"Нобелевская премия" - читать интересную книгу автора (Эшбах Андреас)

Глава 5

В облике Ингмара Тунеля, председателя Нобелевского комитета, с его густыми седыми волосами и неизменным английским костюмом-тройкой, было что-то от испанского гранда. Он был одним из старейших профессоров института; предполагалось, что по окончании трёхлетнего срока своего председательства в комитете он уйдет на пенсию – перспектива, на которую с надеждой смотрели многие в коллегии.

– Хм, – неторопливо начал он, когда Ганс-Улоф закончил своё сообщение. Потом откинулся в тяжёлом коричневом кресле с высокой спинкой и золотыми шляпками обивочных гвоздей, сомкнул растопыренные пальцы обеих рук и посмотрел на своего визави непроницаемым взглядом. – И что я, по вашему мнению, должен сделать?

Этот вопрос удивил Ганса-Улофа. Тунель считался бесспорным авторитетом в области клеточной мембраны, но даже его доброжелатели считали, что он уже давно живёт в своём замкнутом мирке. Все прочие без обиняков говорили, что он безнадёжно старомодный идеалист, временами неосмотрительный. Тем не менее – или как раз поэтому – Ганс-Улоф ожидал, что его рассказ вызовет у председателя сильнейшее негодование.

– Я не знаю, – признался он. – Я полагал, что на такие случаи есть правила. Какие-то меры.

– Вы имеете в виду дисквалификацию?

– Что-то вроде этого. Как крайнее средство, естественно.

Тунель, задумавшись, стучал указательными пальцами друг о друга, но потом прекратил эти мелкие, нервные движения, видимо, потому, что пришел к какому-то решению.

– Как давно вы уже в Каролинском институте, Ганс-Улоф? – спросил он.

Хотя Ганс-Улоф был профессор со свойственной этому званию рассеянностью, но такую справку мог дать легко, не задумываясь. Для этого ему нужно было лишь прибавить пять лет к возрасту своей дочери, только и всего.

– В августе было девятнадцать лет.

– Но в комитете вы ещё никогда не состояли, насколько я помню, или состояли?

– Нет. – В Нобелевский комитет, эту группу из пяти членов, которая и осуществляла всю работу предварительного отбора, можно было попасть только в результате голосования Нобелевского собрания. В его случае по каким-то причинам до этого ни разу не доходило.

– Тогда я должен вначале рассказать вам кое-что о работе комитета. – Тунель сцепил пальцы и устремил взгляд в верхний угол комнаты. – Когда в начале февраля мы видим список номинированных, мы не спрашиваем себя, кто из этого списка заслуживает премии. Заслуживают ее многие, это вы знаете так же хорошо, как и я. Нет, первый вопрос, который мы себе задаём: почему этот мужчина или эта женщина были выдвинуты? Кем? И зачем? Чего ждёт от этого выдвижения номинатор? Не является ли выдвижение просто любезностью? Нет ли связей, о которых мы ничего не знаем? Нет ли контактов с рецензентами? И так далее, и тому подобное. Вопрос влияний ставится с самого начала. В некотором смысле эти влияния даже встроены в нашу систему – из-за того, что любой нобелевский лауреат имеет право выдвижения. Правило, при котором так и напрашивается перекрёстное опыление, не так ли? С точки зрения статистики, тот, кто работает вместе с лауреатом, имеет гораздо больше шансов тоже однажды стать им. Это мы не должны упускать из виду. К тому же многие выдающиеся учёные в наши дни работают уже не в государственных учреждениях, а в индустрии, в лабораториях, которые находятся в ведении международных концернов. Ясно, что фирмы заинтересованы в том, чтобы видеть на пьедестале кого-то из своих рядов, и естественно, они предпринимают попытки лоббирования, которое они, в отличие от парламентов и правительств, могут вести и у нас. – Он снова устремил взгляд на Ганса-Улофа и одарил его холодной улыбкой. – Как правило, без успеха.

Ганс-Улоф смотрел на него не без замешательства. Всё это звучало так, будто председатель Нобелевского комитета вёл такие разговоры каждый день.

– Этот человек попытает счастья с кем-нибудь другим, – сказал Ганс-Улоф. – Кто-то, может, и возьмёт деньги.

– Может быть. – Тунель наклонился вперёд, хитровато сощурив глаза. – Кстати, а почему вы их не взяли?

– Я? – Ганс-Улоф даже поперхнулся.

– Если вы, как говорите, и без того намеревались проголосовать за госпожу Эрнандес, вы могли взять их с чистой совестью. В конце концов, ведь это не повлияло бы на ваш выбор. А три миллиона крон, к тому же не подлежащие налогообложению, хороший кусок, я вам скажу.

Ганс-Улоф заметил, что его руки вцепились в подлокотники кресла, на котором он сидел.

– Уважаемый коллега, я вас уверяю, что я не колебался ни секунды, – сказал он сдавленным голосом. – Репутация и безупречность Нобелевской премии для меня священны.

– Священны, так-так, – сказал Тунель, вздохнул, откинулся назад, подперев подбородок сложенными, как для молитвы, ладонями, и молча застыл так на некоторое время.

– Я надеюсь, вы мне верите, – сказал наконец Ганс-Улоф, когда молчание стало уже нестерпимым.

Тунель задумчиво кивнул.

– Знаете, – начал он странно неделовым, досужим тоном, – ведь до меня доходит всё, что говорят люди. Не ускользнуло от меня и то, что многие говорят о Софии Эрнандес Круз пренебрежительно. Потому что она женщина. К тому же испанка – представить себе нельзя, чтобы испанка смогла провести значительную работу в области нейрофизиологии, не так ли? Не говоря уже об этой не относящейся к делу моральной дискуссии. Такова уж предвзятость наших уважаемых коллег. – Он рассеянно смотрел перед собой и несколько раз задумчиво кивнул. – Ну да, вполне возможно, и мои собственные предубеждения были бы ничем не лучше. Но я однажды встречался с Софией Эрнандес Круз. Это было, когда она ещё работала в университете Аликанте, за два года до того, как разразился весь этот цирк в прессе и она переехала в Базель. Это было уже довольно давно. Она тогда исследовала действия наркотиков, и хотя по сегодняшним представлениям это был вполне закономерный этап её работы, я припоминаю, что я находил это исключительно необычным. Ибо она одна из самых живых личностей, каких мне приходилось встречать. И, сверх того, одна из умнейших.

Ганс-Улоф неудобно сполз на край своего стула.

– В её квалификации я никогда не сомневался. Как я уже сказал, я собирался голосовать именно за нее.

– Согласились бы вы со мной, что профессор Эрнандес Круз вообще не нуждается в нечестных способах воздействия?

– Абсолютно.

– Не правда ли? Её выдвинули в этом году впервые. В среднем кандидат выдвигается восемь раз, прежде чем получает премию. И она ещё молода, сколько ей? Пятьдесят пять? Пятьдесят шесть? На этот раз она, может, не получит премию, но когда-нибудь получит точно. – Тунель слегка наклонился вперёд. – К тому же: посмотрите на тему её работы. Она невероятно продвинула наши представления о взаимодействии гормонов и нервной системы. Она показала, как связаны друг с другом дух и тело. То, что газеты так цветисто называют «экспериментом из Аликанте», через десять лет бесспорно войдёт в учебники для старших классов. Но – это не имеет ничего общего с экономической выгодой, которую кто-нибудь мог бы извлечь из самого присуждения ей премии. Это же не изобретение нового медикамента, нового метода лечения… Ничего такого…

Ганс-Улоф кивнул.

– Верно.

Тунель посмотрел на него и поднял свои кустистые седые брови.

– Тогда я вас спрашиваю: кому понадобилось предпринимать такую дурацкую акцию?

Ганс-Улоф вздрогнул от такого поворота разговора, поскольку он, казалось, вёл к тому, что Ингмар Тунель не верит его истории. Он действительно ничем не мог её подтвердить. Она и самому ему, как он впоследствии признался, казалась нереальной.

– Этого я не знаю, – сказал он. – Я только думаю, что мы должны на это отреагировать. В крайнем случае, примерно наказать, чтобы другим неповадно было.

– Путём дисквалификации Софии Эрнандес Круз?

– Хотя бы. Как мне ни жаль.

Ингмар Тунель скрестил руки и насмешливо смотрел на него:

– А вам не приходит в голову, что именно эту цель и преследовал ваш незнакомец – или те, кто стоит за ним, если таковые есть?

Такое Гансу-Улофу действительно не пришло в голову. Хотя лежало на поверхности. И если начать думать в этом направлении, открываются перспективы, буквально захватывающие дух. Перспективы, больше похожие на пропасти.

Он поневоле вспомнил так называемый шорт-лист, список кандидатов, из которых Нобелевское собрание будет выбирать в первую очередь. Как обычно, там было и в этом году пять имён. Строго конфиденциальные досье на каждого были уже розданы всем, имеющим право голоса. Это не значило, что кто-то из собрания не мог встать и высказаться за другого номинанта – и такое действительно уже не раз случалось, – но, как правило, рекомендации комитета предопределяли выбор.

Первым именем шорт-листа и, тем самым, фаворитом этого года был один биохимик, который сделал важные открытия в области маленьких молекул рибонуклеиновой кислоты – РНК. Его звали Марио Галло.

Итальянец.

Катастрофа с самолётом. Милан. Тоже Италия. Есть ли какая-то связь? Ганс-Улоф почувствовал стеснение в груди и сказал себе, что лучше прекратить думать о таких вещах.

– Что вы станете делать? – спросил он.

Ингмар Тунель погладил себе воображаемую бороду.

– Ничего, – холодно сказал он. – Мы проигнорируем этот случай. Проделана годовая работа, и послезавтра мы приступим к голосованию, чтобы наградить премией достойнейшего, не принимая во внимание, швед это или иностранец, мужчина или женщина, именно так, как завещал Альфред Нобель. – Он положил ладони на стол жестом, в котором было что-то завершающее. – И без оглядки на то, пытался кто-нибудь оказать на нас влияние или нет.