"Золотое кольцо всадника" - читать интересную книгу автора (Валтари Мика Тойми)

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ АНТОНИЯ

Конечно же, я хотел оформить по всем правилам признание тебя моим сыном и дать тебе имя, о котором просила Клавдия. Но я решил, что разумнее будет немного выждать — с тем, чтобы дать твоей матери время успокоиться.

Я никак не мог помешать тому, чтобы Клавдия в Цере не узнала о последних событиях, происшедших в Риме, и о том, что по приказу Нерона и против своей воли я самолично организовывал казнь христиан. Разумеется, я делал и другое: отослал нескольких приговоренных в свои поместья, где им ничего не угрожало, а также предупредил десяток человек о грозящей им смертельной опасности и, возможно, спас жизнь Кифе, объяснив Тигеллину, сколь могущественным колдуном является этот старик.

Однако мне был хорошо известен вспыльчивый характер Клавдии; кроме того, я знал, что жены частенько вообще не понимают своих мужей — особенно тогда, когда мужья совершают поступки, продиктованные политической необходимостью или другими подобными соображениями, доступными лишь мужскому разуму. Потому-то мне и хотелось, чтобы V Клавдии было время прийти в себя, все обдумать и успокоиться.

Вдобавок в Риме меня ждала масса неотложных дел, и я все равно не смог бы сразу отправиться в Цере. Прежде всего мне предстояло пополнить зверинец новыми животными, получить денежную компенсацию за погибших Львов, собак и быков, а также составить подробный отчет об иных понесенных мною затратах и переделать множество прочих мелочей; должен, впрочем, признать, что с известного дня зверинец стал вызывать у меня отвращение — особенно в те мгновения, когда я думал о Клавдии.

Не располагало к поездке в Цере и внезапное самоубийство тетушки Лелии. Я сделал все, что мог, дабы это печальное событие сохранить в тайне, однако оно послужило поводом к невероятному количеству сплетен обо мне. И по сей день я могу объяснить ее поступок только умопомрачением.

Я думаю, что лишение моего отца должности сенатора и его последующая казнь нанесли сильнейший удар по ее рассудку, и она, пойдя на поводу у весьма сомнительного представления о фамильной чести, сочла своим долгом покончить жизнь самоубийством. Возможно, она полагала, что и я обязан был сделать то же самое из уважения к императору и сенату, и хотела показать мне, как именно должен поступить истинный римлянин.

Тетушка Лелия уговорила свою столь же сумасшедшую служанку вскрыть ей вены. Однако старческая кровь отказалась вытекать из ее тела даже в ванне с горячей водой, и в конце концов несчастная тетушка задохнулась в дыму угольной жаровни, которая всегда стояла в ее комнате, поскольку Лелии, как и всем пожилым людям, постоянно было холодно. Любопытно, что старушка догадалась приказать служанке тщательно заткнуть снаружи все щели, уплотняя окна и двери.

Я не подозревал ни о чем до тех пор, пока эта самая служанка не пришла ко мне с вопросом, можно ли ей уже проветрить комнату. У меня не хватило духа ругать эту глупую беззубую старуху, которая непрерывно твердила, что не могла не подчиниться своей госпоже. Я был совершенно раздавлен этим позорным событием, бросавшим тень на мое доброе имя.

Я, конечно же, распорядился разжечь погребальный костер и предать огню тело тетушки Лелии со всеми положенными почестями. В узком кругу родственников на ужине после погребения я произнес речь, посвященную ее памяти. Говорил я с трудом, поскольку, во-первых, был очень зол, а во-вторых, в жизни тетушки Лелии нашлось мало событий достойных упоминания. Клавдия все еще не оправилась от родов, так что я не пригласил ее на поминальные торжества, хотя и написал ей подробное письмо, где объяснил печальные причины своей задержки в Риме.

По правде говоря, мне приходилось очень нелегко. Мужественное поведение христиан на арене Ватиканского цирка и их бесчеловечная казнь, вызывавшая отвращение у нашей изнеженной молодежи, уже приобщившейся к греческой культуре, неожиданно пробудили в кругу знати, которая не поверила обвинениям Нерона, тайное сочувствие к пострадавшим. В результате я рассорился со многими, как мне казалось, верными друзьями.

Недоброжелатели распространили слухи, будто я злонамеренно обвинил своего сводного брата Юкунда в приверженности к христианскому учению, боясь лишиться большой доли отцовского наследства. Говорили, что мой отец, который якобы давно уже отрекся от меня по причине моего недостойного поведения, намеренно устроил так, что его состояние перешло государству. И сделал он это единственно ради того, чтобы лишить меня наследства. Интересно, что бы они сказали, если бы узнали, что на самом деле Юкунд приходился мне сыном?

Вот так, лживо и враждебно, судачили на мой счет в римском обществе, а что говорили обо мне христиане — я могу только гадать. Естественно, я старательно избегал их, дабы не быть заподозренным в благосклонности к всеми презираемым сектантам.

Многие были столь враждебно настроены, что даже не скрывали своего ко мне отношения, и я не мог показаться на улицах без внушительной охраны. Даже Нерон решил, что неплохо будет публично объявить следующее: хотя император и продемонстрировал гражданам, каким суровым он может быть при необходимости, сейчас он всерьез подумывает о возможности отмены смертной казни по всей стране. После того, как такой закон будет принят, никого, даже в провинциях, не станут приговаривать к смерти, каким бы ужасным ни было его преступление. Виновные будут использованы на тяжелых работах по восстановлению столицы после пожара, в основном, на строительстве нового дворца Нерона — который стал теперь называться Золотым домом, — а также его Большого цирка.

Такое заявление объяснялось отнюдь не мягкостью характера и не человеколюбием. Нерон начинал испытывать серьезные денежные затруднения, и ему нужна была бесплатная рабочая сила для самых трудоемких и опасных работ. Сенат утвердил этот императорский указ, хотя при его обсуждении многие сенаторы выступали против отмены смертных приговоров и высказывали опасение, что это приведет к росту преступности и еще большему забвению заветов предков.

Общие раздражение и недовольство были вызваны не только наказанием христиан. Оно послужило лишь предлогом для многих людей, желавших дать выход своей ненависти к властям. Главная причина заключалась в том, что именно в это время все слои общества в полной мере ощутили тяжесть налогов, собираемых для восстановления Рима и осуществления строительных проектов самого Нерона. Цена на зерно, разумеется, поднялась после принятия первых же чрезвычайных мер, и даже рабы возроптали, почувствовав, как постепенно уменьшаются их порции хлеба, чеснока и оливкового масла.

Естественно, вся огромная Римская империя могла бы справиться с возведением Золотого дома — ведь Нерон поступил весьма разумно и распределил всю работу на несколько лет, хотя и подгонял всячески строителей.

Он сказал, что для начала его удовлетворил бы небольшой пиршественный зал и несколько спален, а также не слишком роскошная галерея для приемов. Но, к сожалению, Нерон ничего не смыслил в цифрах и, как это свойственно людям с эмоциональным, артистическим складом характера, не имел терпения выслушивать то, что ему объясняли зодчие и счетоводы. Он брал деньги всюду, откуда мог их достать, нимало не задумываясь о последствиях.

Вдобавок ко всему он выступил как певец и актер в нескольких театральных представлениях и пригласил простолюдинов быть на них зрителями. Он самонадеянно полагал, будто удовольствие слушать его великолепный голос и видеть его на сцене в различных ролях заставят римлян забыть о понесенных ими немалых материальных потерях, которые покажутся им просто ничтожными в сравнении с великим искусством. Но, рассчитывая на такой прием, он глубоко заблуждался.

Для многих обделенных музыкальным слухом людей из числа знати эти бесконечные представления стали пыткой, которую трудно было избежать, так как при малейшем знаке одобрения Нерон не покидал сцену до самой глубокой ночи.

Заботясь о твоем здоровье, я почти три месяца удерживал Клавдию в Цере, где целебный воздух был исключительно полезен ребенку и молодой матери. Я не слишком внимательно читал сердитые письма Клавдии и просто отвечал, что привезу ее и тебя в Рим, как только позволят обстоятельства и как только я сочту это возможным с точки зрения безопасности.

На самом же деле после памятного циркового спектакля христиан почти не преследовали, если, разумеется, они вели себя совершенно безукоризненно. По вполне понятным причинам они были очень напуганы, хотя и считали массовую казнь случайностью, и держались тихо и незаметно.

На своих же тайных собраниях в подземельях они вскоре вновь начали ожесточенно спорить, вопрошая друг друга, почему осужденных оказалось так много и почему последователи Павла обвиняли последователей Кифы — и наоборот. Это неизбежно привело к тому, что они разделились на несколько партий, причем слабых духом охватило отчаяние, ибо они уже больше не знали, какой путь ведет в царство Христа. Сторонясь фанатиков, эти люди замкнулись в собственном одиночестве.

В конце концов Клавдия самостоятельно возвратилась в Рим, сопровождаемая слугами-христианами и теми беженцами, которым я в свое время предложил укрыться в моем поместье в обмен на их небольшую помощь по хозяйству.

Я поспешил навстречу жене с радостными восклицаниями, но она даже не показала мне младенца, приказав няне отнести тебя в комнаты — подальше от моего дурного глаза. Она тут же отдала распоряжение слугам окружить наш дом, дабы я не смог покинуть его.

Я должен признаться, что, посоветовавшись с богами и моим духом-хранителем, я даже какое-то время опасался за свою жизнь, ибо помнил, что твоя мать была дочерью Клавдия и унаследовала безжалостный и капризный характер этого императора.

Но после осмотра дома Клавдия, к счастью, повела себя относительно здраво и сказала, что хочет серьезно со мной поговорить. Я заверил ее, что ничто в мире не доставит мне большего удовольствия — при условии, разумеется, что из помещения вынесут все тяжелые сосуды и острые предметы.

Как я и предполагал, Клавдия назвала меня наемным убийцей, чьи руки по локоть замараны кровью невинных жертв, и заявила, что смерть Юкунда целиком на моей совести и что сейчас он как раз рассказывает Господу о моей вине. Еще она добавила, что Иисус из Назарета наверняка накажет меня, ибо терпеть не может убийц.

Она по-прежнему считала мальчика моим сводным братом, и я, знавший, что женщины зачастую бывают куда проницательнее мужчин, обрадовался этому обстоятельству. Огорчили же и оскорбили меня слова Клавдии о том, что я виноват в самоубийстве тетушки Лелии. Однако я сдержался и сказал только, что прощаю ей эти злые наветы, а также посоветовал спросить, например, Кифу о том, сколько я сделал для христиан вообще и для его, Кифы, вызволения из лап Тигеллина, в частности.

— Ты не должна верить только Прискилле и Акиле и другим, чьи имена я даже не буду упоминать, — добавил я. — Я знаю, что все они последователи Павла. И не забудь, кстати, что в свое время я помог Павлу избежать многих неприятностей. Нерон сейчас совершенно позабыл о христианах, и в этом есть и моя заслуга.

— Я слушаю того, кого хочу, — сердито ответила Клавдия. — А ты всегда изворачиваешься. Я не знаю, как я смогу жить дальше с человеком, который не гнушается убивать моих единоверцев. Больше всего на свете я жалею о том, что ты — отец моего ребенка.

Я подумал, что, пожалуй, не стоит напоминать ей о том, что это именно она пришла ко мне на ложе и настойчиво просила сделать из нее честную женщину, вступив с нею в брак. К счастью, секретные документы, остававшиеся в хранилище весталок, погибли во время пожара, и государственные архивы сгорели тоже и, следовательно, я мог не опасаться, что о моей тайной женитьбе станет известно. Так что я благоразумно промолчал, тем более что в словах твоей матери прозвучало очевидное желание помириться со мной.

Клавдия незамедлительно изложила мне свои условия. Я должен был, насколько это позволила бы моя безбожная натура, изменить к лучшему свой образ жизни, а также попросить у христиан прощения за свои злые деяния и непременно уйти с должности управляющего зверинцем.

— Если ты не думаешь обо мне и моей репутации, то подумай по крайней мере о своем сыне и его будущем, — сказала Клавдия. — Твой сын — один из немногих римлян, в чьих жилах течет кровь Юлиев и Клавдиев. Ради него ты должен занять достойное положение в обществе, и тогда он, быть может, не узнает о твоем постыдном прошлом.

Клавдия полагала, что я стану противиться этому изо всех сил, — ведь я вложил в зверинец и своих диких животных много денег, и за мои спектакли в Деревянном амфитеатре зрители всегда награждали меня бурными овациями. Так что я оказался в очень выгодном положении и мог торговаться с ней относительно нашего будущего.

Я уже и сам твердо решил оставить зверинец, хотя, конечно, вовсе не из-за избиения христиан. Я с самого начала был противником казни, но обстоятельства сложились так, что мне пришлось подчиниться воле Нерона и блеснуть своими талантами организатора, хотя времени на подготовку было в обрез. До сих пор я не понимаю, отчего я должен стыдиться той роли, которую мне пришлось сыграть в печальной истории с казнью христиан.

Самым трудным из предстоящих мне испытаний казался разговор с моей первой женой Флавией Сабиной. Нам надо было еще раз обсудить наши финансовые дела, ибо теперь, когда я не чувствовал на своем горле железной хватки страшного Эпафродия, мне совершенно не хотелось отдавать ей половину моего состояния. Должен признаться, что мысль об этом вызывала у меня прямо-таки отвращение.

Поскольку у меня родился сын, которого я с полной уверенностью мог назвать своим, я также считал несправедливым, что не имеющий ко мне никакого отношения пятилетний сын Сабины Лауций унаследует столько, сколько ему будет положено по закону. Я ничего не имел лично против Лауция, но с каждым годом он становился все более темнокожим и курчавым, и я уже стыдился того, что мне пришлось разрешить ему носить мое имя.

С другой стороны, я прекрасно знал, что великан Эпафродий был игрушкой в руках Сабины, которая могла, не раздумывая, приказать ему покончить со мной, если наши торги затянутся и я в своих требованиях зайду слишком далеко. Однако я придумал превосходный план, и, осуществись он, я разом избавился бы от всех сложностей. Для пущей верности я даже обговорил его с Сабиной.

Эпафродий получил права свободного человека и римское гражданство от самого Нерона задолго до того, как у меня появилась мысль о его связи с Сабиной. Конечно, прежде Сабина делила ложе и с другими дрессировщиками, но после нашего развода Эпафродий, кажется, стал у нее единственным, и иногда она позволяла ему бить себя, получая от этого, я полагаю, некое непонятное мне удовольствие.

Итак, я решил отдать Сабине весь зверинец вместе с приписанными к нему рабами, животными, контрактами и прочим и предложить Нерону назначить Эпафродия управляющим на мое место. Эпафродий давно стал римским гражданином, что было необходимым условием для получения любой должности, но для меня было важно, чтобы мой преемник, как и я, состоял в рядах всадников.

Если бы я сумел уговорить Нерона впервые за всю историю Рима внести африканца в список всадников, то Сабина получила бы возможность законным образом выйти за него замуж. Со стороны родных никаких препятствий возникнуть не могло, так как отец Сабины от нее отрекся. Взамен Сабина обещала, что Эпафродий официально усыновит Лауция, и тогда мальчик не будет претендовать на мое состояние. Но она не верила, что Нерон назначит римским всадником человека, который был по меньшей мере наполовину негром.

Однако я превосходно знал Нерона и частенько слышал, как он хвалился, что для него нет ничего невозможного. Император любил примерять маску вольнодумца и говорить, будто темная кожа или даже еврейская кровь не служат помехой для получения высокой государственной должности. В африканских провинциях многие негры давно уже стали всадниками — благодаря своему богатству или военным заслугам.

Так что требования Клавдии вовсе не шли вразрез с моими собственными желаниями, но для вида я принялся горько сетовать и мрачно предрекать, что Нерона непременно оскорбит мой отказ от этого ответственного поста, доверенного мне самим императором. Я заверял ее, закатив глаза к потолку, что мне грозит высочайшая немилость, а то и смерть, ибо нрав Нерона ей хорошо известен, и что я все же готов жертвовать собой ради нее и нашего ребенка.

Клавдия с улыбкой ответила, что мне не следует больше беспокоиться о благосклонности Нерона, поскольку последний вряд ли простит мне то, что я женился на ней и произвел на свет внука императора! Клавдия. От этого ее замечания по спине у меня пробежали мурашки, но тут она милостиво согласилась показать мне тебя, раз уж мы помирились.

Ты был прелестным невинным младенцем; глядя! своими синими глазками мимо меня куда-то вдаль, ты крепко вцепился своими маленькими пальчиками в мой большой палец, будто желал побыстрее лишить меня золотого всаднического кольца. Как бы! то ни было, ты тотчас завладел моим сердцем; ничего подобного я прежде никогда не испытывал. Ты — мой сын, и с этим тебе придется считаться.

Вскоре я решился. Собрав все свое мужество, я попросил Сабину и Эпафродия с Лауцием пойти co мной на аудиенцию к Нерону в отстроенную часть Золотого дома. Время, как мне казалось, я выбрал наилучшее — послеполуденное, когда Нерон, пообедав и приняв освежающую ванну, обычно пил и предавался всевозможным удовольствиям. Художники еще не завершили фрески, а круглый пиршественный зал, сияющий золотом и белизной слоновой кости, был закончен лишь наполовину.

Нерон как раз разглядывал проект гигантской статуи. Это была статуя самого императора, которую предполагалось установить перед дворцовым вестибюлем. Он показал мне рисунки и познакомил меня со скульптором, причем так, будто я был ровня этому каменотесу. И все потому, что цезарь в своем тщеславии мечтал о скорейшем завершении работы. Впрочем, я не обиделся, наоборот, порадовался, что Нерон находится в хорошем расположении духа.

Он охотно отослал мастера, когда я попросил о беседе наедине, а затем виновато посмотрел на меня и потирая подбородок, признался, что тоже хотел бы обсудить со мной кое-что. Он, мол, все откладывал этот разговор из опасения вызвать мое недовольство.

Для начала я напомнил ему, сколь долго и преданно служил я Риму, занимаясь управлением зверинцем, закупкой и дрессировкой диких зверей и теша их выступлениями публику, а затем перешел к тому, что придется мне отказаться от поста управляющего, ибо эта ноша мне больше не по силам. Подходит к концу строительство Золотого дома и нового зверинца, напомнил я императору, я боюсь не справиться с огромной работой, требующей тонкого художественного вкуса, и потому прошу цезаря освободить меня от должности.

Когда Нерон понял, к чему я клоню, лицо его прояснилось; с облегчением расхохотавшись, он самым дружеским образом шлепнул меня по спине в знак своего расположения.

— Не беспокойся, Минуций, — сказал он. — Я с радостью удовлетворю твою просьбу. Видишь ли, я давно уже искал какой-нибудь предлог, чтобы уволить тебя от должности в зверинце. С самой осени влиятельные люди одолевают меня разговорами о чрезмерно жестоком спектакле, который ты подготовил, и требуют, чтобы ты был отстранен от управления зверинцем и отправлен в отставку в наказание за показанную тобой безвкусицу. Я должен признать, что представление действительно вышло неровным и слишком кровавым, хотя, конечно же, поджигатели заслужили свою участь. Я рад, что ты сам осознаешь, как незавидно твое положение. Ведь я понятия не имел, что ты злоупотребишь моим доверием и подстроишь так, чтобы твоего сводного Рата бросили на растерзание диким зверям из-за наших с ним разногласий по поводу наследства. Он открыл рот, чтобы опровергнуть это безумное обвинение, но Нерон, оказывается, еще не закончил.

— Дела твоего отца, — продолжал он, — находятся в таком запутанном и непонятном состоянии, что я пока даже не получил возмещения своих издержек. Молва гласит, будто вы с ним сговорились, и ты тайком изъял большую часть его состояния, чтобы обмануть меня и государство. Но я не верю этому, поскольку знаю, что вы с отцом не ладили. Иначе я был бы вынужден выслать тебя из Рима. Зато я серьезно подозревал сестру твоего отца, которой пришлось даже совершить самоубийство, дабы избежать заслуженной кары. Я надеюсь, что ты не станешь возражать, если я попрошу магистрат заглянуть в твои собственные имущественные бумаги? Я бы ни за что не сделал этого, если бы постоянно не нуждался в деньгах. А все из-за некоторых моих советчиков, которые сидят на мешках с золотом, но при этом отказываются помочь императору обзавестись приличным жилищем. Ты не поверишь, но даже Сенека не потрудился выслать мне хоть сколько-нибудь денег сверх жалких десяти миллионов сестерциев. И этот человек в свое время лукаво заявил, будто с радостью отдал бы мне все, чем владеет, прекрасно, разумеется, понимая, что по причинам чисто политическим я не мог взять у него почти ничего… Паллас не слезает со своих денег, точно ожиревшая собака, которую не стронешь с места. Я слышал, как о тебе говорили, будто всего за несколько месяцев до пожара ты продал все свои жилые дома и участки в тех частях города, которые более всего пострадали от огня, и купил дешевую землю в Остии; а земля эта с тех пор неожиданно выросла в цене. Подобная способность к ясновидению выглядит подозрительно. Не будь ты моим старым другом, я, пожалуй, обвинил бы тебя в соучастии в христианском заговоре.

Нерон посмотрел на меня пристально и громко расхохотался.

Воспользовавшись паузой, я, с трудом ворочая непослушным языком, пробормотал, что, конечно, мои деньги всегда в его распоряжении, но я вовсе не так богат, как болтают, и мое состояние даже смешно сравнивать с состояниями, например, Сенеки или же Палласа.

Нерон успокаивающе похлопал меня по плечу.

— Не сердись, Минуций, я всего лишь пошутил, — промолвил он дружелюбным тоном. — Тебе полезно знать сплетни, какие ходят в Риме. Императору всегда приходится нелегко. Он вынужден выслушивать каждого и потом решать, кто был более откровенен. Так вот, мое чутье подсказывает мне, что ты скорее глуп, чем дальновиден, и потому я не могу поступать с тобой несправедливо и лишать тебя собственности только из-за заблуждений твоего отца. Хватит и того, что я уволю тебя с государственной службы. Однако я не знаю, кого назначить на твое место. Видишь ли, никто не хочет занимать должность, которая не имеет политического веса.

Мне было что сказать насчет политического веса управляющего зверинцем, но вместо этого я поспешил предложить императору передать всех животных Сабине и Эпафродию. В этом случае, пояснил я, ни о какой компенсации речь не пойдет, и, соответственно, магистрату не придется утруждать себя проверкой моих счетов. Мне, человеку честному, это было бы крайне неприятно. Но для начала Эпафродия надо сделать всадником.

— Ни в одном законе нет ни слова о цвете кожи римского всадника, — проговорил я с расстановкой. — Единственным условием является большое состояние претендента и его приличный ежегодный доход, хотя, конечно же, только император вправе решить, Достоин ли тот или иной гражданин быть членом всаднического сословия. Для Нерона нет ничего невозможного, я знаю это, — добавил я воодушевленно и если мое предложение заслуживает внимания, то я сейчас же позову сюда Сабину и Эпафродия, которые сами ответят на все вопросы.

Нерон несколько раз видел Эпафродия и слышал то, что говорили о нем и моей бывшей жене. Вполне возможно также, что цезарь, как и многие мои друзья, вплоть до самого моего развода смеялся над моей доверчивостью, и, разумеется, его не могло не развеселить то обстоятельство, что нынче я ходатайствовал за Эпафродия. Но больше всего позабавился он тогда, когда Сабина ввела за руку Лауция, и он смог сравнить волосы и цвет кожи мальчика и Эпафродия.

Я думаю, все происходящее укрепило уверенность Нерона в том, что я очень глупый и легковерный человек. Но это было мне только на руку. Я не мог допустить, чтобы магистрат проверял мои финансовые документы, а если Нерон решил, что Эпафродий благодаря мне разбогатеет, то это было его, Нерона, дело.

К счастью, Нерона увлекла идея очередной раз выказать свою власть, повелев внести имя Эпафродия в списки храма Кастора и Поллукса[43]. Он был достаточно умен, чтобы понять, какой отклик вызовет его поступок в африканских провинциях. Этим он, Нерон, покажет, что все граждане подчиняющейся ему Римской империи имеют равные права, независимо от цвета кожи и происхождения, и что он, их император, стоит выше предрассудков.

Итак, все шло успешно. Одновременно Нерон дал свое согласие на брак Сабины и Эпафродия и на усыновление им мальчика, который официально считался моим сыном.

— Я разрешу ему и дальше носить имя Лауций в честь тебя, благородный Манилиан, — насмешливо сообщил Нерон. — Это так великодушно — передать мальчика в руки его матери и отчима. Как же высоко пенишь ты материнскую любовь, если жертвуешь собственными чувствами, хотя ребенок похож на тебя как две капли воды.

Я ошибался, когда думал, что сыграл злую шутку с Сабиной, переложив на ее плечи все бремя содержания зверинца. Нерон проникся симпатией к Эпафродию и стал оплачивать его самые непомерные счета. Эпафродий добился того, что в новом зверинце Золотого дома животные пили воду из мраморных лотков, а пантеры жили в клетках с серебряными решетками. Нерон платил без малейших возражений, хотя в свое время — когда после пожара непомерно возросли налоги, — мне приходилось выкладывать за воду собственные огромные деньги.

Эпафродий отлично знал, как развлечь Нерона, и подготовил для него несколько весьма своеобразных представлений с дикими животными, которые я не буду описывать тут из соображений приличия. Очень скоро благодаря зверинцу Эпафродий стал богатым человеком и одним из приближенных Нерона.

Мое увольнение от должности положило конец враждебному отношению ко мне горожан. Люди начали потешаться надо мной, и кое-кто из моих близких друзей великодушно решил, что теперь, когда я впал в немилость и сделался объектом насмешек, им следует пожалеть меня. Я не роптал, ибо полагал, что осмеяние лучше ненависти. Клавдия, как это свойственно женщинам, конечно же, не могла оценить моего благоразумия и умоляла меня позаботиться о собственной репутации ради нашего сына. Я старался быть с ней сдержанным.

Терпение мое, однако, могло вот-вот лопнуть. Клавдия, движимая материнской гордостью, захотела пригласить Антонию и Рубрию, одну из старейших весталок, на твои именины, с тем чтобы в их присутствии я признал тебя моим законным сыном, — ведь старая Паулина Плавция, которая могла стать свидетелем, погибла в огне пожара. К этому времени Клавдия уже поняла значение того, что хранилище весталок сгорело, а вместе с ним и все документы.

Клавдия сказала, что тайна, разумеется, будет соблюдена, но она хочет позвать еще и двоих христиан, на которых можно безусловно положиться. Она твердила мне снова и снова, что христиане более других научены молчанию — ввиду необходимости скрывать свои собрания. Я же считал их всех отъявленными доносчиками и болтунами. К тому же Антония и Рубрия были женщинами, и вовлечь их в эту затею, казалось мне, было равносильно тому, чтобы подняться на крышу храма Юпитера и громогласно сообщить всему городу родословную моего сына.

Клавдия долго упиралась, однако я все же сумел убедить ее обойтись без христиан. Что до весталок, то я, подумав, дал согласие на их приход в наш дом. Мне льстило, что Антония, законная дочь Клавдия, признает мою жену единокровной сестрой и назовет тебя Антонианом — в свою честь и в честь твоего великого предка Марка Антония. Правда, настораживало то, что она пообещала упомянуть тебя в своем завещании.

— Даже и не говори о завещаниях! — воскликнул я, желая отвлечь ее от этой мысли. — Ты гораздо моложе Клавдии, а ведь та еще в самом расцвете лет. Мы трое принадлежим к одному поколению, хотя Клавдии уже за сорок; она на пять лет старше меня, и я пока не собираюсь задумываться о завещании.

Клавдии не понравилось мое замечание, но Антония, потянувшись всем своим стройным телом, посмотрела на меня загадочно и вызывающе.

— Думаю, я весьма неплохо выгляжу, — сказала она, — а вот твоя Клавдия несколько поизносилась, если так можно выразиться. Иногда я скучаю по обществу обаятельного мужчины. Я чувствую одиночество после обоих своих замужеств, которые закончились убийством. Люди боятся Нерона и избегают меня. О, если бы они только знали!..

Я понял, что она сгорает от желания рассказать о чем-то. Клавдии тоже стало любопытно. Лишь старая Рубрия улыбалась своей мудрой улыбкой многоопытной весталки. Антония не заставила долго себя уговаривать и с притворной скромностью поведала нам, что Нерон несколько раз очень настойчиво упрашивал ее стать императрицей.

— Естественно, я не могла пойти на это, — сказала Антония. — Я объяснила ему, что у меня еще слишком свежа память о моем сводном брате Британнике и моей сводной сестре Октавии. Щадя чувства Нерона, я промолчала о его матери Агриппине, хотя та, будучи племянницей моего отца, приходилась мне двоюродной сестрой, как, кстати, и тебе, любезная моя Клавдия.

При воспоминании о смерти Агриппины я вдруг сильно закашлялся, и Клавдии пришлось похлопать меня по спине; заодно она посоветовала мне не прикладываться столь часто к кубку с вином. Я послушно кивнул, подумав о несчастной судьбе моего отца, который, напившись, столь удачно выступил в сенате, что сам обрек себя на гибель.

Все еще кашляя, я спросил Антонию, какие доводы привел Нерон, обращаясь к ней с таким предложением. Она посмотрела на меня своими синими глазами, потом поморгала и уставилась в пол.

— Нерон признался, что давно тайно любит меня, — ответила она, — и что именно по этой причине был столь недоброжелателен к моему покойному мужу Фаусто Сулле, полагая его слишком пресным для такой женщины, как я. Возможно, это немного оправдывает его в случае с убийством Суллы, хотя официально он объяснял смерть моего мужа в нашем скромном доме в Массалии исключительно политическими соображениями. Между нами говоря, мой муж действительно поддерживал тайную связь с командирами легионов в Германии.

Оказав нам, своим родственникам, такое доверие, Антония решила быть откровенной до конца и продолжала:

— Как женщину, меня, конечно, слегка растрогало это признание Нерона. Жаль, что он такой ненадежный человек и что я так сильно его ненавижу, но, согласитесь: когда захочет, он может внушать симпатию. Я не потеряла головы и не забыла о разнице в возрасте между нами, хотя она не больше, чем у вас с Клавдией. Я с детства привыкла считать Нерона отвратительным мальчишкой, да и память о Британнике осталась бы для меня непреодолимой преградой, даже если бы я простила Нерону гибель Октавии. Ведь ей и впрямь не стоило соблазнять Аникета.

Я не сказал ей, каким искусным актером может быть Нерон, когда дело обещает выгоду. В его нынешнем положении ему представлялось весьма полезным — для взаимоотношений с сенатом и народом — самым тесным образом связать себя с Клавдиями. Антония подходила для этого как нельзя лучше.

Мысль о том, что наша собеседница может в скором будущем стать женой цезаря, повергла меня в уныние; моим сокровенным желанием было, чтобы происхождение твоего отца никогда не могло унизить тебя в глазах общества. Я тайно завладел многими документами, среди которых оказались письма, написанные — но не отправленные, — моим отцом Туллии из Иерусалима и Галилеи еще до моего рождения. Эти письма, похоже, свидетельствовали, что мой отец, серьезно помрачившись умом от несчастливой любви — немалую роль тут сыграли поддельное завещание и предательство Туллии, — опустился до того, что верил всему, что бы ни говорили ему евреи; он верил даже галлюцинациям. Но самым печальным с моей точки зрения было то, что письма раскрывали прошлое моей матери. Она была всего лишь простой танцовщицей-акробаткой, рабыней, которую купил и освободил мой отец. О ее происхождении мне не удалось выяснить почти ничего, кроме того, что родилась она на одном из греческих островов.

И ее статуя, установленная в городе Мирине, и все бумаги с ее родословной, которые мой отец вывез из Антиохии, предназначались для того, чтобы пустить людям пыль в глаза и застраховать мое будущее. Эти письма даже заставили меня задуматься, действительно ли я был рожден в браке и не получил ли мой отец свидетельства об этом уже после смерти матери, подкупив власти в Дамаске. Благодаря истории с Юкундом, я уже знал, сколь легко удаются такие вещи, когда сеть деньги и влияние.

Я не рассказал Клавдии о письмах и документах моего отца. Среди бумаг, которые были весьма важны в финансовом отношении, я нашел также заметки на арамейском языке об Иисусе из Назарета, написанные еврейским сборщиком податей, знакомым моего отца. Я чувствовал, что не смогу их уничтожить, и потому спрятал их вместе с письмами в своем тайнике, где хранил кое-какие бумаги, не предназначенные для случайного глаза.

Я попытался преодолеть свое уныние и поднял кубок за Антонию, сумевшую деликатно отвергнуть наглые притязания Нерона. Правда, она в конце концов призналась, что все же раз или два по-сестрински поцеловала его, чтобы он не слишком негодовал из-за ее отказа.

Антония уже позабыла о своей обеспокоившей меня идее упомянуть тебя в завещании. Мы по очереди брали тебя на колени, хотя ты отчаянно сопротивлялся и кричал, и ты получил имя Клемент Клавдий Антоний Манилиан, несколько витиеватое и длинное для крохотного мальчика. Я отказался от намерения назвать тебя в память о моем отце еще и Марком, что я хотел сделать до того, как Антония выступила со своим предложением.

Когда поздним вечером Антония, усевшись в свои закрытые носилки, покидала наш дом, она на прощание нежно поцеловала меня — ведь юридически, пусть в тайне от всех, мы с ней были родственниками. Она даже попросила меня называть ее в дальнейшем свояченицей — разумеется, когда мы будем наедине. Тронутый ее дружелюбием, я охотно вернул ей поцелуй, причем сделал это с удовольствием. Я был слегка пьян.

Она снова пожаловалась на одиночество и выразила надежду, что теперь, когда мы связаны прочными родственными узами, я буду иногда навещать се. И вовсе необязательно, добавила Антония, брать с собой Клавдию, так как той приходится хлопотать по хозяйству и ухаживать за ребенком; все эти заботы, помолчав, проговорила гостья, а также годы, похоже, начинают не самым лучшим образом сказываться на Клавдии. Однако ее происхождение, безусловно, делает ее самой благородной матроной во всем Риме.

Но прежде чем рассказать тебе о том, как развивалась наша дружба с Антонией, я должен вернуться к событиям, происходившим в столице.

Нерона, остро нуждавшегося в деньгах, раздражали жалобы, поступавшие из провинций, и резкая критика деловыми людьми налога на покупки. Поэтому он решил пойти на сделку с законом и одним махом разрубить гордиев узел. Я не знаю, кто предложил ему этот план, так как не входил в число посвященных в секреты монетного двора в храме Юноны, но, кто бы это ни был, он куда больше, чем христиане, заслуживал того, чтобы его — как врага человечества — бросили на съедение диким зверям.

Втайне от народа Нерон взял взаймы у богов Рима золото и серебро, поднесенные им в качестве ларов; то есть Юпитер Капитолийский стал должником по закладной, а сам Нерон позаимствовал ценности у Юпитера. Конечно, он имел безусловное право поступить подобным образом, но боги наверняка не одобрили этого. После пожара император распорядился собрать весь расплавившийся металл, который содержал не только чистое золото и серебро, но и медь, и бронзу, и отчеканить из этого сплава деньги. День и ночь в храме Юноны кипела работа: слитки превращали в монеты, содержавшие на одну пятую часть золота и серебра меньше, чем прежние. Новые монеты были заметно легче и — благодаря присутствию меди — тусклее своих предшественниц.

Под предлогом того, что дело это имеет государственную важность, монеты чеканили только доверенные люди, которым строго-настрого запретили говорить о новой затес императора, и все же вскоре по Риму поползли слухи, достигшие, разумеется, ушей банкиров. Я тоже насторожился, когда обнаружилась нехватка монет: с каждым днем становилось все труднее расплачиваться за крупные партии товара и приходилось просить об отсрочке.

Я отказывался верить слухам, так как считал себя Другом Нерона и не мог представить себе, что он, артист, мало что смыслящий в финансовых делах, может оказаться виновным в таком ужасном преступлении, как преднамеренная подделка монет. Ведь любой простолюдин, уличенный в изготовлении для собственных нужд двух-трех фальшивых монет, безжалостно приговаривался к мучительной смерти на кресте. Однако я все же решил последовать примеру окружающих и постараться собрать и сохранить как можно больше полновесных монет, л даже не оплачивал обычные контракты на зерно и оливковое масло, хотя это вызвало взрыв недовольства среди моих клиентов.

Финансовое положение все более ухудшалось, и цены росли изо дня в день до тех пор, пока Нерон не выпустил в обращение свои фальшивые деньги и не объявил, что все старые монеты должны быть обменены на новые в течение определенного времени, по истечении которого каждый, у кого будут найдены старые деньги, станет именоваться «врагом государства». Прежние монеты годились отныне лишь для оплаты налогов и пошлин.

Стыдясь за Рим, я все же вынужден сообщить, что сенат значительным большинством голосов поддержал императорский указ. Таким образом никто не смог обвинить в этом отвратительном преступлении, направленном против всех граждан, одного только Нерона.

Сенаторы, проголосовавшие за решение цезаря, оправдывали свои действия необходимостью больших затрат на восстановление столицы после пожара — мол, Рим перестраивается и обновляется. Они утверждали, будто от обмена денег пострадают не бедные, а богатые, у которых якобы накоплены огромные золотые и серебряные запасы, и что Нерон не счел целесообразным чеканку медных монет. Все это была чепуха. Собственность сенаторов состояла главным образом из земли — если, конечно, они (через подставных лиц) не занимались торговыми операциями, и каждый из голосовавших отцов города имел не один день для того, чтобы поместить свои золотые и серебряные монеты в безопасное место.

Даже самые недалекие из простых селян благоразумно ссыпали все сбережения в глиняные горшки и закопали их в землю. Тем не менее примерно четвертая часть находившихся в обращении монет была обменяна на новые деньги. Конечно, не следует забывать, что Рим — это огромное государство, включающее в себя также и варварские страны, располагающиеся вплоть до границ Индии и Китая.

Такое выходящее за рамки приличий поведение

Нерона снова заставило задуматься многих из тех, кто несколько лет назад понял и даже, исходя из политических соображений, простил ему убийство Агриппины. Члены сословия всадников, сами ведущие свои денежные дела, а также богатые вольноотпущенники, на которых в значительной степени держалась жизнь вечного города, решили пересмотреть свои взгляды, так как введение в обращение новых монет расстроило все их планы. Многие же, несмотря на всю свою опытность, были приведены на грань финансового краха и, случалось, даже самоубийства.

Но нашлись и такие, кто славил Нерона и пел ему хвалебные гимны. Ведя разгульную жизнь, эти бездельники не вылезали из долгов, и их не могла не обрадовать возможность рассчитываться с кредиторами монетами, которые стоили намного меньше, чем прежние. Звон лир длинноволосых певцов, исполнявших сатирические куплеты перед домами богатых людей и в тех местах, где старые деньги меняли на новые, несказанно раздражал меня.

После этой истории философы-любители еще больше уверились в том, что для Нерона нет ничего невозможного. Они считали, что таким вот неслыханным образом он помог бедным за счет богатых, и кричали на всех углах, будто только так — смело и грубо — и следует поступать с сенатом.

Кстати, среди этих юнцов-недоумков было много сенаторских сынков.

Припрятывание старых монет стало настолько обычным явлением, что ни один разумный человек не посмел бы назвать это преступлением. Несколько Десятков мелких рыночных торговцев и крестьян посадили в тюрьмы или отправили на принудительные работы, но это не помогло. Нерон даже был вынужден отказаться от своих обычных мягких методов и начал угрожать укрывателям денег смертной казнью. Тем не менее никого не казнили, ибо в глубине души

Нерон прекрасно понимал, что преступником является именно он, а не те бедняки, которые пытаются сохранить несколько настоящих серебряных монет составляющих все их достояние".

Поняв, что мне следует быть порасторопнее, я поручил одному из своих вольноотпущенников создать банк, чтобы официально обменивать на Форуме деньги: государство не могло справиться с обменом старых монет на новые, и потому сенат обратился к частным банкирам с просьбой о помощи. Они даже получали компенсацию за свои труды, когда доставляли в казначейство «негодные» монеты.

Мой вольноотпущенник, желая обойти пожилых банкиров, которые до сих пор не разобрались в происходящем и потому пребывали в растерянности, пообещал выплачивать при обмене старых денег на новые дополнительное вознаграждение в размере пяти процентов. И это никого не удивило. Вольноотпущенник объяснял, что стремится завоевать своему банку хорошую репутацию и помочь тем, кто не имеет крупных личных сбережений.

Сапожники, чеканщики по меди и резчики по камню выстроились в очередь перед его столом, а старые банкиры скучали за своими пустыми прилавками и мрачно наблюдали за тем, что творится вокруг.

Благодаря вольноотпущеннику я за несколько недель поправил свои пошатнувшиеся было дела, и мне не помешало даже то, что мой человек негласно передал часть денег жрецам храма Юноны, ибо возникло подозрение, что он сдавал на монетный двор не все полученное им золото и серебро.

В эти трудные, наполненные заботами дни я частенько тайком заходил к себе в комнату, тщательно запирал дверь и наливал в деревянную чашу моей матери немного вина. Я делал несколько глотков и призывал удачу. Я уже простил матери ее низкое происхождение — ведь это благодаря ей я был наполовину грек, что как раз и позволяло мне успешно вести дела. Я слышал, будто грек может обмануть даже еврея, настолько он смекалистый и ловкий, но мне это кажется преувеличением.

Однако мой отец был чистокровным римлянином, ведущим свой род от этрусских царей; дабы удостовериться, что это именно так, достаточно съездить в Цере. Фамильная гордость никогда не позволяла мне опускаться до мелкого мошенничества и воровства. То, что проделывал во время обмена денег мой вольноотпущенник, а также «двойной учет», заведенный мною в зверинце, касались только государственных финансов и были простыми мерами самозащиты, принятыми честным человеком против тиранического налогообложения. Иного способа быть финансистом и вести образ жизни, достойный римского всадника, не существовало в природе.

Но я ни разу не позволил моим вольноотпущенникам подмешать мел в муку или минеральные масла в масло пищевое, чем частенько занимались некоторые наглые богатые выскочки. И дело было не только в моральных терзаниях — если бы их схватили за руку, они наверняка оказались бы на кресте. Я как-то вскользь упомянул о возможных махинациях с зерном и мукой в разговоре с Фением Руфом, отвечавшим за все римские зернохранилища и мельницы. (Естественно, я не назвал ни одного имени.) И он сказал, что риск слишком велик и что ни он, ни кто-либо другой на его месте не решился бы принять грязную муку или, например, худший сорт зерна вместо лучшего. То есть, конечно, некоторые грузы, поврежденные во время перевозок по морю, могут быть закуплены государством, если это будет необходимо для того, чтобы помочь чьему-нибудь другу, попавшему в беду. Но дальше этого никто не пойдет.

Вздохнув, Руф грустно заметил, что, несмотря на его высокую должность, он все еще, можно сказать, прозябает в нищете.

Затем я вспомнил о Тигеллине. По Риму ходили упорные слухи о том, будто он впал в немилость у Нерона. Многие смельчаки, беседуя друг с другом, открыто заявляли, что император рискует своим добрым именем, столь часто встречаясь с Тигеллином и тем более покровительствуя ему. Люди говорили, что, став префектом преторианцев, он подозрительно быстро разбогател. Этого нельзя было объяснить одними лишь многочисленными подарками Нерона, хотя у того действительно была привычка щедро одаривать своих друзей, чтобы они, заняв высокий пост, на который назначил их цезарь, не брали взяток. Впрочем, «друзей» — это громко сказано. Я слишком хорошо и давно знал Нерона и не верил, будто он относится по-дружески хоть к кому-нибудь из своего окружения.

С точки зрения Нерона, самым тяжким обвинением, выдвигаемым против Тигеллина, была его тайная любовная связь с Агриппиной, за которую его еще в юности изгоняли из Рима. Когда Агриппина стала супругой Клавдия, она добилась возвращения Тигеллина, а также Сенеки, находившегося в столь же двусмысленных отношениях с сестрой Агриппины. Однако я сомневался в том, что императрица поддалась на уговоры Тигеллина, по-прежнему испытывавшего к ней теплые чувства, и согласилась изменить мужу. (Любопытно, кстати, что Тигеллин не предупредил Агриппину об уготованной ей сыном участи.)

Политические соображения заставили Нерона назначить Фения Руфа — наряду с Тигеллином — префектом преторианцев. Он должен был заниматься внешнеторговыми делами, тогда как Тигеллин отвечал теперь лишь за военные вопросы. Понятно, что последний был раздосадован этим обстоятельством, так как вдруг лишился главного источника своих доходов.

Я по своему собственному опыту знаю, что богач всегда стремиться стать еще и еще богаче. Может, это звучит странно, но радость обладания состоянием становится неполной, если ты не знаешь, как его приумножить. Ты думаешь только об этом, и любые препятствия на пути к золоту вызывают твою ненависть.

Дела на финансовом рынке шли из рук вон плохо, цены все росли и росли, и товары подорожали куда больше, чем на те двадцать процентов, на которые Нерон уменьшил стоимость денег. Император издавал указ за указом, пытаясь обуздать цены и наказать ростовщиков, но в результате хорошие вещи попросту пропали из лавок. Скоро людям оказались не по карману зелень, мясо, чечевица и рыба, и они вынуждены были ехать в деревни или обращаться к торговцам, которые, несмотря на запрещение властей, в сумерках ходили от дома к дому с корзинами, наполненными снедью, и продавали их хотя и дорого, но все же дешевле, чем на рынках.

При этом настоящей нехватки продуктов и товаров не было. Просто из-за очень низких цен никто не хотел ничем торговать, и лавочники предпочитали либо бездельничать, сидя за прилавком, либо вешать на дверь замок. Если же кому-то позарез нужны были новые сандалии или новая туника, или хотя бы пряжка для нее, то он долго умолял продавца достать ту или иную вещь с полки, обещая заплатить за нее настоящую, а не установленную законом Цену.

Все выглядело так удручающе, что, едва распространилась весть о нескольких решительных всадниках, готовых силой захватить власть и свергнуть Нерона, как многие поддержали их намерение и огорчались лишь тому, что заговорщики медлят, ибо никак не могут отыскать человека, способного стать императором. В сторонниках Пизона видели спасителей Рима и потому спешили присоединиться к нему. Даже ближайшие друзья цезаря считали, что будет разумнее поддержать заговор, так как казалось совершенно очевидным, что дни Нерона сочтены — настолько широко распространилось недовольство им как в Риме, так и в провинциях; к тому же многие уверяли, будто у Пизона хватит денег для подкупа преторианцев.

Фений Руф, по-прежнему отвечавший за государственные зернохранилища и к тому же исполнявший обязанности второго префекта претории, так как на это место никак не находился другой достойный гражданин, не колеблясь присоединился к заговору. Из-за резкого удешевления зерна он потерпел значительные убытки и много задолжал.

Нерон отказался возмещать разницу между настоящей и неприлично заниженной ценой на зерно, и от этого с нами перестали торговать богатые египтяне, а многие римские землевладельцы предпочитали вообще не засевать свои поля или же зарывать урожай в землю — лишь бы не продавать его по дешевке.

Почти все командиры преторианцев последовали примеру Руфа и тоже поддержали заговорщиков. И их можно было понять. Солдатам платили жалованье новыми деньгами, и прибавки к нему они не получили. Заговорщики были настолько уверены в успехе, что решили не обращаться за помощью к провинциям и не искать там себе союзников. Они полагали, что для осуществления их замысла достанет сил в самом Риме, и это обидело многих влиятельных людей в других городах.

Я считаю, главной их ошибкой стал отказ от помощи легионов, которую они наверняка бы получили и в Германии, и в Британии. Правда, на Востоке у них ничего бы не вышло, потому что Корбулон с головой окунулся в перипетии парфянской войны; кроме того, он был напрочь лишен политических амбиций и скорее всего вообще не подозревал о готовящемся свержении цезаря.

Мои дела находились в полном порядке, и, возможно, именно поэтому меня, откровенно говоря, мало заботили нужды народа. Кроме того, я был охвачен весенним томлением. Мне исполнилось тогда тридцать пять лет, и я больше не интересовался молоденькими девушками, хотя и не без удовольствия вспоминал свои прошлые победы. Я достиг того возраста, когда мужчина, созревший для истинной страсти, хочет обрести подругу, которая подходила бы ему и по возрасту, и по опытности, и по общественному положению.

Даже сейчас я не могу писать об этих вещах подробно и откровенно. Скажу только, что с некоторых пор я, избегая привлекать ненужное внимание, зачастил к Антонии. У нас с ней всегда находилось что обсудить, и иногда мне удавалось покинуть ее уютный дом на Палатине лишь с наступлением рассвета. Она была дочерью Клавдия, и, следовательно, в ее жилах текло немало дурной крови Марка Антония. А кроме того, со стороны матери она была из рода Элиев. (Ее мать приходилась Сеяну сводной сестрой.) Вот все пояснения, какие я считаю нужным дать, и, как мне кажется, умному достаточно.

Твоя мать, конечно, тоже была дочерью Клавдия, но, родив тебя, она заметно успокоилась и умиротворилась. Не забывай также о тех испытаниях, которые выпали на ее долю. В общем, я давно уже не делил с нею ложе и даже начал сомневаться в своих мужских способностях. К счастью, Антония быстро избавила меня от этих сомнений.

Как-то на заре, когда птицы только-только начали петь, а цветы в роскошном саду Антонии, уже полностью залечившем раны от пожара, подняли головки к небу и раскрыли лепестки, я впервые услышал от своей прекрасной возлюбленной о заговоре Пизона. Уставшие от ласк и объятий, мы стояли с ней рука об руку у изящной белой колоннады, и я никак не мог заставить себя уйти домой, хотя наше прощание длилось уже третий час.

— Минуций, дорогой… — сказала Антония.

Я не уверен, что сумею в точности повторить ее слова, но смысл их я помню. Неудобно писать об этом, но, с другой стороны, ты уже знаешь достаточно о моей семейной жизни с Сабиной, так что у тебя нет оснований сомневаться в многочисленных добродетелях твоего отца.

— Дорогой, — повторила Антония. — Еще ни один мужчина не был так нежен со мной и не обнимал меня так крепко, как ты. Я очень, очень люблю тебя и буду любить всегда, вечно. Мне хотелось бы не расставаться с тобой и после смерти, чтобы вместе бродить тенями по Елисейским полям.

— Почему ты вдруг заговорила об этом? — спросил я, еще теснее прижимая ее к себе. — Мы же так счастливы сейчас. Мне кажется, я никогда еще не был так доволен жизнью. Давай не заглядывать вперед и не думать о Хароне, хотя, признаться, мне бы хотелось, умерев, держать во рту золотую монету, чтобы плата за перевоз через Стикс была достойна любимого такой красавицы, как ты.

Антония сжала мою руку своими тонкими пальцами.

— Минуций, — прошептала она. — Я не могу и не хочу ничего скрывать от тебя. Не знаю, кто из нас двоих ближе к смерти, ты или я. Время Нерона истекает, и я боюсь, как бы ты не погиб вместе с ним.

Я был ошеломлен ее словами, она же, не обращая внимания на мое состояние, неторопливо поведала мне о заговоре и его главарях и добавила, что пообещала Пизону отправиться с ним после смерти Нерона в стан преторианцев. Антония надеялась уговорить ветеранов поддержать нового императора. В подкрепление своих слов она намеревалась дать им немало золота, которое всегда убеждает лучше, чем самые пламенные призывы, даже если они исходят от дочери Клавдия, благороднейшей римской патрицианки.

— Но я страшусь не столько за себя, сколько за тебя, любимый, — добавила Антония. — Ибо все знают, что ты — один из ближайших друзей Нерона. К сожалению, ты не завел полезных связей, чтобы обезопасить свое будущее, а ведь после свержения тирана народ несомненно потребует крови его приспешников. Интересы государства заставят поступиться несколькими жизнями, и я не исключаю, что тебя осудят и казнят, или же, что еще хуже, ты будешь растоптан на Форуме толпой, послушной людям Пизона, как раз тогда, когда мы с ним направимся в лагерь преторианцев.

Видя, что я оцепенел от страха и волнения, Антония нетерпеливо топнула своей хорошенькой ножкой.

— Тебе стоит серьезно подумать и немедленно определиться! — воскликнула она. — В заговоре замешано столько людей, а недовольство Нероном так велико, что план можно привести в действие в любой день. Ради собственного благополучия все сейчас торопятся поддержать Пизона. Давным-давно решено, где, как и когда Нерон будет убит. Некоторые из его лучших друзей уже влились в наши ряды и принесли клятву. Я могу назвать тебе имена Сенеки, Петрония и Лукана. Мизенский флот[44] с нами. Эпихарида, о которой ты наверняка слышал, соблазнила Волузия Прокула, подобно Октавии, пытавшейся в свое время соблазнить Аникета.

— Я знаю Прокула, — коротко произнес я.

— Еще бы, — понимающе кивнула Антония. — Он же принимал участие в убийстве моей мачехи. Но не волнуйся, дорогой, я никогда не испытывала к Агриппине теплых чувств. Можешь себе представить, она обращалась со мной еще хуже, чем с Октавией и Британником. Если бы не опасение оказаться без наследства, я с радостью принесла бы после ее гибели благодарственную жертву. Так что пускай тебя не тревожит эта давняя и полузабытая история. Сейчас тебе надо позаботиться о собственной голове и немедленно вступить в ряды заговорщиков. Если ты замешкаешься, даже я не смогу спасти тебя.

Разумеется, первой моей мыслью была мысль о Нероне. Я мог бы тут же броситься к нему и рассказать обо всем, чтобы он навсегда сохранил благодарность ко мне и осыпал дорогими подношениями. Но Антония прекрасно научилась читать по моему лицу. Позволив тонкой белоснежной сорочке соскользнуть с се мраморного плеча и обнажить изумительную твердую грудь, она нежно провела пальчиком по моим губам, склонила голову набок и капризно прощебетала:

— Неужели ты предашь меня, Минуций? Неужели ты сделаешь это? Нет, нет, я не верю, ведь мы так любим друг друга, что никогда не расстанемся. Ты сам говорил это в миг наивысшего блаженства. Помнишь?

— Конечно, помню, — поспешил успокоить ее я. — Да как ты могла усомниться во мне?!

Она засмеялась, закинув голову, а я сердито продолжал:

— И что это ты тут говорила насчет «любого дня»? Если все уже решено, то почему заговорщики медлят?

— Я понимаю их, — ответила Антония. — Не только для мужчин, но и для меня, женщины, очень важно, кто именно придет к власти после смерти Нерона, которая, честно признаться, меня нимало не волнует. И этот вопрос заговорщики обсуждают каждую ночь. У любого из них есть свои соображения, и они никак не сойдутся во мнениях.

— Гай Пизон… — скептически протянул я. — Почему именно он, объясни? Неужто не нашлось иного предводителя? Правда, он сенатор, он из рода Кальпурниев, и он весьма привлекателен. И все же, милая моя Антония, что ты отыскала в нем такого уж особенного, что решаешься рисковать своей жизнью, отправляясь в его обществе в лагерь преторианцев?

Я буду откровенен, Юлий, и потому честно признаюсь тебе, что почувствовал укол ревности. Я хорошо знал Антонию и давно уже понял, что она вовсе не так одержима, как можно было подумать. Во многом она оказалась значительно опытнее меня, хотя я полагал, что мне известно достаточно, и я втайне поражался тому, откуда такая осведомленность у высокородной римлянки. Поэтому я внимательно наблюдал за выражением ее лица. Моя ревность привела Антонию в восторг, и, расхохотавшись, она ласково потрепала меня по щеке.

— Что ты себе напридумывал, Минуций? — сказала она. — Я никогда не лягу с Пизоном, ибо он не нравится мне, совсем не нравится. Я думала, ты уже понял, что я всегда выбираю только того, кого по-настоящему люблю, а Пизон совершенно не в моем вкусе. Мне вовсе не хочется связывать с ним свою жизнь. Он глуп, он даже не подозревает, что за его спиной уже плетутся интриги и что никто не согласится менять комедианта Нерона на кифариста Пизона.

Антония умолкла, потом с улыбкой посмотрела на меня и продолжила:

— Он, видишь ли, несколько раз появлялся перед публикой, играя на своем музыкальном инструменте, и это повредило его репутации… Но я не все еще тебе сказала. Есть люди, желающие восстановить республику и отдать всю власть сенату. Эти глупцы не понимают, что их бредни способны подтолкнуть страну к гражданской войне. Вот сколь широк круг заговорщиков и сколь противоречивы их интересы. Надеюсь, теперь тебе ясно, почему откладывается убийство Нерона? И еще. Никогда никто не вынудит меня отправиться к преторианцам ради защиты интересов сената. Это недостойно дочери императора. Она опять посмотрела на меня — — на этот раз долго и внимательно.

— Я знаю, о чем ты думаешь, Минуций, но пока еще рано оповещать Рим о твоем сыне Клавдии Антонии. Он ребенок, а о его матери в свое время ходило столько сплетен, что, по-моему, всерьез о будущем Клавдия Антония мы поговорим лишь после того, как он наденет мужскую тогу, а Клавдия умрет. Тогда мне будет проще представить его как моего племянника. И если сейчас ты сумеешь отыскать свое место в заговоре Пизона, то, во-первых, сделаешь политическую карьеру, а во-вторых, поможешь сыну. Надеюсь, дорогой, ты не станешь возражать против того, чтобы Клавдия пока оставалась в живых и воспитывала вашего ребенка? Людям может не понравиться, если я усыновлю мальчика сразу после гибели Нерона.

Впервые Антония намекнула, что, несмотря на мое низкое происхождение и несколько случившихся со мной неприятных историй, она со временем будет не прочь выйти за меня замуж. А ведь я даже не осмеливался мечтать о такой чести, хотя мы были страстными и нежными любовниками. Я почувствовал, что краснею и что язык опять отказывается повиноваться мне. Антония, улыбаясь, посмотрела на меня и, встав на цыпочки, поцеловала в губы. Ее волосы ласкали мою шею.

— Я же говорила, что люблю тебя, — прошептала она мне на ухо. — Я обожаю эту твою застенчивость и сожалею, что ты всю жизнь недооценивал собственные достоинства. Ты, Минуций, настоящий мужчина, причем такой, от которого любая умная женщина ожидает очень многого.

Ее слова прозвучали двусмысленно, но не столь потрясли меня, как, возможно, решила Антония. Она была права. И Сабина, и Клавдия всегда относились ко мне так, что я вынужденно, ради сохранения мира в доме, уступал их желаниям. Я подумал, что Антония ведет себя куда более достойно, и не очень удивился, когда понял, что увлекаю ее обратно в дом. Надо было закончить наше прощание…

Уже наступил день, и рабы трудились в саду, когда я наконец сел в свои носилки; перед глазами у меня все плыло и кружилась, колени дрожали, а в голове вертелась всего одна мысль: приходилось ли мне так сильно любить за те почти двадцать лет, что я ношу мужскую тогу?

Итак, я позволил сделать себя участником заговора Пизона и тысячу раз поцеловал Антонию, клянясь приложить все старания к тому, чтобы занять высокий пост, достойный моей возлюбленной. Кажется, я даже обещал собственноручно зарезать Нерона, потому что помню, как Антония убеждала меня позволить заняться этим кому-нибудь другому, настаивая, что мы не должны рисковать моей бесценной головой. Кроме того, добавила она, нахмурившись, отцу будущего императора неудобно лично участвовать в убийстве одного из цезарей. Это создало бы прецедент, и тебе, мой сын, в один несчастный день пришлось бы плохо.

Эта жаркая весна стала самой счастливой в моей жизни. Я отлично себя чувствовал, у меня ничего не болело и не ныло. Я был честным — по римским меркам — дельцом, состояние мое росло, все задуманные финансовые операции проходили успешно, и я мог всецело отдаваться своей страсти. Я жил точно во сне, и единственное, что мне мешало, — это назойливое любопытство Клавдии, которую чем дальше, тем больше интересовало, где я пропадаю целыми сутками. Мне было неприятно лгать ей; я знал, что женщины — натуры тонкие и чувствительные — обычно рано или поздно докапываются до правды.

Для начала я переговорил с Фением Руфом, с которым меня связывали давние деловые отношения, — впрочем, дружны мы с ним никогда не были.

Поколебавшись, он неохотно признался, что участвует в заговоре, и даже показал мне список тех преторианских офицеров — трибунов и центурионов, — которые обещали после смерти Нерона беспрекословно подчиниться Пизону.

Он явно обрадовался, когда понял, что я узнал о заговоре какими-то своими путями, и несколько раз просил извинить его за то, что, связанный клятвой, он ничего мне раньше не рассказывал. Руф заверил, что немедленно поговорит обо мне с Пизоном и другими, и я, поблагодарив, удалился.

И Руф, и Пизон были столь же невоспитанны, сколь и невежественны, и я счел ниже своего достоинства обижаться на них. Я решил для себя, что это не они пренебрегали мною, а я ими, и совершенно успокоился, подумав, что, пожалуй, можно дать им на их нужды немного денег.

Но они не захотели принять мой дар, сказав, что золота у них в избытке. Не пугала заговорщиков и мысль о том, что я могу донести на них. Грубый Пизон в свойственной ему наглой манере даже заявил, будто я наверняка стану сидеть тихо, как мышь, ибо слишком трясусь за свою драгоценную шкуру — он, мол, достаточно обо мне наслышан. Немного помогла моя дружба с Петронием и Луканом: мне все же было позволено принести клятву и встретиться с Эпихаридой, этой странной римлянкой, чьи влияние и роль в заговоре я тогда полностью себе не представлял.

Примерно в то же самое время, к моему огромному удивлению, речь о заговоре завела Клавдия. Она долго расспрашивала меня о государственной политике, пытаясь выведать, слышал ли я хоть что-нибудь о замысле Пизона, и крайне изумилась, когда я заявил, усмехнувшись, что не только не собираюсь выдавать злоумышленников императору, но и сам давно уже дал клятву свергнуть тирана ради свободы отечества.

— Ума не приложу, зачем ты им понадобился, — сказала Клавдия. — Если они не выступят немедленно, об их планах узнают даже плебеи. Но какие ужасные вещи ты мне сообщил. Неужели ты действительно готов предать Нерона, которого ты называл своим другом и который столько для тебя сделал?

Я мягко и снисходительно заметил ей, что именно поведение Нерона и заставило меня забыть о прошлых днях нашей с ним дружбы и задуматься о всеобщем благе. Кроме того, близость к императору частенько приносила мне неприятности. Конечно, сам я — благодаря собственной ловкости и предусмотрительности — не особенно пострадал от последней денежной реформы, придуманной Нероном, но в моих ушах звучат рыдания вдов и сирот, а когда я вспоминаю о нищих крестьянах и мелких ремесленниках, то кровь в моих жилах закипает от гнева, и я вновь и вновь клянусь себе пожертвовать самым дорогим ради наших сограждан.

Я объяснил Клавдии, что мне не хотелось заставлять ее волноваться — вот, мол, почему я молчал о своей причастности к заговору. Вдобавок я опасался, что она попытается помешать мне рисковать своей жизнью и класть ее на алтарь свободы и всеобщего благоденствия. Надеюсь, сказал я, она оценит мою заботу о ее душевном спокойствии.

Клавдия, которая знала меня уже много лет, явно сомневалась в моей искренности, но в конце концов огонек подозрения в ее глазах погас, и она нехотя согласилась, что я поступил правильно. Она даже сказала, что мое решение совпадает с ее желанием видеть меня в числе заговорщиков, ибо это сулит нам обоим удачу в будущем.

— Наверное, ты заметил, что я давно уже не пристаю к тебе с разговорами о христианах, — добавила Клавдия. — Я считаю, им незачем больше устраивать свои встречи в нашем доме. Теперь у них есть много тайных убежищ, и я не вижу необходимости подвергать опасности нашего сына, хотя и не отказываюсь называть себя христианкой. К сожалению, мои единоверцы оказались слабыми и нерешительными людьми. Для них было бы очень выгодно навсегда избавиться от Нерона. Его смерть явилась бы наказанием ему за многочисленные грехи и ужасную привычку следовать советам Сатаны. Однако они не имеют к заговору никакого отношения, подумать только, совершенно никакого, и это несмотря на то, что Пизону непременно повезет! Я их больше не понимаю. Они, видишь ли, утверждают, будто человек не должен убивать себе подобного и будто месть запрещена им верой.

— О великий Геркулес! — в изумлении воскликнул я. — Да ты обезумела! Только женщине могло прийти в голову вовлечь в этот заговор еще и христиан! Ведь радетелей за отечество и так уже слишком много, а если будущий император примется искать себе союзников среди этих сектантов, то ему придется обещать им разные привилегии, вроде тех, что имеют сейчас евреи, и остальные заговорщики окажутся обделенными.

— Что дурного в том, что я спросила их мнение? — огрызнулась Клавдия. — От этого никому ни жарко ни холодно. Они говорят, что всегда были далеки от политики и охотно признают любого правителя. Они, мол, должны подчиняться земному владыке, мечтая о царстве владыки небесного. Конечно, их Мессия, придя в Рим, осчастливит христиан, но я уже начинаю уставать от ожидания его появления. Я — дочь императора Клавдия, и у меня есть собственный ребенок, так что мне приходится задумываться о его будущем и о насущных делах. По-моему, Кифа — просто трус, раз неустанно твердит о необходимости смиряться и держаться в стороне от государственных забот. Может, грядущее царство божие — вещь и впрямь неплохая, но, став матерью, я как-то отдалилась от всего этого и ощущаю себя теперь больше римлянкой, чем христианкой. Наша страна попала в трудное положение, и мы можем сейчас многое изменить в жизни Рима. К счастью, мы достаточно умны для того, чтобы хотеть только мира и порядка.

— Что ты подразумеваешь, когда говоришь об изменениях в жизни Рима? — спросил я. — Неужели ты не понимаешь, что путь к миру и порядку лежит через хаос и кровь? Или ты настолько увлеклась мечтой о возможном воцарении твоего сына, что готова ввергнуть тысячи людей в нищету и гражданскую войну, которая за долгие годы так изнурит всех, что народ с ликованием признает императором нашего Антония, едва-едва достигшего возраста мужчины?

— Республика и свобода являются ценностями, за кои с радостью погибнут многие и многие, — нравоучительно произнесла Клавдия. — Мой отец Клавдий часто и с большим уважением говорил о республике и о том, что с радостью восстановил бы ее, если бы это представлялось возможным. Он много раз возвращался к этому в своих речах, когда жаловался сенаторам на непосильное бремя власти, лежащее на плечах правителя.

— Но ты сама уверяла меня, будто твой отец Клавдий был вздорным, жестоким и неумным стариком, — сердито возразил я. — Ты помнишь нашу первую встречу в библиотеке, когда ты плюнула на его статую? Какая там республика! Никто не захочет возиться с ее восстановлением, так что сейчас нужно думать о другом — кто станет следующим императором. Пизон считает, что я не гожусь для этой роли, и ты, разумеется, с ним согласна. Так кого бы ты могла предложить?

Клавдия задумчиво посмотрела на меня.

— А что ты скажешь о Сенеке? — спросила она с притворно невинным видом.

В первый момент ее слова ошеломили меня.

— Что пользы менять комедианта на философа? — пробормотал я. Но, поразмыслив, пришел к выводу, что Сенека — человек весьма подходящий.

И римляне, и жители провинций сходились во мнении, что первые годы правления Нерона, когда рядом с ним неотступно находился Сенека, были золотым веком для нашего государства. Тогда все благоденствовали, а теперь — подумать только! — нас заставляют платить даже за то, чтобы посидеть в общественной уборной.

Сенека был несказанно богат — по слухам, его состояние оценивалось в триста миллионов сестерциев. (Я, кстати, лучше прочих знал, сколько у него денег.) И к тому же Сенеке уже исполнилось шестьдесят, он был умудрен жизненным опытом и мог бы, пожалуй, протянуть еще лет пятнадцать, то есть ровно столько, сколько нам и требовалось. А его нежелание покидать деревню объяснялось вовсе не плохим состоянием здоровья, как он уверял, но одним только стремлением успокоить мнительного Нерона, предпочитавшего, чтобы его старый наставник держался подальше от сената.

Сенека частенько жаловался на желудок и с некоторых пор начал строго следить за своим питанием. Это явно пошло ему на пользу. Он очень похудел, стал заметно подвижнее и бодрее, не задыхался больше при ходьбе, и, главное, его щеки теперь уже не лоснились, что заставляло прежде тайком усмехаться тех, кто иначе представлял себе облик философа-стоика. Он вполне мог бы хорошо править, никого не преследуя и не казня без особой нужды, а его деловитость позволила бы ему вернуть хозяйство Рима к жизни и даже наполнить опустошенную Нероном государственную казну. Со временем же он, наверное, согласился бы добровольно уступить свою власть более молодому и воспитанному в его духе преемнику.

Многое во взглядах Сенеки роднило его с христианами. Он тоже призывал любить всех людей и был уверен, что видимая жизнь — это лишь тонкая завеса, за которой скрывается нечто неведомое. Об этом он написал в своем труде по естественной истории; он, между прочим, уверял там, что есть таинственные силы, недоступные пониманию человека. Как известно, об этом же говорили христианские проповедники.

Итак, мои мечты завели меня очень далеко, и от восторга я даже всплеснул руками.

— Клавдия, — вскричал я. — Твое предложение гениально! Ты — самый настоящий политик, и я должен попросить у тебя прощения за свои невежественные слова.

Разумеется, я не счел нужным пояснить, что, предложив сделать Сенеку императором и всячески поддерживая его кандидатуру, я превращаюсь в одну из ключевых фигур заговора. Если же мой замысел осуществится, то я смогу рассчитывать на благодарность Сенеки, тем более что когда-то я был одним из его учеников, а в Коринфе служил под началом его брата и был у того на хорошем счету. Молодой же Лукан, племянник Сенеки, дружил со мной; можно даже сказать, я был одним из самых его близких друзей — ведь я всегда так расхваливал его многочисленные стихи.

Мы с Клавдией долго и горячо обсуждали ее предложение и пришли к полному согласию. Мысль о Сенеке-императоре нравилась нам все больше, и на радостях мы решили выпить немного вина. Клавдия собственноручно принесла его из кладовой и даже почти не ругала меня за то, что я несколько перебрал. А потом мы отправились с ней в нашу спальню, и я, желая рассеять любые ее подозрения, впервые за много недель исполнил свой супружеский долг.

Утром голова моя пылала от выпитого вина и восторга, и я едва ли не с сожалением думал об ожидающей твою мать судьбе. Я прекрасно понимал, что со временем мне придется освободиться от нее ради твоего блага и что простой развод Антонию не удовлетворит. Клавдия должна будет умереть, но, к счастью, только лет через десять-пятнадцать. За эти годы много воды пронесет Тибр под мостами Рима. Будут в вечном городе и болезни, и наводнения, и несчастные случаи — да мало ли что могут придумать Парки, эти изобретательные вершительницы человеческих судеб. Так что я решил не огорчаться заранее и не ломать голову над тем, как именно случится неизбежное.

План Клавдии казался мне настолько безукоризненным, что я не стал посвящать в него Антонию. Мы встречались с ней украдкой и лишь изредка, боясь дать повод для сплетен, которые могли бы дойти до Нерона. Император наверняка не оставлял без внимания то, что происходило в доме Антонии.

Я без промедления отправился повидаться с Сенекой под предлогом того, что дела требуют моего присутствия в Пренесте[45] и что по дороге я нанесу старику визит вежливости. Для большей безопасности я устроил все таким образом, что мне действительно понадобилось съездить в Пренесте.

Сенека обрадовался мне и для начала показал свою деревенскую усадьбу, где он вел роскошную, но весьма размеренную жизнь. Я побеседовал и с женой философа, которая была вдвое его моложе. Сенека неуверенно пробормотал что-то о старческих недугах и слабеющих силах, но, поняв, что у меня есть к нему серьезный разговор, пригласил в уютный уединенный домик; этот старый лис диктовал здесь писцу свои книги.

Он заявил, что в последнее время сделался едва ли не аскетом и в подтверждение этого показал мне ручей, из которого он черпал прозрачную воду простой глиняной кружкой, а также фруктовые деревья, с которых, проголодавшись, срывал сочные плоды. Кроме того, он поведал, что его жена Паулина научилась молоть зерно с помощью маленькой ручной мельницы и даже печь вполне съедобный хлеб. Я отлично понял, что все это значит: Сенека боялся быть отравленным.

Нерон, испытывавший постоянную нужду в деньгах, мог не устоять перед искушением и прибрать к рукам собственность своего старого учителя; он мог даже прийти к мысли навсегда избавиться от него.

У Сенеки было все еще немало друзей, уважавших его государственный ум, однако он старался редко принимать гостей, подозревая едва ли не во всех шпионов цезаря.

Я приступил прямо к делу и спросил, не хотел ли бы Сенека обосноваться в императорском дворце после Нерона и вернуть стране мир и порядок. Ему нет нужды быть причастным к смерти Нерона, пояснил я. Все, что от него требуется, так это в определенный день оказаться в городе и быть готовым отправиться к преторианцам, прихватив с собой мешки с деньгами. Я был убежден, что тридцати миллионов сестерциев будет вполне достаточно: солдаты получат, например, по две тысячи сестерциев, а трибуны и центурионы, разумеется, больше — в соответствии с их рангом и положением.

Фений Руф вообще не хотел никакой награды.

Он только попросил, чтобы со временем государство возместило ему убытки, понесенные им по вине Нерона, проводившего свою неуклюжую денежную реформу.

Я посоветовал Сенеке согласиться на это и торопливо добавил, что если сумма кажется ему чрезмерной, то я тоже могу внести кое-какие деньги.

Молча слушавший меня старик, поняв, что я договорил, выпрямился и посмотрел мне в глаза долгим пугающе холодным взглядом, в котором не было и намека на любовь к ближнему.

— Я знаю тебя уже много лет, — проговорил он. — И потому сначала подумал, что тебя подослал ко мне император, желающий проверить, не изменились ли мои политические пристрастия. Из всех своих друзей Нерон мог выбрать именно тебя, потому что ты, Минуций, прекрасно подходишь для роли осведомителя. Но, по-видимому, ты и впрямь кое во что посвящен, раз сумел назвать мне столько имен; в ином случае многие головы бы уже полетели. Я не спрашиваю тебя, какими мотивами ты руководствуешься, я только прошу ответить: кто уполномочил тебя на эту беседу со мной?

Я ответил, что приехал сюда по собственному почину, так как считаю его благороднейшим человеком, который сумеет спасти Рим, если станет императором вместо тирана Нерона. Я также добавил, что в силах обеспечить ему широкую поддержку среди заговорщиков, если, конечно, он согласится принять мое предложение. Сенека немного успокоился.

— Не думай, что ты первый обратился ко мне с такой просьбой, — проговорил он. — Совсем недавно у меня здесь был Антоний Натал, один из ближайших соратников Пизона. Он приехал, чтобы справиться о моем здоровье и заодно узнать, отчего я так решительно отказываюсь встретиться с Пизоном и открыто поддерживать его. Но мне попросту не хочется действовать заодно с таким человеком, как тот Пизон. Он принадлежит к среднему сословию, а значит, отличается или лживостью, или нескромностью или еще каким-нибудь пороком. Я сказал Наталу, что считаю неблагоразумным общаться с людьми не своего круга, потому что, если положение изменится, я буду зависеть от их умения молчать, а это совершенно недопустимо. Я очень надеюсь, что заговор не раскроют, но боги могут быть немилостивы к нам, и тогда единственного визита Пизона в мой дом окажется достаточно для того, чтобы казнить меня.

Помолчав, Сенека задумчиво продолжил: — На сегодняшний день убийство Нерона — дело уже решенное. Заговорщики намереваются лишить императора жизни на вилле Пизона в Байях. Нерон часто бывает там, чтобы искупаться и развлечься. Однако сам Пизон лицемерно противится этому, заявляя, что не может нарушать святые законы гостеприимства. Экая чистоплотность! Можно подумать, будто он и впрямь чтит богов и их законы. Впрочем, кое в чем он прав. Насильственная смерть Нерона наверняка вызовет отвращение во многих кругах. Например, Луций Силан[46] заранее отказался одобрить такое ужасное преступление, как убийство императора. И еще. Пизон не хочет выступать вместе с консулом Аттикой Вестиной, потому что последний, будучи человеком очень и очень энергичным, скорее всего попытается восстановить республику. После гибели Нерона у него как у консула будут огромные возможности захватить власть.

Я понял, что Сенека осведомлен о планах Пизона и его сторонников куда лучше, чем я, и что он, опытный государственный деятель, уже давно тщательно взвесил все шансы заговорщиков. Поэтому я принес ему свои извинения за то, что нарушил его покой, объяснил, что поступил так из лучших побуждений, и заверил старика, что ему ни в коем случае не следует меня опасаться. Сейчас я направляюсь в Пренесте и не вижу ничего странного в том, что по дороге я решил навестить моего доброго учителя.

Мне показалось, будто Сенеке не понравилось, что я назвал его своим добрым учителем, однако он промолчал и даже взглянул на меня с сочувствием.

— Послушай, Минуций, — проговорил старик. — Не обижайся, но я хочу сказать тебе кое-что. То же, что сказал некогда Нерону, желая поучить его мудрости. В течение какого-то времени любой человек может скрывать черты своего характера, нося маску притворства и смирения. Но рано или поздно все раскрывается, и с волка спадает белоснежная овечья шкура. У Нерона в жилах течет волчья кровь, однако он актер, и хороший актер, и он умеет обманывать приближенных и завораживать толпу. Ты тоже похож на него, Минуций, но ты куда более трусливый волк, чем Нерон.

Я не знал, радоваться мне этому или обижаться, и предпочел спросить у старика, верит ли он, что Антония также вовлечена в заговор и поддерживает Пизона.

Сенека предостерегающе покачал своей взлохмаченной головой.

— На твоем месте, — сказал он, — я никогда и ни в чем не стал бы доверять Антонии. Одно ее имя наводит на людей страх. Среди ее предков были мужчины и женщины из двух древних кровожадных семейств. Я знаю такие поразительные истории из времен ее юности, что даже не осмеливаюсь рассказывать их. Пойми, я просто предупреждаю тебя. Во имя всех богов, не допусти, чтобы она присоединилась к заговорщикам! Если ты можешь помешать ей, но не сделаешь этого, то я буду считать тебя сумасшедшим. Она еще больше, чем Агриппина, стремится к власти; и кстати, покойная мать императора была не такой уж плохой женщиной.

Предостережение Сенеки потрясло меня до глубины души, но я не подал виду. Я был ослеплен любовью и подумал, будто он сказал все это из зависти. Раньше Сенека был государственным деятелем, но его отправили в отставку, так что неудивительно, что он злобствует. Да и как философ он тоже добился не слишком впечатляющих успехов: учеников у него было не очень много, и за ним никогда не ходили толпы приверженцев, внимавших каждому его слову. Конечно, он замечательно говорил о притворстве, но и сам умел при случае казаться не тем, кем был в действительности.

Когда мы расставались, Сенека заявил, что не верит, будто заговорщики согласятся сделать его императором, но тем не менее может в нужный день прибыть в Рим и поддержать их. Он, мол, убежден, что тщеславный и напыщенный, как индюк, Пизон, натворит глупостей, а ему, Сенеке, важна победа противников Нерона, ибо философ устал жить в постоянном напряжении.

— Ежедневно мне угрожает опасность, — горько улыбнулся старик, — так что я ничего не потеряю, если появлюсь на людях. Хорошо бы Пизону добиться своего и свергнуть цезаря; в этом случае я непременно встану рядом с победителем и первым поздравлю его. Ну, а если заговор будет раскрыт, я умру. Впрочем, мудрецы не должны бояться смерти, ибо она неизбежна. Так что это не очень существенно, когда именно человек навсегда закроет глаза — завтра или через двадцать лет.

По мне, второе было куда предпочтительнее, и я отправился в Пренесте в подавленном настроении, потому что отнесся к последним словам Сенеки, как к мрачному пророчеству. Меня мучила мысль о том, что я не принял никаких мер предосторожности на тот случай, если заговорщиков разоблачат. Предусмотрительность должна была посоветовать мне не класть все яйца в одну корзину.

Я-то предполагал, что восстание начнется в провинциях, где его поддержат легионы, а не в самом Риме. Разумеется, тогда прольется много крови, но ведь солдаты знали, что их может ожидать, когда нанимались на военную службу. В конце концов им платят жалованье как раз за то, что они в любой момент готовы погибнуть… Однако, к сожалению, тщеславие и уязвленное самолюбие всегда оказываются сильнее здравого смысла.

Обвал начался в Мизенах. Прокул счел, что его участие в убийстве Агриппины было недооценено Нероном. Конечно, ему поручили командовать флотом, но дело это было Прокулу не по душе. К тому же с этим прекрасно справлялся назначенный его помощником Аникст: бывший брадобрей внимательно прислушивался к мнению опытных капитанов, и потому мизенская флотилия всегда была готова выйти в море.

Но только не в штормовую погоду. Получив приказ Нерона покинуть порт, Прокул пренебрег мудрыми советами и подчинился императору. Очень скоро почти два десятка кораблей налетели на острые скалы и затонули вместе со своими гребцами и матросами. Людей, естественно, можно было набрать новых, но вот боевые корабли стоили очень и очень дорого.

Понятно, что Нерон пришел в ярость, хотя и знал, что Прокул выполнял его собственную волю. Цезарь мрачно поинтересовался, прыгнет ли Прокул по его приказу в море, на что тот без раздумий ответил, что, пожалуй, нет, ибо не умеет плавать. Тогда Нерон с досадой посоветовал ему не пытаться впредь обманывать природу, чьи приказы на море главенствуют даже над императорскими. Нерон сказал, что подыскать замену флотоводцу легко, во всяком случае, куда легче, чем построить двадцать боевых кораблей. Денег в казне на это сейчас нет, так что новым флотом придется заниматься только после того, как возведут Золотой дом.

Волузий Прокул почувствовал себя глубоко оскорбленным, и Эпихарида поспешила этим воспользоваться. Она была очень красива и до тонкостей знала все секреты любовных утех.

Насколько мне известно, прежде она вообще занималась только тем, что развлекала мужчин, так что многих удивил ее политический пыл и лютая ненависть к Нерону.

Но я-то уверен, что император несколько лет назад жестоко оскорбил Эпихариду, когда, желая плотских радостей, пришел к ней, а потом безжалостно отверг. Женщина не простила этого и начала вынашивать планы жестокой мести.

И вот Эпихарида, уставшая от проволочек, потребовала от Прокула немедленных действий. Она хотела, чтобы се новый приятель, собрав все оставшиеся суда, направился в Остию, но у Волузия родилась иная мысль. Из осторожности Эпихарида назвала ему всего несколько имен заговорщиков, так что он не знал, как их на самом деле много. Решив, будто речь идет об одном-двух десятках злодеев, Прокул вознамерился выслужиться перед Нероном и стать доносчиком. Он надеялся на хорошее вознаграждение, однако император не поверил ему, ибо был слишком уверен в собственной популярности, а сбивчивый рассказ Волузия звучал не слишком правдоподобно.

Тем не менее он на всякий случай приказал арестовать Эпихариду и допросить ее под пытками. Этим занялся сам Тигеллин, который с давних пор увлекался не только женщинами, но и мужчинами, и потому особо любил наблюдать за мучениями красавиц.

Но Эпихарида проявила неожиданную стойкость. Она упорно от всего отказывалась и уверяла, будто Прокул лжет и вообще мелет чепуху. Вдобавок она поведала преторианцам, несшим службу в помещении для допросов, столько любопытного о противоестественных наклонностях их командира Тигеллина, что последний потерял к ней всякий интерес и велел прекратить дело. Однако он успел так потрудиться над бедняжкой, что теперь Эпихарида не могла ходить.

Услышав об аресте сообщницы, заговорщики решили действовать. Весь город замер от страха и ожидания, ибо очень и очень многие поддерживали Пи-зона и боялись за себя и своих близких, уверенные, что Эпихарида их выдаст.

Подкупленный Пизоном центурион пытался даже убить несчастную прямо в тюрьме, чтобы она не проболталась, однако ему помешали стражники, которые прониклись к Эпихаридс симпатией за се живописные рассказы о личной жизни Тигеллина.

Вскоре должен был отмечаться апрельский праздник Цереры[47], и в наполовину уже законченном Большом цирке по этому случаю ожидались состязания колесниц. Заговорщики назначили убийство Нерона как раз на этот день, потому что Золотой дом оказался таким огромным, что император неделями не покидал его, чувствуя себя там в полной безопасности.

Был поспешно разработан следующий план. Заговорщики попытаются подобраться к Нерону как можно ближе, насколько это удастся сделать в гигантском цирке. Плавтий Латсран, высокий широкоплечий смельчак, бросится цезарю в ноги, как бы умоляя о милости, и повалит его на землю. Когда Нерон упадет, трибуны и центурионы из числа сторонников Пизона, а также и те из заговорщиков, кто окажется рядом, набросятся на него и заколют кинжалами.

Флавий Сцевин просил о чести нанести первый удар. Он, как известно, был связан родственными узами с городским префектом, моим бывшим тестем, так что ему бы не составило труда приблизиться к Нерону. К тому же он казался таким изнеженным и слабовольным, что никому не пришло бы в голову его заподозрить. Вообще-то он был не в своем уме и часто бредил с открытыми глазами.

Мне не хочется оскорблять семейство Флавиев, но я не могу умолчать о том, что Сцевин утверждал, будто отыскал в каком-то древнем храме кинжал самой Фортуны. Он всегда носил это оружие при себе и уверял, что в его видениях ему было сказано, что кинжал поможет своему новому владельцу совершить некое великое деяние. Несомненно, он думал об этом, когда вызывался ударить Нерона первым.

Пизон должен был ждать развязки событий в храме Цереры. Предполагалось, что Фений Руф и другие заговорщики, убив тирана, придут туда, и он вместе с Антонией направится к преторианцам.

Все надеялись, что Тигеллин, будучи уравновешенным и дальновидным человеком, не станет сопротивляться, когда узнает о смерти Нерона, и в солдатских казармах обойдется без кровопролития. (Позже заговорщики собирались казнить Тигеллина в угоду черни.)

План разработали весьма детально, и он казался вполне осуществимым. Единственным его недостатком было то, что жизнь не захотела подчиниться ему.