"Нобелевская премия" - читать интересную книгу автора (Эшбах Андреас)

Глава 16

Он меня боялся. И правильно делал.

Я просто нюхом чуял его страх, хотя его отделяли от меня стекло и решётка. Я узнавал этот страх по тому, как он сидел, обвив ногами ножки неудобного складного стула, какие администрация стокгольмской городской тюрьмы считает допустимым предлагать посетителям. Я читал этот страх в его движениях. Я слышал этот страх в его голосе. И его счастье, что я чувствовал этот страх, а то я не знаю, что было бы, если б Ганс-Улоф Андерсон посмел явиться ко мне с такой историей без трясущихся коленей, без пота на лбу и не обделавшись с испугу, который можно было обонять.

– Идиот, – сказал я после того, как тягостное молчание продлилось достаточно долго.

Он вздрогнул, сжал губы, поднял трусливый взгляд и тихо сказал:

– Что толку от того, что ты меня обругаешь?

– Было полным идиотизмом с твоей стороны ехать прямиком в полицию после такого телефонного звонка. Было полным идиотизмом оставлять Кристину на секретаршу, которая понятия не имела, о чём идёт речь.

– Да, я не спорю. Это было идиотизмом. Теперь я и сам это знаю. Но видит Бог, я впервые в жизни столкнулся с такими людьми!

– Ах да, как это я забыл! Господин учёный. Стоящий слишком высоко над тёмными инстинктами и низкими побуждениями. – Я разжал кулак: суставы пальцев были стиснуты до боли, а на ладони отпечатались следы ногтей. – Даже самый большой во всей стране кретин, дорогой мой зять, в первую очередь позаботился бы о своём ребёнке. Можешь называть это инстинктом наседки, но всякий нормальный человек сломя голову помчался бы в школу, прорвался сквозь все преграды, заслонил собою ребёнка и криком созвал полгорода. А ты? О нет, какая наглость с моей стороны – так говорить с тобой. Орать на тебя. На тебя, представителя научной элиты. На тебя, обитателя медицинского Олимпа. На тебя, распорядителя Нобелевской премии. Это против всяких правил и понятий о чести, не так ли?

Он открыл было рот, но у него хватило ума не произнести ни звука.

Я подавил рвавшиеся наружу чувства и сказал себе, что теперь бессмысленно неистовствовать, этим я добьюсь лишь того, что войдёт охранник и прекратит свидание, и никто от этого не выиграет.

– Я говорил тебе, чтобы ты берёг Кристину, – объяснил я как можно спокойнее. Но, видимо, всё же не так спокойно, как мне хотелось. – Ведь я говорил тебе это, а?

Он кивнул.

– Да.

– И что я тебя убью, если с Кристиной что-нибудь случится, я тебе тоже говорил, так?

Он сглотнул.

– Гуннар, после аварии я ни капли в рот не брал, видит Бог…

– Ч-чёрт! – вскричал я и, опрокинув стул, изо всей силы ударил кулаком по бронированному стеклу, которое защищало от меня Ганса-Улофа. – Ты истребил мою семью! Ты губишь нас одного за другим, и не рассказывай мне после этого, что ты не виноват!

Я услышал за спиной низкий голос:

– Гуннар. Успокойся.

Я обернулся. Охранник. Вырос как из-под земли. Светловолосый, стройный, но медвежьей силы мужчина с тонко подбритой бородкой и скучающим презрением ко всем арестантам на лице, словно говорящем: «Я всего лишь делаю свою работу». Когда в начале свидания Ганс-Улоф попросил его оставить нас одних, он тут же вышел, чего не делал раньше ни один охранник – например, когда об этом просил кто-нибудь из моих адвокатов.

Я уставился на него невидящим взглядом. В глазах у меня было темно.

– Он погубил мою сестру… – услышал я собственный хрип, – а теперь… Сперва Ингу… а теперь…

Должно быть, я действительно был не в себе, если выдавал такое.

– Гуннар, – ответил охранник, – что бы там ни было, но если ты не будешь сдерживаться, мне придётся прекратить свидание. Так что попытайся дышать спокойно, подними стул и сядь на него.

Я успокоил дыхание, поднял стул и сел за привинченный к полу стол из крашеного железа.

– Мне остаться? – спросил охранник, обращаясь к Гансу-Улофу.

Тот отрицательно покачал головой.

– Спасибо, но это действительно очень интимный разговор.

– Как скажете, – ответил мой надзиратель и снова вышел за дверь со смотровым окошком.

Ганс-Улоф смотрел на свои руки, которые он сжимал так, будто испытывал суставы на прочность.

– Кристина не только твоя племянница, – выдавил он, – но и моя дочь.

Это звучало заученно, будто он не раз твердил эту фразу, когда ехал сюда. Но даже если бы это звучало искренне, я всё равно не поверил бы в его семейные чувства. У Ганса-Улофа ещё жива была мать, которая одиноко жила в провинции Смэланд, и он не заботился о ней под тем предлогом, что она сама его не помнит и тут же забывает, как только он за порог. Старушку опекала социальная служба, покупала для неё еду и так далее. Сомневаюсь, чтобы мой зять что-то за это платил; в конце концов, ведь на то налоги и взимают, разве не так?

Я ненавидел его. И у меня были все основания его ненавидеть. Он не только убил мою сестру, он её просто уничтожил. У Инги были такие планы на будущее, чудесные планы, но Ганс-Улоф Андерсон их перечеркнул.

Я так гордился ею, гордился тем, чего мы добились с ней вместе после того, как нам ценой неописуемых усилий удалось уйти от убожества нашего детства, и он всё разрушил.

Инга наверстала пропущенную школу и начала учиться в университете. Я добывал деньги нам на жизнь; по большей части не в согласии с законом, если признаться, но, в конце концов, ведь и закон для нас ничего не сделал, когда нам было плохо. Я кормил нас, оплачивал нашу квартирку на окраине Стокгольма и гордился моей старшей сестрой, которая каждый вечер до поздней ночи просиживала над книгами. Она хотела стать детским врачом и работать в клинике, а потом открыть и собственную практику. И казалось: ну, наконец-то, наконец-то мы прорвались, и теперь всё будет хорошо.

Потом они снова поймали меня. Я уже не был малолеткой и потому загремел в тюрьму на два с половиной года. И как раз в это время этот бесцветный, обрюзглый человек окрутил Ингу, обрюхатил и женился на ней, и прахом пошли все её планы, все наши планы. Когда через два года меня отпустили на условное отбывание срока, у меня больше не было семьи.

От себя могу сказать, что только рождение Кристины спасло Ганса-Улофа от моей мести. Инга была так счастлива своей дочкой, что я не мог на неё злиться. И Кристина, походившая, к счастью, только на мать, а на отца ни капельки, околдовала и меня. Прошло какое-то время, и ради Кристины я, в конце концов, заключил перемирие с её отцом. Ради Кристины я старался разговаривать с ним спокойно и принял его как мужчину, которого моя сестра почему-то любила.

Я не подозревал, что он пьёт. Инга была счастлива, Кристина была счастлива, а Ганс-Улоф Андерсон пил. Я как раз снова был в тюрьме, когда это случилось. Ночь, зима, гололёд по всей Швеции, но Ганс-Улоф на каком-то празднике, куда они были приглашены, не смог устоять перед соблазнами бара. На обратном пути домой его машина врезалась в дерево. Инга погибла на месте, а сам он отделался несколькими ушибами.

Но, естественно, член Нобелевского собрания не был осуждён за вождение в пьяном виде. Сливки общества своих не выдадут. Один чрезмерно усердный полицейский, правда, взял пробу крови Ганса-Улофа, но результат анализа так и остался неизвестным. Судя по тому, что я слышал об этом процессе, судья ограничился мягким предупреждением.

На похороны Инги меня отпустили из тюрьмы. Если бы со мной не отправили двух охранников и если бы они не были такими сильными и такими быстрыми, я бы задушил Ганса-Улофа Андерсона прямо у могилы. А так я всего лишь потерял шанс на досрочное освобождение.

После этого Кристина ни разу не пришла навестить меня. Не знаю, чего уж ей там наговорил про меня отец, но могу себе представить.

С какой стороны ни посмотри, а этот блёклый, потеющий, грузный мужчина по другую сторону стекла отнял у меня семью. И вот он пришёл, чтобы сказать мне, что последняя из моих близких вскоре лишится жизни по его вине.

– Зачем ты мне всё это рассказываешь? – спросил я. Ганс-Улоф выпучил глаза.

– Как? Я думал, это ясно. Затем, что я надеюсь на твой совет.

Это было мне более чем ясно. Я только хотел знать, ясно ли это и ему. Мои мысли разом обрели прямо-таки кристальную ясность, как будто взрыв ярости разнёс на куски все ороговения, что наросли поверх моего духа за годы отупляющей тюремной жизни.

– Такого ещё не случалось, чтобы ты просил у меня совета.

– Что, в самом деле?

– В самом деле.

Он поднял брови.

– Ну, может быть. Во всяком случае, в подобной ситуации я еще никогда не оказывался. Я думал, ты лучше меня ориентируешься в таких делах – как вести себя с такими людьми, с такими… делами…

– Ну да, а я ведь, в конечном счёте, тоже криминальная личность.

– Я хватаюсь за все, что хоть отдалённо похоже на соломинку.

– Ганс-Улоф, я всего лишь взломщик. С похищениями, шантажом и прочими мафиозными штуками я никогда не имел дела.

Он сделал рассерженное движение рукой.

– Взломы, понятно. Но твоё обвинение гласит: промышленный шпионаж. А то, что здесь происходит и во что оказались вовлечены мы с Кристиной, явно не рядовой шантаж. За всем этим кроются конкретные промышленные интересы. Область, в которой никто не ориентируется лучше тебя, – он развёл руками. – У тебя есть контакты, опыт, ты знаешь подоплёку. Скажи мне, что я должен сделать, чтобы спасти Кристину.

Я смотрел на него с удивлением. До этого момента я мог бы спорить на что угодно, что для Ганса-Улофа высшей святыней и незыблемой ценностью является Нобелевская премия. Ему должно быть ясно, что эта афера, если она откроется, нанесёт большой урон авторитету Нобелевской премии, – возможно, непоправимый. То, что он готов смириться с этим ради вызволения Кристины, честно признаться, озадачило меня. Видимо, дочь и впрямь была ему дорога.

– Действительно, есть одно дело, которое тебе по силам, – сказал я.

– Скажи, какое.

– Позаботься о том, чтобы меня выпустили.

Он не смог совладать с собой. Челюсть отпала, глаза расширились, и даже уши как будто задвигались, словно желая увильнуть от звуков, которые пытались в них проникнуть.

– Что-что? – С этим огорошенным лицом он выглядел ещё отвратительнее, чем обычно. – Я, вообще-то, хотел совета, что делать мне.

– То, что необходимо, ты сделать не сможешь. Это должен сделать я. Для этого, по логике, мне надо отсюда выбраться. И ты должен об этом позаботиться.

Он исторгнул какой-то писклявый звук.

– Гуннар, не сходи с ума. Как я могу это устроить? – В его глазах заплясали искры, как будто он был на грани нервного срыва.

Я откинулся на спинку стула, оглянулся удостовериться, что дверь позади меня всё ещё закрыта, и скрестил руки.

– Общество – это заговор верхов против низов. Припоминаешь? Мы не раз об этом говорили. Ты никогда не хотел это признать. Ты всегда упорствовал в своей детской вере, что мир, в основном, в порядке. Разве что встретится кое-где пара-тройка злых людей, которых просто надо образумить. – Я наставил на него указательный палец, словно пику. Я говорил ему это сто раз, но скажу и тысячу, если надо. – Теперь ты узнаёшь на собственной шкуре, что я был прав. Твоя Нобелевская премия – только фасад. Ты не знаешь, как давно ею манипулируют. Я готов спорить, уже очень давно. Твоя испанская профессорша – тоже лишь пешка в предрешённой игре, как и ты. Ты сходил не так, как было задумано, – что ж, для этого у них есть люди, которые выполняют грязную работу. Теперь ты ходишь по струнке. Для них не составит труда вообще выбросить тебя из игры, если нельзя по-другому. Как они выбросили из игры этого журналиста. Он умер, потому что стал опасен. Он сам тебе это сказал. Всё переплетено снизу доверху, до самых верхних этажей. Скажешь, нет? Ведь это так?

Ганс-Улоф нехотя кивнул.

– Да.

– То-то. Теперь ты это видишь? Веришь мне наконец, что всё так, как я всегда говорил?

Он снова кивнул, скривившись.

– Хорошо, – сказал я. – Но именно поэтому ещё остаётся надежда. Ибо, хочешь ты это признавать или нет, но ты тоже один из тех, кто наверху. Благодаря твоему положению профессора, члена Нобелевского комитета и так далее, ты принадлежишь к ним – не к самому узкому кругу, не к реально власть имущим, но хотя бы к краешку этой области доступ у тебя есть. Ты имеешь влияние, какого нет у рядового человека. В одном месте шепнуть кому-то на ушко, в другом взыскать ответную услугу – и такой пустяк, как досрочное освобождение одного осуждённого, уже не проблема.

– Этого я не могу себе представить. При всём желании. Ты сильно переоцениваешь мои возможности.

– О нет, это ты их недооцениваешь. Поскольку ты ещё никогда не пытался сделать это. А никогда не пытался ты потому, что не хотел признавать, в каком мире мы живём.

Ганс-Улоф открыл рот, снова его закрыл, и так несколько раз. Он был похож на толстую рыбу, хватающую ртом воздух. Потом прохрипел:

– Ты говоришь, сам не зная что… Легко сказать «шепни кому-то на ушко». Кому на ушко? И что я могу шепнуть? Ведь у меня должны быть какие-то аргументы, а?

– Ой, только не прикидывайся! – Несмотря на то, что с ним случилось, он явно все ещё не схватывал правила игры. – А государственный секретарь в министерстве юстиции, например, с которым ты знаком со студенческих лет? Как, бишь, его зовут? Сьёландер? Очень даже ушко, в которое ты мог бы шепнуть. А аргументы? Да какие угодно. Можешь сказать, что твой шурин отсидел уже шесть лет, то есть половину срока. Самое время при хорошем поведении подумать о досрочном освобождении. Или даже о помиловании, почём мне знать.

– Вот только «хорошего поведения» не было.

– Ну, это как сказать.

Ганс-Улоф смотрел перед собой стеклянными глазами.

– Я не могу себе представить, чтобы это сработало.

– Хорошая возможность расширить границы воображения.

– И потом? Что ты сделаешь такого, чего не смог бы я?

Я почувствовал, что моё терпение на исходе.

– Ганс-Улоф, я пытаюсь представить себе, как ты взламываешь замки, спускаешься на верёвке по стене дома или крадёшься с фонариком по тёмным офисам. Но, честно говоря, это превышает силы моего воображения.

Он снова посмотрел на меня со своим идиотским, огорошенным выражением.

– А, вон что. Так это делается.

Совершенно очевидно, что он, хотя уже лет пятнадцать знал, какой профессией я занимаюсь, никогда не задумывался о том, как выглядит практическая деятельность промышленного шпиона.

– Да, – кивнул я. – Так это делается. И, как я понимаю, добавится ещё несколько задач, которые и для меня представляют полную новизну. Например, заставить кого-то говорить под дулом пистолета. Кого-то и убить, если придётся. – Я нагнулся вперёд. – Неужели ты не понимаешь, что я, может статься, козырная карта в твоём рукаве, о которой они не подозревают? Если мы будем действовать достаточно быстро, мы победим в этой игре раньше, чем они поймут, что происходит.

Он смотрел на меня с недоверием.

– Ты мог бы кого-нибудь убить?

– Похитителей Кристины? Не поколебавшись ни секунды.

Ганс-Улоф отвёл взгляд, рассматривая тускло-серый пол и блёклые крашеные стены.

– Не знаю, – пролепетал он. – Всё это какой-то кошмар. Если бы знать, как я попал в такое положение. Что я сделал не так?..

Он начал действовать мне на нервы.

– Тебе неясно, почему ты тянешь резину? – грубо спросил я. – Могу объяснить. Ты тянешь резину, потому что никак не хочешь признать, что всё это время я был прав, а ты нет. Ты знаешь точно, что если будешь делать то, что я сказал, и тем самым освободишь меня, тебе придётся принять тот факт, что мир действительно плох, что правительства, да и вообще вся власть, коррумпированы до мозга костей, что на самом деле миром правят большие деньги. Это они дёргают за ниточки за ширмой правового государства и демократии. Другими словами, тебе придётся признать, что до сих пор ты верил в аиста и Санта-Клауса. А этого тебе не хочется. Потому ты и тянешь резину.

– Да. Может быть. – Он вздохнул. – Но знаешь, хоть ты всё и разложил по полочкам и для тебя всё ясно, как день, мне всё это кажется нереальным…

Нет, он подействовал мне на нервы. Я резко встал.

– Конец дебатам. Мне всё равно, как ты это устроишь, но сейчас ты пойдешь и позаботишься о том, чтобы я оказался на свободе и смог разыскать Кристину. Или больше никогда не попадайся мне на глаза, если жизнь тебе дорога.

В три шага я был у двери и ударил в неё ладонью.

– Эй! Свидание окончено!