"Волкодав" - читать интересную книгу автора (Семенова Мария Васильевна)9. Серая шерстьЧерез несколько дней по приезде кнес Глузд Несмеянович в присутствии велиморцев и старшей дружины совершил над дочерью обряд покрывания лица. Волкодаву не нравился этот обряд, как и вообще все сольвеннские обряды, имевшие отношение к свадьбе. У веннов парень-жених, становясь мужем, переходил в род жены, и это было правильно и разумно. Люди женятся, чтобы растить детей, а к какому ещё роду может принадлежать младенец, если не к материнскому?.. И потом, менять что-то в себе пристало мужчине, а вовсе не женщине. И даже последний дурак способен это уразуметь, просто посмотрев сперва на Мать Землю, а потом на Отца Небо. В небе снуют быстрые облака и клокочут буйные ветры, в нём то гаснет заря, то разгорается утро. Для перемен, которые с небом происходят за сутки, земле нужен год. Если же земной лик начинает морщиниться, утрачивая или обретая новые реки и горы, – это значит, что с Матерью Землёй и вовсе беда… У сольвеннов, забывших установления предков, а с ними и совесть, женщину передавали из родительской семьи в род мужа. А чтобы не возмутились непотребством души почитаемых пращуров, пускались на хитрость: усердно оплакивали невесту, будто бы умиравшую для прежней родни, рядились в скорбные одежды и даже покрывали лицо девушки тяжёлой плотной фатой, которую она не снимала до самой свадебной ночи. Ибо «умершая» не должна видеться с живыми, разговаривать с ними и тем более вкушать общую пищу… Волкодаву такое обращение с женщиной было противно до тошноты, только вот его мнения здесь не больно-то спрашивали. Обряд состоялся в хороший солнечный день во дворе крома. И то добро, что хоть не забыли про справедливое Солнце, по приговору Богов смотревшее за Правдой людской. Даже при том безобразии, в котором пребывали сольвенны, у них хватало ума не совершать покрывания лица под земляной крышей дома. Посреди двора расстелили большой мономатанский ковёр, и кнесинка Елень ступила на него вслед за отцом: мнимой умершей отныне будет запрещено не только показывать себя дневному светилу, но и ступать на землю, по которой ходят живые. Кнесинка улыбалась, кивала головой собравшимся домочадцам. Что бы там ни делалось у неё на душе, истинных чувств дочери кнеса не должен видеть никто. Миг слабости, когда она в ужасе хваталась за руки Волкодава, случился и миновал. Как происходила собственно церемония, телохранитель не видел. Он стоял вне ковра, возле одного из углов, устроившись так, чтобы солнце не слепило глаза. У двух других углов, как два одинаковых изваяния, замерли братья Лихие. Волкодаву не надо было оглядываться, он и без того знал: близнецы что было сил перенимали и его осанку, и поворот головы, и взгляд, и каменное лицо. Венн слышал, как Глузд Несмеянович произносил торжественные слова, которые сольвенны считали в таких случаях необходимыми. Потом с едва слышным шуршанием развернулся, потёк тяжёлый браный шёлк древнего тёмно-красного покрывала, передававшегося в семье кнеса уже второй век. Вот людское собрание отозвалось слитным вздохом, а боярские дочки на крыльце завели горестную, хватающую за душу песню о расставании с родным домом. Эта песня тоже предназначена была умасливать покровителей-предков, сообщая им – не сама, мол, в другой род ухожу, силой ведут. Кнес снова возвысил голос и, не касаясь кожи, взял дочь за руку через покрывало. Велиморский посол низко поклонился ему и почтительно принял руку невесты. Вот и отдали кнесинку. Пока собирался поезд, дел у Волкодава было немного. Кнесинка, ясно, не только никуда не выезжала – даже не показывалась из хором. Волкодав тоже мог бы сидеть дома, пока не понадобится, то есть почти до самого отъезда в Велимор. Однако очень скоро венн обнаружил, что всё время ловить взгляды домашних, знавших, ЗА КОГО выдавали кнесинку замуж, было сплошным наказанием. Когда они пытались вести себя так, словно ничего не произошло, было ещё хуже. Три дня Волкодав таскал воду из уличного колодца, ходил вместе с Ниилит и Зуйко на торг за съестными припасами, месил тесто для хлеба, обустраивал погреб. На четвёртый – вновь отправился в крепость и пробыл там до самого вечера. И больше уже дома не оставался. Путь до Северных Врат Велимора предстоял вовсе не близкий, тяготы и опасности могли встретиться какие угодно. И Волкодав от зари до зари либо вынимал душу из отроков, либо сам, скрипя зубами, вертелся, прыгал и летел кувырком с тяжеленной толстой дубиной вместо меча. Домашние дела всё-таки не требовали столь полного сосредоточения, не помогали разогнать ненужные мысли. Однажды на задний двор крепости пришёл сам кнес и долго наблюдал, как отроки вдвоём силились ухватить Волкодава, но раз за разом сами оказывались в пыли. Было похоже, увиденное пришлось кнесу по нраву. Он сбросил на руки слуге стёганую тёмно-синюю свиту и, оставшись в одной рубахе, подошёл к Волкодаву. Близнецы благоразумно убрались в сторонку. Волкодав, голый по пояс и основательно взмыленный, неподвижно стоял под оценивающим взглядом правителя. – Моя дочь говорит, ты учил её драться, – сказал вдруг кнес. Его кулак метнулся безо всякого предупреждения, целя в грудь Волкодаву. Глузду Несмеяновичу недавно стукнуло сорок. Люди считают, что с возрастом быстрота движений постепенно уходит, но если и так, то по кнесу этого не было заметно. Волкодав чуть повернулся, ровно настолько, чтобы не дать коснуться себя. Он сказал: – Верно, государь. – А знал ты о том, что, пока я в своей дочери волен, воительницей ей не бывать? С этими словами кнес попытался обойти его слева. Не было видно, чтобы Волкодав шевелился, но обойти его Глузду не удавалось. – Знал, государь. Новый удар был направлен в живот. На сей раз Волкодав разгадал движение кнеса ещё прежде, чем оно успело состояться. Он повернулся на носках, ловя летящую руку, крепко обхватил кисть и направил её к себе, вверх и мимо плеча. Локоть правителя уставился в небо и застыл. Ещё чуть-чуть, и захват станет пыточным. Волкодав хорошо знал: пойманному уже не до того, чтобы пытаться высвободиться или бить свободной рукой либо ногами. Все мысли у него только о том, как бы не затрещали сразу три сустава. Волкодав разжал пальцы и отступил. Кнес пошевелил плечом и поинтересовался: – Моя дочь тоже так может? На лице венна впервые за целую седмицу возникло нечто вроде улыбки. – Не совсем так, государь, но может. Краем глаза он видел, как переглядывались близнецы. Он мог спорить на что угодно: обоих подмывало предложить кнесу испытать дочь самому. А того лучше, порасспросить на сей счёт боярина Крута. Однако отрок зовётся отроком потому, что помалкивает, покуда не спросят, и парни держали рот на замке. – Я хотел тебя выгнать, – сказал кнес. – Но моя дочь утверждает, что сама заставила тебя учить её. Она выгораживает тебя, венн? Волкодав ответил: – Тому, чему я научил госпожу, меня самого научила женщина. Кнес забрал у слуги свиту, вернулся и проследил пальцем две свежие отметины на теле Волкодава – на груди и на левом боку. – Если бы не это, венн, ты бы здесь не остался. Слава всем Богам, теперь у него было ещё одно занятие, да такое, что хоть волосы распускай. Он повадился ходить в садик, в котором кнесинка пестовала всякие диковинные цветы. Там были красиво уложены крупные камни, притащенные с берега моря, а между ними устроена извилистая тропинка. Не хватало только ручья, но его заменяла врытая в землю деревянная лохань, куда собиралась дождевая вода. А по сторонам тропинки каким-то неведомым образом уживались и ладили между собой всевозможные растения, водившиеся, насколько Волкодаву было известно, в весьма отдалённых краях. От косматого седого мха, что рос на сегванских островах у самого края вековых ледников, до того мономатанского кустика, гревшегося на скудном галирадском солнышке под запотелым стеклянным колпачком. Только вместо цветов кустик украшало теперь множество мелких ягод, пахнувших земляникой. Волкодав приходил в садик, усаживался на камень и вытаскивал дорогой подарок, который преподнесла ему Ниилит. Это была плоская, размером с его ладонь, коробочка, сработанная из вощёной кожи. Впервые увидев её, Волкодав был попросту потрясён, ибо сольвеннские буквы, красиво начертанные на крышке, сложились в его собственное имя. Он никогда ещё не видел его написанным. Медленно привыкая, он прочёл его целых три раза и только потом бережно вытряхнул из коробки содержимое. В руках у него оказалась книжечка, сшитая из гладких берестяных листов. На обложке красовалась вирунта, и при каждой букве для вящей ясности была нарисована маленькая картинка. При «у» – ухват, при «л» – ложка и так далее. Около самой первой буквы, облокотившись на неё, стояли два человечка. Один опирался на костыль, у второго волосы были заплетены в две косы. Другие, тоже очень похожие кое на кого человечки поясняли буквы «н», «т», «э» и «з», а на букве «м» сидел, вылизывая крыло, крохотный Мыш. Дальше начинались разные слова: сперва совсем короткие, потом длиннее… Волкодав подхватил Ниилит, оторвав её от пола, и крепко расцеловал в обе щёки. И вот теперь, когда выдавалось время, забирался в тихое место и водил пальцем по строчкам, шевеля губами и напряжённо морща лоб. В середину книжки он пока намеренно не заглядывал. Он положил себе сперва научиться бегло читать всё, что было написано на первой странице, не ошибаясь и не подглядывая в вирунту. Там-то, в садике кнесинки, и накатил на него однажды приступ странной сонливости, природы которой он и сам поначалу не понял. Собственно, он по-прежнему ясно воспринимал окружающее и, наверное, смог бы даже сражаться, если бы на него кто напал. Но какая-то часть его разума необъяснимо унеслась прочь, и он с не меньшей ясностью увидел себя большой серой собакой, бегущей по сосновому лесу. Волкодав долго размышлял, было ли на самом деле то, что произошло потом. Или, может, примерещилось?.. Ответа не было, и он наказал себе спросить Оленюшку. Лет этак через пять, когда она уже по-настоящему войдёт в возраст невесты и будет выбирать жениха. Он вспомнил схожий сон, посетивший его летом. Тогда это был действительно сон. А теперь всё совершалось вроде как наяву. Волкодав даже посмотрел на свои руки – уж не начала ли покрывать их густая гладкая шерсть. Нет, волос на руках было пока не больше обычного. Пока?.. Палец Волкодава добрался уже до предпоследней строки на странице, когда его слуха достиг шорох шагов. Венн поднял голову. На дорожке стоял светловолосый юноша, почти мальчик, – лет пятнадцати, не больше, – одетый так, как одевались старшие сыновья знатных морских сегванов. Было видно, что он намеревался подойти к Волкодаву незаметно и очень обиделся, когда из этого ничего не получилось. Венн уже видел паренька раньше и знал, кто он такой. В том бою, когда пала мать нынешней кнесинки, её воины всё-таки одержали победу. Гибель вождя – весьма дурное знамение и чаще всего отнимает у воинов мужество; смерть кнесинки, однако, лишь всколыхнула в них безумную ярость и желание отомстить. И потом, у них ведь был ещё кнес. Вражеского вождя они едва ли не единственного взяли в плен и живым привезли в Галирад. Тогда-то Глузд Несмеянович и показал, что Разумником его прозывали не зря. У безутешного вдовца хватило выдержки не бросить пленного кунса на погребальный костёр любимой жены. Больше того. Он договорился с храбрым врагом о мире на вечные времена, велел присылать торговых гостей. И всего через год отпустил пленника восвояси. А у себя по уговору оставил жить его маленького сынишку. С тех пор пробежало больше десяти лет. Волкодаву приходилось видеть таких вот заложников, волею судеб оторванных и от семьи, и от своего племени. Одни привыкали жить на чужбине и, чем могли, старались служить народу, среди которого выпало коротать век. Завоевав его уважение, они тем прочнее примиряли его со своим. Другие озлобленно замыкались в себе, предпочитая нянчиться с постигшим несчастьем, копить обиды и всюду усматривать подвох. Именно таков, к великому сожалению, удался юный сегван Атталик, медленно шедший к Волкодаву по садовой дорожке. И, что самое скверное, мальчишка был влюблён в кнесинку. Влюблён со всем отчаянным пылом первой юношеской страсти. А кнесинка в его сторону лишний раз не оглядывалась. О чём Волкодав, стремившийся всё разузнать про каждого жителя крома, тоже был доподлинно осведомлён. Мыш, гонявшийся над садиком за какими-то жуками, при виде Атталика на всякий случай вернулся и сел Волкодаву на плечо. На берестяную страницу упало крапчатое жёсткое крылышко, выплюнутое зверьком. – Вот ведь мерзкая тварь, – остановившись в двух шагах, брезгливо сморщил нос юный сегван. – Ты сам провонял летучими мышами, венн! Может, ты тоже вниз головой свисаешь, когда спишь? Волкодав ничего не ответил. Когда ему было пятнадцать лет, его как раз приковали к рудничному вороту вдвоём со слабогрудым аррантом, бывшим столичным учителем. Аррант еле таскал отягощённые кандалами ноги и быстро выбивался из сил. Он не помогал напарнику, а больше мешал. Спустя какое-то время молодой венн стал просто сажать его на бревно ворота и возить круг за кругом, один делая всю работу. А благодарный учитель, превозмогая кашель, знай нараспев декламировал классические поэмы, наставляя смышлёного варвара в божественном языке философов и поэтов… А мерзкие твари, прикормленные аррантом, были их единственными друзьями… Атталик, если бы поставить его к тому вороту, отдал бы своим Богам душу самое большее через полдня. Да. Если кого не били как следует, любой шлепок кажется смертельным ударом. Атталик обещал стать рослым и красивым мужчиной, но покамест это был всего лишь костлявый юнец с едва проклюнувшимися усами, вечной обидой в глазах и вполне бредовыми понятиями о чести и мужестве. Вот он рассмотрел книжечку у Волкодава на коленях: – Эй, венн, вверх ногами читаешь… Он, наверное, ждал, чтобы Волкодав покосился вниз, но тот ему такого удовольствия не доставил. Мальчишка вызывающе продолжал: – На что тебе грамота, телохранитель? Может, звездочётом стать хочешь? Звёзды считать, когда они у тебя из глаз полетят? Он даже и съязвить как следует не умел. Волкодаву надоело выслушивать дерзости сопляка, он убрал книжку в футляр, поднялся и молча пошёл прочь. Атталик тотчас догнал его и схватил за рукав, поворачивая к себе. Схватил тоже неумело – надумай Волкодав освободиться, у него только хрустнули бы пальцы. Венн остановился, а Мыш растопырил крылья и кровожадно зашипел. Волкодав накрыл зверька ладонью: расцарапает мальчишке нос, объясняйся потом. – Кто-то из нас лишний на этом свете, телохранитель, – тихо и зловеще выговорил Атталик. – Почему кнесинка ездила кататься на лошади с тобой, а не со мной? Почему ты, худородный венн, повезёшь её к жениху и будешь спать возле её порога, а я останусь здесь? Пусть длиннобородый Храмн судит, кто из нас двоих достойней служить… Волкодав мог без запинки перечислить свой род на шестьсот лет назад, до самого Пса. Он хотел сказать об этом сегвану, но неожиданно подумал: – Земля велика, сын кунса. Хватит на ней места и мне, и тебе. – Ты трус! – полетело в ответ. – Ты боишься! Волкодав выдернул у него рукав и ушёл, не оглянувшись. Охрана кнесинки должна была, не считая велиморцев, состоять из двух стягов. Один – дружинные витязи со знатным боярином во главе. Другой – городская рать, сиречь стражники, придирчиво отобранные думными старцами. Так велел старинный обычай. Он хранил память о тех временах, когда кнесы ещё не были правителями – просто вождями боевых дружин, приглашённых в город ради защиты от неприятеля. А стало быть, нынче не только отец выдавал замуж дочь: весь Галирад старался в том поучаствовать! Ратники делились на три отряда, по числу городских землячеств: сольвенны, вельхи, сегваны. Волкодав немало порадовался, увидев среди них Аптахара. Опытный воин не первый раз приезжал сюда с Фителой и всегда нанимался служить на целое лето, его здесь знали и уважали, считали своим. И вот дождался почёта: поставили возглавлять сегванский отряд, торжественно опоясали старшинским поясом. Гордый оказанной честью, Аптахар пошёл даже на то, чтобы распроститься с купцом Фителой аж до будущего года. Если получится, ближе к новой весне он разыщет его на сегванском побережье, откуда они обычно начинали свой путь в земли сольвеннов. А не получится – всяко встретятся потом в Галираде. Что касалось заработка, поездка в Велимор золотых гор не сулила. Но, право же, стоило потерять в деньгах, чтобы про тебя потом говорили: тот самый, что сопровождал кнесинку к жениху!.. – Авдику тоже брали, да я не пустил, – поделился Аптахар с Волкодавом. – Мало ли что, кто-то должен род продолжать! Ничего, его дело молодое, ещё успеют ему дальние края надоесть… Так что ты скажи дружку-то своему, пускай глаз с девчонки не сводит… Авдика, похоже, был не вполне согласен с отцом, но у сегванов не было принято идти наперекор родительской воле. Парень только вздыхал, рассматривая пригожие новенькие одёжки, которые уже шили для поезжан нарочно отряженные мастера. А ещё горожане несли своей кнесинке подарки. Волкодаву эти подношения больше всего напоминали погребальные милодары, которые, по вере его народа, родичи и друзья складывали умершему на костёр. Эта мысль не нравилась Волкодаву. Одна беда: то, о чём совсем не хочется думать, знай упрямо лезет на ум. Каждая уважающая себя мастерская считала своим непременным долгом поднести на память кнесинке произведение своего ремесла. Что-то государыня в самом деле возьмёт с собой на чужбину, что-то останется здесь и пополнит сокровищницу крома, став потом, может быть, подарком заморскому гостю. Какая разница? Главное, поспеть с приношением и услышать из уст самого кнеса: «Моя дочь благодарит тебя, мастер». Не говоря уж о том, что востроглазый и любопытный народ, конечно, тоже решится заполучить к себе в дом нечто похожее. По крайней мере с того самого верстака! Стекловар Остей сложил к ногам правителя бусы, игравшие живыми радужными цветами, каких в Галираде никогда ещё не видали, и удивительную посуду: ковшик, миску, чашку и ложку – всё стеклянное. – Любо-дорого посмотреть на такую работу, мастер Остей, – сказал кнес, восседавший в кресле-престоле посередине двора. – Вот только что с нею делать, кроме как любоваться? От горячего треснет, а уронишь – побьётся… Добрый Остей был готов отвечать за изделия своих рук. Он соступил с ковра на твёрдые дубовые плахи, которыми был вымощен двор, поднял над головой прозрачную ложечку и уронил её на мостовую. Кнес, ожидая жалобного дрызга, успел досадливо поморщиться, но брови тут же изумлённо взлетели. Ложечка упруго подпрыгнула и осталась лежать совсем целая и невредимая. – Я её на камни ронял! – гордо заявил мастер. – Колдовство!.. – немедля послышалось из глазевшей толпы. Волхв, присутствовавший при дарении подарков как раз для такого случая, взял ложечку в руки и во всеуслышание заявил: – Нет здесь никакого колдовства. – Наука! – воздел палец стекловар, и Волкодав окончательно убедился, что здесь не обошлось без Тилорна. Остей же нагнулся за чашкой и потребовал: – Кипятку мне! Юный сын рабыни живой ногой слетал на поварню и притащил большой черпак кипятку. Кипятка хватило наполнить и чашку, и миску, и ковшик. Тонкое стекло запотело по краям, но лопаться и не подумало. – Наука!.. – со значением повторил стекловар… Позже всех, в самый последний день, явился со своим подарком мастер Крапива. Когда он развернул мягкую замшу, толпившиеся люди, а пуще всех воины попросту ахнули и подались вперёд. На ковре у ног кнеса, отражая каждым колечком синее небо, переливалась маленькая – как раз на девичье тело – кольчуга. А при ней наручи, поножи и шлем. Блеск металла был не серебряный и не стальной, а совсем особенный, никогда прежде не виданный. Глузд Несмеянович так удивился, что даже забыл сурово выговорить мастеру за воинский доспех, дерзостно поднесённый дочке. Он сам взял в руки кольчатую броню, осмотрел с лица и с изнанки, растянул туда и сюда, поскрёб ногтем звено, отыскивая, в каком месте заварено, но так и не нашёл. – Этот доспех не боится ни соли, ни сырости, государь, – возвысив голос, чтобы слышали все, сказал Крапива. – В морской воде кипятили! Галирадские витязи дружно зароптали, обсуждая диковину. Можно было спорить на что угодно, что нынче же к вечеру дверь мастерской Крапивы сорвётся с петель. – Я воспретил своей дочери сражаться, – всё-таки напомнил кнес. – Так ведь мало ли что, государь, в дороге случится, – смело возразил бронник. – Стража стражей, а в броне всяко надёжней! О том, что велиморскому Хранителю Врат приличествовала сведущая в военном деле жена, Крапива на всякий случай промолчал. Равно как и о том, что теперь его мастерская вполне могла дождаться заказчиков из самого Велимора, но уж это всем было ясно и так. Волкодав покосился на посла, внимательно щурившего глаза, потом на ревнивых оружейников, стоявших поодаль. Они наделали очень хороших мечей. Не таких, конечно, как узорчатый меч Волкодава, но всё равно неплохих. Все эти клинки, как один, были на крепкую мужскую руку. Теперь мастера кусали локти: до лёгкого и замысловато украшенного не додумался ни один. Хотя бы под предлогом – игрушечный, мол, для сынишки, которого кнесинка всенепременно родит воителю-мужу… …А над вятшим стягом, над тем, что должен был состоять из дружинных воителей, поставили главенствовать боярина Лучезара. Рассуждение кнеса можно было понять. Лучезар как-никак приходился кнесинке пусть дальним, но родственником. Он был молод, крепок и весьма проворен с оружием, а в бою – отменно смекалист. Что же до излишней вспыльчивости и спеси, их, по мнению Глузда, важное поручение должно было поубавить. Когда Волкодав об этом прознал, на него напала тоска. Лучезар, понятное дело, составил свой стяг из собственных отроков, выбрав тех, кто был ему особенно люб. Были там и двое наёмников: Плишка и Канаон. Утро отъезда кнесинки выдалось тёмное и хмурое, хотя и без дождя. Волкодаву хотелось поскорее уже оказаться в пути и, занявшись делом, перестать думать о том, как всё это будет. Потому-то он явился в кром задолго до света, когда там почти все ещё спали, кроме конюхов и стряпух, готовивших завтрак. Волкодав подумал, что наверняка не спала и кнесинка, для которой ныне кончалась последняя ночь под родной крышей. Вернётся ли она сюда ещё когда-нибудь?.. Как знать?.. Он спешился и повёл Серка в конюшню, где, как он знал, Спел с подручными укладывали шерстинку к шерстинке на ухоженных шкурах дружинных коней. Венн шёл не торопясь, ведя послушного жеребца под уздцы и в сотый раз мысленно перебирая содержимое седельных сумок: не позабыл ли чего. Недостач покамест не вспоминалось. Ничего: небось что-нибудь да всплывёт, как только он выедет за городские ворота и станет поздно возвращаться домой. Волкодав не был вполне уверен, что ему вообще доведётся вернуться сюда. Если вспомнить, как кнесинка хваталась за его руки в день приезда отца, получалось, что вряд ли она после свадьбы отправит его сразу домой. Скорее всего, оставит при себе вкупе со старой нянькой, служанками и лекарем Илладом. Должен же быть подле неё в чужой стране кто-то, кого она знает ещё по дому, кому привыкла полностью доверять… А что хорошего могло ждать его в Велиморе? Только месть кровника, который наверняка либо сам побывал на развалинах отцовского замка, либо наслушался рассказов верных людей. Тогда, весной, Волкодав шёл напролом, не пытаясь скрываться и не думая остаться в живых. И убил Людоеда посреди ночи, ничуть не заботясь, какое наказание отмерит ему за это Хозяйка Судеб. Вот она и отмерила. Терпеливо дождавшись, пока он обзаведётся почти всем, ради чего стоит жить… В Велиморе Волкодава ждала почти верная смерть. И домашние понимали это не хуже его самого. Эврих, тот вообще предложил всем вместе потихоньку исчезнуть из города и даже туманно намекнул, будто знает неподалёку …Венн уже протянул руку к воротам конюшни, когда из-за угла на него кинулся человек. Первая мысль Волкодава была о братьях Лихих. Но мысль эта мелькнула и сгинула, точно огонёк светляка в летней ночи. Сколько ни пытались близнецы подобраться к нему втихаря, вот так бросаться они не стали бы нипочём. Это было просто опасно. Кроме того, братья знали, что в темноте он видел не хуже Мыша. Нападавший не знал. Серко испуганно шарахнулся и захрапел, порываясь встать на дыбы. Волкодав перехватил мелькнувшую руку с ножом. И стиснул пальцами костлявое юношеское запястье, вынуждая человека безнадёжно потерять равновесие. Ещё мгновение – и нож оказался у Волкодава, а незадачливый убийца лёг носом в пыль. Он всхлипывал и невнятно стенал. Венн опустился рядом на колено, придерживая его руку ещё одним захватом из тех, которые при малейшем нажатии непоправимо калечат. К тому времени, когда Серко обрёл обычную невозмутимость и возвратился к хозяину, Волкодав рассмотрел, кто покушался на него в предутренней тьме. Атталик. Юный заложник, сын сегванского кунса, сразившего когда-то храбрую кнесинку. Ну и что с ним прикажете делать?.. – Я смотрю, у вас принято набрасываться ни за что ни про что, – проворчал он, не ослабляя захвата. – И без предупреждения… Это было тяжкое оскорбление. Мальчишка заёрзал, пытаясь его лягнуть. Волкодав сделал почти неразличимое движение. Атталик дёрнулся, снова поцеловал пыль и заскрёб по ней свободной рукой. Он не просил пощады и на помощь не звал. Гордый, очень гордый. Только совсем молоденький, одинокий и глупый. – Вставай, – сказал ему Волкодав. Атталик кое-как поднялся, дрожа от ярости и унижения. Волкодав и не думал его выпускать. Понукая мальчишку левой рукой, правой он распахнул двери конюшни и завёл внутрь и Атталика, и Серка. Молодые конюхи побросали работу, остолбенело уставившись на телохранителя кнесинки и на его чуть не плачущую, согнутую в три погибели жертву. А пуще всего – на несусветным образом вывернутую руку, за которую и вёл Атталика венн. Волкодав молча воткнул в притолоку изрядный боевой нож, отобранный у сегвана. И, ни словом не пояснив происшедшее, потащил мальчишку в денник, где обычно содержался Серко. Что там происходило, никто из конюхов не видал. Из денника доносились звонкие шлепки. Ни дать ни взять кто-то с кого-то спустил штаны и охаживал ремнём по голому заду. Потом наружу выскочил Атталик – взъерошенный, мокрый, с дорожками от слёз на щеках. К его лицу и одежде прилип мусор и крошки навоза. Он судорожно подтягивал дорогие шаровары, из которых был вытянут гашник, а ремённый пояс в серебряных бляхах – гордость юноши, считающего себя мужчиной, – и вовсе подевался неизвестно куда. Над головой Атталика с задорными воплями вился Мыш. В дверях юный заложник вскинул блестящие от слёз глаза на свой нож, глубоко всаженный в притолоку. Чтобы вытащить его, нужно было обладать ростом Волкодава. Да, пожалуй, и его силой. Атталику пришлось бы громоздить скамью на скамью или, того унизительней, обращаться к кому-либо с просьбой. Он вылетел вон, даже не замедлив шагов, и конюхи вернулись к прерванным делам. Жаловаться Атталик не побежит, это все знали. Немного позже Волкодав поймал во дворе боярина Крута, чуть не раньше всех вышедшего из дружинной избы. Он сказал ему: – За Атталиком, заложником, присмотр потребен, воевода. – Рассказывай! – велел Крут. – Он смерти искать вздумал, – сказал Волкодав. – Что?.. Волкодав вкратце поведал, как юнец пытался на него нападать. Боярин сперва недоумённо сдвинул брови, но потом подумал и согласно кивнул. Действительно, для умельца вроде Атталика покушение на Волкодава мало чем отличалось от прямого самоубийства. – И что ж ты над ним сотворил? – осведомился боярин, лихорадочно соображая, видел он сегодня с утра юного сегвана или же нет. – Вожжами выпорол, – усмехнулся Волкодав. Его бы не особенно удивило, если бы Крут расшумелся и предложил ему знать своё место, но Правый только покачал головой: – Он сын кунса, телохранитель. А ты кто? Ты унизил его… Волкодаву захотелось сказать, что знатному человеку, так уж трясущемуся над своей честью, не грех бы выучиться её оборонять. – Верно, унизил, – сказал он. – Атталик с ума сходит по государыне, воевода, и в петлю готов лезть оттого, что госпожа к нему равнодушна. Пускай лучше меня ненавидит. Крут поразмыслил над его словами и вдруг широко улыбнулся. Он тоже достаточно насмотрелся на подобных юнцов, горячих и безрассудных, особенно когда дело касалось любви. Да что там! Сорок лет назад Крут сам был точно таким же и ещё не успел этого позабыть. Он знал, что как следует, до полной безысходности, унизить может только любимая. Девушку не вызовешь на поединок и никакой силой не заставишь явить благосклонность. НАСТОЯЩУЮ благосклонность. Которую не купишь подарками и насильно не вырвешь… (Боярин попробовал представить, чем кончилось бы дело, попробуй Атталик силой принудить кнесинку, скажем, к поцелую, и его улыбка стала ещё шире.) …А вот если тебе задал трёпку мужчина, тут кончать счёты с жизнью вовсе не обязательно. Наберись терпения, и когда-нибудь можно будет поспорить на равных… Уедет кнесинка, но отныне Атталику будет чем жить. Сын кунса, выпоротый вожжами!.. Да чтоб он когда-нибудь такое забыл!.. Волкодав видел: боярин отлично понял его затею. И это было хорошо. Он не слишком надеялся выразить в словах то, что они оба так хорошо чувствовали. – Если бы ты, воевода, драться его поучил, он был бы при деле, – сказал Волкодав. – И толк, глядишь, будет… Отъезд кнесинки стал событием, которое Галирад запомнил надолго. Для невесты приготовили просторную крытую повозку: в такой можно с удобством расположиться и на ночлег, и днём, во время езды. Повозка негромко рокотала колёсами по бревенчатой мостовой, возглавляя вереницу обоза и удивляя народ замечательной резьбой на долговечных маронговых бортиках и прекрасным кожаным верхом, не боящимся ни дождя, ни солнца, ни снега. Пока, однако, внутри помещалась только старая нянька да девушки-служанки. Кнесинка предпочла любимую кобылицу. Она сидела в седле, и не то что лица – даже рук не было видно из-под обширной, как скатерть, тёмно-красной фаты. Снежинку вёл под уздцы сам велиморский посланник, шедший, в знак величайшего уважения, пешком. Путь шествия пролегал галирадскими улицами в стороне от мастерской хромого Вароха. Тилорн с Эврихом загодя присмотрели вне городских стен, неподалёку от большака, поросший травой холмик. С этого холмика они смогут долго следить взглядами за Волкодавом, да и ему не придётся особенно отвлекаться от дела, высматривая его в людской толчее… Волкодав знал, где они будут его дожидаться, однако почувствовал их там гораздо раньше, чем смог в ту сторону посмотреть. Это было сродни прикосновению. Дотянулась невидимая рука и погладила его по щеке. Волкодав поднял голову и – будь что будет – позволил себе несколько мгновений неотрывно смотреть на холм, круглую вершину которого венчало пять человеческих силуэтов, тёмных против облачного неба. Ниилит, жмущаяся к Тилорну. Волкодав так и не попытался спросить, откуда родом мудрец. А теперь скорее всего и случая-то не будет спросить. Эврих. Тоже не разбери-поймёшь: по речам вроде аррант, а повадки… младший брат Тилорна, по молодости лет ещё не отвыкший кичиться книжной учёностью… Старый Варох с внучком Зуйко… Они махали ему руками, все пятеро. Волкодав почувствовал, как дрогнуло сердце, а перед глазами появился туман, который он поспешно сморгнул. Совсем как тогда, черёмуховой весной, когда он смотрел из леса на свой родной дом. И думать не думал, что вновь испытает нечто подобное. Давно отвернувшись от пяти фигурок на вершине холма, Волкодав с хмурой настороженностью озирал толпу. На своих он больше не смотрел и тем более не махал в ответ. Ещё не хватало проворонить какого-нибудь злодея только из-за того, что телохранителей, видите ли, тоже иногда провожают. Телохранителю, если только он дело исправляет как следует, о своём переживать особенно недосуг. Что иногда даже и к лучшему. Все понимали, что было бы слишком жестоко до конца путешествия томить кнесинку под тяжёлой фатой, да ещё принуждать строго поститься. Этак недолго привезти к жениху вместо красавицы невесты заморённую тень! Годится ли?.. И хитроумные сольвенны, никогда не забывавшие, на котором свете живут, отыскали в своей же Правде лазейку. Выручили умудрённые волхвы, вспомнившие: когда-то, много поколений назад, у их народа существовало поверье, будто в мир мёртвых можно запросто добраться пешком, если долго идти в одну сторону. Теперь, конечно, все знали, что вздумавший проверять это рано или поздно вышел бы к веннам, сегванам, вельхам либо нарлакам. Однако старинные откровения вспоминают не для того, чтобы оспорить. Удалившись от Галирада на один дневной переход, с кнесинки сняли фату и разрешили её от поста. Благо древняя вера учила, что отныне вокруг простиралось потустороннее, а значит, мнимой умершей не было больше нужды голодать и прятать лицо. Вместо плотной фаты на кнесинке осталась лишь лёгкая прозрачная сетка, нарочно сплетённая для неё лучшими кружевницами из тонкого халисунского шёлка. Фата вернётся на своё место, когда до Северных Врат останутся сутки пути. Ещё в городе, за несколько дней до отъезда, Волкодаву случилось увидеть карту, которую вместе рассматривали Крут и Лучезар. Он успел заметить, что на карте были обозначены Галирад, Северные Врата и всё, что между. Красная ниточка, пролёгшая поперёк карты, отмечала путь, который предстояло одолеть поезжанам. Подробнее приглядеться Волкодаву не удалось. Лучезар оглянулся, заметил подходившего телохранителя и сразу начал свёртывать плотный пергамент. – Я хотел бы посмотреть, воевода, – сказал Волкодав Правому. – Твоё дело – кулаком шеи сворачивать, – немедленно фыркнул Левый. – Путь указывать – это для тех, кто умом не обижен. Волкодав не стал отвечать. – У тебя, по-моему, и так дел хватит, – проворчал Крут. Волкодав сказал очень спокойно: – Пока речь идёт о госпоже, у меня лишних дел нет. – Вот муха назойливая, – скривился Лучезар. – Зудит и зудит, не отогнать. Такому только покажи карту, сейчас разбойникам продавать побежит… Венн ощутил смутное, но очень нехорошее подозрение, а Крут буркнул: – Ладно, ступай. Волкодав довольно уже изучил повадки старого храбреца, чтобы сообразить: Правый был на его стороне, но в дурацкое препирательство с Лучезаром ввязываться не хотел, предпочитая выждать и решить дело без обид. И венн убрался прочь, не добавив ни звука, а на другое утро к нему подошёл молодой раб-аррант с тонкими пальцами, перепачканными краской, и глазами, воспалёнными после целой ночи трудов. – Меня прислал воевода Крут, господин, – несмело поклонился раб и подал Волкодаву лоскут выделанной кожи. Венн развернул его: перед ним была та же карта, только более мелкого рисунка. Раб снова поклонился и попятился было прочь, но Волкодав удержал его. – Я не слишком грамотен, парень, – сказал он рабу. – Поправишь меня, если что спутаю. И, медленно разбирая, стал читать всякие названия, встречавшиеся вдоль проложенного пути. Молодой невольник следил за его пальцем, изредка подсказывая. Вплоть до надписи в нижнем углу: «Дадено Волкодаву из веннов по моему слову. Боярин Крут, сын Милована». Возле надписи была аккуратно проколота дырочка, и в ней на витом трёхцветном шнурке висела свеженькая, ещё серебрящаяся печать. Волкодав наградил раба денежкой, и тот, просветлев лицом, побежал вкладывать её в бережно хранимую кубышку. Как почти все мастеровитые невольники, рисовальщик карт копил серебро для выкупа на свободу. Венн же отправился к боярину Круту – благодарить. От благодарностей Правый отмахнулся, а потом строго погрозил Волкодаву пальцем: – Насчёт разбойников, это… только ты смотри, не очень перед всеми размахивай, мало ли… понял? – Понял, – сказал Волкодав. – Сделай милость, воевода, взгляни, не спутал ли чего рисовальщик?.. …Теперь эта карта, навощённая Варохом от сырости, сохранялась в особом чехольчике, который Волкодав повесил себе на шею и убрал под кольчугу. Пока у него не возникало особой нужды в неё заглядывать: ближнюю часть пути он и так памятовал наизусть. Погода стояла ясная и солнечная, места были красивые и совсем тихие: разбойников опасаться не приходилось. Жизнь обозников мало-помалу входила в походную колею, и почти весь путь ещё лежал впереди. Если постараться, можно было на время забыть, куда этот путь вёл. Даже кнесинка порою шутила и смеялась. Совсем как когда-то, вечность назад, когда они с Волкодавом и братьями Лихими ездили на Светынь. Улыбка красила Елень Глуздовну необыкновенно, и Волкодав ловил устремлённый на неё взгляд велиморского посланника, полный прямо-таки отцовской гордости. Уж верно, посланник был немало наслышан о ней от галирадцев и от самого кнеса. Но только теперь начинал как следует понимать, какое сокровище вёз своему господину. Не просто красивую дочку владетеля соседнего края. И, если Волкодав понимал хоть что-нибудь в людях, посол полагал, будто Людоедов сын того стоил… |
||||||
|