожалуйста, пу на полчасика, я тебя очень прошу.

Собака (шепелявит). Не нузно, не хоцю я…

Катя. Ну что тебе, жалко? Ты же согласился. И пожалуйста, скажи, что тебя Шарик зовут, отзывайся на Шарика.

Собака. Ню какой исё Сярик, какой Сярик? Полкан я.

Катя. Ну Полканчик, Полканчик, ну побудь Шариком, ну будь человеком, это так нужно! Мальчик такой бедный, такой больной! И такой талантливый! Знаешь, вот в одной книжке, когда нужно было, к больной девочке даже слон пришел. Слон! Понимаешь?

Собака. А я не слён. И не Сярик. И вообсе нехолосё аманивать.

Катя. Но это не обманывать, совсем не обманывать. Полканчик, ну пожалуйста, он такой больной, такой больной… А вот и мы!… А где Гена? Тетя Люба, где он? (Выпускает веревку.)

Тетя Люба. Да ушел, Катенька. Поздно, говорит, мама ждет. Да ты-то куда пропала?

Катя (чуть не плача). Ну как же это? Куда Hte он? А я вот Шарика привела…

Собака (потупясъ). Не Сярик я. (Уходит.)

Тетя Люба. Пойду, говорит, все равно собаки никакой у вас нет. А что это за собаку-то ты придумала? Какая собака-то?

Катя. Ну была, была у тебя, понимаешь, была у тебя беленькая такая собака, шпиц называется, Шарик, маленькая такая собачка. Была, понимаешь! (Хватает портфель и убегает.)

Тетя Люба. Катя! Куда?… Умчалась… Собачка… Беленькая… Может, и была собачка?… Шарик… Да вроде бы что-то мелькало такое…

В темноте слышен голос Кати: «Гена-а! Гена-а!» Декорация первой картины, только теперь совсем темно, горит фонарь над скамейкой. Снег. Возникает мягкая мелодия песенки. Потом появляется Катя, она ищет Гену, по идет тихо, уже не кричит, под конец песенки садится на скамью и замирает. А песенка такая:

«Девочка, девочка,Ты куда идешь,Ты скажи нам, девочка,Где же ты живешь?Улица булыжная,И мороз трещит.Ты не будь обиженнойОт таких обид…Звезды качаютсяУ нас над головой,Все всегда встречаютсяСо своей мечтой».