Михайлов АнтонЯма

Антон Михайлов

Яма

Перед луной наступает вечер, Высветший царь зажигает свечи, Пудрится цирк в ожидании встречи С голодною толпой

И через миг на арене алой Вырастет мир на утеху зала, Белый маньяк затресёт устало Битой головой

Белый клоун, белый мученик, Ради смеха, явно жгучего, Будет издеваться над собой

Вечером здесь у него заботы, Ведь унижение - его работа, Но посмеётся последним Наш невинный герой...

("Viva Kalman!", Агата Кристи, "Коварство и любовь", 1995)

В белом многоэтажном доме, на одном из самых высоких этажей жил человек. Он не имел особенных индивидуальных идей, несколько лет назад он научился сложной геометрической процедуре - он настолько профессионально деформировал плоскость в своём восприятии, что для него существовали две уникальные прямые через две точки, что было нонсенсом для всего мира. Дело в том, что мир этого не знал: его отец лежал в больнице на грани полного умопомешательства, а мать жила только прошлым - он видел как постепенно она забывала настоящее и всё глубже и глубже погружалась в дремотное состояние, садилась в кресло-качалку, закрывала глаза, раскачивалась и напевала себе под нос какую-то мелодию из её юности. Он не хотел приобщаться к этой атмосфере и несколько лет назад ушёл навсегда, не сказав ни слова, не оставив ни одного взгляда и мысли в доме своего детства. Он хотел найти работу для своих рук и ног для того чтобы не думать головой, чтобы забыть и забыться, перестроить своим физическим телом свои мысли, свой дух. В поисках работы он обходил практически весь город, но он был неудачлив с детства. Только через три месяца, уже жарким летом, он подумал о цирке. В раннем детстве он часто смеялся над клоунами и сейчас понял, что многим людям клоуны дарят счастливые минуты. Он хотел дарить людям счастье, но понимал, что сам лишён его и не может подарить то, чего у него нет. Но слишком уж мало у него оставалось шансов чтобы из за своего прошлого и своих пессимистичных мыслей не испытывать шанс в цирке. Он пошёл в цирк, нашёл кабинет директора, постучался, услышал голос сказавший "Войдите!", нерешительно зашёл в кабинет и увидел человека сидевшего за столом и пристально смотревшего ему в глаза. Это был взгляд властелина своего кабинета, своей территории, взгляд устрашения для чужого человека. -- Извините, что помешал Вам, я беспокою Вас по поводу работы в Вашем цирке клоуном. - - У нас есть клоуны. - - Может быть, возможно присоединиться к их группе? -- Они не нуждаются в вас, их группа создаёт прекрасные номера уже на протяжении двух сезонов. Их группа постоянна и стабильна, давно устоявшаяся. Вы только испортите их и мой успех, понимаете меня? -- Да, вполне. Но, возможно, я создам что-то совсем иное, непохожее на их прекрасные номера? -- Зачем нам, извините, что-то иное, когда есть успех, удача, стабильность? -- Ведь я не прошу никаких гарантий у Вас, я прошу дать мне право выступить с собственным номером. -- Я, как никто иной, понимаю что успех всей программы складывается из каждого отдельного номера. Я даю вам шанс выступить с одним условием: если ваш номер не вызовет у зрителей пронзительного смеха, бурных аваций - то вы сами будете расплачиваться за неудачу программы. Оставьте свой адрес и до свидания. Через несколько дней он получил бумагу, в которой говорилось, что цирковая программа для зрителей состоится через три недели. Всё это время он старался выдавливать из себя смех: он готовил разные смешные сценки, заучивал стишки, придумывал смешные трюки, пытался пародировать разных животных, учился стоять на голове и с громким смехом падать на пол. После нескольких дней он уже с уверенностью чувствовал, что не сможет сыграть эту роль, но надежда на неожиданный успех не покидала его. Он уже не так сильно ощущал то, что ломает этой ролью себя. Он решил испытать этот шанс до конца, не смотря на подсознательный страх. В день премьеры он встал очень рано, собрал сумку, куда положил костюм клоуна и его атрибуты. За два часа до начала представления он пришёл в цирк. Когда многие из артистов только начинали свои приготовления, он уже был полностью готов: одел свой костюм, нагримировался и прокручивал у себя в голове свой цирковой номер. Никто из артистов и клоунов не обращал на него ровно никакого внимания, как-будто его вовсе не существовало. Он же сильно волновался, постоянно сбивался с мыслей, кусал губы, ходил кругами по комнате, не знал куда спрятать свои глаза и не замечал практически ничего вокруг себя. Время всё также неизбежно шло, и, наконец, цирк ожил, представление началось. Выступили гимнасты, акробаты, прошли номера с тиграми, обезьянами, собаками, и на его глазах люди умирали со смеху от проделок клоунов. Подошло его время, объявили его номер. Он выбежал на манеж, запнулся и бухнулся на пол. В зале стояла странная тишина, были слышны только отдельные, мелкие, словно выжатые, неестественные смешки. Он старался не замечать этого, пытался встать на голову и с грохотом падал на пол, пародировал животных, рассказывал различными голосами смешные истории, но в зале всё также стояла тишина. Это означало полное фиаско, проигрыш. Он бросил последний взгляд в зал, хлопнул ресницами, захохотал диким, лихорадочным смехом и, закрыв глаза полные слёз, побежал со сцены. Всё было проиграно. Директор цирка, со сверкающими от холодной злобы глазами, ждал его в гримёрной. -- Вы - полный идиот! Испортить такой грандиозный успех! Что я вам говорил? Вы дорого заплатите за это! Он даже не пытался что-либо ответить, понимая, что его слова ничего уже не будут значить для этого человека. Вдруг неожиданно из-за его спины вышел человек, спросивший директора цирка - - Сколько вы хотите получить? - - Пять тысяч долларов. Незнакомец вынул из пиджака пачку совершенно новых копюр и протянул её директору, сказав: - - Здесь десять тысяч, можете пересчитать. Директор повертел пачку в руках, потом быстро спрятал в карман и быстрым шагом удалился. Клоун не понимал, что происходит, - он уставился на незнакомца, хотя в его голове всё вертелось, ходило ходуном, всё прыгало и смешивалось: манеж, акробаты, зрители, глаза директора цирка, пачка копюр и незнакомец. Тем временем незнакомец начал разговор: -- Я - не ангел, и мой босс - не Христос. Я знаю то, что у вас сейчас нет денег расплатиться со мной и быть свободным от моего присутствия. Поэтому вам придётся принять мои условия и выслушать сейчас меня. Мой босс, великий судья, очень любит странный юмор, хочет смеяться всю ночь, но смех толпы - не его смех, его тошнит от этого цирка. Вы очень подходите под роль шута в ночи, юмор которого он будет любить. У вас всё будет прекрасно, я уверен, денег за свой смех он не жалеет. Вы отработаете эти деньги за десять дней. Вот наш адрес, ваш адрес я знаю наизусть. Не пытайтесь сбежать, вас найдут и приговор судьи неизбежен. Будьте умны, не пытайтесь умереть. Вам придётся взять и сыграть эту роль. Судья будат ждать вас завтрешней ночью, в полночь. Сказав это, он с лёгкой походкой удалился. На душе у клоуна было ужасно тяжело. Он понимал, что лишён после этого дня хотя бы относительной свободы, но не понимал причину того, что незнакомец назвал его юмор "странным". Для клоуна его "странный" юмор означал поломку самого себя, смех через слёзы, пародию на то, что проделывают клоуны на манеже цирка. Незнакомец же своими словами давал понять, что этот "странный" юмор - юмор его самого, клоуна. Клоун же внутри себя не принимал этот юмор, не считал его хоть немного своим. Он стоял совершенно неподвижно и тихо прошептал: "Может быть, это раздвоение во мне придало странность этому юмору в глазах незнакомца?". Он постоял ещё несколько минут, затем опустился на стул и снял с лица грим, переоделся, взял свою сумку и пошёл из цирка в свой дом чёткой, прямолинейной походкой. Сосредоточившись на ритме своего шага он пытался совершенно не думать, не пускать мысли в свою тяжёлую голову. По приходу домой, он рухнул на кровать и мгновенно заснул. Ближе к полудню следующего дня, когда он проснулся, он почувствовал что не уменьшил тяжесть в своей голове, - поднимать её было ужасно больно. Погрузившись в кресло, как налитый воском монумент, он уставился в потолок, потерявшись в лабиринте бесконечных вопросов к самому себе, которые так и остались неотвеченными. Из него не желал вылезать червь сонливости и дремотности, неподвижности и забытья. Весь день он был вынужден смотреть на часы, потому что в таком состоянии он начинал терять ход времени: на некоторое время оно вообще исчезало из его комнаты, но затем мгновенно, стремительно начинало нестись в его голове, раскручивая, как биллиардные шарики, прошлые вопросы, заставляя обращаться к ним всё с новых сторон, как-будто кто-то свыше смеялся над ним, толкая его из крайности в крайность... Он очнулся в своей постели, возле его руки лежала книга, он приподнял свою голову с подушки и посмотрел в окно. Уже давно наступил вечер, солнце ушло незаметно для клоуна. Он вздрогнул и посмотрел на часы. Было девять вечера. Нужно было оживать, двигаться, готовиться к работе, а ему хотелось испариться, навсегда затонуть в сладком океане своих снов. Нужно было смеяться, чтобы пронзительные звуки смеха неслись вверх, а его пеленой накрывал страх и душила тишина. Раньше он видел в наступлении вечера природную красоту, романтичность и спокойствие, сейчас же бросалось в глаза злое коварство, мрачная холодность и пугающая беззаконность этой непроглядной тьмы, что смотрела на него из-за окна. Вздохнув глубоко, клоун встал, немного постоял, включил свет, быстро оделся и стал собирать свою сумку. Положив в нее всё необходимое для его выступления, он потушил свет в комнате и направился искать дом судьи. Выйдя из дома, он ощутил леденящую холодность вечера. Стояла кромешная темнота, и дикий, меняющий скачками свою скорость ветер дул ему в лицо. Клоун искал нужную улицу, вокруг не было ни души, где-то вдали доносились звуки машин. Вдруг, как из-под земли, перед ним вырос человек с зонтом в левой руке, он обогнал клоуна и устремился дальше своим чётким, почти механизированным шагом. Его таинственное появление испугало клоуна, но его путь лежал в ту же сторону. Он пошёл за ним, и, как не странно, очень быстро нашёл нужный ему адрес - незнакомец вывел на нужный ему путь, спас его от ощущения потерянности в вечернем лабиринте города. Дверь открыл человек в чёрном и попросил клоуна идти за ним. Когда он закрыл дверь, включились лампы на стенах, и клоун увидел, что стоит на ступеньках лестницы ведущей вниз. Они шли долго по круговой лестнице, всё вниз и вниз, вниз и вниз, и наконец дошли до двери в гримёрную. Человек в чёрном открыл её и сказал клоуну что тот может готовиться к выступлению, а когда придёт время, его пригласят на сцену. Он вышел обратно в ту же дверь. Клоун посмотрул на часы - была половина двенадцатого. Он сел в кресло возле зеркала и принялся за грим. После того как всё было сделано, он уселся заново в кресло и принялся ждать. Как только стрелки часов сошлись на двенадцати, дверь открылась и вошёл незнакомец, который говорил с клоуном в цирке, и сказал: "Ваше время. Не забудьте поклониться и представиться." Клоун вошёл на освещённую свечами сцену, вокруг которой кругом, удаляясь всё вверх и вверх, стояли чёрные кресла. Свет практически не проникал в зал, а был сфокусирован на сцене. В первых рядах стоял полумрак, а на дальних стояла кромешная тьма. Клоун не увидел в зале никого, не было ни одного человека. Стояла глубокая тишина, как-будто мир провалился в неизвестность. Клоун отчётливо слышал как стучит его сердце, с каждой минутой ему становилось всё страшнее и страшнее от этой космической неизвестности. Именно этот страх толкал его на выступление, так как иначе он остался бы один на один с этим миром глубокой тишины. Клоун поклонился и сказал: "Я - Нэйл, клоун. Я живу в одном из высоких домов этого города. Я был приглашён Вашим человеком сделать номер для Вас, господин судья". В ответ он услышал ничего, стояла полная тишина. Клоун немного постоял и начал своё выступление. Он чувствовал, что у него не получается ничего ни номер, ни естесственный смех. Еле-еле он встал на голову и упал на пол. Неожиданно услышал откуда-то издалека, с дальних рядов, мрачно-холодное, ужасное, нечеловеческое "А-ха-ха-ха-ха-ха". После этих отдельных звуков со всех рядов на клоуна обрушился шквал дикого, истерического смеха, который звучал как отражение, эхо первых звуков. Это взрывное эхо настолько сильно контрастировало с первоначальной тишиной, что ещё долго продолжало звучать в голове клоуна. Совершенно сбившись с порядка в своём выступлении, он застыл, как оледеневший, и не мог вспомнить, что ему делать дальше. В зале снова стояла тишина. Через несколько секунд клоун очнулся и стал продолжать своё выступление. Клоун хотел закончить своё выступление как можно раньше, он чувствовал он дрожит от какого-то странного ощущения. Все его движения стали механическими. Отстранённый от своих движений на сцене, внутри себя он мучался вопросом, на который не мог найти хоть одного вразумительного ответа - почему смешные мгновения его выступления не вызывали ничего в зале, а какие-то иные мгновения, далёкие от смеха, взрывались странным металлическим эхом. Когда он закончил свою программу он не мог вымолвить ни слова. Луч мёртвого и пустого взгляда давил на него со всей своей силы из зала. Он распространялся на всё пространство сцены, в воздухе застывала глубокая, всепоглащающая пустота. Видимо кто-то давал ему понять, что его конец - только самое начало времени, которое было дано ему. Клоун направился со сцены к той двери, в которую он вошёл. Дверь открыл незнакомец, сказавший: "У вас ещё много времени. Не теряйте своё время." Клоун не мог ответить, он стоял, устремившись глазами в пол, качаясь, словно в глубоком трансе... Солнце уже встало и осветило своими лучами лицо клоуна. Он мгновенно открыл глаза и увидел, что находится у себя в комнате. Его память, когда он обратился к ней, выдала ему несколько странных картинок: незнакомец держит поднос с хрустальными бокалами с красным вином и постепенно поднос начинает раскручиваться на его руке до бешеной скорости, всё смешивается; затем он, клоун, одетый в светящиеся белые одежды шатается по сцене, задевает свечи, они падают на сцену, всё начинает гореть, он падает и сгорает, всё смешивается в цвете огня; затем лестница и он, выползающий из последних сил вверх, странный человек с размытыми чертами лица и едва заметной улыбкой беспечно идущий по лестнице вверх; затем тишина, темнота и звёзды на небе. Клоун не мог связать их в целостную картину, он знал, что память, как миф, смешивает действительность и мир воображения. Только среди всех этих бесчисленных догадок подкрадывалось непоколибимое предчувствие бесповоротной перемены в его жизни, невозвратимой потери ещё чего-то непроизнесенного, но уже застывшего в воздухе, - того, что будет невозможно вернуть уже никак и никогда. Он не смог приподнять свою голову с подушки, - глухой туман усталости стоял в его голове. Он закрыл глаза и провалился в бездну забытья. Сны не посещали его. Странный звук колокола разбудил его, он вскочил с постели и прислушался. Он не услышал ничего необычного - всё тот же гул машин стоял за окном. Часы показывали девять вечера. Включив свет в комнате, он проделал ту же процедуру что и вчера. Через несколько минут он шёл по вечернему городу, не замечая ничего. Он не хотел идти слишком быстро, но идти к судье было неизбежностью. Он шёл равнодушно, его не терзала ни холодность вечера, ни тишина; его голова, казалось, очистилась от малейшего признака мыслей. Человек в чёрном открыл дверь и проводил его вниз по лестнице в гримёрную. Когда клоун был полностью готов, дверь открылась, и вошёл человек судьи, который сказал: "Судья полюбил ваш смех. Он дал вам новое имя шута. Примите его душой, он тоже глубоко несчастный. Его прошлое не даёт ему сна по ночам. Все мы греховны, надо быть вместе. Вы будете иметь всё в этой жизни." Часы пробили двенадцать, и клоун вышел на сцену, освещённую свечами. Всё повторялось до тонкостей. Незнакомец опять говорил про время. Клоун набрался сил и произнёс: - - Моя программа закончилась. Я могу быть свободен? -- Сядьте в кресло. Судья дарит вам красное вино. Это очень редкое вино, можно сказать, волшебное. Шут понимал, что дар судьи придётся принять. Он подошёл к незнакомцу, держащему на своей левой руке поднос с хрустальными бокалами красного вина, взял один из них и медленно выпил. Незнакомец подал ему второй бокал, затем третий, четвёртый, пятый, шестой... В голове шута всё закружилось. Незнакомец предлагал ещё один бокал. Шут выпил его, последовал ещё один бокал. Шут не мог понять почему количество выпитых бокалов не уменьшается. Время в голове начинало плыть медленно, и вообще остановилось. Входила пустота, безмолвие. Глазами шут смотрел в бокал с вином, который держал в своей руке. Незнакомец пристально смотрел на него. Шут выпил этот бокал и уронил его. Бокал проделал замедленный танец в воздухе, как-будто некто крутил замедленную плёнку, упал, разбившись на множество осколков, но не издал ровно никакого звука. Следующий бокал был в руке шута. Он еле-еле прошептал: - - Я не могу больше. Я хочу жить. Я хочу домой, я прошу вас. - - Вы слишком много теряете. У вас ещё много времени. - - Я согласен потерять это. Проводите меня по лестнице домой, прошу вас. Вошёл человек в чёрном и они пошли по лестнице вверх. Шут заметил, что незнакомец не идёт, а летит, едва касаясь ногами лестницы. Он не мог уже различить черты его лица, всё превращалось в заколдованную сказку. Шут не мог идти, он падал, вставал, падал опять, опять поднимался и видел как человек в чёрном удаляется от него с едва заметной улыбкой на лице. Шут начинал кричать, но не слышал своего голоса... Очнулся шут ближе к полудню у себя в комнате. Рядом, на столике, лежала бумага. Он взял и прочёл: "Ваш отец скончался вчера в госпитале душевнобольных". Белизна бумаги говорила об ином мире, о мире из которого уже невозможно вернуться, перерезав жилы. Кто принёс её к нему в дом? Кто мог знать, что он живёт в этом большом доме? Внутри у шута что-то сломалось, оборвалось - он скрючился на кровати, и закрыв лицо руками заплакал, как ребёнок. Эта была злорадная усмешка, странное эхо из того старого мира, мира, дышащего холодом в его спину, мира, от которого он тщетно пытался убежать. Перед его глазами проплывали мгновения детства: он сидел на стуле и слушал какую-то историю, которую рассказывал ему отец; глаза отца были очень глубокие, в их глубине можно было открыть целый гипнотический мир, они уводили мальчика в мир воображения и фантазий, но постепенно они тускнели и гасли, заволакивались туманом его болезни, а теперь эти одинокие глаза потухли навсегда, там, где нельзя согреть ни одно человеческое сердце, где в каждом предмете видна ничейность и потерянность. Шут вскочил с постели и начал судорожно одеваться. Словно одержимый он выбежал из дома и побежал в госпиталь, бесперерывно махая головой. В его душе ещё теплилась надежда найти отца там. Он бежал около часа, задыхаясь, спотыкаясь, налетая на прохожих. Наконец он добежал до госпиталя, серые здания которого равнодушно смотрели на этот мир, всё действительно живое в нём. Около одного из зданий столпились люди. В тот момент когда шут подбежал к ним, вынесли гроб, заиграл траурный марш, кто-то ужасно фальшивил. Шут узнал в покойнике отца, но не мог подойти ближе к нему: люди образовали плотный круг, через который невозможно было прорваться. Он попытался протиснуться сквозь них, но они пожимали плечами и смотрели на него, как на незнакомца. Он со всей болью почувствовал, что здесь он чужой, уже давно стёртый из памяти. Шут заметил безмятежное, глубоко спокойное выражение лица отца. Это была тихая смерть, едва заметное колыхание чёрной простыни. Её улыбка была видна на его губах. Эта улыбка ускользала от его глаз, кидала его в бездну догадок. Было ли это лицо болезни, последняя злость сарказма, неизведанная радость того света, или упрёк ему, его сыну, родному человеку, которого не оказалось рядом в последние секунды, отлетающие мгновения его жизни? Загнавши себя в угол, шут резко отвёл в сторону глаза и потупил свой взгляд в землю, а затем стал пятиться назад. Весь день он пролежал на своей кровати, смотря в потолок, изнутри его съедала пустота. Часы пробили девять вечера. Их голос звучал ровно, медленно, механично, бездушно, как смертельный приговор. Шут решил положить конец своим ночным выступлениям. Он быстро оделся и побежал к дому судьи. Дверь открыл человек в чёрном и проводил шута вниз по лестнице. Незнакомец не встретил его. Шут сел в кресло и стал ждать. Пробило двенадцать и открылась дверь на сцену. Свечи стояли полным кругом. Шут вышел на сцену и проговорил: -- Я - Ваш шут, господин судья. Я не могу больше играть эту роль. Я знаю про свой долг, но я умоляю Вас, отпустите меня на свободу. Я найду деньги, поверьте мне. Над его головой он услышал звук бьющегося хрусталя и увидел, что окружён множеством отражений самого себя. Все они были одеты в его клоуновскую одежду и нагримированны. Они начали плавно танцевать медленный, гипнотический танец, их движения были идеально гибки и синхронны. Они двигались, как игрушки на ниточках хозяина, припевая в такт мелодии: "Это - не роль, это - жизнь". Оледеневший от ужаса, шут начал терять среди них самого себя: куда бы он не посмотрел - везде он видел самого себя. Всё это начинало напоминать собственный калейдоскоп. Все его отражения улыбались магнитной улыбкой, и были разноцветные и счастливые, будто спустились сюда с радуги неба. Через несколько минут он услышал звук лопаюшихся воздушных шариков, и его отражения стали исчезать одно за другим, словно кто-то прикасался к ним иголкой. Ответа судьи не было. Сцена погружалась в тихую, космичную неизвестность. Шут побежал со сцены, рванул изо всех сил дверь, ведущую в гримёрную. Его начинал терзать глубокий подсознательный страх. Дверь открылась, в гримёрной никого не было, но дверей, ведущих из неё оказалось множество. Шут в панике стал толкать каждую из них со слепой, дикой, животной силой. Все двери, кроме двери, ведущей вверх по лестнице, были закрыты. Он рванул по лестнице вверх, но почувствовал ужасную слабость, кто-то выпил все соки его жизни. Он бежал, задыхаясь, упал, сильно поранил ногу, еле-еле встал, опять пробовал бежать, но не мог. Вдруг ему показалось, что он бежит не вверх, а вниз. Он остановился. Лампы на стенах не горели. Он ощупал руками лестницу и медленно пополз по ней, нога волочилась за ним, совершенно неподвижная, цепляясь трясущимися руками за каждую последующую ступеньку, чтобы не упасть. Он полз, чувствуя как его магнитом тянет вниз, пальцы оледенели и не слушались его. Его пробирал неизвестно откуда взявшийся холод. Он сделал остановку, всё его тело колотило, лестница показалась живой и подвижной - она двигалась, как гусеница, вниз, съедая всё на своём пути. Шут, набрав сил, из глубины себя закричал: " Помогите!", но не услышал ни звука. Внизу заиграл торжественный марш, были слышны шаги толп людей, марширующих и кричавших в такт какие-то слова. Шут из последних сил пополз дальше и неожиданно для себя услышал шаги. Кто-то шёл сверху вниз, шут чувствовал это душой, вот он уже приблизился, уже совсем рядом... Голубоглазый мальчик в белых одеждах с красной розой в руке прошёл своими ногами по шуту и, усмехнувшись, сказал: "Вы не туда ползёте, небо и звёзды - там". И он указал своим пальчиком вниз, - шут видел это точно. Шут заорал в совершенном бессилии: "Нет, нет, нет!". Мальчик улыбнулся и пошёл дальше, всё вниз и вниз, вниз и вниз... Шут лежал на лестнице, у него не было никаких сил. Снова послышались шаги, - кто-то опять шёл сверху вниз. Через несколько секунд шут увидел себя, шагающим вместе с человеком в чёрном. Его кости захрустели под тяжестью их ног, но они не обратили на него ровно никакого внимания. В этот момет у шута помутнилось сознание: "Где же я? Живу ли я? Боже, я не могу быть простой пылью, я не могу быть ничем..." Он опять попытался ползти вверх, но ничего не получалось - силы покидали его именно в моменты попыток ползти вверх. Посмотрев на свои руки, он увидел, что разбил свои пальцы до крови, но не чувствовал боли. Попытавшись встать и как подкощенный упав на ступени, он продолжил ползти вверх. Его голова полностью отключилась от движения его рук и ног, он полз на последнем издыхании, чувствуя как нечто, находившееся совсем рядом, может со стороны левого плеча, постепенно давило на его шею, сжимая объятия. Он отдавал всего себя на последние движения, ценность которых равнялась теперь ценности жизни. Добравшись до двери и ощупав её руками, он потерял сознание... Очнувшись, он подполз к двери и навалился на неё всем своим телом. Дверь с оглушающим скрипом открылась и солнце ослепило его глаза. В мире уже давно был день. Он еле-еле выполз и лёг на дороге, возле дома судьи. Вокруг него столпились какие-то люди, они почему-то принимали его за священника из церкви и пытались помочь, но ему было ужасно трудно дышать, тем более говорить... Очнулся шут на своей постели у себя в комнате. За окном стоял солнечный день. Посмотрев в окно, он понял, что мог навсегда потерять это солнце, этот животворящий дух дня, - всё это мог стереть в единое серое пятно лишь мёртвый сон уставшей души. Он встал с постели, нога болела уже меньше, не было крови на пальцах. Казалось, что всё наладилось к лучшему, но всё же через некоторое ремя он глубоко ощутил свою полную изолированность, оторванность от хода жизни, от мира движения, свою поломанность где-то глубоко в душе. Часто в своём бытии в комнатах когда он смотрел в зеркало он начинал видеть в нём другого человека. По вечерам и ночам наползали страхи, и он не мог вымолвить ни слова из молитв, чтобы заснуть спокойно. Он чувствовал, что эта роль шута в ночи раздвоила его, посеяла в нём что-то чужеродное, ту самую вторую прямую через две точки, о которой совершенно ничего не знал мир за его окном. Проснувшись одним утром, он увидел, что рядом с его домом вырыли большую, глубокую яму. Рядом лежала гора камней. Люди обычно проходили мимо, не обращая на неё особенного внимания. Шут же очень редко выходил из дома, но очень часть глядел в окно и наблюдал за движениями людей. Он чувствовал непроходимую стену между их миром движения и его тишины. После недели наблюдений шут заметил, что среди них очень выделяется человек с чёрным зонтом, который каждый полдень шёл торжественно-прямолинейным шагом к этой глубокой яме, брал несколько камней, кидал в неё и удалялся точно таким же шагом. Шут начинал панически бояться его появления у ямы, он застывал, словно мумифицированный белый сфинкс, и не мог отвести от него глаз. Он поверил в то, что этот человек своим ритуалом может вызвать падение дома и хочет похоронить его под развалинами, и своими действиями ежедневно демонстрирует это, наслаждаясь судорожным страхом своей жертвы. Через три недели к шуту пришла телеграмма о смерти его матери. Шут устремился в дом своего детства - выбежав из дома на улицу шут столкнулся с этим смеющимся человеком с чёрным зонтом. Смех этого человека напоминал ему мрачный смех судьи. Вместо того чтобы бежать от ощущения совершенно животного страха, шут неожиданно для себя встал неподвижно и смотря в глаза этому человеку тоже стал дико хохотать. Он увидел как тот моментально прекратил смеяться и без всяких отступлений проговорил: "Я летел во сне вниз с крыши одного высокого дома в эту яму и был заживо засыплен камнями. После чего я услышал голос, сказавший, что если хоронить себя ритуально каждый день - если я буду брать несколько камней и засыпать эту яму, то я буду жить вечно, ибо настоящая смерть не найдёт меня." Он посмотрел на небо и направился дальше к яме. Шут стал как вкопанный, потом ожил и побежал на похороны. Там было много народа, все что-то нашёптывали. Шут же не мог принять настоящее, которое безжалостно отбирало у него самое дорогое, постепенно омертвляя его. Он ежемгновенно задавал вопросы, которые вертелись как ураган в его голове, иссушая его способность излить свою боль. Затерявшись где-то очень далеко, оставшись наедине с самим собой, среди этой толпы людей, он вопрошал: "Боже, за что ты отбираешь у меня самое дорогое, - тех кого я любил, ради любви к ним я оставил их, ради желания мучаться этой любовью, Боже, за что?" Он чувствовал, что прошлое отлетает в вечное никуда, его хрустальный звон уже никогда не придёт к нему, не напомнит о себе. Словно гигантская гусеница, заползала едкая пустота, глухая, беспроглядная тоска, - всё смешалось в чёрном. Его душа же улетала в никуда, его уже не существовало здесь, среди этих замаранных слезами людей, - он уже стоял на черте, одной ногой переступивши её, находившись в ином, внеземом пространстве, среди тумана его прошлого. Вечером, вернувшись домой, шут лёг на постель и вспомнил про человека с чёрным зонтом. Он подумал про него: "Этот человек точно сумасшедший, его сон - больной бред. Смерть, как не убегай найдёт каждого в этом мире, его пустой оптимизм сделает его жизнь бессмысленной." Эту ночь шут спал спокойно, проснывшись всего несколько раз от крика птиц. Прошло ровно девять дней. В полдень шут посмотрел в окно и увидел сумасшедшего с зонтом, шагающего к яме. Тот подошёл к яме слишком близко, как-то странно оступился, скатился кубарем в эту глубокую яму, увлекая за собой груду камней, которые полностью засыпали его. Его зонт трепало ветром возле ямы. Шут рывком отскочил от окна... Весь день светило солнце, на небе не было ни облачка. Ночью во сне шут увидел сумасшедшего скатывающегося с диким хохотом в яму. Он стал часто просыпаться в холодном поту и болезнено осматриваться по сторонам. Эта смерть сумасшедшего не давала ему жизни ни днём, ни ночью. Шут стал очень часто обращаться в мыслях к его словам о яме и постепенно находить в них логику. В один день он решил, что сумасшедший - это божественный посланник, который хотел помочь ему, шуту, и что он тоже будет совершать ритуал у ямы. На улице он нашёл зонт сумасшедшего. Каждый день шут стал ходить к яме и бросать в неё камни. Вся его жизнь сфокусировалась на этом ежедневном ритуале. В одно утро он почувствовал дикую слабость, но всё же пошёл к яме. Силы стали покидать его. Когда он дополз к ней, он не чувствовал ничего живого в себе. Он положил голову на камни, взял несколько и кинул в яму. И затем дух жизни оставил его - шут умер, смотря глазами в небо. Рядом с ним стоял мальчик и пристально смотрел на него - он возвращался к своим родителям домой из цирка. Вокруг стояла глубокая тишина.