Минин ИСто верст до города (Главы из повести)

И. МИНИН

СТО ВЕРСТ ДО ГОРОДА

Главы из повести

Перевел автор

ОГЛАВЛЕНИЕ:

РАЗВЕСЕЛЫЕ ЛЮДИ

НЕ ДО РЫБАЛКИ

ХЛЕБ ТЫ НАШ, БАТЮШКА

КАК КОНЧАЕТСЯ ДЕТСТВО

ССОРА

ВОТ ТЕБЕ И КУДЫМКАР

ПИКАН РАСТЕТ ВСЮДУ

"ШПИОНЫ!"

КОСОГОР

НЕТ ХУДА БЕЗ ДОБРА

СОЛДАТЫ БУДУТ СЫТЫ

________________________________________________________________

РАЗВЕСЕЛЫЕ ЛЮДИ

С неделю назад в Лобане закончился весенний сев. Более месяца он длился нынче, немало всяких тревог и волнений было, но отсеялись все-таки благополучно.

Позавчера завершили посадку картофеля, кое-каких овощей, и председатель Сидор Антонович, хитроватый мужичок с большим горбом на спине, на радостях разрешил людям трехдневный отдых. Плечи расправили лобановцы, повеселели: теперь живем!

Да не все ладно получилось. Разрешил председатель отдых уставшим людям, а выдать хоть немного хлебушка не распорядился. Долго сидел он в правлении, на счетах щелкал, пересчитал так и этак каждый грамм и под конец, крепко потирая лысину, устало буркнул счетоводу:

- Запасов муки совсем чуть. Если выдадим сейчас, на сенокос не хватит.

- А я что говорил?

- Придется, это самое... Как бы точнее выразиться, а? - поморщился председатель.

- Придется, того, маленько, - помог ему счетовод.

- Перебьемся как-нито в эти дни, а на сенокос и муки выдадим. Пшеничную, без всякой примеси!

На том и порешили.

Пригорюнились было лобановцы, поворчали, как это водится в таких случаях, но, закаленные и веселые от природы, духом не пали:

- Поживем и без муки. Тоже нам!

- Сейчас не зима. Эвон зелени сколько.

Сидор Антонович тут как тут.

- Верно, не зима - июнь на дворе. Иду я это вчера по лужку, вижу пикан подрос. Нарвал сколько надо, сварил дома в горшке. Беда как хорошо получилось. Но прежде как ложкой вооружиться, я на эту самую божью травку сквозь лупу посмотрел. Ахнул, братцы!

- Чего там узрел?

- Витамины! Тьма-тьмущая. Да все такие бойкие, такие развеселые чисто жеребцы бегают. Один шельмец чуть из горшка не сиганул. Ну, я его, отчаянного, понятное дело, сцапал. Сейчас три дня сыт буду. В общем, смерть Гитлеру - и больше ничего!

Похохотали люди, подзакусили председательской шуткой, да делать нечего - разбрелись кто куда. Одни в лес подались, другие на болото, а остальные на луга - витамины ловить.

Вот так и получилось, что почти во всех домах селения Лобан в эти дни появились тяжелые ступы, когда-то выдолбленные еще прадедами из корявых пермяцких берез. Сейчас, когда идешь по улице, так только и слышишь со всех концов: гырк-йирк, гырк-йирк! Бут-бут-йорк! Гырк-йирк, гырк-йырк!

Почти во всех домах играла эта музыка. Играла и в Степанкиной избе. Вчера вместе с братом Сашком сбегали на Кукушкино болото, что за Журавкиной горой, нарвали по мешку пикану. Сегодня старательно делали муку. Пикан за ночь хорошо высох на печи, был ломкий. Наложишь его в ступу до краев, начнешь тюкать пестом - только пыль идет, будто на всамделишной мельнице. Сашок, Степанкин братишка, еще мал, во второй класс бегал зимой, громыхать тяжелым пестом у него не хватает терпения. А про Симку и говорить не стоит: три годика ей всего-навсего. Понятно, и в ее ручонки пест не сунешь. Так что работать приходилось одному Степанку. Слава богу, силенок вроде бы не занимать, как-никак четырнадцатый год на свете живет мужик.

Вчера вечером он внес существенное усовершенствование в дедовский пест. Известно, давние лесные жители, то есть наши предки, в большинстве своем были люди могучие, кряжистые. И что бы они ни делали для своего хозяйства, делали все под стать себе - прочно и добротно. Прочные они мастерили и песты - из мореных березовых рубцов. Но концы их были все-таки тупые, плохо измельчали пикан. И Степанко усовершенствовал старый пест: вбил в его рабочую часть граненую гайку на болту. Замечательно получилось. Тюкнешь разок, и треск идет, любая трава моментально в пыль превращается.

- Ну и башка у тебя, Степанко! - завистливо сказал Сашок. - Ловко придумал!

- Это что! Могу и похлеще. Ну-ка сбегай в чулан, тащи мою находку!

- Пружину, что ли?

- Ее. Сейчас второй фронт откроем.

Сашок моментально притащил из чулана пружину, заложив руки за спину, стал наблюдать за братом. Степанко глядел в потолок. На потолке с давних времен висело толстое железное кольцо. Возможно, это дед вбил его в матицу в пору своей молодости, чтобы продевать в него длинный березовый очеп гибкий шест для зыбки.

- Хорошее кольцо, в самый раз, - заключил Степанко.

Примерился он, прикинул что-то в уме и полез на полати. С полатей дотянулся до кольца и - Сашко даже рот не успел разинуть - примотал толстой проволокой пружину к дедовскому приспособлению. К другому концу привязал здоровенный гладкий пест. И любуйся!

- Чудеса! - не выдержал Сашок.

- Мозгами шевелить надо!

Ухватился Степанко за пест, тюкнул по пикану. Отлично получилось, замечательно. Поднимать самому пест не пришлось, пружина его так и подбросила до потолка.

- Машина! - крикнул опять Сашок. - Ура!

- Гитлер капут!

Пошумели братья, полюбовались механизацией - и снова за дело.

Дзурки-вирк, дзурки-вирк - скрипела ржавая стальная пружина.

Гырк-йорк, гырк-йорк - громыхал пест.

Чтобы работать было еще интересней, Степанко задумал считать, сколько раз тюкнет пестом. Раз, два, три... десять... сто...

- Идет дело! Уже тысячу разов хрястнул после полудня, - бросил он брату, утирая со лба обильный пот.

- Ты сильный, Степанко, - опять похвалил брата Сашок. - Ты и не устанешь. Руки-то не отнялись?

- Как не отнялись! Каждая жилка ноет. Может, потюкаешь маленько?

Сашок охотно взялся за пест, громыхнул два-три разочка, вздохнул тяжело:

- Не могу. В животе колет.

НЕ ДО РЫБАЛКИ

Днем было жарко, июньское солнце до одури пекло, а вчера укатилось куда-то за Журавкину гору, сразу посвежело. Степанко с остервенением долбанул последний раз по ненавистному вороху, выскреб до щепотки пыль из ступы и унес лукошко на залавку, поближе к печи. Шабаш! Хватит на сегодня. Сейчас можно и отдохнуть.

- Завтра сходим, попробуем? - спросил Сашок.

- Надо сходить, - ответил Степанко.

Вчера, возвращаясь с болота, братья завернули к Круглому озеру. Хотелось узнать, гнездятся ли там утки. Побродили маленько по топкому берегу и наткнулись на чей-то бредень, спрятанный от лишних глаз в густом подлеске.

- Степанко, эва! - сверкнув глазенками, воскликнул Сашок. - Кто-то рыбу ловит, а мы и не знали!

- Будет и у нас рыба!

Вернулась с работы мать. Она сняла латаный-перелатаный халат, повесила у дверей на гвоздь. Взгляд у матери печальный, неживой какой-то, щеки подернуты землистым загаром. Но это не июньский загар. Степанко знает - это от усталости.

- Буренка вернулась ли? - спросила она, ни к кому не обращаясь. Потом заметила Степанкино приспособление, головой покачала: - Лихо мне. Пест к потолку привязали.

- Так легче, мам, - сказал Степанко. - Механизация.

- Вижу. Мука, стало быть, в избытке?

Симка уцепилась было за ее подол, запросилась на руки, но мать легонько отстранила свою ненаглядную и по головке не погладила. Она подозрительно посмотрела на Степанка, огорошила:

- Председатель тобой интересуется чтой-то. Встретился у фермы, спрашивает: "Чем твой сынок занят, дома ли?"

- Сидор Антонович? А чего он?

- Вот я и гадаю: чего? Велел никуда не уходить, разговор-де серьезный будет. Может, натворил что?

Повел плечами Степанко, лоб наморщил. Долго ворошил в памяти все свои делишки за последние дни - нет, ничего будто бы, все правильно. А на лице у матери тревога, Сашок глазенками так и зыркает.

- Лихо мне с вами, лихо, - устало сказала мать, направляясь к шестку.

У Сидора Антоновича была страшная фамилия: Ошкоков. А ошкок, как известно, медвежья нога. Но слыл он человеком добрым, людей зря не наказывал, а Степанка даже не раз хвалил при всех лобановцах за хорошую работу. И все-таки заныло в груди после маминых слов, затрепетало сердчишко. Чего там еще?

Не успела мать выйти к Буренке, не успела и подойник взять, а Сашок, стоявший у окна, уже сообщил:

- Идет!

- Ошкок?

- Он.

Шумно и деловито, как и положено большому начальству, Сидор Антонович зашел в избу. Нарочито весело улыбнулся всем - дескать, вот он я, по-отцовски погладил Симкину головку, а Степанку даже руку пожал. Все перевели дух - кажется, ничего.

- Ну, как она, жизня-то? Оклемался маленько после сева? - спросил Ошкоков Степанка.

Тот пожал плечами.

Сидор Антонович устало шлепнулся на лавку, плешивую голову втянул в плечи. Было видно, зашел не с простым делом, приготовился к длинному разговору. От напряжения у Степанка колени задергались. Да не тянул бы он душу, говорил бы, что ли.

И председатель заговорил:

- Вот, значит, Степанко, дела-то какие. Дела, брат, хоть волком реви. Не успеешь с одним управиться - глянь, за другое браться надо. А там и третье на пятки наступает.

Все опять перевели дух. Раз Ошкоков заговорил о работе - значит, направит Степанка куда-нибудь, это уж ясно как день. Ну и пусть, лишь бы не худая весть с войны...

Председатель втянул голову еще глубже в плечи, поморщился, точно щелкнули ему по больному зубу.

- Пары пахать надо, навоз возить надо. Надо не сегодня-завтра выходить на луга. Все надо, надо. Везде требуется народ, а тут еще сейчас только принесли из района приказание: завтра же отправить в ямщину пару подвод. В Кудымкар, мол, горох везти надо. Что бы там ни случилось - надо. Иначе... сами понимаете... Война - ничего не поделаешь...

Мать так и встрепенулась, в отчаянии хлопнула по бокам.

- Господи, да куда же он поедет? Парень в чужой деревне еще не бывал, сгинет в трудной дороге. Да лошадка вконец заморена, позавчера едва последний круг сделала. Того и гляди, с ног свалится. Как на ней до Кудымкара доедешь? Ведь сто верст...

- Не надо этак, Мариш, - остановил ее председатель. - Парень уже в годах, жених, можно сказать, ничего с ним не случится. Лошаденка, конечно, того, заморилась мало-мало. Четырнадцать гектаров вспахал Степанко - это не шутка. Но Сырчик еще сильный, сходит до города. Да и не одного Степанка посылаю, а с надежным человеком. Митюбаран вчера обратно вернулся, не взяли его, малого, в армию. Вот с ним и направим Степанка. Лошадь у Митьки справная, в случае чего - поможет.

Едва председатель вышел, Сашко так и налетел на брата.

- Дурак ты, какой все-таки дурак! Сразу согласился. А рыба?!

- Что рыба?

- Так договорились же!

- Было дело, - вздохнул Степанко.

ХЛЕБ ТЫ НАШ, БАТЮШКА

Но вот и склады заготзерна. У забора подводы, ямщики на телегах сидят. Размахивая руками, бабы о чем-то беседуют - наверно, домашние дола обсуждают.

- Глянь, сколь народу. Грузиться подъехали, - знающе заключил Митюбаран.

Остановив лошадь, он бойко спрыгнул с телеги и покатился к старику с огромной пегой бородой.

Старикан одиноко сидел на крылечке конторы и, повесив голову, кажется, дремал.

- Здорово, земляк! - приветствовал его Митюбаран. - Опять в ямщину?

- В Гайны направляют. Овес приказали в леспромхоз везти, - уныло сказал тот. - Лошади падают, а все надо ехать.

- Так, так, батя. Вот и нас в Кудымкар вытурили.

Степанко бросил Сырчику клок свежего клевера. Кто-то не очень больно ткнул парнишке в спину кнутовищем, зафыркал. Оглянулся Степанко, а тут Колька Чугайнов зубы скалит. Степанко поздоровался с другом за руку.

С Колькой они целый год учились в одной школе. Вместе жили в интернате. Колька был тогда низкорослый, толстый, щеки огнем пылали. Он любил поозорничать, иногда куражился перед учителями, в общем, был видный ученик. За последние годы сильно вытянулся, подрос и наполовину стал тоньше.

- Куда едете? Тоже в Гайны? - спросил Колька.

- Нет, в Кудымкар.

- Это хорошо. Хоть город увидишь. Как ты думаешь, хлебушка на дорогу дадут?

- Кто их знает. Председатель сказал: обещали-де. Хорошо бы...

Сели два друга на телегу, поговорили о том о сем, своих школьных дружков вспомнили. Оказывается, некоторые успели стать героями. Пашка Пешоркин - подумать только! - тихий и тщедушный был, а выкинул штуку: без согласия родителей на фронт удул - это после того, как не взяли добровольцем. Анька Закина, оказывается, окончила школу ФЗО и сейчас где-то на заводе чудеса творит: ее портрет напечатан в областной газете. Дела!

- А меня недавно в райком вызывали. В райком комсомола, - сообщил Колька.

- Чего так?

- Поговорили насчет того, мол, пора о комсомоле думать. Тебя не вызывали?

- Нет, не вызывали, - сказал Степанко. - Девушка из райкома сама у нас была. Тоже со мной беседовала: дескать, пора в комсомол.

Митюбаран заходил в контору и, выйдя, весело крикнул Степану:

- Дуй на склад! Горох грузить приказали.

На складе поленницами лежали наполненные горохом мешки. Степанко так и ахнул: богатства-то, богатства сколь! Весовщик показал на штабель, велел класть мешки на весы. Митюбаран медвежьей хваткой взвалил на плечи тяжелый мешок, потащил кряхтя. Степанко тоже осторожно взялся было за мешок, но не смог его и с места сдвинуть.

- Маловато, брат, каши ел, - попытался пошутить кладовщик. - В мешке-то семьдесят пять кило. Стандарт.

- Если бы кашу, - огрызнулся Степанко.

Митюбаран уложил на свою телегу четыре мешка - три центнера. Степанко вместе с кладовщиком положил тоже четыре и сразу накрыл их брезентом, крепко-накрепко перевязал веревкой.

- Вам как, одну накладную выписать? - спросил весовщик.

- Выпиши, пожалуй, отдельно, - сказал Митюбаран. - В дороге всякое случается.

Весовщик спорить не стал, выдал каждому по накладной, и подводы выехали на улицу. И только успел Степанко приблизиться к гомонящей толпе ямщиков, как среди них заметил очень уж знакомую фигуру. Спиной к нему стоял белобрысый паренек, худой и лохматый, одетый в темную пестрядинную рубашку и в некрашеные холщовые штанишки. Чтобы штанишки ненароком не сползли и не опозорили на людях хозяина, он предусмотрительно наладил крепкую лямку из сыромятного ремня и накинул через плечо. Такую лямку, наверное, на всем свете носил только один человек - это, конечно, Сашок.

Степанко щелкнул брата в темя. Тот сразу затараторил:

- Во, ножик забыл. А без ножика разве можно? Я сразу смекнул: никак нельзя. И вот прыг-прыг-прыг - и здесь. Я шибко бежал...

Сашок был несказанно рад, что застал брата, говорил громко.

Не из-за ножика прыгал сюда лукавый Сашок. Не успел встретиться с братом, спросил тихо:

- Степанко, а хлебушка выдали уже? Много?

Степанко улыбнулся:

- Нет, Сашок, не выдали пока. Вот выдадут, тогда...

Хлеб сначала выдавали кокоринским ямщикам, целым обозом отправлявшимся в далекие Гайны. Степанко и Сашок стояли у ларька, наблюдали, сколько кому дают. Подходяще! Вот тот бородатый старик уже держит в руках полторы буханки черного хлеба, столько же дали Кольке Чугайнову. Подходяще! Старичок получая хлеб, широко и важно осенил лоб, прошептал, точно молитву: "Хлеб ты наш, батюшка..." А Колька Чугайнов сразу уселся на завалинку, отломил от неполной буханки большой кусок и начал молоть.

Настала очередь получать Степанку. Хорошо! И ему отвесили полторы буханки. Парнишка первым делом побежал к своей телеге. Здесь он долго - и так и сяк - вертел буханку в руках, не раз понюхал. Хлеб был мягкий, только из пекарни, еще не успел до конца остыть. И запах был такой приятный, одурманивающий - голова закружилась. Сашко, не отрываясь и не мигая, смотрел на братишкины руки, державшие хлеб, от нетерпения переминался с ноги на ногу, глотал слюну.

- Во, Сашок, хлеб! - широко улыбаясь, сказал Степанко. - Давай ножик.

Сашко протянул ножик.

- Хлеб! - сказал он. Не утерпел - ткнул пальчиком в буханку.

Степанко отрезал ему большой ломоть, отрезал и себе. Затем достал из-под полога мешочек с солью, круто насолил свой кусок, начал осторожно кусать одними губами. А Сашок действовал совсем иначе. Он напихал в рот сколько влезло и - раз-раз! - проглотил все сразу.

Степанко сначала хотел свою буханку спрятать под полог, но потом подумал хорошенько, прикинул так и сяк и решительно затолкал в Сашкину сумку всю нетронутую буханку. Оставшийся кусочек положил себе в карман.

- Вот, тащи домой, - сказал он брату. - Да смотри не трогай в пути, отдай все матери. Она и разделит. А если тронешь, то берегись. Когда вернусь, всю шкуру спущу. Понял?

- Как это можно - трогать? - удивился Сашок. - Ты давай, Степанко, завяжи сумку своими руками, чтобы я и во сне развязать не смог.

Сашко был рад-радешенек.

Хлеб!

КАК КОНЧАЕТСЯ ДЕТСТВО

Нынче зимой Степанко два месяца потрудился в тайге. Тяжелая там работа. Но выдюжил парнишка, справился с заданием. На своем Сырчике выволок по лесовозной делянке немало лесин. И сейчас, когда они с Митюбараном вышли на многоводную таежную Косу да увидели, что по ней беспрерывным потоком идет молевая древесина, Степанко первым делом подумал: "Тут где-то и мои бревна плывут..."

- Плывет! Хороший лес плывет, - глядя на воду, задумчиво сказал он.

- Да, ничего лесок. Построить бы себе домишко вон из тех бревен тысячу лет простоит, - согласился Митюбаран.

На крутом берегу они распрягли лошадей. Митюбаран сразу же натаскал откуда-то сухие палки, вывороченные половодьем пни-раскоряки и запалил большой костер. Степанко сбегал к реке, зачерпнул в котелок воды, поставил на огонь вскипятить.

- Сейчас мы, Степанко, так налопаемся, - болтал неутомимый Митюбаран, - что больше три дня не захочешь есть. Вот погоди...

Рядом плескалась река, и в ней в тихих заводях, надо полагать, водилось немало всякой рыбы. Почему-то думалось, что Митюбаран, этот бывалый и дошлый человек, достанет из-под брезента какую-нибудь хитроумную снасть, запросто наловит лещей и щук и сварганит небывалую уху. Но Митюбаран никакие снасти доставать не собирался.

- Дела-а! Повезло нам, - сказал он. - У тебя кумпол-то не с дырками? Тогда слушай. В прошлом годе с Кона Олешем в Гайны съездили. Дело, брат, было тоже в горах. Смекаешь? Лесозаготовителям везли его. Ну и вот, значит, так. Есть до смерти хочется, а какую такую баранину? Тогда я и говорю: "Олеш, давай-ка сварим горошницу". - "Так ведь горох-то того... убавится", - отвечает мне Олеш. Человек он, сам знаешь, маленько тронутый, голова у него вовсе без всякой выдумки. Ну, да ладно. Я, Степанко, возьми да и открой ему один секрет.

- Высыпал горох и в мешок добавил песку?

- Эка ты! Тоже - песку! Воды налил! Бухнул сколь надо, и дело с концом. Горох любит воду, набухает. Сколь ни лей, все сожрет. И никакого изъяну. Вот сейчас...

Едал Степанко когда-то горошницу, едал. И говорить нечего - вкусна штуковина. Известно ему и то, что горох уважает влагу, набухает. И если взять из мешка с котелок, то вряд ли кто заметит. Наверняка никто не заметит. Догадливый Митюбаран сообразил.

Слюнки потекли у Степана, перед глазами круги пошли. И видения разные начались. Всплыла из воздуха плутовая рожица брата: "Везет тебе, Степанко, беда как везет! Почему меня с собой не взял? Вот бы налопались горошницы!" - "Но ведь горох казенный..." - замялся Степанко. "Чепуха! Чепуха! Нынче все мы казенные!"

Это верно, все мы казенные нынче. И горох, и лошадь. И даже сам себе не свой... Так как же?

- Сегодня для хорошего почину сварим горох с моего воза. На всякое дело рука у меня легкая. А завтра... коли захочется... сварим с твоего воза. Горошница получится дай боже, - говорил Митюбаран.

- В прошлом году, говоришь, все гладко было?

- Шито-крыто.

- Так-то неплохо бы, - задумчиво сказал Степанко.

Опять Сашкина рожа выплыла, улыбнулась ободряюще: "Везет тебе, Степанко! И не трусь. Помнишь, как в прошлом году на бабкином огороде паслись? Брюкву слямзили, огурцов перепробовали. Думаешь, догадалась бабка Анисья? Черта с два! Ничего она не заметила. Сойдет и сейчас. Подумаешь, с полкотелка гороху взяли. Капля в море. Даже меньше капли".

Но вот в тумане какая-то новая фигура неожиданно замаячила. Все ближе, ближе к Степанку подходит. Мужичок вроде. Кто такой? Худой он, бледный, впалые щеки обросли щетиной. Господи, да это же Кадуля Терень! "Сгинь, сгинь, нечистый дух! Тьфу!" - прошептал Степанко.

Вот лешачье наваждение! Откуда взялся? Кадулю Тереня, квелого мужичка, придавленного всякими болезнями, нынче судили в Лобане. Украл семенной пшеницы на севе, и увели его милиционеры куда-то, говорят, дали немалый срок. И вот, пожалуйста, из тумана маячит. Можно подумать, убежал из тюрьмы.

На лбу испарина выступила, ноги подкосились. Чтобы избавиться от наваждения, Степанко быстро провел ладонью по лицу, глаза продрал. Нет никого в тумане - ни брата, ни Тереня. Один Митюбаран возится у телеги, какую-то песенку мурлычет.

- Сейчас мы соорудим. Хо!

- Не надо, Митя! Не надо горошницы.

- Ты сыт?

- Сыт я, Митя. Не хочу есть.

ССОРА

Не соврал Степанко, правду сказал. Есть и в самом деле расхотелось. С перепугу, наверное. Спасибо Кадуле Тереню, образумил, не дал сгинуть. И легко стало, будто стопудовую глыбу с плеч сбросил. "Казенный горох - это не брюква из чужого огорода. Понимать надо, дурак!" - пристыдил себя паренек.

Нехорошими словами обругал он себя за минутную слабость, червяком обозвал, скотиной. И когда окончательно избавился от наваждения, твердо решил: что бы там ни случилось, а казенный горох трогать не будет.

Ни в коем случае. Ну его!

- Струсил? Вроде не из того десятка? - усмехнулся Митюбаран.

- Не струсил я, Митя. Просто есть не хочу. И еще... сцапают...

- Черт нас поймает! Не впервой.

Степанко еле стоял на ногах. А Митюбаран уже курочил воз, поднимал мешок. Он поставил его на попа, точно подушку. Он был сильный, этот человек. И ловкий. Не прошло и секунды, как мешок был развязан и перед Степанкиными глазами матово блеснули в темноте крупные белые горошины. Митюбаран зачерпнул из мешка полный котелок. И он, конечно, сварил бы. И вылил бы в мешок сколько надо воды. Но Степанко вдруг дернул его за рукав, показал в сторону леса.

- Идет кто-то. Сплавщик, поди, - сказал тихо.

- Где? Кто?

- Вон, за кустами.

Митюбаран быстро высыпал горох обратно, завязал мешок, свалил его и проворно накрыл брезентом. Спрыгнув с телеги, прислушался. Вокруг тихо. Только лошади звучно мурскают сочную травку да где-то не совсем в урочный час тревожно прокрякала утка.

- Где ты увидел сплавщика? Померещилось?

- Мне, Митя, отец вспомнился. Он ведь на войне, солдат. Что, если нальют отцу горошницу, а она, горошница-то, из гнили? Что он обо мне подумает?

- Кто подумает?

- Да отец, кто же еще!

- Болван ты.

Митюбарана точно подменили. Он в течение минуты буравил Степанка острыми злыми глазами. При этом как-то странно, быстро-быстро перебирал ногами, вертел головой. Ни дать ни взять баран.

Степанко струсил. "Сейчас забодает!"

- Вот что, дружок, - растягивая каждое слово, внушительно начал Митюбаран. - Человек ты еще сопливый, только вылупился, и умишка в твоей дырявой башке нет ни грамма. Ты думаешь, со мной можно шутить?

- Какие шутки? - оборвал его Степанко. - Мне еще Кадуля Терень вспомнился. Хорош я буду солдатский сын, если за воровство, как этого Тереня, в тюрьму посадят.

- Дурак он был, этот Терень. Ты думаешь...

- Ничего я не думаю.

- Расскажешь? Значит, донесешь?

- Зачем доносить? Мы просто не возьмем горох, вот и все.

Митюбаран был страшный. Степану показалось, что тот обязательно полезет драться. И он приготовился к отпору. "Ударю в живот - и свалится". Но Митюбаран драться не стал, ворча себе что-то под нос, пошел прочь. Он как-то сразу сник и бормотал глухо:

- Дурак ты. И более ничего. Давай спать.

- Давай спать, - согласился Степанко.

ВОТ ТЕБЕ И КУДЫМКАР

Когда он проснулся, над широкой рекой уже низко летали утки, а в небе, на стороне Лобана, во весь свой позолоченный лик сияло ярко-красное солнышко. Со стороны реки тянуло приятной, мягкой сыростью, там в осоке квакали лягушки, плескались шустрые рыбки. Туман уже растаял, но на стебельках трав еще блестели бусинки росы.

Степанко не сразу заметил, что на реке он один. Глянул туда, глянул сюда, а Митюбарана и след простыл. На том месте, где вчера стояла телега, была только измусоленная трава да чернел свежий конский навоз, сплошь покрытый мухами. "Оставил! Неужели оставил?" - испугался Степанко и не помня себя бросился к лошади.

Он быстро и ловко запряг Сырчика, выехал на дорогу. По всем приметам, Митюбаран уехал только-только: примятая колесами трава не успела еще распрямиться, следы не покрылись росой. И Степанко решил во что бы то ни стало догнать подлеца. Что ни говори, а лошадка у Митюбарана справная, куда сильнее Сырчика, и, в случае, если понадобится подниматься на крутую гору, Лысанко поможет потянуть тяжелый воз.

Надо догнать! Но как?

Степанко щелкнул хлыстом, и отдохнувший за ночь Сырчик запрядал ушами, заметно прибавил шагу. Несколько километров шел бойко. Кажется, и ему хотелось быстрей догнать товарища, - одному скучно...

Позади осталась какая-то худенькая деревенька, точно вымершая, - без собачьего лая и петушиного пения. Подвода взобралась на холм. Окрест виднелись небольшие рощицы, перелески, поля. Впереди по холмам и полям бесконечной лентой вилась серая пыльная дорога. До боли напрягая зрение, Степанко силился увидеть на ней одинокую подводу, надеялся заметить Митюбарана. Но дорога, насколько хватало глаз, была безлюдна. Митюбаран, видимо, катил уже где-то за холмами.

Нет, кажется, не догнать.

Оставил Митюбаран Степанка. А председатель Ошкоков говорил, что Митюбаран - человек надежный, в случае чего, поможет. Вот тебе и помог!

Сырчик! Сырчик! Ты не останавливайся, шагай бодрее, Сырчик!

Солнышко, уймись! Хоть на часок спрячься за облака - без тебя жарко!

Степанко одиноко постоял на холме, в тоске долго смотрел в сторону Кудымкара. Затем оглянулся назад. За рекой Косой в утренней дымке чернела одна тайга. Родной Лобан был уже далеко.

Чем быстрее хотелось ехать, тем медленнее шагал Сырчик. И денек выдался куда жарче вчерашнего, до невозможности душный и знойный. На небе ни единого облачка. Там беспрестанно пылает солнце, ошалело кидает на землю невыносимую жару.

Эх, хоть бы небольшой дождичек брызнул!

Выбьется из сил Сырчик, станет.

Вот впереди опять виднеется деревня. Рядом с ней большой холм, круглый, точно каравай. Сумеют ли подняться? Если не хватит силенок у лошади - беда.

Еще далеконько было до холма, а коняга уже сгорбился.

- Но-но, Сырчик, давай! - крикнул Степанко, толкая телегу сзади.

Заскрипела дуга, струной зазвенели отосы-расчалки. Под тяжелыми колесами противно заскрежетала мелкая галька.

- Сырчик, давай, Сырчик!

Половину горы Сырчик осилил, поднялся не останавливаясь, затем как-то отрешенно мотнул головой и, сделав еще полшага, остановился.

Тяжелая телега тотчас потянула обессиленную лошадь обратно, пришлось пихнуть под задние колеса камни.

Ну вот и все. Вот тебе и Кудымкар!

Степанко навалился на мешки, часто задышал.

А в голове ни одной доброй мыслишки, все завертелось, закружилось, к горлу комок подступает. От обиды на Митюбарана сердце сжимается.

Растерялся Степанко.

ПИКАН РАСТЕТ ВСЮДУ

В самый полдень, когда солнце палило особенно немилосердно, Степанко завернул на обочину и у широкого извилистого лога распряг Сырчика. Бедная лошадь тяжело дышала, бока ее так и ходили ходуном, все мохнатое тело было в хлопьях пузыристой грязной пены.

Над лошадью столбами гудели кровожадные слепни и прилипчивые мухи, но Сырчик стоял не шелохнувшись. Он не мотал головой, не хлестал по бокам длинным хвостом. И это особенно встревожило Степанка.

- Бедный ты, бедный мой, - говорил он, обтирая бока Сырчика пучком травы. - Тяжело нам с тобой, шибко устали. Но ничего, все будет хорошо.

Степанко снял с лошади седелку, сбросил хомут. И тут же сокрушенно вздохнул: войлок хомута от лошадиного пота промок насквозь и задубел. А это плохо. Задубевший войлок может до крови натереть Сырчику холку - тогда пропало дело.

- Ну, Сырчик! Ты давай ешь. Глянь, какая трава-то вокруг, любо-дорого. - Он говорил все это громко, стараясь вместе с конем успокоить и себя.

Сырчик и ухом не повел. Тогда Степанко достал из-под мешков свою заветную котомочку с солью, развязал ее дрожащими руками и высыпал на ладонь несколько щепоток. Соль, это всякий знает, для уставшей лошади слаще пряника.

Осторожно, чтоб не обронить ни крупинки, Степанко поднял ладонь к губам Сырчика. Лошадка слабо пошевелила отвисшими губами, потянула горячими ноздрями. И тогда парнишка быстро накрыл ладонью Сырчику рот, начал тереть ему губы. Лошадь резко встряхнула головой, стала облизываться. Шершавым и твердым, как подошва, языком она вылизала ладошку хозяина, покачала головой, будто сказала спасибо.

- Ну вот и хорошо, вот и хорошо, Сырчик, - обрадовался Степанко. Сейчас я поведу тебя к самому логу. Там трава мягкая, сочная. Там должен и ручей быть. Чего еще надо?

На дне оврага действительно журчал неширокий ручей. И трава между кустами росла сочная, по пояс человеку. Но эта трава болотная, для лошадей малосытная. Надо нарвать клеверу. Клевер - это для всех животных наилучшая трава. Нынче зимой, когда Степанко работал в лесу, лошадям не давали ни грамма овса, а они знай себе возили и возили с утра до позднего вечера тяжелые лесины. А почему? Да только потому, что вдоволь давали добротного клеверного сена. И весной, во время сева, лошадей тоже подкармливали запаренным клевером. А то бы, хоть убей, не вспахали ни одного гектара.

Клеверное поле было рядом, и Степанко за малую пору нарвал порядочную ношу, приволок в овраг, бросил под ноги Сырчику. Лошадь снова мотнула головой, точно опять сказала хозяину спасибо.

Сырчику хорошо. Еда вот она, под ногами.

А что делать самому, когда хочется чего-то пожевать и нет у тебя черствой корочки? Последний кусочек хлеба Степанко умял еще вчера. Сегодня с утра во рту не было ни крошки. И конечно, в животе давно играла настоящая музыка. Там беспрерывно что-то ныло, что-то дребезжало и урчало. "Пожалуй, действительно хапну гороху. Не выдержу..." - подумал паренек.

- Не надо думать о еде, к черту! - громко сказал он.

Надо думать о хорошем, о светлом, тогда и есть расхочется.

О чем таком светлом? Что радостного было в жизни Степанка?

Оказывается, было. Вспомнились довоенные летние вечера, шумные да веселые. Бывало, выйдут за околицу парни и девчата, заведут хоровод и ну же распевать песни. На околице они поют, а в лесу, под Журавкиной горой, другие парни да девчата разливаются - эхо так и гудит волнами, откликается озорно, дразня поющих.

Незадолго до войны Степанко тоже начал выходить на гулянки. Выходил, признаться, не своей волей - девчата заманивали. Тогда мал был Степанко, худенький такой да угловатый, а на гармошке лучше его в Лобане играть мало кто умел. Еще в школе научился играть частушки, после как-то незаметно, вроде бы мимоходом, стал играть песни. И как вечер, так и бегут к нему девчата, известные в округе мастерицы попеть да поплясать. А Степанку что - приглашают, так надо идти. Выйдут за деревню с гармошкой, сначала свою любимую поиграет, "Как родная меня мать провожала", а там и за новые песни примется. И загорается за Лобаном, на зеленом пригорке, настоящий праздник.

...Вспомнилось все это Степанку, вроде бы легче стало. А есть не расхотелось. Наоборот, еще сильнее засосало под ложечкой. В голове непонятный гул, вискам больно.

Тишина вокруг. Только Сырчик, переморенный и усталый, хрумкал клевер. Он ел сначала беззвучно, будто одними губами, затем вдруг громко зафыркал, а чуть погодя стал изо всех сил обхлестывать бока хвостом. Это хорошо. Степанко любовно похлопал коня по высохшему крупу, с телеги взял котелок и спустился к ручью. Что бы там ни было, а надо зачерпнуть воды, развести костер и вскипятить хотя бы чай. "Вот нарву себе побольше клеверных куколок, запарю в котелке и слопаю. А что? Клевер - это белок. Насолю - и съем", - думал он. И еще он подумал о том, что горох тяжело везти, лучше бы камни, что ли. Или, скажем, чурки березовые...

В траве вдруг он заметил знакомые, узкие, точно луковичные перья, листочки, растопырившиеся веером на сочном стебле. Пикан! Да это же как раз то, что требуется! Пикан, конечно, трава, но не такая уж простая. Знаменитая, в общем, трава, ничего плохого не скажешь. Председатель Ошкоков на все лады хвалил ее. До того нахвалил, что девчата частушки сочиняют. Ха!

Перед всем честным народом

Разливался, как баян:

- Слаще хлеба, слаще меда

Знаменитый наш пикан!

Улыбнулся Степанко, развеселился опять и сам не заметил, как запел у ручья:

Слаще хлеба, слаще меда

Знаменитый наш пикан!

Вода есть, котелок - вот он, спички в кармане. На лужку, у старого остожья, полно бросовых гнилых жердей - эти на дрова пойдут. У лога в траве растет пикан. Нарвать, сварить - чего же еще надо? Ничего больше не надо. Хорошо, что вчера не поддался на уговоры Митюбарана. Казенный горох он не тронет. Он заставит себя думать, что в мешках вовсе не горох, а камни. Так лучше.

А солнце сияло, весело подмигивало ямщику: не трусь! Будем живы - не помрем.

"ШПИОНЫ!"

Колеса монотонно стучали по каменистой дороге. Под колесами скрежетала мелкая галька. Бренчали железные подвески на узде, скрипела дуга.

Над лесом - пармой - бледно светилась молодая луна. Куда-то плыли легкие облака, и Степанку казалось, будто луна, покачиваясь, несется ему навстречу.

Степанко был доволен собой: сообразил-таки покормить лошадку днем, в тени. На дневной жаре она после первых шагов выбилась бы из последних силенок, запыхалась, изошла потом. А сейчас шагала бодро. Видимо, и клевер помог.

Скрипела в ночной тишине дуга, стучали по твердой дороге колеса.

А Степанко думал. Он думал о матери, об отце, о братишке и сестренке и снова о матери. Худо живется ей нынче, очень даже худо. Но она все-таки дома. Дома и стены помогают. А вот как живется отцу там, на войне, где ухают снаряды и трещат пулеметы? Страшно, наверное, на войне, беда как страшно. А может, за два года уже привык и ему все нипочем? Кто знает. Отец об этом почему-то никогда не пишет.

Долго обо всем размышлял Степанко. И даже вздрогнул, когда недалеко от себя вдруг услышал человеческий голос:

- Быстрей, быстрей водите! Шнель!

Глянул Степанко и растерялся. Совсем близко, у телеграфного столба, возились люди. Три мужика занимались каким-то совершенно непонятным, даже очень странным делом: один командовал, а двое - подумать только - пилили столб! Зачем?

Вредители! Так и есть вредители! А может, даже шпионы. Никогда себя трусом не считал Степанко, но тут лоб моментально затянуло липким потом, сердце замерло. Шпионы! Подпиливают телеграфный столб, связь нарушают. И что будет, если заметят Степанка, если сцапают?

- Быстрей, говорю, быстрей! Шнель! - крикнул опять старшой. - Шнель!

Все-таки шпионы ли? Откуда им здесь взяться? Какая корысть забросит их в парму? Нет, здесь что-то не так. Эти люди наверняка просто ремонтники, заменяют подгнивший столб новым. Да, да, наверняка ремонтники.

- Но-но! - крикнул Степанко на Сырчика и щелкнул плетью.

Незнакомые люди тотчас обернулись.

- А-а, наконец-то! - обрадованно заговорил старшой. - Подъезжай, подъезжай, чего стал?

Пильщики бросили свой инструмент, выпрямились. А их командир, плотный пожилой дядька с длинными усами и давно не бритыми щеками, уже шел к Степанку навстречу.

Одет он был в военную форму, с погонами рядового, на ремне торчала кобура. А во рту какая-то загогулина, "козья ножка", что ли?

- Табак куришь? - нетерпеливо спросил он и уставился на Степанка. Странный он был, этот человек, чудной какой-то: походка неровная, ноги подкашиваются, а глаза светятся, точно шалые.

- Табак куришь? - повторил он свой вопрос.

"Кажется, бить будет", - подумал с тревогой Степанко и не смог произнести ни слова, только промычал что-то.

- Да ты что, в самом деле немой, что ли? Или язык проглотил? Спрашиваю: имеются ли у тебя спички?

Последние слова он произнес по-пермяцки, даже на том диалекте, на котором говорят в Лобане, и Степанко быстро пришел в себя.

- Нет, табак я не курю, - наконец внятно ответил он.

- И спичек нет?

- Спички - вот они...

- Так чего же ты! Давай быстрей!

Степанко торопливо вынул из кармана спички и подал в дрожащие руки незнакомца.

- Чего такой бледный? Трусишь? - насмешливо спросил тот, шумя спичками.

- Я трушу? С чего это? Гляжу, взрослые люди, а озоруют, телеграфный столб пилят... Удивился зачем?

Усатый дядька захохотал:

- Умора! Да мы, паря, огонь добывали! Сухую палку об столб терли, три пота пролили - и хоть бы хны! А ты - столб пилим!

Махнул рукой усач и торопливо, даже слишком торопливо, стал прикуривать.

- От дьявол, вот он, горлодер! - зажмурив глаза, произнес умиротворенно усач и чмокнул от удовольствия губами. - Дерет! У-у, дерет! Сейчас живем!

После нескольких затяжек он совершенно обмяк, устало шлепнулся на бровку кювета, вытянул ноги.

- Дерет! Не табак, а малина! Эй, господа хорошие, поди сюда. Шнель! крикнул "пильщикам". - Бегите, говорю, к нам!

Два долговязых мужика в коротких шинелях энергично сдернули с голов мятые пилотки и, косясь друг на друга, нерешительно побрели к подводе. Передний был сутулый и заметно припадал на левую ногу. Второй, длинноносый и худой, прямо как жердь, был совершенно лыс. Виновато и как-то растерянно улыбаясь, они присели на обочину, ничего не выражающим взглядом прошлись по Степанку, кивнули головами.

- Кури, господа хорошие. Ничего, ничего, закуривайте, - предлагая кисет, насмешливо сказал солдат. - Битте! Уж сделайте такое одолжение.

- Данке, данке! - приподнявшись с мест, угодливо залопотали те.

- Кури, чего там!

Длинноносый взял протянутый кисет и неумело, рассыпая табак, стал завертывать цигарку. Усач снисходительно подмигнул Степанку, как бы говоря: смотри, мол, какие они, тоже ведь люди, а?

- Кто такие?

- Немцы, паря.

Степанка так и подбросило.

- Фашисты?! Наши враги!

- Внесем ясность: бывшие враги. Были зверями дикими. Сейчас-то они ручные.

Степанко в упор долго и бесцеремонно глядел на немцев.

- Немцы, фашисты... - прошептал он.

- Да, паря. И не простые, не случайные какие-нибудь, а из самого Сталинграда. Это прошу учесть. В Сталинграде, говорят, они дрались не на живот, а насмерть. И вот любуйся, какие они вояки после разгрома. Тише воды. Читал, поди, в газетах: более ста тысяч штук забрали их в Сталинграде. Вот и этих тоже.

Степанко, конечно, читал.

Сейчас, сидя у дороги, он в упор смотрел на этих немцев, стараясь понять, что у него творится в душе: или злость клокочет, или радость через край прет? Хотелось встать, подойти вплотную и спросить с ехидцей: "Ну как, получили по роже?"

- Все получается как по нотам, - заговорил между тем табакур, видимо угадав мысли молодого ямщика. - Рвались фрицы в Сталинград, а угодили прямехонько в Кайский волок. Теперь лес рубят.

- Много их там?

- Хватает, паря. И работы для всех хватает. Даром их кормить не будем. И ничего. Трудятся все, послушные. А эти двое заболели зимой, занедужили. Пришлось увезти в больницу, что в селе Заречном. Полежали маленько, и вот обратно топаем. Я при них конвоиром значусь.

Конвоир бросил окурок, растоптал его и сразу же стал завертывать новую цигарку.

- Проголодался я, паря, сегодня без курева. Смерть! Ведь надо же такому случиться... Умора! При паническом бегстве пришлось бросить свою куртку, а в кармане спички были. Вот и остался без огня. Целых пять часов не курил, удивляюсь, как не помер. Если бы не ты, возможно, и помер бы. С этими фрицами и поговорить-то как следует нельзя. В общем, без курева гроб! Шли мы, паря, тихо да мирно по дороге, дошли до одной деревушки, что вот там, за лесочком, и попали в переплет. У самой дороги на поле бабы навоз разбрасывали. И вдруг, слышу, одна крик подняла: "Бабоньки, глите-кось! Фашисты! Ей-богу, фашисты!" Что там они еще кричали, я, брат, не разобрал. И сообразить не успел, вижу: кто с лопатой, кто с вилами, а кто с колом - прямо на нас, в атаку! Орут: "Бей! Смерть фашистам!"

Вижу, смерть нам. Укокошат злые бабы. Ну, да я тертый калач, тоже на войне был, не растерялся, дал команду: "Бегом! Шнель!"

Поняли меня немцы, побежали, да так прытко - пятки сверкают.

Известно, немец за последнее время научился бегать да еще как! Километра два драпали, меня далеко оставили. Одна бабенка, шельма длинноногая, заграбастала было меня, уж за полу сцапала, но бог не выдал: скинул я с плеч куртку и снова вперед налегке! Черт с ней, с курткой, драная уже была. А вот когда понял, что без спичек остался, чуть не заревел...

- Так, значит, не убегают из плена?

- Их, брат, теперь на фронт и калачом не заманишь. Не-ет! Ну-ка вот спроси у того, что постарше. Мужик он смышленый и по-пермяцки маленько кумекает. Вот смотри.

Конвоир, обращаясь к одному из пленных, спросил по слогам:

- Эй, Курт! Кывзы татчэ! Мунан Сталинграда?*

Немец страшно вытянул шею, замахал руками:

- Мый тэ, мый тэ? Ог, ог!**

_______________

* - Эй, Курт! Слушай сюда! Поедешь в Сталинград?

** - Что ты, что ты? Нет, нет!

Степанко так и взялся за живот, а солдат-конвоир от смеха сделал такую свирепую затяжку, что поперхнулся, с добрую минуту не мог откашляться.

- Умора! - наконец произнес он.

Выкурив без роздыха еще одну "козью ножку", третью по счету, добродушный конвоир поблагодарил Степанка за спички и заторопился в путь.

- Дяденька, - остановил его Степанко. - Что я хотел спросить...

- Что такое, говори.

- Значит, немца при слове "Сталинград" бросает в дрожь? Немец не думает бежать из плена? Значит...

- А это, друг мой, значит, что немец далеко не тот, каким был в начале войны. Это значит, что Сталинград, как пишут в газетах, сломал хребет фашистскому зверю. В остальном разберешься сам?

- Попробую.

- Ну, тогда ауфвидерзеен. Прощай, брат. Ну, вояки, давайте топать. Шнель!

КОСОГОР

Каждый коми-пермяк, будь он грамотный или совсем неграмотный, знает наизусть такие строки:

У высоких диких гор

Есть деревня Косогор...

Знал эти строки и Степанко. Но раньше почему-то всегда казалось, что поэт сочинил это просто так, для красоты. А сегодня, когда вышел из Юрлинского волока, он лично убедился: верно, есть такая деревушка Косогор, вон и на доске, прибитой к столбу, написано об этом. И гора у деревни высится. Глянул Степанко снизу на эту гору - сердчишко так и екнуло. Страшная косогорская гора, высокая да кривобокая, действительно дикая какая-то. Как на такую взобраться? Это не простой тягун...

Солнышко давно укатилось на покой. Но было светло, на небе покачивалась луна, висела над самой вершиной горы, и Степанку казалось, что вот-вот сорвется она и покатится вниз по кривому склону прямехонько к нему под ноги.

Недалеко от дороги, у большой разлапистой сосны, шумели девчата. Оттуда доносились звуки гармошки, и Степанко старался понять, что такое играют на гармони. Понять было невозможно. Музыкант глухой, что ли: гармошка в его руках издавала только какие-то дребезжащие звуки: пики-вики, пики-вики-на! Пики-вики, пики-вики-бум! Вот и вся мелодия. А девчата все равно смеялись и даже озорно пели песенку.

Хотя и маловато сегодня протопал Сырчик, километров двадцать и прошел всего-то, а, остановившись у Косогора, не мог никак отдышаться. По всему видно, он больше не работник. Что тут делать? Если и дальше так ехать, то в Кудымкаре будешь только через неделю, никак не раньше, потеряешь немало золотых дней, когда надо пахать пар. А не ехать нельзя: груз-то не свой.

Да, дороженька, будь ты неладна. И зачем только природа создала такие горы? И почему с тяжелым грузом надо непременно взбираться на них, когда намного легче было бы с этим грузом спускаться вниз?

Все же Степанко на этот раз нюни не распустил. Он почему-то был уверен, что преодолеет и эту гору. Подрос, что ли? А может, возмужал за дорогу? Кажется так.

Час был поздний, мимо никто не шел и не ехал. Надеяться на то, что опять догонят мобилизованные, не приходилось. Ни души. Только под старой сосной пиликает гармошка, гырскает и звенит, как тупая пила по твердому суку: пики-вики, пики-вики-на!

Перестань, не трави ты душу, дай подумать человеку!

Да тут и думать-то нечего, тут действовать надо. Надо пойти к этим веселящимся людям, поговорить хотя бы.

Вспомнилось ему, как и сам когда-то наяривал на баяне, в такие же лунные вечера веселил лобановских девчат, подолгу не давал спать старым людям. Когда это было? Давно вроде, да ничего. Вот подойдет Степанко к веселящимся девчатам, возьмет в руки их гармошку да и поиграет, как оно раньше бывало. Сегодня семик. После скучных поминок молодежь выходит на околицу. Можно будет поиграть.

Степанко перебрался за канаву, недалеко от сосны распряг Сырчика, стреножил. Хорошо, что трава под ногами, - пусть пасется. И тужить тут совсем нечего. Вот придет он к девчатам и рявкнет: "Здорово живем-можем, ягодиночки!" Так Степанко и скажет без всяких там предисловий. Правда, стеснительный он человек, не умеет в чужих людях много разговаривать. Ну, да попытаться-то можно. По лбу обухом не хватят. Заложив руки за спину, покачиваясь, как и положено беззаботному гуляке, знающему себе цену, Степанко не спеша зашагал к сосне. Народу тут было немало, кажется, вся деревня вышла. На толстой колодине, под самой сосной, сидят парнишки-недоростки, нахохлились пожилые бабы. Сидит тут и мужичок с давно не бритыми впалыми щеками. Одна его нога обута в огромный лапоть, а на месте другой - деревяшка. На краешке колодины сидела круглолицая девушка в сарафане и вышитой кофточке, держала на коленях гармонь. Она первая заметила Степанка, сразу же оборвала игру.

- Ох, девоньки, глядите-кось: еще один кавалер!

- Чур мо-ой, мой!

Степанко чуть было не повернул назад. Кровь так и ударила в щеки. Но выдержал характер, не побежал. Конечно, не так ухарски получилось, как думал, но смог и поздороваться. Девчата, будто отродясь не видели парней, бесцеремонно оглядели его, и, как это принято у них, зашушукались. А мужичок с деревяшкой тоже смерил Степанка взглядом, отодвинулся, освобождая ему место.

- Садись, милок, садись. Откуда и куда путь держишь? - спросил он. Как тебя звать-величать? Не свататься ли к кому?

Степанко рассказал, как он очутился здесь, сообщил под конец:

- Упрямится мерин, не идет в гору, хоть убей.

- На заморенной лошадке, пожалуй, не осилить нашу гору, не-ет, согласился мужичок. - Насквозь уже проклята-распроклята наша гора, до каждой песчинки ругана-переругана. Перед войной, когда еще машины бегали, шоферы перевертывались, аварии случались частенько. А сейчас ямщики последние жилы у лошадок рвут. Дикая гора. Так и в стихах написано.

Мужичок, по-видимому, сегодня тоже побывал на семике, тяпнул там пивка или бражки мореной. Хотя Степанко и не спросил, он сообщил охотно:

- А я здесь председатель. Сергеем Платоновичем кличут. А раньше проще звали - Сергеем Безногим. Сегодня вот праздничек себе устроили. Всю зиму и весну без роздыху трудились: то в лесу, то на станцию хлеб возили. А тут и сев. Опять ни днем ни ночью спокою нет. Но слава богу, отсеялись с горем пополам, сегодня посадили последнюю картошку. И порешили немного отдохнуть. Выдали людям муки из старых запасов, теленочка закололи. Повеселиться тоже надо.

Степанко против ничего не имел. Он задумался о своем. Умолк и председатель. Гармошка опять начала "пилить дрова".

- Да-а, живем! - поморщился вдруг председатель. - Праздник организовали. А гармониста-то нет. Слышишь, как она играет? Недаром сказано: без гармониста и свадьба не свадьба.

- Без гармошки какое веселье, - согласился Степанко. Не без задней мысли добавил: - Я вот всю дорогу жалею, почему свой баян с собой не прихватил. Когда сидишь на телеге да играешь на баяне, тогда и перезаморенная кляча приплясывая идет.

Эти слова Степанко произнес не свои - так говаривал когда-то отец, тоже неплохой гармонист. Не свои слова произнес Степанко, а попал в самую точку. Сергей Платонович так и встрепенулся:

- Так ты гармонист?! Ах ты каналья! Так чего ж ты, в самом деле? Да ты же... Маруська, эй, Маруська, Маруська, говорю! Перестань пилить бестолковщину. Подай-ка сюда инструмент!

Низкорослая и худенькая девчонка подала гармошку председателю, улыбнулась Степанку.

- Ты умеешь играть? - спросила тихо.

Парнишка не успел ничего ответить: председатель совал уже в его руки инструмент.

- Давай, парень, играй! Играй, играй, весели девчат!

Этого-то и добивался Степанко. Сейчас надо действовать умно, не продешевить. И Степанко сказал:

- Сыграть-то можно было бы, да не до веселья мне. В беду попал. Лошадка того...

- Играй, дьявол, и никаких! - рявкнул председатель. - Ты чего еще, это самое? "Лошадка, лошадка". Чья она, лошадка-то? Колхозная. Кому хлеб везешь? Солдатам. Нешто не поможем? Поможем! Ты только играй. Шпарь так, чтобы эхо прямиком в уши самому Гитлеру летело. Пусть, сатана, знает, как мы веселимся. Он, паршивая псина, наверняка думает, что смял нас. Дудочки! Играй - и никаких! Весели девчат. Они потом злее работают. Чуешь?

- Ладно уж. Чего не чуять?!

Степанко взял гармошку. Проверил басы, склонив голову над мехом, прошелся по всем голосам. Гармонь была старая-престарая, и не было у нее, видно, постоянного хозяина: истрепана, мех исшоркан, но голоса чудом не разладились, играть можно.

Председатель, бабы, все парнишки и девчата не спускали глаз с быстрых Степанкиных пальцев, и только после того, как полилась чудесная, такая знакомая мелодия, все облегченно вздохнули. Степанку стало весело, и он заиграл шуточную песенку:

Вы куда шагаете,

Почто нас оставляете?

Как мы будем жить-страдать,

Дни и ночи коротать?

И не только девчата, но и пожилые бабы вдруг непроизвольно приосанились, повели плечами, выше подняли головы и заулыбались. Они дружно подхватили песню, председатель одной рукой похлопывал Степанка по плечу, другой безжалостно бил по своему колену, при этом не забывал на все лады хвалить гармониста:

- От сатана! От дьявол! Ну играй, парень, играй!

И Степанко играл. Девчата пели, а та, Маруся, восхищенно глядела Степанку в лицо. От ее взгляда почему-то было неловко, и Степанко еще ниже склонил голову над гармонью, закрыл глаза. А пальцы прыгали все бойчее и бойчее, вся деревня наполнилась переливчатыми звуками. Где-то скрипнули ворота, у кого-то хлопнула дверь. Из домишек выходили старики и старушки, шли к сосне.

Опираясь на длинную палку, приковыляла древняя сухая старуха, с ходу раздвинула толпу, спросила торопливо:

- Кто это играет, кто? О господи, не внучек ли мой, покойный Иванушко, вернулся? Он, сердешный, только один мог так играть-то! Не он? Господи, господи... Неужто ошиблась я, старая?

- Ошиблась, бабушка, ошиблась, - растолковал ей председатель. - Это лобановский зимогор в ямщину едет. Степанком кличут.

Старушка, вот уж совсем некстати, широко осенила свой лоб, затем благословила Степанка, стала слушать музыку.

Степанко снова, наклонив голову, закрыл глаза и начал новую мелодию.

Расцветали яблони и груши.

Поплыли туманы над рекой...

И почему-то многие тяжело вздохнули, у иных блеснули на глазах слезы. Кто знает, может, при этой песне девчатам вспомнилось, как они выходили когда-то с парнями на высокий берег. Где сейчас эти парни, как им живется-можется? Живы ли?

Кто знает, о чем взгрустнулось девчатам? Кто знает, как оно все было?

А Степанко все играл да играл. Он давно не брал в руки гармошку, сильно стосковался по ней и сейчас играл без устали. Когда песня была спета до конца, Степанко, подняв голову, вдруг увидел, что Маруся смотрит на него какими-то странно светящимися глазами. Сразу же, как Степанко заметил это, девчонка смущенно опустила взгляд. Степанко так и вспыхнул, заиграл снова. И только начал, как опять почувствовал, что Маруся смотрит ему в лицо. Такими глазами на Степанка смотрели впервые, и ему стало не по себе.

До самой полуночи играл на гармошке Степанко, до самой полуночи веселились озорные косогорские девчата. Над лесом и лугами плыли песни. Волнами ходило эхо. И только когда в деревне закричали горластые петухи, председатель сказал:

- Шабаш! Повеселились - и хватит. Завтра на работу.

Девчата растерялись на минуту, а затем, перебивая друг друга, заканючили:

- Сергей Платонович! Да что же такое?

- Да мы же еще не поплясали...

Председатель задумался на минуту. Действительно, не поплясали девчата. А ведь известно, во всех пермяцких деревнях девчата вечерами сначала поют песни, а под конец пляшут. Не нарушать же установившийся обычай. И он махнул рукой:

- А, лешак с вами! Пляшите хоть до утра, мелите бесову муку. Мне до вас дела нету. Степанко, играй!

- Степанко, сыграй, - попросила и Маруська. - Что-нибудь такое, легкое.

"Ну, если ты просишь, то придется сыграть, - мысленно ответил ей Степанко. - Только что бы такое? Где взять такое легкое?"

Жил когда-то в Лобане мужик, мастер на все руки. В будни он день и ночь сапожничал, шил людям шубы, дубил овчины и выделывал кожи. Работал мужик справно, а в канун каждого праздника напивался, выходил на улицу и распевал всегда одну и ту же песенку:

Лешачина ты, прожженный мужик,

Задрав ногу, по улице бежит.

Рассказывали, будто эту песенку самолично сочинил он сам на камаринский лад, сочинил о себе самом, выкинув из народной мелодии одно колено.

Не сыграть ли его мелодию? Как раз на плясовую походит.

Степанко до предела растянул мех. Ухнули басы, зазвенели переливчато голоса. Девчата вышли в круг и ну же молоть "бесову муку"! Они кружились, близко собирались все вместе, резко расходились, толкли пермяцкую пляску "Крупу". Лихо плясали и пели ладно:

Мой любимый, мой хороший, дорогой,

Ты вернись героем-соколом домой!

Одна толстенная деваха до того увлеклась, что стала плясать по-мужски, вприсядку. Но конечно, из этой затеи ничего не получилось. Плясунья запуталась в своем сарафане, широко взмахнув руками, шлепнулась на бок.

- Во-о, правильно, Оксинь! - усмехнулся председатель. - Сейчас встань да еще на другой бок!

Шутки, смех. С тем и разошлись по домам плясуньи. Благодарили Степана за хорошую игру, просили заглянуть к ним на чай. Маруська, когда подошла взять гармонь, сказала восторженно:

- Как ты играешь, Степанко, ох! Заходи к нам, а?

Председатель горячо пожал удалому гармонисту руку:

- Шибко ты хорошо играешь. Перебрался бы ты к нам на постоянное жительство. Я бы тебя, милый мой, лучше всех кормить стал. По рукам?

- Нет, что вы! Как это можно? - удивился Степанко. - Это совсем нельзя.

И ему живо вспомнилась мать. Вспомнились брат с сестрой.

Как они там?

НЕТ ХУДА БЕЗ ДОБРА

Спотыкаясь, брел в село Белоево Сырчик. Степанко радовался: в селе он не пропадет. Кто-то подаст совет, кто-то расскажет-покажет, как быть дальше, - глядишь, все образуется.

Степанко ожил, широко улыбнулся белому свету, озорно погрозил кулаком невидимой вороне: не каркай, дьявол, мы пока не твои!

- Сырчик, милый ты Сырчик! Вот мы и добрались наконец! - радостно крикнул он.

Подвода, гулко стуча, миновала мост и подъехала к первой избе. Сырчик опять до земли поклонился дороженьке и стал. И тотчас Степанко уловил знакомые звуки: гырк-йирк, гырк-йорк. В избушке кто-то усердно бухал пестом в ступу, превращая охвостье или траву в мучную пыль. В другой избе, захлебываясь, кричал ребенок.

Везде одинаковая житуха.

Из той избы, в которой орал ребенок, вышел сухонький старичок. Приложив ладонь ко лбу, взглянул на солнышко, не торопясь побрел к Степанку:

- В город, что ли, катишь, стрижонок? - спросил незлобливо. - Э-э, да лошаденка твоя, гли, мордой землю пашет. Обессилела, что ль?

Степанко смолчал. Старик тоже не стал больше расспрашивать, молча и озабоченно обошел вокруг лошади, похлопал по ее костлявой спине, пошевелил косматую гриву и зачем-то, как цыган или меновщик, заглянул Сырчику в рот, в глаза.

- Не работник боле, обессилел мерин. Глаза пленкой подернуты, губы обвисли. А сердце так колотит, будто молот по наковальне. Ох-хо, беда. Не дойти ему до Кудым-кара, падет, - растягивая слова, говорил старичок и жалеючи поглядывал то на Степанка, то на Сырчика.

- Что же мне делать, дедушка? Важный груз везу, казенный.

- Конечно, казенный. Нынче, парень, все казенное возят. Война, ничего тут не попишешь. А лошаденка твоя обессилела. Беда.

Подошел к подводе белобрысый парнишка, тоже обошел Сырчика и, заложив руки за спину, сказал деловито, точно пожилой:

- Ладный был мерин, широкогрудый. И корпус - ого!

- Хороший корпус, - согласился старик. - Дать коню поотдохнуть хотя бы с недельку, накормить, как оно следует быть, так поработает еще. Ты, детинка, распряги ужо, пусть попасется.

- А груз не ждет...

Старик чесал у себя в затылке, ерошил бороденку.

- Подумать надо. Ты сходил бы до нашего местного начальства. Скажи там, в правлении, как оно приключилось. Так, мол, оно и так... Ужо... Э-э, да вон и само начальство сюда жалует. Марпида Петровна! Эй, Марпида Петровна, заверни-ка к нам, матушка!

Старуха-бригадир энергично махнула рукой, точно отогнала от себя надоедливых мух и, глядя на Степанка с высоты своего огромного роста, спросила:

- Вконец исшоркалась твоя скотинка?

- Вконец. Падает.

- И не мудрено. На дворе-то эка жарища. Дорога трудная. Тут и жеребец потом изойдет, не то что твоя худобина. Кожа да кости.

Если старичок и белобрысый парнишка первым делом по-хозяйски осмотрели лошадь, то Марпида Петровна сначала со всех сторон изучила Степанкину телегу. Большими кирзовыми сапогами она несколько раз пнула в колеса, проверила их крепость, точно шофер упругость баллонов, попробовала дроги и ящик, даже под передок заглянула.

- Кто у вас кузнец? - спросила Степанка. - Неужто он сам телеги мастерил?

- Сам, конечно, - ответил Степанко. - Хороший у нас кузнец. Дедушка Миколь. Любую машину может починить, детали сам кует.

- Гляди ты! А у нас - стыд и срам. Ни одного мастера нет. Телеги все поразвалились, колеса рассыпались - починить некому, пришлось в город увезти, в артель. А когда там починят? Одному богу известно.

Оторвавшись от телеги, старуха долго в упор глядела сухонькому старику в глаза, укоризненно покачала головой:

- Совесть-то где у тебя, Евсеюшко? Куда я тебя нарядила, что делать велела? Забыл? У Крутого лога изгородь развалилась, залатать, говорю, требуется. Забыл? Ведь скотина там пасется.

- Иди, иду, Марпидушка. Хоть поясницу ломит, а все равно пойду, заторопился старичок.

- "Поясницу ломит"! Меньше бы на печи лежал. Давай шагом марш!

Евсей, не говоря ни слова, побрел было от телеги.

Но грозная старуха тотчас остановила его, приказала вернуться.

- Что такое, Марпидушка?

- Через день-два на сенокос выходить надо, а на чем выйдешь? Косилка-то и новая, да большое колесо в прошлом году еще напрочь лопнуло. Из города позавчера сообщили: новое колесо-де в артели отлили, привезти надо. А на чем привезешь? Телег-то у нас нет, на дровнях не поедешь. Ты давай-ко, Евсеюшко, распряги у этого басурманина лошадку да уведи ее с собой к Крутому логу, пусть там пасется, клеверку маленько накоси. Понял ты меня или нет? Да живее, живее! Экой ты какой. Да присматривай там за лошадью. В случае чего, с тебя полный спрос. Да изгородь-то почини.

- Есть! - бодро ответил Евсей. - Лошадей я шибко люблю и все сполню, как следует быть. Меринку я сперва дам поостыть, затем напою чуточку водой, чтобы, значит, аппетит разыгрался, да и пастись пущу. И клеверу накошу. Все сполню.

Пока Степанко и Евсей распрягали Сырчика, грозное начальство беседовало с пареньком, все еще торчащим у телеги:

- А ты, зубастый дятел, чего без дела шляешься? Почему ты днем на улице разгуливаешь, а?

- Да ты позабыла, что ли, бабушка? Я же в сельсовете целую ночь дежурил. Сама посылала.

- Ну и что из того, что продежурил? Ночью дежурил, на скамье, как на курорте, храпел, а днем и поработать не грех. Ну-ко прихвати уздечки и сбегай на поскотину, приведи своих лошадок. Четвертый день там гуляют, пора и честь знать. Съездишь в город. Нет худа без добра, сразу двух зайцев и прихлопнем: горох будет доставлен и колесо на обратном пути привезете. Да еще в потребсоюзе побывай, стребуй у председателя литовки. Пущай двадцать литовок выпишет. Да так и передай ему: бабушка Марпида-де послала, пусть не артачится. Если не выпишет, сама спикирую на его голову...

- Бабушка, я же спать хочу, целую ночь дежурил.

- Спать хочешь, на печи поваляться? Да где у тебя совесть-то? Отец на войне уже два года с супостатом воюет, кровь свою проливает, может, целыми неделями не спит, а ты что? Ты, Опонась, прихвати сейчас же уздечки и делай то, что велела. А будешь самовольничать, так прямо здесь, на улице, спущу твои дырявые штаны да и не погляжу, что тебе четырнадцатый пошел, крапивой, крапивой!

- Ну, набрела опять на свою молитву, - буркнул Опонась и, чтобы не слышать ответа старухи, быстрее побежал домой за уздечками.

Старый Евсей убрал в свою ограду хомут, седелку и повел Сырчика куда-то на Крутой лог. Степанко тоскливо проводил его взглядом, немного постояв, закрыл глаза. Жалко было оставлять друга, да что поделаешь. Старуха в это время ходила вокруг воза, несколько раз ткнула пальцем в тугие мешки, по-хозяйски поправила брезент, сползший в одну сторону, спросила у Степанка:

- Не трогал горох-то? То-то же! Не смей никогда трогать казенный груз. Нельзя. Ужо зайдем-ко в мою хоромину, угощу хоть простоквашей, что ли. В животе небось опять волки воют? Ох-хо! Жизнь ты наша расхудалая. И когда это проклятая война кончится?

СОЛДАТЫ БУДУТ СЫТЫ

Широко раскинулась лесная пермяцкая земля. Много на ней деревень и сел, вдоль и поперек изрезали ее большие и малые дороги. Из всех сел и деревень по трактам и проселкам в тяжелую военную пору двигались длинные обозы, одинокие подводы. На всех подводах был срочный военный груз: коми-пермяки отправляли фронту продовольствие.

Все вперед и вперед двигался по своей дороге молодой лобановский хлебороб Степанко. Ехал он сегодня на паре лошадей и радовался: горох будет доставлен по назначению. Помогла Степанку белоевская бригадирша. Марпида Петровна, мудрая старуха, не оставила в беде. Что и говорить, лошадки были тоже не ахти какие бойкие, но после тяжелого весеннего сева они паслись на воле уже около недели и сейчас, чтобы размяться, шли бодро, прядали ушами и тяжелую Степанкину телегу тащили как бы шутя.

Оставались позади километровые столбы, лесочки, холмы, деревушки, поля. На некоторых полях трудились бабы и старики: разбрасывали вилами навоз, готовили пашню под озимые. "Наверное, и в Лобане уже пахать вышли, - подумал Степанко. - Вот и я скоро вернусь..." Надо полагать, председатель Сидор Антонович Ошкоков закрепит за ним другую лошадь, пока Сырчик не поправится. На изморенной кляче много ли напашешь...

"Зубастый дятел" Опонась долго сидел, сопя носом, кажется, сердился на Степанка, из-за которого так нежданно-негаданно пришлось отправляться в дорогу, затем растянулся на мешках и захрапел.

Степанко оглядывался по сторонам, любовался с горы красивыми высокими холмами, причудливыми зигзагами речушек, которые были похожи на девичьи голубые ленты, нечаянно оброненные в зелени лугов.

Желая быстрее попасть в Кудымкар, он щелкал плетью, и дружные лошади под каждую горку пускались вскачь.

Был полуденный час. На дороге стали встречаться пешеходы, которые сегодня рано утром вышли из Кудымкара. Попадались навстречу порожняком идущие подводы: ямщики уже успели сдать свой груз в заготзерно и сейчас торопились домой. Встретился какой-то важный воинский начальник в желтых погонах, поскакал на большом вороном жеребце. Ничего себе конь, очень даже упитанный и сильный. Вот бы Степанку такого, вот бы попахал пашенку...

Чем ближе был Кудымкар, тем больше попадалось навстречу разного люду. Только Митюбаран не встретился, точно сквозь землю провалился.

Когда подвода поднялась на высокую гору, Степанко увидел впереди какую-то большую башню, высокую кирпичную трубу, увидел большие каменные строения. Впереди был Кудымкар. Степанко ткнул кнутовищем Опонася в бок, разбудил его.

- Ты чего? - уставился парнишка осоловелыми глазами.

- Город. Давай держи вожжи. Я ведь впервые здесь, не знаю, где заготзерно.

Степанко думал, что Опонась будет ворчать, но тот после короткого отдыха, как ребенок, ругаться и не думал.

- Ну вот, - сказал он. - Голова сразу полегчала. А утром так и звенела, точно чугун.

- А что же старушка-то говорит - на скамейке храпел?

- Похрапишь, как же! Всю ночь председатель работал и меня всю ночь гонял по деревням. Из города четыре раза звонили, все подводы требовали до станции. Прибыл, говорят, туда целый эшелон с ранеными, всех надо в кудымкарские госпитали доставить. Да еще приказали немедленно приступать к подъему паров, сенокос начинать. Поспишь, пожалуй, в сельсовете...

Когда они въехали в город, первое, что бросилось в глаза, - это военные. На каждом шагу встречались солдаты, офицеры в красивых погонах. По главной улице двигалась большая колонна: мобилизованные шли куда-то неровным строем, каждый тащил за спиной сидор. Рядом с колонной маршировал офицер, изредка поглядывал на строй.

В городском саду играла музыка.

- Концерт показывают мобилизованным, - сообщил Опонась. - Зайдем посмотрим?

- Что ты, что ты! Надо быстрей в заготзерно, - сказал Степанко.

Но ехать быстро никак не удавалось. Только успела та колонна скрыться за углом, а на главную улицу из узкого переулка выступила новая, за колонной вышел из того же переулка длинный обоз. На телегах сидели тоже мобилизованные, сидели женщины и девчата, провожавшие мужей и женихов на войну. Ямщики кричали на лошадей, бабы плакали, стоял невообразимый шум. У моста через Иньву образовался затор: с едущими на станцию смешались встречные подводы, тут же урчали автомашины - пришлось долго ждать, пока все не наладилось и не освободилась дорога.

- Вот это силушка прет! - удивился Степанко.

- Скоро Гитлеру будет карачун, - отозвался Опонась. - Скоро война кончится.

У складов заготзерна скопились подводы с хлебом. Тут же стояла длинная колонна автомашин, груженных мешками. Хлеб, хлеб... Мешки, мешки... Сколько их! Не сосчитать... У машин курили шоферы в военном, видимо, ждали команду выезжать на станцию.

Степанку казалось, что здесь его продержат очень долго. Как бы еще заночевать не пришлось... Подвод было много, когда их все разгрузят? Но не успел он зайти в контору, как рослая и широкоплечая женщина, чем-то очень похожая на бабушку Марпиду, остановила его у порога.

- Что привез? - спросила быстро.

- Горох.

- Откуда?

- Лобановский.

Женщина почему-то укоризненно покачала головой. Затем подозвала к себе безногого инвалида, приказала строго:

- Взвесь, Павел Федорович, груз у него. Да живее! Последнюю машину горохом загружаем.

Павел Федорович, высохший горбатенький мужичок, опираясь на суковатую клюку, вышел на улицу, велел Степанку подъезжать к весам, под навес. Был мужичок усталый, видимо, не спал уже несколько суток: глаза красные, небритые щеки запали. Но работал проворно. Помог Степанку сбросить мошки на весы, быстро наклал гири, затребовал накладную.

- Добро выходит, - сказал он. - Грамм в грамм.

Степанко радовался. Вот и сделано дело! Боевое задание выполнено. Сейчас можно отправляться домой, к своим. Ох и соскучились, наверно, Сашко и Симка! Наверно, и мать беспокоится, думает день и ночь: где Степанко, все ли ладно?

Павел Федорович присел к столику писать квитанцию. Он вынул карандаш, приладил копирку, еще раз взглянул в накладную и вдруг подозрительно посмотрел молодому ямщику в глаза, затем на мешки, бросил карандаш.

- Так ты лобановский? Постой, постой... Э-э... Много украл гороху?

Степанко так и вздрогнул, лицо залилось румянцем, он не мог вымолвить ни слова.

- Так, так, голубь. Ах ты, супоней!

С этими словами весовщик выскочил из-за стола, прихрамывая, побежал куда-то. Через минуту он вернулся с девчонкой. Она держала в руке длинный щуп, которым берут из мешков зерно на пробу. Девчонка тоже подозрительно и недружелюбно глянула на Степанка и, когда весовщик поставил мешки на попа, быстро взяла горох на пробу. Лаборантка ушла к себе, а Павел Федорович пробовал горошины на зуб, ссыпал их с ладони на ладонь, даже на свет посмотрел. Степанко не знал, что и подумать.

- Я, дяденька, не взял ни одной горошины, - вымолвил наконец.

- Ладно, ладно, сейчас все узнаем. Доподлинно уточним. Если взял тюрьма, если нет - честь и хвала тебе. Приехал вчерась вечером из вашего Лобана один мазурик, так сперва тоже бился: "Не трогал, не взял". А когда произвели анализ...

- Кто такой? Митюбаран?

- Митькой вроде бы кличут. Слямзил, супостат, с полпуда, а в мешок налил воды и думает, так оно и надо. Горох разбух - даже весу больше первоначального стало. Но меня не проведешь. Не тот воробей. Разоблачили лешака.

Степанко тяжело опустился на весы, поник. Вот оно как получается. Из-за него, глупого барана, и на честного человека подозрение. А что, если анализ получится неверный? Девушка, надо полагать, еще неопытная лаборантка, запросто может все напутать...

- Где он сейчас? - спросил весовщика.

- А сушит горох-то. Вон там, за складами.

Худо все вышло, ой как худо! Митюбарану сейчас несдобровать.

Запыхавшись, прибежала девушка, подала кладовщику бумажку.

- Хороший горох, не испорченный, - сказала она.

Со Степанкиных плеч скатилась глыба. Он проворно завязал мешки и, когда весовщик выдал квитанцию, хотел тотчас убраться прочь. Но женщина-начальница крепко пожала ему руку, сказала важно:

- Молодец, парень. Вовремя успел. Горох сегодня же будет на станции.

- Молодец! - сказал и весовщик. - Не сердись, брат. Служба моя такая: все проверять надо. А что, Анна Ивановна, не выдать ли ему немного хлеба? По глазам вижу, голодный он. А дорога до дому - ой, ой! - сто километров. Как доберется...

- Ужо пусть зайдет в контору, выдадим сколько-нибудь.

В груди у Степана все пело. От волнения он не смог даже вымолвить ни слова. Знал одно: что бы там ни случилось, а городской хлеб привезет домой, угостит брата и сестру. То-то обрадуются, сопливые!

К навесу подошла машина, грузчики - раз, раз - побросали Степанкины мешки в кузов, и машина, тяжело урча, вышла обратно на дорогу. Пройдет несколько часов, и машины будут на станции. Там мешки перегрузят в вагоны и моментально довезут до фронта. Солдаты будут сыты.

Степанко ликовал.