Минь АньциКрасная азалия (Жизнь и любовь в Китае)

Аньци Минь

КРАСНАЯ АЗАЛИЯ

Жизнь и любовь в Китае

Китаянка Аньци Минь - писательница американская. Свою первую повесть "Красная Азалия" она написала вскоре после переезда в США на новом для нее, английском языке. И - несмотря на всю рискованность подобного дебюта - добилась безусловного успеха. Книга попала в списки бестселлеров, выдержала несколько переизданий. Читатели простили начинающему автору некоторые стилистические погрешности и шероховатости настолько их увлекла история девушки, чье взросление пришлось на годы китайской "культурной революции". Школа, отряд хунвэйбинов, военизированный трудовой лагерь при госхозе, а потом внезапная, почти сказочная перемена судьбы, главная роль в фильме "Красная Азалия", за съемками которого пристально наблюдает сама товарищ Цзян Цин, жена Председателя Мао.

"Красная Азалия" - повесть автобиографическая, построенная на документальном материале, хотя (может быть, неосознанно) Аньци Минь следует старинной китайской традиции беллетризованных биографий, в которых реальные факты словно бы расцвечиваются явно художественными деталями. В то же время Аньци Минь (и тут уже совершенно осознанно) ориентируется на вкусы западной аудитории, старается в какой-то мере "облегчить" ей восприятие материала. Это выразилось, например, в попытке дать большинство китайских имен в переводе на английский.

Мы предлагаем нашим читателям первые три части книги.

Любовь поистине всемогуща, она заставляет забыть обо всем, даже о революции. Жажда борьбы, разрушения сменяется стремлением к покою, к житейским радостям. Партия знает, что влюбленные уже не принадлежат ей целиком, и потому партийные вожди так страшатся любви.

Аньци Минь

Чикаго, 1993

Часть I

Я взросла на трудах Мао и операх его супруги, товарища Цзян Цин. В начальной школе я стала командиром отряда детей-хунвэйбинов. Это случилось во время Великой пролетарской культурной революции, и тогда моим цветом был красный. Родители жили, по свидетельству соседей, словно два голубка, - в полном согласии. Отец преподавал технический рисунок в Шанхайском текстильном институте, но истинной его страстью была астрономия. Мать учительствовала в одной из средних школ Шанхая. Она учила тому, что поручала ей партия, полгода по-китайски, полгода по-русски. Как и все вокруг, родители верили в Мао и в коммунизм. Их четверо детей были погодками. Я родилась в 1957-м. Жили мы в центре, на Южной Цветущей улице, в двухэтажном доме на две семьи. Эти полдома достались нам после смерти деда, умершего от туберкулеза незадолго до моего рождения.

Лет с пяти я почувствовала себя взрослой. В этом не было ничего необычного. Все мои приятели таскали на спине своих малолетних сестер и братьев, которые развлекали себя сами, пока мы играли в прятки. На мне лежали многочисленные домашние обязанности, ведь родители, как и родители моих друзей, целыми днями работали. Сестричек и братика я называла своими детьми - и вправду, сама еще детсадовка, я уже водила их и в ясли, и в садик. Мне было шесть лет, сестренке Бутончику - пять, другой, Жемчужине, - четыре, а брату, названному Звездолетом, - всего три. Родители подбирали нам имена с разбором. Они и звучали несколько причудливо в сравнении с обычными у наших соседских сверстников Красногвардейцами, Свободами, Революциями. Попадались Большой Скачок, Великий Поход, Красная Звезда, Новый Китай, Дорога России, Отпор Соединенным Штатам, Патриот-Предвестник, Образцовый Красный Боец - много разного в том же духе. Но мои родители жили своим умом. Поначалу они нарекли меня Линьшуань - Солнце, Встающее из-за Горы. Но от этого имени пришлось отказаться: единственным солнцем был Мао. Поразмыслив, они остановились на Аньци, Яшма Мира, к тому же "аньци" по-китайски имеет еще и значение "ангел". Под этим именем меня и записали. Поблагозвучнее нарекли и сестренок: Бутончик и Жемчужина. Брату подыскали имя, во-первых, отвечавшее пристрастию моего отца к астрономии, а во-вторых - призыву Мао осуществить в скором времени полет в космос.

Мне казалось, что родители заняты на службе чем-то необычайно важным, прямо-таки мир спасают. Каждый вечер я забирала сестер и брата из сада и яслей, волокла их домой, выдерживая подчас целые сражения с сорванцами из нашего квартала. Что ни день мне наставляли синяк или расквашивали нос в кровь. Впрочем, это меня мало задевало. Главное, не показать моим детишкам, как я трушу, переходя оживленные улицы или в темных сумрачных аллеях. Дети должны были видеть во мне образец мужества. Устроив их играть в гостиной, я принималась за растапливание плиты - пора было готовить обед. На растопку уходила пропасть времени - я никак не могла взять в толк, что дерево и уголь горят, только когда есть тяга. Мучаясь с плитой, я громко скандировала цитаты из Мао. Однажды, отчаявшись, бросила безуспешные попытки и заигралась с сестрами. Хорошо, ребята крикнули мне с улицы, что из нашего окна валит дым. Такое случалось трижды. Своих детей я старалась уложить спать засветло. Во сне малыши нередко сучили ногами, раздирая наши ветхие одеяла, вскоре превратившиеся в лохмотья. Когда дом затихал, я устраивалась на подоконнике и следила за подъездом, дожидаясь родителей. Темнело небо, в вышине сияла Венера, и я засыпала прямо на окне.

В 1967-м, когда мне было десять лет, мы переехали. Соседи снизу просто замучили нас попреками: как, мол, так, вас шестеро в четырех комнатах, а мы, вдесятером, ютимся в одной?! Где же революционная справедливость?! Они являлись к нам с ночными горшками и опорожняли их прямо на одеяла. Какая там полиция! Полицейский участок как ревизионистское учреждение был сметен революцией. Хунвэйбины сами начали грабить дома. И никто не отозвался на наши призывы о помощи. Другие соседи молча наблюдали. А нижние продолжали донимать нас. Что ни ночь приходилось очищать постели от их дерьма, покорно проглатывать унижения. Они совсем распоясались. Когда родителей не было дома, стращали нас, детей. Говорили, что у них дочь психическая и они, мол, за нее не отвечают, а та раз явилась ко мне с остро отточенным топором, угрожая разрубить мою голову пополам, точно это арбуз. И еще спрашивала, как мне это понравится! Я велела ей подождать, мол, обмозговать надо, понравится или нет, а сама сгребла детей и весь день просидела вместе с ними, запершись в уборной.

Однажды психическая напала на мою мать, когда та возвращалась с работы. Я видела, как они боролись на лестнице. Потом мать упала, а сумасшедшая пыталась пырнуть ее ножницами. Со мной что-то произошло: стояла рядом, смотрела, как кровь струится по маминому лицу, силилась закричать, но пропал голос. А эта психопатка сбежала по лестнице, несколько раз саданула сама себя ножницами, выскочила на улицу, где столпились зеваки, и, высоко подняв окровавленные руки, дико завопила: "Люди, на меня, работягу, напала буржуазная дрянь, интеллигентка, да это ж политическое убийство!" Тут вся ее родня высыпала. И тоже давай вопить: "Заплатим кровавый долг, кровь за кровь!"

И тогда отец сказал, что нужно переезжать. Скрыться. Он написал объявления об обмене: что у нас за квартира, какая требуется. Объявления налепил на придорожных деревьях. А назавтра к подъезду подкатил грузовик, полный домашнего скарба. Из кузова спрыгнули пятеро и заявили, что приехали по обмену. Отец попытался возразить, что мы еще ничего не решили, но те уверяли: "Наша квартира будет вам в самый раз". "Но мы ведь ее даже не видели", - урезонивал их отец. "Так посмотрите сейчас, вам понравится". - "Сколько же там комнат?" - "Три, полный ажур, шанхайская норма". - "А вам известно, что под нами живет сумасшедшая?" - вмешалась моя мать. Приезжие равнодушно отмахнулись. Сообщили, что они, отец и сыновья, - рабочие Шанхайского сталелитейного. Сыновьям пора жениться, нужна жилплощадь да поскорее. "Дайте хоть подумать", - взмолился отец. "Ладно, - согласились обменщики, - думайте, мы подождем в машине". - "Но это невозможно!" - "Перебьемся!" - утешили его. Мои родители решили взглянуть на этот дом на улице Шаньси.

Мне велено было посторожить в их отсутствие квартиру. Занявшись чем-то по дому, я вдруг заметила: приезжие сгружают свои вещи, потом они начали двигать нашу мебель, а на мои слова, что родители, мол, еще не вернулись, уверили, будто просто хотят нам переезд облегчить, ведь у них грузовик. "Где вы потом отыщете машину? Уж не на руках ли вы собираетесь перетаскать всю эту пропасть вещей!" Родители, вернувшись, обнаружили большую часть нашей мебели в кузове. "Но мы против, - сказала моя мать, - насильно мы не переедем". - "Нам, рабочим, ваши умствования ни к чему. Вы дали объявление, мы приехали с отличным предложением. Нынче воскресенье, наш единственный выходной. Нечего нам голову морочить. Мы уже припугнули эту вашу психическую, когда она нас дурить вздумала. Оказалась нормальной, просто ее семья на ваши комнаты зарится".

Отец отвел нас всех в сторонку. "Мы должны уехать. Собирайтесь, некогда рассуждать о справедливости". Так мы перебрались на улицу Шаньси в район Сюхуэй. Дома здесь стояли рядами. На нашем этаже в двух жилых комнатах разместилось три семьи, сортир общий. Нам досталась комната с окнами по фасаду, кухня и лоджия. В комнате с окнами во двор ютилось семейство в пять человек. Их плита была прямо возле уборной. Мне это жутко не нравилось: только, бывало, приспичит, как они готовку затевают. Третьи соседи по этажу, самые тихие, занимали вторую лоджию. "Ну, давайте устраиваться, - сказал отец. - Подумать, так могло и хуже обернуться, поубивали бы за милую душу. Здесь, похоже, хоть безопасно". Что правда, то правда. Мы разом приободрились. Над нами жила большая семья - аж шестеро детей. Одна из девочек - моих лет, по имени Подсолнух. Но дома все звали ее Гробик - худющая, чисто скелет. Она предложила мне ежевечерне, после ужина, участвовать в их семейном семинаре по изучению идей Мао. Я сказала, что должна спросить разрешения у отца. Отец запретил. Мол, ему не нужна домашняя революция. Меня это удивило. Целую ночь я размышляла, не контрреволюционер ли мой отец и не следует ли мне сообщить куда надо. Гробик была разочарована моим отказом. Она вернулась к себе наверх, и до меня донеслись голоса, запевшие: "Алеет Восток, солнце встает, Мао Цзэдун ведет нас вперед..." Я была в восторге, мне так хотелось, чтобы и у нас происходило нечто похожее.

Мы с сестрами спали в лоджии, брат на кухне. Мать страшно скучала по нашему старому дому. Она скучала по нашему собственному сортиру. Помню, как в понедельник, назавтра после переезда, меня разбудила громкая трель электрического звонка. Я выглянула в окно. Оказалось, наши нижние соседи - владельцы скобяной мастерской. Едва в 7.30 прозвонил звонок, как толпа женщин рванула в дверь, кружа, словно пчелиный рой. Часть из них трудилась в комнатах, часть - под навесом на заднем дворе. Было их сотни две, все больше бывшие домохозяйки, необразованные, но рукастые. Целый день они что-то паяли-лудили. Завтрак приносили с собой и ели прямо во дворе. Мне из окна хорошо было видно, что питаются они, в основном, соленой рыбой и соевым творогом. Некоторым выдавали талоны на молоко, производство считалось вредным, в припое содержались какие-то яды. Порой ядовитые испарения достигали и наших комнат.

Женщины обожали сплетничать, задирать друг друга и петь арии из опер Цзян Цин, супруги Председателя Мао. Соседи почему-то считали, что большие баталии случаются в мастерской по понедельникам, четвергам и пятницам. Мелкие ссоры - по вторникам, средам и субботам. Каждая из нижних комнат была оборудована радиотрансляцией. После полудня голос читал работы Мао, статьи из газеты "Женьминь жибао" и журнала "Хунци". Когда в 15.30 мы возвращались из школы, передавали производственную гимнастику. Женщины строились на заднем дворе и десять минут выполняли упражнения. Часто мы с сестрами и братом наблюдали за ними, устроившись на подоконнике. Постепенно мы узнали их шуточные прозвища: в каждом содержался намек на парней-ухажеров - одного или даже двух. Смысл прозвищ от меня ускользал, но постепенно во мне укрепилась мысль, что родиться девчонкой - громадное несчастье. Работа в мастерской кипела в три смены. Станок не выключали ни днем, ни ночью. Отец очень страдал от шума. Не мог спать. Даже ходил вниз объясняться, но без толку. "Женщин нужно обеспечить работой, - заявил хозяин. - Таково требование революции".

Мы, дети, часто ходили смотреть, как работницы делают проволоку. Иногда они разрешали нам потереть ее наждаком, и мы радовались. Женщины говорили, что проволоку пароходами отправляют во Вьетнам. "Так что наше производство - секретное!" Правительство наградило их почетными грамотами. Самую большую повесили в рамке на стену. Там говорилось: "Честь и слава скобяной мастерской Ули!"

Я ходила в начальную школу "Великое счастье". Это примерно в шести кварталах от дома. Новые одноклассники потешались надо мной, вернее над всегдашней моей курткой в сплошных прорехах. Я надевала ее в любое время года. Она досталась мне в числе прочего от моей двоюродной сестры. Бутончик носила вещи, из которых вырастала я, только латались рукава и ворот. Потом наступал черед Жемчужины. Заплат становилось еще больше. Она старалась быть поаккуратнее, но вещи безнадежно ветшали. Жемчужина знала, что на очереди Звездолет. Ему и вовсе перепадали лохмотья. Его дразнили Блохастым. Почему-то я чувствовала себя виноватой.

Соседские дети с нами не дружили. Часто задевали нас, дразнили то Блохастыми, то Помойкой. Отец говорил, что ему не по карману купить нам новую одежду только для того, чтобы нас уважали. "Учитесь хорошо и вас зауважают, - твердил он. - Плохие дети могут отнять у вас школьные сумки, но не способности". Я воспользовалась отцовскими наставлениями и преуспела. Меня приняли в отряд детей-хунвэйбинов, а вскоре за успехи в учебе назначили командиром. Во мне проснулся вожак. Сказалась ранняя практика в семье. В те годы главным было - учиться революции. В отряде нас учили разрушать, учили боготворить. Хунвэйбины выпрыгивали из окон, дабы доказать свою приверженность Мао. Считалось, физическая смерть - ничто, легче легчайшей пушинки. Вот если отдать жизнь за народ, такая смерть даже гору перевесит.

Мои родители никогда не говорили дома о политике. Никогда не обсуждалась и работа, которой они были принуждены заниматься. К 1971 году отец больше не преподавал в институте - его направили в типографию помощником секретаря. Хотя у матери был университетский диплом, она теперь трудилась на обувной фабрике. "Нужно слиться с рабочим классом, это политическая необходимость", - сказал ее начальник. Партия назвала это "программой переподготовки". Новая работа родителям не нравилась, но при нас они помалкивали, всякая критика могла повредить нам в будущем.

Мать плохо подходила к новой роли. Ее коллеги говорили, что она в политике - недотепа. Однажды, когда в школе ей поручили написать лозунг "Многие лета Председателю Мао", она ухитрилась спутать иероглифы так, что получилось "Малые лета Председателю Мао". "Это была катастрофа", - рассказывала она. У матери в тот день побаливала голова, и она плохо соображала, что пишет. Ей не дали отдохнуть, хотя у нее поднялось давление. "А Председателя Мао я всегда любила", - уверяла она позднее. Ее подвергли критике на еженедельном политсобрании, где обязаны были присутствовать все жители района. Утверждали, будто она лелеяла преступные замыслы. Мать как преступница должна была понести наказание. Она не знала, чем оправдаться. Не знала, что предпринять.

Я набросала для нее тезисы выступления с самокритикой. Мне было двенадцать лет. Я использовала самые известные цитаты из Мао. Председатель учит нас: "Нужно дать человеку возможность исправить свою ошибку", " Только так можно воспитать настоящего коммуниста", "Не всякий оступившийся - преступник", "Преступно не дать оступившемуся исправиться". И уж воистину преступно - ослушаться указаний Мао. Мать выступила по моей шпаргалке и была прощена. Вернувшись домой, она сказала, что ей повезло - такая у нее политически изворотливая дочь.

Но на следующей неделе мать снова оплошала. Использовала в сортире клочок газеты с портретом Председателя. Все употребляли для этой цели газеты, о туалетной бумаге редко кто и слышал. На митинге мать предъявила справку от врача: в тот день, когда был совершен ужасный проступок, у нее резко подскочило давление. Но на этот раз ее не простили. Ей таки пришлось отправиться на обувную фабрику, чтобы, занимаясь тяжелым физическим трудом, полностью перевоспитаться. Фабрика выпускала резиновые сапоги. Каждая пара весила пять килограммов. Мать должна была вынимать сапоги из форм. По восемь часов ежедневно. Дома по вечерам она падала в изнеможении.

Едва переступив порог, она сползала по стене и плюхалась на стул. Сидела недвижно, как неживая. Я посылала Бутончика за влажным полотенцем и кувшином, Жемчужина несла бамбуковый веер, Звездолет тащил кружку с водой, мне оставалось принести мамины тапочки. Потом мы терпеливо ждали, пока она придет в себя. Мать благодарно улыбалась, а уж мы старались вовсю. Я прикладывала ей к затылку мокрое полотенце, Бутончик мне помогала, Жемчужина отжимала, Звездолет менял воду. Потом на лестнице раздавались отцовские шаги. Мы дожидались, пока он распахнет дверь, и корчили смешные рожи.

Частенько к концу месяца в доме истощались запасы еды. Все просто зверели от голода. Однажды с голодухи Жемчужина наелась пилюль для закрепления желудка. Уверяла, что они сладкие. Но уж и брюхом намаялась. Звездолет промышлял по урнам, собирая фруктовую кожуру и огрызки. Мы с Бутончиком непрерывно пили воду. Ежемесячно пятого числа у матери была получка, и мы в этот день поджидали ее на остановке. Распахивалась дверь автобуса, и мать протискивалась к нам с сияющим лицом. Мы карабкались по ней, как обезьяны. Потом шли в ближайшую лавку за покупками. Пищу мы поглощали до тех пор, пока не вываливались животы, тяжеленные, словно дыни. В эти минуты не было человека на земле счастливее нашей матери. И больной она не выглядела только в такие дни.

Отец, мало что смысливший в сапожном ремесле, обувал, однако, все наше семейство. Его изделия напоминали лодки с низкими бортами: подметка едва загибалась с боков, а на большее не хватало ни умения, ни материала. Детали обувки сшивались через дырки, проделанные обыкновенной отверткой. По воскресеньям отец чинил свои изделия, руки его были в постоянных ссадинах. Так продолжалось до тех пор, пока мы с Бутончиком не научились ладить лоскутные тапки. Однажды мать появилась дома с сумкой, полной лекарств. Она была в больнице. У нее обнаружили туберкулез и велели дома носить хирургическую маску. Мать сказала, что в каком-то смысле даже рада своей болезни, сможет побольше бывать с семьей.

Я сделалась районной активисткой, выиграла конкурс на лучшее знание "Цитатника" Мао. И еще я полюбила оперу. У нас почти не было развлечений. Само это слово считалось буржуазной заразой. Другое дело опера поистине пролетарское увеселение. Особенно оперы супруги Мао, несравненной Цзян Цин. Тут уж не просто "нравится - не нравится", "любишь не любишь", скорее тут политический выбор: за революцию ты или против. Любить оперу учили по радио, в школе. Внедрением и распространением опер занимались местные организации. И так десять лет. Одни и те же оперы. Во время еды, на прогулке, во сне. Я, можно сказать, росла в опере, словно в тюремной камере. Стены моей лоджии пестрели портретами оперных героинь. Где бы я ни была, я напевала оперные арии. Мать слышала, как я пела во сне. Она считала, что я сдвинулась на опере. И это было правдой. Без оперы я дня не могла прожить. Я приникала к радиоприемнику, силясь различить дыхание певицы. Старалась подражать. Ария юной девушки из оперы "Легенда о Красном Светоче" называлась "Не прекращу борьбы, покуда живы звери". Исполняла ее Железная Слива. Допелась я до того, что сорвала голос. Очень уж хотелось взять самую высокую ноту:

Мой отец, как сосна, его воля крепка, Героический дух его чист, Истинный он коммунист! Иду за тобою вслед, Колебаний-сомнений нет. Красный Светоч вздымаю ввысь, Это мой путеводный свет, Твой со зверьем продолжаю бой, Поколенья идут за тобой...

Я помнила наизусть либретто всех опер: "Красный Светоч", "Пруд Шацзя", "Ловушка Тигровой горы", "Залив", "Рейд полка Белого Тигра", "Песня Драконьей реки". Отец не выносил моих громких дуэтов с радио и всегда восклицал: "Может, проще тебя на кухонную стену водрузить вместо репродуктора?"

Бабушка привезла нам из деревни курочку. Старый портной, наш сосед, был потрясен обилием темно-бурых перьев вокруг куриного клюва. "Да у нее борода как у Карла Маркса", - изрек он, глянув на курицу. Так ее и прозвали Борода. Она была любимицей деда и бабки. К ним-то она вообще двухдневным цыпленком попала. Когда настали тяжелые времена и кормить Бороду оказалось нечем, бабушка надумала зарезать курицу. Привезла несчастную к нам в Шанхай и велела съесть за ее, бабкино, здоровье. "Все равно ей нестись еще срок не пришел". Слушая такие слова, Борода наклоняла гребешок и возмущенно квохтала. Гребешок рдел, словно пылающий уголек. "Сварите в сорговом вине, прямо пальчики оближете", - наставляла бабка. Мы стали просить ее отведать курицу вместе с нами, но бабушка заявила, что у нее на курятину аллергия, подхватила свои котомки и умчалась так быстро, что, казалось, ее крошечные ножки едва за ней поспевают.

Но кто зарежет Бороду? "Только не я, - сказал отец. - Мне и есть-то ее невмоготу, раз я ее живой видел". И он уставился на курицу. Борода поводила головой и квохтала, чистила перышки клювом. Отец вернулся к своим занятиям. Борода взмахнула крыльями и направилась к матери. "Нет, нет, - воскликнула мама, - вы же знаете, я никого не могу убить". И она посмотрела на меня. Дети тоже воззрились на меня. Я знала, что они хотели сказать: "Ты у нас самая смелая, тебе и резать". Ладно, справимся. На кухне я сто раз имела дело с живыми голубями, лягушками, крабами. Курица? Да десять минут каких-нибудь, и курица будет ощипана. Что я, не видала на рынке, как с утками управляются? Мясник чикнет по горлу, потом подвесит за ноги, чтобы кровь стекла, опустит в котел с кипящей водой, мигом выхватит и ощиплет.

Брат и сестры согласно кивали. Уж они-то никогда не сомневались в моей решительности. "Только вынеси ее во двор, и чтобы я ни звука не слышала, - сказала мать, а потом, удержав меня за рукав, спросила: Может быть, попросить верхних соседей?" - "Зачем?!" - воскликнули мы хором. "Не хочу, чтобы мои дети видели, как убивают". В этом была вся наша мама. Она всегда заставляла отпускать на волю птенцов, котят. "Мы пойдем во двор, все будет тихо, без шума. Такая курица стоит на рынке пять юаней, как пятидневная зарплата. Подумай об этом!" Мама повернулась и быстро ушла, едва я ухватила Бороду за крылья. Курица закудахтала громче и забилась в моих руках. Звездолет сказал: "Не шуми! Мы отправим тебя к Карлу Марксу, чтобы вы бородами померились". - "Заткнись, - цыкнула я. - Сбегай-ка лучше за большими ножницами". Он еще и шагу не ступил, а курица уже всю меня исщипала-исклевала. Клюв у этой чертовой Бороды был не хуже ножниц. И я выпустила свою жертву. Она заметалась по лестничной клетке, несколько раз ударилась о потолок и рухнула на цементный пол.

Она лежала, наша курица, наша Борода, на цементном полу, бессильно распластав одно крыло. Потом, закудахтав, попыталась приподняться и повалилась на бок, волоча крыло. Мы посмотрели друг на друга, потом на курицу. "Она сломала себе крыло", - сказала Жемчужина. Тут как раз и Звездолет с ножницами подоспел. "Нет, сейчас не могу, - отказалась я, - она ранена". - "И я не могу", - проговорила Бутончик. "Я тоже", поспешила Жемчужина. "Ни за что! - заорал Звездолет и вдруг разрыдался. - Вы меня всегда вперед себя посылаете! - Он кинулся к окну и крикнул: "Мама, они хотят, чтобы я первый... Опять..."

Мы решили отложить казнь. Подождем, пока срастется сломанное крыло. Соорудили в кухне подле раковины дом для Бороды. Выложили соломой. Устроили нечто вроде гнезда. Там она успокоилась. Час за часом мы наблюдали за ней. Сидела тихо, спрятав голову под крыло, горячая на ощупь. Из-под перьев так и пыхало жаром. "У нее температура, - сказала мама, - она заболела. Что будем делать?" Всем нам стало не по себе. "У меня есть таблетки, антибиотики, но я не знаю... Борода... для людей... помогут ли ей?" - залепетала Бутончик. "Она же вела себя совсем как человек, правда, - сказала Жемчужина, пробуя температуру, - поняла, что ее резать собираются, и сама себе крыло сломала".

Осторожно мы потрогали раненую. Борода смотрела на нас жалобно и тихо кудахтала. "У нее болит, мама, дай ей скорее таблетку", - взмолились все разом. Мама запихивала в клюв таблетку, а мы держали курицу: Жемчужина и Звездолет за ноги, мы с Бутончиком за крылья. Борода, похоже, старалась нам помочь. Потом она загадила всю кухню и улеглась спать. Мы сели обедать. Правда, кусок никому в горло не лез. Кухня провоняла куриным пометом, один угол гнездо загромоздило, мы с трудом поместились. И только и мысли, что об этой несчастной. "Чтобы в кухне была чистота, - сказала мама, - и чтоб никогда больше не воняло. Слышите меня?" - она посмотрела на детей. Мы запихивали рис в рот. "Поняли, что мать сказала? - вмешался отец. - Смотрите, а то выдворю эту птицу сегодня же ночью".

Мы пообещали содержать кухню в чистоте. Пошли к соседям и набрали золы. Присыпали помет золой, потом собрали все в корзину. Кормили Бороду рисом, овощами, червяками, молотыми костями. Она набрала вес. Опять зардел гребешок. Мы разговаривали с ней, пели песни, надеялись, что она вот-вот начнет нестись. Но она разочаровала нас. Похорошела, перья залоснились, окрепли когти, а яиц как не было, так и нет. И ухаживать за ней стало неинтересно. "Наведи чистоту!" - приказывала я Бутончику. "Ты приберись", - сваливала та на Жемчужину. "Ты!" - доходил черед до Звездолета, который принимался орать: "Мама, они меня заставляют первого! Опять!"

"Все, режь ее!" - велел отец. Я сказала, что у меня экзамены, нужно готовиться и в субботу, и в воскресенье. "Мы тоже должны готовиться", - заявили дети. "Так зарежь ее в понедельник", - сказал отец. И я пообещала.

Днем в понедельник я наточила ножницы. Дома никого. Я подступилась к Бороде. Она - прочь. Забеспокоилась. Заметалась в возбуждении. Потом уселась в гнездо. Потом опять заходила кругами. Мне стало интересно. Я приблизилась. Это ей не понравилось, и она попыталась укрыться под стулом возле сливной трубы. Я поняла, что она хочет побыть одна. Но не отступать же! Придется придумать, как подобраться к ней незаметно. И меня осенило. Над раковиной висело зеркало. Я забралась на кухонный стол, улеглась на спину, а зеркало устроила так, чтобы наблюдать за Бородой, оставаясь невидимой.

Минут через пять курица вылезла из гнезда. Огляделась, словно хотела убедиться, что в кухне никого нет. Клювом расправила солому в гнезде, как-то странно раздвинула ноги. Очень смешная получилась поза, словно она на колени встала. Ее тело причудливо раздулось. Она как бы тужилась. Неужто яйцо снесет? Затаив дыхание, я смотрела в зеркало. Но вот Борода исчезла из виду, она забилась в угол, и в зеркало ее не разглядеть. Я терпеливо ждала, боясь вспугнуть курицу. Через несколько минут Борода опять выплыла на сцену, опять, смешно растопырив ноги, напряглась, и через минуту в гнезде забелело яйцо.

Я спрыгнула со стола и бережно взяла яйцо. Оно было теплым. Скорлупа тонкая, почти прозрачная. Я глянула на Бороду. Птица ответила мне взглядом, исполненным достоинства. Я обняла ее, и она закудахтала громко и горделиво. Жемчужина уложила курицу в свою постель. Думала, что это лучший отдых после тяжких трудов. Мы расселись вокруг постели на полу и беседовали с Бородой. Мы разглядывали яйцо, передавая его друг другу. Звездолет принес ручку, и я прямо на скорлупе записала день и час великого события. Бутончик отыскала коробку, в которую, заботливо переложив мягкой бумагой, припрятала яйцо, а коробку устроила у себя под кроватью. Едва пришли родители, как мы тут же доложили им радостную новость. Раз Борода начала нестись, то и резать ее незачем. Ведь яйца на рынке дороже всего остального! Родители согласились, но предупредили, что яиц из-под Бороды есть не станут. Мы пообещали хранить яйца для гостей.

Так Борода оказалась в центре внимания. Каждый день после школы мы накапывали для нее червяков. Звездолет лазал по деревьям в поисках особенно крупных гусениц. Борода стала разборчивой. Теперь она предпочитала живых червей. Раз в два дня несла яйцо, и скоро коробка наполнилась доверху. Но недолго длилась счастливая жизнь нашей Бороды. В то лето местный парткомитет объявил кампанию по борьбе за санитарию, и в три дня было покончено со всеми собаками, утками, курами. Мы пытались спрятать Бороду, но глотку-то ей не заткнешь! Всякий раз, снеся яичко, она с материнской гордостью громогласно возвещала об этом на весь двор. Специальный комитет из старичков-пенсионеров явился к нашей двери, скандируя патриотические лозунги. Первый раз мы сделали вид, что ничего не слышим. Тогда они подошли ближе, размахивая бумажными флажками. Мы забеспокоились. Запихнули Бороду под окно и накрыли одеялом. Старики срывающимися голосами повторяли лозунги, натужно дышали. "Курам и уткам не место в городах!" И опять: "Курам и уткам..." - здесь их вожак захрипел, закашлялся и не смог докричать лозунг. Старики сразу как-то сбились, их словно заклинило, они только громко талдычили: "Курам и уткам... курам и уткам...", и лишь когда запевала восстановил дыхание, благополучно закончили: "...не место в городах!"

Глава парткомитета явился для беседы. Он поинтересовался, почему я не действую, как подобает командиру отряда детей-хунвэйбинов. Высказал сомнение, сочтут ли меня в будущем году истинной маоцзэдуновкой. Мне стало ясно, как следует поступить. Я пообещала прирезать Бороду следующим утром. Председатель сказал, что придет вместе со своими комитетчиками в 7.30 для проверки. Ему требовалась голова нашей птицы.

Спалось мне плохо. На рассвете я встала. Борода уже проснулась и в темноте поклевывала свой завтрак. Заслышав мои шаги, она заквохтала. Я взяла ножницы, ухватила курицу за крылья и спустилась во двор. Наверху Гробик только что вернулась с рынка. Я поинтересовалась у нее, который час. Без пяти семь. Нужно уговорить себя, что это пустяк, наша Борода - всего лишь курица, птица, источник антисанитарии. Я подняла ножницы и тут же опустила. Надо вернуться за посудиной для крови. Уже семь пятнадцать. Когда я спустилась во двор, вспомнила, что забыла еще кое-что. Опять пришлось подниматься наверх, воду кипятить. Борода оставалась во дворе, на свободе. Ей понравилось. Распушив перья, она принялась нападать на мой кулак. Она играла со мной. Наконец вода закипела. Я снесла чан с кипятком вниз и поставила рядом с кувшином для крови. Попыталась схватить курицу, но та словно почуяла опасность и принялась отбиваться. Пришлось прижать ее к земле. Она точно на коленях передо мной стояла. Тогда я нащупала под крылом куриную голову и начала тянуть. Но силенок оказалось маловато. Ладно, справлюсь. Я тянула и тянула. Покрепче ухватила ножницы. Рука совершенно онемела. Уже семь двадцать пять. Курица смотрела на меня налитыми кровью глазами. Она не собиралась сдаваться. До меня донеслась барабанная дробь. Комитетчики приближались. Я подняла ножницы, целя в куриную шею. Борода забилась в моих руках. Семь тридцать. Зазвенел звонок в скобяной мастерской. Работницы ринулись в дверь. Комитетчики уже выстроились перед нашим домом, их голоса, скандируя, звучали то громче, то тише - волнами. Я клацнула ножницами. Курица вырвалась и громко закудахтала. И вдруг снесла яйцо. Смотреть на это не было сил. Ножницы выпали из моей руки. Когда я осмелилась открыть глаза, наша курица металась над головами комитетчиков, роняя капли крови. Сестры и брат глядели на все это из окна. Вдруг Борода оказалась на дереве, как раз на высоте наших окон. Потом рухнула вниз на цементные плиты двора.

Я взлетела по лестнице. Я сказала, что больше не прикоснусь к курице. И никто из наших тоже. Борода лежала возле кувшина, приготовленного для ее крови, и чана с кипятком. Мертвая. Рядом яйцо. Когда вода в чане остыла, ко мне пришла Гробик спросить, что я собираюсь делать с курицей. Она ведь может протухнуть. Я разрешила забрать Бороду. Сказала, что выйдет недурная еда, если птицу в вине отварить. Было известно, что родители Гробика алкоголики. И она взяла. После обеда я спустилась вниз. Семейство Гробика отбыло на политсеминар. Наша курица, наша Борода, превратилась в кучку костей, лежавших в мусорной корзине. Гробик сообщила, что на вкус она оказалась что надо.

В школе учебниками служили книги Мао. По истории китайской компартии я была лучшей в классе. Ведь это была история побед пролетариата над силами реакции. Западная история была историей капиталистической эксплуатации. Портреты Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина соседствовали с портретом Мао, и каждое утро мы отвешивали им поклоны, как отвешивали и самому Мао, желая ему долгой жизни. Сестры списывали у меня сочинения. Это были собрания лозунгов. Каждое начиналось словами: "Дует ветер с Востока, бьют барабаны, гремят сражения. Кто нынче в мире напуган? Народы не боятся американских империалистов, нет, это американские империалисты боятся народов мира". За эту фразу я нахватала кучу призов. Звездолет смотрел на меня, словно на волшебницу. А для меня сочинение было плевым делом. Вот состязания на китайских счетах это да. Хотя я писала сестрам и брату сочинения, общего у нас было мало. Я чувствовала себя взрослой. И тосковала по трудностям. День и ночь я внедряла в школе коммунизм, совершала революцию, покрывая лозунгами заборы и стены. Под моим руководством одноклассники собирали деньги для голодающих детей Америки. И гордились этим. Мы верили, что способствуем распространению красного цвета по географической карте. Мы боролись за окончательный мир на планете. Меня буквально пронизывали героические чувства. И душа моя пела.

Меня пригласили на собрание школьного ревкома. На дворе 70-й, мне тринадцать лет. Мы обсуждаем, как двинуть в нашей школе Культурную революцию, обсуждаем вместе с комитетчиками, настоящими революционерами. Когда я поднимаю руку и прошу слова, меня уже не бросает в краску. Мне известно, о чем нужно говорить. Цитаты из "Женьминь жибао" и журнала "Хунци" так и сыплются из меня. Мои речи проникнуты сознанием важности момента. Я горжусь собой. Тогда, в начале 70-х, моя высокая должность в отряде детей-хунвэйбинов создавала особый ореол вокруг всей нашей семьи. Мои почетные грамоты были предметом материнской гордости, но ни одну почему-то она на стену не повесила. Мое имя было постоянно на устах у школьного начальства, звания так и сыпались на меня: "Активист маоистской учебы", "Образцовая внучка Мао", "Отличник учебы". Когда я выступала по школьному радио, одноклассники моих сестер и брата поглядывали на них с завистью и восторгом.

Новый секретарь школьного парткомитета по имени Чэнь был из рабочих Шанхайского судостроительного. Тощий, что бамбуковый прут, лет пятидесяти. Все учил меня политические митинги организовывать. Любил порассуждать: мы, мол, должны доверять нашим юным вождям ответственные роли в Культурной революции, должны разбудить инициативу детей-хунвэйбинов. Требовал не бояться всего малопонятного. Заставлял усвоить простую мысль: "Пусть Земля перестанет вращаться - ты продолжай движение!"

Кажется, в начале ноября секретарь Чэнь вызвал меня к себе. Сообщил по секрету, что комитету удалось разоблачить скрытого классового врага, он же - американский шпион. Должен состояться митинг протеста, тысячи эдак на две участников. С разоблачительной речью от имени школьников предложил выступить мне. Я поинтересовалась, кто же оказался врагом. Нахмурившись, секретарь назвал имя, потрясшее меня. Цю Е, Осенняя Листва, наша учительница. Может быть, я ослышалась? Нет, смотрю, секретарь решительным кивком подтверждает свои слова.

Я так и села. У меня просто ноги подкосились. Тоненькая, средних лет, сильно близорукая. Всегда в темных очках. Сдержанная, с тихим голосом. Она самозабвенно преподавала китайский, математику и музыку. Впервые появившись в классе, спросила нас, что означает ее имя, Цю Е. Никто не знал. Она объяснила. В знаменитых стихах Танской эпохи воспета красота осеннего листопада. Листья, опадающие в свой срок, символизируют полноту жизни. Перегнивая, они дают земле свежие соки. Всю зиму семена напитываются этими соками, а весной прорастают. И еще она сказала, что мы - ее весна.

Как преподаватель она была неутомима, по видимости и не уставала вовсе. Ее методика казалась ни на что не похожей. Она могла поднять руки на уровень плеч и широко развести их в стороны, сделавшись похожей на крест, - так нам, детям, давалось представление о бесконечности. Или вдруг заговорить с сильным хунаньским акцентом - оказывается, поэт, о котором шел рассказ, родом из провинции Хунань. Однажды она совсем потеряла голос, стараясь объяснить мне премудрость геометрической прогрессии. А когда я наконец поняла, рассмеялась беззвучно, жестикулируя, будто немая. Я поблагодарила и в ответ услыхала, что она рада моему упорству в учебе. Она ставила меня в пример нашему классу, а потом и всей школе. Узнав, что я хочу совершенствовать свой китайский, принесла из дому книги. Как-то, сразу после уроков, хлынул ливень, и она отдала детям дождевик, зонт, резиновые боты, а сама вымокла до нитки. Назавтра у нее подскочила температура, но она все равно провела все уроки. Правда, к концу дня совсем потеряла голос. И такая учительница - американский шпион?!

Словно прочитав мои мысли, секретарь Чэнь с улыбкой поинтересовался, известна ли мне поговорка "Только в жарком пламени выплавишь чистое золото"? Я покачала головой. Он сказал, что для меня наступил важный момент самопроверки - настоящий я революционер или липовый. Он процитировал Мао: "Делать революцию - это не то же самое, что сытно есть, рисовать картинки или вышивать. Это не удовольствие и не отдых. Революция - это жестокое подавление одного класса другим".

У меня онемел язык и слова не шли на ум. Я только твердила, что она - моя учительница. "Давай разберемся, - предложил Чэнь, закуривая. Знаешь басню "Волк в овчарне"? Вот твоя учительница - волк и есть. Ее отец из американских китайцев, до сих пор в Штатах живет. Она и сама там родилась и училась. Значит, капиталист послал свою дочь в Китай учить наших детей - тебе это не кажется подозрительным?" Битых два часа втолковывал мне секретарь Чэнь, что учительница - секретный агент империализма и разлагает наши души своими уроками. "Разве это допустимо?" - "Конечно нет, - соглашалась я. - Никто не отбросит пролетариат назад, к прежней жизни". - "Отлично, - он похлопал меня по плечу. Будешь разящим мечом партии". Я вскинула голову. "Объясните, что мне следует сделать!" - "Напиши речь". - "О чем?" - "Расскажи массам, как в тебя вливали духовный яд". -"Но мне не вполне понятно, что такое "духовный яд". - "Да-а, видать, мала ты еще. Ладно, просто расскажи, что за личность эта твоя училка". Я рассказала, все по правде.

Он долго смеялся надо мной. Сказал, что я жертва шпионки, едва жизни не лишилась: убийца и следов бы не оставила, как волк, задравший овцу. Потом грозно стукнул кулаком по столу и выкрикнул: "Вот материал для дискуссии!" Мне стало неловко. Тогда он утешил меня, мол, молодости не стоит стыдиться. Но я была недовольна собой. Он предложил свою помощь. Попросил назвать книги, которые она мне приносила. "Белоснежка", "Русалочка". Спросил, кто написал. Я сказала: "Кажется, Андерсен".

Он поднял указательный палец и наморщил лоб. "Постой, постой, вот оно! Кто такой этот Андерсен?" - "Да какой-то старик, иностранец". "А о чем эти его сказки?" - "Все о принцах, принцессах да гномах". "Ну а чем он сейчас занимается?" Я не знала. "Смотри-ка, ты совсем потеряла бдительность! - Он почти орал на меня. - Да может быть, он вражеский шпион". Вынув пузырек с лекарством, Чэнь проглотил несколько пилюль. Сказал, что у него больная печень. Но докторам он в этом не признается, иначе сразу в больницу упекут. Болит все сильнее, но на лечение нельзя тратить ни секунды. Разве можно подвести председателя Мао? Он ведь доверился нам, представителям рабочего класса, тем, кто до Освобождения жили хуже собак и свиней.

Лицо его пошло красными пятнами. "Вам нужен отдых", - сказала я. Он жестом велел мне помолчать, пока, держась рукой за правый бок, пытался утишить боль. Сказал, что учиться почти и не довелось. Родители умерли с голоду. Ему было пять лет. Братьев и сестер, погибших от холеры, просто сбросили в море. Его продали торговцу детьми за пятнадцать фунтов риса. Ребенком начал работать на судостроительном заводе в Шанхае, хозяин драл его нещадно. После Освобождения вступил в партию, был послан в вечернюю школу для рабочих. "Так что я сильно задолжал нашей партии и далеко еще не все отработал..."

Я глядела на него с сочувствием. Болело, видимо, все сильнее. Он крепче и крепче прижимал руку к правому боку, но облегчения не наступало. "Знаешь, мы нашли дневник твоей училки... Там есть про тебя..." - "Что, что про меня?" Я заволновалась. "Пишет, ты одна из немногих в классе, у кого есть способности. Она специально обвела это слово "способности". Понимаешь, что это значит? - И, не дожидаясь ответа, продолжал: - Способности стать такой, как она сама, как ее отец, как все империалисты. А дневник, оказывается, она вела, чтобы представить американским хозяевам доказательства своих шпионских успехов".

Мир для меня перевернулся. Секретарь спросил, понятно ли мне, что сначала я служила для врага подопытным кроликом, потом пришла бы очередь других детей. Цель нашей училки - заставить весь класс предать коммунизм! Я чувствовала и вину и гнев разом: "Да, я выступлю завтра". Он кивнул. "Наша партия верит в тебя, Мао будет гордиться тобой".

"Разоблачить скрытого классового врага, американскую шпионку! Выволочь ее на солнечный свет!" Толпа заревела, едва начался митинг. Я сидела на ступеньках сцены. Два дюжих парня выволокли нашу учительницу на глаза двухтысячной толпы, на глаза ее учеников и сослуживцев. Вытолкали, заломив ей руки за спину. Она была неузнаваема. Мы виделись всего несколько дней назад, но она успела на десять лет состариться. Вдруг поседела. Исхудала лицом. С шеи свисала табличка: "Докатилась до шпионажа". Парни трижды нагнули ей голову перед портретом Мао, а один, еще резче заломив ей руку, потребовал: "Проси прощения у Председателя!" Она молчала. Тогда они уже вдвоем принялись выкручивать ей руки. Лицо учительницы исказилось от боли. Она пробормотала несколько слов, и ее отпустили.

У меня пересохло во рту. Смотреть на сцену не было сил. Веревка, оттянутая тяжелой доской, глубоко врезалась ей в шею. Я позабыла свои обязанности - организовывать скандирование, пока мне не напомнил о них секретарь. "Да здравствует великая пролетарская диктатура!" Я выкрикивала лозунги, следуя их стандартному набору. Страх охватил меня, когда я поняла: учительница пытается сопротивляться своим охранникам. Они хотели пригнуть ее голову к земле, а она силилась взглянуть в небо. С нее слетели очки, и я увидала, что глаза ее закрыты.

Секретарь Чэнь заорал на нее. Толпа отозвалась ревом: "Покайся! Покайся!" Чэнь схватил микрофон и прорычал, что терпение масс имеет предел. Своим поведением преступница сама роет себе могилу. Но она молчала. Только после жестокого удара промолвила, что каяться ей не в чем. Она невиновна. "Наша партия никогда не обвиняет невинных, но наша партия никогда не позволит классовому врагу ускользнуть от суда пролетарской диктатуры", - заявил секретарь Чэнь. Он сказал, что пришел момент вывести преступницу на чистую воду. Он кивнул мне, потом повернулся к толпе: "Дадим слово жертве!"

Я встала. Голова шла кругом. Раздались аплодисменты. Солнце сияло вовсю, слепило глаза. Словно пчелиный рой закружился передо мной, жужжа как скопище крохотных вертолетиков. Когда в толпе захлопали, я подошла к самому краю сцены, встала перед микрофоном. Достала текст, написанный прошлой ночью. Вдруг поняла, что мне совершенно необходимо поговорить с родителями. Я испугалась. Вчера ночью я не ночевала дома, осталась в классе вместе с другими красногвардейцами. Впятером мы писали речь. Я пожалела, что не дала ее посмотреть отцу с матерью. Глубокий вдох. Пальцы мои так дрожат, что невозможно перевернуть страницу. "Не бойся, мы все с тобой", - прошептал мне на ухо Чэнь. Он подошел будто бы микрофон поправить. Поставил передо мной кружку. Я схватила кружку и залпом выпила воду. Чуть полегчало. Я начала говорить.

Я читала, обращаясь к толпе, что вот учительница, волк в овечьей шкуре. Я показала книги, которые она давала мне. Краем глаза заметила, как та повернулась в мою сторону. Она что-то прошептала. Я занервничала, но заставила себя продолжать. "Товарищи, теперь мне понятно, почему она так хорошо ко мне относилась. Она старалась сделать из меня врага нашей страны, цепного пса империализма!" Пока толпа выкрикивала лозунги, я украдкой взглянула на учительницу. Та тяжело дышала и была близка к обмороку. Кровь стыла в моих жилах, силы оставили меня. Я ужаснулась, увидав ее глаза без очков - казалось, они вылезут из орбит, они были размером с шарик для пинг-понга.

Толпа бесновалась. "Покайся! Покайся!" Послышался тихий голос учительницы, она пыталась объясниться с толпой: "Никогда никого я не пробовала превратить во врага. - Она разрыдалась. - И зачем? Зачем?" повторяла она раз за разом. У нее пропал голос. Она тряхнула головой, стараясь вернуть себе способность говорить, но не могла произнести ни слова. Наконец ей удалось вымолвить, что ее отец любит эту страну, потому и она приехала сюда учительствовать. Они с отцом верят в силу образования. "Шпионка? О чем вы говорите? Кто внушил вам эту мысль?" Она взглянула на меня.

"Если враг не сдается, свари его, изжарь, сожги живьем!" Это крикнул секретарь Чэнь. Толпа вторила ему, потрясая кулаками. Чэнь подал мне знак продолжать, но меня била лютая дрожь. Он подошел к микрофону и заговорил: "Вы собственными глазами лицезрели вражьи уловки. И убедились, сколь хитроумен может быть враг. Дадим ли мы себя обмануть?" "Нет!!" - взревела толпа. Чэнь приказал обвиняемой заткнуться и покорно внимать критике революционных масс. Та возразила, что не может соглашаться с лживыми фактами. Сказала, что преступно использовать ребенка в политических целях.

Поскольку толпа немного угомонилась, женщина опустилась на колени, чтобы отыскать на полу свои очки. Она надела их и принялась задавать мне вопросы. Внезапно я испугалась. Никогда не ожидала, что она заговорит со мной так серьезно. Меня охватил ужас. Захотелось спрятаться. Но я сказала: "Почему вы допрашиваете меня как реакционера какого-нибудь? Раньше вы использовали меня, служа империалистам, а теперь желаете использовать, чтобы избежать возмездия. Позор, если я поддамся вам!" Учительница спросила, верю ли я в самом деле, что она враг. А если не верю, то кто подучил меня? Сказала, что хочет услышать правду. Ведь председателю Мао нравятся только честные дети. Она говорила со мной так, будто помогала с домашним заданием. Ее взгляд требовал сосредоточиться на поисках ответа. Я не смела взглянуть ей в глаза. Эти же глаза смотрели на меня, когда она посвящала нас в тайны математики, когда она рассказывала про Русалочку. После моей победы на соревнованиях по быстрому счету глаза эти смотрели на меня с радостью. Они смотрели с состраданием, когда я болела. Я и не предполагала, как много значат для меня эти глаза, пока не потеряла их навсегда - на этом самом митинге.

Я слышала крики. Голова раскалывалась. Взгляд учительницы простреливал насквозь. "Только будь честной!" Она говорила так громко, как позволял ее сорванный голос. Я обернулась к Чэню. Он кивнул, словно спрашивая: неужто отступишь перед врагом? И улыбнулся насмешливо. "Вспомни змею", - подсказал он. Да, да, конечно, я помню. Эту притчу Мао рассказал в своей книге. Она о крестьянине, который нашел в канаве змею в морозный день. Такой красивой кожи он отродясь не видывал. Ну и пожалел несчастную тварь, положил в карман и отогрел своим теплом. Змея оттаяла, и в ней голод проснулся. Она возьми и укуси своего спасителя. Крестьянин умер. Отсюда наш Председатель делает вывод: мы должны быть безжалостны к нашим врагам.

Я обернулась и посмотрела на огромный портрет Мао. Он занимал собой весь задник сцены. Глаза Председателя походили на два висячих фонарика. Я вспомнила о своем долге. Об обязанности бороться с каждым, кто смеет выступать против учения Мао. Приободрили меня и лозунги. "Так какова же твоя точка зрения?" - спросил секретарь. И передал мне микрофон. Сама не зная почему, я начала плакать. Сквозь слезы слышала, как зову родителей. Прямо в микрофон твердила: "Папа, мама, где вы?" Толпа в ярости вздымала кулаки и вопила: "Долой! Долой! Долой!" Стало страшно: я навсегда лишилась доверия Чэня, не смогла как следует ущучить эту училку... Я собрала все силы и истерически заорала, глотая слезы: "Да-да, я верю, верю, ты - вражина! Твои грязные штучки мне теперь нипочем! Только посмей еще раз, я знаю, как заткнуть тебя, я...я... рот твой гвоздями заколочу!.."

Спустя десять лет, уже после Культурной революции, я узнала, что моя учительница, та самая Осенняя Листва, опять работает в нашей начальной школе "Великое счастье". Я отправилась к ней, надеясь вымолить прощение. Я помнила, что она любила появляться в школе спозаранку, и пришла к половине восьмого. Стояла поздняя весна. Пробиваясь сквозь ветки деревьев, солнце отбрасывало на землю причудливую тень, напоминавшую гигантскую сеть. Я пересекла школьный двор и подумала, что похожа на побитую собаку - и больно, и стыдно, и тошно. Сцена, с которой я держала свою речь, оказалась целехонькой, разве что обветшала малость да краска пооблупилась. Вот и школа. Кровь быстрее заструилась по жилам, а ноги точно свинцом налились. Я буквально заставила себя подойти к учительской. Двери распахнуты. Она сидела за столом одна, читала. Мне почудилось, что когда-то здесь остановилось время. Не изменилось ничего, ни малости. Даже я не выросла.

Каждый шаг давался мне с трудом. Я постояла немного, собирая все свое мужество. И она все та же. Только голова совсем белая. Рука в глубоких морщинах слегка подрагивала, переворачивая страницы. Почувствовав мое присутствие, она отложила книгу. Глаза за толстыми стеклами очков внимательно смотрели на меня. Люди, как они были знакомы мне! Сердце колотилось - в груди словно ураган бушевал. Ее взгляд сделался холодным, колючим, когда она узнала меня. Помедлив, она отвернулась. Я шагнула к ней и торопливо назвалась, потом объяснила, что привело меня сюда. Воцарилось молчание. Взгляд ее уже не был напряженным, я услыхала такой знакомый хрипловатый голос: "Мне очень жаль, но я вас не помню. Не думаю, чтобы вы когда-нибудь у меня учились".

В семнадцать лет жизнь моя вдруг переменилась, я попала в совершенно иной мир. Замдиректора школы провел со мной, как и со многими другими, специальную беседу. Напомнил о моем лидерстве среди одноклассников, назвал образцовой ученицей. В его словах была политика, очевидная, как математическая аксиома. Он сказал, что я включена в определенную категорию. Категорию тех, кто должен стать крестьянами. Это решение обсуждению не подлежит, сказал он. Все, что исходило от пекинской власти, воспринималось как божественное повеление. Приказы безоговорочно исполнялись. Отказаться было немыслимо. Он сказал, что отправил в деревню четырех собственных сыновей. И гордится ими. Он произнес еще много разных слов. Слов, лишенных смысла. Абстракции лились из него как песня. "Бросить вызов небу - наслаждение, бросить вызов земле тоже наслаждение, но высшее наслаждение - бросить вызов себе самому". Это он цитировал стихи Мао. Он хотел, чтобы я сознательно сделала достойный выбор. Мне было семнадцать. Я была полна энтузиазма. Мечтала жертвовать собой. Мечтала о трудностях.

Я стала прислушиваться к разговорам соседей. Одни получили известие из деревни, что их родственник нарочно врезал себе молотком по пальцам, чтобы комиссоваться и получить право вернуться домой. Старшая сестра Гробика попала на северную границу и сообщала своим, что ее подругу расстреляли как предательницу за попытку бежать в СССР. Мой двоюродный брат рассказывал в письме, как погиб его ближайший друг. Он ценой собственной жизни отстоял от огня амбар с зерном. Его наградили посмертно. Брат писал, что этот подвиг открыл ему глаза на истинные ценности жизни, так что теперь он намерен навсегда остаться в Монголии, во всем быть похожим на друга-героя.

Вообще слухов ходило много. Поговаривали, что дочку наших соседей Ли изнасиловал местный начальник где-то в деревне на юго-западе. А сына Янов наградили за убийство медведя, который задрал его напарника в лесу возле далекого северного госхоза. Кое-кто из соседей пытался показывать письма с печальными вестями от детей районному партначальству. Им велели не принимать на веру чудовищные измышления, распространяемые врагами, которые напуганы поступью революции. Партийные вожди продемонстрировали обеспокоенным родственникам фотографии тех мест, где трудятся их отпрыски. На фотографиях царили мир и процветание. Все успокоились и повеселели. Соседи сверху отправили в деревню еще двоих детей. Родители Гробика гордились грамотой и красными цветами, которые вручались семьям, пославшим в сельскую местность троих детей. Стены и двери их квартиры были сплошь заклеены многочисленными поздравлениями со всех концов страны.

Наконец мое имя появилось на Красной Доске Почета нашей школы - меня направляли в госхоз "Красное пламя", на побережье Восточно-Китайского моря. Назавтра мне было велено явиться в горсовет, чтобы аннулировать шанхайскую прописку. Стояли холода. В горсовете отключили свет. Чиновники трудились в темноте. Так, в темноте, и начались мои героические пути-дороги. Начальник вернул мне нашу домовую книгу. Я глянула в нее: поверх моей фамилии алела свежая печать. Красная печать - символ власти. В этот день я ощутила себя одинокой как перст, открытой всем ветрам. Что ждет впереди - возрождение к новой жизни, или чужие враждебные силы уничтожат меня? Внезапно я осознала, насколько легче было беззаботно распевать "Поеду туда, куда Мао пошлет". И вдруг отчетливо услыхала свой голос, звенящий этой песней. Но только сегодня до меня дошел ее смысл.

Я сидела в полной темноте. Вся наша семья была рядом. Приближался день отъезда.