"К ясным зорям (К ясным зорям - 2)" - читать интересную книгу автора (Миняйло Виктор Александрович)Миняйло Виктор АлександровичК ясным зорям (К ясным зорям - 2)Виктор Александрович МИНЯЙЛО К ясным зорям Дилогия Перевод с украинского Е. Цветкова К ЯСНЫМ ЗОРЯМ Продолжение Книги Добра и Зла, которую автор писал вместе с покойным ныне учителем Иваном Ивановичем Лановенко Известный украинский писатель Виктор Александрович Миняйло знаком широкому кругу читателей по сборникам юмористических повестей и рассказов, а также романам о партизанском движении на Украине в годы Великой Отечественной войны - "Посланец к живым" и "Кровь моего сына", вышедшим в издательстве "Советский писатель". Тема дилогии "К ясным зорям" - становление советской власти и социальные преобразования в украинской деревне 20-х годов. Книга рассказывает о первых комсомольцах, о работниках сельсовета, о крестьянах - бывших красноармейцах, ведущих борьбу с кулаками и их пособниками, а также с пережитками прошлого. ________________________________________________________________ ОГЛАВЛЕНИЕ: Часть первая. Зов оружия ГЛАВА ПЕРВАЯ ГЛАВА ВТОРАЯ ГЛАВА ТРЕТЬЯ ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ ГЛАВА ПЯТАЯ ГЛАВА ШЕСТАЯ ГЛАВА СЕДЬМАЯ ГЛАВА ВОСЬМАЯ ГЛАВА ДЕВЯТАЯ ГЛАВА ДЕСЯТАЯ ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ Часть вторая. Грозы и солнце ГЛАВА ПЕРВАЯ ГЛАВА ВТОРАЯ ГЛАВА ТРЕТЬЯ ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ ГЛАВА ПЯТАЯ ГЛАВА ШЕСТАЯ ГЛАВА СЕДЬМАЯ ГЛАВА ВОСЬМАЯ ГЛАВА ДЕВЯТАЯ ГЛАВА ДЕСЯТАЯ ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ ________________________________________________________________ Ч А С Т Ь П Е Р В А Я ЗОВ ОРУЖИЯ ГЛАВА ПЕРВАЯ, где Иван Иванович Лановенко рассказывает, как его сын Виталик вышел победителем в стычке с темными силами Живем, как все люди на белом свете, - от радости до радости. Седьмого января приехал на рождественские каникулы наш Виталик. Мы с Евфросинией Петровной встречали его на станции. Торопливо прохаживались туда-сюда, постукивали валенками - мороз по школьному Реомюру был градусов семнадцать. За компанию пошла с нами и учительница Нина Витольдовна со своей дочкой Катей. На перроне, кроме нас, не было никого. То и дело выглядывал из служебного помещения начальник станции Степан Разуваев, одетый в толстую ватную шинель с шапкой-финкой, на которой обычная эмблема - ключ и молоток. За последнее время его разнесло, но не в плечах, в живот пошел. Горилка, треклятая, еще и не такие чудеса вытворяет... Взгляд у начальника стал тусклый и тоскливый. Словно всю жизнь ждет чего-то и никак не дождется... Осторожно косился на Нину Витольдовну - чувство красоты еще сохранилось в его ожиревшем сердце, но было уже не откровенное в том взгляде восхищение, а какое-то собачье подобострастное уничижение, раскаяние и сожаление - "а я тебя никогда не дождусь!". Выскакивает на мороз и жена его Феня, простоволосая, в плохоньком ситцевом платьице, широкая в бедрах, округлая в плечах, разгоряченная от работы, затурканная от крика и гвалта своего многочисленного выводка. Выплескивает из ведра помои в пушистый снеговой сугроб, снег на глазах оседает, загрязненный и пристыженный. Вылетают наружу и Фенины галчата. Изогнувшись дугой, справляют малую нужду прямо с крыльца, ухают зябко и снова ныряют в узко приоткрытую дверь. Нина Витольдовна вздрагивает от стыда перед дочуркой, от ощущения холода босыми стопами Фениных озорников. Снова выходит Степан. В руках у него колун. Осторожно влезает на железную лестницу у водоразборного "гусака" и оббивает прозрачную ледяную грушу. Значит, вскоре прибудет и поезд. Ожидание делает его более близким, слышным и почти зримым. Вроде бы и рельсы гудят - состав, вероятно, влетает на мост через Ростовицу. Вроде бы появляется и растет снеговое облачко на горизонте - это он, наверно, своим железным дыханием раздувает заносы. Катя жмется к облезлой шубке Нины Витольдовны, хитро посматривает на нас, улыбается едва заметно - заговорщически. Она знает, как встретится с нею Виталик, чувствует, что он ее боится, и это забавляет девочку. Катя хочет, чтобы и мы видели ее радость. Ах ты, противная девчонка, богоданная наша невесточка!.. Я тихонько толкаю в бок Евфросинью Петровну, жена опускает ресницы, гася гордую улыбку. И в эту минуту моя половина становится мне словно ближе - объединяют нас общая гордость, общее предчувствие сыновнего счастья. - А я что-то знаю!.. - вдруг говорит Катя. - Так что же ты знаешь, детка? - прищуривается Евфросиния Петровна. - А знаю то, что Виталик будет задаваться перед всеми своими "очхорами". А это плохо - хвалиться тем, чего другие не имеют. Или имеют мало. Все мы, взрослые, оторопели. Особенно я, кто все время подогревал честолюбие сына. Евфросиния Петровна, натянуто улыбаясь, не торопясь наводит на Катю свой стреляющий палец. - Но разве грех гордиться тем, что все могут иметь! - заступилась за будущего зятя Нина Витольдовна. - Ты тоже можешь иметь все "очень хорошо". - А зачем мне много? - Чтобы тебя уважали люди. - А разве нас сейчас не уважают люди? Ну и чертова девчонка! - М-да... - сказал я. - В чем-то Катя, кажется, права... - И еще, - склонила головку набок девчушка, - эти "очень хорошо" не всякий может иметь. У некоторых учеников голова болит, а некоторые не наеденные. А у других нет сапог в школу ходить... - А некоторые и ленятся!.. - докончила Нина Витольдовна. Катя сделала совсем неприличное движение - будто вытирала нос о шубку матери, а на самом деле - спрятала лицо. А когда повернулась к нам, клюнула воздух и произнесла: - И потому вовсе не нужно хвалить образцовых учеников, а то они совсем задаваками станут! - и повела бровью, которая, как и у матери ее, чем-то напоминает синусоиду переменного электрического тока. Ах ты чертенок!.. Ах ты... Я уже и не знал, как мысленно отругать чернокосую и синеокую свою невестушку. Боже ты мой, пропадет наш Виталик ни за что ни про что!.. Но не буду отговаривать сына от женитьбы на этой жалящей особе, пусть будет во всех обстоятельствах мужчиной и заставит уважать себя - за рассудительность, за ум, за стоическое спокойствие даже в то время, когда тысячи слов-жал впиваются в твое уязвленное самолюбие! Я так разволновался, что не услышал приближения поезда. И когда Евфросиния Петровна слегка толкнула меня локтем - смотри, мол, смотри! - я сначала услышал свисток кукушки, а потом и увидел зеленую ящерицу с черной головой. Поезд остановился. С шипением выпуская пар, паровозик был похож сейчас на испуганного коня, который пятится с санями и вот-вот понесет. Только в одном вагончике открылась дверь, и, побледневший от радости, Виталик прыгнул со ступенек, и в его фанерном баульчике затарахтели какие-то мальчишеские вещи: может, там были стреляные гильзы, может, лупа без ручки, может, самопал, начиняемый спичками, но то, что там обязательно должен быть оловянный пугач, я знал наверняка, потому что сам купил его сыну за серебряный рубль. Мы с Евфросинией Петровной ждали объятий. Но сын наш был уже солидным мужчиной. Он только гордо пропустил сквозь зубы: "Здравствуйте!" - в сторону Нины Витольдовны, Катю он, казалось, не заметил совсем, а к нам подошел молча, сбил свою буденовку на затылок и произнес лишь: "Ф-фу!" Серо-коричневая шинель из офицерского сукна - бывшая моя фронтовая, которую перешил Ефраим с Водопойной улицы, дополняла его воинственный вид. - Ну, пошли! - сказал Виталик и ринулся в сугроб, прокладывая новую тропинку. - Виталик, - окликнул я, - ты же не поздоровался с мамой, со мною. И даже - с Катей. - Разве? - сын смутился. Взглянув на юную Бубновскую, он протянул: А-а!.. - Затем пробурчал: - Так ты совсем замерзла!.. - А нас укорил: - И к чему брать детей в такую холодину!.. А и правда, к чему было брать детей?.. - Ну как, все в порядке? - не выдержал я. - Конечно, - ответил сын, и я был благодарен ему за лапидарность стиля. Катя чувствовала себя скверно. Подбежала к Виталику и снизу вверх заглянула ему в лицо: - Ну как же, как? Неужели тебе нечем похвалиться? - Ты любопытна, как любая женщина, - мудро изрек сын. И перевел разговор на другую тему: - А вы не штурмовали бастион? Перед рождеством? - Какой ба... стион? - Ну, бастион тьмы - церковь? А мы, юные пионеры-спартаковцы и комсомольцы, штурмовали! Выстроились за оградой и, когда все выходили из церкви, пели свое. Ты не знаешь? Долой, долой монахов, раввинов и попов! Мы на небо залезем, разгоним всех богов! - Не знаю, - сказала Катя. - И зачем было вам идти туда? Пускай бы себе... - Ничего ты не понимаешь. Мы - воинствующие безбожники. Значит, должны бороться! Должны, спрашиваю?.. Против такой железной логики Катя была бессильна. - Ну, должны... Они шли уже рядом. Это было хорошей приметой. За детьми медленно, тихонько посмеиваясь, двигались и мы, взрослые. - Меня немного пугает Виталик, - это Нина Витольдовна. - Очень рано он вступает в борьбу. Вот так, не имея еще никаких внутренних убеждений, безоглядно ринуться в политику... - А я завидую ему. Блажен, кто верует. Блаженны одержимые. Которых не терзают никакие сомнения. - Вера в том, чтобы преодолеть сомнения. - Но сейчас некогда сомневаться. У большевиков работы по горло. Они реалисты и, думаю, уже убеждают нас в этом. Вы посмотрите, как падает индекс золотого рубля тринадцатого года. Прежде был двести новых рублей, а сейчас - читали - сто сорок. И пойдет, и пойдет книзу! А это уже - после окончательной победы на фронтах - значит очень много... Я часто спрашиваю себя: а что же изменилось у нас, в Буках, за пять лет после революции? А что вообще может измениться в жизни за такой короткий, по моему мнению, срок? Однако ой как много нового!.. И дело даже не в том, что ваш, Нина Витольдовна, свекор Сергей Львович лишился усадьбы и власти. Не в том даже знамение времени, что подрезали крылышки кулачью, ограничили его аппетиты и возможности, - ведь у большинства богатых мужиков наймиты и отработчики до сих пор еще остались, хотя появились и Рабземлес, и тому подобное. И не в том даже улучшилась доля крестьянина, что от продразверстки перешли к свободной торговле хлебом и к продналогу. А в том все дело, что бедный и средний крестьянин наконец-то наелись досыта хлеба и поверили в советскую власть, признали ее за свою и прониклись сознанием, что сотрудничество с ней идет на пользу не только всем, но и им самим. И даже беднейший отработчик у кулака, может, впервые за сотни лет, почувствовал человеческое достоинство, и теперь уже его никогда, никогда не загонят в ярмо. И это - главное. Родился свободный человек. А возможно, и личность. И дальнейшее ее развитие - в осуществлении кооперативного плана. Я верю в него. Иначе как жить? Иначе баланы да прищепы, эти сельские вурдалаки, снова начнут высасывать живую кровь из народа. - Ох, какой вы, Иван Иванович!.. Какие слова!.. Так мы беседовали, а наши ребята шли впереди в паре. Тропинка была узенькая - на одного, поэтому Виталик уступал место Кате и протаптывал валенками новую тропинку: настоящий кавалер, суровый, но учтивый. Разговор их протекал, видимо, очень живо, - Катя совсем невоспитанно размахивала руками, словно плыла, а то вдруг начинала шевелить сведенными - пальцы к пальцам - перчатками, будто переговаривалась с немым. Зато Виталик рубил рукой, как оратор, - здесь была железная логика убеждения, ради которого пойдешь и на крест, мужская солидность, не признающая никаких сантиментов. Не убеждал ли мой сын Катю вступить в ряды юных спартаковцев-пионеров, отрекшись загодя от своих родителей? По поводу приезда Виталика в тот же день мы созвали гостей. Пригласили Нину Витольдовну, беженку Ядзю Стшелецку, которая до недавнего времени жила у нас (как приемная дочка), нашу соседку Софию с мужем и еще фельдшера - у него жены не было. Евфросиния Петровна хотела было пригласить и отца Никифора с матушкой - с попадьей у нее то ли "интеллектуальная", то ли кухонная дружба, - но я встал на дыбы: это бы насмерть обидело нашего воинствующего безбожника. Я предложил Ригора Власовича Полищука, председателя сельсовета. Теперь воспротивилась любимая жена - не бывать этому! - С Ядзей нашей гулял, гулял, а замуж не берет, так пускай он якшается со своей беднотой!.. Всех наших гостей, кроме фельдшера Диодора Микитовича Фастивца, вы уже хорошо знаете. А эскулап прибился к нам, в Буки, недавно. Так если услышите от кого-либо: "Каналия" - это про Диодора Микитовича. Этим нежным и звучным словом обзывает он своих пациентов, а те, по простоте душевной, его. А разница между ними та, что Диодор Микитович - человек образованный, окончил военно-фельдшерскую школу, и если говорит про больного: "Живучий, каналия!", то имеет в виду невесть что, а когда мужик о нем: "И живет же, каналия!", то думает бог знает что. Лечит Диодор Микитович с умом, никто у него, кроме как по воле всевышнего, не умирал. Раны засыпал йодоформом, а вообще давал аспирин, английскую соль, а кому - так и просто сладенькую водичку. Лучше всего помогала последняя. "Придешь, выпьешь, помолясь богу, и все пройдет. Токо гляди мне - три раза у день опосля еды. И чтоб ни-ни другого чего!.. Живучие, каналии!.." Сам Диодор Микитович только, вероятно, и пил что сладенькую водичку, потому как, несмотря на свои шестьдесят, выглядел молодо, был румяным и без единой морщинки. Голову брил - "для прохладности", усы красил - под носом черные, а на кончиках рыжие, глаза острые, блестящие, татарские. Больных лечил прямо в приемной. Выйдет, а там уже душ двадцать. Позовет санитарку, та вынесет ящичек с пузырьками и баночками, и Диодор Микитович тычет пальцем в каждого, а другою рукой наугад нащупывает пузырек. - Тобе, Дарья, вот ето, а тобе, Агапья, вот ето, да что там долго балакать, разбирайте сами усё из аптеки, а приношения складывайте на стол. А ты, Явдокия, - это уже к санитарке, - гляди, чтоб второю рукой не брал, что положит первой! Каналии!.. Интеллигентную публику, то есть всех, кто когда-либо закончил хотя бы двухклассное министерское, и обоих лавочников - Тубола и Меира - Диодор Микитович лечил по-иному. Для них он не жалел даже своего стетоскопа: "Дышите, не дышите!" Мы с женой старались не попадать в руки Диодора Микитовича. А в гости позвали, потому что у него, говорят, неплохой баритон и он хорошо затягивал малороссийские песни. Когда случалось у кого-нибудь петь о том, как были у кума пчелы и наносили меду, в выразительнейших местах, где: "тундилили, тундилили, ме-ге-еду!" - глаза у Диодора Микитовича едва не вылезали из орбит и он ревел уже басом, а пламя в каганце трепыхалось, как крылышко умирающей бабочки. А когда случалась какая-нибудь жалобная, то закрывает глаза, пока поет, а затем долго сморкается в клетчатый платок и плачет: "Ну и поють же, каналии!.. Ну, такой никудышной народ, но поють же, ах, как поють!.. Каналии, да и токо..." Но еще больше тешил всех Диодор Микитович своим поэтическим талантом. Была у него толстая тетрадь в клеенчатом переплете, а в ней - что ни страничка, то шедевр. Заголовки выведены цветными карандашами, на полях цветочки, а стихи все "на мотив" и "в рифму": Что ж, каналья, ти спишь, Ить весна на дворе, И суседи твои Косють рожь на горе... - Вот складно, - не без гордости говаривал Диодор Микитович, - как у Кольцова. Только у него не так чтоб... А у нас в рифму... Когда усаживались за стол, Диодор Микитович немного рассердился, из-за того что муж Софии Степан облюбовал себе место рядом с Ниной Витольдовной, которую мы посадили в красном углу. - Нехорошо, молодой человек!.. Надо уважать!.. Я ить самому генерал-линтинанту Деникину клизьму ставил!.. На Нину Витольдовну мне и глянуть было нельзя. Я лишь чувствовал ее каждым нервом, разумом, всей сущностью своей. А вот на Ядзю нашу смотрю внимательно. Та же самая, почти невероятная, белокурая красота, - резец самого бога высек ее из наилучшего мрамора, только вот румянец - дух его - тускнеет, только уста ее огненные взяты в скобки горького разочарования... Хотя мы и не объявляли, но гости каким-то образом узнали, что нашему Виталику исполнилось четырнадцать. Принесли подарки. Нина Витольдовна подарила изданную до революции "Хижину дяди Тома" Бичер-Стоу - на прекрасной верже, с цветными иллюстрациями. Переплет из плотного картона, корешок из кожи, с золотым тиснением. На титульном листе Катиной рукой написано: "Виталию Лановенко, юному спартаковцу, стойкому борцу за права униженных и угнетенных - от Кати Бубновской". Нина Витольдовна, гордясь за всех женщин, указала на портрет автора и повторила слова Авраама Линкольна: "Вот маленькая женщина, которая стала причиной большой войны!" О том, что маленькая женщина может стать движущей силой большой войны, Виталик, должно быть, не поверил. Но его очень растрогала надпись, где ему отводилась немалая роль в истории, ведь все, кто борется за счастье трудящихся, попадают в анналы истории. Сын мой, может впервые, посмотрел на свою нареченную почти с нежностью. Вероятно, поверил, что девочка, которая признает за ним право борца, может стать ему помощницей. И сын сказал торжественно, будто клялся за себя и за нее: - Мы будем бороться вместе! Я тебе помогу. Катя расцвела. Ласковым котенком прижалась к матери, что-то шептала ей на ухо, а Нина Витольдовна, подняв свои тонкие волнистые брови, с деланной строгостью призывала ее не ластиться и говорить вслух. Курилы были не высокого мнения о исторической миссии нашего сына и потому принесли конфеты. Ну, как же так можно не понимать важности момента? Человек, может, готовится возглавить восстание рабов, а его унижают фунтиком с леденцами!.. Зато Диодор Микитович спас положение, достав из кармана двуствольный пугач и еще пятьдесят пробок к нему: - Возьми, сынаш, и сражайся за нашу Расеюшку! Виталик от неимоверной радости торопливо зарядил свое оружие и выпалил из обоих стволов, отчего все женское общество едва не лишилось чувств, а Евфросиния Петровна от большого испуга влепила сыну подзатыльник. Ох, лучше бы она сдержалась!.. Виталик покраснел до слез, потерял всякий интерес к жизни и, пожалуй, к борьбе. Он сразу превратился в беззащитного ребенка, бесслезно всхлипнул, потом, спасая репутацию, засмеялся принужденно: - А что, испугал?.. Испугал?.. Ха-ха-ха!.. И Катя тоже засмеялась, сама не зная над кем, над Виталиком или над его матерью, захлопала в ладоши - ой, как смешно! - и в голосе у нее тоже дрожали слезы. А Ядзя, кроме своей немыслимой красоты и искренней любви к Виталику, не принесла ничего. Она просто подошла, обняла и поцеловала его, как младшего брата, а Виталик был в таком состоянии, что эта ласка сейчас не воспринялась им как женская, слезливая нежность. И он сказал воркующим голосом: - Ой, как жаль, тетя Ядзя, что вы ушли от нас! Вот верно говорю! Я никогда не вру. Виталик отдал свои конфеты Кате, и они оба шмыгнули в мою боковушу, где была сложена вся одежда. Минуту спустя они вышли на улицу. Как и на всех детских именинах, напиться и наесться имели право взрослые. Только женщины манерничали: такова уж у них натура - стыдиться и смущаться... Пригубят, каждая с наперсток, и ждут, и маются, пока еще упросят... Может, как раз в этом и весь секрет их трезвости... Зато мы, мужчины, во всем были честными и искренними - пили, сколько нам давали, и готовы были принять муки за общество. Поэтому вскоре любитель малороссийского пения потрясал бархатным баритоном не только человеческие души, но и тоненькие чайные стаканы на полке. Гоп, мои гречаники, Гоп, мои белые!.. - Эх, хороши малороссийские песни! Вот только бы их переложить, сказал покрасневший Диодор Микитович. - Стали б оне тогда еще складнее... Ну, я опосля когда-нибудь... Пели, утихали, разговаривали. Только никак не могли расшевелить Степана Курило. Порой и перекинется словом с кем-нибудь, а большей частью уставится в одну точку - далекий-далекий от всего нашего счастья. София изредка подтолкнет его локтем, муж встрепенется, улыбнется виновато и начинает лихорадочно веселиться - блестящие голодные глаза, какая-то хитрость в лице (жгучая скорбь на дрожащих губах). - Не иначе болен ваш муж. - Это Евфросиния Петровна тихонько Софии. - Да так уж... Никак не оправится после лазарету. Это - как на банду ходил. Да и забота большая... отцовская. Дочку выдавать будем. - Яринку?! - так и встрепенулась моя жена. - Ребенка?! Да вы что, сдурели?! - А докуда ж ей сидеть? От покрова пошел семнадцатый. Девка взрослая и работать умеет. К тому же и добрые люди попадаются. Хозяйственные люди! - Куркульские! - выдавил из себя Степан. - Куркай, не куркай, за голодранца не отдам! Степан затих, прищурился. - А за кого же это? - спросил я. - Вот позовем на помолвку - увидите! Ого-о, такой парубок! - Ой, рано вы, София, губите жизнь ребенку! - Лишь бы не поздно! - София начинает сердиться, видимо, не очень уверена в своей правоте. - Говорю же вам, Иван Иванович, девка что рассада: ни малою ее нельзя садить - слабые корешки, ни старою - не примется. А так - чтоб в самую пору. Я вот в семнадцать вышла, ну и что, не усохла же?.. Вот ученые вы, а понятия не имеете!.. Да и сама Ярина не против этого... Ого-о... Вприпрыжку побежит. Степан весь потемнел. И что это с ним творится? Только Диодор Микитович поддерживал свою соседку по столу: - Девки, они живучие, каналии! Чем больше ее поливають, тем она буйнее растеть. - И подкрутил рыжий кончик уса. - А по-моему, это преступление! - возмутилась Нина Витольдовна. - Э-э, Нина Витольдовна, вам если б вернули барщину, то, может, и в четырнадцать отдали бы! А у мужиков еще по-божески. А при старом прижиме, бывало, как припечет, то и пятнадцатилетних не миловали. Повезут к архерею, тот взглянет на нее - в теле девка, поплещет ниже спины, словно ненароком пазухи коснется - и этого добра достаточно! - и благословляет: плодитесь и размножайтесь! А для чего люди живут?.. Справлю свадьбу, как бы враги ни бесились!.. Слышь, Степан, иль заснул?.. Нина Витольдовна сидела тихая и грустная. Вероятно, обидела ее София своим напоминанием о барщине, а может, задумалась над своей судьбой, которая мало чем отличалась от участи осчастливленной браком крестьянки. И может, разница только в том, что у одной ярмо было кленовое, а у другой позолоченное. Счастье мое земное и горе, хочешь - кровь свою выцежу каплю за каплей, только бы чело твое прояснилось от мысли о счастье? Хочешь - отдам себя рассечь на куски, чтобы могла почувствовать: ты не одинока на свете и что есть люди, готовые для тебя и на это! Как я счастлив, что возраст мой жаждет не безумств, а только тихой молитвы - на красоту твою, на чистоту твою, на святую доброту твою. Только не проведай об этом - мне хочется вечно иметь право на праздник души, пожизненное право боготворить тебя. Вечное право на святую тайну, право перед смертью вспомнить тебя первой и последней. Только не проведай об этом!.. Вот так мне хотелось петь, когда Фастивец стал догонять годы молодые: Запрягайте коней в шоры, Вороных, удалых... Ибо у каждого из нас своя большая тайна и единственная на свете песня. Годы молодые мы так и не догнали. Помешала этому Катя, она влетела в комнату с довольно большой палкой. Невозможная девчонка со слезами на глазах и в голосе сказала: - Вы тут пьянствуете... поете! - покачала головой. - А других, смелых... бьют! - Кого? Что? - Юных пионеров! Вот кого! Я выскочил из-за стола и начал торопливо одеваться. Катя подбежала ко мне и, подняв вверх ладошку, успокоила: - Не надо, не надо, Иван Иванович! Я разняла. Я им показала, как бить ю-пе! - Ты?! - Я вытаращил глаза. - Ты, дитя мое, ввязалась в драку?! - Я не ввязывалась! - вдруг всхлипнула моя невестонька. - Я только их палкой разнимала! Я схватился за голову, затем почему-то за живот. И только потом догадался, что мне смешно. Я захохотал, и гости тоже начали смеяться. И конечно, не спросил даже, что стало с Виталиком, - ведь он был вне опасности, если в защиту его стала такая воительница. Но, вспомнив о ревности Евфросинии Петровны, я все же промямлил: - Ну, а Виталик?.. Виталик... - Он подает первую помощь потерпевшим. - От кого... потерпевшим? - Ну, какие же вы, Иван Иванович!.. От палки. - Она подняла и показала всем большую пастушью палку. Я снова захохотал: - Дитя мое! Ты настоящий чертенок! В кого ты такая удалась? - Вам смешно, да, - склонила она головку на плечо - жалобно и возмущенно. - А мне пришлось приводить в чувство аж четырех мальчишек! А это вам не шутка! - Из-за чего ж они завелись? - спросила ее Евфросиния Петровна. А мне кивнула головой, указывая на дверь. Но я, повторяю, уже знал, что жизнь нашего бойца вне опасности, и потому продолжал стоять, держась за щеколду. - Ну, мы шли себе с Виталиком, шли, а потом дошли до церкви. А там те мальчишки. Ну, Виталик говорит: "Добрый день!" А те мальчишки говорят: "Проваливайте, барчуки!" Ну, Виталик говорит: "А мы не барчуки. И среди нас есть ю-пе". А они говорят: "А нам начхать!" А Виталик говорит: "Потому что вы - куркули, классовые враги!" А они говорят: "А ты - скубент паршивый! И тикай отседа, потому как тут церковь!" А Виталик говорит: "Мы, юные пионеры и комсомольцы, вашу церковь отберем, а попа выгоним!" Тогда они начали дергать Виталика за ворот и буденовку сбивать. А я выхватила у одного палку и давай Виталика изо всех сил защищать! А у них - вот такущие шишки!.. А пускай не бьют! Они еще хотели ко мне полезть, а я их опять палкой! Вот! - Боже мой! - заломила руки Нина Витольдовна. - И ты посмела ударить человека?! - Посме-е-ела! - захныкала Катя. - И посмела! Это классовые враги! - Не смей так говорить!.. Все люди имеют право на уважение! Все люди - братья. - А вот и нет! Есть и не братья! Если против нас. - Сию минуту раздевайся и будешь сидеть возле меня! Сегодня ты все время будешь сидеть дома. А если посмеешь возражать - то и завтра!.. Всхлипывая, Катя поплелась в мою комнату раздеваться. И тут появился Виталик. Был он взволнован, лицо его пылало. - А где Катя? - обвел он взглядом комнату. Евфросиния Петровна бросилась к нему, обняла, потом стала вертеть из стороны в сторону, словно хотела убедиться, что он цел и невредим. - Ну, мам!.. - Да Просиния ж Петровна, - подал голос фельдшер, - мальчишки - оне живучи, каналии. У них анатомия такая! - Ну, мама! - жалобным голосом протестовал Виталик, освобождаясь. Мы ж победили! - Не задирайся с этими босяками! С этими куркулями! С живоглотами! - Да не трогай ты, сынок, батюшку! Да не кощунствуй! - рассудительно посоветовала София. - Не давай спуску куркулям! - грохнул кулаком по столу Степан. - Будь всегда рыцарем, - это Нина Витольдовна. - Будь всегда добрым человеком. И тебя будет любить даже твой враг! - Я не хочу, чтобы меня любили враги! - ответил юный борец. - Я хочу, чтобы враги ненавидели и боялись меня! - Страх никогда не был спутником любви. А вы хотите бороться за общество всеобъемлющей любви. А любовь - это всепрощение. Любовь к людям это прежде всего человечность! К каждому человеку без исключения. Вот такой я хотела бы видеть и вашу коммуну!.. Щедрая и бедная в своей наивности женщина! Ты еще убедишься, что мир создан не только для любви! ГЛАВА ВТОРАЯ, в которой автор ищет выход из тяжелого положения, в какое попал Курило Степан, ищет, ищет да так и не находит Степан Курило вместе с падчерицей веяли на веялке гречу. Яринка засыпала в короб, принимала провеянное, Степан стоял и дергал за ремешок, прилаженный к железному кривошипу, а другой рукой держал заслонку. Веяли в клуне, полова сыпалась на точок. Хлеб уже давно обмолотили, в клуне было просторно, пусто, только возле стен, в высоких, выше человеческого роста, закромах хранилась мякина. Было полутемно, - открыли только одну половину ворот. Злыми, холодными порывами разгуливали по клуне сквозняки. Хорошо смазанная веялка работала бесшумно, шелестело только зерно, что ссыпалось в лоток. То и дело, тонко попискивая, от закрома к закрому перебегали мыши. Яринка была какая-то сонная. Да и понятно - ходила на вечерницы, засиживалась там поздненько, потом долго простаивала у ворот с Даньком Котосмалом. А София будила дочку рано, чтобы не привыкала поздно вставать в доме мужа. Чтобы потом не сказали свекры - ленивой матери дочка... София хозяйка известная, Яринка же должна стать хозяйской дочкой... И задумывалась уже дивчина - и Степан знал это - не про милованье и целованье, а про то, какой сложится ее женская доля. И пожалуй, думает, глупышка, что все будет как у ее матери, что станет верховодить в семье, как София. Уже знает и приметы - ну, хотя бы первой ступить на рушник. Первой приложиться к кресту, когда поп поднесет его для целования. Первой протянуть палец, когда батюшка надевает кольца. И тогда Данько будет податливым и послушным, как теплый воск. Так она, вероятно, думает. Степан уже смирился с утратой. Постепенно Яринка для него умирала. И хотя печаль еще жгла сердце, и что-то било в него тяжело и мягко, как взрывная волна от снаряда, каждый раз, когда встречался с нею с глазу на глаз, он знал: вскоре настанет смерть - ее или его - и Яринка отойдет, как мертвец. Или он отойдет - со своей тоской по умершей. Самое тяжелое - ждать этой смерти. Временами Степан даже ненавидел падчерицу. За измену. Которой она не совершила. За то, что она нарушила клятву. Которую девушка не давала. За то, что не могла подождать. Кого? И кого же ей ждать? Да и откуда ждать? С какой дальней дороги, с какой войны, из какого похода?.. За то, что не захотела ждать... другого... Но где же найти того другого? Чтобы говорил его, Степана, голосом, ходил бы его походкой, был таким же с лица, как он, Степан. И чтобы сердце было у них, этих похожих как две капли воды людей, на двоих одно. Только тогда, возможно, и примирился бы, не упрекал за измену. И еще, может, смирился бы, если б знал определенно, что Яринка не любит этого куркуленка, что это лишь мать принуждает ее выйти замуж, и не будет она с ним счастлива, и изо дня в день будет думать и жить тайной любовью к другому. Порою хотелось сказать ей: "Глупое дитя, что ты делаешь, зачем вставляешь шею в петлю?.. Вот погоди, подожди... пока я стану свободным... от чего, от кого?.. от твоей матери?.. или от обязанности быть до смерти твоим отчимом?" Бежать бы куда глаза глядят. Но разве сбежишь от собственной судьбы? А разве не боишься ты одиночества, которое будет ходить за тобою по пятам? И где спрячешься от него, если бросишь Софию? И не лучше ли иметь под боком недреманного врага, что желает тебе добра, чем случайного друга, который на следующий день, так и не став нужным, превратится в нового твоего врага? А может, случится чудо? Может, где-нибудь убьют Данька в мужицком побоище - колом по голове или ножом под бок и, потрясенная той скоропостижной смертью, Яринка надолго оставит мысль о браке и опять станет жить рядом, такая же невинная и искренняя в своем детском неведении. Но знал: ох как долго живут те, чьей смерти мы так страстно желаем!.. Даже поиздеваться над своим врагом не мог, даже подшутить. А как, мол, твой Котосмал, чтоб ему пусто было!.. А как там твой куркуленок, не припрятал ли где снова обрез?.. Скажешь, и посмотрит на тебя Яринка исподлобья - немного испуганно, немного удивленно, немного обиженно и к тому же упрямо. И возненавидит тебя до смерти - такого влюбленные никогда не прощают. Но влюбилась ли она в него? Замирает ли у нее сердце при мысли об этом степном коршуне? Степан стукнул заслонкой веялки, вздохнул. - Отдохнем, Яринка! Сел на завязанный мешок, она примостилась рядом на неполном. - Завтра поедем на мельницу. - На нашу?.. - Нет, в Половцы. На крупитчатую. - Ой, хорошо, дядя! - Яринка только при матери называла его отцом. - А Данько не затоскует? А? - спросил Степан с натянутой улыбкой, в которой так и полыхала ненависть. Яринка смутилась, потом с решимостью и большим доверием глянула ему прямо в глаза: - О, он такой! Такой... Как спичка! Ка-ак вспыхнет!.. А я его, дядя, совсем не боюсь! Что бы ни говорил, а я ему все наперекор, все назло!.. Здоровые парубки его боятся. А я - нисколечки! - А любишь? - у него перехватило дыхание. Яринка посмотрела на него долгим-долгим взглядом. Спрашивала совета. Просила милосердия. Потом шепотом - со страхом, с болью: - Н-не-зна-а... Ей-богу... Степан едва чувств не лишился. Затаил стон в себе. Но не посмел сказать: не люби ты его! он этого не стоит! - боялся, чтобы она не заупрямилась и вправду не полюбила бы, наперекор всем, наперекор самой себе. И с большой надеждою и верой сказал: - Ой, сколько парубков хороших!.. А она вдруг заупрямилась: - Много, много, а вот для пары только один! Однако Степан уже отказывался понимать ее. - Выбирать нужно из многих. Ой, глупая!.. Выберешь. Не спеши! Яринка долго раздумывала. И хотя на мельницу должны были выехать чуть свет, девушка все же пошла на улицу. И Степан, у которого холод гулял под сердцем, слышал снаружи говор ее и Данька. Яринка смеялась - это ему тоже хорошо было слышно. Степан не пошел открывать дверь, когда падчерица постучала - раз, второй и третий. Зло позевывая и бурча что-то под нос, встала София и открыла сама. - Хватит тебе шататься! - крикнула она Яринке. - А то вон отцу уже лень и дверь открыть. Перетрудился!.. Яринка виновато юркнула в другую комнату и, не ужиная, легла спать. Утром Степан ее тоже не пожалел. Разбудил, как только сам поднялся, хотя и не было в этом необходимости. Не жалел и когда укладывали на сани мешки - Яринка взваливала ему на спину, а он относил. - Да получше подкидывай, а то я один для вас должен надрываться!.. Девушка села на задок саней спиною к нему. Всю дорогу ехали молча. В Половцах возле мельницы все было забито возами. Тесная улочка между массивной подпорной стеной под крутым косогором и постройками мельницы была загромождена так, что негде было и яблоку упасть. Как только впереди начинали шевелиться, в задних рядах поднималась кутерьма. Огненнолицые от мороза и горилки мужики и парубки стоя лупцевали коней кнутовищами, дико горланили, стараясь объехать соседа. Кони отчаянно ржали, путались в сбруе. Трещали дышла, насады и рожны*. _______________ * Н а с а д ы, р о ж н ы - части телеги, саней. - К-куда прешься, туды-т! - Сдай, говорю, назад, а то в морду! - А вот этого не хочешь?! - Вот я тебе! Вот я тебе! На вот! На вот!.. - Петро! Пообрезай ему постромки! - Я тебе обрежу, вшивый! - Хребтуг ему на голову, куркулю! - Чумазые! Босяки! Хватали друг друга за полы кобеняков, стаскивали коням под ноги. - Спа-аси-ите! Кто в бога верует! - Я т-тебе - бога, Хр-риста, богор-родицу!.. Выходил на балкон второго этажа Петр Наумович, арендатор. Щелкая языком, качал головой: - Дурные, ай-ай! Ай, дурные! Тц-тц-тц! На какое-то время скрывался за дверью, потом снова появлялся, перегибался через перила и наугад тыкал пальцем в толпу: - Ты, Иван! И ты, Иван! А ну-ка, перестаньте мне сейчас же! А то не приму пшеницу. Пшеницу не приму! У тебя в зерне клещ! Клещ у тебя! Да! Да!.. Ай, какой дурной Иван, чтоб у меня было столько счастья! Тц-тц! Постепенно стихали, утихомиривали разъяренных, знали: Петр Наумович если захочет, то клеща найдет. И не у одного. Яринка даже побледнела от страха и волнения. Сидела на санях, опираясь на руки за спиною, подобрала под себя ноги, прижималась спиной к отчиму. - Ой, поубивают! Затопчут! Гадкие, противные! Разбойники! - Слезы дрожали в ее словах. Где-то к полудню мужики немного успокоились. Часть их уселась на санях и резалась в карты. Тех, кто проигрывал, с оттяжкой били по носам засаленной пухлой колодой. Другие, натянув на головы капюшоны и засунув руки в рукава кобеняков, улеглись спать. Их сапоги, обернутые мешковиной, напоминали спеленатых младенцев. Только один парубок в высокой смушковой шапке и коротком белом кожухе, молчаливый и зачарованный, не сводил взгляда с Яринки. Сначала девушка просто не замечала его. Была поглощена своими заботами. Степан подвигал ей узелок с едой - дулась, как мышь на крупу, отщипывала пальцами кусочки от краюхи, бросала в рот, как семечки, каждый раз отворачиваясь, словно делала кому-то одолжение. Степан достал из кармана штанов бутылку с молоком, подал ей. Зажмурив глаза, отпила несколько глотков, протянула отчиму - уже. И только потом, боязливо съежившись (в каждом из помольщиков видела чуть ли не разбойника - такие они все забияки!), оглянулась вокруг. И заметила того парубка. Поначалу Яринка и не смекнула, как он красив. Взгляд ее, не задержавшись, скользнул дальше. Но внезапный холодок, коснувшийся сердца, заставил ее перевести дыхание и тайком взглянуть еще раз. Парубку тому быть бы девицей. Нежного овала белое лицо с тонким - так и просвечивался - румянцем, девичий нежный рот, бархатные черные глаза такой глубины, что становилось даже жутко, брови - как крылья ласточки. Еще и небольшие усики отпустил, дьявольский хлопец! Ростом невеликий, может не выше Яринки, худощавый, плечи немного опущены, и этим еще больше походил на девушку. Если бы таким был Данько, Яринка просто презирала бы его. Данила не мог быть таким. Он должен иметь мускулы как из сыромятины, дерзкий взгляд, тяжелые кулаки. Чтобы драться за девчат, пускать кровь тихим, как вот этот, парубкам, чтобы быть сущим разбойником. Даниле идут искривленный крючковатый нос, зеленоватые глаза, хриплый голос, от которого порою даже страшно. А этот не мог быть похожим на Данька ни фигурой, ни красотой, ни голосом. На него можно было только смотреть и смотреть, любоваться, тонуть в его ласковом взгляде, задыхаться и умирать и снова оживать в бездумном счастье безгрешного созерцания красоты. Даниле девушка могла смотреть в глаза без страха, искренне и немного насмешливо. Данько уже необходим и привычен, как ржаной хлеб. А этот необычный, грустный и красивый, как песня. Яринка обомлела. Очень далеким, несегодняшним умом она поняла, что этот парубок навеки останется ее недосягаемой мечтой, бесслезным плачем. Что сына своего еще в пеленках будет видеть именно таким. Что засыпать будет счастливая тем, что он есть, и просыпаться удрученная тем, что она не с ним. Девушка еще раз украдкой посмотрела на парубка. А тот уставился на нее, словно молился. И она знала, что парубок никогда ее не затронет, а она никогда не согласится сблизиться с ним - оба сгорят со стыда. Никто из них не вымолвит ни слова. А если и заговорят, то слова будут мертвые и лживые - от этой самой непонятной стыдливости. Одно только прикосновение их рук было бы оскорблением и грехом. И, даже ловя себя на желании непрестанно смотреть на него, Яринка краснела от ощущения греха. И она жалобно взглянула на отчима. А тот все видел и, пожалуй, понял ее состояние. И чтобы облегчить ее муку и стыд, сказал с деланным восхищением: - Ну до чего ж красив чертов хлопчина вон на той подводе! И откуда он такой взялся?! Ты только глянь! - И подтолкнул ее локтем: смотри, мол, а то исчезнет. - Ничего себе... - пролепетала Яринка. Помолчав, прибавила: - Но куда ему до Данька! Тот бы его враз побил! - И мысленно даже всхлипнула. Однако Яринка не могла обмануть Степана. Сердцем чувствовал то, что происходит с девушкой. И от жалости к ней, от жалости к себе решил: "Пускай уж достанется этому, чем разбойнику, куркулю!" Как ни было тяжело, он желал ей счастья больше, чем самому себе. - А ей-богу, красивый парубок! - еще раз сказал он. - И уставился на тебя, как на икону. Ну, сдурел!.. Да и кто не сдуреет!.. - польстил Степан. Яринка медленно опустила голову и почувствовала, что даже затылок у нее пылает. - Ну, дядько!.. А ей-богу, домой убегу! - Беги, беги, вот только поможешь смолоть. И он оставил ее в покое. Вновь по обозу прошла судорога. Заорали, задергались, но на этот раз, хотя и не выходил на балкон Петр Наумович, быстро образумились. Когда все утихомирились, Степан свернул здоровенную самокрутку и, обтирая боками мешки, а то и перепрыгивая через дышла у самых конских хвостов, пошел к тому парубку. От стыда Яринка упала на сани и зажмурилась. Но потом тихонько подняла голову и глянула одним глазом. Отчим уже сидел с парубком на мешках. Незажженную цигарку держал между пальцами: видимо, у парня не оказалось кресала. Но отчима это, очевидно, мало волновало. Поглядывая на падчерицу, он оживленно разговаривал с пареньком. Время от времени кивал головой в сторону Яринки. От стыда девушка чувствовала себя точно обнаженной. Но она была очень благодарна Степану уже и за то, что не привел парубка к их подводе. Степан возвратился веселый и почти счастливый. - Ну и хлопец! - потирал он руки. - Ну, чертов сын, как нарисованный!.. От смущения Яринка готова была заплакать. - Ну, дядька! Какой вы, какой!.. Знала бы, что так насмехаться будете, ни за что не поехала б!.. - Ну и не увидела бы диво!.. - Потом тихонько: - Спрашивал про тебя, - Степан подморгнул ей. - Говорю, дочка... Такая работящая, послушная, - это я про тебя. "А сколько ей?" - спрашивает. Говорю - на выданье. Да еще и хозяйственной матери дочка. А какова она собой - то, говорю, сам видишь! Вот такой у тебя отчим!.. - Он даже заморгал часто, растроганный своим самопожертвованием. - Приходи, говорю, в наши Буки на улицу, а то девка стеснительная, тут с нею не разговоришься... А сам он половецкий. В армию не берут - один у матери. А отец с позиций не пришел. Вот так. Она долго смотрела Степану в глаза, проверяя искренность. Потом углубилась в себя, отдаваясь своей судьбе. Домой возвращались поздно ночью. Яринка лежала на теплых мешках с мукой и, высунув нос из глубокого воротника тулупа, смотрела на большие мерцающие звезды. Они были далекие, холодные и грустные. Где-то там между ними блуждала, возможно, и ее очарованная душа. Яринка не представляла собственную душу, даже не видела в ней себя, она почему-то казалась ей тоненькой скрипкой, из которой беспрестанно текли песни. Неимоверно красивые и стройные, обращенные к ней и к тому половецкому парубку, с которым она никогда не объединится на земле. - Дядя, - хрипловатым от волнения голосом спросила она, - а у людей есть душа? Степан долго молчал. - Да, наверно, нету. Сколько я на фронте был, сколько убитых видел! Но от них один только смрад... А то еще как ударит, бывало, немец из бомбомета, так человек - на куски... Где уж там удержаться душе!.. - Опять помолчал. - Но только у тебя она должна быть. Непременно. А то какая бы ты была без души?.. И он, пожалуй впервые за последние восемь лет, мысленно помолился: господи милосердный, никогда не дай ей умереть!.. Не за себя прошу - за нее!.. И еще молился: господи всеблагой, соедини ее с таким человеком, которому я не мог бы и позавидовать! Дай ей такого красивого и ласкового, чтобы она так и светилась от любви, а я чтобы не имел на него тяжелого сердца!.. Молчал седой бог, молчал весь мир - серебряно-яркий, колюче-холодный. Только шуршали полозья, фыркали лошади да звонко скрипел снег под копытами. Как и прежде, был Степан одинок как перст. Даже ее, ближайшую на свете душу, не мог позвать на помощь. ГЛАВА ТРЕТЬЯ, из которой видно, что Иван Иванович Лановенко ничего не смыслит в балете Ну и чудной ты человек, Иван Иванович! Неспроста же чистейшая твоя совесть - Евфросиния. Петровна частенько называет тебя недоумком. Да и вправду - отчего ты болеешь за все человечество, тогда как сам не можешь справить себе костюм, а ходишь в синей косоворотке и хлопчатобумажных брюках в полосочку? Зачем тебе терзаться душой за чужие преступления, если даже убийца Петро Македон отъел в тюрьме морду и считает свое пребывание там чуть ли не за службу? К чему тебе мучиться и задыхаться от вида чужой красоты (это под пятьдесят-то лет!), если ты бесповоротно понравился Евфросинии Петровне, которая тоже была молодой и, как говорит она, красивой? Опомнись, Иван Иванович, выбрось в полынью свой самодельный телескоп, через который смотришь на звезды, навесь наконец пудовый замок на дверь хлева, в котором находится твое счастье - корова Манька со своим нежногубым ребенком Зорькой. Да купи краденый лес - дубовые столбики и жерди, чтобы по весне поставить добротный забор вокруг своих владений, ибо даже нищий и ленивый Диоген из Синопа отгораживался от людей бочкой! Это так наставляет меня жена... Лед и пламень... Под ее благотворным влиянием я, возможно, стану наконец человеком. Многого уже достиг. И еще достигну, вероятно, немалого. Но все-таки лучше будет, если я недоумком и помру (это на ухо вам, а Евфросинии Петровне скажу вслух, выглянув из гроба, а затем быстро хлопну крышкой!). И скажу я еще ей... Да, пожалуй, ничего больше и не скажу... Нет, все-таки скажу так: я любил на свете все прекрасное! Скажу и умолкну навеки. А какая же из Евиных дочек не знает наверняка, что она очаровательна! Евфросиния же Петровна всю свою жизнь была так уверена в этом, что никогда и не спрашивала моего мнения. И хорошо делала. Ведь я все равно, как и любой мужчина, не сказал бы правды. Может, и сказал бы ту правду разве что единственной на свете женщине. Но она никогда меня не спросит. И еще сказал бы истинную правду тем удивительным созданиям, которые имел счастье увидеть в Киеве, когда меня вызывали на губернское совещание заведующих школами. На том совещании - как на всех совещаниях - выступали с регламентом и без регламента. Но даже совещания имеют свой конец. После всего желающим выдали за казенный счет билеты в театр. Я согласился с большим удовольствием - и не только потому, что билет стоил два "лимона". Правда, если бы речь шла о своих деньгах, то я еще подумал бы, прежде чем побывать даже в кинематографе - билет туда стоит четыреста тысяч или сорок копеек серебром. А это - оперный театр!.. Я бывал в нем только в начале пятнадцатого года, после окончания школы прапорщиков. И тогда чувствовал себя неважно. От запаха свеженькой униформы и ремней дамы морщили белые напудренные носики, а их кавалеры в накрахмаленных манишках смотрели на зауряд-прапорщика так, как не посмели бы взглянуть на подпоручиков, которые выходили из кадетских корпусов. Они, эти кавалеры, не чувствовали себя "шпаками" потому, что я не был в их представлении офицером. Нарядные штатские мужчины в черных сюртуках и фраках да "земгусары" в полувоенном даже частушку обо мне сложили: Раньше был я табельщик, Звали меня Володею. А теперь я прапорщик "Ваше благородие"... Ну, да черт с вами. Меня теперь зовут, как и звали, Иван Иванович, а ваши имена выветрились, как запах нафталина! Ну, так вот. Сдал я в гардеробной свою старенькую бекешу и серую шапку, вытертую по краю до кожи, и, оправив косоворотку, не очень уверенно пошел искать свое место. Нашел. Сел. И чтобы показать окружающим нэпманам, что мне наплевать на их тройки и золотые цепочки поперек брюха, поудобнее устроился в плюшевом кресле и сложил руки на груди. А ну, налетайте, гады, на пролетариат! Желающих не было. Давали балет "Лебединое озеро". Меня оглушило музыкой, светом, красками. Но больше всего изумили удивительные эфирные создания, напоминающие лесные колокольчики тычинками книзу, их мы по-простецки называем балеринами. Мне кажется, что и весь мир был сотворен их танцем. Но, скажу вам искренне, что совершенно ни к чему эти жеребцы в трико, напомаженные балеруны, как о них говорят иногда. Первых я с полным основанием назвал бы сернами, а вторых... Особенно плохое впечатление произвел на меня главный танцор. Он изо всех сил старался показать себя. ...То стан совьет, то разовьет и быстрой ножкой ножку бьет... И одеяние на нем было такое, что подчеркивало все невидимое, отчего оно становилось видимым. Его почитательницы в партере так и млели, когда смотрели на то, что они видели. Ну пускай бы, кроме серн, были и - гм! - их партнеры. Но более естественнее все выглядело, если б они не дергали и не швыряли из рук в руки этот дивный "пух из уст Эола", а, надев звериные шкуры, откололи б танец каменного топора! Я, конечно, не посылал с Красной шапкой* букетов дивным созданиям, которые грацией своей и талантом приобщили меня к красоте. Виною тому моя синяя косоворотка и разбитые башмаки. Но верьте мне, серны: если б я был миллионером, я опустошил бы все оранжереи за одно только ваше па! _______________ * К р а с н а я ш а п к а - так называли рассыльных, выполнявших за плату отдельные поручения. Однако не подумайте, что сейчас в моей особе вы можете приобрести могущественного мецената, хотя моя месячная прибыль и составляет сорок пять миллионов... Я приехал домой обновленным. Не чувствовал под собою ног не только от радости общения с настоящим искусством, но и от того, что за плечами у меня был мешок с несколькими сотнями ученических тетрадей. А это было тоже не малое богатство. Моим милым учительницам я пересказал все губернские новости и даже коридорные сплетни (последнее - по требованию Евфросинии Петровны). Рассказал и о совещании, и о том, что школа наша отныне будет называться "трудшкола", а что это такое, так я и сам не представляю точно. Округлив свои синие глаза, Нина Витольдовна осторожно высказала предположение, что школьники теперь должны трудиться, а не баклуши бить. Что, мол, лентяям не место в новой школе. Я промямлил что-то одобрительное по этому поводу. - И вовсе не так, батя! - вмешался наш Виталик. - Вы все делаете политический ляпсус. - Он так смачно произнес последнее слово, что мне захотелось горячих блинов. - "Трудовая" школа потому, что она для трудового народа! - И сын победно вскинул вверх палец. - А и вправду, как это просто! - Брови у Нины Витольдовны заиграли легкими извилинами. Она великолепно и безыскусно умела всему удивляться. А я уже и не удивлялся. В который уже раз убеждался, что наш сын выдающаяся личность. - Как жаль, что ты завтра уезжаешь! - сказал я Виталику. - Нет, батя, завтра я еще не уеду. - То есть?.. - Имею важное поручение... - От кого? - От уездного комитета комсомола! Я уже комсомолец. Мы с мамочкой, пораженные, переглянулись, а Нина Витольдовна приложила руки к щекам. - Да, у меня важное поручение!.. - произнес наш сын, и я вторично осудил неосмотрительность мамочки, которая при всех отпустила Виталику подзатыльник. Как ты посмела?! И кому?! На следующий день утром Виталик побежал в сельсовет и, как только собрались ученики после каникул, пришел в нашу школу с Ригором Власовичем и председателем комнезама Сашком Безуглым. - Здравствуйте, товарищи имена существительные! - пошутил Полищук на пороге. Сашко чувствовал себя неловко, ведь мы с Евфросинией Петровной когда-то учили его. Зато Виталик ходил именинником. Повязал красный галстук, привинтил к рубашке значок КИМа и цвел, как мак во ржи. Первым на собрании говорил Ригор Власович: - Товарищи детвора! Сегодня у нас великий день. Стало быть, не какой-то поповский великдень*, а наш день. А к чему это относится, скажет вам про это сынаш нашего учителя Ивана Ивановича... Слово предоставляется представителю уездного комитета комсомола, стало быть, вышеназванному сынашу. _______________ * В е л и к д е н ь - пасха (укр.). И сынаш начал говорить. - Товарищи ученики буковской трудшколы! От имени и по поручению уездного комитета комсомола передаю вам всем боевой комсомольский и пионерский привет! - И, чтоб показать, как следует поступать в подобных случаях, Виталик захлопал в ладоши. Вся наша школа радостно подхватила пример: это было необычно и очень приятно - безнаказанно нарушать тишину. Подобной овации не знал, пожалуй, на своем веку ни один триумфатор. Мне едва удалось утихомирить этот небывалый энтузиазм. Воодушевленный овацией, сын продолжал: - Что мы имеем, товарищи, в настоящий момент? Имеем полную ком... конце... консолидацию всех санкюлотов - пролетарии всех стран в данной ситуации объединяются. Английские ком... консерваторы в революционной конъюнктуре не знают, как ло-ка-лизовать стачечное движение, и обращаются не только к услугам штрейкбрехеров, но и к драконовской полиции... Признаться, меня в горячий пот бросило от огромной осведомленности (колоссальной эрудиции!) Виталика. Дома разговаривал вполне понятно, а здесь загнул такую "конъюнктуру"!.. А что же дальше будет?! Я перебил его: - Виталик, в твоей содержательной речи есть ряд непонятных для массы слов. Ты эти слова держи в уме, а объясняй их вслух. Ригор Власович улыбнулся одними глазами: - Масса теперь понятливая, Иван Иванович. А речь вашего сына политически выдержана. - ...Товарищи школьники! В настоящий момент и нам надо откликнуться и влиться в непобедимые ряды пролетариев! Мы крикнем реакционным консерваторам: прочь с нашей дороги, а не то потечет кровь стореками аж в синее море! Как говорил великий Шевченко. Мы крикнем им: да здравствует мировая революция! Мы станем юными коммунарами-спартаковцами, пионерами, помощниками комсомола и партии. А что такое пионер? Ну, кто знает? Школа начала шептаться, затем шуметь, но смышленых не оказалось. - ...Коммунар-спартаковец, или, как теперь говорят, юный пионер, во всем впереди... во всем отстаивает дело партии и рабочего класса. Он не ругается, не курит, не пьет... - ...не ест... - прошелестело сдавленно. Но недоброжелатель из вражеского лагеря не сбил Виталика. - ...помогает товарищам... хорошо учится... не молится богу... чистит зубы... В заключение Виталик призвал школьников называть лучших, достойных носить звание юных спартаковцев-пионеров. - Титаренко Павло! - закричали куркульские сынки. - Мы его знаем! Он помогает бедным... пирогами!.. - ...за то, что дают списывать арифметику! - И не курит! И не ругается вовсе! - Титаренка! Павлу-у-уху! - Куркуль! Не пускать его! - Павлуха! Держи свинью за ухо! - Тумаков ему! Под бока! Чтоб не записывал! - Тише, дети, тише! - успокаивал я страсти. - Давайте тише! - Ригор Власович поднял вверх ладонь. - Товарищи детвора! Тут кто-то ведет не наши разговорчики! Как это можно записывать малого Титаренку в пионеры, если у его отца и молотилка, и керат, и двигатель, еще и хата крыта оцинкованной жестью?! Как, спрашиваю я вас?.. Да у нас сердце заболит от такой несправедливости!.. Слово опять перехватил представитель уездного комитета комсомола: - Мы не говорим, что Титаренко не может быть юным спартаковцем. Но прежде всего он должен перевоспитаться в бедняцкой массе и отречься от своих родителей. Все взгляды обратились на раскрасневшееся лицо Павлика. От смущения он часто моргал, переступал с ноги на ногу и даже забыл о своей привычке закладывать руки в косые карманы тужурки. - Ну, так уйдешь от классово чуждых родителей? - строго спросил Виталик. - Идите вы все к чегту! - со слезами крикнул младший Титаренко и даже головой затряс. - Ну вот, видите, - констатировал представитель уездкома комсомола, Титаренко сделал самоотвод... Давайте других. На этот раз дело пошло живее, так как начали называть бедняцких детей. - Вот погодите, - доносилось глухо из группки хозяйских сынков, будут вам пионеры!.. - А вы не пугайте! У самих у вас поджилки трясутся! - Иван Иванович! А куркули щипаются! - Ги-ги-ги! - Боком выйдет вам смех! - строго сказал Ригор Власович. - Возьмите там которого на заметку! Немного поутихли. - Еще Катю Бубновскую запишите! - пропищала какая-то девчушка. Нина Витольдовна покраснела до слез. Подняла глаза на меня, и я понял всю ее боль. Мне стало неимоверно стыдно, жаром пыхнуло в лицо. Но стыд был не за нее, чистую голубицу, и не за себя. Стыд этот, как паровоз, раздавил меня и исчез где-то в будущем. Меня подмывало стать на колени перед Прекрасной Дамой и омыть ее руки слезами. Дрожащим от волнения голосом Виталик сказал: - Катя еще не подготовлена к вступлению в пионеры... - И глубоко вздохнул, словно собирался нырнуть в воду. - Но она наша... У нее нет ничего... и она будет бороться вместе с нами... за дело рабочего класса! Даже Ригор Власович не выдержал. Ворчливым от внутренней непоказной доброты голосом сказал, положив ладони Виталику на плечи: - Молодец, сынаш! И мне стало радостно - и за сына, и за лохматого Ригора Власовича. В тот день в пионеры записались, может, душ десять. Были еще и такие, которые колебались: вот я бате скажу... А это было признаком, что мать или отец пробурчат в ответ: я тебе дам пионеров! Вдруг наскочит снова Струк! А то еще и Зеленый - в живот кошку зашьет! Или Шкарбаненко в колодце утопит!.. Но, видимо, запишутся и другие. Потому что представитель уездкома комсомола обещал привезти из города красные галстуки, еще и барабан, и горн, и знамя. Нерешенным остался вопрос о вожатом. Ригор Власович только пообещал: - Вам, детвора, партийная ячейка пришлет из Половцев комсомольца. А потом у нас и свои вступят... Вся школа клокотала, возбужденная и встревоженная. А те, что записались, чувствовали себя почти героями. У каждого, пожалуй, холодок по спине гулял: было необычно, страшно и радостно. И еще некоторые побаивались, смогут ли отвыкнуть от табака. И можно ли будет на пастбище закричать вот так на корову: "А куда ты, гадская душа, чтоб ты сдохла!.." Об этом сын учителя так и не сказал. Но сорванцы тешили себя надеждой, что Манька или Лыска никому их не выдадут. ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ, в которой автор квалифицированно сообщает сведения о внеклубной культработе в селе Буки Как только повечерело, к Тодоське Кучерявой начали поодиночке проскальзывать девчата. Тодоська была красивая, молодая вдова с недоброй славой. Говорят, принимала не только парубков, а и женатиков. Женщины несколько раз били ей окна, таскали за волосы, но это только увеличивало ее привлекательность в глазах мужиков. И такую она имела власть над теми, кто ей нравился, что ходил мужик словно оглушенный, худел, терял сон и покой, и тянуло его опять и опять к чернокосой кудрявой вдове, и делался он мягким, словно воск на огне, и ласковым, словно младенец после купания. Да только недолго продолжалось то счастье. Тодоська Лымар была молодица щедрая и одаряла своей лаской не одного и не двух... Порою находила на нее необъяснимая тоска, и женщина целыми неделями не отзывалась на тихое царапанье по стеклу окна. С досадой покашливали, топали, сердились, но стучать в раму окна не осмеливались и даже не мазали ворота дегтем. Тогда пускала вдовушка в свою просторную хату вечерницы. Сама забивалась куда-нибудь в уголок и, поблескивая ведьмовскими, как говорили буковские женщины, зелеными глазами, молча лузгала семечки. Ни один из парубков в то время не смел к ней и подступить. - Отойди! Осточертели вы мне, хуже горькой редьки! - Сердито заправляла под платок мягкие свои шелковистые локоны, презрительно поджимала губы, которые и на расстоянии словно бы высасывали душу, обжигали огнем. Девчат тянула к Тодоськиной хате тоскливая прелесть греха. Он, этот грех, был незримый, как дух, и каждая, войдя в хату, искала его взглядом по углам, он словно бы до поры прятался в кожухах и свитках на жерди, словно ускользал из-под рук, словно бы оставлял за собой ветерок и запах любистка. Казалось, что и сама Тодоська немного пахнет любистком... Брезжил вечер, розовый и тихий. Накануне была оттепель, а тут снова ударил мороз, и ветви деревьев стали белыми и пушистыми. Наезженные санями улицы поблескивали желтоватым стеклом, кое-где валялись зеленовато-рыжие шарики конского навоза. С улицы к каждой хате пролегали широкие тропы между высокими, едва не до плеч, снежными стенами, холодная чистая нетронутость которых была отмечена апельсинового цвета пятнами. Скулили вороты колодцев - хозяева доставали воду для лошадей. У нерадивых хозяек надсадно визжали голодные свиньи. Каганцов еще не зажигали. Мерцал только в окнах отблеск от разожженных печей. Яринка Корчук перебегала улицу, как испуганная мышка. Да и было отчего. Ведь под полою кожуха - завернут в тряпицу кусок сала, а в карманах - с полдюжины яиц. И то и другое стащила она тайком от матери, и от самой кладовки ее преследовала мысль, будто мать знает об этом и хочет ее где-то перехватить. И только в сенях Тодоськиной хаты Яринка перевела дух. - Добрый вечер, тетушка! - девушка отмахнула поклон. Тодоська сидела на полу, на подстеленном рядне, топила печь-лежанку соломой. Простоволосая. Озаренные пламенем черные ее кудри пылали тяжелым золотом. И в глазах ее тоже было золото. Яринка очень любила Тодоську за красоту. Мысленно она считала эту женщину даже красивее своей матери. Что ж касалось Тодоськиных приключений, то Яринка не придавала им значения, почему-то верила, что, как и буковские девчата, молодица могла спать с парубками, но чтобы поддаться вот так, без венчания... Ни-ни!.. Вместо ответа на приветствие Тодоська подняла на девушку свои удивительные глаза - вечно удивленные, дышащие, одержимые. Яринка от этого взгляда обомлела. - Чего так рано? Еще никого. Прибегали только девки, приносили на ужин. - Да и я... Вот сала малость да яйца... - и Яринка торопливо выложила на кухонную полку свою долю. - А моей прялки куры еще не обсидели? спросила она весело, с наигранной смелостью. - "Пускай мыши кудель треплют, пускай хлопцы девчат любят!.." пропела вдова, потом разбила кочергой жар в лежанке. Дым ворвался в хату. - А чего в читальню не идешь? Там учительши такое вычитывают!.. - А я сама грамотная. Да и мать говорят - лучше уж пряди, чем баклушничать. Я хотела записаться, чтоб представления учить, так мама сказали: на черта, этим на хлеб не заработаешь! Правда же? - А если бы в читальню и Данько зачастил? - Ай скажете!.. Данько такой... он такой!.. "Я, говорит, хозяин, мне на ветинара нет надобности учиться! Пускай, говорит, комнезамы газеты читают, ежели к хозяйству не способны". Не так разве? - Невелико счастье твой Данько! - скривила губы вдова. - А что, а что?.. - обиделась Яринка. - Что он вам сделал?.. Он такой!.. По нему все девчата сохнут! - Что это за золото жиденькое, мне это лучше известно! - насмешливо произнесла Тодоська, и у Яринки сердце так и екнуло от неясного подозрения. - А что, что вы говорите?.. - тяжело задышала она. Вдова посмотрела на нее очень пристально. - Это я пошутила. Да, да, - сказала она с неопределенной улыбкой. И чтобы перевести разговор на иное, спросила: - Как там мать с отчимом? Не собирается ли выгонять примака?.. Красивый у тебя отчим... красивый!.. Если мать выгонит - присоветую ему другие приймы... - Она открыто смеялась. - Ой, тетушка, грех так говорить!.. - Грех не мех, за плечами не носить. - Тодоська вдруг захохотала, да так, что к полу склонилась. - Боже ты мой, какая ж ты глупышка!.. Да недотрога! Как улитка. Ладно, ладно, не обижайся, не такая Тодоська вредная, чтоб на обоих сразу заглядываться!.. - И все же не смогла сдержаться, чтобы еще не подразнить: - Уж на одного... на старшего!.. - Ой какие ж вы, тетка, вредные!.. Не зря мама говорят, что вы ведьма! Тодоська долго смеялась, а потом уже без смеха попросила Яринку не говорить об их разговоре матери, а то еще сдуру окна побьет. - Вам бы и надо побить! - чуть ли не плача сказала Яринка. Тягостную беседу прервали девчата, гурьбой влетевшие в хату: - Тетушка Тодоська, печь затопить, ужин готовить! - Тетка Тодоська, а где ваши сковороды? - А где нож - картошку чистить? - А чугун для кулеша? - А пошли бы вы все к лешему! - прикрикнула вдова. - Хозяйничайте!.. И соломы моей не троньте. Берите веревки да из дома несите! Не хватало мороки мне! Девушки сначала притихли, двое и вправду пошли домой за соломой, а остальные принялись готовить ужин. А потом уже и не обращали внимания на хозяйку. Покрикивали друг на друга, ссорились по пустякам. И когда каждая нашла себе дело, суматоха понемногу унялась, а потом одна за другой девчата несмело начали напевать. Как всегда, начинали с печальных, и все про любовь. Большинство из них еще и не ведали, что это такое - любовь, но по песням получалось, что никакой радости она не приносит: Ой, лучше б я была, Ой, лучше б я была, Когда б любви не знала!.. А кое-кто из них так и не узнает ту любовь на своем веку. Шестнадцати лет выдадут за нелюбимого, грубой и злой мужской силой отобьет богоданный муж даже саму мысль о заманчивости любви. Народит молодица кучу детей и, не успев даже разок взглянуть на того чернобрового Миколу, с которым вместе росла и который мог бы прийтись по сердцу, состарится и при слове "любовь" с легкой дрожью омерзения только и вспомнит тяжелое сопение мужа, который по нескольку раз за ночь будит ее, сонную и разбитую каторжной дневной работой... Но пока что они все жаждут любви и только и живут мыслями о ней. Ибо каждая из этих чистых голубиц была рождена для счастья, для любви. И если судьба сделает ее в конце концов ведьмой, то пусть не доискиваются причин этого в ее естестве... В Тодоськиной хате было уютно и тепло. Челюсти печи, где огненными червяками извивалась сгоревшая солома, изливали жаркое сияние, сушили лица кухарок. Казан с кулешом, накрытый глиняной крышкой, был похож на приземистого арапа, который без умолку ругался и бурчал что-то по-своему. Вытаращив безумные глазищи, змеиным отродьем шипела яичница. На этот раз парубки не высмеют их ужина. Эти бездельники, конечно, после ужина будут бить баклуши. Но им предстоит развлекать девичье общество, рассказывать веселые были и небылицы, страшные истории о мертвецах и оборотнях, такие, что холодок пробегает по спинам, а потом разводить своих милых по домам, потому что после всех этих россказней сердца всех девчат падают в голенищи. Вот-вот затопают в сенях хлопцы, загогочут, деланно закашляют, одним словом, громко подадут о себе шумную весть. Но вдруг распахнулась дверь и на пороге появилась Марушка Гринчишина. Обвела своими немного выпученными глазами всех девушек и произнесла густым гнусавым голосом: - А Данько Котосмал с хлопцами поймал на нашей стороне двух половецких парубков. - И добавила почти радостно: - Мучить будут. - А где они? - Да на улице. Напротив Тубола. - Ой, интересно! Надо поглядеть! Всполошились, заметались все. - Видать, к девчатам те половецкие. - А к кому же еще? - Кто знает. Может, и к тебе. Приглянулась кому. А Яринку так в сердце и толкнуло: "Ко мне!.. Это небось тот... красивый..." Она зарделась, все тело пылало от большого радостного стыда. "Пришел... запомнил... не побоялся!.." И далекое, очень робкое, почти неимоверное: "...Может, это судьба твоя?.." И тут же трезвое, твердое, хозяйское, словно бы к корове, которая побрела в клевер: "А куда ты?!" - Ну так пойдем, поглядим! - А пошли. - Парни-то красивые? Есть на кого поглядеть? Яринку так и подмывало крикнуть: "Ой красивые! Такие... такие..." Торопливо одевались, вылетали в двери. - Тетка Тодоська, мы сейчас! - Ой, не спешите, подождите, я одна боюсь. - Кому ты нужна! - А я все одно боюсь! Наши парубки такие дурные! Такие ревнивые! - Потому что любят! - Ха-ха! Сами себя, да и то раз в год! - Как петухи драчливые! - Как собака на сене - и сам не гам, и другому не дам! - Во-он они! - Ой, у меня поджилки трясутся! - Так не ходи, если пугливая! В окружении буковских парубков стояли двое половецких. Им уже, видимо, порядочно намяли бока - одежда облеплена снегом, оглядываются затравленно, словно в ожидании помощи. - А-а, наши девки! - обрадовался Данько. - Тут вот два половецких волка прокрались в буковскую овчарню. Думали ухватить какую-либо ярочку. Да не так сталось, как гадалось!.. Так что ж с ними делать? А? - Отпустить их! - сказала Яринка и мигом спряталась за чью-то спину. Она увидела того, жданного, парубка и боялась встретиться с ним взглядом. - Э нет, нельзя так! - покачал головой Данько. - Надобно законы исполнять. Каждый сверчок знай свой шесток! Поняла?.. Пожалуй, сделаем так, чтобы не тянуло их к девкам, да еще к чужим. Поняли? Не так, чтобы сильно и судили за это... Ну, ревность там или еще что... Девушки стояли ни живы ни мертвы. - Ой! - вдруг вскрикнула кто-то из них. - Бежим к Ригору! - Я т-тебе д-дам Риго-о-ора! - обернулся к ней Данько. - Поняла?.. Ну, так у кого есть писарский ножик? Пора кончать... и пускай себе идут... холостые... и неженатые... Так, девки? - Зараза! - резким голоском выпалила Яринка и задышала тяжело. Разбойник! И еще противный! Отвратный! - Цыц, лягушонок, головастик!.. Уже не к тебе ли они случаем шли? А? Эй вы, к кому притопали? Говорите как на духу, может, и выйдет вам помилование. Поняли? - Ни к кому... Ей-богу! - едва не плача, заговорил вдруг чернявый парубок. - Вот крест святой!.. Ну, пустите уже... пусти-и-ите... Товарищ его, приземистый, скуластый, в солдатской высокой шапке, насупленно молчал. - Так мы тебе и поверим! - хихикнул Данько. - Развесили вот так уши!.. - Данько приставил ладони к ушам и показал, как они хлопают. А Яринка с большим разочарованием подумала о чернявом: "Ну прямо-таки дите... испугалось... просится..." - Ну, простите, хлопцы... больше никогда... И детям своим закажем. "И детям своим закажет!.. - заплакала душа Яринки. - А чьи же это будут дети?.." И она застонала беззвучно - не будет у нее от него детей... Пускай бы с кулаками кинулся на Данилу, ну схватили бы его, скрутили... все равно, не дала бы его бить... Пускай бы нож всадил в грудь своему врагу - и это она простила бы! Но не простит никогда того, что он отрекся от ее... от своих детей! И она, закрыв глаза ладонью, безутешно заплакала. - Успокойся, глупая! Ну, не будем резать. Поняла? Магарыч поставят. Четверть. Обойдется им это в четыре целковых... Ну, вытряхивайте мошну! - Мы завтра... ни копеечки... - Ну, ладно. Отпустим их на все четыре стороны. Только возьмем залог. Должно быть, штаны. - Да, да! - радостно загорланили буковские парубки. - Не иначе как штаны! - Вытряхивайтесь! - велел Данько. - И по доброй воле, а не то стащим и подштанники. Поняли? Подручные Данилы перемигивались, хихикали. Чернявый половецкий парубок икал или всхлипывал. Приземистый вдруг рванулся и, свалив одного из буковских, бросился бежать. Его догнали, схватили и, навалившись гурьбой, разули и стянули штаны. - Обувай свои опорки и катись домой! - пнул его ногою Данила. Кое-как намотав онучи, парубок обулся, вскочил на ноги и отбежал в сторону. - Буковские бандюги! Зеленые! Порешу! Не суйтесь в Половцы! - Гавкай, гавкай! Мы тебя боимся, как прошлогоднего снега. - Ну, а ты чего стесняешься? - подступил Данила к чернявому. - П-п-пустите!.. Ей-богу, не буду! Да пустите... у меня роматиз... Буковские шалопаи едва не попадали от хохота. - Если б это летом, так мы б тебя крапивою! Или в роголистник! Дюже сильно помогает! - А то еще молочаем! - Ничего! Мы его и так полечим! - причмокнул Данько. И вдруг к нему шагнула Яринка: - Пусти его, говорю! - Ой! - засмеялся Данько. - Пусти, говорю, гадкий! А то... - А то что? - Плюну в глаза! - А не шутишь? - Сроду с дураками не шутила! - А ты знаешь, что тебе за это будет?.. И не сейчас, а потом... потом... - А этого "потом" не будет! - "Заплакала Марусина свои карие очи!.." - хрипло пропел Данько. Это про тебя. - Так вот тебе задаток! - И девушка наотмашь дала Даниле пощечину. Ну? Получил? А сейчас приведу Ригора... с ружжом! Пускай заберет в холодную! - Ты!.. У-ух ты!.. Ум-м! Ну, подожди!.. Теперь понял: он к тебе стежку протаптывал! К тебе! - А хотя бы и ко мне? Какое тебе дело? Сосватал? Иль, думаешь, зимой тыкву не найду?.. - Ну, ладно! Назад он на карачках полезет!.. Хлопцы, разгоните девок! А с этим мы пойдем на плотину. Вот смеху будет!.. - Данько повернулся к Яринке: - Не будем его ни бить, ни топить. А будет он на шарварок* камни возить. _______________ * Ш а р в а р о к - общинная повинность крестьян по починке дорог, плотин (укр.). Всей гурьбой двинулись к плотине. Там еще с осени навозили штабель камней исправлять шоссе. Камни смерзлись, и первый булыжник едва вывернули. Когда набралось три или четыре, Данько махнул рукой: - Хватит!.. Еще ж и погонщик будет. - Толкнул половецкого под бок: Эй, как тебя кличут? - Павло... - Ну вот, Павлуха, придется тебе эти камни по ту сторону плотины возить. Держи полу. Парубки, хохоча, наложили камней в полу Павлухиного кожуха, а один еще и сел на него верхом. - Н-но, дохлятина!.. Прицепите ему хребтуг с сечкой, а то овес не уродился! И Павло, пошатываясь и поскальзываясь, понес свою позорную ношу. - Братики... ох... нет сил... роматиз... - Айда, девки! - прогундосила Мария Гринчишина. - Так они до утра играть будут. И вовсе не смешно. Склонив голову на плечо, Яринка постояла с минуту и тоже пошла. Из-за этой покорности Павла она перестала его жалеть. "Пускай возит... Если есть сила камни таскать, то мог бы и драться..." А сердце у нее щемило. И знала, что позднее, как минует сегодняшняя злость, она его пожалеет. И станет плакать над его покладистым характером. И осудит себя за бессердечность, за то, что не согрела его добрым словом, не взяла с собою, как дорогую находку. Но произойдет это не сегодня... И станет ждать его еще и еще... но только он уже не придет. И ждать его будет всю жизнь - тихого и красивого... и беспомощного, как молитва. ГЛАВА ПЯТАЯ, в которой Иван Иванович касается некоторых аспектов альтруизма Вот уже с неделю, как я состою в должности придворного цирюльника у бывшего пана Бубновского. Сергей Львович день ото дня слабеет и лежит пластом. Доконает, видно, деда неприятная старческая болезнь. Возила его невестка в волостную больницу, но там осмотрели и махнули рукой: куда такого древнего! Сейчас тут и молодым не хватает места. Да к тому же двойная операция!.. Надо было бы лет пять назад. Поручили нашему фельдшеру Диодору Микитовичу изо дня в день, дважды в сутки, спускать старику мочу катетером. А там, мол... И врач, глядя на измученную женщину поверх очков, сложил указательные пальцы друг на друга - крест... Диодор Микитович ходил к больному без особого желания, потому как "приношения" от учительницы брать побаивался. Выходя, он только возмущенно кряхтел и чмокал губами: мол, живучий, каналия! То обстоятельство, что Сергей Львович был когда-то действительным статским советником, не прибавляло Фастивцу славы, так как штатский генерал давно уже не имел никакой власти, к тому же частенько страдал тяжелой формой сенильного психоза. - Ну ты гляди, что выделывают! - говаривал фельдшер в те минуты, когда старик терял чувство реальности и пребывал в каком-то совершенно ином мире. - А ишо бывшой помещик!.. Вот канальство!.. Таких, мадам, надобно тайно умерщлять, оне не токи для родственников, но и для медицины совсем не нужные... Ну, что с них возьмешь... Каналии все-таки эти старцы... Вы, мадам Бубновская, не так чтоб сильно сумливайтесь, они врежут дуба вскорости... До сиданья! Старик же, когда приходил в себя после припадка психоза, был твердо уверен, что "Ниночка - благо'одная женщина" и не даст ему умереть. А Ниночка в ответ вымученно улыбалась и, стыдливо отвернув лицо, может, в сотый раз за день подавала ему подставное судно. Нина Витольдовна и кормит его с ложечки. Я знаю, как это тяжко отдавать себя всего, не требуя ничего взамен. Это значит - служить человеку, как богу, ведь и от бога люди прибыли не имеют. Альтруизм, на мой взгляд, есть наивысшая степень гуманизма. Служить человечеству легко. А вот попробуй-ка послужить одному отдельно взятому человеку, зная его недостатки и прихоти, даже зло, которое он причинил людям. Здесь уж великие гуманисты умывают руки и оставляют поле деятельности для чернорабочих от гуманизма - всяческих мелких альтруистов. Я не хочу открывать секрета, кто мне милее. Даже в унижении своем, которое познал Сергей Львович, заболев, он старался быть опрятным и, пока руки не дрожали, каждый день брился. А после того как я увидел его желтовато-синее лицо в порезах, приходил ежедневно и брил старика, не ожидая благодарности ни от бога, ни от вас, дорогие мои люди. Ведь примером мне служила прекрасная женщина, пожалуй, единственный на свете человек, за которого я дал бы разрезать себя на куски. Альтруизм влечения? Нет. Альтруизм любви. Как и прежде, старательно завернутые в тряпицу реликвии Сергея Львовича с ним - безделицы, которые только для него и представляют ценность. Какие-то кольца, какие-то камеи, какие-то медальончики... Горе побежденным?.. Нет, я не хихикаю над судьбой старого Бубновского. Но как упрекать Революцию, которая разделила тягости пополам - между теми, которым они были уготованы навечно, и беспечальными владыками?.. Рано или поздно все возвращается на круги своя... А каждый новый день приносил старику все больше и больше страданий наступала омерзительная и неотвратимая смерть от уремии. Даже ложка кипяченой воды, которую выпивал больной, вызывала безудержную рвоту. Фельдшер Диодор Микитович, который никогда не знал, будут ли жить его пациенты, достаточно точно определял, когда они должны умереть. - Ну, мадам Бубновская, они уже загибаются... Так что, помолясь богу, денька через четыре и вынос тела... И старик, пожалуй, впервые начал сознавать, что даже благородная Ниночка не сможет его спасти. С безысходностью слабой натуры он сразу покорился своей участи. И когда Диодор Микитович начал готовить у него на глазах свой лошадиный шприц с глюкозой, старик лишь расслабленно махнул рукой. Все. - Попа-а... Нина Витольдовна не решается оставить больного. По ее просьбе за отцом Никифором иду я. Тот, как всегда, побаивается покойников и тех, кто умирает. Жалобно моргая загнанными глазами, бормочет - а не рано ли еще? Все, мол, в руце божией. Христос милостив... Может, лучше молебен за здравие... Нет уж, батюшка, поможете переселить его душу туда, где ни печали, ни воздыхания... Идем... На следующее утро поехал я в волость и отбил телеграмму Виктору Сергеевичу. Поздно вечером он приехал в Буки. Не знаю, почему именно, но прежде всего он зашел ко мне. Поздоровался без особой радости, но и без застенчивости. - Д-да, - сказал Бубновский, зябко прижавшись к печи, - судьба всех людей оставаться сиротами. И вся разница между ними только в том, как каждый воспринимает свое сиротство. - Потом он невесело улыбнулся, помолчал. - Не знаю, как и быть... Папа был, может, и не плохим человеком, но не он предрешал приметы времени. А время наше жестокое, ух какое жестокое!.. Все перемешалось... "Кто был ничем, тот станет всем..." И каждый должен нести ответственность за преступления своего времени. И если в подвале поставили к стенке всю семью Николая Второго, то почему Сергей Львович Бубновский, действительный статский советник, должен умирать в белой палате роскошной больницы, а не в школьной кладовке? Что?.. Может, именно поэтому мне и не следует посыпать голову пеплом... Вы что-то сказали?.. Да, кстати, свежий анекдот, из юмора могильщиков. У одного, понимаете, умирает теща. В это время в открытую форточку влетает большая муха. Старушка слабым движением руки отгоняет ее от лица. "Мама, - делает замечание зять, - будьте целеустремленней! Не отвлекайтесь!" Вот так. Однако надо идти за последним благословением. Он неторопливо оделся, потом буркнул: - Вы знаете, я хочу просить вас... Ну, понимаете... - Понимаю. Простоволосый, в одной только косоворотке, я перебежал с ним от крыльца до крыльца. Постучал в дверь к учительнице: - Нина Витольдовна, на минутку. Она вышла заплаканная. - Нина Витольдовна... приехал Виктор Сергеевич... попрощаться... - Просите, - вздохнула она. - Только и вы побудьте при этом. Я понял, не примирения с мужем боится она, а его цинизма... Виктор Сергеевич вошел почти на цыпочках. Поморгав, поздоровался с Ниной Витольдовной. Катю, смотревшую на него со страхом, поцеловал в головку. Подвинул ногой неуклюжий табурет (мое изделие) к отцовской кровати, сел, уперся руками в колени и тяжело вздохнул. Старик спал или делал вид, что спит. - Папа! - тихо позвал Бубновский. - Папа, это я, Виктор. Умирающий открыл глаза, но головы не повернул. - Ниночка... благо'одная женщина... - И прикрыл дряблыми желтыми веками запавшие глаза, полные слез. - Папа, я отвезу тебя в больницу... в уезд... - Если помирать... то лучше здесь... у Ниночки... Здесь на меня... никто... никакой хам... не глянет искоса... За то, что я еще жив... Пошевелил сухими губами: - В-во-ды... Подбежала Нина Витольдовна, влила ему в чуть приоткрытый рот чайную ложку кипяченой воды. Его сразу же стошнило. В комнате стоял стойкий кисло-горький запах. - Умираю... Виктор... - прошептал Сергей Львович. - Как страшно... сейчас все узнаю... все испытаю... Хотел бы быть тобой... Мефистофелем... желчным Вольтером... И вдруг Виктор Сергеевич зажмурился, его лицо перекосилось судорогой. Он упал с табурета на колени, положил голову на грудь отца. - Теперь я один... один! О боже! И он зарыдал таким страшным голосом, будто тигр ревел. - И я тоже... я тоже... папа... мертвый! Как я буду, папа?! Зачем оставляешь меня одного на этом свете? Зачем меня породил?! - Мне... все равно... Ты мог... укорять меня... пока я был жив... И старик снова закрыл глаза и, кажется, заснул. В комнатке было тихо, как в глубоком погребе. Виктор Сергеевич тяжело поднялся, машинально отряхнул галифе, сел на табурет. Прищуренными заплаканными глазами косился на свою бывшую жену. - Вам очень тяжело, Нина... Я вам признателен... Как жаль... что вы... что я... недостоин вас... Но ничего... ничего... все будет хорошо. И я впервые на своем веку увидел то, что, пожалуй, не видел никто. На его ядовито-красивом лице промелькнула серая тень смерти. ГЛАВА ШЕСТАЯ, в которой автор рассказывает, что Степан Курило совсем отбился от рук У Василины Одинец уже начали привыкать к посещениям Степана. И хотя сама Василина, да и ее мать, предостерегали Курило - ой, быть беде, ваша София такое натворит!.. - Степан каждый раз находил повод попозже вечером постучать в замерзшее стекло окна Василины. - Идите вы, мил человек, извиняйте на слове, к лешему! - сердилась женщина, но двери открывала. Гневно взмахивала маленькой округлою рукой, будто била кого-то арапником, брала руку в руку возле запястья и укладывала их так на колени. - Ну, так не пришла еще вам бумага от военкома? - спрашивал Степан. И это было поводом для беседы. - А-а... Кому мы теперь нужны... Ай, кому мы нужны!.. Спрашиваете!.. А то сами не знаете, что из этого дива не будет пива! - Нет... Погодите... погодите... сам военком Калнин пообещал мне. А это такой человек!.. Латыш. Кремень. - Все они... - с болью и почти с ненавистью щурилась женщина. - Потерпите еще... потерпите... Я вон там, в сенях, с пуд жита оставил... - Слышь, Василина! - кричала с печи сухорукая старуха, которая до этого не вмешивалась в разговор. - Они снова жита принесли! Сколько ж это теперь мы им должны, а? Иль, может, на отработок?.. Ты спроси их, Василина! - кричала она на всю хату, словно Степана при этом и не было. - Ай, отстаньте вы со своим житом! - сердилась молодая хозяйка. Кому что, а курочке просо!.. Старуха умолкала надолго, о чем-то хитро размышляла на печи, шевелила наболевшими ногами, бормотала что-то бессвязное. А потом будто спросонок: - Сплю... ей-богу, сплю... Коль нада, то гаси свет. Василина бросала острый, сухой, как бритва, взгляд на Степана: понял? - а в глазах укор, гнев, гроза. - Уходите. Степан в замешательстве кряхтел, поднимался, точно с полным мешком на плечах, не попрощавшись выходил. - Что вы, что вы... - оборачивался на минуту в двери. Не извинялись, не возвращали. Но знал Степан - без него они чувствовали бы себя одинокими. И должно быть, село тоже знает о его посещениях. Только София еще не ведала, видать, потому, что сельские кумушки недолюбливали ее за острый язык и решили подольше тешиться бесчестьем Софии, а потом... О том, что село уже осведомлено о его делах, дала знать Тодоська Кучерявая. Как-то встретилась с ним, когда он шел в кооператив, первой поздоровалась и остановилась. Глаза ее дохнули - холодом, щемящим зовом. Удивленный, Степан тоже замедлил шаг. Обернулся - она тихо посмеивалась. - Вы, - молча протянул руку в ее сторону, - ко мне? - И дотронулся пальцами до своей груди. - Нет, - засмеялась она, - вы - ко мне. - Чего бы это? - А того, что молодицы не затрагивают мужчин первыми. - Вот так так! - Потом покачал головой: - Ну и ну! - Степан впервые увидел, что она так красива. - Ну, так что? - Что-то знаю! - колыхнулась женщина в талии, будто кланялась. Затем внезапно повернулась и пошла себе. Степан бессмысленно смотрел ей вслед. "А-а, это та! - припомнил пересуды про Тодоську. - И чего это она?.." И хотя решил для себя не придавать этой встрече значения, распаленное любопытство щекотало его тихими пальчиками: ну, о чем она? про что? к чему клонит? Когда стемнело, сказал Софии, что идет к мужикам играть в карты. - Проиграй там все - и хозяйство, и меня! - Ладно. И, совсем не таясь, даже не взглянув на нескольких баб, что горбились в толстых шерстяных платках и разговаривали на улице, направился к хате Тодоськи. Казалось, что и она ждала его. - Ну что, - крадущимся шагом в темной хате подошла к нему, припекло? Заимел антирес? - Здравствуйте. - Бывайте и вы здоровы. Садитесь. Чтоб сваты садились, - добавила она с игривым смешком. - Как такой красивый сядет, так другие уже и улягутся. - Не шутите, - в груди у Степана замлело. Перевел дыхание. - Что хотели сказать? - А вам некогда? - заигрывала она. - Да, некогда! - обиделся Степан. - И говорите, если есть что сказать... Она заметила его настроение, сказала примирительно: - Ой, какие же вы! Нетерпеливые и сердитые... А я думала, как красивый, то и добрый... Ну, скажу, скажу уже. Только сядьте. Вот туточки. - Тодоська прикрыла ладонью место рядом с собой. Сел, зло взглянув на женщину. - Так знаете, что люди болтают? Ну, знаете? - Может, и знаю... - ответил он и почувствовал в лице жар. Женщина засмеялась: - Знает кошка, чье сало съела!.. Так, так... И говорили те люди, которые видели, что беспременно расскажут вашей Сопии. - А кому какое дело? - Людям тем вас жалко! Такой красивый, а Сопия, поди, возьмет и исцарапает лицо! - Людям тем с лица моего воду не пить! - А некоторые так, может, и пили бы! И что вам Василина?.. Мелка, худосочна, трое детей... да мать калека. Да еще злая, как оса... А есть и получше, и вас уважали бы... И случись что, в недобрый час было бы где голову приклонить... Обычная Тодоськина смелость изменила ей в эти минуты. Говорила заикаясь, с извиняющейся виноватой улыбкой. И руку его взяла в ладони, поглаживала, как заплаканному ребенку. Степану стало жаль ее. - Ой, не то, не то, Тодоська! Вы - человек, должно быть, добрый, но только не то говорите! Не было у меня с Василиной ничего. Ничегошеньки. Хотите, поклянусь?.. - Вот за это... за то, что говорите так хорошо... и нас, женщин, жалеете и уважаете... люди вас еще больше полюбят!.. И ничего для вас не пожалеют... Вы только тех людей послушайте!.. Пушинке на вас не дадут упасть... Встала, положила ему на плечи руки, в глаза заглянула. Сильно зажмурился Степан, покачал головой: - Не так это просто, молодичка. Поверьте мне! Не так это ведется, как ждется... А на ваши добрые слова - и душу не могу открыть, и ласкового слова сказать. И чего хожу к Василине - тоже не скажу. Потому как и сам не знаю. Могу сказать только, что не будь ее на свете, так в поле, к вербе ходил бы. Молчала Тодоська. Задумалась, сникла. - Чудной вы... - прошептала немного погодя. - Уж не больны ли... - И добавила будто равнодушно: - Ну, извиняйте... Чего только глупая баба не наплетет шутя - семь верст до небес, да все лесом... Степан поднялся, взглянул на ее красивое опечаленное лицо, запросто, без стыдливости и без тайного ожидания греха подошел к женщине и поцеловал ее в лоб. - Как мертвую... Дождалась ласки!.. - А вы хотели любви? Если б вы знали, как трудно любить!.. Прощайте. И можете рассказать Софии. Не боюсь этого. Только еще скажу: ой, трудно любить! И еще скажу: по-настоящему любят только одного и на всю жизнь! Она не проводила его. Дома, прежде чем зайти в хату, он наведался в конюшню. Засветил каганец. Бросил охапку сена на решетку, сел в желоб, задумчиво погладил вздрагивающую шею лошади. Выдергивая пучки сена, конь с умно осуждающим удивлением косил на него бриллиантовым глазом. И Степану казалось, что лошади знают о нем больше, чем близкие люди. И пожалуй, сочувствуют ему своим разумным молчанием. И переговариваются между собой коротким сдержанным ржанием, вздохами, кивая умными головами - да, да, ему тяжело, но не нужно беспокоить его человеческими словами, которые и существуют только для того, чтобы скрывать ложь. Ой, коники мои, коники... ой, коники... коники... ко-о... И, не таясь перед своими вернейшими друзьями, Степан заплакал и знал, что они его не осудят, не предадут осмеянию. И они действительно делали вид, что не замечают, как горько рыдает человек, который видел полмира, жизнь и смерть. Только сердца их, могучие конские сердца, сжимались от человеческого плача, и им самим хотелось заржать на весь мир о людской боли, но они были вежливы и выдержаны - уважали чужую беду. Открыла ему Яринка. Переступив через большое тело Софии на топчане, он осторожно полез на печь. София уже привыкла, что он избегает ее. И чтобы только дать знать, что она ждет от мужа раскаяния или примирения, сказала ему вслед: - Возится, как домовой... Он смолчал. И когда София почти засыпала, сказал отчетливо: - Был у Тодоськи Кучерявой. Она даже дыхание затаила. Потом вздохнула тяжело: - Я так и знала, что у тебя есть полюбовница. Каждую ночь снится небо такое темное-темное, а на нем - и солнце, и луна. Так и думала. - И еще к другой молодице ходил. Если донесут - верь. - Господи! Не приведи только, чтоб их было три! И она замолкла, лежала точно мертвая. Когда же запели первые петухи, спросила, зная, что он тоже не спит: - А кто же та - другая? - К Тодоське она, должно быть, не ревновала. - Одинец Василина. - Косы рвать? Иль окна бить? Ну, скажи мне на милость. - Не виновата она ни в чем. Меня сонного можешь зарезать. А ее не тронь. - Господи, господи! До чего я дожила! Сменять законную жену на какую-то вшивую грязнуху! На помойную лохань! Следовало бы вот встать, да за топор, да отрубить твою дурную голову!.. - Поленишься, - без тени издевки сказал Степан. - И еще скажу тебе, что ходил я туда не целоваться да миловаться, а только душу людскую увидел в ней, и несчастья ее, и беды, а такие люди не пройдут мимо чужой беды. А не то - пошел бы невесть куда, в прорубь, в петлю. Но только говорить тебе это - все равно что горохом об стену. - Дохлого да убогого выходила, мужем сделала, хозяином. И за все это - такая благодарность?! Чего тебе тут не хватает? Разве что птичьего молока. - Жизни нет, София, только и всего. - А какой такой жизни? - Кто не хочет знать, никогда не дознается. - Боже, боже!.. София знала, чего ему недостает. Но сейчас даже упрекнуть его не могла - свой брак с ним считала божьим велением. И ни он не мог противиться этому, ни она. И понимала: сейчас нельзя резко отнестись к его причудам. Она была мудрой и знала, что ее решение должен высказать он сам. - Так что же будем делать? - Думай ты. Так он и должен был ответить. Должен был полагаться на нее во всех случаях жизни. И она сказала: - Бог нас соединил, бог и разлучит. И простит тебе господь, а я тоже прощаю. Только поклянись, как перед образами, что ни с кем не будешь меня попирать. И она во второй раз в жизни почувствовала себя доброй, такой доброй, прямо-таки святой. И, умиленная своей добротой, еле слышно заплакала, но так, чтобы слышал он. И ждала того, что он должен был сказать: "Ну, хорошо, хорошо!.." И, ожидая этих его слов, окончательно решила о Яринке: "Нечего больше тянуть. На этой неделе. Господи, благослови!" ГЛАВА СЕДЬМАЯ, в которой Иван Иванович не желает добра молодой чете Ясная панна Ядвига начала уже забывать о нас. Только и видим ее в школе, когда второпях заканчивает прибирать классы. Некогда и перемолвиться с нею словом - бегает в подоткнутой юбке, в мокрых опорках, с кокетливым веником и тряпкой. Поправляет запястьем свои упругие светлые кудри, которые упрямо вылезают из-под платочка, предупредительно пропускает нас, учителей, - "проше, проше...", осуждающе покачивает головой и смотрит на мальчуганов, нанесших в помещение на сапогах снег. Наполнит еще свежей колодезной водой похожий на приземистого деда с крючковатым носом бак, ополоснет прикованную к нему медную кружку и незаметно исчезнет. И до самого позднего вечера приглядывает за "паном хозяином", Романом Ступой, и за его ребятней. Ночью в ее обязанности входит еще и сторожить в школе, но я давно уже не требую от нее этого послушания, ведь мне и самому нетрудно, выйдя ночью на двор, взглянуть по соседству, целы ли стекла в классах. Да и кто туда полезет? Мел или глобус мужику в хозяйстве без надобности. Меня не беспокоит, что Ядзя может быть голодной. Она всегда так мало ела, что приходило на ум, не ангел ли она и в самом деле. Не сказал бы и того, что плакала девушка темными ночами в подушку единственную свою советчицу. Ведь ее не решился бы обидеть даже разбойник-душегуб. Однако почему же тогда врезались в нетленную ее красу эти морщины от носа к губам? Печаль по наставнику боевитой азбуки, где вместо "аз" и "буки" "даешь", и "Антанта", и "гады"? Или тоска по собственной белоликой хатке на солнцепеке с высокими мальвами под окнами? Или тоска по поцелую влажных губок толстенького сына? Как-то в воскресенье зашел я в кооператив, взял полбутылки водки и направился к Ступе. Может, в непринужденной беседе за чаркой прояснится мне положение вещей. На улице стояла оттепель. Чавкала под ногами серо-голубая каша талого снега, в голубых лужах-озерцах купались встопорщенные нахохлившиеся воробьи, звонкая капель очерчивала желтоватыми прямоугольниками хаты и хлевы, человеческие голоса звучали как-то приглушенно, неестественно мягкие, словно из сырой глины. Стволы тополей были темными и скользкими. Стрехи крыш ярко зеленели пушистыми коврами мха. Идти мне было тяжело не только от одышки, которую я чувствовал из-за влажности, но и от неизъяснимой неприязни к Роману. Была как раз послеобеденная пора. Окошечки в хате Ступы настолько малы, что беленые стены казались серыми. В хате кисло пахло капустником и кожухами. Ядзя сидела на лежанке, а вокруг нее сладко спала малышня. Самые счастливые из выводка Ступы положили головки на Ядзины колени. Ясная панна задумчиво слушала тишину в своей душе. Только руки ее, нежные и умные, поглаживали мягкие одуванчики детских головок. При моем появлении Ядзя тихонько вскрикнула, двинулась было, чтобы встать, но потом обмякла, не желая будить детей. Она только молча закивала мне - и это означало переполненность чувств: рада, мол, ой, рада!.. Роман сидел за столом и читал вслух библию. Когда я переступил порог, он на какое-то мгновение остановился, взглянул на меня исподлобья и, видимо красуясь своей грамотностью, тянул дальше козлиным голосом: - "Бысть же пов-нег-да соста-ри-теся Иса-акови, и притупишася очи его еже ви-де-ти: и при-зва Иса-ава сына сво-его ста-рей-ша-го, и рече ему: сыне мой: и рече се аз... Ныне убо возьми орудие твое, тул же и лук и изыди на поле и влови мине лов..." - Здравствуйте, Роман! Иль не слышите? Только теперь Ступа решил заметить гостя. Встал и, не распрямляясь в талии, заспешил ко мне. Сунул прямо в живот дубовую ладонь, уставился в лицо небольшими оловянными глазами. На лбу нечесаный чуб слипался от масла. Не иначе, что вылил на голову с пол-лампадки. И вообще выглядел он сегодня именинником. От рваных сапог несло дегтем, чистая выкатанная сорочка, узенький сыромятный ремешок, туго подпоясанный поверх магазинных брюк. И все его бледно-синеватое лицо с большим хрящеватым носом и с кружевом красных жилок выражало необычность и непонятную мне торжественность. - Здрасте, здрасте!.. - смачно шлепнул он губами, словно обсасывая слова. - А мы - по ученой части... Вот читаю Явдошке святое писание... Потому как она, выходит, католичка, так что надоть ей знать, как по-людски... - И он посмотрел на Ядзю так, будто и ее - косточка за косточкой - смаковал, обгладывая и обсасывая. - А что это за слово такое вы, Роман, вычитали - "тул"? Ступа замигал, глядя на меня, обсосал что-то непонятное и изрек: - Сие есть слово сокровенное! - И многозначительно поднял желтый палец. - Только очень умные люди могут взять в понятие. "Боже мой, - подумал я о Ядзе, - не освоив еще грамоты Ригора, ты, детка, принялась за Ступину!.." И подумалось мне еще: "Всякий дурак стремится переучить людей по-своему". Я молча поставил горилку на стол. Роман сразу посерьезнел. Он был хозяином и не желал остаться в долгу перед гостем. Подошел к посудной полке, достал бутылку самогона и, держа ее поодаль на уровне глаз, понес к столу и присоединил к моей, засургученной. - Явдо-оха! - велел строго. И уселся на лавку. Хозяину не пристало суетиться, когда наймичка знает, что к чему. И панна Ядвига, осторожно освобождаясь от малышни, которая окружала ее, спрыгнула на пол и принялась прислуживать хозяину. На столе появились яства, которых она не поставила бы польскому королю. Были здесь целая коврига хлеба, миски с огурцами и капустой, в маленькой мисочке нарезанная синяя луковица с маслом и глечик с солью. Розовое сало, нарезанное тонкими ломтиками, не стояло здесь, видимо, давным-давно. Мы сидели за столом я пировали, а Ядзя стояла и ждала приказаний хозяина. А я ждал, когда же Роман разговорится и мне станут понятны причины его праздничного вида и даже то, почему он сегодня побрился. Широко разводя рукой, словно сгребая со стола, Роман хватал стакан из обрезанной бутылки, бухал в него самогон и лихо опрокидывал в щербатый рот. А я думал про себя: "Ну и широка же ты, человеческая натура, ни малое тебя не удовлетворяет, ни многое!.." А Ядзя стояла над нами, как статуя мадонны - в кабаке, и я, как ни мучился, не мог представить себе, о чем она думает. Неужели не звучит в ее сердце тоска о чем-нибудь чистом, как первый снег, о чем-нибудь далеком, как синяя звезда? Неужели не подкатывает у нее к горлу тошнота, неужели не сводит ей скулы от ненависти, которая иногда праведнее любви!.. И я, каюсь, возненавидел и Романа с его носом-хрящем, и его хоромы с аршинным оконцем, его хозяйское достоинство со спесью-свиньей. Почувствовал крутую неприязнь и к Ядзе с ее ангельским смирением. Неужели это заговорила во мне горилка?.. А может, совесть, которая не может мириться с извечным свинством?.. А Роман наконец-то разговорился: - Так что вам, Иван Иванович, надоть ослобонять Явдоху со службы. Ни к чему ей эта служба. Кормлю ж я ее. Аль ей еще надоть? Ни к чему это... И может, я еще свой антирес имею. - А какой же это вы можете иметь интерес? - В лице я почувствовал жар, словно меня обожгли пощечиной. Роман стал покачивать головой от плеча до плеча и обсасывать свой язык. - Ну, как вам сказать? Ну... все мы - люди грешные... Да только надоть те грехи покрывать... Я, кажется, застонал было. - Чьи... грехи? - Хе-хе!.. Ну, какие вы непонятливые!.. Явдошины же! Ступа вдруг как бы обдал меня запахом свежей рыбы и перегаром табака из трубки. Потом он вытянул губы ко мне с великим доверием: - И слышьте, Иван Иванович, думки меня обсели... - Вас, Роман, мысли обсели?! - Как с одной стороны кинь, то с лица ее воду не пить. А с другой то за меня первая встречная пойдет. Потому как хозяин. Да и мужик еще хоть куда. Во-он, глядите, сколько? - И он растопыренной пятерней указал на лежанку. - А с третьей стороны и себя жалко. Потому как всем другим чернявые да чернобровые, в теле молодицы, православные, а мне - все не так, как людям... А и с четвертой стороны - надоть ее грех прикрыть! Вот какая случилася притычина! Он опять обсосал свой язык и даже глаза зажмурил от сострадания к себе. Господи, и почему ты не подсунул ему жирной да чернявой? Да еще и православной?! Ядзя, любимая деточка, оказывается, что какое-то наваждение овладело мной, не разглядел я тебя как следует и только вот Роман Ступа открыл мне глаза... Истинно сказано: "Не мечите бисер перед свиньями". А я скажу: не сочетайте в пару горлицу с кабаном! Я чувствовал себя оплеванным и растоптанным. Но клянусь небом, звездами дальними: не осудил я к забытью ясную панну за то, что не пришлась по вкусу Роману Ступе. И не кричал я мысленно: "Ригор! Стреляй его! Семь пуль! Семь смертей! Стреляй в этого пожирателя сельдей - во имя Красной Звезды! Во имя всех звезд мира!" И только потому не желал я смерти Роману, что может оказаться среди его потомков и такое дитя, за которое простятся родителю все грехи, вольные и невольные. Я уже и не помню, что сказал Ступе. И помог ли рассеять все его сомнения. Одно только помню: не пожелал я ему ни добра, ни счастья. ГЛАВА ВОСЬМАЯ, в которой автор вместе с Яринкой подает сватам рушники - А что вы за люди и откуда идете? Издалека ли, близко ли добирались до нашего дома? - это впервые в своей жизни Степан говорил не свои, а заранее заученные слова. Стояли перед ним двое с посохами - старосты, третий - жених - возле порога. Хороших сватов подобрал себе Данько: один - хозяин завидный Тадей Балан, чернобородый, с разбойничьими глазами мужик, лицо вечно недовольное, голос скрипучий, а сам нетерпеливый, даже постукивает посохом, второй - фельдшер Диодор Микитович Фастивец. - Мы люди нездешние... - угрожающе проскрипел Тадей. Но Диодор Микитович перебил его: - Тихо! Надо уважать! Я ить здеся первой человек! А ты - куда конь с копытом, туда и рак с клешней... Невежи, каналии! Так вот, случилась пороша, а я и говорю своему подчиненному: пойдем искать зверский след. Ходили, ходили и уж сильно сумлеваться стали, ан видим - идет наш князь Данько, поднимает уверх плечи и говорит нам такие речи: "Уж вы, охотники, помогите мне куницу упоймать!" Вот мы и пошли у это самое время скрозь, в ваше село пришли и на след напали. Зверушка эта в ваш двор забежала, а со двора в хату и села в комнате. Вот и нашему слову конец, а вы дайте всему делу венец - отдайте нашу куницу, а вашу красну девицу... А теперь ты обратно говори, - указал Диодор Микитович большим пальцем через плечо на Тадея. Балан, обиженный пренебрежением к себе, долговато сопел, но потом пересилил себя. - Ну, так говорите, - проскрипел сквозь зубы, - отдадите или пускай подрастет? - Ну, что же мне, доченька, делать? - голос Степана звенел неподдельной тоской. - По сердцу ли тебе нареченный?.. - Ждал с печальной надеждой, даже дыхание затаил. София подтолкнула, дочку, и та, как завороженная, начала обломком ножа колупать печь. Данько от порога следил за нею, и с лица его не сходила неподвижная ядовитая ухмылка. На Степана он поглядывал с откровенной враждебностью. Он хорошо знал, что влияние в семье будущего тестя не заходит далее порога. И Данько с явной скукой выслушивал нудное разглагольствование сватов и неторопливую, какую-то вроде немощную речь Софииного примака: - Люди добрые, ловцы-молодцы, что же вы натворили: меня старого (так и сказал - старого!) с дочкой пристыдили. Но сделаем так: хлеб-соль принимаем, доброго слова не чураемся, и чтобы вы нас больше не срамили, что задерживаем вашу куницу, а нашу красну девицу, вас повяжем. А ты, дочка, кончай печь колупать да давай чем ловцов этих связать. Иль рушников нету? Может, мать не научила, а ты сама ничего и не напряла?.. Яринка медленно-медленно, точно плыла во сне, пошла в комнату и вернулась с рушниками и платочком на блюде. Поклонилась в пояс сватам, подала рушники, подошла к Даниле и будто в сердцах засунула платок ему за пояс. И потом, вся горячая, как пион, растерянно потупилась посреди хаты. Она и сама не знала, спит она или ей это мерещится. Повеселевшие сваты, покряхтывая, обвязывали рушниками друг друга через плечо, а Степан взял с полки свой хлеб и преподнес главному свату Диодору Микитовичу. - Отдаем вам, ловцы-молодцы, честь. - Ну, благодарствуем, люди добрые, за хлеб, за соль, за честной разговор! - поклонился фельдшер. - А теперь, сватоньки мои дорогие, прежде чем понести наш хлеб, выпьем да закусим чем бог послал! - взяла их за локти София. - И ты, Даня! Отодвигали стол, усаживали сватов в красный угол. Хрюкал на столе запеченный поросенок, кудахтала курица. Вытаращив безумные глазищи, шипела на сватов яичница. - Бу-у-удем!.. - Ой, сватоньки мои, сватоньки, да разве ж могла я надеяться на такое счастье! - тоненьким голоском выводила София. - Такого зятя! Даня, за тебя пью! За отца твоего! За матушку! - Уж вы, Сопия, должны такому зятю беспременно ножки мыть и воду ту хлебать... - Хозяйский сын! - хмурился и втягивал в себя воздух Тадей Балан. Не комнезам савецкий. - Не заглядывает никому в пригоршни! - заискивала София. - Советскую власть уважает, с бандами не знается, обрезов не прячет! - натянуто улыбнулся Степан. У Софии дыхание перехватило. Но смолчала. - Настоящой богатырь! - хлопал Данилу по плечу Диодор Микитович. - Уж он накормит, напоит и жену единоутробную, и деточек-воробушков, и тещу-перепелку! И усю нашу Расеюшку! - Да-ай боже! Потолок покрылся рябинами от остатков горилки, выплеснутой на него от полноты чувств. Яринка ничего не пила и почти ничего не ела. Плотный комок подкатился к горлу, и, как она ни глотала, никак не могла проглотить его. Поводила продолговатыми глазами на Данилово разогретое горилкой лицо, и ей становилось страшно: видела она только Данилу-парубка и почему-то никак не могла представить его солидным мужем. Ее мужем! И поглядывала на дверь: не звякнет ли щеколда, не войдут ли в хату другие сваты, а с ними половецкий парубок Павло? Еще не поздно крикнуть - не хочу! не пойду! - сорвать с этих рушники, схватить свой хлеб и подать другим, половецким! Яринка все еще верила в чудо. Они, те половецкие сваты, недалеко. Уже расспрашивают у людей, где ее двор. Уже отмахиваются посохами от буковских собак. Скользят на тропинке возле ее забора. Переминаются с ноги на ногу перед ее дверями. Яринка съежилась - вот сейчас... сейчас... Не идут... И бросилась кровь в лицо, зашумела в ушах - не придут. Не придут. Теперь уже никогда не придут! Это он виноват. Данько. Сказать ему: не для тебя шила рушники, не для тебя колупала печь. Не за тебя пьет отчим. Не по тебе щемит душа. Сказать матери: мамо, неужели вам не жаль расставаться со мною? Да разве ей окажешь?.. Сказать отчиму: дядько Степан, вы ж, верно, любите меня, как родную, зачем отдаете этим чужим дядькам?.. Вы же сами видели, откуда всходило мое солнце. Почему ж вы не спасаете меня? Почему не сказали матери про Павла? Ведь я сама про него ни за что не скажу - сгорю от стыда. Дядька Степан, вы сейчас, может, самый родной для меня, - спасайте, спасайте!.. И Яринка упала грудью на стол и зарыдала. И это было так неожиданно, что все, кто был в хате, оцепенели. И никто, кроме Степана, не знал, отчего рыдает голубка. И никто никогда не будет знать, отчего рыдают голубки, с тех пор как стоит мир. И никто никогда не спросит об их святой неудовлетворенности, о чистом стремлении к недостижимым звездам. Им, чудотворицам живого, только и оставляют - собирать крохи. - Ну, ты гляди, что они выделывают, эти девки! - первым нарушил тишину Диодор Микитович. - Плачут, каналии, от счастья!.. Вот погодь, телушка, сыграют свайбу, он тебе осушит слезы в каморке! - Цыц, дурная! - прикрикнула София. - Люди подумают невесть что! Данько, по-видимому, догадывался. На его лице горел рваный румянец, а в глазах - тревога. Больше всего он боялся, что этот лягушонок поднимется и крикнет ему: прочь! прочь, ненавистный! прочь, гадкий! Своевольный и дикий, он боялся только одного - позора. И решил для себя: "Погоди, погоди! Отольются твои слезки кровушкой!" Был очень благодарен Фастивцу, что тот так умело вывел его из затруднительного положения. - Мне и самому плакать хочется... - засмеялся Данько. - Был я вольный казак, а тут вот и ярмо на шею... - Не сумлевайся, сынок! Только один бог неженатой. А которые холостые, так тех в аду черти на старых ведьмах женють... - Ну, чего надулся, как мышь на крупу? - подтолкнула София мужа. Наливай сватам. - А может, пусть Яринка? - осторожно спросил Степан. - Это ж ее праздник... Он надеялся еще на ее вспышку, вот тогда и он поддержал бы ее. А Яринка, одинокая и всеми покинутая, уже не могла сопротивляться. Лучистыми, с радужным переливом от слез, глазами она взглянула на Степана и тихо погрузилась в себя - в вечную свою скорбь. А Степан не мог помочь ей - даже перед ней самой был виноват, был в зависимости. Каждое его слово в ее пользу могло обернуться против него. Да и поможет ли ей это? В любви, как и в смерти, люди остаются одинокими. Он только мысленно умолял судьбу, чтобы дала девушке твердость и силу сопротивления. Но видел - мягка Яринка душой и способна бороться разве что своей беззащитностью. Но поймут ли все они эту ее силу? И наливал чарки. И заливал глаза сватам, и молодому князю, и жене своей Софии, чтобы горе голубки казалось им девичьими причудами, чтоб не видели, как его мука сочится из него кровью. - Бу-у-удем!.. Будем. Такими, как есть. Слепыми и жестокими... Договорились - венчание и свадьба в воскресенье. И Яринка как будто смирилась: свадьба - это же так интересно! Не пришлось ей быть подружкой, даже не держала свечи на свадьбе. Только плющила нос о стекла чужих окон, наблюдая чужое счастье, а тут вот сразу невеста! В пятницу месили каравай. Семь каравайщиц, отобранные одна к одной: неразведенные, замужние да еще и счастливые - мало битые, мало тасканные за косы. Приносили муку, приносили яйца, месили корж. Начиняли его монетами, как изюмом, облепливали шишками. Выгребали деревянной кочергой печь, осторожно, как попадью, сажали каравай, обставляли его, как детками, шишками. Совали зажженные пучки соломы в печь - зарумянивать. Подмаргивая, посмеиваясь, напевали: А в нашей печке Золотые плечики. А припечек улыбается Караваю удивляется, Печки челюсти сжимаются Караваю удивляются... Затем прикрывали печь заслонкой, запирали на крючок дверь, чтобы "не выходил дух". Носили, как икону, пустую кадку на руках, подпевали: Ой, печь стоит на сохах, Дежу носят на руках. Печь себе печет, печет, Скоро каравай испечет... Яринка с Марусей Гринчишиной отмывали стол. Миску с этой водой каравайщицы выносили на ток, выплескивали на четыре стороны, напевали: На ток воду носили, У судьбы просили: Уроди нам, боже, пшеницу, Цветы красивые, Чтоб дети были счастливые. После этого сваха София кланялась каравайщицам: - Милые мои молодушки, присядем за стол да поедим что бог послал. Ходила чарочка граненая из рук в руки, поблескивала серебристым донышком: - Бу-у-удем, молодички, будем!.. И все шло, как положено из рода в род, из колена в колено. И Яринка понимала, что никто не в силах остановить эту мельницу, которая перемалывает ее. Никто. ГЛАВА ДЕВЯТАЯ, в которой Иван Иванович обращается к философии любви Рано или поздно даже закоренелый преступник раскаивается. Так и я: пришло время - и сгибаю выю перед всеми, мертвыми, и сущими, и теми, что народятся после нас. Прожил я немало, как говорится, давно уже разменял пятый десяток, далеко зашел в своей Книге Добра и Зла, а вот о любви, о человеческой страсти так и не написал всей правды. Писал о женщинах, о их несравненной телесной красоте, о юной страсти, что подсознательно руководит стремлением к продолжению существования рода человеческого. Но кого это удивит? Может, нашего сельского святошу Романа Ступу, у которого сила любви - в его мужской силе? Нет, не для таких, как Роман, существует любовь, этому мы оставим только производить детей. И не для тех работорговцев и толстосумов, что освятили брак только для продолжения рода, а на самом деле для производства рабов, - они, несмотря на всяческие философские выкрутасы, не возвышают человека над животным миром. И не для ученых физиологов любовь, они вещают лишь о центральной нервной системе, половых центрах да половом инстинкте. Будто они сами никогда не влюблялись до безумия и не были готовы обожествлять любимую женщину, лишенную способности не только родить, а даже согревать их своим дыханием. Пример Пигмалиона не даст мне солгать. Я, сельский учитель Иван Иванович, полагаясь еще на опыт Гёте и тех тысяч безвестных поэтов, которые оставили для десятков поколений несравненные песни, что стали народными, днесь свидетельствую вам: единственное чувство, которое возносит человека над неживой и живой материей, - не страсть, а любовь. Ой ты, дивчина, С кем обручили? Что же ты снова Ходишь кручинясь? Да какое тут к чертовой матери половое влечение, если: "Ой знаю, знаю, кого кохаю, тiльки не знаю, з ким жити маю!.." Святая неудовлетворенность, тоска по прекрасному, которого, может, и не существует на свете... Вот эта высокая неудовлетворенность и стремление к небывалой красоте и совершенству и является, по-моему, человеческой любовью. И так восстает одухотворенность человеческих эмоций против своей противоположности - купли-продажи человека и всяческих там желез внутренней секреции с их животным адреналином. Один только голос прекрасной голубки Нины Витольдовны для меня радость и праздник, и никогда, даже в мыслях, я не смел видеть в ней человеческую самку. Красота - мужественность, слабость - сила, нежность - твердость - вот единство тех начал, что порождают любовь и песню. Продолжение рода - это дело семьи, и женщина радостней понесет от любимого человека, нежели от постылого. А скольких я знал таких, которые готовы были родить детей от одного, а любить другого. Хотя лицемерная человеческая мораль имеет основания называть это распущенностью. И если можно заставить женщину родить от тебя детей, то любить ее не заставишь. А именно этого добиваются ревнивцы и ревнивицы. Вот отсюда и извечная тоска любви. Вольно любились, Вольно встречались Дайте пожить мне, Дайте пожить!.. Не ловите меня, люди, на слове. Я век прожил с одной, рядом с ней, должно быть, и умру, а люблю и буду любить, вечно буду любить другую, тоскливо буду любить, безнадежно, умирая, сгорая на малом огне, - никто не вытравит из моей души тоски о прекрасном. Можно быть последним рабом и свободно любить Принцессу Вселенной. Только любовь делает человека свободным!.. С умилением и большой грустью иду я на свадьбу, когда меня приглашают туда. Умиление - это надежда: а вдруг настоящая любовь, небывалая страсть объединила два сердца?.. А грусть - ой, пожалуй, нет, - объединили чьих-то волов с чьими-то овечками, чей-то сундук, который нужно прижать коленом, прежде чем закрыть, с чьими-то кожухами - красными да белыми, объединились чьи-то широкие ладони, способные при жатве ухватить стеблей ржи с четверть снопа, с чьими-то широкими раменами, которые выносят по ступеням в мельницу восьмипудовые мешки зерна, объединили чьи-то широкие бедра, чтобы, покряхтев, могли родить ребенка под копной, с чьей-то могучей мужской силой, способной творить чудеса от заката до восхода солнца. Неужели только это, неужели? Пока что, пожалуй, так. Ведь из десятков тысяч песен прошлого не найдете ни одной о счастливой семейной жизни. Все ожидания любви, вся тоска по ней заканчиваются свадьбой, а потом - как кто заклял - замолкли песни, кроме колыбельных, осталась пустой певучая душа, а если и запоет в задумчивости молодица, то старую девичью, с такой же грустной улыбкой, с которой мать четырех сыновей и пяти дочек, оставшись как-нибудь в одиночестве, примерит девичьи ленточки, извлеченные с самого низа сундука. Но верю: придет золотой век человечества, а с ним и красота любви! С такими мыслями и чувствами я выслушивал Яринку Корчук, которая со своей подружкой Марией Гринчишиной пришли приглашать нас на свадьбу. Мария, как всегда, была немного насупленная, и поэтому свадебный наряд старшей подружки невесты не придавал ее лицу праздничности, и вся она была как в воду опущенная. Я понимал ее: парубок Теофан, уходя в армию, не обручился с ней и она конечно же завидовала Яринкиному скороспелому счастью. Невесту я узнавал и не узнавал. До сих пор считал ее ребенком, своей бывшей ученицей, а сейчас передо мной высокая тонкая девушка, а длинная, почти до щиколоток, яркая юбка, затянутая в талии, делала ее еще более высокой и гибкой. И хотя бархатная жилетка была рассчитана "на вырост", под ней не угадывалось пышности, - ребенок, да и все тут... И склоненная долу головка в венке и лентах, и в глазах смущение - еще не привыкла к своему положению осчастливленной браком, и румянец на щеках - скорее от стыдливости, чем от пышущего здоровья - тоже все детское и почти школярское и в то же самое время с претензией на взрослую солидность. Но от нее вполне можно было услышать и такое: "Иван Иванович, можно мне поскорее выйти?" Но нет, это уже самая что ни на есть настоящая невеста, вот она резким своим голоском оттарабанила, словно хорошо заученный урок: - Добрый день всем в хате просили батько и мати и я прошу вас Иван Иванович и Евфросиния Петровна на хлеб на соль на свадьбу! Обсыпала нас, как горохом, этими словами - без знаков препинания, ни разу не сбившись и не передохнув. "Ставлю тебе, детка, "неудовлетворительно" за выразительность чтения", - хотелось сказать ей, но шишка была уже на столе, Евфросиния Петровна целовала девушек в щеки, и я с грустной улыбкой тоже приложился губами к холодным и терпким девичьим лицам. Достал с полки бутылку сливянки, налил в две чарочки между растопыренными пальцами и, позвякивая ими, поднес гостьям. Яринка лишь прикоснулась к чарке выпяченными губками и поставила сливянку на стол. Мария, глянула на меня исподлобья, выцедила чарку до дна, смачно чмокнула губами. Потом девушки резко повернулись и, путаясь друг у друга в ногах - так спешили, тоже от смущения, - выскочили в дверь. Наружи девушки, ожидающие невесту, встретили их песней: Шли дружки рядом По-над зеленым садом. Сломали веточку зелененькую, Украсили Яринку молоденькую. А у нас остался пропуск на свадьбу - шишка, такая симпатичная и румяная, что я подошел к столу, взял ее в ладони, как цыпленка, приложил к щеке, потом, отламывая выступающие кусочки, начал есть. - "На хлеб, на соль, на свадьбу..." - повторил я и подал половину жене. - Ешь, причащайся чужой радости! - Ой, какая там радость! - покачала головой Евфросиния Петровна. Заездят, людоеды, ребенка!.. Я крякнул, чтобы не согласиться сразу, иначе пришлось бы последовательно излагать мои взгляды на брак, а это уже, как вы понимаете, было бы небезопасно. - Ну что ж, мамочка... молодость... счастье... и тому подобное... промямлил я. Жена молча посмотрела на меня, прищурилась, и я понял, что именно могла она подумать: старый дурень, что ты смыслишь в этих делах? Только женщины вправе судить о счастье, потому что в браке оно существует только для них! В воскресенье, где-то около полудня, мы с Евфросинией Петровной оделись понаряднее и направились к церкви. Зайти в нее, как вы понимаете, было не в нашей воле, и мы стояли в толпе возле ограды. Отец Никифор старался, как говорят, изо всех сил, и потому службе не было конца. Мы очень замерзли. Но вскоре разогрелись - произошло забавное происшествие. Из-за поворота улицы показались крытые сани с колокольчиками. Сытые гнедые выворачивали головы набок, словно презирая весь род людской. В задке саней, прикрыв ноги теплой полостью, сидели два священника: старенький и веселый, с хитрым желтым личиком - половецкий благочинный, а рядом с ним - круглый и гладкий, со звероподобным обличьем, суживавшимся кверху. На передке, рядом с кучером, вертелся наш ктитор, Тилимон Карпович Прищепа. Он очень нервничал. У самой церковной ограды кони присели на крупы, прорыли шипами подков глубокие бороздки во льду, захрапели. Ктитор соскочил на землю, забегал вокруг саней. Тяжело слез и жирный священник и, широко расставив ноли, покачался из стороны в сторону, топнул ногой раз, второй - разгоняя застоявшуюся кровь. Благочинный ласково тыкал щепотью в толпу - благословлял. - А где ваш чертов поп? - взревел толстобрюхий и краснорожий священник. - Где этот сатанинский тихоновец? Подать мне его сюда живого или мертвого! - В храме батюшка... венчают... - несмело сказал кто-то. - Беги, сын мой, - любезно обратился старый к ктитору, - да скажи звонарю, пусть ударит согласно сану... Распустились вы, дети мои, едет к вам благочинный, а у вас ни махальщиков, ни в колокола не бьют... Бесчестье... срамота... - Дак... - шлепнул губами Прищепа, дернулся было бежать и указал через плечо на церковные врата, - дак опять же, служба божия... - Делай, сын мой, как велено! - сурово нахмурился благочинный, лицо его сжалось - три горизонтальных черты. Ктитор побежал к колокольне. - Так вот, дети мои, - тихо сказал благочинный, обращаясь к толпе. Привез я вам в приход нового священника. Будет отец Прокопий службу править по-новому, ибо и я, благочинный ваш, вступил в лоно украинской автокефальной церкви. Полюбите отца Прокопия, и бог вас полюбит. - Полюбите, полюбите! - отец Прокопий словно выругал паству. - А нам отец Никифор люб! - крикнул кто-то из задних рядов. - Дети мои, отныне служба будет вестись понят... - начал было благочинный. Но его перебили: - Нет, батюшка, нам такого не нужно! Божье слово, да чтоб по-понятному!.. Какая ж тогда благодать?! - Дети мои! - рассердился благочинный и замахал на народ распростертой дланью. Но тут на колокольне ударили во все колокола. Благочинный, упираясь позади себя руками, с трудом выбрался из саней. Он поднял голову, с умилением вслушиваясь в могучий рев колоколов в его честь. Все, кто был в церкви, в испуге высыпали наружу. - Что такое? - Пожа-а-ар! - Где горит? - Бежим домой! - Ой, нет, кум! Ето Польша еропланы пустила! - Из волости набилизация пришла! - Ну-у, держись, комнезамы!.. - Сами подохнете от газов! Что буржуи вам привезут! - Братцы, пей-гуляй, Страшный су-у-уд идет! - Дурак, это благочинного нелегкая принесла. Недовенчанные молодые нерешительно выглянули из церковных ворот. Застывшие от торжественности, шафера все еще держали над ними венцы. Из-за плеч шаферов боязливо выглядывал отец Никифор в полном облачении. Колокола так же внезапно и смолкли. А благочинный вместе с громоподобным автокефальным попом уже поднимались по ступеням на паперть. Всегда затурканный, отец Никифор часто-часто заморгал глазами и весь посерел от страха. Он побоялся даже выйти навстречу благочинному. Отец благочинный снова начал тыкать щепотью в толпу, потом обернулся к отцу Никифору, пожевал губами: - Отрешаю тебя, отче Никифор, от службы, яко погрязшего в нечестивом тихонианстве, и назначаю на твое место отца Прокопия, истинного сына нашей праведной автокефальной церкви! Аминь. Отца Никифора словно под коленки ударили. - Ба-а-атюшку убива-а-ают! - заломила руки какая-то баба. Ба-а-атюшка ты на-а-аш!.. Кто-то громко всхлипнул. Благочинный испуганно оглянулся и медленно-медленно, шаг за шагом стал спускаться по ступенькам. Только автокефальный поп стоял могучий и недвижимый. - Эй, поп! - взревел он. - Выметайся из храма божьего! К черту, к своему кисловонючему патриарху Тихону! Но тут недовенчанный жених Данько Титаренко вышел из-под венца и приблизился к громоподобному попу. - Ты чего тут разорался? - спросил, недобро прищурившись. - Чего вопишь, как недорезанный?! Величественный поп обхватил Данилу за шею и, сильно дернув за плечо, развернул его на одном месте и поддал коленом. Данько полетел кубарем. - Нечестивец! - снова проревел поп. - Я бугая кладу на лопатки! - Га-га-га! - захохотали в толпе, и автокефальный поп гордо оглянулся, торжествуя победу. Но не знал он, на свою беду, Данилу Котосмала! Если бы не этот хохот в толпе, Данько, возможно, и смирился бы. Ведь поповское превосходство в силе было очевидно. Титаренко повернулся лицом к своему обидчику, и ему теперь было все равно, как тот кладет бугаев на лопатки. Словно пущенный незримой пружиной сорвался Данько с места и со всего разгона ударил попа головой в живот. Так ухнуло - как в литавру. Поп-громовержец, обессиленно воздев руки, согнулся в пояснице и покатился по ступеням вниз. - А теперь понял? - Данько подбоченился. Потом окрысился на толпу: Бе-е-ей представителя!.. Кто-то и кинулся было к поверженному, но вступился ктитор. Тогда человек шесть едва подняли громоподобного и понесли к саням этот сплошной тяжкий стон. - Проклина-а-а... Бара-а-аны... Ана-а-афема-а! - Не дергайтесь, батюшка, а не то упустим! - Дома, батюшка, горилки выпейте. Оченно пользительно. - Сви-и-и... Ослы-ы-ы... Еле-еле втиснули отца Прокопия в сани. Благочинный стал еще желтее и, казалось, от страха усох, как гриб. Кто-то из парубков кольнул коня свайкой, и сани, переваливаясь с полоза на полоз, умчались по улице. Едва отходили отца Никифора. Он крестился сам, крестил всех, а потом кланялся и плакал. - Спасибо вам, люди добрые, спасибо! Избавили от напасти! - И, как на пасху, целовался с ктитором и прихожанами. - А все ж те батюшка куда как голосистей!.. - вздохнул ктитор. - Оно-то так, - возразил Роман Ступа. - А что ж, если они по-простому читают!.. - Однако ж голос!.. - шлепнул губами Прищепа. - Вот только и всего, что голос. А надо, чтоб вумственно было! - А так, так! Это вы правду говорите! - поддержали Ступу рядом. Возбуждение толпы постепенно угасало. Обрадованный отец Никифор, чуть ли не спотыкаясь, побежал в церковь. За попом едва успевали дьяк и пономарь, а за ними медленно тронулась шумная толпа. Довенчивали молодых еще долгонько. Вся церковь гудела, как огромный камертон, от стройного пения "Многая лета". Но вот толпа раздалась, люди притиснулись к стенам притвора, и по живой улице молодые степенно вышли из церкви. За церковной оградой подружки дерзкими голосками завели: Ломайте калину, Устелите долину Молодой, молодому До самого дома. Ломайте калину, Устелите долину... Украшенная веточками-дужками, Идет Яринка с дружками. Тучей двинулись люди. Путались под ногами дети, хрустя настом, обегали процессию, пробивались вперед. Молодицы запевали новую: Расступитесь-ка, Враги! Ой, чтоб на дороге Ни ноги! Пусть пройдут родные Будут счастливы молодые! Однако двигались не только родственники. Хитроватые мужики, в кожухах и с шапками, спрятанными в карманах, еле успевали за столом, который вприскочку перебегал дорогу молодым. Стол стоял и думал, а мужики, сторожко поводя глазами, молчали. Кланялся им жених, а дружка вытаскивал из корзины бутылку самогона и ставил на стол. Мужики отрицательно качали головами - э-э, мол, не на таких напали!.. Ставили вторую бутылку - а не пошли бы вы наконец к чертовой матери?! Больше не вымогали, - шафера были хлопцы тертые... Назад стол уже не бежал, а шел в сопровождении мужиков степенно, еще немного и покачивался. Из других дворов выбегали полные ведра, выплескивались поперек улицы. И снова давали горилку мужикам. А я удивлялся, сколько же татей в Буках, что так вот, среди белого дня, безбоязненно преграждают дорогу целой свадебной процессии! Да будь это где-либо в лесу, то, верно, за каждым дубом подстерегал бы молодых стол с разбойником... Лети, лети, соловушка, вперед, Дай знать отцу и маме - дочь идет. Идет их дочь родная с муженьком, Повязаны их белы руки рушником. Так подошли к Софииной усадьбе. Остановились, ожидая, пока Яринкин отчим Степан откроет ворота. Подружки весело запели: Соловушка молоденький, Голосок твой тоненький. Сообщи маме и бате, Что я возле хаты... Трио музыкантов лихо ударили марш. Яринка с Данилой, за ними шафера и подружки, а затем и все остальные вошли в дом. Неприглашенные облепили хату, как рой осенних мух, прикладывали ладони ко лбу, разглядывали через окна - что там? Я постоял бы и на улице, но Евфросиния Петровна вся дрожала от любопытства, издергала, затолкала меня: ой, пошли, забьют всю хату - и не увидим ничего!.. Чур тебя, иль без Грица и вода не освятится?.. Но, впрочем, я мог только протестовать, а любимая моя жена действовала. Она орудовала мной, как осадной машиной. Я был вроде тарана, которым разрушают крепостные стены. И таким образом мы пробрались в хату. А в это время подружки и молодицы допевали приветственную: Слава, слава тому, Кто в этом дому! Старому и молодому, Богу пресвятому!.. В красном углу на вывернутом кожухе сидели молодые - тесно прижавшись, плечо к плечу, нога к ноге, чтобы не пробежала черная кошка. Слева от невесты важничала ее свадебная подруга Мария Гринчишина, за нею справа от жениха - шафера, сваты - Диодор Микитович Фастивец, буковский богатей Тадей Балан, а потом уже ближайшие родичи и все прочие праведные и грешные. Перед молодыми - коврига хлеба с воткнутой свечкой. И когда уселись за стол, кто только смог (а затем уже будет: "Вставайте, да пускай люди садятся"), запели глупые подружки такое, что мне в сердце кольнуло: Зажги, мама, свечку, Поставь на столе. Хочу присмотреться Пара ль он мне. Свечка зогорелась, Неясно горит... Не с тем же я села, Аж сердце болит!.. И пожалуй, только мне одному в этой праздничной хате вдруг прояснилась великая правда этой песни. И даже не потому, что прехорошенькая невеста испуганно поводила глазами, вобрала голову в плечи и потом на протяжении всей свадьбы боялась взглянуть жениху в глаза, но и потому, думаю, что нет на свете границ совершенства и женская жаждущая душа никогда не насытится красотой. Потому, может, и мифического жениха, беспорочного божьего сына выдумала именно женская экзальтированная душа. А для нас, мужчин, достаточно было сурового старикана Саваофа с его карающими молниями. ГЛАВА ДЕСЯТАЯ, в которой автор рассказывает, как Степан Курило познакомился со своими новыми родичами Громкая свадьба в Буках подобна пожару. Столько же огня, столько же убытка, столько же самоотверженности и столько же пьяного угара... Уже с неделю прошло, как повенчали Яринку и Данько, но и до сих пор то в одном, то в другом углу села, как из-под раздутого ветром пепла, затеплится песня, а затем и вспыхнет диким криком: "Попiд горо-о-о-ою, яром-доли-и-иною козаки-и-и йду-у-уть!" Это отгуливаются сваты или шафера, или подкидывают подружку невесты, или поймали сваху, или просто так пьяницы пускают в дело украденную на свадьбе горилку. Целую неделю визжали голодные свиньи, ревели непоеные коровы, дрались на печах малыши, напихиваясь черствым хлебом да сушеными грушками, которые добывали из подвешенной котомки через прогрызенную мышами дырочку. Потому что и матери гуляют: "I пить будем, i гулять будем, а смерть прийде помирать будем!.." Целую неделю даже самые ярые святоши не молились богу на ночь. Далеко уже за полночь брели впереди мужей, для которых узки были и ворота, едва нащупывали собственные двери и, стряхнув с ног сапоги, так во всем праздничном и засыпали на топчане в нетопленной хате. Поутру хозяева-страдальцы стонали - ой, капусты!.. ой, рассолу... ой, грушевого квасу!.. Кое-как приведя в порядок скотину, тяжело покачиваясь, с законной своею женой снова шли на свадьбу - доедать пироги, отводеневший кисель, размочаленное до волокон мясо. И желтый хлебный самогон не только пили, но и, налив его в миску и накрошив туда хлеба, хлебали ложками. Изнуренные тяжкой работой, хозяева порой и засыпали - которые за столом, окунув чуприну в кисель, а которые и под столом. Поборницы пристойности, их жены, вытаскивали мужей на середину хаты и, колошматя кулаками по спине, гнали своих повелителей досыпать дома. Взявшись под руки, занимали всю ширину улицы отчаянные молодицы. Ой, пила, я пила Чепец обронила. А домой вернулась Милого била. Ой, била, била Из хаты прогнала. Ищи мой чепец, Что я потеряла!.. Крик несся и визг - это, впрягшись в сани, парубки катали обеих свах. С разгона врезались в сугробы, опрокидывали сани. - А чтоб вас божья сила побила, пакостники, похабники!.. А вывернуло б вас со снопами на половецком спуске!.. - Го-го-го! Взбрыкивает наша теща! Го-го-го! Но постепенно, как круги на воде от брошенного камня, угасала свадьба. Утомилась. За эту неделю Степан Курило даже похудел. И вот что странно: в своей беде почувствовал заметное облегчение. Словно ждал смерти дорогого человека, мучился надеждой и отчаянием, а это уже похороны, кинул свою горсть земли и окончательно убедился - никогда не увидишь, не коснешься, не поговоришь. Все... И хотя оставалась тоска, но уже не сосало под сердцем, не задыхался, не сходил с ума. Отошла куда-то далеко-далеко, в самую глубину памяти, мысль о самоубийстве, и он уже мог заснуть здоровым сном не измученного, а просто уставшего че-ловека. И любовь его уже не надрывалась болезненным криком, а звучала далекой прекрасной песней. Это обстоятельство мало-помалу примиряло его с Софией, и та сразу почувствовала его новое состояние и хотя была еще зла недоброй памятью, но оттаяла и потянулась к нему. И не колола ни язвительным словом, ни намеком - понимала, как это сейчас опасно. И старалась расшевелить его, не оставлять в одиночестве. И уже не замечала, что с уходом Яринки хата опустела, - наоборот, для нее она наполнялась миром и надеждой. - Не сходить ли молодых проведать? - предложила она мужу как-то вечером. Он сразу согласился. Надел новый пиджак (сам справил, после того как на сходке богатеи высмеяли его, к Миколиному не притронулся, - пришлось Софии продавать одежду покойного мужа), причесал смоляную чуприну на косой пробор и, завязав в платок ковригу и бутылку горилки, пошел с Софией к свату. Все Титаренко, за исключением ученого Андрюшки, были дома. Сидел еще, опираясь на клюку, и хозяйкин брат Тадей Балан - свадебный сват, которого и Степану теперь приходилось звать сватом. Яринка с Титаренчихой жужжали веретенами, и молодуха вся вспыхнула, увидев отчима с матерью. - Ой, мама... - несмело глянула она на суровую свою свекровь, широколицую, черноликую, фигурой похожую на крепкую дубовую доску на широко поставленных ножках. - Я, мама... - Оставь, доченька, да поздоровайся, - произнесла старуха густым голосом, и видно было, что она не была злой, и весь ее суровый, как у казацкого сотника, вид свидетельствовал о том, что с самого детства она ничего, кроме работы, не ведала. - Пороскошничай, пороскошничай!.. - И свято верила, что если человек на какую-то минутку оставит работу, то это уже настоящая роскошь. София тоже верила в это и потому ничуть не удивилась. Работать нужно всю жизнь, ежечасно, ежеминутно, просыпаться с третьими петухами, достаток сам не приходит в дом. Бог дает человеку праздники, но и тогда женщина не знает отдыха - и подать, и прибрать, и посуду помыть, и детей одеть, и за скотиной присмотреть, - ну что же, такова доля, как всем, так и дочери. - Не ослабляйте ей вожжи, - сказала София весело и, вытерев губы пальцем, смачно поцеловалась со свахой. - А как не послушается, - это в перерыве между поцелуями, - то за скалку - да по спине! Сватам-мужчинам София кланялась, отдельно Титаренко, отдельно Балану. Данилу поцеловала в обе щеки - "ну до чего ж у меня сладкий зять, - словно сахарный, словно медовый!..". Кивнула Тимке, который разинув рот не спускал взгляда с жены брата. И только потом уже обняла и приголубила Яринку. А как увидела на глазах дочери слезы, сказала громко: - Ты чего? Голодна?.. Ну ты глянь... И чего б я рюмила? Такая!.. Данько посматривал на молодую жену с холодным любопытством и молча возился у печи - изгибал и обжигал клюку. Железная, как у парубка, теперь ему не годилась, для солидности нужно было иметь отглянцованную дубовую. Степан чувствовал себя не в своей тарелке. Был здесь чужим, никто его не понимал, и он ни к кому не был расположен. Была только одна Яринка, но и она ни звука ему, а он должен был быть глухим к ее тайному горю. Он лишь украдкой следил за Даньком и страстно ненавидел его - чтоб тебе уголь в глаз выстрелил! Мечтал о том, как долго бы он целился винтовкой в рыжеватую кучерявую голову своего врага, как долго отдавалось бы эхо выстрела, как падал бы его враг и умирал у него на глазах. И все же мало было Степану вражьей смерти, пускай бы снова оживал, чтобы второй, третий раз убить его! Даже знобило Степана от этой мысли, и он, чтобы как-то скрыть свое состояние, натянуто улыбался, и эта улыбка казалась ему самому сладковато-горькой, как в окопах когда-то цикорный чай с сахарином. И он решил для себя: "Ты не минуешь меня!" И от этой мысли успокоился. Титаренчиха что-то шептала невестке. Яринка старательно и радостно кивала - хорошо, мама, хорошо! - потом метнулась туда-сюда, забренчали ложки и миски, откуда-то появились закуски, к Степановой бутылке присоединилась в компанию еще одна, хозяйская, и, радостно осмотрев стол, Яринка крикнула свекрови - уже, мама! - и закусила нижнюю губу, гордая тем, что к ее родителям проявили такое гостеприимство. Степан устал от горилки еще в дни свадьбы и поэтому уставленный всякой всячиной стол не оживил его. И по первой и по второй выпили молча. Степан лишь ревниво следил, как пьют сыновья Титаренко. Губастый и мрачный Тимко крякал от наслаждения, и видно было, что и из ковша выпил бы без усилий; Данько же пил молча, с отвращением, морщился и хмурился. И Степану казалось, что тот хитрит: вот, мол, какой я к этому равнодушный... "Брешешь, - хотелось крикнуть Степану, - ведь ты пьяница! Кому же тогда быть пьяницей, как не тебе!" Не мог его злейший враг быть без единого изъяна!.. А ты, Яринка, присматривай, внимательно следи!.. После второй чарки Данько вышел из-за стола и снова стал возиться со своей клюкой. За это Степан возненавидел его еще сильнее. София не раз наступала мужу на ногу. Степану ничего не оставалось, как принимать важный и равнодушный вид. Но продолжал коситься на Данилу: замечает ли он, понимает ли, для кого предназначено презрение тестя? Но тот так старательно скреб обломком стекла свою клюку и глянцевал ее куском меха, что становилось ясно - безразлично ему все на свете, всем он доволен. Степану осталось сохранить надменный вид разве что для родителей Данька. И поэтому Курило долго не включался в разговор сватов. А беседа началась с Баланового скрипенья: - Вот так вот пьем... закусываем... да и терпим... что эти разбойники баламутят... Уже дважды земельку теряли... а вот и в третий раз... землеустройство... И что оно такое деется?! - трагично затряс он поднятыми руками. - Иде те англичане?! Чтоб все поворотить!.. Знамо, низзя так сразу... чтоб пулимьетами да еропланими... Потому как от этого и невинные хазяи могут пострадать. Но только надобно сказать нашим правителям: не троньте хазяев, не то опять пустим, мол, еропланы да пулимьеты. Беспременно! - Ой, сжалится ли господь над нами? - тоскливо покачала головой Титаренчиха. Сторожко поглядывая на Степана, Кузьма Дмитриевич Титаренко зачмокал: - Значца, так... Уремья такое настало... Терпеть нужно. Вот, гадство, как жизня устроена!.. Да! Все же, сват, с властью надо миром. Я так кумекаю: где можно урвать, там, значца, и пользуйся... Значца, так... пользуйся... Вот, примером, я. На этот год пять десятин беру в аренду в агропункте. Дело простое - двенадцать пудов от десятины. Два пуда сдай наперед, а десять по жатве. Выгодно? Да еще как!.. У меня вон десятина семнадцать коп пшеницы дает... И власти выгодно, и хрестьянам... которые хазяины... А где, скажи, комнезам возьмет по два пуда наперед, когда у него хлеба - до рождества всего-то? Где у него пара добрых коней, чтоб глубоко вспахать? Где у него, скажи, скотина, чтоб навоз давала? Значца, так - где? - А так, так! - поддержала его София. - Нужно и тебе, Степан, подумать. Как оставят нам с тобой две десятины, что ж тогда - на паперть с протянутой рукой?.. Завтра же вези в волость шесть пудов зерна и бери в аренду три десятины с агропункта. Слышь? - А бедные что повезут? - Детей пускай везут! - засмеялась София. - Га-га-га! - загоготал Балан. - Эт вы правду, Сопия, говорите! Неспособны хлеб родить, так только детей и плодят! - Каждая тварь должна плодиться, - осторожно вставил Титаренко. - Что бедные, что богатые... - Комнезамы плодятся, а хазяи детей им корми! - проскрипел Балан. Потому как ихняя власть! А по мне так: ощенится сука, так хазяин отберет щенков, сколько прокормить может, а остальных... - Топить нас, сволочи?! - неожиданно для самого себя грохнул кулаком по столу Степан. Наступило молчание. Степан медленно поднимался из-за стола. Что сделает сейчас - не знал. Балан испуганно схватил его за локоть. - Вы, сват... не обижайтесь... пошутковал я... Хотел, значца, сказать, чтоб люд плодился по возможности сколько кто хлеба имеет... - Так, так, - отозвался и Титаренко. - Разве мы шуток не понимаем? Значца, так... понимаем. - И верно! - поддержала мужа Титаренчиха. - Так вы, братик, как есть пошутковали, а сватушка подумали невесть что... Вы уж садитесь, сват, да выпьем по чарочке... Где колбаса да чарка, там минется и сварка*... _______________ * С в а р к а - ссора, перебранка (укр.). - Ты, Степушка, - положила София руку на плечо мужу, - не злобствуй, как Ригор, ты же хазяин. Хазяи тебя за своего считают, а ты на добрых людей клыки оскалил... - Я не за них воевал! - Значца, так... Это хорошо, сват, что и хазяйские люди за савецку власть сражались! - сказал Титаренко. - Значца, за народную власть. Балан сердито хмыкнул - как пролаял. То ли смех это был, то ли брань - не сказал бы и сам Тадей. София обняла Степана за шею, подняла чарку к лицу, сказала мужу весело: - Ой, вояка мой глупенький!.. Ну, до коих пор ты воевал бы? Да кого воевал бы? Аль свата своего, доброго хлебороба? Аль жинку свою?.. Вот придем домой, повоюешь. И - кто кого одолеет... - Она подморгнула сватам: - И кто еще первый замирения запросит... - Ких... ки-их... ких... - это Балан, будто двери заскрипели протяжно. - Хе-хе... - покладисто выдавил из себя Кузьма Дмитриевич. "Блаженны миротворцы, ибо сынами божьими нарекутся..." Значца, так нарекутся. Тадей будто про себя: - "Не мир принес я вам, а меч..." Степан прищурился: - Поднявший на нас меч - от меча и погибнет! - "Ой, на горi та й женцi жну-у-уть!.." - сильным контральто завела София и закачалась из стороны в сторону. И вся родня взревела, как бы соперничая, кто кого перекричит: А под горою, Оврагом-долиной Казаки иду-у-ут!.. Даже Тимко, побагровев от натуги и зажмурив глаза, присоединился со своим дурным баритоном - у-у-у-у! Степан почувствовал себя одураченным и побитым. Ему сейчас даже не выругаться и не уйти домой. Поэтому и сам вынужден был включиться в песню. София взяла мужа под руку и положила голову ему на плечо. ...Ой мне, Ой мне женка не годится... злорадно подхватил Степан. София толкнула его локтем в бок. А когда закончили про табак и трубку, что понадобятся казаку в дороге, Степан завел свою: Ой, наплывала да черная туча, Стал дождь накрапать. Ой, собралась бедная голота Да в корчму гулять... И с особенным значением, поднимая голос до самой высшей ноты, тешился: Ой, взяли дуку* за чуб, за руку, Третий в шею бьет. Ой, не ходи, дука, рябая гадюка, Где голота пьет! _______________ * Д у к а - богач (укр.). Скрипел Тадей болезненно, мучился: - Вы б еще, сватушка... и про комнезамов... чтоб не обидно было... которые хазяи... - Споем еще... споем!.. И нашла на Степана внезапная тоска по оружию. Чтоб боялись его - и скрипучий Балан, и вкрадчиво-тихий Данько Титаренко. Чтоб смекнули, что значит клинок в его руке. Они еще не видели, как его винтовка стреляла на фронте. Для них он, Степан, только муж Софии, которого можно укротить хитрыми речами и горилкой. "Сволочи, сволочи!.." И вспомнил, как на фронте после боя за одно село забежал в зажиточную хату перекусить малость третий день уже перебивались одной только юшкой из воблы и чечевицы. В хате не было ни души. И уже повернулся уходить, как вдруг заметил под печью хозяйку. Спрятаться полностью ей не удалось - настолько толста была. Так и застряла. И понял - не от страха пряталась, а чтобы не оказывать гостеприимства. Громко выругавшись, он едва сдержался, чтобы не выстрелить. А сейчас пожалел, что не разрядил винтовку, - тот выстрел был бы и в Балана, и в Данилу Котосмала!.. "Сволочи, сволочи!.." София клокотала в бессильном гневе, тяжело дышала, моргала, толкала мужа коленом. - Что-то хочешь сказать? - обернулся к ней Степан. - Так говори громко. У меня от родичей нету тайн... - И посмотрел ей в глаза чистым-чистым взглядом. - Видать, нам пора идти... Скотине сена задать... Хлопоты по хозяйству... - София улыбнулась свахе сладенько и нежно. - Рано еще... - без особой убежденности, но и без усталости от гостей, с неподвижным лицом успокоила ее Титаренчиха. Ее широкое, грубо обтесанное, словно зарубками иссеченное, лицо никогда не озарялось улыбкой. - Ой, пожалуй, пойдем... Вставай-ка, старый! - будто разомлев от долгого сидения, тяжело поднялась София. А поднявшись, особенно почтительно поклонилась Балану и свату: - Спасибо за кумпанию! Да извиняйте, коли что не так... Может, кто брякнул что... несогласное... - Бог простит... - проскрипел Балан. - И хазяи должны прощать... Христос терпел и нам велел. - Ну, иди уж, иди! - нарочито грубо подтолкнула София мужа. Степан смолчал, только взглянул на Яринку - прощаясь. Никому из присутствующих не сказал ни слова. София тоже молчала, пока не вышли за ворота. - Ну?! - преградила она ему дорогу. - Иль за лахудрами своими заскучал, что родную жинку позоришь? - Иди ты... - сказал он спокойно и негромко. - Ты хотела, чтоб я целовался с твоими куркулями? - А закуркулила б тебя нелегкая! - София вздохнула тяжело, словно в великом горе. На этом их перебранка и погасла. София и на этот раз сдержалась, чувствовала, что сейчас ничто уже не привлекает Степана в ее хате. Она была хозяйкой не только хаты, но и мужа и так просто, за здорово живешь, лишиться его не хотела. А лишиться легко, потому как Кучерявая Тодоська да Василина Одинец не дали бы пропасть такому мужику. Подберут, проклятущие, и глазом не успеешь мигнуть!.. А пропали б вы все пропадом! До самого вечера Степан не обмолвился ни словом. В ответ на обращение Софии буркнет "да", "нет" и опять углубится в работу. Раскалывал сосновые поленца, обстругивал рубанком дощечки и брусочки, мастерил табурет. В хате вкусно пахло живицей, мирный такой и уютный запах... Вот если б в хате да еще и настоящий мир... Сколотив табурет гвоздями (столярного клея не было), Степан торжественно стукнул им посреди комнаты и, то ли издеваясь над Софией, то ли в знак примирения, сказал: - А ну-ка, сядь, не развалится ли... София приняла его вызов, села, еще и покачалась. - Вот это хозяин! Доведись, то и гроб для жинки сколотит!.. Степан усмехнулся. - Вот только как этот хозяин обойдется двумя десятинами? - уже без намерения уязвить высказала свое беспокойство София. Помолчав, спросила его: - Так будешь брать землю в агропункте?.. - Нет. Не то закуркулишься ты. А тогда и в царство небесное не попадешь. А я - в коммуну. Она долго смотрела на него, будто не узнавая. - Какой-то такой ты стал... будто помешанный. И что с тобой сделалось? - Человеком стал. Утром, управившись со скотиной, Степан пошел в сельсовет. Здоровались женщины - день добрый! - останавливались, провожая взглядом, видимо, знали что-то или хотели дознаться от него. Удивлялся - как же хочется каждому залезть в чужую душу!.. Останавливали мужики, которых он еще, кажется, и не знал, брали его руку в свои ладони и, подолгу не отпуская, сочувственно заглядывали в глаза, покашливали - выдал? - имели в виду Яринку. "Да, да, надо..." И, очевидно, ждали приглашения на чарку... "Ой, оставьте меня в покое!.. Отдал все, что имел, и не осталось у меня ничего! Идите себе подобру-поздорову, люди, - хорошие ли, злые ли, хочу побыть наедине с собою, нет у меня здесь друзей, но не хочу иметь и врагов среди настырных, которые набиваются в друзья! Идите себе, идите!.." У крыльца сельсовета долго еще стоял и раздумывал. В помещении секретарь озабоченно щелкал на счетах. В другой комнате разговаривали двое - Ригор Полищук и председатель комнезама Безуглый. - Здорово, хлопцы, - как-то устало пожал им руки Степан. Сел на лавку, долго молчал. - Пришел с чем? Иль на посиделки? - По делу, хлопцы. Только вот так сразу начать не могу. Надо бы нам вместе подумать. - Степан снова умолк и долго рассматривал групповой портрет членов правительства новообразованного Советского Союза, подошел ближе, читал фамилии, многих не знал. - "Чичерин... Луначарский... Семашко... Цюрупа... Яковенко... Красин... Курский..." А скажите-ка, хлопцы, кто это такой Яковенко, что наркомземом? - Такой же мужик, как ты или я, - объяснил Ригор. - Только голова во-о!.. - Да ну! Чтоб простой мужик да в министры!.. Так, так... Ну, значит, про дело. Вот скажите вы мне: пошли б вы снова со мной на банду, если б объявилась?.. Вот так - плечо к плечу? Не побоялись бы, а? - С ним пошел бы, - кивнул Ригор на Безуглого. И улыбнулся одними глазами. - А с тобою... - помолчал немного, - и с тобою тоже пошел бы! Да вот только - отпустила бы тебя снова твоя Сопия?.. Не по душе она мне. А через нее, так сказать, и ты. - А что я - привязанный?.. Ну, да можешь думать как хочешь. Но только дюже заскучал я по винтовке, и дюже я не согласный с куркулями, как они шипят. И боюсь я, чтоб не ужалили они советскую власть. И хочется мне, чтоб они меня крепко не любили, чтоб за врага лютого принимали да чтобы из-за Софии не считали меня за родича. Да чтоб не надеялись на Польшу да Англию, когда, чтоб им пусто было, я при оружии! В армию я уже не годный. А в милицию - так пошел бы! ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ, где Иван Иванович рассказывает, как Сашко Безуглый удивил не только свою жену, но и все село Жизнь в наших Буках - как лихорадка: то в холод тебя бросает, то в жар. Невесело, скажу я вам, прошла для меня Яринкина свадьба, - с неделю ходил как в воду опущенный. Но вскоре и повеселиться пришлось. А причиной тому послужил наш председатель комнезама Сашко Безуглый. Молва по селу пошла, будто бы рехнулся он. Еще бы - то повыкидывал было все иконы из хаты, то жену чуть ли не порешил, как стала возражать, когда в партию вступал, а тут на тебе - библию читает!.. И куда бы теперь ни шел Безуглый, люди останавливаются и долго присматриваются - ну гляди ж ты, человек как человек, а такое с ним стряслось!.. Раньше, кажись, ничем себя не выявлял, а теперь вон глазами хлоп, хлоп, на людей смотрит, губы сложены трубочкой и посвистывает себе, как суслик - фью-у... фью-у... Ой, что-то оно не так!.. Здесь должен пояснить: так уж повелось в Буках, что самыми грамотными считали меня, Евфросинию Петровну, Нину Витольдовну, а более всего батюшку, но даже за нами никто не замечал, чтоб библию читали. У батюшки евангелие, но это совсем иное дело!.. Водился такой грех разве что за Романом Ступой, но все знали, что он далее первой книги Моисея не осилил. А кто прочитает всю библию, тот становится таким уж умным, что вскорости упрячут его в сумасшедший дом. Вот такая опасность поджидает всех умников!.. А как же выявилось это чудачество за Сашком? Да просто. Как-то вечером читал он толстенную книгу, а теща и глянь из-за плеча. А в книге той кто-то с роскошной белой бородой. Вот и разнеслась молва. Как-то я подступился к нему. Показал мне Сашко эту книгу, и оказалось - "Капитал" Карла Маркса. Рассказал я ему, что на селе про него болтают. Покачал он головой. - А должно быть, и впрямь мне ума не хватает осилить эту премудрость. Поначалу у меня в глазах двоилось, а теперь уже троится... Ну, а сказать по чести, мне ли знать про капитал, тогда как у нас революция, а коммуна... - тут он стукнул кулаком по столу, - все одно будет!.. - И посмотрел на меня таким горящим и уничтожающим взглядом, будто я посмел сомневаться. - Вот увидите! Сделаем! Я, конечно, подтвердил, что так оно и будет. Однако не сдержался, чтоб не пошутить. - А как, - спрашиваю, - для себя или для всех? - На всей земле! Я снова поддакнул. Но все же осторожненько так спросил: - А как вы мыслите себе процесс организации коммуны? Сашко в недоумении заморгал. - Ну, вот так - взяли и сделали!.. Собрались все бедняки и... - ...снесли в кучу по пустому мешку, и стала груда зерна... - Да вы что - смеетесь?! Государство же поможет! - Конечно, без этого не обойтись. А то - ни коней, ни инвентаря, ни конюшен, ни семян, а тоже - в хозяева!.. - Не верите? - сморщился от обиды Сашко. - Не очень, - говорю. - Вот возьмите, к примеру, хотя бы такое. Сколько среди вашего брата бедняка еще таких, как Плескало. Живет себе один-одинешенек в нетопленной хате, никаких у него забот, от ранней весны до поздней осени возится на пруду - рыбку ловит. А зимой прикрывает один глаз кожаным кружочком да прилаживает деревяшку к здоровой ноге и попрошайничает в дальних селах. Разве захочет такой вот Плескало работать?.. А как быть с пьяницами? Да они же пропьют все ваше хозяйство! А воры?.. - Это вы правду говорите, - удрученно согласился Сашко. - Но на вашу правду я вам свою скажу: не будем мы брать в коммуну ни лентяев, ни пьяниц, ни воров. Вот! - Ну и получится как в раю: одни только праведники. А куда же вы денете грешников?.. Тут Сашко вновь заморгал глазами, а затем разразился такой тирадой, что я рассердился и ушел. Оказалось, что я и не за тех стою, и не тем дышу... Не знаю, одолел ли Сашко "Капитал", но тещу свою, что слух по селу распустила - зять, мол, не в своем уме, - совсем сбил с панталыку. Как-то зашла она к дочке. Поздоровался Сашко с ней, мамой назвал, а потом так ласково попросил: - Подойдите-ка сюда! Подошла теща, а этот пакостник мигом накрыл ее скатертью и так вот подчеркнуто строго: - Стойте и не шевелитесь! Ну-ка! Положил теще на голову книгу и с полчаса читал вслух. Теща едва чувств не лишилась. А как закончил чтение богоданный зять, так сказал: - Судачили вы, мама, про меня: "тронутый", мол, и то и се, вот и пришлось мне вас в новую веру перекрестить. Ну как, полегчало вам?.. И не вздумайте, - говорит, - к попу идти, чтоб снова открестил, не то пристрелю долгогривого. А чтобы в вас крепче новая вера держалась, печатку на тайном месте поставлю. Ой, как кинется теща в слезы: - Смолчу, смолчу, вот те крест святой, только печатки не ставь. - Ну, так помалкивайте, мама, и если с полгода не согрешите языком, то, может, и отчитаю вас в прежнюю веру. Как узнала, говорят, Сашкина жена, так ринулась на мужа с рогачом. Но он и жинку озадачил: - Если ты не перебесишься, так зачитаю старую, что не разогнется в пояснице, а у тебя язык отнимется. Ну, - говорит, - ударь меня! Ударь! И что вы думаете - опустились руки у жены. - Не боюсь я, - говорит, - что язык отнимется, сроду такого с женщинами не случалось, а боюсь я только того, мол, чтоб от рогача не стал ты еще дурнее!.. А хотя вы и комнезамы, но и вам нельзя быть без царя в голове! - Вот так и ляпнула горластая Зинка, Сашкина жена. А Сашко Безуглый и вправду что-то такое надумал. Все говорил с Ригором, спорил, порой чуть ли не на кулаках доказывал свою правоту. Когда это случалось на людях, то слышали все частенько, как Ригор Полищук на пламенные Сашкины речи бурчал сурово: - Я раньше тебя про это думал... Да только... нету у нас таких людей! Нашел где праведников искать - в Буках! Здесь каждый, к примеру, третий живоглот! - Сам ты живоглот, если не веришь в коммуну! - Чтоб я да не верил в коммуну?! Да только не в Буках! Может, лет через сто! Самогон гонят - как их ни трусим! В церковь ходят! Попу носят! Детей крестят! И ты меня не воспитывай - я воевал за коммуну! - А я что - за Антанту?! Казалось, вот-вот схватятся друг с другом. Тяжело дыша, будто и вправду уже подрался, Ригор поворачивал беседу на мирные рельсы: - Да поверь ты! Я сам про это балакал в уездном парткоме... А вот страшно... Ну, уездком будет решать... А только еще раз скажу - нет у нас таких сознательных, таких, стало быть, кому все грехи отпущены. А допускать в коммуну всякий сброд... Ведь коммуна, братец ты мой... раз за нее тысячи людей помирали... то ею шутить не годится!.. Тем не менее, заразившись настроением Безуглого, Ригор ходил с ним даже по полям, барахтаясь в сугробах и согревая руки в рукавах шинели. Прикидывали вдвоем, где отвести землю для коммуны. Поползли слухи по селу, встревожились богатеи - еще бы, лучшую землю отберут от хозяев для всяких вшивых! А чтоб вы ноги переломали, пока снуете да меряете!.. Плохо чувствовали себя мужики. Говорил писарь, а ему достоверно ведомо: отрежут от Буков двести десятин и прирежут Половцам. И это справедливость? Испокон веку числилась земля за буковской общиной, каждый пастушок знал границы, которыми были отмежеваны половеччина от буковщины, старые мужики даже задами своими могли засвидетельствовать эти межи (в старину, рассказывают, отмежевывая село от села, на главных поворотах межи пороли пойманных для этой цели мальчишек - для памяти!), а тут на тебе отдавай лентяям половчанам и коммуне!.. Нет, не знают об этом высшие власти!.. На сельсовет и комнезам надежды не было. Потому как и Ригор, и Сашко Безуглый ради коммуны все Буки отдадут. Ради их партийной справедливости... Тайно собирались мужики у Балана, выбирали доверенных, тайно от местных властей собирались те к самому всеукраинскому старосте. А как же, пойдем. Расскажем, как издеваются комнезамы - это при народной-то власти! Скинут Ригора, ей-богу! И Безуглого в три шеи - это вам не восемнадцатый годик! Надели, говорят, хозяева старые кожухи - латаные и облезлые, обулись в разбитые сапоги, обмотав их мешковиной, чтоб не сказали сторожа при власти - о-о, куркули приперлись! - сели в кукушку... и-и - прощайте, родные Буки, вернемся невесть когда, если не с золотой грамотой, так в поминальной грамотке... А Сашко с Ригором направляли своих ходоков - в уезд. Написали все, как должно быть, - и чернозем, мол, у нас в аршин, и постройки в бывшей экономии Бубновского кое-где сохранились, а остальное можно подправить, и земельная норма, мол, у нас лишняя есть, и народ, сильно желающий в коммуну, в полном наличии, и инвентарь помещичий, если хорошенько потрусить куркулей, тоже найдется, - и саковские плуги, и бороны "зигзаг", и скоропашки, и еще пружинные культиваторы. И еще два паровых трактора заржавелых. Вот и давайте нам, мол, землю, да постройки, да инвентарь, который, как сказано, богатеи растащили из экономии, да кредиты на покупку лошадей и крупного рогатого скота, да посевной заем, да материи на одежду - негоже ведь коммунарам отсвечивать грешным телом, - да и станем жить на зависть всем, кто в коммуну не хочет и кого не хочет коммуна. Вызывали Полищука и Безуглого в волость, а потом и в уезд. Возвратились они охрипшие и похудевшие. Сашко от радости ходил вприпрыжку, мало того что и так голенастый. Вскоре в Буки приехал сам секретарь уездного парткома. Рядом с ним в обшарпанном автомобиле сидел спец - Виктор Сергеевич Бубновский. Агроном уже привык к своему положению совслужащего, и то обстоятельство, что с секретарем уездной парторганизации приехал в родное село, не обескуражило его. Напротив, он был веселым и разговорчивым, без тени предупредительности или виноватой смущенности. Возможно, именно эта черта его характера и импонировала секретарю уездного комитета Петру Яковлевичу Кочевскому. Секретарь был из бывших студентов политехникума, работал в подполье в Екатеринославе, потом в Чека. До сих пор еще ходил в кожаном картузе и кожаной тужурке шофера броневика. На остром носу уверенно сидело пенсне велосипедом. К агроному Бубновскому секретарь относился с легкой насмешливостью. Он подозревал Бубновского в дворянской ограниченности, в сословной глупости. Около сельсовета старенький "бенц" в последний раз чихнул, вздрогнул и остановился. Мальчишки тесным кольцом обступили автомобиль, гладили ладонями замасленные бока, бренчали туго натянутыми спицами колес. Секретарь, которому не было и тридцати, легко спрыгнул на землю. Виктор Сергеевич, солидный возраст которого и, так сказать, благоприобретенная дородность не позволяли бодриться, слез медленно, опираясь на плечо одного из мужиков, стоящих рядом. И от этого всего выглядел он так, будто секретарь уездного комитета был у него в подчинении, но он не желал этого показывать. Виктор Сергеевич небрежно поздоровался с толпой - здорово! здорово! затем запросто обратился к секретарю: - Я, Петр Яковлевич, на полчаса... Пройду на кладбище. Кочевский молча кивнул головой и, будто бы загребая с собой гурьбу мужиков, едва не наступавших ему на ноги, вошел в сельсовет. Бубновский заметил меня, подошел. Настороженно и вежливо-враждебно смотрел неспокойными светло-карими глазами. Мы с ним вяло пожали друг другу руки, перекинулись несколькими необязательными словами, потом замолчали. По-видимому, не чувствовали моральной обязанности к дальнейшему общению. - Как Катя? - спросил он с учтивым равнодушием. "Удовлетворительно"? Как Нина? Я пожал плечами. - Так, так... - потискав мне пальцы, он заложил руки в косые карманы своей бекеши и пошел к кладбищу. Секретарь уездного парткома с полчаса разговаривал с Ригором и Безуглым. Потом Сашко вышел на крыльцо и поманил меня рукой. - Вас, Иван Иванович... Я вошел в помещение, еще раз поздоровался с крестьянами. Секретарь был в другой комнате. - Так вот какой вы! - Он долго держал мою руку. - Слышал про вас, слышал! - Верно, что-то плохое? - Да, плохое. - Ну что ж, дадите землю, буду пахать-сеять. А с мужика меня уже никто не выгонит. Секретарь гмыкнул, что означало, должно быть, смех. - Плохое вот что: не вступаете вы в партию. Почему бы это? - Я должен отвечать? Секретарь пожал плечами, развел руками. - Как вам сказать?.. Я решился: - Не хочу торопиться делать политику. Петр Яковлевич усмехнулся: - А мы с вами и не делаем политику. Мы ее проводим в жизнь. - Я согласен проводить эту политику. Но хотел бы иметь право и на сомнение. - Так вот в чем дело! - покачал он головой. - Ох уж эта мне интеллигенция!.. Ну, пусть будет по-вашему. Только смотрите, чтобы жизнь не опередила вас. А в том, что вы будете нам помогать, я не сомневаюсь. О вас говорят - человек честный. - Благодарю. - Вот и скажите нам: как вы относитесь к идее организации в вашем селе сельскохозяйственной коммуны типа артели? Я сказал ему то же самое, что и Безуглому как-то. Сашко порывался перебить меня, но Петр Яковлевич с досадой замахал на него рукой. - Сомнения ваши разделяю и я, - сказал он просто. - Но подумайте и о том, что кооперативный план - это не пустой звук. Проще не скажешь: единственно возможный способ ликвидации эксплуататорского класса на селе в кооперации. Для этого нужно иметь опыт. А опыт - в работе. Пусть и в ошибках. Пусть и в срывах. Пока найдем правильный путь. - Ну, хорошо. А если ошибки и срывы дискредитируют саму идею кооперации? - Об этом мы не имеем права и думать. Можно отступить временно, в порядке тактического маневра, что мы и делаем, вводя нэп. Но отступление по всему фронту немыслимо. Иначе пришлось бы перемахнуть и через исходные позиции. То есть утратить и революцию. Есть в этом логика? - А пожалуй, что да. - Вот видите! Давайте же подумаем, как с самого начала взять верную ноту, не пустить "петуха". Надо максимально доводить до крестьянина хороший пример организации аграрного производства. Смотри, дядька, как у людей получается!.. Совхозы уже имеем. Это, как известно, высшая форма организации социалистического сельского хозяйства. Но крестьянин и раньше мог наблюдать собственными глазами крупное производство. Что ж, Бубновский неплохо хозяйствовал! Но для мужика это хозяйствование было враждебным. А коммуна - э-э, тут иное дело, это на его глазах, и хозяйничают в ней его сосед, или сват, или брат. Вот в это мужик уже поверит. Да еще как!.. - Но согласитесь же - это будет рай для избранных! - Пусть будет сперва для избранных, чтобы в него поверили вообще! И в этом есть логика? Кочевский засмеялся. Он, видимо, любил не столько спор, сколько победу в нем. - Ну, так вот. К горячности этих юношей, - с легкой усмешкой указал на Ригора и Сашко, - добавим ваш жизненный опыт, трезвый ум и необходимый во всяком деле скепсис - и составится хороший триумвират учредителей коммуны! Ну, как? - Согласен, - без должного в подобных случаях пафоса сказал я. В это время в помещение вошел Виктор Сергеевич. - А вот товарищ агроном, - кивнул на него секретарь, - будет помогать вам экономическими расчетами. Не торопитесь. Все предложения подготовьте к началу посевной. Землеустройство затянется, возможно, даже придется коммуне сеять на землях кавэдэ. А потом можно будет произвести обмен посевами. Ну, это еще впереди... Так запряглись мы в большую работу... Не люблю я, как уже говорил, вмешиваться в жизнь, но никак не удается остаться в сторонке. Захватит тебя водоворот, и хочешь - выплывай, а хочешь - пузыри пускай. И должен, черт побери, выплывать... ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ, в которой автор видит Яринку по-настоящему счастливой молодицей От самой свадьбы Яринка никак еще не пришла в себя. В ушах все еще звучали свадебные песни - веселые и страшные своей волшебной силой, песни-пророчества, песни-заклятия. Будто и до сих пор продолжался праздник, шумный, бесконечный, бессонный и изнуряющий. А вся теперешняя ежедневная, без конца и края, работа казалась отдыхом от того надоедливого праздника. С третьими петухами вскакивала Яринка, горячая не от сна, а от бессонницы. Вся как наболевшая рана: не касайся - больно, но и немая - за нее могли кричать лишь другие. Свекровь тоже стеная сползала с печи, - она была честной рабочей скотинкой и перекладывать всю свою ношу на слабые плечи невестки не хотела. В одних нижних сорочках становились на колени - громким шепотом, преданно и нелукаво разговаривали с богом - "Отче наш, иже еси на небесех...", - выстреливали непонятные, тяжелые и шелестящие, как птичья дробь, слова, разгоняли ими сон, молча одевались, - свекруха ревниво поглядывала на невесткин живот, будто за несколько недель могло что-то измениться в ее существе, зевала открыто и откровенно, словно приглашая к этому и невестку, плескала из ладоней холодной водой в лицо, небрежно утиралась краем фартука, неодобрительно, но и без осуждения смотрела, как старательно умывается Яринка, - того и гляди сороки унесут! - и так, отдав дань новому дню, вступали в работу. Мужская половина семьи еще спала. Кузьма Дмитриевич лежал на топчане, как новорожденный, - большие натруженные руки на животе, отвалившаяся челюсть, почему-то запавшие во сне глаза, рыжеватые усы встопорщились кверху. Рядом с ним - мизинчик Павлик - бронзовая головка с золотыми кудряшками, спокойное, по-детски беззаботное и чистое лицо. На широкой лавке - ничком, с опущенной на пол рукой - мучился, захлебываясь в подушке, одутловатый Тимко. А из комнаты сквозь приоткрытую дверь доносился густой храп Данилы. От него Яринку пробирала дрожь. Данько будет спать дольше всех. Его не станет будить мать - жалея за ночные труды, отец же просто побоится: сын в раздражении начнет кричать будто спросонок, оскорблять, а ты кумекай, стоит ли гневаться на сонного... Да, Данилу мать пожалеет. Но ни Данько, ни свекруха не пожалеют Яринку. Ведь и себя свекруха не жалеет. И ни одну женщину не пожалеет она за всю жизнь. Можно пожалеть разве что непомолвленную дивчину. Она еще может поверить в добрый мир, в искреннюю ласку... Казалось - Яринка ко всему постепенно привыкает. И к своей постоянной - так и сводит челюсти от зевоты - бессоннице, и к тяжкой спина трещит - работе, и даже к новой, докучливой и ненавистной обязанности покоряться Данилиной грубой силе по ночам. Ко всему постепенно привыкала, чтобы не терять надежды - все должно измениться. Это лишь временно несет она свое тяжкое послушание - за радости свадьбы, за ту зависть, которую чувствовали к ней подруги, за познание недозволенного, думалось, чего-то неимоверно прекрасного, а оказалось - отвратительной пытки. А потом - что же?.. Она и сама не знала, но, чтобы не умереть, ждала того, что должно было прийти на смену ее сегодняшнему бремени. Это должно быть чем-то долгожданным и светлым, как пасха. Этого можно было ждать годами, но оно могло открыться и в любой миг. Так вот: широко растворятся двери и вспыхнет такой яркий - со звоном - свет, от которого рыдания сотрясут ей плечи, - последние - радостные! - слезы в ее жизни!.. И в этом свете появится он. Тихий парубок Павло из Половцев. С которым не сблизилась, не познакомилась, спасла от издевательств парубков и... оставила навсегда. Может, во имя его красоты, его боязливой кротости работает она в чужом хозяйстве (а ее никто и не уверял, что оно не чужое), отдает свое тело не любви, а поруганию. Во имя его красоты, любуясь ею в чистых мыслях своих и во сне, теряла уважение даже к собственному телу, ведь здесь, у чужих людей, она, опрятная, как лебедка, не имела возможности хотя бы искупаться. Во имя восхищения и веры в красоту, ожидания красоты она утратила даже песню - горлышко ее соловьиное пересыхало от напряжения в чужой работе. Во имя этой невиданной любви, которая должна была прийти, она, чтобы не умереть, обязана была любить и действительно любила чужих людей, которым досталась, как вещь, к тому же на даровщинку, как подарок по пьянке. Любила свекра и рада была услужить ему, - он будто бы стеснялся ее, как царевны, отданной за какую-то провинность в наймички. Он еще не привык к ней, вроде как не верил, что она приживется в его доме. Точно так же, как не верил Кузьма Дмитриевич когда-то, что богатая балановского рода девка, теперешняя его жена, станет жить с ним: только потому и согласились Баланы отдать дочку за него, наймита, что был неистов в работе, терпелив и неутомим, как вол. Кузьма Дмитриевич только покряхтывал, как бы в бессловесной благодарности за Яринкину предупредительность, - хвалить в хозяйстве считал неуместным: взбредет в голову невестке что-нибудь, зазнается, а там недалеко и до нерадивости. Угождала Яринка маленькому Павлику: ей нравился он - хорошенькое, как глазированное, личико, между зубами щербинка, смешно так шепелявит, рассудительный и умный. И ее совсем не задевало, что мальчик относился к ней как-то свысока, пожалуй, немного презрительно. И она понимала: Павлик хорошо чувствует небольшую разницу в их возрасте и охотно бы играл с нею, как и она с ним, но между ними уже стала высокая стена семейных отношений: деверь - невестка, и это сердило Павлика, а отсюда и это покрикивание, деланная придирчивость. - Ярина! Эй, давай-ка поесть! - это с порога Павлик, переваливаясь к столу, и Яринка летала, как ласточка возле ненасытных своих птенцов. От сурового густого голоса свекрухи Яринка напрягалась, как струна. Словно тумака ожидала в спину и, не дождавшись, облегченно вздыхала, благодарная за то, что ее так легко простили. А в чем была ее вина, не знала и сама. Возможно, в том, что родилась на свет такая худенькая и гибкая - как упрек дубовой силе и фигуре старой Титаренчихи. Яринке часто казалось, будто видела где-то свекруху - то ли в тревожном сне или, может, на какой-то иконе - черноликую суровую святую. И в своем справедливом гневе она не накажет Яринку только потому, что та никогда не осмелится ее прогневить. Любила и Данилу, мужа своего. Старалась не замечать его недостатков, иначе они могли бы вызвать только ненависть: его деревянный смешок, жестокость его - ни за что пинал ногой кота, бедняга вякал от боли, наглость - грубил отцу, гаркал на обоих братьев, его мужскую ненасытность, от которой Яринка часто беззвучно плакала. Любила его, или так ей казалось, чтоб не спугнул настоящую любовь, чтоб могла дождаться ее Яринка хотя бы и через десять лет! Любила даже мешковатого Тимко, который топтался вокруг нее, как бодливый бычок-годовик, сопел, фыркал, томился, казалось, покушался на нее своей дурной силой. Да, и этого она любила, хотя и побаивалась. Любила и ученого Андрюшку. Тот словно обнюхивал ее маленьким курносым носиком, будто зачаровывал сверкающими стеклышками пенсне. Был очень застенчивым, называл ее сестрицей, подходил к ней почтительно и крадучись, как ласковый кот. Из деверей этот был ей более всех по сердцу, и если бы она была незамужней, то, верно, наиболее свободно чувствовала бы себя именно с ним. Может, шептались бы, может, стали бы товарищами, может, по-дружески подтрунивала бы над ним. Так вот любовью, которую сама себе выдумала, спасалась эта чистая душа от неосознанной тоски, от страха, от отчаяния, а может, и от петли. От своего великого потрясения Яринка утратила чувство времени. Будто бы не несколько недель, а уже целую жизнь прожила она на какой-то шумной ярмарке в ожидании - когда же наконец домой?.. Впрочем, теперь уже и родного дома у нее не было. Где-то в глубине души не осталось уже и прежней любви к матери. Мало того, даже злилась за ту перемену, которая произошла в ее, Яринкиной жизни. Отчима она уважала и как-то робко любила, но и ему не могла простить, что он не заступился за нее, не спас. Не было у нее где и поплакать, вряд ли и родная хата осушит ее слезы. Порой она и укоряла самое себя за неверность чужому дому. Ведь все так живут, и никто не надеется уйти от своей судьбы. А она, Яринка, была такой непокорной - даже в своей покорности!.. И ей, отрезанной от всего светлого мира, дышали в лицо предстоящие дни вчерашним холодом, старой болью. Теснились за нею тени - все осмеянные судьбой, униженные девчушки, которые стали женами, матерями-богородицами и потеряли на свете все, не получив от жизни ни царствования, ни блеска княжеского ("молодые князь и княгиня!"), ни величия, ни даже маленькой человеческой любви. Теснились вокруг нее песни, похожие на красивых и нарядных девушек, такие голосистые и нежные, что становилось больно неужели и их обманут?.. Так и жила. Любили ли ее? Она об этом не ведала. Да и в своем ожидании любви, что должна прийти, не очень-то стремилась знать, любят ли ее в этом доме. А принимали ли тут ее приязнь? И этого она не знала. Но вскоре узнала. В темных сенях подстерег ее как-то Тимко. Тихо кряхтя, клешнями своими лазал по телу, сжимал до боли груди, сопел и, словно оправдываясь, чуть подхихикивал. От неожиданности Яринка поначалу не в состоянии была даже голос подать. Потом ей стало неимоверно противно и страшно и она завизжала что есть духу. В сени выскочил Данько и, разглядев их обоих у стены, дернул Яринку за руку, крутанул вокруг себя и втолкнул в хату. - Так-то ты, растрепа?! - прошипел почти с веселой усмешкой. Содрал с головы платок, закрутил на руку косу и начал бить кулаком куда придется и так жестоко, что у Яринки сразу перехватило дыхание. Она лишь стонала утробно. Кузьма Дмитриевич кинулся разнять, но старуха преградила ему дорогу. - Оставь, - прогнусавила густым голосом. - Она жинка, он муж, нехай учит. Прекратила науку старуха лишь тогда, как стал Данько пинать жену сапогами. - Да ладно тебе! Еще печенки отобьешь! Глянь, еще рассыплется... Данько послушался, попятился со сжатыми кулаками, не сводя взгляда с распластанной неподвижной фигуры. - Ишь! Ишь! - злился он. - Вон какая! - Смотрел на мать, словно обвинял и ее. - Да никак Тимко шутковал... - равнодушно сказала Титаренчиха. - А все одно бабу учить надобно... За битого двух небитых дают. Она неторопливо набрала из кадки воды и брызнула изо рта на невестку. Яринка открыла глаза, застонала. - Вставай уже, - вздохнула старуха. - Подрались и помиритесь. Бог велит в согласии жить. И нехай жена да убоится мужа своего. А не то как жить?.. Она легко, как малого ребенка, взяла невестку на руки и положила на лавку. - Дай ей подушку, Даня... Ой беда мне с вами!.. - И не произнесла больше ни слова. Оперлась на лежанку и долго стояла так, о чем-то думая. А Яринка, у которой все тело гудело от побоев, бесслезно плакала и мысленно голосила: "Ой, на кого ж ты меня покинул? - словно упрекала мертвого. - Ой, когда ж я тебя дождусь, заступник мой, орел сизокрылый? потому что хотела видеть свою будущую любовь именно такой. И клялась ему и самой себе: - Все стерплю, все приму, только бы вороги не разлучали меня с тобой!.." ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ, в которой Иван Иванович рассказывает о спартанском воспитании невесток и о сильной метели Отпустили жгучие морозы. Как-то дня два кряду бесновалось воронье. Как гречишная полова в водовороте, кружились тысячи крикливых птиц в серо-зеленоватом небе, усаживались на гибкие ветви тополей, покачивались, сохраняя равновесие распушенными хвостами, взлетали вновь, кружили и кружили, и от созерцания этого дикого вращения казалось: дюжие парубки взялись завертеть всю землю в ледяной карусели. Зима испускала дух. Проступали на дорогах серо-желтые полосы от полозьев, снег не скрипел, а только шуршал. Слегка горьковато пахла молоденькая кора на потемневших от оттепели вербах. Дымы стелились над крышами, сползали на землю и, тихонько покачиваясь, таяли на ветру. В хлевах мычали коровы - в дурманящую темень хлевов сквозь щели доносились неуловимые запахи грядущей весны. Я люблю эту пору. В ней - неясные чаяния и надежды. Все сковано льдом, зажато в железные тиски холода, но уже незримо и безудержно, наперекор ощутимой силе зимы, наперекор страху перед не изведанными еще стужами и лютыми ветрами, земля, стеная от боли, готовится сбросить с себя смирительную рубашку ледяного омертвения. Зима мало привносит впечатлений в человеческую душу. И запоминается она разве что событиями: вон тот родился в студеную пору - после крещения чихал, вон тот помер - проклинали могильщики, пока долбили яму, вон тот пьяным валялся на дороге, взял да примерз к земле... А какие цвета окружающего зимнего мира радуют человеческую душу, об этом не сказано ни в одной песне. Не сложено песен про зиму. Потому и эту зиму тысяча девятьсот двадцать третьего года описываю так: снег да снег. Только знай пробивай дороги. Длинной извилистой тропинкой идем мы с женою на пруд. На плечах у меня коромысло, а на нем навешено выстиранное белье - Евфросиния Петровна будет полоскать его в проруби. Жена использует меня как дешевую рабочую силу, вернее, как вьючного осла. Но нам, мужчинам, приятно чувствовать себя ослами - за это нас жены хвалят. Вот так идем мы: впереди я, за мною мой любимый погонщик - говорит о домашних делах. Вдруг видим - Титаренковым огородом, сгибаясь под ношей, направляется к пруду Яринка Титаренчиха, а за нею - ее свекруха. У колеи мы сошлись, поздоровались. - Дай боже! - гнусавит старуха. - Дай боже! - пропел вслед и худенький ребятенок, которого мы с женой учили здороваться попросту: "Добрый день!" Яринка очень похудела. Верно, здорово достается ей в том раю, куда так торопятся все девчата... Большие продолговатые глаза юной женщины светятся искренней приязнью и даже гордостью: она уже знает себе цену, выросла в собственных глазах - большой работой, новыми, взрослыми заботами, познанием освященных тайн. Она, видимо, знает, что я о ней думаю. Смущается, но горделиво, до определенной грани; за той гранью - уверенность, что все идет хорошо: вот играла в песочке, подрастала, подчинялась всем взрослым, а как ступила на рушник - стала полноправной, может даже пререкаться со старшими, и никто за это не осудит, не рассердится. Вот так неожиданно каторга брачной жизни придала ей достоинство. Все идет, как и тысячи лет назад. Но не радует меня метаморфоза, что произошла с девушкой. Лучше бы она оставалась тем милым ребенком, какой я ее знал. Только бы на несколько лет дольше продлилось ее счастливое бесправье... Прорубь для полоскания была вырублена широкая - сажени четыре, не было споров из-за места. Старшая Титаренчиха села на груду мокрого белья и, кряхтя, стащила сапоги. - Вроде бы и поубавился мороз, а попервоначалу-то холодно, - сказала она, переминаясь с ноги на ногу. - А все старость... - Ступни у нее были плоские и растоптанные, с большими шишками на суставах пальцев. Сапоги Титаренчиха поставила подальше от проруби, чтобы не забрызгать. Разувайся и ты, Ярина, а то вмиг сапога промочишь... Теперь кожи не накупишься. - Да что вы, Палажка, сдурели, - вмешался я, - она же простудится! - Ничого с нею не станется до самой смерти! Что ома, ребенок?.. Замужняя, поди! Ни к чему ей панские причуды! - А как же, - произнесла Яринка. - Я уже замужняя. А кожа теперь дорогая! - И молодичка, танцуя на одной ноге, тоже разулась. Каково было ей ступать босыми ногами по льду - я понял по тому, как она зашипела тихонько, втягивая воздух. Однако храбрость рачительной хозяйки превозмогла стужу. - Ой, дурные, ну и дурные люди! - схватился я за голову. - И кто только вас образумит?! Евфросиния Петровна сердито буркнула - а тебе-то что? - и я, постанывая, как от зубной боли, начал расхаживать позади нее. А женщины спокойненько принялись полоскать. Кружили в воде свитыми в трубку полотнищами, расправляли их, хлопали по воде, выбивали вальками на льду. Вода тоненькими широкими язычками лизала им ноги. Одна только моя жена не жалела сапог. Не обращала внимания она и на то, что босые ноги Палажки Титаренчихи приобрели молочный цвет, а у Яринки - свекольный. Евфросиния Петровна оживленно разговаривала с обеими женщинами, и ее вовсе не тревожило мое возмущение. - Чем баклуши бить, лучше берись за валек! Я хлопал с такой яростью, будто под руку мне попалась сама Палажка. - Ох уж эти мужчины! - покачала головой Евфросиния Петровна. - А что, правда, Просина Петровна, - заговорила старуха, - что на церкву снова подати увеличили? - На меня Палажка совсем не обращала внимания. - Да и доколь оно будет, такое диво?! То в голодовку двадцать первого все золото позабирали из храма в казну, а тут уже и подать на храм. Как на шинок, прости, господи!.. Ой, так оно не обойдется! Вот помяните мое слово! Скажете - сбрехала!.. Еще и владыку святейшего хотят мирским судом судить!.. Горе нам, горе! - Вот вы, Палажка, болеете душой за патриарха Тихона, добрые вы, должно быть. А почему не болит у вас сердце за ребенка? - кивнул я на Яринку. Палажка сердито сплюнула. - Оттого, что у владыки сапог пары три, а у нас, грешных, по одной! Железная логика! Я уже не мог и возмущаться. - "У кого есть, тому добавится, а у кого нет, отнимется и то, что имел", - засмеялась Евфросиния Петровна. Чтобы меньше переживать за Яринку, я отошел от женщин. В тот день зашла к нам София жаловаться на мужа. Бросил хозяйство на произвол судьбы, подался в милицию. Уже приезжал из волости на казенном коне, на боку сабля, за плечами винтовка. И так возомнил о себе, что, приехав, не слезал с коня до тех пор, пока жена не открыла ворота. "Ну-ка пробегись да поверти своими телесами перед красным казаком!" Вот что отчебучил! Бегала София и к родичам, плакалась. Сват Тадей Балан успокаивал. Это, мол, ничего, будет и у нас своя рука. Ведь теперь вы, Сопия, и мы, хазяи, заодно... Но только не к тому пошло. Потому как, только что проснувшись, сел Степан на коня, заехал в сельсовет, взял с собой понятого и поехал к сватам на обыск - "трусить" горилку. Самогона, правда, не нашел, зато разбил куб. "Это, - говорит, - сватоньки, чтобы на нас люди не кивали, что мы, мол, родичи и я вашу сторону держу... В другой раз, - говорит, заеду, еще и обрез найду!" Бож-же ты мой!.. На что уж Ригор, да и тот не такой лютый!.. И что же мне делать, скажите мне, Просина Петровна, и вы, Иван Иванович?.. - А вы его выгоните, - посоветовал я лукаво. - Да как же это так?! - всплеснула руками наша соседка. - Ведь поженились! Венчались! Перед богом святым поклялись!.. - Ну, так, - говорю, - живите и покоряйтесь законному мужу. - Да мне ж хазяи хату спалят! - Вот видите, с кем вы породнились! С поджигателями да самогонщиками. С врагами советской власти. И ребенка своего отдали им на поругание. София вскипела: - Вот кабы вам, Иван Иванович, девки три!.. Иль ждать мне было, пока у Ярины коса поседеет?.. За хорошего человека отдала, за хозяина! А где хозяйство, там и достаток! Вы себе за деньги работаете, так вам все козы в золоте. А нам, хлеборобам, нужно работать и не думать, босая ты или обутая. На нас и сверху течет, и снизу печет! Если б не наша бережливость да работа - некогда и вверх глянуть, - и вы были бы без сапог, и Просина Петровна без "полсапожек"!.. Высказала нам эту свою хозяйскую правду, зло сверкнула глазами, повернулась и хлопнула дверью. Вот так... И снова записываю я в свою Книгу Добра и Зла великую обиду. Горе чистого дитяти. А кого обвинять? Кого карать? Одних только Софию да ее сваху?.. Сижу и размышляю - не напрасен ли мой труд на протяжении десятилетий? Какая польза от того, что восемьсот - девятьсот моих учеников научились читать, писать и считать? Смягчились ли их сердца, поселилось ли в них добро? Ведь и Софию я когда-то учил - "семью восемь - пятьдесят шесть", и "Буря мглою небо кроет", и "Сколько земли человеку надо". А вот не проняло ее мое проникновенное слово, - равнодушно отправила свое дитя на пожизненную каторгу, так же отправит и в могилу!.. Нет, каюсь, нельзя безоглядно любить ближнего! Порою во имя человечности необходимо дубасить этого ближнего палкой по голове! Ой, Иван Иванович, как тяжело тебе жить на свете, разрываясь между любовью и злом! Если бы можно было взвалить все муки людские на себя погибал бы на каторге, замерзал в стужу, пылал бы в огне, выплакал море слез - за всех униженных и обиженных. Но скажите мне, люди, как это совершить?.. И снова плетутся дни за днями, как серые каторжники на этапе, понурые и тупые... Неспроста кружилось воронье - выхлопотало, вымолило у сатаны великую метелицу. Накануне сеяло маленьким сухим снежком, а затем будто сквозь узенькую щелочку зашипел ветерок. Потом заворковал, как на сопелке, приглашая к танцу. И пустился нечистый вприсядку, да так, что взметнулись снега! Завыло, загрохотало в трубах и поддувалах - гу-гу-гу! Го-го-го! У-у-у!.. Хохотал сатана на ведьмовских оденках. Поднял такую кутерьму, что забеспокоилась в хлевах скотина. Завтра будут, наверно, сугробы выше заборов. Я решил наносить в кадку воды. Проклятые ведьмы, разлетаясь со своего шабаша, чуть не сорвали ведра с коромысла, срывали с меня шапку, дергали за полы бекеши, ледяными иголками кололи мне лицо, добирались до тела. Бр-р-р! Пока принес шесть ведер, еле жив остался. Зашел в хлев. Тусклый огонек каганца в желтом нимбе испарений покачивался от тоненьких сквознячков. Нежногубая Манька повернула голову, смотрела на меня доверчивыми глупыми глазами. Я протянул ей краюшку хлеба. Корова приняла ее шершавым языком и, подняв голову, смачно пожевала. Дохнула на меня нежно и тепло и, не дождавшись новой подачки, без обиды начала дергать сено. Я поиграл еще с телушкой. Ее тоже угостил. Пока я почесывал ей шею, телушка с удовольствием жевала рукав бекеши. Проверив, хорошо ли закрыта ее клетка, я погасил каганец и оставил счастливое семейство спать в тепле и уюте да видеть во сне зеленую весну под свирепое завывание вьюги. Теперь можно было вернуться в дом и благодарить судьбу, что уберегла от дальней дороги. Метель неистовствовала. Шагах в десяти уже ничего не было видно. Глаза слепила колючая белая мгла, дух захватывало. Ну и будет же завтра работы!.. Мне не спится. Шелестит что-то в загате, попискивает стекло от скользящих по нему соломинок, кажется, что это шевелятся встревоженные мыши, тысячи псов завывают, просятся в хату. Так и подирает мороз по коже. Хорошо, что свою собаку Шайтана я взял в сени. Думаю и размышляю, как бы выпроводить Нину Витольдовну в уезд, сватает ее наробраз на курсы повышения квалификации. Хотя официально у нашей учительницы незаконченное высшее образование, а вот педагогического совсем не имеет. Предлагали поступить на четвертый курс института народного образования, но учительница отказалась: мол, старая уже... Решила так и остаться в сельской начальной школе. Жертвенность на манер мужа, с тайной гордыней? Не думаю. Просто, кажется мне, боится жизни исстрадавшаяся женщина, боится потерять связи с близкими людьми и остаться одинокой. Остерегается утратить единственное место на земле, где никто не попрекнет ее прошлым, где помнят ее доброй и чуткой, где никогда она, как сказал Шевченко, "не имела зерна неправды за собою". Где можно быть благодарной людям, даже самому последнему оборванцу-подпаску, за то, что не осмеяли ее горькую судьбину. На время отсутствия матери Катя будет жить у нас. Это решил конечно же не я, а моя любимая жена. Ей, как и всякой сильной личности, очень хочется быть порою чуткой и доброй. От этого сильная личность еще больше вырастает в собственных глазах. Кроме того, у нее под рукой будет объект воспитания, а сильные личности так любят учить и поучать. Мне же, возможно, посчастливится стать рессорой, когда воспитательную колымагу будет порядочно трясти... Всю ночь выло, ревело, свистело, стонало, шуршало, скулило - будто какой-то лохматый сказочный зверь пробирался к домашнему теплу. Вьюга не утихала до самого полудня. Брезжил в окнах тусклый свет, не понять - то ли сумерки это, то ли скудный рассвет. Хату выдуло так, что на двойных рамах окон повырастали острые ледяные шпили, а в ведре с питьевой водой тонюсеньким прозрачным кружевом поблескивал ледок. Хорошо еще, что дверь у нас открывается внутрь, а то навряд ли вышли бы из хаты. До хлева мне пришлось копать окоп в полный профиль. Напоив скотину, я влезал еще на крышу - прочищать трубу. Село будто вымерло - ни крика, ни человеческой фигуры на улице, ни фырканья коней, ни скрипа колодезного ворота. Только тоненький шорох и свист поземки - словно после гибели всего живого кто-то решил как следует подмести весь белый свет. Но постепенно люди приходили в себя. Растапливали печи, прочищали дорожки к воротам. Барахтался по самую грудь в снегу исполнитель из сельсовета, приказывал хозяевам расчищать улицы, - слушали его снисходительно и насмешливо: еще чего! - Так что, дядюшка Тимофей, за лопату да живо! - Еще бы! На мою лопату у бога сорок святых. И каждый как подкинет по сорок лопат!.. Вот начнут люди ездить, то и конями пробьют. - Это вы правду говорите! Но у меня служба такая. Только бы приказал. И еще просит власть чугунку чистить. Поезда не ходят. - Эге-е! Нехай Разуваев своих голоштанников выведет. А то вон какие гроши берут, а за них еще и на чугунке работай! Нема дурных! - Конечно. Я так же говорю, но, опять же, служба... Ну, прощевайте. - Ходите здоровы! И действительно, пробивали дорогу лошадьми. Только каждый выжидал, чтобы ему не пришлось выезжать на улицу первым. У случайных ездоков кони с храпом, с отчаянным напряжением вскачь преодолевали каждый аршин сугробов. Мужики стояли в воротах и сочувствовали. - Влево, влево бери! А не то покалечишь на тыне... Ну и намело!.. Светопреставление, да и только. Перепутал никак поп молитву... Где-то лишь к вечеру стали сходиться к Букам недобрые слухи. Усаживались на лавках, дышали на руки, развязывали по нескольку платков и шамкали. Вон в том да и в том селе баба замерзла на печи. Из хаты не выйти, к стогу не пробиться, печь не затопить. Лежала, лежала, пока не закоченела. Пришли сердобольные невестки, а она уже, слава богу, как полено... И еще рассказывают, замерз нищий у одного богатого человека под помостом рубленого амбара. Заливались, сказывают, собаки, потом что-то скреблось в окно, думали себе: уйдет куда-нибудь, а он, бессовестный, взял да подлез под амбар. И теперь будут таскать человека ни за что ни про что... И еще одну новость принесли старые сороки на хвостах юбок. Говорят люди, что недалеко от Половцев в Темном овраге нашли поломанные сани, а возле них какой-то начальник с кучером. А кони с упряжкой неведомо где. Видать, грелись бедняги горилкой, потому как нашли около них порожнюю четверть. Грелись, грелись, но так и не согрелись... И лежали в обнимку, как малые детки. Так и благословил господь тех мучеников и умереть соединившись... И чего понесло горемычных в Темный овраг? Там же пенек на пеньке, сам черт ногу сломит, а уж с санями... Видать, грелись те люди задолго до того, как случилась с ними беда... День прошел в тревоге и тяжких трудах. Беспокоились все - у того родственник накануне метели поехал на мельницу, тот в город повез кабана, а та подалась на чугунке в Киев на богомолье. А дома ждут не дождутся... Как ни ворчали люди, однако сами шли расчищать от снега узкоколейку. И хотя не платили за это, но каждый понимал: что для советской власти хорошо, то и людям не пойдет во вред. Были на этой общественной работе и начальник станции Разуваев, и его жена Феня, и их старшие сорванцы. Этим особенно нравилось, стоя на нагруженной снегом дрезине, отталкиваться палками и отвозить снег к высокой насыпи, где этот груз сгребали под откос. Отец их от большого возбуждения даже забыл напиться... - Веселее, молодички, веселее, дядюшки! - воркующе упрашивал он, а у самого весь чуб взмок. Сегодня он верил не только в человечество, а и в самого себя. - "Веселее, веселее"... - бурчали мужики. - Вот вытянуть бы из тебя во-от такого магарыча, сразу заскучал бы... - Но тем не менее, имея привычку работать на совесть всюду, где только брались, вырезали в снежной стене такие глыбы, что только кряхтели, подавая их на лопате вверх. Железнодорожное сообщение возобновится не скоро. Своего снегоочистителя узкоколейка не имеет. Поэтому и Виталик наш приедет неизвестно когда. Мы со своими гусятами-школьниками тоже трудимся в поте лица. В школьный двор нанесло снегу столько, что деревянное сооруженьице в углу двора замело по самую крышу. Порасчищали дорожки, небольшую площадку для гимнастических упражнений, ну, а для малышей выстроили снежную крепость и горку. На переменках во дворе было столько шума, столько веселья, что хотелось и самому присоединиться к одной из воинствующих ватаг... А через день или два после того, как пробили дороги между селами, из волости к нам в Буки привезли тело Виктора Сергеевича Бубновского. Это он, оказывается, был тем начальником, что замерз вместе со своим кучером. Узнав об этом, Нина Витольдовна лишилась чувств. Я чуть ли не с кулаками накинулся на мешковатого Диодора Микитовича, когда тот не проявил необходимой поспешности. - Да не умреть она... - попробовал было успокоить меня Фастивец. Женщины - они живучие, как кошки... - Вы!.. Пустозвон!.. Если не поторопитесь... так я вас! - Взглядом я искал что-нибудь потяжелее, что в моей руке могло бы убедить фельдшера в серьезности моих намерений. - Бего-о-ом арш! - гаркнул я, и старый военный фельдшер сразу узнал бывшего офицера. - Слушаюс-с... Сей момент... Он засеменил по утоптанной тропинке, наклонившись вперед, едва не падая. Руками, что тряслись от усердия, поднес обеспамятевшей нашатырный спирт. Нина Витольдовна вздрогнула, чихнула и открыла глаза. С ее уст сорвался чуть слышный стон, а у меня заболело все тело. Диодор Микитович впрыснул ей камфоры, и спустя некоторое время женщина совсем пришла в чувство. Потом тихо заплакала, то и дело повторяя: - Прости меня, боже... виновата... Прости, Виктор... У Кати личико заострилось, побледнело, губы дрожали. Она вся съежилась, и я знал - если она и застыла от страха, то только в тревоге за жизнь матери. Долбили яму на старом кладбище рядом с семейным склепом Бубновских. Представитель уезда, который должен был проводить Виктора Сергеевича в последний путь от имени земельного отдела, сидел в сельсовете и выправлял разные сводки. Нам он прозрачно намекнул, что церковные похороны нежелательны, поскольку покойный был совслужащим. Нина Витольдовна только растерянно кивала головой. Провожали Виктора Сергеевича всем селом. Может, потому что он был последним в помещичьем роду Бубновских. В далекое прошлое, в воспоминания дедов отошли дикий произвол крепостничества, но еще помнили строгий порядок помещичьей экономии, кумовство с либеральным старым паном, крестьянский надел, который получил молодой Бубновский, его самобичевание, издевательства над женой - от непомерной гордыни и сдерживаемой дворянской злости. И в смерти своей оказался Виктор Сергеевич незатейливым фигляром напился напоследок с "народом" и окочурился... Представитель из уезда оказался очень осторожным. Он так гладенько прошелся по жизни Виктора Сергеевича, что не понять было, хвалит ли он его или хулит. Стоит ли всем помнить кипучую энергию его, умершего, по внедрению многополья, в организации совхозов и агропунктов или ограничиться лишь тем, что он, умерший, был представителем враждебного класса, но нашел в себе мужество своевременно перейти на службу советской власти. Поулеглись после метели снега, спадало людское возбуждение. Нина Витольдовна три дня не выходила из своей каморки. Не было на уроках и Кати. Смерть Виктора Сергеевича как-то сразу примирила Евфросинию Петровну с ее коллегой. Потому что она стала вдовой. А это совсем не то, что разведенная женщина. Далеко не то! По этому случаю моя половина дала немало ценных указаний вдове. Посоветовала, какие цветы посадить весной на могилке, какому кузнецу заказать железную решетку для ограды, как справлять девять дней, сорок дней, годовщину. Справив поминки, Нина Витольдовна поехала на курсы. Притихшая и исхудалая девчушка осталась жить у нас. Временами меня пронимала такая нежность к этому ребенку, что замирало сердце. Но я никогда не позволял себе приголубить Катю на глазах у своей жены. Только изредка, помогая девочке решать задачи, положу руку на ее чернявую теплую головку, а у самого слезы на глаза навертываются. Как она, эта козочка, похожа на маму свою!.. Не дает мне спать мысль еще об одном ребенке. Недавно повстречал я Диодора Микитовича. Пыхтел он, преодолевая нелегкий путь в глубоком извилистом ровике, что зовется сейчас тропинкой. Сошлись мы с ним, чуть ли грудью друг в друга не упираемся. Он в снег лезет, и я тоже. - Тьфу, каналии! Тропинку и ту не прочистять! - Откуда вы, Диодор Микитович? Здравствуйте! - Да вот Титаренковы пригласили. У них невестка малость прихворнула. Чуть было не врезала дуба. Понимаете, босая на льду белье стирала... Живучие, эти каналии-мужики... Ну, ничего. Дасть бог, и поправится, коли не помреть... О мерзавцы! Гром на головы ваши! ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ, в которой автор продолжает начатый Иваном Ивановичем разговор о спартанском воспитании После того как закончили с бельем и раскидали его на плетне да на кустах смородины и жасмина, чтоб вымерзло, Яринка никак не могла согреться. И только поздно вечером ее тело стало наливаться теплом. И вместе с этой теплотой все внутри наполнялось тяжестью, будто в жилах текла не кровь, а подогретое живое серебро - ртуть. Яринка поначалу думала, что это усталость разморила ее. Но начало пересыхать во рту, в глазах почувствовала жар, горели щеки, и она отказалась от ужина и сразу же легла. Данько долго играл с Тимохой в дурака, горячился, отчаянно хлопал засаленными, как блины, картами, пока бережливая мать не дохнула в стекло каганца. - Тоже мне домовые! Полбутылки керосина за ночь спалят! Вкатившись под кожух рядом с женой, Данько полез с объятиями. Яринка вскрикнула как ужаленная и толкнула его локтем. Данько зашипел от злости, зажал Яринке рот, но она с такой ненавистью вывернулась, что он, подобру-поздорову, отодвинулся. - Зараза! Противный! Гадкий! Яринка вся горела. Впадала в чуткую дремоту, видела пожары, мерещилось ей сырое мясо, и подсознательно поняла наконец - напала на нее хворость. Как малый ребенок, раскидывала руки, перекатывалась с боку на бок, и Данько, которому она мешала спать, шепотом ругаясь, забрал подушку и улегся на лавке. Яринку мучила жажда. Но знала - в этой хате никто ей не услужит. Спустила горячие ноги на глиняный пол и почти на четвереньках добралась в другую комнату. Нащупала ведро с питьевой водой, пошатнулась и, опрокинув ведро, облила стенку. Проснулась свекруха, прогундосила - а чума тебя забери! - и снова захрапела. С мокрым подолом - стояла на коленях - Яринка кое-как напилась, со стоном поднялась и, шатаясь как пьяная, добралась до своей постели. И все ей стало безразличным. Спать или не спать, встанет завтра раненько к привычной работе или будет лежать колодой, жить или умереть. Пускай ее осуждают, пускай оговаривают, Яринка не обмолвится ни единым словом, она далеко отсюда, ой-ой как далеко! Время не только остановилось, но и потекло вспять. И вот уже она не молодица, не чья-то невестка, а мамкина дочка. И все то хорошее, чего лишили ее после того, как она стала взрослой, снова вернулось к ней, десятками добрых рук обняло ее, ласкало и жалело. И этих ласк было так много для нее, что она начала стонать. "Не хочу, не хочу!" - плакала, как пресыщенное сладостями дитя. И склонялась над нею мать и в своей нежности была так горяча, что Яринка задыхалась от излучаемого матерью тепла. Потом была жатва, нестерпимый зной, короткая стерня колола ей босые ноги. Затем она теряла сознание от жары. Прибегала мать, обливала ее теплой водой, и Яринка приходила в себя - и сорочка действительно была мокрой, хоть выкручивай. А далее Яринка умерла. И была счастлива, что ее смерть пришла без боли и страданий. Сколько продолжалось состояние небытия, она не знала. Оживала и вновь умирала. Но и оживая, Яринка не знала, что происходит в окружающем мире. И ни разу не подумала ни про своего мужа, ни про свекровь, ни про деверей. Они просто не существовали для нее. И даже половецкий парубок Павло не являлся ей в бредовых видениях. Невесткина болезнь не внесла разлада в размеренный порядок семьи Титаренко. Так же, тяжело кряхтя, перед рассветом слезла старуха с печи и, не дождавшись пробуждения Яринки, в великом удивлении побрела в комнату посмотреть, то ли спит, лентяйка, то ли что сталось. Поднесла каганец чуть ли не к самому лицу, изумилась: - Ну, ты гляди! Чудеса, да и только... Бормоча что-то себе под нос, сготовила завтрак, разбудила всех, за исключением Данилы, сказала мужу: - Ты на гору, а черт за ногу... Ярина занедужила... И чего б это ей? Кузьма Дмитриевич пожевал губами, поскреб в затылке: - Вот, гадство, как жизня устроена!.. Надо бы фершала кликать. - Куда хватил! Не померла ж она. - Опять же жалко дитя... - Жалко, то, может, и жалко... А к слову сказать - еще опериться не успела, а уж такая квелая... А что ж будет, как пяток детей приведет?.. Тоже мне невестка, работница!.. - Ну, фершала надо! - Да постой. Это ж - тому каналию отдай кус сала да десяток яиц. А я вот ее липовым цветом напою, да и... Отваривала Палажка липовый цвет, поила с ложечки невестку. Пробовала даже покормить - надо есть, а то долго так пролежит... Бурчала, выдергивая из-под невестки мокрую простыню, - ну, ты гляди! Чудеса, да и только! между тем дала маленькому Павлику подзатыльник, чтоб не был слишком любопытным. - Крутится, анцихрист! Чого ты тут не видал? Любопытный, как моей тетки гуска!.. Еще дня два ждали, пока невестка надумает поправляться, потом уже послали меньшого к Софии, а Кузьма Дмитриевич пошел к Фастивцу. Не любил Диодор Микитович ходить к больным пешком, - подавай ему подводу, да получше вымощенную. Однако Кузьма Дмитриевич унял фельдшера: - Значца, так... вы поглядите, как, гадство, намело! Ну, намело ж, гадство!.. Надо ж понимать!.. Кони же - они животные, только сказать не умеют!.. - Каналии, да и только! - фыркал фельдшер, но из уважения к богатому человеку пошел-таки. Ради невестки Палажка приготовила для фельдшера хороший завтрак. Диодор Микитович в одиночестве сидел в красном углу и неторопливо наливал горилку из ребристого, как бомба-лимонка, графина и, выпив, закусывал мерзлым салом и яичницей. - Вы, мадам Титаренкова, добре исделали, что присогласили медицину. Оно, конечно, бываеть, что и баба-шептуха помогаеть. Ну, иснять сглаз или вылить испуг, на ето бабы-шептухи великие мастерицы. Ну, а в рассуждении анатомии оне совсём слабые. А бабу-шептуху надо присоглашать тогда, када медицина совершенно бессильна. Не будеть ни вреда, ни пользы... Не закончил еще Фастивец завтракать, как прибежала София. Диодор Микитович попробовал было пригласить и ее к столу, но женщина лишь возмущенно махнула рукой. Вбежала в комнату, упала на колени перед дочкиной постелью и заголосила, как над мертвой: - Ой, на кого ж ты меня покидаешь!.. Ой, ягодка моя сладкая!.. Ой, улыбнись, мое солнышко ясное!.. Ой, деточка моя горемычная!.. Целовала дочкины руки, а они были тоненькие и бессильные и, казалось, хрупкие и прозрачные, как стебельки одуванчика. - Мама... - шевельнула черными губами Яринка и зажмурила глаза. Она знала, что должно означать это слово, и знала так же, что мать не поймет его никогда. И она пожалела мать, отпустила ей великий грех, - ничего, мама... София поняла так: "Я никому на вас не пожалуюсь. Я стерплю. Забуду. Буду жить". И мать бурно обрадовалась: - Слава богу! Слава всему святому! Поцеловала дочку в потное личико, перекрестила и, повеселев, вышла к сватам. - Ну, вы подумайте только! И с чего бы это?.. Прицепится хвороба, а людям хлопоты... - Она словно извинялась перед свахой, словно сожалела, что родила дочку такой болезненной. - Да как-нибудь обойдемся, - успокоила ее Палажка. - Может, еще поднимется на ноги... - Конечно, конечно, - радостно закивала София. - Беспременно должна поправиться... Вы уж потерпите... Фельдшер закончил завтракать, перекрестился. - Ну, помолясь богу, и примемся... - И достал из бокового кармана большой деревянный стетоскоп, сложил его и заколыхался в комнату к Яринке. - Покажь язык... - слышался его густой баритон. - Обложен... Так... так... дышите... не дышите... Глубже дышите... совсем не дышите! Здеся болит? А здеся нет... Так... так... Живучие, каналии!.. Ну, придется укол давать... Да ты не бойся... других еще не так колол - и живы зосталися... И банки надо ставить... Мадам Титаренкова, беспременно требуется первак на предмет постановления банок... Диодор Микитович ворожил над больной еще с полчаса. Сложив банки и весь остальной врачебный инструмент вместе с "приношением" в потертый кожаный саквояж, он попрощался. - До сиданьица. Будем уповать на волю божию. А медицина исделала все. Теперь только на бога и надёжа. Молились ли богу Титаренко - неведомо. Да, видимо, нет. В хозяйстве некогда молиться за невесток. Тут лишь бы свои грехи замолить; что ни день, то столько налипает их на душу: моешь, моешь - не отмоешь. Так что предоставили Яринке самой вымаливать у бога здоровье. А она тоже не молилась. Ей все было безразлично. Лежала одинокая в комнате, - вся мужская часть семьи разбрелась, осталась одна Палажка. Скребла горшки, топила печь, растирала на столе соль бутылкой, бормотала что-то себе под нос - гнусаво, сурово, как неумолимый судья, которому все равно - оправдать ли подсудимого, отправить ли его на виселицу. Только бы соблюсти раз и навсегда установленный порядок. Приносила пищу, ставила на стульчик у самой постели, стояла над Яринкой широкая и плоская, как тень, и, когда невестка отказывалась от еды, недовольно гудела: - Ну, ты гляди! Чудеса, да и только!.. - И, постояв с минуту, все прибирала. Только узвар оставляла, так как знала, что Яринка очень любит его. - Пороскошествуй, пороскошествуй!.. Ежедневно приходила мать, очень радовалась тому, что Яринка хотя и медленно, но поправляется, приносила яблок-зимовок и тихонько совала дочке фунтик с конфетами, - для нее в эти минуты Яринка была снова маленькой. Дочь точно так же по-заговорщически прятала эти подарки под сено в постели и хотя не сосала их сама, но не решалась отдавать и Павлику - разгневается свекруха: ишь чего, замужняя, а у нее все еще конфеты на уме!.. В субботу вечером пришел отчим. Был немного навеселе, в новой шинели под ремнем, пахло от него свежей тканью и дегтем. Улыбнулся ей, казалось, принужденно, держал ее руку в своей огрубевшей ладони, наклонялся к самому уху, шептал: - А мы вот назло куркулям и поправимся! Непременно! Мы им еще покажем, живоглотам!.. Чувствовались в его словах и злость, и грусть. И совсем не то, верно, хотел он сказать, потому что во взгляде его было что-то непонятное для Яринки, какая-то тревога, острый блеск. А когда прощался, сказал тихо: - Поправляйся, цветик лазоревый! И сильно зажмурился. Со сватами Степан не здоровался и не прощался. Палажка, как только закрылась за ним дверь, произнесла: - Ну, ты гляди! Басурманин, чисто тебе басурманин!.. Кузьма Дмитриевич был в обиде на Степана еще со дня обыска. - Вот оно, гадство, как власть человеку давать!.. Вот так жизня устроена... Несколько вечеров Данько просидел дома. То играл с Тимохой в "нос" карточную игру, в которой побежденного лупцуют колодой карт по носу, то, перекосив рот от умственного напряжения, возился с "морокой" - железным стержнем и прилаженными к нему кольцами, которые, благодаря разным комбинациям, то соединяются в цепь, то распадаются врозь. Наконец и это ему надоело, и он начал одеваться. - Ты гляди! - удивилась мать. - Да и куда бы это? - А на улицу! - Данько даже не обернулся. - Да нехорошо ж! Жинка больная. - А ну как она год пролежит! - Чудеса, да и только! - опять удивилась Палажка, но задерживать его не пыталась. - А ну-ка, раздевайся да сиди дома! - подал голос Кузьма Дмитриевич. - Вот, гадство, как раскобелился! Дознается сваха - как мне в глаза ей глядеть? Значца, так... со стыда сгорать. - Когда оставите меня в покое?! - взревел Данила, ударив себя кулаком в грудь. - Долго я мытариться буду?! - Распаляясь все больше, он стал трястись. - Не желаю жить с вами! Что мне - век в наймитах быть у вас?! А черта вам лысого, поняли?! Выделяйте мне хозяйство! А не то хату спалю и сам утоплюсь! То, что Данила утопится, Кузьма Дмитриевич не верил ничуточки. Что хату спалит - верил лишь наполовину. А вот то, что он может отделиться, более всего тревожило старика. Отойдет две десятины поля, часть скотины, инвентаря, старуха вон уже слабеет, а когда Тимоха приведет невестку с большими ладонями и широкими плечами, еще неведомо. И старик испугался. - Значца, так... ты не горячись! Вот, гадство! Ну, дурак, да и только! Уремья сейчас такое, что надо вместе держаться. Ты хочешь, чтоб нас в куркули записали? А того не смекнешь, что, как озлится сваха да нажалится своему примаку, а их с Ригором - водой не разлить, да и... Вот так жизня устроена!.. - многозначительно поднял палец Кузьма Дмитриевич. В продолжение этой отцовской тирады Данько злился, но уже тихо. Только сверкал глазами, чмокал, словно хотел что-то сказать в ответ, переступал с ноги на ногу. - Что б она вам зачумилась! Кузьма Дмитриевич сложил руки на животе и покачал головой. - Аль я ее тебе привел? Значца, так... привел? Аль до попа конями тянул?.. - И то правда, - вставила мать. - Вон Тимоха, гляди, не ищет панночек, а только работницу. А захотел бы, так золотую девку взял! Тимофей хлопал глазами, шлепал губами, приняв смиренно-гордый вид, вот, мол, какой я: пренебрегаю красивыми девками! И он сам себе показался таким красивым, неприступным, что надул щеки и изрек строго: - Румяное яблоко - оно порою червивое внутри! Не все то золото, что блестит! - Вот видишь! - подтвердила мать. Данько и сам сообразил, что родители правы. Но поступиться хотя бы раз - навсегда утратить свободу. - Ну, так я пошел. На часок. Поняли? - И, в знак примирения с родителями, на миг открыл дверь в комнату и взглянул на жену. Успокаивающе махнул рукой и ушел. А Яринка в уединении отбывала долгую - на всю жизнь - каторгу. И не верилось ей уже, что когда-то, в конце долгих страданий, мытарств и жгучего одиночества, отворятся двери ее тюрьмы и кто-то добрый и красивый, кого она ждала всю свою жизнь, ласково скажет: "Ты дождалась. Иди". ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ, в которой Иван Иванович повествует о матримониальных расчетах своей жены и о том, как Ригор Власович принял на себя не присущие ему обязанности "Мне тринадцатый минул..." - как сейчас слышу звонкий голосок нашей маленькой приемной дочки, Кати Бубновской. Читала она это стихотворение Тараса Григорьевича на детском утреннике накануне Шевченковских дней. Это уже третий раз отмечает вся Советская Украина великий Тарасов праздник. С портретов, украшенных еловыми ветвями, строго смотрит на детвору преждевременно постаревший человек, которого почему-то называют сейчас "дедушкой". Может, потому, что для детей сорок семь лет - это почти настоящий закат. Может, еще и потому, что этот кроткий и стеснительный человек (а он именно таким и был!) не знал молодости? А может, и потому, что в сознании народном он и до сих пор живет и продолжает счет своим годам с того дня, когда мать принесла его на свет? Если так, то пусть будет "дедушкой"... Ведь сейчас ему уже сто девять лет. Пусть вечно в памяти революционного народа он будет живым и здоровым и отсчитывает свои годы вместе с нами. Пусть так и остается нашим современником, мудрым и добрым дедушкой... Катя выучила на память еще и другое стихотворение, "На панщине пшеницу жала...", и была очень обижена, когда я запретил ей читать его на празднике и поручил это другой девочке. Я знаю, что и Нина Витольдовна не поняла бы меня. До ребятишек не дошла вся тонкая и болезненно щемящая прелесть обоих стихотворений, зато с каким восторгом встретили они "Свiте ясний, свiте тихий...", где "з багряниць онучi драти, люльки з кадил закуряти", - одним словом, они только и воспринимали дух бунта. Всей школой пели "Заповiт". Песня была суровой и величественной. От упоения у меня даже мурашки пробегали по телу. А в заключение "Интернационал" и современную - "Вперед, народ, иди на бой кровавый...". Вечером концерт повторили для взрослых в хате-читальне. "Интернационал" и "Заповiт" все встретили стоя. Это было знаменательно. И я на всю жизнь уверился в том, что только с "Интернационалом" народы сохранят все свои самые драгоценные приобретения - свободу, родной язык, культуру, бессмертие. Когда в стройном хоре я услышал, словно со стороны, казалось бы, такие простые и бесхитростные строки - "Думи моi, думи моi...", только тогда понял, какую страшную силу несли они в себе. "Роботящим рукам..." звучало как пророчество. Шевченковский праздник и годовщина Парижской коммуны продолжались в школе еще долго, хотя о них уже и не говорилось. Словно вдохновленные удивительной силой, мои школьники носили в себе радостные и тревожные минуты сопричастия к гению. Как бы разговаривали с самим дедушкой Тарасом и он завещал им: "Учитесь, братцы мои, думайте, читайте, и чужому обучайтесь, и своего не чурайтесь!" И даже самые отъявленные лодыри и шалуны в эти дни не могли ослушаться этого завещания. Школьные изложения писали в стихах. Я даже перехватил несколько "цидулек", в которых неизвестные парубки объяснялись в любви неизвестной дивчине четырехстопным ямбом. Понятное дело, я не разглашал тайны переписки, но чьи-то мужественные щеки пылали, чьи-то прелестные глаза опускались долу... И еще долго-долго стоял дух праздника. Каждый день вставал я от сна в ожидании чуда, словно мне должны были вернуть утраченную молодость. И с каждым днем все выше поднималось солнце, опадала белая пышность снегов и на пригорках зияли черные дымящиеся паром латки. Клокотали, захлебываясь в пене, ручьи, в больших лужах купались воробьи, пили живительную талую воду, наполняясь силой к продолжению своего беззаботного рода. По-новому звучали человеческие голоса - слышалось в них рождение песни. Мне кажется - именно в эту пору земного возрождения происходит зачатие всех песен. Недаром все мифологические сюжеты начинаются с рождения света. Поэтому и весну этого года, весенний, так сказать, солнцеворот запишем на самой чистой странице нашей Книги Добра и Зла. И будем наблюдать, как из освобожденной земли прорастают добрые злаки. Наше поле чистое, выпололи все бурьяны, засевайся, уродись, жито и пшеница... А за границами - поднимаются плевелы. Безумствуют контрреволюционные банды Муссолини, добрался до королевских покоев и до власти позер и паяц с колючими глазками и тяжелой мордой. Запахло кровью. Что такое фашизм - еще как следует не знаю. Одно мне ясно: если это поход против передовой революционной мысли, террор против рабочих и интеллигенции, то эта мерзость долго не протянет. Вчера в большую перемену пришла в школу Палазя-хроменькая, жена Македона. Таинственно поманила меня пальцем. Мы вошли в опустевший класс, я велел дежурному выйти, и Палазя вытащила из-за пазухи письмо. - Вот, Иван Иванович. - Теперь она уже не боялась за судьбу своего мужа, и его письмо было для нее не только семейной радостью, но и предметом непонятной для меня гордости. - Ой Петро!.. - покачала она головой, и непонятно было, то ли она упрекала его, то ли гордилась им. В том письме наш односельчанин Македон, как всегда в подобных случаях, приветствовал свою ненаглядную женушку и девятерых сынков, передавал поклоны всем родственникам, спрашивал, как там та коняга, которую привели богатеи, не спала ли с тела, не ложится ли в конюшне (не ослабла ли на ноги). А затем шло: "У меня большая радость. Я выручил начальника режима. От него была мне большая благодарность, и сказал: "Ты, Македон, спас меня, и я тебя спасу". Так что меня перевели в другую камеру и, даст бог, через несколько недель отпустят меня к деткам. И прижму я тебя к сердцу, и ты услышишь, как оно сильно крепко бьется. И береги, Палазя, деток, потому как мы будем старенькие, то они и нам с тобою дадут пропитание. А мне ничего живется, так же дают есть, как и давали, и на морду я не похудел". От непомерного волнения Палазя дрожала. - Ой Петро!.. Славу богу, слава! Сжалился господь над нами! Меня так и передернуло. Жаль мне было и Палазю, но не менее жаль и человеческую правду. Только тогда люди узнают ее, эту правду, когда станут измерять собственное горе чужим. И я сказал ей: - А все-таки лучше было бы, если б Петра не помиловали. Она долго думала. Не могла осознать ни моего жестокосердия, ни моей горькой правды. - Прощевайте, Иван Иванович! - Ходите здоровы. Я просидел за партой до самого звонка. Где-то под вечер меня вызвали в сельсовет. На мое приветствие писарь Федор махнул пером на дверь второй комнаты: - Ригор с барышней. Панночка оказалась очень хорошенькой, с темным пушком на верхней губе и нежным овалом лица, деревенской девушкой. Здороваясь со мной, она густо покраснела. Будто заглянула в жаркую печь. - Павлина. Костюк. - Чем обязан? - Мне нравилось ее смущение. Девушка посмотрела на Ригора Власовича. - Это их культпросвет прислал. И уездком комсомола. Так что вам, Иван Иванович, придется передать хату-читальню. Им вот. Я развел руками. - Вы, Иван Иванович, не обижайтесь, будете и далее народ учить, только вот они, - указал он большим пальцем, - будут у нас пионервожатой и комсомольскую ячейку организовывать. Я это еще на школьном собрании говорил. А платить им будем из средств самообложения. Ничего, ничего, Иван Иванович, не сомневайтесь, они, - и снова большим пальцем в сторону Павлины, - тоже школу проходили. "Ну, слава богу, - подумал я, - что не по азбуке Ригора". - И от Рабземлеса они, - продолжал Ригор Власович. - Наймитам, которые работают у живоглотов, будет защита. - Ну, хорошо, - сказал я, - работы всем хватит. И образование, думаю, подходящее? - Я краем глаза покосился на девушку. От учености, которая так и перла из меня, Павлине было не по себе. - Если вы из самого культпросвета, - снова сказал я без тени улыбки, - то вы - мой коллега. Пойдемте, коллега, пить ко мне чай. "Коллега" так зарделась, что я наконец оставил игру, подморгнул Ригору Власовичу и похлопал девушку по плечу. - Ну, ладно, ладно, пошутили - и хватит. Серьезно, пойдемте к нам, переночуете, а уж завтра - за дело. Я взял ее за руку и, как маленькую, повел за собой. Евфросинию Петровну ошеломила красота Павлины. Разговаривая о всяких пустяках, она незаметно для самой себя все прохаживалась вокруг девушки, рассматривала ее анфас и в профиль. Кружилась над нею, как бабочка над цветком. И мне были известны тайные мысли жены. В течение какого-то получаса наша невестонька Катя была отвергнута и яблоко раздора передано Павлине. И, видимо, не тревожила мою жену разница в возрасте Виталика и Павлины. Девушке следовало отключиться от времени и ждать, пока подрастет Виталик. И угощала Павлину Евфросиния Петровна как собственную невестку. Уложила спать на перине, мягкой и пышной, как белое облачко. Мне кажется, что в ту ночь видела во сне девушка райские сады и золотых соловушек. Поутру, еще до занятий в школе, я повел Павлину в хату-читальню и показал ей все нехитрое имущество. - Хозяйничайте, коллега. Девушка сразу же кинулась к книгам. - Готовьте акт, подпишем вечером. Девчушка оказалась боевой. Уже к полудню на дверях хаты-читальни и трех магазинов - кооперативного и двух частных - висели намалеванные красными чернилами объявления. Старый Меир, когда на дверях его магазина Павлина приклеила свое воззвание, только диву давался. - Я почтительно звиняюсь, но на што мне ваша красная грамота? С меня достаточно и патента. Тогда на што мне это представление!.. А скажите мне, добрая девушка, не слыхать ли там сверху чего-нибудь такого? - И старик покрутил поднятой растопыренной пятерней. - Ну, про снижение налогов или оптовых цен? На это девушка покачала головой, а рукой проделала такое движение, как будто закручивала гайку. - Ну, поглядите, какая умная девушка! - зацокал языком Меир. Похоже было, что и его обрадовала перспектива закручивания гаек... Тубол, заметив объявление на двери своей лавки, взорвался, как перегретый резиновый мяч: - Вон от моей собственности! Тут тебе не агитпроп. И говорят, Павлина ответила ему так: - Чего вы, дядька, кричите? Непременно кровь в голову ударит. И помните - советская власть не любит мелкой и крикливой буржуазии. Тубол даже посинел весь. Стал у двери, как распятый: - Не дам! Нету такого закона! Нэп! - Ну что ж, схожу к председателю, спрошу, не отменили ли советскую власть. Тут уж лавочник опомнился, заморгал, сплюнул: - Тьфу на ваши головы, анахфемы! Знает, песья вера, где закон искать!.. Так лепи ужо свою ахвишу и сама возле нее вешайся! И так костерил девушку перед покупателями, так возмущался нарушением своих суверенных прав, что слух про Павлинин приезд и ее объявление облетел все село за каких-то полчаса. - Комиссарша какая-то объявилась! Будет записывать в антихристы. - Чтобы в божьи храмы не ходили, детей не крестили и пасхальных куличей не ели... Закипели страсти. Не нашлось ни одной бабуси, которая согласилась бы принять Павлину на квартиру. Даже Ригорово обещание привезти две фуры дров не произвело должного впечатления. Павлина опечалилась. Евфросиния Петровна сразу заметила ее настроение. - И что это ты, детка, грустная да невеселая, будто схиму принимаешь? Я объяснил. Жена просияла. - А я и сама хотела предложить - оставайся, мол, у нас. Будет тебе хорошо. Так уж хорошо!.. - Так, может, вам тесно. Вот и доченька... - Павлина имела в виду Катю. О доченьке моя любимая женушка с дальновидным неодобрением промолчала, зато рассказала гостье про Виталика с такой безотносительностью к его возрасту, что любая девушка на месте Павлины должна была непременно влюбиться в него заочно. Он был умнейшим из всех сыновей, самым красивым из всех парней, одним словом, Виталик был сыном Евфросинии Петровны! Одного только не предвидела моя половина, что он свою будущую жену (вторую!) станет называть тетей... Я заранее потешался. Мне кажется, что с этого дня Евфросиния Петровна начала забывать наше неразумное дитя Ядзю. А со святой девой приключилось вот что. Как ни тужил Ригор Власович по своей голубой звезде, но и он, должно быть, не решился бы драться с Романом Ступой ни на саблях, ни кольями, ни даже на кулачках. Не потому ли, что его соперник числился в бедняках?.. Но, может, понимал наш сельский предводитель, что и Ядзя не нашла того, что искала. И охватила Полищука тоска превеликая, и уже не мог он видеть бедняка Ступу, и это, вероятно, было наибольшим грехом Ригора. Зашел как-то Ригор Власович к Роману и спросил Ядзю строгим голосом, не эксплуатирует ли ее хозяин. А Роман Ступа, обсосав прежде свои слова, ответил ему так: - И нечого тебе мешаться, ибо она моя жона. - И еще пососал. - А живем мы с Явдохой на веру. - Как? - потемнел лицом Ригор Власович. И, часто дыша, посмотрел на Ядзю. - Правду... этот?.. И молчала Ядзя. И снова спрашивал Ригор Власович: - А отчего ж ты, живоглот, не обвенчался с ней? - А оттого, что я праведной веры, а она католичка. Задумался Ригор Власович. - Правда твоя. Нельзя тебе с нею в церковь. Но и не годится тебе, праведнику, держать за одни харчи наймичку да еще и спать с нею. А станет она тебе законной "жоной" с другой стороны. Чтобы, ежели захочет бросить тебя, старого мухомора, так чтоб и половина имущества отошла ей. Одевайтесь, Явдошка. И ты, живоглот, одевайся тоже. Поведу я тебя в сельсовет. И сам скажешь Федору-писарю, чтоб он вас записал, а я только поставлю печатку. И не пикни. А не то, клянусь Явдошкой, клянусь наганом своим, мировой революцией, хотя и не посчастливилось мне за нее погибнуть, что убью тебя непременно, как гидру, если ты, гад, начнешь вилять хвостом. Потому как не могу я видеть, когда обижают хороших людей!.. И когда церемония первого в Буках гражданского брака была закончена, пожелал Ригор Власович счастья молодой княгине. А князю сказал так: - А теперь, дурень, иди и читай свою библию, пока совсем ума не решишься. И если хоть пальцем ее тронешь... Явдошку то есть... или словом поганым... Будет она тебе вместо богородицы. Вот так. И дивилось все село, и удивлялся Ступа. И я, записывая это, тоже крайне удивляюсь. ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ, в которой автор оставляет Яринку без проблеска надежды Ой, пойду я лугом, Лугом да долиной. Может быть, я встречусь С родными своими... Оживала земля. Оживала Яринка. Тихо-тихо, слабым голоском заводила текучую тоскливую песню, такую широкую, серебристую и горькую, словно озаренная лунным светом полынная степь. ...За слезами горькими Брата не узнала!.. Заканчивался великий пост. С самого утра вся семья Титаренко, за исключением Павлика, которому Кузьма Дмитриевич велел идти в школу, чтоб не косился учитель, направилась в церковь. Данила долго, как парубок, собирался, начищал ваксой сапоги, укладывал смоченный лампадным маслом пенистый чуб, указательным и большим пальцами выравнивал отпущенные усики. Видать, хотел понравиться девкам. Яринка смотрела на него без осуждения и без ревности. Он теперь был для нее как длительная, но отошедшая боль. Нельзя сразу забыть, но нельзя и жалеть о ней. И даже была благодарна судьбе за свою тяжкую болезнь, разъединившую ее с ним. При малейшем прикосновении к себе она с такой отчаянной злостью кричала, что Данила стал побаиваться ее и избегать. Палажка догадывалась и недовольно бурчала мужу: - Ну, ты гляди, что вытворяет!.. Мучение мужу с такой жинкой... Что ему - к Тодоське Кучерявой идти?.. - Вот, гадство, - соглашаясь, цокал языком Кузьма Дмитриевич. Но успокаивал жену: - Не надо сейчас об этом говорить. Когда выздоровеет наверстают. А ты ему скажи, так вот, чтоб к Тодоське не протаптывал стежку. Низзя. Значца, так... низзя. А то опять-таки сват Степан тяжкое сердце заимеет. Надо стеречься. И зачем была нам эта морока... Вот, гадство, как жизня устроена... И все это не раз слышала больная невестка. И не было раскаяния в ее душе, не было уже и желания жить с ними со всеми в мире. Не будет теперь она заискивать перед ними, любить их в ожидании какой-то перемены. Яринка еще не считала их врагами, но не были они уже ей даже далекими родственниками. Она еще не знала, как будет жить дальше. В душе была какая-то серость, седой туман. Но твердо знала: лучше умереть, чем разыгрывать покорность и любовь. Думала об этом часто. Боялась не смерти, а страданий. Поглядывала на спички. Сколько коробков надо? Будет ли болезненно? Сколько времени человек мучается в петле? Воды тоже боялась - жутко и темно. Есть ли безболезненная смерть?.. А если преждевременно закрыть трубу? Тогда все умрут. Нет, она этого не желала. А если бритвой по горлу?.. Говорят, легкая смерть, если выцедить кровь из жил. Не больно, мол, а только тускнеет свет и хочется спать... Только бы не испугаться крови! И решила так: подождать. Чего - и сама не знала. Ведь не будет перемен, Не будет. Никто не скажет: "Выходи. Ты свободна". Не постучат посохами добрые сваты - сватать ее за ясного сокола. Но нужно, нужно ждать. И только тогда - когда же? - бритву к запястью!.. И, ожидая, пела. Когда оставалась одна. Чтобы не слыхали они. Не догадывались. И в песнях тоже было - ждать. Ведь тот, кто создавал песни, допевал до конца, их еще и другие перенимали. Если бы самой сложить песню, да такую грустную, чтоб горько плакали люди на ее похоронах. Яринка торопилась - не имела времени! - и песни не получались. Оставаясь одна, ползала на коленях, смазывала в первой хате глиняный пол, а когда он подсыхал, рисовала коричневой глиной цветы. Горькие и тоскливые. Приходила свекруха, всплескивала руками: "Ну, ты гляди! Чудеса, да и только!.." И не было восхищения в ее голосе, и даже удивления не было, а только в первые минуты, пожалуй, просыпалось таящееся в каждом трудовом человеке уважение к чужому труду. А потом ходила по этим цветам спокойно, даже нарочно шаркая сапогами, чтобы эту тоскливую красу стереть. И все остальные топтали эти цветы, и Яринка была уверена - точно так же пройдут они грязными сапогами и по ее душе. И как это ни странно, она не огорчалась от этого. Знала все заранее и только проверяла свои предположения. Так оно и должно было быть. Нарисуй им и пречистую - они пройдут и по ней грязными сапогами. Только бы не упредить их, что они топчут. А она не скажет: это душа моя - не попирайте. Не предостережет она их от греха. Каждый сам за себя в ответе, от каждого зависит, полюбят ли его или осудят, поприветствуют ли или молча пройдут. Только соседки удивлялись - ай, красиво-то как! На таком желтом и ярком - цветы грустные, лапчатые, даже грешно и ногой ступить!.. Да научи и нас, Ярина, чтоб так вот разрисовать на пасху... И льстили свекрухе: - Ох и учите ж вы невестку, баба Палажка! Да разве молодые теперь способны? Хмурилась старуха: - Ну, ты гляди! На что оно нам? Тому, кто за хозяйство радеет, некогда и вверх глянуть. Цветы!.. Были бы хлеб да мясо. Восподь наш Сус Христос цветов не нюхал, а пятью хлебами пять тыщ людей накормил. Чтоб сытой была душа. - Так, так, чтобы сытой была и одетой... Да однако ж, баба Палажка, вон в храме божьем как красиво!.. - Чудеса мне, да и только! Так то ж храм! Но то обстоятельство, что ее хату выделяли, примиряло старуху с Яринкиными цветами. - Малюй уже, малюй! - гудела она. - Пускай дураки любуются... Да, впрочем, оно и ни к чему... Запомни, Ярина: одно только хозяйство душу питает. И Яринка, слушая это с прищуренными глазами, поглядывала на свой живот, где могла быть эта душа, о которой говорила свекруха. "Господи, какая ж она ненасытная, эта ее душа!" И, назло им всем, чтобы защититься от их серых, раскормленных, как огромные тарантулы, душ, создавала все новые и новые рисунки на простенках, над окнами, всюду, где могла беззвучно петь ее золотая душа. И они вынуждены были молчать - боялись пересудов. И может, ненавидели ее за это так же остро, как она пренебрегала ими. Тимко, который получил от нее отпор, бубнил себе под нос: - Хозяйство большое, а работать некому. Вот я бы себе жинку взял! Мать слушала эти слова, вроде бы удивляясь, что сама не пришла к такой мысли. - Ну, ты гляди!.. И долго стояла молча и неподвижно - каменная баба в степи. - Если бы хоть тебе, Тимоха, господь счастья дал! И в воображении своем видела ту девку, которую мог взять Тимко: фигура - широкая дубовая доска, большие руки, молчаливая, неистовая в работе. Такая, как она сама, Палажка, была смолоду. Будет рожать детей под копной, на третий день после этого возвращаться к работе. И не надеяться на благодарность. Жить только ожиданием, что после смерти свекрухи все добро: бесчисленные поставы полотна, скотина во дворе, и прялка, и кудель, и терница, гребни и мотовила, и все загоревшие, как мавры, горшки, и зыбка, в которой укачивались дети многих поколений, и кровать, и гора подушек, и подойник, и цедилка, и даже деревянные кружки - накрывать кринки - все достанется ей. Так разве не стоит ради этого повиноваться и молчать? Как молчала и повиновалась она, Палажка. А она ведь - была хозяйской дочкой, привезла в приданое столько добра, что и не счесть!.. Но повиновалась, и слушалась, и потихоньку плакала ночами. Иначе как же жить? Может, такой же самой, как видела ее Палажка, представляла себе свояченицу и Яринка: дубовую доску, с душой в животе. И молодица заранее возненавидела ее, но вовсе не из-за того, что та приберет к рукам все хозяйство и на правах жены старшего брата будет верховодить в семье. За то невзлюбила ее, что своим существованием будет утверждать: можно жить и повиноваться, можно существовать и терпеть там, где дерево трухлявится, а железо изъедает ржа. За то, что не станет ждать сватов с высокими посохами, которые должны сосватать ее за добра молодца. За то, что своим существованием будет утверждать: нет ни мечтаний, ни счастливых снов, ни надежды, ни даже права на смерть в конце великих разочарований. ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ, в которой Иван Иванович очарован явлениями искусства, прослеживает рост самосознания Нины Витольдовны и удивляется ископаемым останкам монархизма Давно уже прошла пасха, но и до сих пор мол гусята-школьники приносят в торбах крашеные пасхальные яйца. Сваренные вкрутую, они уже посинели внутри, некоторые - позеленели, но, однако, никому еще от них не было вреда. Ибо сказано - черт знает кому и вареничек поперек горла станет, а молодец и от палки не увянет. Сторожиха Ядзя выносит на мусорник полные ведра крашеной скорлупы, ругает детей, а они все "христосуются" - один зажимает в кулаке яйцо, а другой старается разбить его своим. Разбил забирай и уплетай, твое треснуло - давай сюда. Даже новообращенные юные коммунары-спартаки, не кроясь от нас, учителей, развлекаются с крашеными яйцами. И так будет продолжаться еще с неделю, пока не съедят все яйца. Не считается преступлением, если кто-нибудь смухлюет. Прокалывают свежее яйцо, высасывают белок с желтком, заливают скорлупу расплавленным воском, а тогда - только подставляй другие яйца! Приносят в школу и неимоверно красивые писанки. Это уже настоящее искусство. Пожалуй, такие не грех было бы показать где-либо на выставке, если бы нашелся умный человек, который не узрел бы за этим мастерством потворство религиозным предрассудкам. Узнал я и то, кто был тем художником, который так ловко размалевывал писанки. Это Титаренкова невестка Ярина (чуть было не написал "Яринка"). Скупила все краски у Меира, мягкие кисточки. Ее дядька Олекса Корчук, колесник, вытачивает на досуге болванки, а молодица расписывает их такими волшебными узорами, что в глазах рябит. Затем смажет писанку яичным белком, даст просохнуть и пускает в люди. И разукрашивает их по-разному, все они - как песни - прекрасны и разнообразны. Отняла лютая болезнь ноги у молодушки, так руки у нее неожиданно оказались такими чуткими к красоте. Похудело бедное дитя, кожа на лице так и просвечивается, а глаза - продолговатые и темные - горят неугасимым огнем, как у святой подвижницы. Такой я увидел ее, когда пришел проведать своего ученика Павлика. И уже не стеснялась меня, замужнее дитя, смотрела в глаза спокойно, с каким-то ожиданием, будто должен был я сказать ей что-то очень важное, что внесло бы перемену в ее жизнь. Я с удивлением рассматривал ее рисунки на печи, над дверью в сени, на простенках, и у меня словно мороз прошел по коже, и я понял - это талант! - А в школе, помню, Ярина, за тобой ничего такого не замечал... - Я и тогда рисовала. Да красок не было. А вы нам задавали рисовать только коров да лошадок. Смотрели на мое и говорили: "Так себе..." - Детка... - только и сказал я. В разговор вмешалась Палажка Титаренчиха. Ей даже дыхание спирало от желания выговориться. - Вот видите, - коротко всхлипнула она. - У людей как у людей, а нам такая морока!.. Яринка посмотрела на свекруху с такой чистой, незлобивой и праведной ненавистью, что меня снова взяла оторопь. - На все село работает, - гнусавила старуха, и я был благодарен ей хотя бы за то, что признавала работой Яринкин художественный подвиг, - а дома - ни за холодную воду!.. - Так вы бы за эту ее работу еще с людей деньги брали бы. - Я сжал зубы. - А как же, как же, - обрадовалась Палажка. - Ну, ты гляди, а я и не догадалась!.. Беспременно надо гроши брать, потому как не работает по хозяйству, то хотя б свежая копейка шла. Мне стало так тяжело, будто стены на меня навалились, и я попрощался. Ну что тут поделаешь, кому пожалуешься? Все вроде бы как положено, как сотни лет водится. И никто не молит меня о помощи, не простирает ко мне руки. Ну, наберусь я злости, накинусь коршуном на Титаренко, а кто меня поймет или оправдает? Ведь всем известно, что на селе человек должен работать до самой смерти. На карачках ползать, стонать от натуга, пока тяжесть совсем не придавит к земле. Вот тогда только и отработал свое... Ну, пускай и вырву я одну живую душу из ада, а остальные как? Каждый человек достоин счастья, каждая живая душа достойна человеческой судьбы. Христос обещал: "Приидите ко Мне, все труждающие и обремененные, и Аз успокою вы". Не успокоил. Не осушил слез. Так вот, иди-ка домой, рыцарь печального образа, Иван Иванович, отдохни, а завтра снова в школу, где ждут тебя лупастенькие Ванечки да Одарочки. Обучай их добру и правде, может, они понесут твою великую боль в люди, может, у них хватит молодого задора и жажды изменить мир. Только на это и надейся да еще на Ригорову Красную Звезду. Ведь будущее принадлежит одержимым и твердым. Мне не хотелось портить настроение жене, и поэтому я ничего не сказал ей о Яринке. Евфросиния Петровна была возбуждена и говорлива. - Вот послушай, старый, вот послушай... Написала Нина Витольдовна. И протянула мне письмо. Конверт, конечно, был распечатан. Нина Витольдовна из уважения к моему высокому чину вывела на нем: "Заведующему Буковской трудовой школой товарищу...", как если бы до революции написала бы: "Его высокопревосходительству действительному статскому советнику..." и т. д. Это, пожалуй, для того, чтобы обратить внимание моей любимой жены на абсолютно официальное отношение ко мне. Но само письмо было теплым и дружеским. "Дорогие мои друзья Евфросиния Петровна и Иван Иванович! ...Все для меня теперь ново. И то, что живу в общежитии, где премилые девчата, острые на язычок молодицы, чистота больничной палаты, фотографии Дугласа Фербенкса над кроватями и раскрытая книжка современного украинского поэта Сосюры на тумбочке. Зима... На фронт, на фронт! А на перроне люди. В толпе поем мы у вагонов "Чумака". И радость ласково волнует наши груди... И очередь к умывальнику, и талоны на борщ и сладкую запеканку из манной крупы... И то, что меня называют "товарищ Бубновская", и строгий человек в толстовке, член уездного парткомитета, который ставит мне "удовлетворительно" по политграмоте, не решаясь на нечто большее из-за моего сомнительного социального происхождения. Девчата же говорят, что отвечаю я "ужасно хорошо". Я уже с некоторой опаской, будто бы меня могут в чем-то укорить, читаю произведения Ленина, и - боже мой! - что за ум! Вся контрреволюция, и внешняя, и внутренняя, не смогли противопоставить хотя бы намек на такую историческую и философскую эрудицию. Если бы знал директор гимназии господин Федор Керенский, кого взлелеют его словесники, математики, латинисты, законоучители и другие чиновники министерства просвещения!.. Но кто может знать, в котором из твоих учеников растет гений? С этих пор я ни одного мальчишку не пожурю за немытую шею, а вдруг это будущий революционный вождь или поэт Шевченко? Ведь все будущие гении и герои в детстве бродят по лужам и рвут рубашки, лазая по деревьям... Мне, как и всем, платят стипендию - восемнадцать рублей в месяц. Хватает. Как и в мирное время, французская булочка - пять копеек, фунт масла - двадцать, фунт сельди - семь, стакан молока - копейка-две. Советский рубль окреп и уже сравнялся с довоенным. Вот только - кусаются цены на мануфактуру, на одежду. Еще и железнодорожные тарифы высоки. И еще грабителей много в городе - ночью на улице не появляйся: раздевают и издеваются. Всю ночь раздаются милицейские свистки, то там крик, то там выстрел... Но тешу себя надеждой, что новая власть быстро справится и с этим злом. Вызывали меня в уезднаробраз. Предлагали после окончания курсов перейти на работу к ним. Обещали даже казенную квартиру. Я отказалась, и вы знаете почему. Не хочу я ни от кого прятаться. Те, кто не предал меня остракизму во времена великой расплаты, не будут иметь оснований упрекнуть меня в неблагодарности. Конечно, если бы я осталась в городе, моя судьба, возможно, сложилась бы иначе. Я еще, кажется, не стара, кто-нибудь и встретился бы путный. Но разве только в этом счастье? Молодость уходит, любви не знала я, остается мне в утешение - уважение людей, перед которыми, в силу принадлежности к своему прежнему сословию, чувствую себя виноватой. Любимая доченька Катя! Мама твоя здорова и счастлива, очень счастлива, и хочет услышать от тебя то же самое. Учись, детка, старательно, чтобы быть достойной великодушного народа, среди которого и для которого живешь. Не броди по лужам, не цепляйся за телеги, а то упадешь и останешься калекой. И еще не хотелось бы мне видеть тебя верхом на лошадях, - это не девичье дело, я тебе об этом не раз говорила. И не лазай по деревьям, а то порвешь платьице, а их у тебя только два. И не задирайся с мальчишками, хотя и не боюсь я, что они побьют тебя. Скорее мне станет очень стыдно, если ты их будешь бить. Запомни, детка: тот, кто бьет и мучит людей, - злейший враг человечества, кем бы он ни был. Слушайся старших, особенно твоих наставников - Евфросинию Петровну и Ивана Ивановича. Мы перед ними... ну, как тебе сказать? Я уверена - ты меня поняла. На этом, дорогие мои, позвольте закончить. Кого - целую, кого обнимаю, кому - сердечно жму руку. Ваша красная (!) курсистка Н. Б у б н о в с к а я". - Слышишь, Катя, - нацелила на ребенка палец Евфросиния Петровна, ты должна нас, особенно меня, уважать! - А я и уважаю вас, - склонила девчушка головку на плечо. - О-о-очень уважаю. - И задумалась. - Больше чем нужно. - Это, очевидно, показалось ей особенно убедительным. Жена моя сделала вид, что не оценила силы Катиных чувств. Маленькой Бубновской выпало нешуточное испытание: стремиться к искренности даже в неискренности своей... Я убедился, что искренними могут быть только свободные - "я никому ничем не обязана". Господи, избавь это чистое существо не только от окружающего зла, но и от добра, за которое надлежит платить благодарностью!.. В последнее время осложнились взаимоотношения между Павлиной Костюк и Евфросинией Петровной. Матримониальные намерения моей жены сначала веселили девушку, затем она выслушивала ее из вежливости, а вскоре одно только напоминание о нашем Виталике начинало заметно раздражать его будущую (вторую!) невесту. Именно тогда началось сближение между Павлиной и Катей. Вероятно, старшая из них своим расположением протестовала не столько против уничижения своей меньшей подруги, сколько против гипертрофированного внимания к себе со стороны Евфросинии Петровны. Катя ходила за Павлиной, как тень. Готова была и по вечерам бежать за нею в хату-читальню, но Евфросиния Петровна строго отругала ее. Ну что ж, девчушка терпеливо ждала Павлину, пока она не приходила домой, и крадучись ныряла к ней в постель. Там девчата долго перешептывались - нежно и доверительно. Временами слышался приглушенный смех. Евфросиния Петровна обиженно кряхтела на топчане, покашливала, вздыхала. Потом скрипуче подавала голос: - И о чем это вы?.. Что за смешки?.. И не стыдно? Ждала, чтобы ее успокоили. Смех - придушенный, закушенный, сдавленный и все еще живой - не утихал, и тогда моя жена сердилась не на шутку: - Катя, кому сказала?! Хочешь - веником? Смех становился похожим на всхлипывания, опадал, как поднявшееся тесто, когда его похлопаешь рукой, и так же тихо и крадучись Катя возвращалась в свою постель. А Евфросиния Петровна еще долго пыхтела, ворочалась с боку на бок, бурчала что-то неразборчиво и осуждающе. Я понимал - стареет. И жаль мне было ее, потому что ни одной женщине не желаю утрачивать молодость. Утром моя жена была тихой и вроде задумчивой. Разговаривая с Павлиной, не поднимала глаз. Глубокая обида и разочарование делали ее смиренно-злой и угрожающе доброй. Представляю, как тоскливо сожалела она по Ядзе, по тихому существу, которую она могла беспрепятственно тиранить своей добротой. Знаю, что и невестку свою Евфросиния Петровна сможет любить до тех пор, пока та будет принимать как должное душевную щедрость и опытное руководство свекрови. Уж таковы они все, лучшие представительницы рода человеческого, когда дело касается препятствий в их стремлении к полному матриархату... А наша Павлина организовала-таки комсомольскую ячейку в Буках. Присоединились к ней два парубка, - может, знаете, Антосин Карпо - бедняк из бедняков (отца убили казаки в девятьсот пятом) да Крикун Тодось пришел из лазарета после ранения на Туркестанском фронте. И не испугались, что из веселеньких хат под цинковыми крышами тоненькими змейками выползают слухи. Вон Англия сердится. Вон Польша шевелится. Вон великий князь Кирилл собирает новую рать воевать большевиков. И в газетах пишут... И достанется тогда, ой достанется тем, кто хозяев прижимал, на красную звезду молился!.. Затанцуют они на веревочке, вот вам крест святой!.. Бредила кулацкая Вандея виселицами, тайком точила ножи, кровавая мгла застилала ей глаза. А в хате-читальне я говорю: люди добрые, наступило уже время мира и покоя на нашей земле, перековала советская власть мечи на орала и честный ратай вздохнет счастливо - отныне и до скончания веков пот, а не кровь станет орошать его борозду. Верьте мне, верьте! Вчера наконец прибыл в наше село землемер. Про него уже ходят легенды. До завтрака, мол, выпивает бутылку самогона, а закусывает одними сырыми яйцами. И не так чтобы много их потребляет, ровно десяток, и чтоб свежими были. И за обедом пьет точно так же, только уже не яйцами пробавляется, а чтобы был добрый борщ со свежениной и жареная курочка. А на ужин не ест ничего, только выпивает кринку молока. И сила от этих харчей у него такая, что запросто разгибает подкову и борется с бугаями. Сегодня утром увидел я этого дивного мужа. В дореволюционной серой тужурке с петлицами, со следами споротых наплечников и в фуражке с эмблемой - астролябия, наполовину обвитая мерной цепью. Усы толстые, как у урядника, на горбатом носище - изящные очки. Я был как раз в сельсовете, когда он пришел составлять договор. Поскольку денег у мужиков мало, "межевой инженер", как он сам себя назвал, потребовал по десять фунтов жита за десятину пашни и по пять фунтов за десятину общественных выгонов и лугов. Харчи ему обязана была поставлять община бесплатно, как и квартиру с освещением и отоплением. Заняв за столом место Ригора Власовича, "межевой инженер" каждое свое условие припечатывал тяжелым кулаком. Кроме всего, ему следовало выделять ежедневно подводу (да чтоб не из-под навоза!) и шестерых рабочих, желательно постоянных. И чтобы придать себе еще больший вес, господин Кресанский (на "товарища" не откликался) вскользь заметил: "М-мда... А то, что я буду получать от казны еще и "заделку", так это не ваше дело!" Даже Ригора Власовича самодовольный "господин" сбил с панталыку. Ведь председатель сельсовета знал, что землемер мог найти и под землей сгнивший столб. А это у любого крестьянина вызвало бы чуть ли не мистическое удивление: "И как он, чертов сын, знает?.. Вот тут, мол, копай, вот в этом месте!.. И заступ - дзинь, а там камень!.." Но в спесивом "межевом инженере" усматривал Полищук также и олицетворение советского земельного закона, и пропускал мимо ушей не только болтовню, что тот-де "кровью голосовал не за ваш номер", но и пренебрегал тем, что Кресанский очевидный живоглот и на богатство, что давала ему община, смотрел с пренебрежением. - Что мне ваши фунты? Я вот в мирное время, - Кресанский конечно же имел в виду старый режим, - получал, кроме "заделки", семьдесят пять рублей, а это жалованье армейского капитана, и еще право выхода на пенсию после двадцати лет службы - с мундиром и с инструментами! А вы мне, как нищему, ваши "фунты"! М-да... Мужики, которые были в это время в сельсовете, вежливо кивали головами, а сами, верно, думали: "Разорвало б тебя от наших фунтов!" Но тем не менее с его присутствием в селе смирились. Только Тадей Балан, к которому поставили землемера на квартиру, скрипел: - Мало того, что землю у меня будет отрезать, сапоги вон испортил. Напился, люди добрые, ну, в стельку, а утром я к сапогам, а в них!.. Ну, попроси горшок, а то... в сапоги!.. А я за эти вытяжки аж три рубля отдал! Мужики чуть за животы не хватались. Советовали Балану: - Вы, дядька Тадей, по углам гляньте, может, он там еще и... - Тьфу, анахфемы!.. Днем "господин" Кресанский со своей свитой обмерял углы и линии, а вечерами изнывал в просторной Балановой светлице. Иногда стрекотал тяжеленным арифмометром "Однер", вычислял координаты. Хозяева, сложив руки на животах, стояли у него за спиной, дивились. Чтобы подчеркнуть свою значимость, Кресанский как-то вечером вынес свою астролябию со штативом во двор, нацелил на луну. - Смотрите, мужички, на Каина, что взял на вилы своего брата Авеля!.. Ай, глупцы!.. Ай, неотесы!.. М-да... Ошеломленные зрелищем, открывшимся им через "чертово око", Баланы позвали отца Никифора. Тот тоже заглянул в трубу. - Не токмо видимое есть сущее. И хотя Баланы не уразумели поповской мудрости, однако их интерес к трубе землемера угас. Батюшка же пригласил "господина межевого инженера" на чашку чая и на партийку-другую в "шестьдесят шесть". А поскольку не хватало партнера (третьим была попадья), так позвали и меня. Ради своей Книги Добра и Зла я пренебрег антипатией, которую внушал мне Кресанский. Карты он сдавал твердо, пристукивая перстнем. На нас с попом смотрел поверх очков с выражением быка, наткнувшегося на неожиданную преграду. И карты называл по-своему: туз - "его императорское величество", король "его превосходительство", дама - "ее превосходительство", валеты ж были "их благородия подпоручики". Воспользовавшись случаем, я спросил "господина межевого инженера", как он смотрит на теперешнее землеустройство. Он махнул рукой: - М-мда... Большевистская ерундистика. Потом с неожиданной для меня доверчивостью добавил: - Я, знаете ли, чувствую себя на временной работе. Великий плуг перепашет новые межи. Я понял: новая война. И подумал про себя: "Ах ты ж!.." И еще подумал: "Непременно нужно готовить новых землемеров из сегодняшних моих Ванечек и Петриков. Нельзя вливать вино новое в мехи старые". И сказал я "господину межевому инженеру": - Не будет великого плуга. Не будет интервенции. Не будет кровавой Вандеи. - М-мда... Ваше политпросветительство - коммунист? - Вероятно, все же стану коммунистом. - Я сложил карты и бросил их на стол. - А вам, ваше верноподданство, советовал бы рассматривать свою работу как постоянную. И то, что мы делаем вашими руками, как окончательное, нерушимое и вечное. Только тогда вы будете иметь моральное право носить и в дальнейшем свой инженерский картуз. После долгого и тягостного молчания, когда батюшка заерзал на своем стуле, а матушка начала ловить ртом воздух как вытащенная из воды рыба, землемер выдавил из себя: - М-мда... Пардон. Я сказал: - Пойду. У меня много дел. Свою работу я считаю постоянной. После этого партнером в "шестьдесят шесть" приглашают фельдшера диодора Микитовича. Тот, говорят, так вошел в свою роль, что когда к нему попадает туз "его императорское величество", истово целует карту. Радуйся, уцелевший великий князь Кирилл: в "великой неделимой России" у тебя есть целых два верноподданных!.. Ч А С Т Ь В Т О Р А Я ГРОЗЫ И СОЛНЦЕ ГЛАВА ПЕРВАЯ, в которой Иван Иванович Лановенко в меру своих скромных возможностей отвечает на ноту Керзона, вспоминая попутно его пособника Юхима Плескало Снова пришел из тюрьмы Юхим Плескало. Белый такой стал, гладкий, глазки совсем заплыли, нос - как пуговка, и такой сам весь налитой, что рук на пузе не сложит. Скажете - богатей, куркуль. Куда там! Просто сельский воришка. То кусок выбеленного холста стащит, если не присмотреть, и продаст кому-нибудь за четыре гривенника - на полбутылки, то выследит в бурьяне, где соседские куры несутся, - пособирает яйца, то присосется к чьей-либо корове - зажмурит глаза я тянет, тянет, и коровы его, паскудного, любили, ни одна не лягнет, должно быть потому, что ласковый ко всему. Такой уж покорный, что мужики, как поймают его, бывало, на воровском деле, бьют не смертным боем, а вожжами. В свободное от воровства время ловит Плескало рыбу на пруду. И так уже все к этому привыкли, что даже сторож, дед Клим Яременко, только и скажет, завидев его в лодке на пруду: "А чума тебя забрала б!.." - И сплюнет в сердцах. В селе многие говорят, что он придурковатый, но Юхим опроверг это в двадцатом, когда утонули у шлюза оба зятя Прищепы. Как раз щука терлась, и было ее тьма-тьмущая, вот они и позарились. Выплыли на душегубках на самый водоворот и не успели сеть закинуть, как над ними только забулькало. Богатеи горевали: вот, мол, какие умные - то есть богатые - люди богу душу отдали!.. И кто-то из них хотел укорить Юхима Плескало, который топтался на берегу: - А почему ты, Юхим, не утонул? - А что я, дурной туда лезть? Богатеи только глазами захлопали: - Ты гляди, какой вумный!.. Зимой Юхиму приходилось туго - нет рыбы. Обвешивался торбами, нанимал мальчонку поводырем и шел по селам попрошайничать. Задерет голову, вывернет веко так, чтоб глаз страшнее был, и тоненьким таким жалобным голоском выводит: Не проходите, пода-а-айте! Не проходите, пода-а-айте! Бедному слепо-о-ому! А кто даст, тому и бог даст, А кто не даст, тому и бог не даст!.. Вопреки своей придурковатости Юхим, как видите, был хорошим психологом, - это его "бог не даст" воздействовало на суеверных женщин сильнее, чем на эмоциональных итальянок венецианские баркаролы, - медяки дождем сыпались в Юхимову порыжевшую шапку. Правда, побывал Юхим еще и на казенной службе. При Центральной раде, когда приказали выставлять "вольных казаков", которые наводили бы порядок, богатеи тут же закричали на сходке: - Плескала в "вольные казаки"! Ничего не делает, так нехай хотя бы казакует!.. Последний раз отсиживал Юхим за Секлетину юбку. Стащил с тына на онучи, потому как жены у него сроду не было, а на продажу та юбка - тьфу! - и старьевщик не взял бы. Когда же спросили его на суде, зачем украл, ответил: - А должно, для того, чтоб не отвыкнуть. Так для чего же я описываю все это про Плескало? А для того, чтоб иметь возможность сравнить его с вельможным лордом Керзоном, министром иностранных дел Англии, который выскочил, как голый из крапивы, со своей стр-р-рашной нотой. И сравнить не в пользу властительного тори. Ловит Плескало рыбу в общественном пруду тайком? Еще как! Добра от этого - никакого. Вред - очевидный. Приговор: надавать бы ему по... А лорд Керзон? В Белое море, под самые наши берега полез за рыбкой. Плескало довольствуется десятком фунтов за раз, а лорд тянет у нас из-под носа десятки тысяч пудов! Приговор: надавать бы ворюге по... Украл Юхим Секлетину юбку? Били его мужики веревочными вожжами? А лорд Керзон выкрадывает у нас государственные тайны, так чем его, собаку, бить?.. Оглоблей, только оглоблей!.. Да к тому же дубовой. Опрокидывает Юхим кринки в чужих погребах? Бывает, что и опрокинет ненароком. Бьют его мужики и за это. А лорд Джордж еще и не такую кутерьму устраивает в нашем доме руками разных дейвисонов и стен-гардингов. И вот я, Иван Иванович, присуждаю его к смерти - к политическому небытию, исчезнет, как привидение от Отченаша... Но наш буковский воришка Плескало куда благороднее вельможного лорда: как изловят его мужики с поличным, так поднимает вверх руки и кается: "Люди добрые, не буду, ну, ей-богу, не буду, провалиться мне на этом месте!.." Ну, его, конечно, все равно бьют, как уже сказано, мокрыми веревочными вожжами. С умом бьют. Потому как Плескало никогда не грозился спалить кому-нибудь хату. А лорд, бес ему в ребро, еще и угрожает!.. Ох и написал бы я тебе, вельми не уважаемый лорд, письмо запорожское, так Чичерин не пропустит... Думаю и гадаю: что же делать? Призвал на совет и Евфросинию Петровну. - Так ты что ж, может, хочешь вытащить его на суд? - Конечно, хочу, но вся беда в том, что он на мой суд не явится. Посидел я и подумал. А потом и говорю жене: - Вот я получаю сорок пять и ты - тридцать рублей. Давай, - говорю, посидим с месяц на картошке, а эти семьдесят пять рублей отошлем в "Известия", пускай собирают на новые аэропланы. Можно добавить к этому и мои серебряные часы, которые дали мне в армии за стрельбу. Мучилась Евфросиния Петровна долгонько. Все пересчитывала на пальцах и новые сапожки, и костюм для меня, и велосипед, и сено для коровы, и ботинки для Виталика, и самовар, и умывальник, и кашемировое платье, одним словом, множество вещей, которых у нас нет и которых мы уже не купим, и сравнивала все это с пропеллером для аэроплана. И никак не могла себе представить, почему пропеллер лучше маркизетовой кофточки. - Ой Иван, Иван, тебе работать бы не учителем, а бесом, что искушает, в грех вводит!.. И, тяжело вздохнув, отказалась и от фильдеперсовых чулок. Я поцеловал свою любимую жену, как Рокфеллер свою - за отказ от золотой ванны: обойдусь, мол, и мраморным бассейном... К нам присоединилась и Павлина, - она только что вошла. - Я - десять рублей. Больше, к сожалению, нету. - Ну, хорошо, завтра скажем Ригору. На следующий день зазвонили на сходку. Ригор Власович и Сашко Безуглый долго ругали Керзона и весь мировой капитал, я тоже высказал свое мнение. Проголосовали дружно, даже богатеи, когда узнали, что бомбы с буржуйских самолетов могут угодить и в их хаты. Только Тубол не сдавался. - Моя хата, - говорит, - под цинковой крышей. Что, у них глаз нету, куда кидать их, энти бонбы?! Так и не дал ничего. Даже Юхим Плескало решил поддержать общество. - Чтоб, значца, тот лорд не задирался, жертвую, - говорит, - три пуда рыбы на еропланы. Поначалу все одобрительно зашумели, но Ригор Власович покачал головой. - Ай-яй-яй, граждане и товарищи!.. Да чью же рыбу он жертвует - нашу же с вами, лихоманка его матери!.. Ну, смотри мне, Юхим, ты такой же живоглот, как и лорд Керзон! Я тебе дам вот такой ультиматум! Еще раз изловим с рыбой, отправлю тебя не в тюрьму, а к тому дурному Керзону. Будете там друг у друга рыбу красть! Сашко Безуглый предложил еще - чтобы на самом большом аэроплане нарисовали здоровенную дулю в ответ на ультиматум Керзона. Собрали буковцы триста двадцать четыре рубля и пятьдесят копеек деньгами, сто тридцать пять золотников сережек золотых и три фунта и шесть золотников серебра. Посылать такие большие ценности по почте побоялись, потому выбрали трех ходоков в Харьков с наказом найти писателя Остапа Вишню, а тот, мол, самого всеукраинского старосту знает и передаст в собственные руки, чтобы побыстрее те аэропланы построили. И еще, мол, пусть дед Остап (если такой он остроумный и мудрый, так уже далеко не молод!) приедет к нам в Буки, тут его таким медом угостят, что после первой кружки не подымется, после второй - своей бабы не узнает, а после третьей - бога увидит. - Так он же, Остап, - говорю, - безбожник, да еще какой!.. - Ну, так после третьего меда он и в аду найдет прохладное местечко!.. И очень любо мне было, что нахальный ультиматум Керзона так расшевелил наших буковчан. И подумал я: "Ага, чертов сын, бесславный лорд, попробуй-ка, тронь нас! Как придется защищать революцию, то не только последней рубашки не пожалеем, но и самого живота!.." И еще одно событие произошло в тот день. Наймит Балана - Мить Петрук тоже записался в комсомол. То ли Павлина это постаралась, то ли сам за ум взялся, протиснулся в первые ряды и поманил рукой Ригора Власовича. - Пойдите сюда, дядь! - Чего тебе? - Да-а... Хочу сказать. - Что у тебя? - Ну, про того лорда... про Керзона... - Ладно, сейчас. Ригор Власович взял Петрука за руку и, как маленького, вывел на крыльцо сельсовета. - Только картуз скинь. - Полищук обвел взглядом сходку. - Ну, тише! Сейчас наш сельский пролетариат Мить Петрук, который служит у эксплуататора Балана, скажет, а вы послушайте... Ну, Мить, не робей! Но Мить смутился. Даже побледнел от волнения. Потом зажмурился и ломающимся баском выпалил: - Этот Керзон... Керзон... чтоб он рехнулся... И буржуи... и буковские богатеи... До каких же пор на них робить?! - А ты в песочке поиграйся! Парнишка тяжело вздохнул и досказал: - Дядь Ригор, а запишите меня... чтоб бить их... буржуев... богатеев! - Вишь, - зачастил кто-то из богачей, - кормишь его, воспитываешь, а он камень за пазухой держит! Гоните его, Тадей, чтоб и духу его в хате не было! Ко всем свиньям!.. Ригор Власович потемнел от гнева. - Цыц, вы, живоглоты, мироеды!.. Вы еще не знаете своей беды!.. Вот этот Мить, которого вы и за человека не считаете, завтра... Не сомневайся, Мить, ты сейчас грязный и темный, но за тобой стоит агромадная сила! Советская власть - та сила! Запишем тебя всем миром в комсомол. Ладно?.. Кто, товарищи и граждане, за то, чтоб этого малого революционера записать в комсомол?.. Согласны?.. Ну, вот видишь, все за тебя, кроме живоглотов... Вот, Павлина, еще один борец за трудящихся. А это большое дело, когда партии молодая помощь идет. Не только Керзон, а и весь мировой капитал пускай задумается об этом. И вы, живоглоты, подумайте. Вы уже одной ногой в могиле, а молодежь идет в коммуну. Ответим, товарищи, на ноту Керзона своей нотой - чтоб Красная Армия была крепка, чтоб хлеба у нас в амбарах было полно, чтоб четырехполка и урожаи добрые, чтоб все берегли нашу революцию и советскую власть. Да здравствует мировая революция и товарищ Ленин! Ригор Власович снял фуражку и, подняв голову, затянул "Интернационал". Все подхватили, покатилось эхо: и если гром великий грянет!.. Гром великий грянет... Грянет!.. И это будет звучать в моей душе вечно. ГЛАВА ВТОРАЯ, в которой автор рассказывает, как Степан не использовал представляемые ему возможности Гнедой жеребец коротко заржал, поравнявшись с первой хатой на околице Буков. Маленькие острые уши его засновали из стороны в сторону, ноздри расширились, по коже на ребрах прошла дрожь. Степан погладил его по налитой шее, пробурчал успокаивающе: "Ну, ладно, ладно!.." - и тихонько натянул поводья. Жеребец пошел боком, затанцевал и замахал головой в такт шагам. У Степана затекла нога, которой придерживал ножны сабли. Высвободил носок сапога из стремени и с облегчением вытянул ногу. По бедру забегали мурашки, и он даже сморщился от неприятного покалывания где-то в глубине мышц. Смеркалось. Гудели хрущи, бились об него с глухим шелестящим звуком, ползали по гимнастерке. Степан с отвращением сбрасывал их на землю, щурился. Кавалерийский карабин, висящий на спине, натер магазином хребет. Возле двора Василины Одинец остановил жеребца, устало сполз с седла, привязал повод за столбик. Сухорукая мать Василины выглянула из сеней и мигом скрылась в темноте. - Эй, - крикнул Степан, - позовите-ка дочку! В дверях больше никто не появлялся. Степан, теряя терпение, тихо выругался и направился к хате. - Здравствуйте! Плескалась вода. Василина мыла посуду после ужина. - Слышь, - позвала старуха с топчана, - это они к тебе... Может, еще чего привезли. Двое Василининых мальчуганов осторожно подошли к Степану сзади, трогали эфес сабли. Маленькая девочка, сидевшая с бабушкой на топчане, заговорила о чем-то беззаботным голубым голоском. Внезапно замолкла, засопела, выскользнула из бабушкиных объятий, сверкнув голым задком. - Цего-то захотелось, - сказала она серьезно, присев над помойным ушатом. - Бесстыдница! - глянула на нее через плечо Василина. - В хате чужой дядя, а она, такая девица!.. - Я исцо маленькая... - Она еще маленькая, - подтвердил Степан, подошел, нагнулся, погладил мягкие волосики ребенка и протянул ей длинную леденцовую конфету. - Нате и вам, - одарил он и мальчиков. - Кланяйтесь, благодарите, висельники! - Старуха заерзала. - Вишь, обратилась к дочери, - даже конфет привезли... А у кого же брали - у Тубола или у Меира?.. Может, в кооперации? Василина молча вытирала ложки рушником. - Эге ж, - рассуждала далее старуха, - тратятся... Как другая бы, то, может, и пожалела бы мужика... Может, они с Софией не ладят... Хворает или еще что... - Цытьте, вы! - прикрикнула Василина. - А я что, ничего... - промямлила старуха. - У нас комната одна... - О господи! - застонала молодая хозяйка. - Ну, чего пришли?! - Да вот... - смутился Степан. - Может бы, свету?.. Василина зажгла масляную коптилку. - Что, не видели моей роскоши?.. И села на лавке, сложив руки на коленях. - Садитесь уж и вы. - Ты спроси их... - снова подала голос старуха. Но Василина перебила ее: - Ну, говорите, чего пришли... скоро ли мне ваша Сопия косы рвать будет? - Убил бы. - Слышь, - не стерпела мать, - вон в Половцах одна вдова, детная, но ничего себе, отбила мужа у одной раззявы... А что, нехай смотрит. А то у одной есть, а у другой нету. - Слышите, - деревянно засмеялась Василина, - отобью!.. А чтоб тебя! Ну?! - резанула она Степана взглядом. Ему стало жутко. - Не нужно так, - сказал покладисто. - Мне так же больно, как и вам. И вот что скажу... - Говорите да идите себе. А гречки мне не нужно. - Какая пани! - Это старуха. - Не слушайте ее. Степан достал из нагрудного кармана сложенный вчетверо лист бумаги. - Вот нате. Василина не шелохнулась. - Про Никифора? Имею уже. - Гляньте. - Темная я. Он подошел к коптилке и начал читать. Василина слушала и не слушала. Надавала шлепков старшенькому, что полез было к Степановой сабле. В сердцах посадила на топчан меньшенькую, которая таскала за хвост терпеливого, серого от золы кота. Потом остановилась напротив Степана, сложила руки на груди. - Чтой-то в толк не возьму. Это про нас? - А как же. Я и говорю: назначили вам пенсию на детей. - Степан так расчувствовался от своих слов, что на некоторое время ему показалось, что он один причастен к этому делу. - Вот видите, аж семь пятьдесят в месяц! Женщина удивленно захлопала глазами. - Должно, шуткуете. - Нет. Вот тут - черным по белому. - И поправился: - Советская власть дала. - Гляди ж ты, и мы уже стали нужные! - Женщина все еще не верила и подтрунивала над собой: - Вот какие мы!.. Мать ее заволновалась. - Слышь, Василина, это ж про гроши! Ну, ты гляди!.. Да сиди ты! прикрикнула она на внучку. - А сколько там моих будет?.. Говорила ж я Василине: этому человеку ты, мол, приглянулась. Так ты... - Деньги на детей. - Скажете!.. Такого и не бывает. Ежли к ней топчете стежку, то я - ей мать! Степан развел руками. - Закон. Вот если бы вы были родной матерью Никифора... - Такого не может быть! - Старуха даже затряслась. - Завсегда говорил мне покойный - ненько! Такого не может быть! Вот я отпишу самому большому начальнику! Как я мать... Старуха заплакала. - Нате конфету! - рассердилась Василина. - Замолчите, кому сказала!.. Степану стало не по себе. Отдал бумагу молодой хозяйке. - Отдай бомагу! - потянулась старуха к дочери. - А то прокляну, ей-богу, прокляну! С чуть заметной улыбкой Степан взглянул на Василину. Та поняла. - Нате уже. Владейте. - И пожала плечами. Глядя молодице в глаза, Степан сказал ее матери: - А ваших там, думаю, не меньше рубля. Старуха сразу успокоилась. - Я ж так и знала. Меньше рубля не дадут. Как я есть мать. - Конечно. А это - на два пуда зерна. - Вишь, Василина, я ж говорила, что они... Так ты уж... Как я засну, то меня хоть в окно вытаскивай. Наступило молчание. Степан чувствовал себя скверно. - А я думала про вас не то. И злилась, ох как злилась!.. - Ну, я пойду. Прощевайте. Василина метнулась открыть ему дверь. В сенях вдруг прильнула к нему всем телом, словно желая вобрать в себя. Всхлипнула. - Видал, как мать меня... Ой, все же!.. Лучше б я тебя и не встретила вовсе! Чтоб не обидеть женщину, он осторожно обнял ее. - Сестра! - Нет. Одна я как перст. Как свечка над покойником! Ее слезы щекотали ему подбородок. - Ты не гляди на мою злость. Не могла простить сама себе те снопы. - Я не осуждал тебя. Нет. Она поднялась на цыпочки и поцеловала его. - Сама себе не прощу... Что призналась. Он гладил ей спину. Дрожал. Думал: "От всего отказываюсь. От всего". - Знаю. Горе мое чубатое... Пошли. Под вишнями возле погребка женщина села на старые снопики. Степан осторожно опустился рядом с ней. - Василина... Ой, сестрица!.. - Знаю. - Ой, не все ты знаешь, голубка!.. Женщина взяла его руку, погладила ею себе щеку, потом положила на грудь. - Лучше б я тебя и не встретила б вовсе! - И всхлипнула. - Ты какой-то такой... Да только я не могла себе простить. Потому и зло имела на тебя. Ой!.. Платок ее сполз на плечи. Кудрявые мягкие волосы тонко пахли ромашкой. - Василина. Сестра. - Нет. - Милая моя!.. - Знаю. Да только Сопии боюсь. И сама себя боюсь. Знай, - зашептала она, - только с Никифором... Он один... да ты... Ну ты имеешь... Так, может, не нужно?.. - Вздохнула. - Пускай будет как было. Не надо, - решила она. - Чтоб мне глаза не прятать... если где повстречаю твою... А так считай - я твоя... вся. Но только не надо. И потом, не хочу я тебя ни с кем делить. Такая уж я удалась. Ой!.. Степана опекла тоска. - Не сердись. Любимый. - Мне легко с тобой. Если бы ты все знала!.. - Что? Молчал. - Как станет тебе так тяжко... так тяжко... что весь свет опостылеет... я буду ждать тебя. Как негде будет голову приклонить... Так не сердишься, нет? - Н-не... Степан осторожно поцеловал ее в щеку. - А в губы - нет. Потому как любый мне очень. А теперь я пойду. А не то останемся тут до утра. Потому как нет больше сил моих. Лучше б я тебя и не встретила вовсе. Ой!.. ГЛАВА ТРЕТЬЯ, где Иван Иванович в который уже раз размышляет о красоте человеческой, но не успевает довести дело до конца из-за Яринкиного несчастья Густым дождем стекают ветви ивы, огромная чаша пруда отсвечивает голубизной и зеленью. В чистое зеркало воды неотступно всматривается безоблачное лицо весны. Каждый год в эту пору я очищаю свою душу от печали прожитых лет. Телом воспринимаю мягкое, словно бы текучее солнечное тепло, слухом музыку мира, взглядом - два единственных, присущих нашей матери-Земле, холодных цвета. Выбрасываю из памяти все свои вольные и невольные грехи, услышанную и высказанную ложь, вырываю, как репейники, невеселые будни день за днем, смываю, как жирные пятна, все воспоминания, унижающие мой свободный дух, и - остается только детство, глазам которого открыты для радостного удивления все сокровища мира. И так - каждую весну, когда земля закипает зеленой пеной своей материнской силы и плодородия. Вчера приехала к нам из города Нина Витольдовна. Всего несколько дней пробудет она с притихшей доченькой-лозинкой. И правда, Катя незаметно вытянулась и стала такой гибкой, что покачивается в талии, когда идет. Два платьишка, все, что есть у нее, едва достигают коленей. Она стыдится, постоянно одергивает платьице, и эта ее стыдливость - не от воспитания, а от первобытного инстинкта ее прабабушки Евы, которая вдруг задумалась, насколько она угрожающе - первый небесный огонь на сухое дерево! - жива и прекрасна. Нина Витольдовна, несмотря на то что получает восемнадцать рублей стипендии, умудрилась не только жить на них, но еще и выкроить из этого дохода на гостинцы дочери. Были, конечно, конфеты, несколько книжечек-мотыльков с цветными рисунками и отрез шотландки на новое платье. И еще была волшебная трубка - калейдоскоп: все мы, от малого до старого, очарованы красотой, которая никогда не повторяется. Конфетами, понятно, набивали полный рот, невоспитанно причмокивали, облизывали губы и пальцы, часто пили воду - до полного изнеможения. Отрез прикладывали к груди, крутились перед зеркалом, склоняли головку то на одно, то на другое плечо, потом горделиво вскидывали, строили глазки, окутывались тканью, как туникой, счастливо вздыхали, ведь были мы женщиной от самого рождения и останемся ею до тех пор, когда нашей красотой перестанут любоваться не только другие, но и мы сами. Калейдоскоп, смешно сморщившись, нацеливали на солнце. Вращали его и просто немели от восхищения - нарождались немыслимые цветы и соцветия, которых никогда не запомним: вспышка, взрыв красок и - другое мгновенное рождение - как эфемерида по сравнению с человеком, как человек перед вечностью. Мы были умиленными, нежными и великодушными. Мы кошечкой мурлыкали под боком у матери, захлебываясь, объяснялись в любви к ней, очень невыразительным голоском уведомляли ее о наших успехах в учении, - скорее стыдились их, чем гордились ими, целовали маму разжатыми губами - очень влажные и искренние поцелуи, - вдыхали запах мамы и пьянели от этих родных запахов, но самое главное - в присутствии Евфросинии Петровны мы были вполне лояльны по отношению к этой почтенной даме и говорили о ее добродетелях с таким видом, словно хотели убедить в этом саму Евфросинию Петровну. "Она мне как мама родная. Ты, мамочка, никогда, никогда не сможешь быть такой, как Евфросиния Петровна!" И мама свято верила в это. Мы не шептались с мамой где-то по углам, мы знали уже про существование интонаций, тысяч оттенков улыбок, знали, что "текст" - для жестокосердных, "подтекст" - для добрых. И мы верили в то, что в конце концов избавимся от опеки над собой со стороны лицемерных, а по сути - недобрых матрон. "О как я хочу, мамочка, чтобы ты поскорее освободила Евфросинию Петровну от лишних хлопот!.." А любимая моя жена так и цвела от гордости - ее доброту признают публично! - и кипела от возмущения, что слова, предназначенные ей, можно толковать еще и по-иному. О святое детство! Горе тебе, если уже и ты, из соображений житейских, из побуждений устроить свое спокойное каждодневное бытие, начинаешь лицемерить - даже улыбаясь с прищуром. Нас с Евфросинией Петровной тоже одарили. Жене досталась большая жестяная коробочка с нарисованной на ней полнолицей красавицей с наплоенными волосами - пудра "Киска", целая голова сахара в синей бумажной обертке, мне - красивый настольный пенал с новым советским гербом и римской цифрой "V" и еще узенькая продолговатая записная книжка с алфавитом, может быть, для того, чтобы я в ней поименно записывал собственные грехи. Мы пили ароматный китайский чай с вареньем из крыжовника, и посреди стола стоял новый никелированный самовар, тихо мурлыкал и, напевая нежнейшие хоралы, посмеивался над нами какими-то продолговатыми носатыми рожами. Милые мои потомки! Когда будете выбрасывать из своего быта весь ненужный хлам дней наших, не трогайте только самовар! Он вас спасет от одиночества, приведет в ваш дом друзей - тихих, умиротворенных, он вас спасет от гордыни транжирства и пьянства!.. Окна в нашей хате были открыты настежь, над лампой сатанинскими сателлитами кружились ночные бабочки, самоотверженно лезли в огонь, ослепленно бились о белую скатерть, но мы, казалось, не замечали их время замирало, как рой пчел после захода солнца. Мы перекидывались словами, как бы прислушиваясь к собственной речи, и она казалась музыкой, не требующей конкретного смысла. Мы были поглощены друг другом и сами собой. - А знаете, - вдруг оживилась Нина Витольдовна, - мои подруги по общежитию не верят, что я воспитывалась в институте. "Как, в том, где "благородные"?.. Не может этого быть!.. Вы, мол, и стирать умеете, и пол моете не хуже нас!.." Говорю: "Я и жать умею, и снопы вязать. И хлеб печь. И стряпать. И всему этому меня научила революция". - "Ну, благодарите, говорят, революцию, что сделала из вас человека!" Чудные такие девчата, наивные до смешного. Как-то в бане одна из них осторожненько так погладила меня по спине. "А вы совсем-совсем как наши девчата. Думала, что хоть кожа у вас какая-то не такая. Потоньше, что ли..." Мы с Евфросинией Петровной очень потешались. - А я ей, - продолжала далее Нина Витольдовна, - дала еще и мозоли на руках потрогать, - они еще не сошли с тех пор, как с Виктором получили землю от общины. Так они все кинулись целовать меня: "Вы ж теперь наша, совсем наша!.." Видите, как мало нужно для того, чтобы получить пропуск в другое общественное сословие!.. - Ну, это вы, Нина Витольдовна, упрощаете! Те наивные девчата еще не делают погоды. - А я думаю: если приняли меня они, то примет и общество. Я не могу думать о них хуже, чем они того стоят. Мне сейчас так легко, что я верю только в хорошее. Я подумал: "Ты, золотая душа, можешь и разочароваться. Ведь суеверия очень живучи среди людей темных и одержимых". Уже, казалось, можно было и расходиться, как пришла из хаты-читальни наша Павлина. Девушка была грустная, пожалуй, даже угрюмая. - Что с тобой, детка? Садись с нами пить чай. - Ой, Евфросиния Петровна, с души воротит!.. - Что такое, может, парни?.. - Да нет, Иван Иванович... Совсем не то. Сегодня у каких-то Титаренко невестку из петли вытащили. Говорят, едва отходили. Какое-то недоброе, дурманящее и едкое тепло разлилось у меня в груди. Перед глазами всплыла мерцающая сетка и не исчезала даже после того, как я зажмурил глаза. - Яринка... о господи!.. - Что?! Как?! - Евфросиния Петровна насела на будущую свою невестку, будто она была причастна к Яринкиному крутому отчаянию. - Всякое говорят, - защищалась Павлина. - Одни: тронутая она, мол, чего ей надо еще - попала к таким богатеям, другие: муж ее, мол, пасется на чужом поле, а еще иные - эти ненасытные жадины не одну на тот свет спровадят. И за столом среди нас, казалось, сел кто-то серый и косматый, без лица и теплого духа. И разъединил нас всех. Мы чувствовали себя словно воры, которых должны вывести из хаты на всеобщий позор. И от стыда отрекались друг от друга - не я! не я! меня не было в этой хате, я не живу вместе с теми людьми, их жестокость меня не касается! И Нина Витольдовна пошла с дочкой к себе, а мы с Евфросинией Петровной тоже ушли - каждый сам в себя. Только Павлина осталась сама собою - не чувствовала никакой вины. - Надо и у нас организовать женсовет. Защищать женщин. Ох, как бы я их!.. Тех хозяев! Мироедов! Тень Евфросинии Петровны ответила на это: - Смотри, детка! Убьют! Я не переживу этого. - Они убивают постоянно. Работой, такой, что плечи трещат и голова кругом идет! Проклятиями - за кусок хлеба, что дают за эту работу! Я их знаю. Мой скепсис, частица моего существа, тоже подал голос: - Да никто не пойдет в твой женский совет! И Павлина, пожалуй, знала - не пойдут. Но была в ней какая-то неуклонная - вне времени и обстоятельств - вера. - Сегодня не пойдут, пойдут завтра! И даже прищурилась, и две черточки, две бороздки залегли меж бровями - от решимости. И на этот раз она была очень хороша, хотя и портили ее горячую красоту эти, по-мужски жесткие, черточки. Вроде бы на какой-то миг отреклась от своей женственности и терпеливой мягкости, стала судьей. Мы сразу улеглись спать - что-то ждет нас утром? В темноте мне мерещилось невесть что. Будто бы, высвеченная изнутри по контуру, в чернильном мраке раскачивалась продолговатая фигура. Раз сюда, раз - туда... Как маятник, что отсекает время. Я мысленно считал до ста, до двухсот, а фигура качалась под мой счет, и не было мне отдыха от того мертвого колебания. В комнате изредка гмыкала Павлина. Потом я услыхал, как она встала и тихонько прошла по кухне. Я угадал ее фигуру в дверях моей боковушки. - Иван Иванович, - зашептала, - слышите, вы не спите? - Ой, где там... - Извините, я никак не могла уснуть. Все никак не выходит из головы... та, повесившаяся. Вот вроде и не боюсь, а жутко... Будто сама... сама задыхаюсь и... каюсь. Но поздно приходит раскаяние... Ой, поздно!.. И каждый ли кается?.. Или, может, только мука смертная побуждает к этому раскаянию?.. - Не знаю, каются ли... Пожалуй, то, что приводит к самоубийству, тяжелее смертной муки. Молчала девушка, тяжело дышала. - Ты садись, детка. Там где-то скамейка. - Я - ничего... Только вот мерзну вроде... Потрескивала тишина. - Слышите, Иван Иванович... Я, кажется, знаю ее... Как рассказывают так это та самая. Вы сказали - Яринка. Так ведь? Была у нас в совхозе... поденная. Высокенькая, худенькая и красивая. Глаза длинные-длинные. И кудрявая. - Да, да, она. - Ну, подросток, да и только. Мне было слышно, как стучат зубы у девушки. - Иди, детка, спи. - И чтобы она не боялась и не корила себя за свой страх, я добавил: - Мне тоже тяжело. - Да, да, иду. А завтра!.. Павлина прошлепала к своей постели. Возможно, оттого, что в своей тревоге и печали не был одинок, я постепенно успокоился и вскоре заснул. Проснулся очень рано. Душу обволокла серая тоска. Во рту - привкус полыни. Как после тяжкого суда, на котором судили меня. Мои домашние еще спали. Евфросиния Петровна, как всегда, спокойно и праведно - ее никогда не судили. Заглянул к Павлине. Красивое лицо - вне времени, не скажешь, сколько ей сейчас - восемнадцать ли, тридцать ли. Она, пожалуй, сейчас судит других. Куда идти, что делать? Не знал я. Для действий необходим ясный рассудок и крепкие нервы, а у меня руки и ноги дрожат, в горле пересохло, - возвышу ли я голос до крика в филиппике: "Карфаген должен быть разрушен!"? Вышел во двор. Если бы это было в романе, должен бы тоскливо свистеть ветер, гнулись бы деревья, хлестал бы косой дождь, грохал бы в землю гром, - все соответствовало бы переживаниям главного героя. А тут, черт возьми, в розовом лоне неба зачинался чудесный рассвет, щебетали птицы, на серо-зеленой траве жемчугом белела роса, в воздухе стояла такая свежесть, что совестно было дышать полной грудью - пускай достанется еще и другим. Я прошел к школе. Через улицу от колодца пробежала сторожиха Ядзя Стшелецка с полными ведрами на гнутом коромысле. Вода хлюпала в пыль, босые ноги молодицы были мокрые и грязные. Ядзя торопилась - нужно было замести и вымыть полы в классах, пока не проснулись и не запищали маленькие Ступенята. Я, кажется, и не поздоровался с нею. Держал тяжкое сердце на нее с тех пор, как Ригор Власович повенчал ее со Ступой своим наганом. И даже в представлении моем поблекла ее неземная краса, и тело, которое, казалось бы, могло ослепить самого бога, мысленно вижу почерневшим - пощипано серыми клешнями Ступы. Нет бога, если богородица - в свином хлеву! И мысленно видел уже и Ядзю в петле - склоненная набок голова, вывалившийся синий язык. Померк золотой нимб ее волос над ясным челом. Бог тоже покинет ее - святой нельзя оставлять жизнь, пока ее не замучили. Со школьного крыльца осторожно топочет в своих ладных туфельках Нина Витольдовна. Сейчас она, как и всегда, напоминает мне утреннюю зарю. Подняла глаза, увидела меня, обрадовалась: - Ой, это вы!.. Доброе утро, дорогой Иван Иванович! Я зажмурился от счастья: она - жива! Не наложит на себя рук женщина, что счастлива своим вторым рождением. Как это хорошо, что я намного старше ее, и поэтому она, как и потомки мои, - бессмертна! Ведь все, кто за моей межой, - бессмертны. - Ниночка!.. - Так, кажется, впервые назвал я ее вслух. Ибо в душе это слово лелеял, стоял перед ним на коленях, касался его устами, пил, как чистейшую живую воду. И я был очень удивлен, что меня не поразил гром. Может, потому, что Нина Витольдовна давно не слыхала нежных слов. Может, потому, что и у нее болела душа и слово мое капнуло бальзамом. А еще, может, и потому, что она слышала какой-то голос в себе и моего слова не услышала. А может... Но я был трезвым даже в опьянении своем и последнее предположение отверг. Да оно и не нужно мне. С меня достаточно и этого, я сыт вполне своею радостью - она жива! Может, воспитанность, может, такт, а может, и... Нет, это ее светлый ум подсказал ей такие слова: - Ох, как вы мне всегда нужны, дорогой Иван Иванович!.. - И хотя она продолжала говорить, а я отсек эти слова, и они долго звучали во мне, как благовест. - Я всю ночь не спала... все разговаривала с вами... с близким человеком... все о том же... как жить, чтобы не чувствовать себя виновной в чужих бедах? Как, наконец, поступать? И совсем неожиданно для себя мне захотелось испытать ее. Хотелось ясности, безмерной ясности. - Это вопрос всей вашей жизни? Она смутилась. Брови волнисто изогнулись. - Да. Это не сегодняшний плач. Но в иное время я была глубоко убеждена в нерушимости мира, чтобы лелеять какую-либо надежду на лучшее. С надеждой приходит и желание действовать. Но что делать, что? - Очевидно, помогать таким, как Полищук. Такие не знают колебаний. Для них все ясно. У них четкое, может иногда упрощенное, представление о границе между добром и злом. Нина Витольдовна в задумчивости молчала. - Им я верю. Только бы поверили мне. - И, помолчав еще, добавила: Как только возвращусь в село, запишусь в женсовет. Туда меня, пожалуй, примут. И горе будет тому, как теперь говорят, мироеду, который посягнет на жизнь и достоинство женщины! Мне кажется: коммуна там, где по-настоящему свободна женщина, где она будет рождать не рабов, а рыцарей и героев! Пошли! - решительно положила она руку мне на локоть. Хотя только что занялся свет, у Титаренко уже не спали. Данько запрягал коней, Кузьма Дмитриевич и Тимко укладывали на воз тележку и плуг, выезжали пахать ранний пар. Здесь не имели времени на раздумья о жизни и смерти, о страданиях души человеческой, - у каждого свои обязанности: тот уходит из жизни, иная стонет в родовых муках, тот с истиком* в руке будет ходить за плугом. На этом стоит мир. _______________ * И с т и к - палочка с железным наконечником для очистки плуга от налипшей земли. Заметив нас, Кузьма Дмитриевич вытаращил глаза, так и присел. Всплеснул руками о полы. - Ай-яй-яй! Вот, гадство! - На растерянное, вычеканенное на меди, лицо - морщины продольные, морщины поперечные, глубокие до черноты, наплыла напряженная улыбка. - Эге-ге! Ранние пташечки! И пани Бубновская!.. И Иван Иванович! В гости, вот так... А мы, гадство, на поле, значца, да... на поле... Вот так жизня устроена... Тимко, убери собаку в будку, чтоб барыню не порвала... Это вы, значца, про четырехполку... А мы уже давно хозяйничаем в четыре руки, как наша власть говорит... - Нет, - с неожиданной для меня резкостью отрубила Нина Витольдовна, - мы хотим повидать вашу невестку, которую довели до самоубийства! Мы хотим удостовериться, что ее еще не доконали! Старик затрясся весь. - Оно, значца, так... значца, так... - Он задыхался. - Вот, гадство!.. Значца, так... Данько, рассобачий сын, почто гриву не выпростал?! - закричал он высоким, сорвавшимся на фальцет, голосом. Выхватил из рук сына кнут и с болезненной гримасой огрел парня несколько раз кнутовищем. Данько отскочил, яростно взревел и сжал кулаки. Старик бросил кнут и схватил с воза истик. - Вот я тебе, гадство!.. Научу как!.. Научу!.. - Потом сплюнул и прохрипел: - Оно, значца, так... Никакого, пани, касательства к энтому делу не имею... Ей-богу... Палажку, значца, спрашивайте... - И затряс головой: - Мужику, гадство, треба робить... Робить, пока сдохнешь... А они там!.. Вот так, гадство, жизня устроена... Растворяй ворота! - опять заорал на Данилу. И с такой поспешностью стал стегать лошадей, будто торопился на пожар. На ходу вскочил на телегу, яростно обернулся к сыновьям, которые не спеша, вперевалочку шли со двора, и замахал им кулаком. Те припустили бегом. А с улицы к нам торопилась Павлина. - О, и вы тут? - протянула она по-простонародному, и я понял, как она обескуражена тем, что запоздала. Мы постучали, хотя это было лишним. В сельской хате не должно быть греха. Палажка будто бы и ждала нас. Стояла в закутке между печью и полатями, полуобернувшись к двери - высокая, широкая, худая, черноликая. - Здравствуйте! - Дай боже здоровья. Была Палажка недвижима не только фигурой, но и душой. Сейчас она походила на почерневшую дубовую лавку, поставленную торчмя. И мы не знали, как к ней подступиться. - А невестка где же? - Это, кажется, вырвалось у меня. - В той хате. Глаза ее были темные и мудрые. Взгляд стылый, как и душа. - Что вы наделали!.. - дрожащим голосом сказала Нина Витольдовна. Ах, что вы наделали!.. - Ну, ты гляди! - удивилась старуха. - Виновата хата, что впустила Игната!.. Чудеса, да и только! И снова мы молчали и чувствовали себя так, будто нас облили помоями. - Послушайте, вы!.. - вдруг прорвало меня. Но Палажка и не шелохнулась. - Чего кричите? - прогнусавила она - без сердца, без злобы, без вины, без страха. - Говорите, чего пришли. Робить треба. Мы и вправду мешали ей. Невелик праздник, невелика беда, когда кто-то дурной пожелает свести счеты с жизнью. А время не сидит на колоде, а солнце не стреножено. И мы уже было направились в другую комнату, как под окном кто-то протопал. Саданул ногой сенную дверь, задребезжал щеколдой внутренней, и на пороге на какое-то мгновение застыл Степан Курило. Он, казалось, и не заметил нас. Глаза злобно округлены, весь подался вперед - вот-вот прыгнет, сомнет, изувечит. - Ты!.. - шевельнул губами, обращаясь к Палажке. И она поняла. Еще больше потемнела в лице и быстро перекрестилась. Степан рванул саблю из ножен и прыгнул вперед. Откинул назад руку и, резко хекнув, описал клинком блестящую и тоненькую, как молодой ледок, дугу. И сам едва не упал. Острие клинка вонзилось в матицу дюйма на два. Я ринулся к обезумевшему человеку, охватил его за плечи, Нина Витольдовна и Павлина загородили старуху. - Степан, опомнитесь!.. Вы с ума сошли! Лю-у-уди!.. А он хрипел, с силой вырывался, конвульсивно дергал саблю. Я терял последние силы, а он напирал на меня, как медведь, обдавал горячим дыханием, ненавидел. Вдруг внезапно обмяк и затрясся в злом рыданье. - Г-гады шипящие!.. Отбили... отобрали... последнее!.. Да и то, ненавистные, погубили!.. Он еще раз рванулся к Палажке, но с меньшей яростью, и я его сдержал. - Степан!.. Ради бога!.. Отойдите, говорю! А то... Он бессмысленно глянул на меня и быстро пришел в себя. Немного попятился назад, кинул фуражку наземь. - Тьфу!.. Падло!.. Руки марать!.. Н-не. - Еще раз посмотрел на меня, опустил голову. - Извиняйте. Благодарствую. И еще раз... спасибо великое. - И твердым шагом направился во вторую комнату. Мы все быстренько протолкались за ним. Очевидно, от страха Яринка прикрылась рядном с головой, но, заслышав наши шаги, на миг ожгла нас диким взглядом. Степан, вероятно, забыл о нас. - Ягодка моя!.. Громыхнув саблей и прикладом карабина, опустился перед постелью на колени. - Яриночка! Уткнул голову в подушку. - Да лучше б я не родился на свет! Яринка приподнялась на локте, а потом села. Смотрела на склоненные плечи отчима с удивлением и всезнающей мудростью. Перехватила мой взгляд и порывисто закрыла шею локтем. Степан тяжело поднялся и уже спокойным и твердым голосом велел падчерице: - Одевайся. И, сурово глянув на нас всех, первым вышел из комнаты. Палажка так и стояла в своем закутке. - И сундук заберете? Степан прищурился от ненависти. - Н-нет! - процедил сквозь зубы. - Сами привезете. - Помолчал и изменил решение: - Да нет, не так. На руках принесете. А не то порубаю. Всех. Пошинкую. Слыхала?.. Запомни. И чтобы днем несли. А то и хату спалю дотла. Помирать, так с музыкой. Я сказал. - И он отвернулся от нее почти с равнодушным видом. Снял из-за спины карабин, отстегнул саблю и все передал мне. - Вы, Иван Иванович, сами были воякой... А то тут женщины... не знают, с какого конца это взять... Снова вошел в комнату и спустя минуту появился с Яринкой на руках. Высокая и худенькая, молодичка обвила его повиликой. - Открыва-а-ай! - гаркнул Степан на старуху. И ко мне - без тени улыбки: - Как замешкает, рубайте куркулиху от плеча до пояса! Судьба и Палажка освободили меня от исполнения Степанова приказа. И мы шли по улице так: впереди Степан с своей дорогой ношей растроганный, заплаканный и страшный в своей нежности, за ним, как свидетели его великого горя и отцовской любви, Нина Витольдовна с Павлиной, а позади всех я - с карабином и саблей в руке - его ненависть и решимость. - Доня... доня... цветик мой лазоревый!.. И люди молча смотрели на нас и видели нас, как и нужно было видеть: вот так мы вступимся за каждую униженную душу. Связанную путами - земными и небесными. ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ, в которой автор рассказывает, что София не знает, как и поступить, и как Степан превысил свои полномочия, и что из этого вышло Временами Степану казалось, что живет в нем два человека. Конный милиционер Степан Курило нес службу старательно и дисциплинированно. Каждый день чистил коня, оружие, отбывал дежурства. Один или с товарищами ездил по селам, вместе с представителем сельсовета и понятыми "трусил" самогонные аппараты, деловито и без тени жалости разбивал пузатые бутыли с сивухой; производил обыски у богатых мужиков и частенько находил - там, где предполагалось, и вполне случайно, - обрезы, револьверы, винтовки и патроны, бомбы и всякое холодное оружие; задерживал в селах приблудных мужиков, которые с удивительной поспешностью устраивались в приймы к овдовевшим солдаткам, а потом оказывалось, что это "казаки" из разгромленных петлюровских банд Струка и Шкарбаненко, прочесывал леса, вылавливая грабителей, - и все это напоминало ему подзабытый полк, конную разведку, походы, а то еще и караулы на покинутых зимних квартирах, где чувствуешь себя немного свободней без недреманного ока высшего начальства, но с удвоенными вниманием и ответственностью. Этому конному милиционеру раз в неделю давали выходной, и он при оружии ехал домой. Иногда, когда по служебным делам приходилось бывать в своем селе или в ближних соседних, приезжал и посреди недели. И тогда в нем поселялся другой человек - муж Софии, хозяин двора, хотя и оторванный от хозяйства, но все же полный его заботами. И странно: всплывали в памяти первые дни его женитьбы, какая-то нерешительность в хозяйственных делах - давали себя знать и оторванность от хаты, и Софиино превосходство хозяйки, которая может обойтись и без него. Ну так кто же ты для нее? Такой же примак, как и в первые дни, точно так же изголодавшийся по женской ласке, с развязной нерешительностью жаждущий ее таинственного тепла. А она, сознавая свою власть, не очень-то торопится со своей нежностью, - ай, голова болит, хвораю. И только потом расчетливо уступает. И хотя поначалу новое его служебное положение вызвало в ней бурное возмущение - как же, бросил хозяйство, хозяев обижает, где-то в других селах будет иметь себе полюбовниц! - со временем даже стала втайне гордиться его, как ей казалось, большой властью, тем боязливым уважением, которое испытывали односельчане к ее мужу, и своей мнимой причастностью к мужниным делам. Иногда осторожненько намекала соседям на эту причастность - "вот надо будет сказать Степану", - и кое на кого нагоняла страху, и с радостью замечала, что даже независимый и мрачный Ригор Полищук начал относиться к ней если и не предупредительно, то значительно мягче. Беспокоили только молчаливое осуждение сватов - в глаза хвалят, а за глаза хаят - да еще скрытая ненависть балановской семьи: ей Степан успел порядочно насолить. Хозяйство приходило в упадок. Это замечала не только София, но и сам Степан. У Софии пока еще не было потребности извиняться перед братьями первого своего мужа Миколы и звать их на помощь. Но чем дальше, тем труднее становилось женщине, и София никак не могла смириться, что молодое ее тело от тяжкой работы начинает стареть, оставляют желания, и ощущает она его все - до последней жилки. А раньше ног под собою не чуяла, не знала, в чем живет ее безоблачная душа. Можно было бы сказать: уходи, мил человек, куда тебя твоя дорога выведет, так нет - не могла. Степан до сих пор оставался ее собственностью, был, может, и частицей ее сущности. Старое корыто не выбросишь со двора, а это же муж!.. И еще, пожалуй, любила его - не такого хмурого и недоброго, как сейчас, а того, что возродил ее подзабытую за семь лет вдовства страсть и жгучее любопытство к любовной тайне. И еще, может, надеялась: произойдет перемена, Степан вновь откроет для нее сердце, бросит свою службу, станет ласковым и добрым, будет тоскливо жаждать ее, успокоит добрым словом, чистым взглядом. Женщина знала причину его отчуждения и потому легко рассталась с Яринкой. И не замечала даже, что с уходом дочки опустела хата, а тишина, наступившая в ней, не была тоскливой. Ведь надеялась София, что эта самая тишина утихомирит и бурю в сердце Степана. А тогда... И видела уже себя помолодевшей, ненасытной возлюбленной и властной хозяйкой тихого дома. Но покой не приходил, и любовь не возвращалась. И преисполнилась София раздражительной неприязни к дочери, словно она, покидая дом, обокрала мать. Так и говорила мысленно: "Я ж тебя выносила, выкормила, а ты, негодница... Такова мне благодарность!.." И чтобы уравновесить затаенную неприязнь к дочери, увивалась вокруг сватов, которые, думалось, переняли ее материнские обязанности. Каждую свободную минутку, чтоб не оставаться в приумолкнувшей хате, бегала к Титаренко, гордилась тем, что ее принимают с каким-то предупредительным, даже боязливым радушием, сочувственно выслушивала жалобы на дочку, искренне покрикивала на нее - покорись! - и даже то, что у Яринки отнялись ноги, огорчало ее только тем, что дочь ее (София верила: такая молодая, даст бог, поправится быстро) лишь обременяла работящую и домовитую семью. И, догадываясь, какой может быть супружеская жизнь, когда жена больная, оставаясь наедине с дочерью, округляла глаза и шептала: - Когда Данько... к тебе за своим... то не артачься... И делай вид, что и тебе... Потерпи. Мужчины, они без этого не могут... И бог велит... душой и телом... А отталкиваемая терпеливой, тоскливой и безотчетной ненавистью в Яринкином взгляде, со смиренным раздражением заканчивала: - Терпи. Все мы, горемычные женщины, терпим. За грехи наши от первого колена. Горячая до неистовства в любовном единении, София верила, что и она "терпит" - ведь от множества молодиц слышала, что ночь для них - ух! сущее наказание. Терпи... И не только ночью, но и днем терпи. Руками, плечами, словом и взглядом - терпи. Болезнь не оставляла Яринку. Это начинало беспокоить Софию. Бегала к фельдшеру Диодору Микитовичу. Тот сопел, как после макитры вареников, молчал, набивая себе цену, плелся ко двору Титаренко. Сытно завтракал там, оголял молодичку больше, чем была в этом необходимость, отчего Яринка вздрагивала и поджимала ноги, тыкал там и тут негнущимся, как обрубок, пальцем, вытягивал губы трубочкой: - Медицина издесь бессильная. Одна надёжа на бога. Вы, мадам Курилова, обратились бы к знахарке. Оне бабы скусные. Вот оставляю вам баночку с лекарством. Помолясь богу, нехай пьеть, вреда оно не принесеть. Когда больная будет на исходе - гукнёте. Прощайте покедова. До сидання! На пороге еще советовал: - Можно ишшо и молебен отслужить. К знахарке бабке Секлете не ходила София, чтобы не накликать еще большей беды, - не забыла, проклятущая, как ее кормила София дегтем. Возьмет да наворожит навыворот. А к батюшке обращалась. И молебен заказывала. Отслужили чин по чину. Только и это не помогло. Прослышала: хорошо, если настоять на горилке собранных в мае муравьев и этой настойкой натирать ноги. Делала. Не помогало. Охватывала сердце тревога. Но мало-помалу начала привыкать к мысли о том, что Яринка может остаться калекой. Иногда подумывала забрать дочку домой. А потом и так рассуждала: я же им здоровую девку отдала, у них покалечилась, так пускай теперь и ухаживают. На этом и остановилась: терпите, раз погубили мне дочку! И, чтобы не нарываться на упреки, перестала ходить к сватам. Слышала от людей - разукрашивает Яринка хату, разрисовывает писанки. Удивлялась. И на что это ей? Дома ничего подобного не делала. Чудит, да и только. Кормят - живи да моли у бога здоровья. А Степан все хмурился и злился. Молчала - не из покорности, а желая выбрать подходящий момент и уколоть. А он, наверно, почувствовал это и сам затаился - тоже выжидал. И София боялась, что муж не сдержится и взорвется, и молчала уже от страха. И Степан знал, почему притихла она, и нагнетал в себе злость - погоди, погоди, дождешься на свою голову лиха!.. И, так оба затаившись, все молчали и молчали. Но вот внезапно разразился гром. Прибежал Павлик Титаренко, выпалил: - Тетя Сопия, Ягина повесилась!.. А мать нагвались да вегевку пегегезали!.. Стгах, да и только... София словно оплыла вся книзу. Тело опадало, как снежная баба на лютом солнце. Изнеможенно пятилась, пока не набрела на лавку. Ох! - и села. - Так как же это?.. - лепетала. - Иль она... ох! - На кговати, - радостно пояснил Павлик. - Пгивязала вегевку к спинке да и... Хгипит себе, а двеги залегла. А мать пгишли со двога, услышали да... Как саданут плечом!.. - Павлик весь сиял оттого, что важная новость для взрослых принесена им. В другой раз он с радостью выслушал бы похвалу, но теперь заметил, как мертвенно побледнела тетка София, и смутился. - Вы, тетя, не плачьте, она ожила. Мать на нее воду лили, тгясли за плечи и кгичали, как сумасшедшие... Немного оправившись, София выбежала, забыла даже хату замкнуть. Еще не успела и дух перевести в хате сватов, не успела рта открыть, как Палажка возмущенно забубнила: - Чудеса, да и только! На кой прах мне вся эта маета, а?! Да перевешайтесь вы все до единого, но только не в моей хате! Не на мою голову!.. Восподи, восподи, за что ты меня так тяжко караешь?! И София поняла - выкричаться ей здесь не дадут. И все ее обиды высказать тоже не позволят. И переложить вину на них она тоже не сможет. Оставалось одно - во всем обвинить Яринку. И она завопила: - Лелеяла, растила, ночей не спала! Думала - будет покорной да работящей!.. А она, бездельница, задурила голову такому человеку, красивому да именитому!.. Да не работает, как все люди, а все чудит да привередничает. И до коих пор это будет продолжаться, а?! Косы повыдираю негоднице!.. Своими руками... - София уж и не знала, что еще она сделает своими руками. Поэтому поутихла, шмыгнула носом и спросила спокойно: - Так где ж она, бесова дочка?.. С видом кроткого возмущения сваха молча поджала губы. - Видит бог! - загудела Палажка словно примирительно. - А нам такое ни к чему. - Вестимо, - вздохнула София и направилась в другую комнату. Там было уже все прибрано, но пол еще мокрый. - Яри-ина!.. Молодичка лежала на кровати, укрытая плохонькой дерюжкой. Глаза так плотно зажмурены, как у человека, шипящего от боли. Должно быть, не желала видеть и мать - не шелохнулась даже. - Ярина! - еще раз позвала София. - Что ж это ты, бесстыжая?! Ни стыда ни совести! Что ж мне с тобою делать, а?! А молодичка молчала. - Ну, ты гляди!.. Чудеса, да и только! И обе свахи, не сговариваясь, вышли из комнаты. Палажка пошарила под тюфяком на нарах и вытащила веревку. Поморгала мудрыми темными глазами - осуждение, насмешка, сочувствие, - протянула веревку Софии. - Нате вам. На счастье. - И приложила руку к щеке, будто у нее болели зубы. Молчали. "Сейчас скажет - заберите!" "Сейчас скажет - заберу!" И дожидались лишь, кто первая... "А черта лысого!" И переглянулись. "Кого бог соединил, тех только бог и разлучит!" - так мысленно произнесла София. И сваха поняла это, вздохнула тяжело: - Ох, грехи наши, грехи!.. И София тоже поняла и тоже вздохнула - с облегчением. - Грехи наши, грехи!.. Вот, гадство!.. Палажка была умна и осторожна. И хотя душу ее до сих пор жгла щемящая боль, загудела успокаивающе, с равнодушной ласковостью: - Да уж как-нибудь... Ой, грехи наши тяжкие!.. Однако перемелется, мука будет... Не журитесь. Бог даст день, бог даст правду. И не принимайте близко к сердцу. Иль не было и у меня, да и у вас, чтоб белый свет становился не мил?.. Было. Бы-ыло!.. Бывало, что и под копной дитя приведешь, в глазах темень, однако жить надо и робить надо! И дети помирают, и сама за ними в яму бросаешься, и сама помираешь, да бог смерти не дает. И если восподь заповедал в поте лица своего, то и покоряешься, пока ангелы душу заберут. Вот и все, что нашего на земле. - А правда, правда ваша! Черная и большая, плоская, как тень, Палажка неторопливо сновала по хате, собирала на стол. Вытерла чарку внутри большим пальцем, небрежно стукнула ею рядом с бутылкой. - Так садитесь. И сама села, безрадостная и неподвижная, задумчивая и мудрая, как добрая ведьма. - Так выпьем, чтоб обтерпелось! - Дай боже здоровья! Потом София плакала и чувствовала себя девочкой в келье суровой схимницы. - Правда ваша, правда!.. Ей было неловко зайти к дочке еще раз. Размашисто поклонилась образам, поцеловалась со свахой и ушла. Дома толклась бессмысленно, как лунатик, и все чего-то ждала. Какого-то вестника - и не доброго, и не злого. Раздевалась на ночь и поглядывала на окно - вот сейчас кто-то постучит. И страха не было, и радости от этой встречи не ждала. А когда упала в постель, все тело и мозг налились холодной негнетущей тяжестью, перестала ждать вестника, мысли шевелились, как замерзшие пчелы, на мгновение загудели и внезапно смолкли. Проснулась с солнцем уже без тревоги, но чем-то недовольная. Словно ее обманули. За поворотом улицы послышался конский топот. Неслись наметом. В сонном тихом селе этот звук воспринимался как стук встревоженного сердца. Это никак тот вестник. Софии показалось, что по бокам и по спине ее погладила мертвая рука. Степан... Уже различала его лицо. Оно было черным, не только от плотного загара, но и от злой крови. Знает... Зна-а... Ноги ее противно задрожали, сердце оборвалось. И не могла тронуться с места. Не доезжая до ворот, загарцевал, дернул жеребца за уздечку, ударил шпорами и перемахнул через плетень, вытоптав сажени две картофельных кустов. И, бойко помахивая головой, конь пошел на нее. И она уже видела черный огонь в глазах мужа, но нагайка в его поднятой руке - не для нее. Все произошло так неожиданно, что она не успела даже вскрикнуть. Только ногам стало мокро, и от стыда, но не от жгучей боли, София съежилась, подставляя ему налитую раздвоенную спину. Но боль стала нестерпимой, и она закричала. Тогда Степан с остервенением выхватил саблю из ножен и плашмя ударил ее ниже спины. И только от этого София пришла в себя и опрометью кинулась в дом. Пока он слезал с коня, женщина успела запереться на засов и, привалившись спиной к двери, всем телом чувствовала мощные толчки, когда Степан рвался в сени. И все это молча. Затаившись за дверью, София слышала, как резко дышит он. "Господи, спаси и помилуй!" И, вопреки своим стыду и обиде, София преисполнилась трепетной, почти нежной радостью - впервые в жизни муж ее побил! Не раз слыхала она от молодиц, как их колотят мужья, не понимала той горькой их гордости, когда они показывали друг другу свои синяки. Ох и лупцевал же, бешеный!.. И только сегодня изведала эту дикарскую радость муж должен быть, хотя бы раз в жизни, зверем!.. Точно так же он должен озвереть, когда кто-то чужой позарится на его жену! Круто выругавшись - и это жена ему простила! - Степан звякнул саблей о стремя и куда-то уехал. А София, всхлипывая от боли, обиды и какой-то щемящей, но радостной тоски, вошла в хату и, подоткнув юбку, шагнула в ушат и начала сливать себе на ноги. - А зачумился б ты... бешеный... Чтоб тебе шею свернуло!.. Чтоб тебе кровь в голову кинулась!.. Но ругала его - за кофту, лопнувшую в нескольких местах, да за синие полосы, что продержатся на теле с неделю, а не за то, что муж причинил ей боль и опозорил. И, постепенно стихая, София подумала с молитвенной самоотверженностью: вот теперь буду слушаться его вечно!.. Ведь это муж! Это же... му-у-уж!.. А когда завидела на улице гурьбу людей во главе со Степаном, который нес, как ребенка, как обиженную святую, худенькую и гибкую, как лозинка, Яринку, она широко распахнула двери. - Слава богу! Слава всему святому! Побежала впереди него открывать двери и, отдернув одеяло на кровати, начала взбивать подушки - для своего дитяти, для родного ребенка, которого так любил, неистово любил ее муж, а то, что это была ее родная дочь, то сейчас она в этом не усматривала ничего греховного. Пускай любит, ой, пускай любит, может, бог простит ему, может, именно от божьей воли эта горькая, скорбная и греховно-чистая любовь! Может, это ее, Софии, грех в том, что отобрала у дочери предназначенное ей судьбой счастье!.. Где-то в глубине души София понимала, что ненадолго хватит этого ее упоения, что снова зашевелится, как пригретая змея, ревность, но сейчас ее раскаяние было вполне искренним. И еще понимала: это оттого, что вчера у Титаренко ей не дали выкричаться, переложить на них вину, не дали возможности пожалеть дочку. - Ой, спасибо, люди добрые, - это к Ивану Ивановичу, Нине Витольдовне и к половецкой девушке, - спасибо, людоньки, что спасли мне дитя от тех живоглотов поганых! Гляньте, что сделали с ребенком! Как с креста снятая!.. И вещало мне сердце, да поверила тем басурманам, да и люди хвалили и нахваливали их так, что я ума решилась!.. Да садитесь, люди добрые, вы для меня первейшие гости, ближа-айшие ро-о-одичи-и... лю-у-убимые мои-и... да ве-е-ерные... Она рыдала так искренне и истово, что все, даже Степан, почувствовали к ней некоторое сочувствие и раздраженное уважение. Потом в хате стало так тихо, что слышно было, как гудят мухи. ГЛАВА ПЯТАЯ, в которой автор внеочередно сообщает о том, как буковские женщины объединились в боевые ряды В тот день у Курило перебывало много людей. Началось с того, что вслед за Степаном, принесшим Яринку на руках, шла целая гурьба - учитель Иван Иванович вел коня и нес на себе оружие Степана, сопровождали их еще учительница Нина Витольдовна и пионервожатая и заведующая хатой-читальней Павлина Костюк. В доме не смолкали разговоры. Грудным, прерывающимся от волнения голосом Бубновская долго стыдила Софию. Слова падали острые и мучительные - "бессердечность, черствость, деревенская жадность, жестокость", и потому, что они были непонятны для Софии, отскакивали, как горох от стены. И Нина Витольдовна, чувствуя это, от беспомощности своей по-женски расплакалась и совсем по-простонародному захлюпала носом. Слезы ее были понятны Софии, ей стало жаль женщину, и от жалости непонятные слова как бы прояснились, и она тоже заплакала. - Ой, правду, пани, говорите, правду!.. И разнервничавшаяся Нина Витольдовна вдруг прикрикнула на нее - вы и людей не уважаете, какая я вам "пани"?! Вы, видимо, не признаете и революцию, которая сравняла всех людей!.. А если признаете, почему так стремитесь к обогащению, что ради этого погубили родного ребенка?! - А правда ваша, па... извиняйте, Нина Витольдовна, - в голове у меня было только хозяйство, да кони, да волы, да овечки... а про что ж еще глупый мужик думает?.. - Знаете, София, сказать по правде, так я потеряла больше, чем у вас есть, даже собственного угла не имею, но из-за этого никогда не погубила бы ни себя, ни своего ребенка. София притворно вздохнула: - Вам, Нина Витольдовна, легче. За всю свою жизнь вы ни к чему рук не приложили, да и сейчас вам легко: детей учить - не руками робить... А у нас, мужиков, все оно родное, все собственными руками заработано. Потому мы такие и жадные. Довод был сильным, Нина Витольдовна растерянно поморгала, покраснела и умолкла. Немного погодя спросила: - Ну, и как же вы теперь думаете жить? - Да как бог даст, так и будет. - И с дочкой так же? София смутилась. - Ой, что вам сказать?.. Одно только знаю - буду жить для нее... Или вы нас, мужиков, и за людей не считаете?.. Да я бы... Я бы ей свои ноги отдала... так ведь робить треба. Это вы - руки заломите, да на бога ропщете, да слова разные говорите. А я родную мать похоронила вечером, а ночью пошла пшеницу жать, потому как осыпалась. Ни думать много нельзя, ни тужить - руку серпом полоснешь. Вот так, гадство, жизня устроена!.. - Но выход какой-то должен быть?.. Иван Иванович, как вы думаете? - Это, Нина Витольдовна, по-моему, вне Софииной сферы. Жизнь должна идти к ней, а не она к жизни. Я так мыслю, что мировоззрение вне человека - в его окружении, в условиях, в которых он живет. - Теперь понятно! Мы с вами и она, - Нина Витольдовна кивнула в сторону Павлины, - должны создать эти условия! Степан молча начал собираться в дорогу. Подпоясался саблей и подсумком, закинул карабин за спину, молча и искоса посмотрел на жену, ответившую ему чистым бездумным взглядом, попрощался с гостями. - Ну, люди добрые, так я вам благодарный, что не знаю, как и сказать... Такие вы для меня сегодня родные, что... вот... четверть с вами распил бы... так служба... чтоб боялись нас куркули да еще кого-нибудь в петлю не сунули... Прощевайте. - И еще раз исподлобья взглянул на Софию. А она защебетала грудным заплаканным и счастливым - в своем выздоровлении? - голосом: - Ты, Степушка, поезжай да справляй службу, а я уж тут без тебя... А дитя наше больше никто не обидит... Живоглоты поганые!.. Он мрачно улыбнулся и, как бы оббивая с сапога грязь, звякнул шпорой. И, сознавая свою внутреннюю силу, сдвинул на затылок красную фуражку. - Так что прощевайте еще раз. Когда Степан вышел и запрыгал на одной ноге, примеряясь, чтобы вскочить в седло, София заважничала: - Вот какой у меня муж! Сказал - как отрубил! И знаете, сегодня меня так стеганул разок!.. Но за дело. За дело. Потому как мы, бабы, только и умны при мужьях. Иван Иванович печально улыбнулся. Возражать ей сейчас было бы напрасно. Кроме того, он и сам в душе оправдывал поступок Степана в отношении жены. "Бывает, что и арапник - хороший наставник". - Ну что ж, София, очень рад тому, что вы поступили по правде да и мужа надоумили. - А как же, не раз говорила: заберем, мол, ребенка от тех живоглотов... Нина Витольдовна не сдержалась и захохотала. Павлина тоже усмехнулась. - А как же - живоглотов!.. - София заморгала чистыми серыми глазами. - Это их так Ригор Полищук окрестил, а я и себе. Иван Иванович провел ладонью по лицу, стер улыбку - то ли София и вправду не поняла его колючей реплики, то ли была искренна до глупости - и сказал: - Если Титаренко будут с вами судиться, то возьмите нас в свидетели. - Куда там! - махнула рукой хозяйка. - И не пискнут! - А в женсовет запишетесь? - Это Нина Витольдовна. София заиграла всеми своими ямочками. - Я что... Вот как муж позволит... На этот раз Нина Витольдовна сдержалась - сжала губы и опустила глаза. Зашли в комнату попрощаться с Яринкой. - А я тебя узнала, - Павлина нагнулась и поцеловала молодичку. - Я тебя - тоже... - Яринка задумалась. - Только поздно ты пришла. - Зато теперь я тебя не оставлю. Вот и завтра приду. И послезавтра. - Кому я теперь нужна... - Ну, ничего. Я тебя расшевелю. Ты у меня пойдешь! Вечером в хате-читальне состоялось женское собрание. Чтобы все явились, Ригор Власович разослал исполнителей с таким напутствием: - Как начнут спрашивать женщины, так не сразу говорите, а помнитесь немножко и шепните... Дело, мол, шибко секретное. И власть, мол, не хочет мужчин звать. Они как напьются, все разболтают... А женщины, мол... Одним словом, что вас учить... И еще раз в дверях уже скажете: "На мужиков, мол, Ригор не полагается..." Вечером хата-читальня гудела. Приковыляли даже древние бабуси каждой хотелось услышать тайну, чтоб потом сохранить ее в сердце и ни за что, ни за что никому не выдать. Хоть угли под ногами разводи - никто ничегошеньки не узнает!.. Ради святой тайны все нарядились в праздничное. Выбрано было из сундуков самое лучшее, из приданого, чего, пожалуй, не надевали даже в церковь. И вышитые сорочки из тонкого льняного полотна, и бархатные корсетки, и зеленые да синие кашемировые юбки, такие широкие и складчатые, что под ними, если развернуть, могло спрятаться мужика три, и платочек у каждой в руке зажат, а на голове платки - глаз не отвести, а некоторые и не в платках, а в материнских очипках, - одним словом, настоящая роскошь, какую никогда не увидишь не только в обеих сельских лавчонках, но даже и на ярмарке. И вот взошел на возвышение Ригор Власович, посмотрел поверх голов на входную дверь, поднял руку, подождал, пока утихнут. - А не спрятался ли среди вас, товарищи женщины, какой-нибудь завалящий мужик? Все оглянулись, некоторые и юбки подвернули и под лавками пошарили. И вздохнули с облегчением: - Да ни одного нечистого духа! - Ну, теперь я спокойный! - И Ригор Власович подтолкнул вперед Павлину. - Вот сейчас услышите. От волнения лицо Павлины занялось густым румянцем. Обводила глазами всех, словно искала сочувствия. По рядам перекати-полем пронеслось перешептывание, закудахтал смешок. - Ти-и-ише, бабы, - протянул кто-то певуче. - Товарищи женщины! - вдруг, собравшись с духом, звонко крикнула Павлина. - Что я вам хочу сказать... - Говори, не бойся! - ...Наша революция, советская власть сравняла всех... - Одни ровные, а другие еще ровнее! - ...Все трудящиеся, рабочие и крестьяне, после того как победили контру, взялись за восстановление нашего хозяйства, за кооперативный план. Но предрассудки и темнота живут еще среди женщин. Куркули и другие темные люди преграждают нам путь: не для вас, мол, советская власть, вам только горшки скрести да детей родить... - Нехай теперь мужики попробуют... поорать... - ...Конечно, только, мол, детей плодить да в церковь ходить! - Ты церковь не трогай! Это не твоего ума дело! - ...Да издеваются над нами, да бьют нас и до того доводят, что сами в петлю лезем! - Коль дурная, то и полезет! - ...А посчитать на себе синяки, да посчитать свои горькие годы, так самая счастливая из вас к тридцати годам согнется от работы в три погибели и станет седая, как старая бабка!.. - А это уж точно! Как тридцать, то уже не до песен!.. - Заматывайся в три платка, чтоб меньше донимало, как муж на кулаках носить будет!.. - ...Вон вчера молоденькая молодичка, невестка Титаренков, чуть было жизни себя не лишила. Не бывать больше этому! Не даст советская власть трудовых женщин на поругание! И пожалеет их, и просветит, чтоб не были бедными да темными, и лечить будет их, чтоб здоровые были да красивые... - И конфеток даст! - кто-то ехидно. - И за нас коноплю мочить будет, и полотно ткать да белить! - ...Пускай куркулихи не смеются - зубы повыпадают. А мы свое заработаем на здоровье! - А ты много заработала?! Все книжечки читаешь да парубков приманываешь!.. - Что касается парубков, так выйди сюда да скажи - если правда, так не заплюют глаза. А про чтение, так и вы будете читать! Научим. И сами себя не узнаете через несколько лет! - На учительш повыучиваются. На модисток! На кушерок! А картошку кто будет окучивать? - Все будет. Только руки нужно приложить! - Не знаешь уже, к чему их и прикладывать! То ли к детям, то ли к полю, то ли к хозяйству! То ли к мужу, чтоб ему пусто было!.. Поднялся такой шум, что не слышно было отдельных выкриков. Женщины срывались с места и, размахивая руками, кричали что-то Павлине, друг другу, сверкали глазами, разгоряченные, возмущенные и злые. Ригор Власович снова шагнул вперед, поднял обе руки. И, когда немного успокоились, крикнул: - Тише, товарищи женщины, а то мужики услышат. Женщины засмеялись, переглянулись, повели плечами, поудобнее усаживаясь. Наступила тишина. И снова зазвенел голос Павлины: - Давайте же выберем наш женский совет, который будет помогать советской власти отстаивать и просвещать женщин! Чтоб наши трудящиеся женщины были еще милее для соввласти!.. Ну, называйте кого хотите. Затихли. И на этот раз начали оглядываться друг на друга, боясь и назвать кого-либо, и самой кому-нибудь на язык попасть. - Ну, что же вы, женщины? У нас полная свобода! - подбадривал Полищук. - Мужики вас теперь не укусят. А если который... - Ригор Власович красноречиво потряс кулаком. - Может, какую из другого села... - Нехай девки... - Низзя, не то замуж не возьмут! - Вот разве Павлину Костюковну! - Добро, - записал Ригор Власович в свою тетрадку. - Давайте и еще зубастеньких. - И еще Просину Петровну, учительшу! Ее не только мужики боятся, а и родной муж! - И Нину Витольдовну! - А из бедняков кого же? - это снова Ригор Власович. - Василину Одинец. Убогая вдова. - И еще Тодоську Кучерявую. У нее и тына нету. - Да лихоманка вашей матери! - закричала какая-то из женщин. - Так это же на все село известная... - Не на-а-да! Поднялся галдеж. И опять Ригор Власович успокаивал шумливое женское общество: - Стало быть, Тодоське даем отвод. Ее еще саму нужно воспитывать... - Заголить - да крапивою! - По селу провести! - Дегтем да в перьях обкатать! - Тише, женщины! Никаких таких разговоров! Самосуд это, во!.. Ежели которую женщину мужчины дюже любят, то власти это не касается. - Им, бугаям, завсегда одной мало! - Это как для кого. Вон у одной жинки... - Тише, товарищи женщины! А то тут такие анекдоты пойдут!.. Давайте голосовать. Нина Витольдовна, вся пылающая и неизменно красивая, с радостной ревностью следила, как голосуют за нее. И когда вокруг вырос лес рук, в участливой тишине склонила голову к коленям и заплакала. И никто ее не утешал. Понимали - нужно оставить человека наедине с горьким ее счастьем. ГЛАВА ШЕСТАЯ, в которой Иван Иванович неожиданно оказался на передовой линии классовой борьбы Про "тайное" женское собрание мы, мужская половина села, конечно, ничего не знали. Наши жены, даже сложив всю праздничную одежду в сундуки, свято сохраняли тайну. И пока горел свет, никто из мужчин так ничего и не узнал. И даже, оставшись в одних ночных сорочках по пути к постели, жены хранили тайну. И, улегшись рядом с мужьями, не теряли бдительности. И, вздохнув с облегчением - ох, святая владычица! господи Сусе Христе, сыне божий... - наши подруги все еще пребывали на высоте. И даже привычно ругнувшись - ай, отстань! - они и на этот раз проявляли присущую им выдержанность. И только потом, когда мужчины были окончательно побеждены в горячем единоборстве и поотворачивались к стене, каждому только намекнули: - А Титаренкам, слышь, старый, бойкот объявили. Аж на штыре недели. Это - чтоб с ними никто не балакал, никто ничего не одалживал, а в магазинах - ничего не продавали. Это за то, что у них невестка чуть было душу не загубила. Ты слышишь, старый?.. Да заснул бы ты навеки!.. Мурлычет, как кот на лежанке... Так я и говорю, слышь, там наши бабы чуть было за косы не таскали друг друга. Все невестки да еще комнезамши криком кричали, как Бубновская такую думку подала, а свекрухи да богатейки им кулак о кулак: вам бы, такие-разэтакие, только б спать - проспали б и царство небесное, да чтоб свекрухи на вас робили, да мужей на козий хвост переводить! Обрадовались, что вам дано право на головах ходить! Но погодите, сукины дочки, на вас еще черная туча надвинется! Вот как придут агличаны да Польша, таких шомполов вам всыплют!.. А Ригор за комнезамов вступаться почал, так и ему досталось. Но все одно - как власть постановила, так оно и сталось. Почали голосовать, так невестки да комнезамихи вверх руки тянут, а свекрухи их вниз дергают. И все одно по-ихнему вышло. Потому - невесток да голытьбы больше было... Ну, и теперь... да ты слушаешь или нет?.. Ну, ты гляди! Иль он напился... Ну, подожди, получишь ты у меня... и раз, и второй, и третий!.. Был ли действенным тот бойкот - трудно сказать. Повязанное черными платками, с лицами как печеные яблоки, "село" старалось высказать Титаренчихе свое сочувствие. "Вы, Палажка, не обращайте внимания. - И на ухо: шу-шу-шу... - Вот где они вам... А гляньте-ка, там не Ригор сопит?.. Ой, прощевайте, побегу, а то еще какую подать накинут... От этих комнезамов всего дождешься..." Ходил по селу на разведку Кузьма Дмитриевич, осторожненько так касался козырька: - Дай боже здоровья... Хе-хе-хе... Значца, так... жил себе человек, как положено, и вдруг - не потрафил власти... Вот, гадство, как жизня устроена... То тебе грамоты дают за тыквы да бураки, а то уже и карасину не купишь у куперации... Значца, так... не встреваю я в бабские дела, так чего мне-то страдать?.. Вот, гадство, как жизня устроена! А продналог и всякие подати неси!.. Завтра еду за карасином аж в город, так, может, надо - подвезу... Значца, так... в город за карасином... Бывайте покамест!.. Под вечер несли Титаренко Яринкин сундук к свахе. Не за ручки, а как гроб - на плечах. Впереди угловатый и здоровенный, как вол, Тимко, ему помогал рослый, но хилый Андрюшка в пенсне, а позади - Кузьма Дмитриевич и Данько. От великого стыда старик злился и время от времени пытался ткнуть сухим кулачком Данилу в бок, тот уклонялся, и сундук двигался вперед рывками и зигзагами, как водяной паук. Перед ними сновали мальчишки, задевали Андрюшку - скубент, скубент! штыре ока, один нос, до рта ложку не донес!.. Пританцовывали вокруг Данилы - мяу, мяу! Котосмал! Стояли мужики в воротах, сосали "козьи ножки". - Бог в помощь! Кряхтел старый Титаренко с досадой, с негодованием: - Спасибо! Дай боже и вам того же!.. На своей усадьбе их встретила София - руки в боки, губы сжаты, суровая и неприступная. - Значца, так... Драствуйте, свашка!.. Принесли, значца, чтоб без хлопот вам... Значца, так... все тут, еще, может, и своего доложили... Нам, значца, чужого не нада... Чтоб по совести... Вот так, гадство, жизня устроена!.. - Поставьте вот туточки да уходите с богом... И нам вашего не нужно... Погубили дитя... вот так... ни за прости господи... так что же нам теперь ваши пасма понадобились?.. Идите, люди добрые, пускай вам бог простит!.. Косился Данько на окна тещиной хаты, стискивал зубы так, что желваки выступали на щеках. - Значца, так... бывайте... Хотите - переглядите все в сундуке, хотите - так... А нам, значца, пора... Данько, гадский сын, чего вылупился, как баран на новые ворота?! Прочь, гадство, отсюдова! Тут тебе уже не теща, да и жинки нету! Было бы глядеть! От доброго хозяина и пес не сбежит. Вот так, гадство, жизня устроена!.. Назад Титаренко шли понурые и молчаливые. Даже Кузьма Дмитриевич не рычал на Данилу... ...Устал я от всего этого. Отдохнуть бы не только от моей Книги Добра и Зла, но и от самой неласковой жизни. Много ли дарила она мне? Много ли счастья?.. Говорят, счастье в том, чтобы жить радостями и болями людей. Но чужие радости обходят меня стороной, а вот боли... И сердце мое ноет, и тело болит, каждый нерв дергается. И где только спрятаться от этой муки? Я - пасую. Закрываю свою конторскую книгу, где "Приход. Расход. Остаток", пристально рассматриваю перо, чищу его тряпочкой, затыкаю пробкой чернильницу-невыливайку. Может, за меня допишут люди. И кому выпадет этот нелегкий труд, об одном прошу: пишите по своему нраву и темпераменту горячо, страстно, с иронией или мрачной флегмой, но в любом случае честно и правдиво. Хотя нам и не дано права судить сегодняшний день, но каждый, по человеческому закону, должен быть только честным и правдивым свидетелем. Писатели, помните всегда об ответственности за неправдивые свидетельства!.. ...Вот так я себе думал и оставил было свою Книгу Добра и Зла. Но жизнь никого не оставляет в одиночестве. Нет уже на карте земли такого безлюдного острова, где можно было бы укрыться от бурь житейских. Вместе со счастьем человеческого общения судьба обрекла человека к несчастью повсеместного человеческого присутствия. Снова беру в руки перо и, должно быть, буду писать, пока предсмертные судороги не сведут пальцы. Перед самыми выпускными экзаменами приехал к нам на несколько дней Виталик. И растет же парнишка, как подсолнечник. Давно прошли времена, когда он мог спрятаться у меня под мышкой. А теперь - казачина хоть куда. Уже, кажется, выше меня, веснушки побледнели, стал еще более худущим, ходит нарочно вперевалочку, не знает, куда девать руки. Отросшие рыжеватые волосы стекают ручейком в ложбинку на затылке. На левом кармане рубашки значок КИМа. И пионерский галстук. И прозрачные хитренькие уши прижаты к вискам. И длинные штаны - ведь уже комсомолец. Вот таков мой сын. Красавица Павлина долго присматривалась к своему предполагаемому нареченному. Старалась, вероятно, увидеть в нем того несравненного сына Евфросинии Петровны, в которого она во что бы то ни стало должна была влюбиться. Но девушка так и осталась слепой. Ибо ничего такого в нем не заметила. Был наигранно хмурый паренек четырнадцати лет, который и в ней, и в ее подчеркнутом внимании усматривал какую-то скрытую угрозу для себя. Короче говоря, в его представлении Павлина была старой-престарой Катей Бубновской. Разница в четыре или пять лет в их возрасте, которой Евфросиния Петровна просто пренебрегла, для Виталика составляла почти треть его жизни и потому представляла непреодолимое препятствие для обоюдного - Виталькиного и Павлининого - счастья. А за то, что неблагодарная девушка не оценила счастья иметь такого умного и красивого мужа, как наш Виталик (да еще моложе ее!), его достойная мать сразу же изменила свое решение - не бывать этой капризной и неразумной красавице ее, Евфросинии Петровны, невесткой!.. Длинноногая девчушка с черными косичками и синими глазами снова привлекла сердце строгой матроны. И Евфросиния Петровна забегала вокруг Кати. Внезапно обнаружилось, что девочка не так заплелась, и ее наставница, поставив ребенка у себя между коленей, осторожно и любовно начала расчесывать ее длинную косу, разбирать на пряди, заплетать, стягивая распущенные кончики новыми, из своего сундука, лентами. То вдруг не понравилось моей любимой женушке, что платьице у Кати не совсем чистое, и она, оставив девочку в белом лифчике и панталончиках, принялась стирать - раньше по ее приказанию делала это сама Катя. Жена моя сразу заметила, что ремешки Катиных сандалий растянулись, и собственноручно проткнула шилом новые дырочки. И уже покрикивала на Виталика, что не уделяет он достаточного внимания своей будущей (это уже окончательно!) нареченной. - Погуляй с Катей. Ей одной скучно. И одержимым взглядом умной бабы-яги наблюдала, как разгораются жарким любопытством Катины глазки - ее, недавно униженную Золушку, должен развлекать принц из сказки! Катя - это уже ясно - не была слепой, как ее старшая подруга и соперница!.. И с такой же снисходительностью, как и год назад, Виталик гордо шествовал рядом с тоненькой, ему по плечо, девчонкой и поучал ее, как следует жить на свете. Не знаю, была ли в восторге от этих бесед Золушка, зато ее будущая свекруха возносилась на седьмое небо - все идет, как и должно быть! И потому сердце ее терзала ревность, когда по ночам слышала приглушенное хихиканье в комнате, где жили две подруги-разлучницы. И я даже слышал тихую молитву моей любимой жены, которой она хотела воспрепятствовать злым чарам отвергнутой невестки. В воскресенье, часов в одиннадцать утра, всей нашей немаленькой семьей мы пошли в лес за весенним чистяком для борща, - такая приятная и полезная маевка. Уже сильно припекало. Евфросиния Петровна была ленива, величава и счастлива. Стальные глаза жены были влажны от гордости - в ее власти были не только мы сами, но и наши судьбы. Она могла нас казнить и миловать, а сознание этого делало нашу владычицу доброй: она нас только миловала. Девчата ни на шаг не отставали от Евфросинии Петровны. Павлина - в благодарность за то, что наша мать перестала терзать ее своей любовью, а Катя - за возвращенную благосклонность. Кроме того, девочка, проявляя должное любопытство к Виталику, очевидно, хорошо понимала, что главное не в нем, а в его матери. Сын же мой, вероятно, ничего не понимал. Он, как и каждый мужчина его возраста, пренебрегал женским обществом и совершенно не скрывал этого. Поэтому независимо и горделиво, забыв, что в обществе был еще один мужчина - отец его, опередил нас всех, чтобы побыть наедине со своими великими мыслями. Мы не дошли еще до опушки, как его голубая рубашка уже мелькнула в густых кустах. Евфросиния Петровна разговаривала с девчатами, а я скучал. Непонятное чувство одиночества и заброшенности охватило мою душу. Лес, словно выкупанный, прохладный и непривычно таинственный, окружил нас - вкрадчиво, со скрытой хитринкой. И хотя щебетала разная птичья мелюзга, издевались над нашими годами охрипшие кукушки, а мне эта музыка казалась фальшивой по-настоящему в лесу должна стоять тишина, - он, чувствовалось, вводит нас в заблуждение, недобро притаился. - Чего, старый, киснешь? - обратила внимание на мое состояние Евфросиния Петровна. Я промолчал. Ведь жена моя не верила не только в добрые и злые силы, но и в мрачные предчувствия. Лишь вздохнул. И жена утешила меня, - батька наш, мол, всегда дуется, как среда на пятницу, он и родился, говорят, в плохую погоду. И вы знаете, деточки, наш батька такой нюня, что и сама удивляюсь, как за него замуж пошла. А сватали ж такие веселые! И где моя голова была! И меня оставили в покое. И я обиделся, и от этого моя тоска стала еще острее. Женское общество уже набрело на свой весенний чистяк, рядом были целые заросли папоротника, и девчата допытывались у Евфросинии Петровны, правда ли, что цветок папоротника может принести счастье, и наша учительница без тени смущения объясняла им, когда именно следует выходить на поиски. И сама наставница, и ее подопечные достаточно хорошо знали цену этого цветка, и ни одна из них не пошла бы глухой ночью в лес, но в ожидании счастья оставляли для себя хотя бы единственный, пускай сомнительный шанс. А я стоял на одном месте и озирался вокруг, и меня необъяснимо тянуло что-то в глубину леса, и я не знал, какую бы мне найти для этого причину. А когда мое беспокойство стало нестерпимым, я пошел сначала медленно, а потом почти побежал... Далее я записываю рассказ Виталика: "Я иду себе, иду, никого не трогаю, а вокруг ни души, только белка на елке мелькнула. Я остановился и смотрю, где это она запряталась, никого не трогаю, и вдруг кто-то меня за уши так ладонями сжал, что не пошевельнуться. Я не испугался, но немножечко страшно стало, и говорю тому: "Пусти, что за шутки!" А он держит и молчит, только сопит. Я еще раз говорю ему: "Пусти! А то дам!" А он засмеялся и зажал мне рот. А я как двину назад локтем. А он говорит: "Так ты драться?! Ах ты комсомольский выродок!" А я его как кусану за руку! А он как ударит меня по голове! А потом говорит: "Вы, гады, не раз нас кусали, землю и волю у нас отняли, и шкуру с нас спускаете, и жен отбиваете!.. А твой сухорукий батенька..." да как дернет меня и повернул к себе. А это оказался Котосмал! Бледный как смерть да страшный, как ведьмак! "Ну, говорит, нацепил себе на шею красную петлю, вот и сдохнешь от нее!" Засунул руку под галстук сзади и тащит и душит меня. Я ему коленом - сюда! А он согнулся в три погибели, а галстук не выпускает! И тут у меня помутилось в глазах. Успел подумать только: "Такой молодой, а уже гибну, как герой, за мировую революцию и коммуну от белых гадов, от куркулей!.." ...Я, конечно, не верю, чтоб сын мой в ту минуту мог быть преисполнен таких героических мыслей о своей кончине. Я больше чем уверен, что он беззвучно, всей кровью своей, всеми жилами и теплым телом взывал на весь свет: "Мама! Спаси! Ба-а-атя, где ты?!" Но мне, ради сегодняшних и грядущих поколений юных пионеров-спартаковцев нового мира, не хочется опровергать его нелукавую неправду. Да, действительно, он кричал всем своим юным телом: "Да здравствует Коммуна и знамя Свободы!" Во имя сегодняшнего и будущих поколений юных пионеров новой жизни! Я подоспел, кажется, вовремя. Мне некогда было раздумывать, как гуманно вызволить родного сына от смерти. Я ударил ногой бандита так, что он весь загудел, как бубен. Отлетел шага на три и брякнулся на землю, как мешок с солониной. Я поскользнулся на траве и тоже упал, отбив себе памороки - стукнулся головой об оголенный корень ели. Минуту спустя пришел в сознание. Сын мой содрогался всем телом, его рвало, а бандита нигде уже не было. Только где-то вдалеке трещали кусты. А может, мне это лишь показалось. И, убедившись, что Виталик жив, я от страха, от дикой радости закричал. Крик этот и болезненный отзвук от него проняли меня всего морозом, и я до сих пор где-то внутри своего существа чувствую этот крик, и меня так же морозит, как и в ту жуткую минуту. Спустя некоторое время прибежали и мои спутницы. Они так ничего и не поняли. А я им ничего не мог объяснить. Я махал на них руками, даже, кажется, орал, а потом, схватив Виталика за руку, помчался с ним в село. Женщины, встревоженные моим состоянием (потом Евфросиния Петровна говорила мне: "Сначала подумала, что Виталика ужалила гадюка"), побежали за нами. Я обегал все село, пока встретил Ригора Власовича. Нашел его в кооперативном магазине, где в свободное время собирались мужики погомонить про всякую всячину, пересказать новости, а то и просто, сев в холодке на траве, выпить из горлышка полбутылки. Полищук, опершись локтем на прилавок, спиной к продавцу, уговаривал мужиков заключать контракты на свеклу. - Да мы ж и так сеем... Разве сам себе враг... - А вот как на бумаге запишется... что, мол, в следующем году посею столько-то и столько, а уродит, по моим расчетам, столько и столько, то и сахарный завод может на что-то рассчитывать... Мы ведь не буржуи, чтоб стихия, у нас план... - Ну это уже как выйдет!.. - Как не прикладешь рук, то захиреет свекла и ботвы не соберешь! - Ригор Власович, - протолкался я к нему, - выйдем на минутку. - Что у вас? - с едва заметным раздражением спросил он меня, когда мы отошли в сторонку. - Я людям поясняю, что к чему. Перебили. - Вот, - положил я руку Виталику на плечо. - Ну, вижу, сынаш... - Так вот, этого, как вы говорите, сынаша только что едва не задушил Данила Титаренко. Если б я не подоспел... Ригор Власович сурово посмотрел мне прямо в переносицу, прищурившись, казалось, вроде с ненавистью. Даже засопел. - Как тревога, стало быть, так до бога... А тогда, помните, как вы в прошлом году с Ниной Витольдовной наткнулись на бандюгу Шкарбаненко с Котосмалом, - вы думаете, я не догадался? - так вы молчали, это, мол, меня не касается, я его, стало быть, не видел собственными глазами, вот вы и связали мне тогда руки, чтоб не схватил контру, живоглота поганого. А сейчас, как классовая борьба и вас коснулась, сразу допетрили, где и кто... Ох, стихия у вас в голове, Иван Иванович!.. - Правда ваша, Ригор Власович... Секите голову... вот... - Где и как? Ненавидя себя за косноязычие, я рассказал, как все произошло. Несколько минут спустя на колокольне ударили в набат. Когда стеклась толпа, Полищук заложил руку за ремень, обвел суровым взглядом мужиков. - Такое дело, граждане и товарищи. Берите кто что может - колья и такое прочее, пойдем в лес. Ловить Котосмала. Хотел сегодня ребенка порешить. Учителевого сынаша. Пионера, стало быть, и комсомольца, что куркулякам поперек горла стал. Все, кто за соввласть, за мной! Обшарили весь лес, но Данилу не нашли. Потянули в сельсовет Кузьму Дмитриевича. - Ты, старый, не крути! - мрачно глянул на него Ригор Власович. - Где Данила? Титаренко хлопнул себя об полы и присел. - Да за ним, гадство, уследишь?.. Значца, так... уследишь? А что, опять кого побил? - испуганно вытаращился он на председателя. - Значца, так... посадите его в холодную... значца, так... посадите, а я ему, гадство, и хлеба не принесу. - Послушай, ты, передовой хозяин, живоглот тайный, твой выродок сегодня совершил покушение на мальчишку, на нашу, стало быть, смену, комсомольцев и пионеров-спартаковцев, а значит, и на нашу советскую власть! И пощады себе пускай он не ждет. Старик рухнул на колени. - Отрекаюсь! Проклинаю! - затряс поднятыми руками. - Нету у меня такого сына! Значца, так... Отрекаюсь - и все!.. Люди добрые, простите, коль вина на мне! - Встань! - сурово шумнул на него Полищук. - Советской власти богомольцев не треба! А за то, что выкормил такую мерзкую контру, запишем тебя в ответчики. Помогая себе руками, старик медленно поднялся. - Значца, так, люди добрые... Значца, я на все согласный, так, гадство, жизня устроена... ежли ты кого не съешь, то тебя съедят... Значца, это по-по-божески... чтоб око за око, а зуб за зуб... Значца, виноватый - отвечай!.. А не виноватый - то тож... - И поплелся к дверям. Поздно вечером приехали милиционеры, устроили засаду во дворе Титаренко. Но Котосмал и носа не показывал. ГЛАВА СЕДЬМАЯ, в которой автор пытается исследовать психологию творчества, рассказывает про силу слабого и смех униженного С того самого дня, когда отчим принес Яринку в родной дом, вечерами навещала молодичку Павлина. Сегодня, как всегда, принесла небольшой сверточек, в нем с полфунта конфет с красными рачками на обертке, а в капустных листах - два квашеных яблока. Яринка заморгала глазами от застенчивой благодарности. Положила гостинцы на табурет рядом с кроватью, колебалась, с чего начать. - Ой, как много! Я же не ребенок, чтоб конфеты... А потом вспомнила, как прятала материнские гостинцы под матрац, боялась свекрухи, - и от этого воспоминания рассердилась на самое себя и одновременно обрадовалась: вот теперь она ни от кого не будет таиться! надкусила яблоко и развернула конфету. - Ой, вкусные! Вот попробуй! - и щедро подала горсть "рачков" Павлине. - Да я наелась! Никак воды не напьюсь. - И что это мы все, кто женского роду, так любим сладенькое?.. Вон мужики да парубки - им бы все горькое: горилку, табак... - Кто знает. Наверно, потому, что живется нам горько. - А и правда! Ишь ты! Павлина осмотрела комнату, залюбовалась затейливыми цветами, нарисованными над окнами. - Ой, красиво-то как! Будто снится... Чье ж это рисованье? Яринка опустила глаза. - Да-а... Так... Не могу работать, так и... Намалюешь себе от нечего делать, и на сердце полегче. - И как это у тебя так получается? - И правда, не знаю. Вот так вроде что-то сожмет в груди - дышать тяжко, а сама станешь легонькая-легонькая, и рисовать хочется - до слез. А как начнешь, то будто кто-то твою руку водит - нежно, а то будто придерживает: вот так не делай, вот сюда, мол, не веди. А потом и дышать начинаешь ровно, успокоится сердце, и так хорошо-хорошо станет на душе, будто далеко где-то музыка играет. И забываешь, что ты безногая калека и что замужняя была да свекрухе угождала. Еще и там, бывало, у них, как намалюешь, то вроде над тобой никого нету и никто не грызет, а ты - как пташка в небе. - Даже завидно... - Ой, кто мне позавидует!.. Сиднем сижу, только в мыслях летаю... И, знаешь, часто снится - летаю. Чаще всего над лугом. А там - цветов! И думаешь: этого не нарисую - неспособная. Вот если б могла такое сделать, как там, то, может, и не оплакивала б свою судьбу! И Яринка умолкла. И тонкая печаль была в ее взгляде, когда она всматривалась вроде бы и перед собой, и одновременно далеко-далеко. Словно бы в конец своей жизни. - Что-то нужно делать, - задумчиво произнесла Павлина. - Что-о?! - прищурилась, как от боли, Яринка. - Кричать? Кому? - Людям. Сама ничего не сделаешь. Разве что в отчаянии богомольной станешь, как старая бабка. Куда податься одинокому, как не к богу? А бог любит, чтоб перед ним были все несчастные. Богу счастливый - как бельмо на глазу. - Не нужно про бога. Боюсь. - Малое дитя, да и только... - Павлина улыбнулась покровительственно. - Все мы серые, да темные, да запуганные оттого, что ничего не знаем. Вот я, иной раз, останусь одна в хате-читальне, возьму книжку, как начну читать, так страшно становится: и этого не знаю, и про это не ведаю. От того страх божий, что люди ничего не знают. И скажу тебе - уже десятков пять всяких книжек прочитала, и такая охота меня взяла до чтения!.. И тебе читать надо, чтоб поумнела, тогда и горе твое не так жечь будет. И гордиться собой начнешь: вот я, мол, хотя и калека, а мудрее тех, кто век доживает! Вот принесу я тебе таку-ую книжку! И слезами умоешься над ней, и порадуешься - были, оказывается, люди на свете, что про каждую мою думку заранее знали и про горе мое, и про радость давно писали!.. И твоя мать, и ты сама никогда о себе такое не узнаете, как тот человек, что описывал. Он еще и рисовал, да так хорошо, что его в профессоры художественных наук записали, такой он был ученый. - Так это ж ты про Тараса Шевченко! - оживилась Яринка. - Мы тоже в школе те стихи проходили: "Роботящим умам, роботящим рукам перелоги орать, думать, сiять, не ждать i посiяне жать роботящим рукам". - Вот видишь! Так принести? - Да, да! И еще другие книжки. На следующий же день еще утром Павлина принесла Яринке "Кобзарь". И оставила ее одну. Шевеля губами, молодичка поглощала строку за строкой и даже пьянела от большого волнения и душевного подъема. Могучая песня вливалась в грудь и переполняла ее. Сознанием, чисто практической крестьянской наблюдательностью Яринка не могла сообразить, почему "реве та стогне" Днепр широкий, а второй своею - поэтической - натурой, теми чувствами, которые овладевали ею, когда рисовала свои необыкновенные цветы или чистым голосом распевала, как ранняя пташка, знала и чувствовала, что именно так - "реве та стогне"... И знала: если б судьба дала ей способность вот так же слагать песни, как и Тарасу, то и она испытывала бы в душе то, чего не испытывали и не замечали другие. И еще понимала: чего не успело, а может, и никогда не успеет воспеть ее сердце, давно уже, вымучившись ее болями, вложил в песню Тарас. Сидела и плакала: от жалости к себе и от умиления: вот кто мой родной отец - он и пожалел меня, и приголубил, и плакал над моей судьбой, и утешал меня. И хотя не говорил мне: "Бедная ты, бедная!" - не жалел меня, как бабка Секлета, подвывая деланным святошеским плачем, а ласкал суровой мужицкой любовью - пойми свою силу, дочка! - любил, лелеял, не как мать: "Терпи, мол, детка, все мы терпим!", а его любовь праведнее - "Не покоряйся злой силе и в этом будь тверда!" Все было так ново и необычно, что Яринка будто забыла про себя, про свое увечье. И ей хотелось сейчас только одного: чтобы как можно больше людей узнали об этом новом мире, который восторженным взглядом увидела она. И ломким от страстного нетерпения голосом пыталась читать матери. Некоторое время София слушала, моргая, то ли ничего не понимала, то ли душа у нее была глуха к этому, торопливо бросала: "вот я сейчас" - и исчезала надолго, вероятно считая Яринкин восторг чудачеством или очередным капризом. И Яринка поняла: ее мать никогда не слагала песен - даже в мыслях своих. Терпеть легче, чем страстно и нетерпеливо, горячими, как угли, словами разжигать песню или, замирая от страха и дерзости, рисовать и раскрашивать невиданные и небудничные цветы. Усталая и счастливая, Яринка откладывала книжку. А в ушах продолжали гудеть далекие колокола, рокотали цимбалы, наигрывали скрипки. И мир, если закрыть глаза, кружился в неудержимом танце. И могучая сила подхватывала и кружила ее. Целыми днями нельзя было оторвать Яринку от книжки. София стала уже побаиваться: не зашел бы у дочери ум за разум. Остерегалась говорить про это с Яринкой сама, направляла к дочери Степана, когда приезжал домой. - Да скажи ты ей, - в отчаянии заламывала руки, - и так искалечена, а то еще и умом тронется! - Дура! - кричал Степан. Он все еще злился на жену и не очень выбирал слова. - Дура ты со своими живоглотами да бабками-шептухами! В этом, может, ее счастье, что нашла что-то себе по сердцу! - Ну, смотри! Ты-ы мне смотри! Если что... - Если что, так я с тебя шкуру спущу! И София, тяжело вздохнув, - пропала ее власть в этой хате, - должна была верить ему не только в то, что с Яринкиным умом ничего плохого не произойдет, но и в то, что он с нее, некогда властной жены и хозяйки, спустит-таки шкуру. - Замордуете вы меня! - сокрушенно покачивала она головой. - Сто лет проживешь, ничего с тобой не сделается! - широко разводил Степан ладонями на уровне бедер. И усмехался зло и язвительно: - И меня похоронишь, и даже ее переживешь!.. - Если и переживу тебя - да где там! - то не иначе, как по божьей воле, - с напускной кротостью отвечала София. - Видит бог! Каждый день приходила Павлина, рдея своим смуглым румянцем, свежая и пригожая, приносила ненавязчивую бодрость и неосознанную веру. Болтали о разном, но ни разу гостья не заводила разговор о книжке. Вероятно, остерегалась внутреннего отпора. Но вот настало наконец время, когда Яринка с сожалением и радостью перевернула последнюю страницу. - Всю прочитала, - с гордостью сказала она Павлине. - Ну ничегошеньки не пропустила... А ты мне, будь добра, принеси еще. Чтоб хорошая такая да жалостливая... чтоб про любовь... да про людей красивых и добрых... - Так люди бывают всякие. А в книжках правду описывают. - Не нужно мне про злых... Насмотрелась... Когда же приехал Степан, Яринка попросила его: - Тата, купите мне книжку. - Какую? - Да "Кобзарь". И когда отчим привез, прижала книгу к груди, как ребенок любимую куклу, расцвела: - Ох, какие вы, тата, какие!.. - Внезапно схватила его руку и - не успел смекнуть - поцеловала ее. - Такие вы, тата, такие уж!.. Степану душно стало. Не мог вымолвить ни слова, поперек горла стал какой-то клубок, и он, чтоб не расплакаться, опрометью кинулся из комнаты. Яринкино общение с "Кобзарем" не прошло впустую. Ей казалось, что она стала более сильной. И если в первые дни после возвращения домой была раздражительна и нетерпима, то теперь подобрела даже к матери. И это было не примирение, а снисходительность и терпеливость более сильного. Но, ежедневно думая о матери, решила для себя: "Никогда не буду угодничать. Ни перед кем на свете. Никогда не буду покоряться ничьим прихотям. Никогда не буду жить чужим умом". Так учил ее Тарас не только песнями, но и всей своей жизнью. Яринка опять принялась разрисовывать стены. Стояла на лавке на коленях, тянулась вверх, как стебелек к солнцу. Качала головой София, бурчала себе под нос - ох, чудачит! - но уже побаивалась дочки. Послушно ходила к Меиру, покупала водяные краски, пережигала глину, готовила отвары из лука и ольховой коры. Приносила все эти красители в черепочках, ставила на лавке, сложив руки на груди, многозначительно вздыхала. А вслух льстила: - Ну, ты гляди! Вот чудно!.. И в церкви ничего подобного не увидишь. Снова молчала, сопела. А потом начала вкрадчиво: - Вот как-то иду я в лавку, как вдруг встречаю сваху. Поклонилась она мне низенько, как положено, да и говорит: "Чудеса, да и только! Все еще никак, говорит, не поверю, что дети наши разошлись. И чего не хватало? При отце, при матери роскошествовали, жили себе, как голубь с голубкой, ан тут тебе такие чудеса!.. Данько такой нервеный стал, как спичка! Сидит над своей "морокой" да все кольца нанизывает и хоть бы словом обмолвился. А спросишь чего, - только глянет: "Не троньте меня, я отчаянный!" Так вот, к примеру, как поправится Ярина, то пускай бы извинилась перед мужем, а мы со стариком препятствий не имеем. Пока не была поувечена, так робила ж... А Данько так мучится, во сне зубами скрежещет да подушку обнимает..." А я и говорю... а я так себе думаю... а я и думаю... Ой, да не стоит об этом болтать, а то вон с чушкой еще не управилась... Ну, пошла, пошла... Повернулась Яринка, долго смотрела вслед матери. И никаких чувств не было в ее сердце - закаменело. И не сердилась на мать. И не жалела. Не имела к ней жалости и тогда, когда София вбежала в комнату вся в слезах: - Ой, горе нам, горе! Ой, несчастные мы!.. Там всем селом пошли ловить Данилу. Мужики с кольями, а Ригор с ливольвертом! Ой мать наша, пресвятая богородица, заступи!.. Болтают: хотел вроде задушить учителева сынка!.. Ну, Иван Иванович! Думала, он такой, а он во-он какой!.. - "А он вон какой!" - язвительно засмеялась Яринка. - Обиделся, что сына его хотели задушить!.. Ну чего тут обижаться?! Пускай бы и задушил! - Как - задушил?! Или Данько бога в сердце не носит? Или ленивых родителей сын?.. - А он бы и мать родную замордовал! Он бы и вас в прорубь бросил! Только - буль! - над вами - буль!.. А теперь и милиция будет его ловить. И тата наш. А тата поймают! У них ружжо и сабля вострая! Да еще праведные тата наш... не как другие... которые болеют душой за живоглотов разных, за бандюг да душегубов! - Яри-и-ина!.. - Что-о-о?! - Ну, Яри-ина! Не терзай мое сердце!.. Оно и так уже на четыре половины трескается!.. - С чего ему трескаться? Оно у вас глухое. Отчего не треснуло, когда меня те живоглоты мучили?.. А вот теперь вы плачете, а я смеюсь! Ха-ха-ха! Так мне смешно! Так мне забавно!.. - Бож-же ж ты мой!.. - Вот как мне смешно! И доле моей горькой смешно! И моим молодым годам пропащим! И сердцу моему! И моим ногам!.. Ой, сме-еш-но-о-о мне... ой, сме-ешно-о-о! Ой, смею-у-усь я... слеза-а-а-ми-и-и кровавы-и-ими... сме-е-ею-у-усь... сме-е-ею-у-у... Слезливая София и сама начала рыдать. ГЛАВА ВОСЬМАЯ, в которой Иван Иванович измеряет чужую беду собственной и сообщает очень важную новость Увидев у себя во дворе Кузьму Дмитриевича Титаренко, я не очень обрадовался. И он, очевидно, об этом знал. Качнувшись в пояснице, стоял передо мной, жевал губами и долго не мог вымолвить ни слова. И хотя я очень хорошо представлял меру его унижения, однако смущения не чувствовал. Наконец Титаренко тяжело вздохнул: - Значца, так, Иван Иванович... Так уже жизня устроена, что завсегда кто-то кому-то должон. Значца, так... настало уремья, чтобы мне долг отдавать... значца, за родную кровь... - Старик всхлипнул. - Вот, гадство, как жизня устроена! Хоть и не виновный, значца, все одно отвечай... Так постановили, что и меня в ответчики запишут... А за что? За то, как говорится, что хазяин... что за кровные деньги хазяйство справил... - Нет, Кузьма Дмитриевич, - кажется, мирно возразил я. - За то, что ваш сын - бандит, путался с Шкарбаненко, за то, что... ну, да вы уже знаете... - Значца, так... разве ж я его на это воспитывал... если шесть лет в той клятой Америке отработал?.. - Вы-то, может, и не виноваты... как знать... Не кинулся же он душить кого-нибудь из балановского рода... из вашего, так сказать, класса, а душил моего сына, пионера, комсомольца, что стоит за новую власть... - Значца, так... виноватый, да только наполовину. Что, значца, породил его, воспитывал хлебом, а не задушил в люльке... Значца, так... виноватый. А что, значца, изменится от того, когда меня возьмут на заметку?.. Вот, значца, Данила убежал, и насыпь ему соли на хвост... - А это, Кузьма Дмитриевич, чтоб и вы, и Балан, и Прищепа, и Близнец, и Харченко, и весь класс ваш боялись нас, нашей власти! - Значца, так... боимся... крепко уже и сильно боимся! Аж дрожь пробирает! - Так чего вы еще хотите? - Значца, так... будем говорить так. За банду не знаю, а если и был там Данько, то всем уже помилование вышло. - Нет, не всем. А только тем, кто добровольно и вовремя покаялся. - Ну, значца, так... Вот если б вы следствии сказали, что Данила, к примеру, пошутковал, а вы в то уремья на него дюже сильно накричали и он, к примеру, от сильного перепугу бросился наутек... И, значца, вы не имеете претензий, а он, к примеру, пускай вернется к своим родным родителям... И я, значца, стану перед вами на коленки, как перед богом святым небесным, и землю, будем говорить, поцелую, на которой вы, праведный человек, стоите... Вот так, значца, как перед родителем своим, стану на коленки, вот так... Я с ума сходил от душевных терзаний. Но тут я вспомнил посиневшее лицо сына, которого лишили последнего глотка воздуха, его смертельную муку и едва сам не умер от сердечной боли. И чтобы облегчить сыновью муку и собственные страдания, сказал: - Так будет ли это, Кузьма Дмитриевич, по справедливости, чтоб нас убивали, а мы только прощали? Вы человек, кажется, справедливый. - Значца, так... Как по правде, то треба и вам самим убивать... чтоб, значца, око за око... Значца, правда ваша... А с другого боку... то и у кутеночка есть матка, которая его жалеит и воет, значца, по этому кутеночку. Будем говорить, так на роду написано, чтоб кто-нибудь да по нас плакал... И снова внутри у меня все затряслось от плача. А потом - так уж мне на роду написано - я заплакал по Виталику. - Я, может, и простил бы Даниле. Но всем вам прощать никак нельзя. Только дай вашим власть - кишки из нас вытягивать будете, детей наших в огонь покидаете! И несправедливо - одному простить, если не прощать всем! - Вам, примером сказать, я простил бы. Сказал бы: вот, значца, праведный человек, милосердный... Вот так, значца, - милосердный... - Ну, допустим, что вы лично не мстили бы... Но другие из ваших, ярые да заклятые, не простили б... Так что, Кузьма Дмитриевич, прощевайте. Знать, на роду нам с вами написано быть смертельными врагами. Вот так. Он поверил, что это мое последнее слово. - Значца, так... прощевайте... чтоб друг друга не мучить. Пускай, значца, та сука воет по своему кутеночку! Господи милосердный, дай мне силы вынести все это!.. И хотя жена моя знала, о чем мы с Титаренко могли разговаривать, все же спросила: - Просил? Я промолчал. И был, кажется, такой сникший, что она больше не стала допытываться. Ну, что ей скажешь? Просить совета? Конечно же Евфросиния Петровна одобрит мою твердость. Но со своих непоколебимых позиций. И она никогда не станет вслушиваться в ужасающие интонации речей Титаренко, от которых меня мороз пронимает, заставляя переживать его беду так же остро, как и собственную. Она не будет мучиться моими сомнениями, и потому я не могу принять ее совета. Я ни за что не смогу простить Данилу, но не смогу не пожалеть и "ту суку, что воет по своему щенку". И все же мне нужно на что-то решиться. И это будет, вероятно, так, как было со мной на войне. Я, убежденный тогда пацифист, с третьего выстрела всегда накрывал снарядом цель и в то же самое время ненавидел себя за меткую стрельбу. Но вскоре... вскоре я совершенно не думал о последствиях своей работы. И может, сейчас мое спасение в сознании того, что я снова на войне. На этот раз - не с безымянным германцем, а с совершенно конкретными, безжалостными баланами, харченко, прищепами. "Ну, вы того... живите покамест", - так прощались они со мной в ту ночь, когда Шкарбаненко со своими "казаками" чуть было не выпустили из меня душу. Ну что ж, и я им сегодня сказал: живите до поры... пока будете сидеть тихо... Так, очевидно, и будет. И все же - как тяжело быть человеком, как нелегко, невольно оказавшись в центре драки, уберечься от присущей бойцу предвзятости... Убеждаюсь: нельзя быть одновременно и ангелом, и дьяволом. И никому не дано право выбора, все за тебя сделает жизнь. Вот так и не удалось мне подняться над схваткой. А жизнь идет в наступление, перешагивает через трагедии, и они взрываются позади нее, и чем больше этих взрывов, тем быстрее надо бежать в атаку... Меня, как вы уже, наверно, слышали, назначили уполномоченным земельной общины при землемере. И вот иду к "межевому инженеру, господину" Кресанскому проверить, не напрасно ли община тратит на него пеклеванную муку, свинину и первак. Встречает меня еще в воротах Балан, возмущенно шевелит усами-вениками, указывает большим пальцем назад, на окна: - Доколь это мне этот разор?! Вы, Иван Иванович, как уже власть вас любит да вам доверяет, ослобоните меня от этого постоя! Ну, ставил ему на ночь старую макитру. Мало! Подавай ему, вишь ли, мою обувку! Ну, ладно, пожертвовал свои сапоги - все одно не просыхали, - так теперь ему приспичило обмочить и жинкины. И остались мы со старухой разутые. А еще ж кожухи!.. - Ну, так купите еще пары две сапог. - Вы шуткуете, а мои вытяжки - три рубля, а жинкины - аж пять! - Ну, так подайте в суд. Балан только руками развел. В этот раз "господин" Кресанский не обзывал меня "вашим политпросветительством", потому и я не напоминал, что он - "его верноподданство". Поздоровались сдержанно. В поведении "господина" чувствовалось некоторое заискивание, хотя время от времени он и показывал клыки. - Слыхал я, что вас чуть было не постигла беда, - глаз Кресанский не поднимал. - Что какой-то бандит... м-да... Мужланы... Для них душу выкладываешь... А они вот так ценят ваши благородные порывы... м-да... - Между прочим, - так же не поднимая глаз, сказал я, - хозяин ваш жаловался, что вы мочитесь в его сапоги. Вы как-нибудь опровергли бы этот поклеп. - М-да... А зачем опровергать?.. Неприятная, знаете ли, гусарская привычка... м-да... А может, еще и подсознательное желание незаурядной личности оставить по себе какую-нибудь память. Как некоторые вырезают собственные имена на коре деревьев... м-да... Ну, и этот мужлан, наверно, запомнит, кто именно был у него расквартирован. Га-га-га! - Однако... - М-да... Я согласен с вами. Полностью присоединяюсь... М-да... Так вот. Ставлю в известность, что горизонтальная съемка закончена, вычислены координаты... вам известно, из какой это орнитологии?.. Ах да, я и забыл, что вы зауряд-прапорщик... Вычислены площади и составлена экспликация угодий. Можно приступать к составлению предварительного проекта землеустройства. Но меня задерживает сельсовет: не утверждены списки землепользователей, не определено, кому должны отойти излишки пахотной земли, что останутся после внедрения обязательной нормы на едоков - одна десятина на душу. - Хорошо. Постараюсь ускорить дело. Знаю только, что часть земли отойдет к малоземельным Половцам, а остальное - в пользование сельскохозяйственной коммуны типа артели. - Коммуны... м-да... Вы удовлетворены моей работой? - с вызовом глядя мне в глаза, спросил "господин" Кресанский. - О, вполне! Своей работой вы опровергаете... невольно... некоторые ваши... гм!.. убеждения... взгляды... Вы, очевидно, решили остаться на своей работе постоянно... - Решил?.. М-да... - Вот только история с сапогами... - Она никоим образом не повлияет на гармонию в моих отношениях с победившим классом. Ведь жалобы на меня исходят со стороны кур... кур... кулей. Кажется, так? - Здесь, знаете, определенным образом добавляется еще и хамство... - М-да... Согласен... Полностью присоединяюсь. Гусарская бесшабашность... М-да... Распрощались мы, кажется, без особой враждебности. Он даже предложил мне стакан самогону. - Не пью. - М-да... Я опять забыл, что вы - зауряд-прапорщик... А у меня гусарская натура... м-да... А знаете ли вы, - с серьезной миной спросил меня "межевой инженер", - какая разница между землемером и котом? Вот так, не знаете... м-да... А та разница, что землемер накладывает по координатам, а кот - по углам... Га-га-га! Я пожал плечами. От "господина" Кресанского направился к Ригору Власовичу. - Почему задерживаете списки? Землемер кивает на сельсовет и комнезам. - Не мы тут виноваты, Иван Иванович. Тянут волость и уезд. А за нами только - списки коммунаров. Поступило двадцать девять заявлений. Но надо их перетрясти. В воскресенье собираем сходку, пускай община решает, кого можно пустить. Еще задолго до назначенного времени на площади перед сельсоветом стоял человеческий гомон. Пришли все, кого ноги носили. Одни - так думаю даже в лице изменились от недобрых предчувствий, как после вещего сна, другие недоверчиво, с мужицким скептицизмом улыбались одними глазами что-то еще у вас выйдет? - третьи с приятным холодком в сердце ожидали какого-то чуда, а иные - с горячей верой, что сегодня, возможно, впервые в жизни улыбнется им судьба. И - понурые и молчаливые, а с виду покорные это те, кто теряли наймитов и отработчиков. И вот из помещения, пятясь, появился Сашко Безуглый - выносил с писарем стол на крыльцо. За ними не торопясь, торжественно шагал Ригор Власович. Крестьяне теснее окружили наших сельских предводителей. Секретарь сельсовета вынес еще пузырек с чернилами, бумагу, попробовал на ногте перо, долго умащивался на скрипучем стуле, а Ригор Власович терпеливо ждал. Затем поднял вверх руку и крикнул: "Тише!" - Товарищи и граждане! И вы, куркули, которых пока что не лишили голоса. Стало быть, настал для наших трудовых селян счастливый день, который будут помнить и дети, и внуки наши. Сегодня учреждаем коммуну, ради которой великое множество людей сложили головы в борьбе с мировым капиталом, ради которой товарищ Ленин принял великую муку от рук врагов чтоб нам всем лучше жилось... Не много сегодня тех, кто сердцем поверил в коммуну, а как увидят все люди, что такое социализм, так не будет отбою от охочих. И победит коммуна. А живоглоты разные - мировой капитал да куркули - заплачут вот такущими слезами, так им жаль станет, что они загодя не покаялись. А соввласть наша, которая радеет за бедный класс да средних селян, даст коммуне взаймы и денег, и машинерию разную - только робите, чтоб социализм взял верх! Чтобы коммунарам хорошо жилось да и другие, на них глядя, были за коммуну и сами в нее просились... Но не всем туда двери открыты. Разным мироедам входа нету, потому как долго грешили, да не каялись, а то еще и там эксплуатацию разведут... Нехай искупают грехи свои, пока бедными не станут... - Стало быть - обдерете? - это кто-то из богатеев. - Не обдерем. Сами шкуру спустите. Как змеи... Ну, так вот... Народ так говорит: "И рада бы душа в рай, да грехи не пускают". Это уже я про тех, кто и не богатый, а великую хитрость в сердце затаил. "Возьму я да запишусь в коммуну, чтобы там ничего не делать, а только галушки с салом уплетать". А мы ему, тому лодырю, что скажем? А скажем ему, товарищи, вот что: не мылься, бриться не будешь! И еще тех в коммуну не пустим, которые хапуги и расхитители, потому как это такие элементы, что ежли негде украсть, то у себя из кладовки стащит, только бы не отвыкнуть. И еще пьянчуг разных нельзя пускать - весь хлеб переведут на самогон да все машины растащат на трубки для змеевиков. Вот кого мы, товарищи и граждане, не пустим и на порог коммуны. Пускай и они, как и богатеи, покаются и станут другими. А теперь, Федор, зачитывай прошения, а народ, стало быть, кого похвалит и в новую жизнь пустит, а кого под микитки да еще и коленом под седалище! Писарь гнусаво распевал: - "От Полищука Ригора заявление в коммуну. Прошу вас принять меня в социализм, ибо я за него кровь проливал и жить без него не могу. А что я порубанный да пострелянный, то не сумлевайтесь, - робить буду в полную силу, чтоб не плестись в хвосте. И не думайте, что хочу начальствовать, а желаю быть как все, чтоб на меня, на большевика, никто пальцем не указывал, а в пример брали. Прошу не отказать в моей просьбе. Руку приложил Ригор Полищук". - Ну, так как, товарищи, - выступил вперед председатель комнезама Безуглый, - удовлетворить или ослобонить? - Удовлетворить! - Нехай идет! - Этот не украдет да и другому не даст! - Нехай попробует киселя, что сам запарил! Сла-а-аденький!.. - Тише, куркули, вас туда все одно не пустят! - А мы свой хлеб едим! Еще и вам даем! На отработку! Га-га-га! - Заплачете, весельчаки!.. - Голосовать! - Галасуйте, галасуйте! Он вам такую коммуну сотворит! Выдержали бы только! - Но уже не на вас, гадов, робить будем! Однако, когда стали голосовать, подняли руки дружно. Даже богатеи им до коммуны дела не было, да и не хотели задираться с Ригором. Одно дело подгавкнуть из-за чужой спины, а другое - на виду у всех тянуть руку: нате, мол, что Илья, то и я, что все, то и Евсей!.. Сашку Безуглому был отвод: - Не пускать! У него теща богомольная! - Дурные! Он ее пересвятил!.. - Тише, товарищи! - подал голос Сашко. - С тещей у меня и впрямь непорядок. Не хочет в коммуну. Ну, так пускай работает на мировой капитал! А женщина моя хотя и не хочет, но ничего ей не поможет, иначе развод возьму! - Бож-ж-же ты мой!.. Разво-о-од!.. - Не выдержит, сердешная! Такого мужа я другой не отдала бы!.. - С таким и я бы до гурта! Целоваться!.. - Поветрия на вас нет, длиннохвостые!.. Заявления первых сельских комсомольцев Митя Петрука, Крикуна Тодосия, и Карпа Антосиного разбирали недолго. Даже богатеи, учитывая ревнивое внимание Ригора Власовича к подростку-наймиту, красноармейцу и к сироте, не охаивали их. А Балан, Митин хозяин, отвернувшись от власти, находившейся на крыльце, только рукой махнул: про таких, дескать, и разговаривать не стоит. Когда поддержали Митину кандидатуру, паренек вышел на крыльцо и поклонился односельчанам: - Спасибо, люди добрые!.. А я уж того... буду так работать, чтоб того... буржуям было кисло... Карп и Тодось с речами не выступали. Так же осторожно отнеслись и к Василине Одинец. Только кто-то из толпы хитренько пожалел коммунаров: - Оно-то конешно, да только у нее мать сухорукая да трое деток. Есть все просят, а работать будет только одна Василина... Вот вопрос... - А мы для того и коммуну основываем, чтоб все, старые и дети малые, могли на кого надеяться! - Это Ригор Власович так. - Не сумлевайся, Василина, за соввластью - как за каменной стеной! О нескольких спорили, о ком говорили - "ленивый", "равнодушный к хозяйству", о ком - "все между пальцев плывет", а в общем - проголосовали и утвердили. А вот Онисима Дударя забаллотировали, то бишь заругали. Припомнили, что еще при Бубновском имел липкие руки, - то мешок пшеницы утащит с тока, то отруби из коровника, а уже при советской власти тайком лесу навозил столько, что во дворе не умещается, - штабель бревен на улице. - Братцы, так то ж я у буржуя! - оправдывался Онисим. - Это я свое кровное брал!.. - А дубы?! - Так это ж наше, общее!.. - В коммуне тоже общее!.. - Нет, товарищи и граждане, - покачал головой Ригор Власович, - такой нам не подходит!.. Коммунар должен быть таким, чтоб про него говорили: вот это человек - чистой души, беспорочный! А какой из тебя, Онисим, коммунар? Да ты хапуга, по тебе тюрьма плачет! Провалили и Микиту Шамрая, хотя и бедный был, но пьянчуга несусветный. А когда секретарь зачитал заявление Юхима Плескало, весь сход за животы хватался от хохота. Ригор Власович потемнел. - Федор, ты что ж, понимаешь, над коммуной издеваться?! - Дак он только вчера мне заявление принес... - чесал затылок секретарь. - Ну и сказано было - бедных... - Юхим?! - крикнул Ригор Власович. - Ты здесь? - Ну вот я! - Так чтоб тебя тут не было! Слышь! В двадцать четыре часа ноль-ноль! Чтоб подальше от беды, Плескало осторожненько выбрался из толпы и подался в неизвестном направлении. Полищук некоторое время провожал его тяжелым взглядом, потом молча показал кулак Федору. Когда утих смех, вполне мирно разобрали еще несколько заявлений - все бедняки да вдовы, приняли безоговорочно, - и Ригор Власович взял заключительное слово: - Вот, стало быть, товарищи и граждане, основали мы коммуну и пожелаем ей доброго здоровья на страх куркулям и мировому капиталу. Может, и тяжко будет нам поначалу, может, и не будет доставать сперва разума, как хозяйствовать, так есть у нас мудрая советчица Коммунистическая партия, есть у нас советская власть, есть у нас вождь товарищ Ленин. А они нас, коммунаров, и всех трудовых селян вразумят! Да здравствует советская власть! Да здравствует Красная Армия! Да здравствует мировая революция!.. И, вытянувшись в струнку, Ригор Власович и Сашко Безуглый запели "Интернационал". Первые коммунары, а за ними и все односельчане подхватили гимн: С Интернационалом Воспрянет род людской! Долгой жизни тебе, наша буковская коммуна! - это желаю тебе от всего сердца я, Иван Иванович. Славься, Коммуна! ГЛАВА ДЕВЯТАЯ, в которой автор рассказывает, как все ополчилось против Степана, как он потерял всякую надежду на лучшее, но вновь нашел в себе силы - Так что будем делать с Яринкой? - А это уже как ты скажешь... ты ж всему голова. София смотрела на Степана чистыми-чистыми глазами. Она сейчас и думать плохо не осмеливалась. И не потому, что признала уже власть мужа в семье, но и потому, что так ей было выгоднее: примиряло его с Яринкиной судьбой и он принял на себя ответственность за все, что могло случиться. Теперь уже он за все в ответе. Забрал дочку домой - принял и заботы, и вчерашние и завтрашние. И, проникаясь этим настроением, София даже льстила мужу: - Ты же знаешь, Степочка, я за тобой - как нитка за иголкой. Вот и люди говорят мне: "Ой, Сопия, умный у тебя муж!.." А я и говорю... я и говорю... Вот намедни сваха меня перенимала... и сват... мол, пускай бы наши дети помирились... А я и говорю - не нужен нам такой басурман... каторжник... наш батька видеть его не желает... и в холодную посадит, как завидит... Наш, говорю, батька справедливый... вот так... Степан не поверил ни одному ее слову. Прищуривался, да улыбался, да поглядывал на нее, слушая. Ибо сама ее искренность была неискренней, и сердечность ее - бессердечна, и даже то согласие, что пришло к ним, отсвечивало лисьими глазами. Это он знал. Даже ее покорность - это после арапника! - была обычной рабской покорностью, а у невольника всегда при себе нож, хотя бы и воображаемый. С невольником всегда его оружие готовность к измене. Изменит она ему, изменит... Как затаившаяся норовистая кобылица - в любую минуту может грызнуть всадника за колено. И он готов был, если придется, ожечь ее рукоятью нагайки по зубам. И для того чтобы усыпить ее злостную бдительность, он внушал ей мысль, что его недоверие - деланное. Это так же, дескать, как муж, вполне уверенный в безмерной верности жены, ревнует ее даже к столбу, чтобы помнила про его мужскую бдительность... София же была готова верить и в свою покорность, и в свою искренность. - Повезем Яринку к лекарям. Пускай обследуют. - В своем великом горе он мог сейчас поверить во что угодно. - А как же, а как же... как ты сказал, так и будет. Мужская голова... конечно. Степан отпросился у начальства на два дня, София наготовила всего в дорогу, усадили больную и покатили. На этот раз дорога не радовала Яринку. Не ждали ее новые открытия, мир она уже познала - болью своей. Равнодушно смотрела она вдаль - вон там дорога свернет направо, вон там проедут они над самым оврагом, а дальше напрямик через луг, там, где проезжала она, когда ей не было и шестнадцати лет. И благодарности не чувствовала к родителям: где вы, мама, были, когда меня таскали за косы да пинали сапогами под ребра, где вы были, дядька, перед тем, как я хрипела в петле?.. Хотя в глубине души сознавала, что отчим ни в чем не виноват, однако, чтоб облегчить свое существование, она должна была кого-то обвинять и ненавидеть, потому что любовь, которой она одаривала весь мир, не дала ей ни капельки счастья. Но, даже нагнетая в себе неприязнь к Степану, она жалела его за то, что возлагала на него вину. За то, что он - муж матери и должен быть в ответе за ее, матери, грехи. Как и она, Яринка, теперь казнится за злую душу Данилы. - Ой, не гоните так! - крикнула она отчиму со злостью. Он обернулся и долго смотрел на нее, удивляясь или понимая. Должно быть, почувствовал ее настроение, перевел лошадей на шаг и ссутулился. Мать тоже, видимо, поняла злость дочери. - Ой, парит как! Дождь будет. - И голос ее был розовый и сладкий, как сок арбуза. Рассердившись на самое себя, Яринка начала мурлыкать какую-то песенку, но и песня тоже раздражала ее, и она вдруг беззвучно заплакала. Почувствовала себя такой одинокой, что хотелось взлететь с подводы и улететь далеко-далеко, чтоб и родная хата и люди в ней остались по ту сторону. Чтоб и воспоминания не осталось, потому что все это было ненастоящее, как марево... И поскольку все на этом свете было ненастоящее, так и о болезни своей она не думала, ведь и собственное ее тело тоже было ненастоящее. Ни рук, ни ног своих она словно бы не видела, и даже все окружающее - и дорога, и тополи по обе стороны дороги словно бы и не существовали. Только и видела сама в себе собственную душу - прозрачную, радужно блестящую, подобную ледяному шару. Украдкой утирала слезы кулачком - опять возвращалась в собственное тело, к опостылевшему дому и к людям, которых не любила. И качала сама себе головой - вон ты какая! - даже отчима, что на руках принес тебя домой, не пожалела!.. И закричала мысленно: ой, дядюшка Степан, какие вы!.. Вспомнила, как Степан хотел познакомить ее с половецким парубком, - и всю ее охватила внутренняя дрожь от восторга, от упоения. И ей захотелось жить в этом мире, горьком, страшном и прекрасном до слез. И когда Степан нес ее с телеги и легко шагал по каменным ступеням, что вели к высоким стеклянным дверям больницы, крепко обвила его шею руками, едва не задушила в объятиях и, вытянув маленькие, словно приклеенные губы, звонко поцеловала. - Ох, какие ж вы, какие!.. Встретив взгляд матери, не смутилась, а, наперекор ей, со сладостной злостью, с мстительной радостью еще раз прижала влажные уста к колючей щеке Степана. "Вот нате вам! Нате!.." В сердце Софии что-то тенькнуло. Но молчала. Молилась молча. Рыдала молча. И кричала молча. Понимала: теряет не мужа - дочь. Степана, кажется, давно лишилась. И еще одно стало ясно ей: теперь должна следить за ними обоими. За Степаном - ради Яринки, за дочкой - ради мужа. Потому что стали они очень близки. Про Степана она знала все. А кем считает сейчас Степана Яринка - не ведала. Только ли добрым отчимом? Отцом? Или... Решила делать вид, что последнее ее не интересует. Сидела София с дочкой на скамье, ждали Степана, совавшегося во все двери. Наконец его впустили, и он долго не возвращался. Потом выглянул, поманил рукой, затем виновато улыбнулся и направился к ним. Снова осторожно взял Яринку на руки, и все они зашли в тот же кабинет. Их встретил дородный лысоватый врач в золотом пенсне велосипедом и с засученными, как для драки, рукавами. Бородка у него была уж слишком черной - полосочкой от губы до конца подбородка. Усики - ежиком. - А-а, вот и мы! - весело потер он руки перед Яринкиным лицом и ласково ущипнул ее за щеку. - Ну, посадите ее вот здесь, - и белой, холеной рукой указал на застеленную простыней кушетку. - А вы уж постойте, стульев нет. Врач сел за стол, забарабанил пальцами. Глаза его за овальными стеклышками, казалось, смеялись - такими они были добрыми. - Ну, так что у нас, золотко, болит? - И на каждое Яринкино слово кивал головой: мол, так и должно быть. - Так, так, так... - И когда узнал, отчего все началось, покачал головой: ах, глупое дитя!.. ах, дикость ваша!.. ах, бить вас некому!.. ах, разбойники!.. Ну, я вас!.. Так, так, так... Потом, нажав на Яринкин подбородок, заставил ее лечь и начал ощупывать ее ноги. - Так, так... А мы без панталон!.. - И посмотрел поверх очков на Софию. - Вы, золотко, сшейте ей штаники, такие - вот здесь резинки и здесь резинка... так, так... пора быть культурными... - Конечно, конечно! - радостно закивала головой София. - Как у панов... - Да, да... как у культурных людей... Да... Доктор долго бормотал над Яринкой. И постепенно улыбка сходила с его румяного лица, дышал он все тяжелее. - Ф-фу! - и начал мыть руки. Сквозь прореху его белого халата на спине виднелось сытое тело в густой сетке. - Так! - сказал он серьезно. - Отнесите вашу дочку в коридор, потом поговорим. Когда Степан возвратился, врач долго смотрел на него поверх стекол. Потом стукнул кулаком по столу и закричал: - Варвары! Разбойники! - Подскочил к Степану и замахал перед его лицом кулаками: - Вот я тебе!.. Он бушевал минуты две. Затем вдруг утихомирился. - Ах, змеи подколодные!.. Ф-фу! - Упал на стул и начал обмахивать лицо большой книгой. - Н-ну, так слушайте! Побледневшие от страха супруги старались не пропустить ни одного слова, хотя и не все понимали: острая форма по-ли-ар-три-та... положение очень серьезное... почти безнадежное... спасти может только ку-рорт... да, курорт... с неоднократными повторениями курса лечения... ах, жестокие... обратитесь в уездный здравотдел... плакать... умолять... на коленях стоять... хозяйство загнать, все до нитки... чтоб ребенка спасти... а пока выпишу растирание... на ночь... укутывать ноги... в тепле... Ах, разбойники, ах, ракалии! И, пыхтя и чертыхаясь, то и дело поглядывая то на одного, то на другого, доктор начал что-то писать на узенькой полоске бумаги. - Нате, троглодиты, возьмете лекарства в аптеке! - А когда потревоженные Софииной благодарной рукой в кошелке закудахтали куры, доктор раскраснелся, сделался круглым, как шар, затопал на них ногами и выгнал. Потом просунул брюшко в приоткрытую дверь и еще раз крикнул: - Ждать! Через несколько минут, уже спокойный, вынес еще одну бумажку. - Направление на комиссию. Там же, в здравотделе. Варвары!.. София с перепугу перекрестилась на людей, ожидавших очереди. - Ой, людоньки, ой, родные!.. - Ну?! - сказал Степан, когда к врачу зашел кто-то другой. Слыхала?.. - Ох ты, господи милосердный!.. Едва не умерла!.. Ну и пан... - Какой еще тебе пан, дурная?.. Челове-ек! Хороший, добрый человек. Не то что мы с тобою... варвары!.. - А так, так! - заморгала София. - Я и говорю: такой уж приятный, да ласковый, да учтивый!.. Степан захохотал: - Ха-ха-ха! Учтивый!.. Чуть было морду не набил! - Чего смеешься? Не на меня же озлился! - А и правда! - Степан улыбнулся грустно. - На меня! Вот так! - Ну, ты не обижайся, Степушка. Покричал... Ну и что? За дело. Чтобы голову имел на плечах. Как же иначе. Попасть на комиссию в тот же день им не удалось. Ночевать решили у Шлеминой Сарры. И на этот раз при встрече пригожая хозяйка смачно поцеловала Степана на глазах у своего грозного мужа. - Ой, Сонечка, пускай у меня будет столько добра, какой ваш муж красивый! Не то что мой страшила Шлема! - Зато видный у вас муж! Шлема молча смотрел на гостей сверху вниз, чуть склонив голову, и трубка его шкварчала, как сковородка с яичницей. - Только и всего, что большущий! - вздохнула Сарра. - А разума бог не дал. Да, да, не дал бог разума! Вы подумайте только, - подняла она палец вверх, - подал прошение в артель! Да, да! Ну, зачем мне эта музыка?! Куда конь с копытом, туда и рак с клешней! Да, да, с клешней! Ай, не говори мне свои слова! - замахала она рукой на мужа, хотя он и не думал отвечать. Вы подумайте, и буланого туда отвел! Да, да, отвел! И что теперь у тебя есть, глупый мужлан?! Да, да, что у тебя есть? Одна только бедная женушка, да, да, бедная! Ай-яй-яй, какой глупый человек!.. - Слышишь? - Степан Софии. - Вон куда люди стремятся!.. - Ну-ну... - сразу съежилась София. - Они люди городские... у них своего поля не было и нет... так им можно гулять... А нам робить надо!.. - А буланый!.. Да, да, буланый!.. - не утихала Сарра. - А я, ей-богу, не знаю... это дело мущинское... - София решила для себя не спорить с мужем на людях. - Как он решит... а моей охоты туда нету... Да не будем про это балакать... Вот пообедаем... Бери, Степочка, корзину... - А чего это ваша барышня с воза не слазит? - Да... знаете... болезнь у нее... скоропостижно прицепилась... вот так, ни с чего... Роматиз. - Ай-яй-яй! Такая бедная панночка!.. Ну, дай бог ей здоровья. Еще и замуж хорошо выйдет. После обеда краснолицый Шлема стал сизым и, грозно покашливая, отправился на работу. Степан управился с лошадьми и лег на телеге отдохнуть, а женщины вели бесконечную беседу в светлице. "Что-то еще запоет мне София по-настоящему, когда скажу про коммуну? - думал Степан. - Тут уж арапником на ум не наставишь... Ух, чертово племя!" Однако воспоминание о завтрашней комиссии постепенно вытеснило мысли о коммуне. "Ладно... не убежит... Главное - ребенок". Так и подумал - ребенок. И чтобы успокоиться, думал еще: "Я и так служу коммуне". Но со стороны вроде нашептывал кто-то: вот и начинается то, за что ты воевал. Так окунайся же в новую жизнь. Не сомневайся!.. Весь тот день Степан был неспокойным и раздражительным. Даже к Яринке чувствовал неприязнь. Кто тебе эта дивчина-молодица? Что за радость доставила она тебе? Чего от нее ждешь? Чем отблагодарит она за твои великие беспокойства? И не вырастет ли из нее точно такая же София? Не ошибся ли ты? Может, она не настоящая, а выдуманная тобой же? И воспоминание о том, что даже руки хотел наложить на себя из-за нее, вызвало в нем досаду и смущение. "Уйду. Забудется. Пройдет. Жизнь еще впереди. И свет на ней не сошелся клином". Незаметно наступил вечер. Бродил по городу, всматривался в лица встречных. Ловил на себе женские взгляды. Замирало внутри. Это все такое новое - семь лет пробыл на войне, стрелял, рубал, боялись тебя и мужчины и женщины, второй год уже отдаешь свою мужскую силу женщине, что случайно стала на твоем пути, полюбил ничем не примечательную девчушку, а сейчас - как впервые на свет родился. Не выздоровление ли это?.. Ох, как же было одиноко, тоскливо... Затрагивали его раскрашенные женщины в широкополых шляпах, с папиросами в зубах: "Симпатичный мужчина, вы такой душка!" Недоуменно поднимал глаза: "Что?" - "Ах, котик, какой вы непонятливый, а на вид военный!.. Три рубля и ужин? Ах, у меня чулки сползают... - юбку выше колена, поглаживает ножку, обжигает взглядом: - Пойдем, котик?.. Нет денег?! Ну, так чего пристал? Деревня! Мурло!.." А-а, это тоже любовь?! Почти в отчаянии возвратился на постоялый двор. София и Яринка уже укладывались спать. Наговорившись с Саррой вволю, жена была оживлена и беззаботна. - Где ты бродишь? Пора уже спатоньки! - И закинула полные руки за спину, расплетая косу. Пышущая здоровьем, она напомнила ему женщину на панели, и это вызвало привычную томительную тоску. Любо-о-овь!.. Яринка смотрела на него настороженно, почти со страхом, словно поняв его состояние. Помявшись немного, Степан сказал скрипуче: - Я, пожалуй, пойду лягу у лошадей. - Да-а... можешь и тут, на лавке. Хотя, конечно, лучше поостеречься. - Ладно. Устроился на телеге. Кони хрупали овес, совали морды ему под ноги, разыскивая в хребтуге что-нибудь получше. Небо открывалось высокое и жуткое своей отдаленностью. Где-то далеко в заречье лаяли собаки, шумела вода, переливаясь через каменную плотину. Покой. Мир. И постепенно раздражение оседало в нем, как муть, прозрачнее становилась душа. Перестал чувствовать течение времени: позади не было прошлого, впереди тоже не было ничего, кроме синего в пятнах неба, вечность без будущего. Улеглись желания, и он стал прозрачным и невесомым. Утро ослепило и оглушило его. Проснулся легким, сегодняшним, без злой памяти, с одним только ощущением солнечного тепла. Напоив лошадей, умылся под умывальником, что висел на столбике палисадника, вытерся полою рубахи, от нечего делать, пока проснутся женщины, пошел по узенькой тропинке к мельнице. Вокруг все гремело, дрожало, люди неторопливо ходили по белому полу, сверкали глазами из-под припорошенных мукою ресниц, было радостно от ощущения несмолкаемого, как сердце, шума машин и знакомой каждому хлеборобу веры в завтрашний день, когда трудолюбивые, как муравьи, грузчики катили железные тачки с похожими на муравьиные личинки туго набитыми чувалами. И, как каждый хлебороб, Степан чувствовал себя причастным к ласковому теплу муки в мешках, к скрытой в них человеческой силе и радости. И от этого наполнялся великой гордостью, хотелось пройтись по всем закоулкам, расталкивая людей: вот, мол, я, тот, кого вы обязаны благодарить за каравай, который как пух, как дух, как праведное солнце. И кто из вас сможет опровергнуть это? Никто не спорил, все были согласны с ним, все уважали его. Воспринимали его существование на свете как жизнь очень нужного человека. И Степан от чувства удовлетворенности полюбил всех - от больших белых мельников до певучих босоногих молодиц, что ходили по припорошенному мучкой помосту легонько, будто ощупывая каждую доску, и поглядывали на него свободно, ласково и задумчиво. Все эти люди были незнакомы ему и в то же самое время были близкими родственниками. И поскольку об этом знал он и, казалось, знали люди, Степан молча улыбался всем, не напоминал об этом родстве. Радостно усталый вернулся он на постоялый двор. С щемящей нежностью усадил Яринку на подводу, был внимателен к Софии, и его совсем не обескуражило, что на комиссии ничего определенного не пообещали: путевок на курорт очень мало, в первую очередь предназначаются инвалидам гражданской войны, ветеранам труда и беднякам, но больную однако, возьмут на учет, ждите, да, да, должны ждать, другого выхода нет, не теряйте, больная, надежды, - он верил людям больше, чем они сами себе, потому что ему было известно о таинственной породненности между ними и собой, о которой они, возможно, и не догадывались. ГЛАВА ДЕСЯТАЯ, в которой Иван Иванович повествует о благодати, которой сподобилась святая дуреха Мне не пристало быть злым. Я не имею права быть недобрым. Но вот беру перо, придвигаю к себе мою Книгу Добра и Зла и ненавижу даже чистый лист, а это бывает так редко... Я, кто рад каждому доброму человеку и старается не замечать недостатков человеческих, пока они не становятся во вред всем остальным, сегодня ненавижу дитя, которое еще не родилось. Дитя женщины с лицом как цветок, со взглядом мадонны, углубленным в святую тайну. Такой я нечестивец! Разгневался даже на любимую жену, явившуюся ко мне с этой благостной вестью. Как всегда, все новости мне сообщают в постели. Лежит вот так Евфросиния Петровна, руки, как у школяра, поверх одеяла, строгая и разумная, смотрит, вероятно, в потолок - а куда же еще могут смотреть святые женщины? - молчит в глубокой задумчивости, а потом вдруг и говорит: - Слышь, старый, ты не спишь? - Слышу, - говорю, - да только сплю. - А ты не спи, может, я тебе что-то скажу. - Не ну-у-жно... - кряхчу я. - Как это - не нужно? Да ты что?.. - Да так, - говорю, - не хочу слушать. Сплю. Сплю. - Да ты послушай! - И теребит меня за плечо. Я безвольный, как мертвец, которого уже наряжают. - Ты смотри! Ну, ты смотри!.. Так черта лысого я тебе скажу! И отворачивается, и вскипает теми пузырьками-словами, что, невымолвленные, так и испаряются из нее. И еще кипит она от досады, что я не люблю новостей. И еще негодует оттого, что я никогда не прошу ее поделиться ими. Котел распирает острым паром, внутреннее давление в нем становится катастрофически высоким и - б-бух! - А знаеш-ш-шь... наша Ядзя... - И пауза. Тут уже не выдерживаю я: - Что-о? - ...в интересном положении. - О! - Я ошеломлен. Убит. Наша святая дева понесла! Не от бога. Даже не от дьявола, что я мог бы и простить ей. От Ступы... Ха-ха-ха!.. - Не может этого быть... ибо это невозможно... - бормочу я. - Вот недоумок! Иль ты не видишь, как она... гм!.. горбится спереди... Ах эти мужчины... о господи! Та-а-ак!.. И вправду нужно быть слепым, чтоб не заметить по Ядзе этого "интересного положения"! Надо быть придурком, чтобы не смекнуть: благочестивый Ступа не сможет сотворить чуда словом. Нужно быть полным идиотом, чтобы не знать: Ступа подходит к своей узаконенной жене не только со своим обглоданным словом... Но почему же я не заметил на Ядзином лице следов ее отчаяния, горя не заметил или хотя бы досады не узрел? Нет. Ходит наша богородица чересчур прямо, носит свой живот осторожно и гордо, будто и впрямь сподобилась божьей благодати, узнав об этом из уст самого архангела Гавриила. На лице спокойствие и даже какое-то сонливое любование собой, своим отяжелевшим телом и внутренней святой работой, процессом творения. И женщины совсем, пожалуй, не касается то, что нива ее засеяна не золотым зерном, а озадками. Милые женщины! Почему вы такие неразборчивые? Ведь жаждут вас и боги, и герои. Почему же так часто отдаете свое святое лоно никудышникам, а то и мерзавцам? Неужели только из жалости - чтобы, мол, и разбойник побывал со Спасителем в раю? Теперь я понимаю - жалость опасна, она может обернуться рабством. Люди, остерегайтесь бездумной жалости! Бойтесь жалости! Ненавидьте жалость! Это говорю вам я, нежестокий, жалостливый человек, сам немало поплатившийся из-за своей жалости. Но вернемся к нашей святой деве. Имею ли я право укорять ее? Имею ли право побивать камнями? "Кто безгрешен, первый кинь в нее камень!" Кидаю. Потому что мне больно. За нее. За себя. За мрачного парубка, не пожалевшего ни ее, ни себя ради Красной Звезды, которой боялся изменить. Ригор Власович, ты, обвенчавший ее со святошей и лицемером, чтоб не заподозрили тебя в недостойной твоего служебного положения ревности, брось в нее камень! Накажи ее за свои сомнения! Убей ее за свою горькую любовь! Я плачу. И правда, плачу в темноте - вот уже сожжены позади все мосты, никогда не увижу счастливым своего неразумного названого сына, спокойной и радостной - свою приемную дочь. А какое мне до них дело? Почему я должен казниться? И сам не знаю. Тяжело. Плачу. И все думаю про то дитя, которое будет купать и пеленать, обучать первым словам златокосая женщина с глазами цвета недозревших слив. Сколько боли и мук причинит оно матери, которой уже никогда не стать мадонной! И чем оно заплатит своей матушке? Пшенной кашей с картошкой на старость, пренебрежением сильного, которому опротивел вид старческой слабости, затаенной ненавистью к человеку, потерявшему способность работать? Или, как и батенька, обсасывая слова, до смерти будет укорять ее бедностью и верностью чужому богу? И никогда не поблагодарит за небесную красу, что принесла его мать в приданое оскотиневшемуся батьке? За кротость и любовь, что даже у его отца выявила что-то человеческое? Ригор Власович, я ненавижу тебя за твое самопожертвование, за твое глупое благородство, что причинило горе! Ненавижу за муки ее, твои и мои! Ненавижу себя за равнодушие. И прошу вас, люди, постоянно вмешивайтесь во все! И тогда спасете не только чужие души, но и свою собственную. Помните, писал я: не вмешиваюсь, мол, в жизнь, пускай она течет сама по себе... Отрекаюсь. И клянусь: ныне и присно и во веки веков буду встревать во все драки за душу людскую, за радость людскую, за покой людской. И пускай погибну, но с радостным сознанием, что ничье горе не будет лежать камнем на моей груди. А вокруг меня клокочет жизнь, кипят страсти, рождаются и умирают люди, окружают новости - нашептывают на ухо смешное и страшное. Вот как-то наша попадья раскопала в чужих селах новую святую. Жила себе придурковатая девка Малашка, пасла свиней. И вот однажды из кустов в дубняке, где ее паства хрумкала желуди, вышел человек красивый-прекрасивый, кучерявый такой, волосы как овечья шерсть, и нос совсем не курносый, а наоборот, и бородка реденькая рыжеватая, а глаза так и горели святостью - будто голодный-преголодный. И сказал он деве Мелании: а накорми, мол, меня, если тебе душа дорога. И девица Мелания сразу поняла, что человек этот необычный, если так радеет об ее душе, и молоком напоила, и он возложил на нее руки, и гладил ее вельми ласково, и такую напустил на нее благодать, что у нее сердечко затрепетало. А затем Мелания почувствовала такое блаженство, как в раю... И смикитили бабки, а с ними и матушка, что это было явление святого. И водили дуреху в храм, и на колени ставили, и кое-кто даже видел сияние вокруг ее нищей духом головы. А милиция искала того "святого", потому как безбожники узнали в том "святом" Данилу Титаренко. Вот как!.. А то еще кто-то проломил голову каменюкой казначею, а портфель с деньгами забрал. И снова милиция искала "святого". И еще ходил по селу Тадей Балан и скрипел: "Близко, братья, конец света, ой близко!.. Вот уже нечестивцы коммуну заводят, да землю от хрестьян будут адбирать - на тую коммуну, да еще половцам прирезать будут, и наймитов от хазяив сманят - в тую коммуну. Но не потерпит такого лиха мир хрещеный, будуть еще и бунты, и кровь прольется, да еще Польша и Англия, да еропланы, да пулимьеты! Да газы! Да шонполы! Да виселицы!" И тревога великая была среди богатеев - как же это без наймитов? Кто это сам управится? Как же без аренды? Да и куда податься, когда оставят всего по десятине на едока? Да где этих едоков взять? Нищих напринимать, что ли? Ох, может, и не надо бы кровопролития, а впрочем - нехай бы уж Польша и Англия, да еропланы, да пулимьеты!.. И мерзким червем точила тревога сердца некоторых бедняков: неужели и впрямь вернется это - и господин урядник, и шомпола, и виселицы?.. Но это у слабовольных. А те, что позлее, ходили следом за Ригором и Сашком Безуглым, все советовались про коммуну и землеустройство, вчитывались в каждую строчку газеты - нет, не боятся большевики ни лорда Керзона, ни самолетов, ни пулеметов! А были и такие, что ездили в город и видели красноармейцев - все молодые, красивые, как перемытые, и винтовки у них новые: ложа желтые из свежего дерева, стволы вороненые, сизые, из новой советской стали. И сапоги на красноармейцах новые яловые, и гимнастерки не выцветшие, и пулеметы на тачанках в брезентовых чехлах, а на выгоне возле речки приземлялся самолет, тот, что сделали на наши деньги, - желающих катает под самыми облаками, и все это не на погибель людскую, а в упреждение тем, кто полез бы с аэропланами да пулеметами, с виселицами да шомполами! А некоторые говорили так: а смотрите, какие большевики крепкие, что даже пани Бубновская к ним на службу пошла!.. Вот так, как видите, и живем. С одной стороны в дрожь бросает от диких слухов, а с другой - согревает свет дня нового. И еще новость. Закончил Андрюша Титаренко ветеринарную школу, приехал домой в отпуск. А чтоб не сидеть без дела, идет к мужикам, вытаскивают из хлевов кабанчиков за задние ноги, привязывают к лестнице - и новоиспеченный ветеринар, засучив рукава и поблескивая стеклышками пенсне, лишает их желания к продолжению рода. И не засыпает рану пеплом, а смазывает йодом. И берет за это всего по полтиннику, и возмущается, когда зовут его в дом - на чарку с огурчиком. - Вот это наука! - удивляются мужики, ибо коновалы и другие специалисты брали значительно дороже. - Такую антилигенцию нужно на руках носить! И коров лечит Андрюшка, то бишь Андрей Кузьмич, и коней, и зовут его, когда овца закружится, и всех, кто на четырех ногах, приведет в порядок. Даже повеселел Кузьма Дмитриевич. - Вот, гадство, как жизня устроена! Через одну, мол, родную кровь, почитай, в ответчики запишут, а через другого, скажем так, чуть ли не на руках носют!.. Значца, так... чуть ли не на руках носют!.. Стало быть, надо за эту власть держаться, ведь, скажем так, всяческое облегчение хрестьянам от нее идет... Значца, так... надо держаться... Может, скажем так, и помилование выйдет Даниле... значца, как дитя дурное... вот так... А мы, хазяи, скажем так, нашу власть без хлеба и мяса не оставим... Но не верится, чтобы его сват Тадей Балан согласился с его мыслями. И тревожно мне порою на сердце, предчувствия тяжкие гнетут душу. Как перед грозой - тяжелое низкое небо, рожь прямая, встопорщенная - как волосы от страха. И тишина удивительная - не шелохнется ничто, и куры лежат боком в ямках и копошатся - к сильной грозе. По вечерам ходим с Павлиной по разным концам села, подсаживаемся к мужикам на бревна и, едва различая строчки, читаем свежие газеты, чтобы прогнать эту глупую тревогу. Нет, все же не будет бешеной грозы, не будет гоготать гром, не будут сжигать молнии наших мирных жилищ! И покуда сил моих хватит, буду идти к людям с искренним словом, чтоб каждому веселее ходилось за плугом и по ночам не мучили кошмары трехцветные флаги, офицеры со стеками, чужие самолеты, злые, как церберы, пулеметы, шомпола и виселицы. ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ, в которой автор "углубляет" дружбу между двумя действующими лицами После поездки в город постепенно спадало напряжение в душе у Степана. Еще раз убедился - любит. Ничего уже не требовал от любви своей, ни на что не надеялся, и хотя не было радости от этого чувства, но уже и жить без него не мог. И даже нашел себе новую цель: буду жить, чтоб она жила. Не станет меня - загрызет ее болезнь лютая, захиреет душой - ну, что может дать ей София, кто защитит ее от укоров, а этого не миновать, кто защитит ее от беды, нависшей над нею? Приключение со святой дурехой, про которое тарабарили пропахшие цвелью и ладаном бабуси, только развеселило Степана. Он даже подтрунивал над Софией: вот какого ты имела зятя, вот, мол, тебе хозяйский сын, и красивый, и известный, - какая ж у него теща и какая полюбовница!.. София маялась, дергалась, будто ее заедали вши, но была достаточно хитрой, чтобы возражать ему: - А ей-богу, ты будто в воду смотрел!.. Живоглот, да и только!.. Испортил такого ребенка, паскудный, да еще позорит! Излови ты его да посади в холодную... пусть знает, гадство, как больную жену бросать... может, еще попросится... Такая была искренность в ее словах, что даже слезы блестели на ресницах, и Степан оставил без внимания ее скрытую веру в то, что все будет по-прежнему: - Ну, ты!.. - только и сказал. Она сразу поняла его. - ...попросится, попросится, да так с этим и пойдет себе! Но когда узнал Степан про убитого казначея, не на шутку забеспокоился. Волк начал оскаливать клыки. В волости забили тревогу. Наряды конной милиции обшарили все закоулки, заезжали в леса, наведывались в глухие хутора. Хитрущие хуторяне, столыпинские любимцы, гася жгучее любопытство и злорадство, ломкими от елейной ненависти голосами божились: - Вот вам крест святой, граждане, не варим мы поганого зелья. Да и зачем хлеб святой губить, ежли наша родная власть свою казенку может из всякой - гм! - мелясы* сделать. Ни даже куба, ни "змейки", хоть обыщитесь, не найдете, ни даже запарки... _______________ * М е л я с а - отходы сахарного производства. Брешут, гады. И бандюгу где-то перепрятывают, и самогон гонят. Сколько раз находили в зарослях тальника или ивняка старательно сложенные печи с самогонной "машинерией". Огонь горит, первак журчит, а хозяина не найдешь: - Не знаем, чье это, может, какие комнезамы - сообща, коммуной... А у хозяина, у настоящего - хлопот по самую завязку: тут тебе и продналог властям вези, и гужповинность тяни, пока килу наживешь, и от комнезамов надругательства терпи, и все, значца, такое и прочее... Титаренко?.. Данилу?.. Ищите где-нибудь еще... иголку в сене... - И руки за спину, и, посапывая, направляется в хату... Попробуй-ка доискаться хитрого подполья, переворошить все сено на чердаке, перекидать все сучья за поветью - нет ли там ямы, обшарь все канавы и бурьяны... Искали. Но находили иное. Позеленевшие патроны среди разных железяк. Для чего? Откуда?.. - Да, знаете, хлопчик где-то нашел, разве за ними уследишь? Вот я тебе, чертов сын!.. Немецкие ножевые штыки... - А это, гражданин, очень способная штука кабанчиков колоть... Но попадались и винтовки, и обрезы. Сокрушенно разводили руками: - Ну вы подумайте, что у меня за соседи, - если бы не нашли это, так ни за что не поверил бы, что такие стервы у меня под боком!.. Принимали ли за чистую монету эти объяснения в особом отделе неизвестно. Но торопили: ищите, у бандита должны быть связи. Степан раздумывал: почему это кулаки перепрятывают этого душегуба? Ведь все банды разбиты и сами богатеи всячески стараются создать видимость, что они в согласии с новой властью... Для чего-то он им нужен... Может, просто для того, чтобы чувствовали люди - есть еще порох в куркульских пороховницах? Есть еще, дескать, люди, готовые стать на прю с самими всесильными большевиками!.. Сегодня, мол, один, а завтра... Нет! Не будет ни одного! Не бывать страху, подкрадывающемуся по ночам к нашим окнам! Не бывать бандитским выстрелам по коммуне!.. Однако и одинокий волк опасен. Степан понимал: не только он охотится за серым, но и тот - за ним. Ходит, голодный, лохматый и заросший, неотступно по его, Степановым, следам. Может, даже до самой хаты провожает, вероятно, что и к окнам подходит. Слушает, как люди спят... как тихонько всхлипывает во сне Яринка. И в этом опасность! Осталась ли хотя бы кроха тепла в Даниловой душе, Степан не знал. Скорее всего - было сожаление по утраченному, а отсюда и злоба: если не мне, так и никому! И вот тогда Степан испугался. За соломенную крышу. За наружные ставни. За внешнюю дверную щеколду. Мучился. Как все это предотвратить? Но так, чтобы София не догадалась, - начнет кричать: вот, пошел супротив хозяев, а нам теперь хоть в землю лезь! - чтобы не всполошить Яринкину тихую радость - в тех цветах, что размалевывала на стенах, в книжках, которые, шевеля губами, прочитывала до единого слова, как молитву. В выходные дни, вместо накопившихся работ по хозяйству, строгал доски, прилаживал внутренние ставни. Вот так, будем закладывать изнутри, ох и развелось же воров!.. А сам думал: теперь не вбросит бомбу. Тайком вытащил ломиком пробои из наружной двери. Заметила София, раскудахталась. Не успокаивал. Примерялись, мол, воры забраться в хату, но что-то помешало. Врежу внутренний замок. А сам думал: теперь не завяжет двери снаружи. В случае чего из хаты вырвутся. Начал было уговаривать Софию, чтобы облить соломенную крышу глиняным раствором: видел, мол, как делают в других селах. Чтоб, если молния ударит... А думал: не подпалит тогда хату. Но София воспротивилась - не дам, и все. Прогрызут мыши дырки в глине - дожди зальют. Где ж это видано, где ж это слыхано, чтобы не так было, как у людей? Гром только в грешную хату бьет, а у нас все праведные. Чем дитя несчастное виновато перед богом, чтоб ее - молнией?! Иль я сама безбожная, иль грехи за мною?! Степан вынужден был согласиться, что жена его - едва ль не святая. Правда, остается еще он, но София замолит грехи и за него... А вот открестишься ли ты от куркуленка?! И чувствовал себя спокойно только в дождливые дни. А когда ночевал в чужих селах, в реденькой, как дымка, дремоте чудилось ему зарево от пожара, трещало, пылало злоязыкое пламя, и Яринка, вся в белом, протягивала к нему руки, беззвучно шевелила губами - звала. Ломал голову: кому довериться? И как-то в субботу, оставшись в Буках, зашел в хату-читальню. Долго сидел над газетами, перечитал все, до последнего объявления, и, дождавшись, когда вышел последний посетитель, подошел к Павлине. - Слышь, дивчина, дело у меня к тебе. Павлина забеспокоилась, пооткрывала все двери. - Закрой. Она пожала плечами и подчинилась. - Вот что. Дочка у меня, как знаешь, больная... целый день одна как перст... Скучно ей без людей, а у матери хозяйство... да и не такая у меня жинка, чтоб от ее слова у кого-нибудь потеплело на сердце. А Яринка такое дитя... нежное и чуткое, ласковое слово ей раны залечит. И любит она тебя, пример с тебя берет. Так, может, перешла бы жить к нам?.. А если боишься, что через это напад какой, то я тебе у начальника наган достану, как ты есть комсомолка... И станете вы жить душа в душу, как дети матери одной. И Яринка будет все перенимать от тебя, и душа у нее отогреется... Да на тебя только посмотреть: красивая, здоровая - и то радость... Говорил, а сам думал: "Как все же плохо, что не все ты знаешь, дивчина... что затаил я от тебя самое главное... Но это ничего, она геройская... одно то, что в комсомол вступила, когда вокруг еще лютовали бандюги... и не побоялась от родни отойти... ничего... ничего... может, она и сама понимает..." Павлина улыбнулась, вспомнив крутой нрав Евфросинии Петровны, внезапное охлаждение учительницы к ней, подумала и о том, что ей самой по душе этот странный человек в милицейской одежде, погрустила о быстроногой девчушке, с которой подружилась у учительницы, и потом спокойно и просто сказала: - Ну, так что ж... ради Яринки - отчего ж... Только вот... как на это ваша жинка?.. ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ, в которой Иван Иванович восхищен мечтой Сидора Коряка Рано-ранешенько, как рассказывают, из половецкого колхоза приехал к нам механик, он же и кузнец. В тот же самый день я и познакомился с ним. Вот как представляю я себе его приезд: небольшой сухощавый человек в потертой кожанке, с худущим смуглым лицом, исчерченным глубокими морщинами, как шрамами от сабельных ран, с черным кожаным кружочком на одном глазу, сидит рядом с возчиком, устало взявшись руками за колено, а за ним в соломе и деревянных сундучках - пудов десять разных железок. Единственный черный, как у цыгана, пронизывающий глаз механика живо осматривает наши Буки. Молодицы, встретив подводу с таким колдуном, наверняка тайком крестятся. Возницей у кузнеца был глухой Федор Балацко, - если к нему обращаются с чем, на каждое слово, как обычно, вытаращив лупастые глаза, кричит: - Чего? А? И вскорости все село узнало, что тот привез комиссара. Что был он таки комиссаром, можно было судить и по такому. Когда человек с кружочком на глазу слез с подводы напиться из Харченковского колодца и хозяйские собачищи, у которых шкура от жира вся была в складках, кинулись на него, даже повытягивались от усердия, человек этот, вместо того чтобы вопить "караул", вытащил наган и начал совать ствол в собачьи пасти. А когда собачье неистовство дошло до крайних границ, - это вышел на гвалт хозяин и, засунув пятерню под картуз, раздумывал, как поступить, человечище успел поддать одному псу ногой по челюсти, другого треснуть по голове наганом. И вот так крикнул: - А н-ну, з-забери! Перестреляю!.. И Харченко сразу уразумел, что следует вмешаться. Бросился к одному церберу, к другому, схватил за ошейники и, боязливо озираясь на наган, потащил свою "скотину" во двор. - Низзя, низзя! - утихомиривал собак. И, задыхаясь от натуги, кричал одноглазому: - Не бойтесь, не тронут! Они еще маленькие цуценята! - Я т-тебе покажу цуценят, мироед паршивый!.. Человек в кожанке спрятал револьвер, вытащил шестом ведро воды, не спеша напился и погрозил выглянувшему из-за угла владельцу волкодавов здоровенным черным кулаком: - Я т-тебе! Ты у меня!.. Лихо впрыгнул на подводу, Балацко снова уставился на него - чего? а? - и лошади тронулись. Остановилась подвода у крыльца сельсовета. Оба председателя - Ригор Власович и Сашко Безуглый - сразу вышли во двор, и человек, широко размахнувшись рукой, будто косил, поздоровался с ними. - Коряк Сидор. Рабочий. В помощь вашей коммуне. Что там у вас чинить? Все можем. Деникина, Петлюру разбивали, то тяжелее было - эх и люблю я воинскую справу! - а какая-то там, звиняюсь, сеялка или триер - так сущий пустяк для красного казака!.. Пулемет вот этими вот исправлял! Замок для орудии! Эх, люблю военное дело! Чтоб всюду сражаться за нашу советскую власть! - Ох, да тут у нас!.. - покачал головой Ригор Власович. - У нас еще и два трактора паровых без движения! И плуги саковские двухкорпусные! И лобогрейки. Да только от них одно название осталось... а сущность всю живоглоты растаскали. Кузнец прищелкнул языком. Но, видимо, был оптимистом, рубанул воздух ладонью. - Соберем! Все до винтика! - И засмеялся какой-то своей мысли. - Все, говорю, соберем!.. Об заклад?.. - Может, пугануть куркуляк! - осторожно спросил Ригор Власович. - В смысле нечищеной сажи в трубах или немазаных потолков в хлевах?.. - Куда там! От страху мужик забудет, куда и запрятал все натасканное. А мы вот позовем молодежь малую да скажем ей такое мечтательное слово! Вот посмотрите!.. Э-э-э! Я уж сумею!.. - И тут же поманил рукой ребятишек, окруживших подводу: - А ну-ка, подите сюда, юноши!.. Из ребячьей стайки послышалось обычное в таких случаях "г-ги!" - но с опаской и взрослой солидностью, заложив руки в карманы, они приблизились. - Слушайте меня, молодежь! Там видели, что я привез? - Ги-и!.. Железяки. Нужны они больно!.. - Вы говорите - железяки, а я говорю - совсем не то! Потому как я мастер и буду делать автомобиль, чтобы мог ехать до самого Киева и по всей земле!.. Ту-ту! - и поехал! И вас всех могу взять. - Ги!.. Не возьмете! Обдурите! - Я - да обдурить?! Да меня сам Буденный знает! Котовский!.. Красного казака Сидора Коряка! Эх, и любил же я военное дело!.. - А побожитесь! - Ну, юноши, красному бойцу божиться грех!.. Вот так: сказал отрубил! Только тех возьму на автомобиль, кто перво-наперво принесет мне железные части и поможет для коммуны машины исправить! А тогда - всех юнош посажу в автомобиль и поедем сами в Киев, но не к святым угодникам, а к рабочему люду. А потом - куда кто пожелает. И нехай тогда ваши батьки на коленки становятся: не берите, мол, моего юноша до Киева, а я все одно возьму, потому что люблю молодежь, если она хочет идти к лучшему будущему. Потому что и сам страх как обожаю куда-то ехать - далеко-далеко - и видеть, как разный рабочий люд живет, потому что и самому мне хочется вновь увидать те места, где сражался за нашу советскую власть!.. - Поедем, дядь, поедем! - Ну, вот и ладно, скажите всем сельским юношам, пускай несут железо - и будем с вами ковать новую жизнь! - Ну и ну! - повертел головой Сашко-комнезам и даже руки потер. - А ты как думал? - сверкнул на него цыганским глазом кузнец. - Надо, чтоб во всем мечта была, - без нее всякая работа как тело без души. Рубанешь, бывало, пана шляхтица от плеча до икотки, а сам думаешь: не смертоубийство это, а еще один шаг к коммуне ближе! Мечта, говорю тебе!.. В развалинах кузни, в бывшем имении Бубновского, поселился веселый дух Сидора Коряка. Какая-то неистовость была в его работе. Чем питался поначалу - никто и не знал. Кто обжигал для него уголь, для меня тоже остается тайной. Но помогали ему все. А больше всего подростки. Страшная его внешность - домовой, да и только! - не пугала юных, так сказать, кузнецов счастья. Снесли в кузню все, что звалось железом, даже пудовые замки и гаечные ключи от возов. И чтобы не обидеть "молодежь", кузнец принимал все да еще и похваливал: - Ты, юнош, толковый, разумного отца сын! Для коммуны ты очень способный. - А когда ж ахтанобиль? - Вот как только управимся с инвентарем для коммуны. Скоро, скоро, потерпи! Сначала ремонтировали сеялки, чтобы успеть к озимому севу. Старших подростков Коряк поставил к меху и молоту, меньшие, перемазавшись, как черти в аду, нарезали болты снайдезой. Радостной музыкой звенело и скрипело железо в стальных зубах плашек. - Олеонафта подливай! - покрикивал кузнец. - Сухая ложка рот дерет даже железу. Каждый раз проверяй, находит ли гайка! Прожируй болты! Уже в течение первого дня пареньки неплохо усвоили все тонкости кузнечного и слесарного дела. - Дядечка, а где драчевый напильник? Головку болта запилить. - Ищите сами. Вы тут хозяева. Эх и люблю ж, когда все сообща! От белого жара горна нельзя было отвести глаз. Мех вздыхал тяжело и скрипуче, как больной человек. Коряк, опаленный огнем, в прожженном кожаном фартуке, нагребал кочережкой угли на железо, весь напряженный и праздничный, - вот сейчас выхватит клещами кус искристого железа, горячего и слепящего, как солнце, положит на наковальню, и начнется веселая перебранка: тоненьким звонким голоском жинка будет наставлять своего неповоротливого и тупого мужа - день-день! - тот же будет бухать в ответ на это - глуха ночь! - и только будет слышаться: день-ночь, день-ночь, пока все не остынет. Вновь и вновь будет заниматься заря в горне и ложиться на наковальню кусок ослепительного солнца и будет скакать осою звонкоголосая жиночка - день-день! - и угрожающе и глухо бухать дурной мужик - глуха ночь! Я ходил в кузницу, как на праздник. Часами простаивал, опершись плечами на столбик, оглушенный и счастливый. Радовала меня суета измазанных детей Вулкана, искры окалины, как падающие звезды, сыпались мне к ногам. Потом вместе с подростками начал одной рукой помогать кузнецу где подгоним доску к ящику сеялки, где болт затянем, где смажем олеонафтом шестерни. От постоянных сквозняков схватил среди лета насморк. А каково кузнецу с ребятишками? И пошел я по селу, собрал молодиц - будущих коммунарок - на толоку. Тесал новые и менял старые заметы для стен. Молодицы лепили и укладывали глиняные валки. За день починили все стены в кузнице. Кузнец, хотя и привычен был к сквознякам, похвалил нас: - Ну, спасибо вам от коммуны! Эх и люблю казацкое товарищество! То ль ворога рубать, то ль шанцы копать, то ль штаны латать - все сообща!.. Ну и умный же тот, кто коммуну выдумал! За неделю починили три сеялки. Над лобогрейкой Коряку пришлось помучиться. Недоставало многих зубцов - отковывал и обпиливал сам. Не было хорошей стали на ножи. Ездил в милицию, набрал там много конфискованных немецких штыков, расплющил их, нарубил треугольников, а наиболее способные его помощники обтачивали их напильниками. А затем завзятый механик приклепывал готовые ножи к полотну. Разбитые шестерни Коряк просверливал и соединял металлическими стяжками. Молотилку из хозяйственного двора Бубновского нашли где-то лишь в третьем селе. Прижилась она у богатого мужика и не хотела признаваться, пока Безуглый не поехал в волостной исполком и тот не прислал наряд милиции. И плакала молотилка, и божилась, что она не она, и кивала на революцию: все, мол, наше, но старший милиционер нашел на ней и тавро какие-то номера, записанные и в инвентарной книге Бубновских, а она ссылалась на то, что старый пан продал ее, а документов на это не имела, и снова плакала, и мужик плакал, и жинка его плакала, и круторогие хозяйские волы, что вывозили ее со двора, в коммуну, тоже плакали. И хотя напоследок мужик сокрушенно качал головой - мы не за такую, граждане, революцию! - но милиционеры думали совсем иначе. Старший так и сказал: - Революцию, дядюшка, делали для бедных, а не для вас! И вот таким образом, изменив надеждам куркулей о всеобщей справедливости революции, молотилка вступила в коммуну. Надо сказать, что была она в добрых приймах, и Коряку не пришлось к ней и рук прикладывать. Обтерли, смазали - и хоть сейчас запускай керат и бросай ей в барабан снопы. Предусмотрительный Ригор Власович составил из коммунаров очередь, и каждую ночь сторожа, вооруженные его винтовкой, дежурили во дворе. Два коммунарских плотника перебирали ворота каменного амбара, скоро должны были привезти со станции отборную посевную пшеницу. Это был первый кредит натурой новорожденной артели. - Ты гляди, - удивлялись богатые мужики, - какое до них унимание!.. - Ничего, бог даст - уродит сам-один. - Га-га-га! Будут знать, какова дармовая комиссарская пшеница! - Голодранцы! Не сеяли, не жали, на печи лежали, а туда же - в хазяины! Кто ж это на них работать будет, на лентяев?! - А хазяив, которые справные, к ним на барщину погонят. Труд повинность! - Да, да! Ничего из этого не выйдет! Вот дядька Тадей Балан говорят, что в газетах вычитали: Польша да Англия зуб на коммуну имеют. Как заведете, говорят, сию ипидемию, то пойдем на вас с пулимьетами!.. И батюшку спрашивали - нигде, говорят, в писании про коммуну не написано. - А мы свое писание напишем, чтоб по-нашему! - Пишите, пишите! Напишут вам на штанах!.. - Пробовали было Деникин да Врангель - сами без штанов поубегали!.. Значит, коммуна становится реальностью, если ее ругать начинают... Ну-ну!.. А Сидор Коряк, механик коммуны, не обращал внимания на пересуды и со своими юными путешественниками изо дня в день звенел в кузне закопченный, страшный с виду и горячий сердцем. - Поспешайте, юноши! Нам еще надо всю землю объехать! Говорю ему как-то: - И зачем вы, Сидор Ларионович, детей обманываете? Пожалуй, это самое большое преступление - врать ребенку! - Гм! - приложил Коряк пальцы ко лбу. - Это вы меня, Иван Иванович, сразили наповал. Оно действительно, нельзя юношев дурить. Но ведь мечта! Разве она не больше того, что мы делаем? Вот я не могу летать, так как не птица. А хочется! Во сне летаю. Выходит, и сам себя обдуриваю... Не могу всю землю объехать. А хочется. В мыслях где только не бываю. Потому мечта!.. А вы хотите отнять ее у меня. И у этих юношев. Чтоб они жили как кроты слепые. А разве до всеобщей коммуны мы с вами доживем? Но они, а может - дети их, доживут. Потому - мечта! Такая прекрасная, что для нее и работать надо, и голову сложить не жаль! Ну, а теперь про этих юношев. Не обманываю я их. Пойду к самому председателю уездного исполкома, скажу: "Дай ты мне, товарищ Аристов, своего бенца только на один день - ради коммуны, ради мечты!.." И покатаю я своих боевых юношев хотя бы до Половцев и обратно, всех - до единого, а сколько радости будет!.. Ведь для них мир кончается где-то за горой, по пути в волость. А тут тебе вдруг - и поля, и леса, и горы, и долины. Вся земля, красивая как мечта!.. В тот день пригласил я Сидора Ларионовича к себе на обед. Он не отказывался, только растерянно глянул на свои руки. Фыркая, как конь, долго умывался под умывальником, тер руки песком и все никак не решался вытереться свежим полотенцем, что вынесла Евфросиния Петровна. - Мне, мадам, какую-нибудь тряпочку бы, - возвеличил он мою жену. Но поскольку его заставили воспользоваться полотенцем, то осторожно ткнул им несколько раз в лицо, так же наполовину осушил руки и недовольно крякнул: - Забыл уже, как среди людей... а жинку мою деникинцы застрелили... вот так и остался бобыль бобылем... Так что извиняйте за мой "фрак"... Снисходительная улыбка Евфросинии Петровны не успокоила его. Сидел съежившись и все приглаживал свою жесткую чуприну. Белая скатерть страшила его. Евфросиния Петровна расщедрилась на полбутылки казенки. - После контузии я вроде не пью, но ради такого случаю... Первая же чарочка ударила ему в голову. Лицо потемнело еще больше, единственный глаз горел черным огнем. Борщ Евфросиния Петровна варит такой вкусный, что я удивлялся выдержке кузнеца: ел медленно, обороняя ложку куском хлеба. - Ну, мадам!.. - Таким образом он высказывал свое восхищение кулинарными способностями хозяйки. - Эх, мадам!.. Откуда он набрался такой учтивости, я не знал. Вареники утопали в сметане, и Сидор Ларионович принялся поспешно их спасать. - Эх, мадам! - Это было уже вместо послеобеденной молитвы. А потом Коряк разговорился. - Вот так бы накормить всех рабочих людей на всей-всей земле... Может, аж тогда я был бы счастливый!.. - "Не хлебом единым...", Сидор Ларионович!.. - возразил я. - Нет, Иван Иванович! Пока на всей земле великое множество голодных ртов, прежде всего коммуна должна накормить людей. Ведь тот, кто голодный, тот и унижен. А нам нужно, чтоб люд был счастливый и гордый, чтоб не гнулся и никого не боялся, чтоб не подставлял другую щеку, а как потребуется - так саблей, саблей! А тогда уже пускай употребляет и духовную пищу - от нее вреда не будет... А вас, мадам, можно смело назначить поварихой на всю мировую коммуну! "Мадам" расцвела, она, вероятно, издавна только и мечтала стать поварихой. Потом Коряк рассказывал про бои на белопольском фронте. Он так горячо переживал прошлое, что на нас с женой даже ветром повеяло от тех яростных атак. А когда пошла речь о нашей неудаче подо Львовом, схватился за голову ветеран и зарыдал. - Не подумайте, мадам, что я пьяный... А очень мне жаль, что трудящийся люд в Польше остался в панской неволе! Но воевал я честно, говорю вам! Эх и люблю ж я военное дело, когда надо оборонять трудящийся люд! Когда-то и я боролся с буржуями за восьмичасовой, а сейчас вот и по четырнадцати роблю для коммуны, потому - мечта! И в партию записался еще в восемнадцатом, чтоб та мечта скорей расцвела!.. Ну, прощевайте покамест. Спасибо за гостеприимство и за обед, дюже вы правильные люди, что не чураетесь нашего общего дела и - так мне сердце подсказывает - уважаете коммуну... А у меня работы!.. И бороны еще беззубые, и культиваторы безногие, и паровые тракторы - без души. Да только все сделаем! Потому мечта!.. ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ, где автор рассказывает, как один дедок способствовал Яринкиному обращению После разговора со Степаном Курило дня два не решалась Павлина сказать Евфросинии Петровне о своем переселении. Не хотелось ей расставаться и с Катей. Но все же выбрала удобную минуту и обратилась к Ивану Ивановичу: - Приходил ко мне ваш сосед. Милиционер. Учитель внимательно посмотрел на девушку и, догадавшись, что разговор будет не из приятных, промолчал. - У него падчерица больная. Знаете?.. - Как не знать... Я думаю, что про нее вскоре будут знать многие люди. - Так я к ним перехожу. - Вот как... Наступило молчание. - Вы не думайте... Иван Иванович усмехнулся - сожаление, обида, прощение. - Нас уже вторично покидают... Настанет, видимо, время, когда и Виталик оставит родное гнездо. Старые всегда остаются в одиночестве. - Ой, Иван Иванович... Привыкла я к вам. Но только есть люди, которым еще тяжелее. - Понимаю. Вот только Евфросиния Петровна... Ох и достанется мне!.. - Да, наверно, и мне... - засмеялась Павлина. Однако Евфросиния Петровна не набросилась с упреками ни на мужа своего, ни на Павлину. - Может, так оно и лучше. С тех пор как рухнули ее матримониальные намерения в отношении девушки, Евфросиния Петровна постепенно утратила жгучий интерес к Павлине. И все же, когда та собрала свои пожитки и начала прощаться, учительница смекнула: а вдруг скажут - выгнала дивчину, нрав свой показала? А все должны знать: страстная защитница женщин, председатель женсовета не только образец справедливости, но и добрая, уж такая добрая женщина!.. И Евфросиния Петровна, обняв Павлину, вполне искренне расплакалась у нее на плече: "Погоди, детка, я еще не все сказала... еще несколько слов... сядь, посиди минутку..." - а сама ринулась к сундуку, долго рылась в нем, придерживая крышку головой, достала оранжевый в цветах платок и накинула его Павлине на плечи. - Ты только посмотри, Ваня, как она хороша! - И это должно было означать, что такой красивой девушка стала лишь благодаря подаренному платку. Павлину заставили хорошенько укутаться, повертеться перед зеркалом, а женщины в стороне тоже склоняли голову от плеча к плечу и тоже поглядывали в зеркало, а там отражались улыбка щедрости и сжатые от гордости губы. - Носи, деточка, на счастье и хотя б иногда вспоминай вредную Фросину Петровну! И опять объятия, и опять слезы - на этот раз от умиления своей добротой. В тот день Павлину обнимали трижды. Евфросиния Петровна, как известно, положила начало. София Курилиха хлопала своими прекрасными серыми глазами: ой, говорил мне муж, такая уж красивая, как писаная, такая добрая, и прими ты ее, как дочку родную!.. А я во всем слушаю его, это же муж!.. А то, что вы в том комсомоле, так что ж... разве там безбожники какие?.. Неверующие, говорите?.. Гм!.. Ну, это уже как кто... А Яринка так едва не задушила девушку в своих объятиях. - Ой, Павлинка, какая ж ты, какая!.. Я думала - не придешь... Плакать хотела... А ты!.. Вот так бы откусывала от тебя, как от конфетки!.. Вот так бы ела тебя с паляницей, как мед! Вот так бы вслушивалась в тебя, как в сказку!.. Вот так бы разрисовывала тебя, как цветок!.. И что ты такая красивая? И почему я не такая?.. Ты будешь теперь носить мне книжки каждый день? Ведь так? И спать будем вместе? Я не брыкаюсь, ей-богу!.. А чтоб храпеть - ни за что! Я тебе сказки буду рассказывать, пока не заснешь. Я знаю хорошие-прехорошие!.. А то и стихи на память. "Рассветает, край неба пылает..." Ой, как хорошо!.. А то еще хату-читальню тебе разрисую... Любишь меня?.. А я тебя так люблю, так уже, так!.. Только не напоминай мне, что я калека. Если с тобой, то мне и ног не надо. Словно бы как лета-аю-у-у-у с тобою-у-у вме-е-есте!.. И Павлина тоже заплакала. И в душе для себя решила обить все пороги, чтобы люди позаботились об этой женщине-ребенке. Может, и произойдет чудо. И сказала: - Я тоже буду заступаться за тебя. И перед людьми, и перед судьбой. И больше ничего не сказала, потому что не была разговорчивой. И поверяли девушки друг другу свои тайны. И плакались друг другу о своих печалях. И выискивали друг в друге что-то родственное, сестринское, чтоб не разлучаться на веки вечные. И забывали про то, что каждая из них может полюбить - и никакая сила тогда не удержит их вместе... И когда наступило полное доверие, Павлина сказала: - Хочу, чтоб были мы с тобою - как одна душа. Записывайся в комсомол. Замкнулась Яринка. Все думала, взвешивала. Как-то еще мать посмотрит на это. Ведь, вступив в комсомол, станет Яринка не только против Данилы, но и против его родителей, родичей, всех баланов, прищеп, харченко, близнецов. Поступит наперекор и матери своей, которая так стремилась породниться с богатеями. Восстанет против самого бога. А разве не восстала она против всех их, когда накинула петлю на шею и саму смерть поставила между ними и собой? И разве не разбила она надежд матери, не преступила божьей заповеди? О терпении до самой смерти... Не терпела. Кричала всему свету - болью своей, чистыми розами, что малевала на стенах, ненавистью своей: вот, топчите сапогами мои цветы - не будет вам спасения ни на этом, ни на том свете! Восстала и тем, что ушла от них к отчиму и Павлине, к тем, кто знает иную правду. И когда взвесила все это, осуждения материнского уже не боялась. Потому что не верила ни одному ее слову. И мать, родная мать перестала быть для нее примером. Даже порядочной. Ведь для матери мало народить дитя, она должна быть еще и святой. Яринка заранее знала, что ответит на ее вопрос отчим, и про Степана она не думала. Оставался еще обыкновенный человеческий страх. Подстережет где-нибудь Данила, истопчет сапогами. Пугали кулацкие слухи про аэропланы и виселицы. Но она уже умирала дважды - от Даниловых тумаков и в петле. Пугали еще и образа - тонконосые деды с голубыми неистовыми глазами и смуглые тонкогубые и безгрудые женщины, долгие годы умиравшие у нее на глазах то ли с голоду, то ли от чахотки. Но отчим не боялся их. Не боялась и Павлина. Яринка чувствовала себя слабой. Но знала: отчим жизни не пожалеет, чтобы защитить ее. И Павлина - с нею. Но оставалось еще одно сомнение. Нужна ли такая калека самим комсомольцам? Что она, немощная, может сделать, чтобы стать полноценной в их среде?.. Так пока что ничего и не решила. Павлина никак не решалась напомнить об их беседе. А Яринка молчала - чувствуя себя виноватой перед ней. Подруга, вероятно, понимала ее состояние. И тоже наедине мучилась чем она поможет Яринке, чтобы та ощутила себя сильной телом и душой?.. На облупленной скрипучей бричке в Буки приехал старичок в низенькой соломенной шляпе и в брезентовом пыльнике. Возле сельсовета фаэтон остановился, старичок небрежно кинул свой балахон на крыло и бодро забежал в помещение. Приглаживая свою серебряную - клинышком - бородку, обратился к секретарю: - Э-э, скажите, милейший, где здесь у вас проживает народная художница Ирина Николаевна Корчук? - Какая это Ирина Миколавна? - Сказано, народная художница. - Старичок достал из кармана бумажку, поднес к глазам пенсне, которое держал за петельку, пробежал глазами запись и погрозил пальцем: - Э-е, милейший, стыдно вам, местному, не знать своих знаменитых людей!.. Да, да, Ирина Николаевна!.. - Вы, гражданин начальник, видать, не туда заехали! Возчик ваш, видать, еще вчера напился. - Милейший!.. - Старичок угрожающе поднял вверх палец. - А кто вы такие, звиняюсь, будете? - Театральный художник Синцов в должности методиста народного творчества уездного политпросвета. - Ну, тогда садитесь, товарищ ме... ме... - ...методист. Да, да, милейший, вы совершенно правильно промекали название моей должности. А теперь переберите в вашей светлой памяти все сельские фамилии и подайте мне Ирину Николаевну живую и здоровую! - Дак это ж... Дак это ж... - На секретаря нашло внезапное просветление. - Дак это ж Сопиина Яринка!.. Что-то там малюет на стенах... Да куды ей до моей Харитины! Как проведет черту на завалинке желтой глиной, ну, точно отрежет!.. Ну, как вам уже Яринку, то нехай. Сю минут. Вы садитесь на бричку, а я побегу впереди. - Нет, милейший, вы сядете со мною рядом, ибо мне надоело, чтоб передо мной бегали глашатаи!.. Когда бричка подкатила к хате Софии, Синцов милостиво отпустил писаря. - Можете, милейший, быть свободным. Только вот поезжайте с кучером и реквизируйте где-нибудь гарнец овса для моих жеребцов. - Он величественно указал на понурых кляч, что повисли в шлеях. - Вашу нераспорядительность буду рассматривать как непочтение к политпросвету. - Старичок приложил ладонь ко рту и сообщил заговорщицки: - Моим жеребцам сечка опротивела. - Сю минут. А старичок, подхватив одной рукой раздутый портфель, а другой побитый этюдник, смело пошел к дому. Он влетел так стремительно, что едва не сбил с ног Софию, удивленную появлением брички возле ее ворот. Ему сразу бросились в глаза Яринкины рисунки. - Тихо! - погрозил он пальцем Софии вместо приветствия. И, оседлав горбатенький нос пенсне, начал жадно рассматривать причудливые цветы, буйный праздник линий и красок. - Тихо! - еще более угрожающе цыкнул он на женщину, хотя та с перепугу совсем потеряла дар речи. Оглядев стены, печь, рисованные бумажные рушники на портрете Шевченко, зацокал языком: - Ай-яй-яй! Вот так пассаж! Ну, милейшая, ну и ну!.. Так это вы будете Ирина Николаевна? - Да... да... - наконец-то прорезалась речь у Софии. - А ей-богу, не я... Мне и в голову такое не пришло б... Не виновата я, товарищ, ни в чем, вот вам крест святой!.. - Виноваты! - прикрикнул старичок. - В таланте вашем! В красоте вашей. Телесной и духовной. Правду про вас сказывали! - Ой, товарищ, извиняйте, то дочка моя. Вот, ничего не делает, оттого что больная да и... Если бы знала, что от власти такое осуждение, так я бы ей... я бы ей! Старичок в недоумении заморгал глазами. Потом в сердцах швырнул портфель на лавку. - Ну, что я мог увидеть в вас! А еще, старый дурень, считал себя физиономистом!.. Обыкновенное хорошенькое личико, туповатое даже... Ну, прощаю... Показывайте мне вашу знаменитую дочку! - Яри-и-ина! Вот видишь!.. Говорила тебе!.. И София с видом святой непричастности и благородного возмущения провела приезжего в комнату к дочери. Яринка встретила его настороженным и в то же самое время твердым взглядом (защитят ее и отчим, и Павлина!), обороняясь прижатым к груди "Кобзарем". Старичок и здесь так же придирчиво и долго изучал Яринкины рисунки, время от времени поблескивая стеклышками пенсне на автора. - Ну и ну! - Видиш-ш-шь! - покачивала головой София. - Я ль тебе не говорила! - Ти-и-ихо! - шепотом пригрозил ей старичок. - Невежды молчат, когда говорит искусство! - И затем совсем по-простонародному прикрикнул: Цыц!.. Расхаживал по комнате, покачивал головой, теребил коротенькую бородку, жевал кончик уса, потом обернулся к Яринке: - А скажите, милейшая, у кого это вы перерисовывали? Яринка съежилась. - Это она еще у свекрухи... - стала защищать дочку София. - У свекрухи?.. Вы замужняя?.. Такая молоденькая... Вы комсомолка? Яринка молчала. Потом насупилась и сказала почти со злостью: - Ну и рисую, так и что? Хлеб у кого отбиваю?.. И не от свекрухи переняла, а из своей головы!.. Когда тяжко мне, так и малюю. И крепко зажмурилась. - Детка моя, ты еще сама не знаешь, что... - Говорила тебе!.. - перебила его София. Но старичок так глянул на нее, что та даже пошатнулась. - А вы когда-нибудь встречались с такой женщиной - Шостак-Собачко? - У нас, в Буках, такой тетки нету. - Ах, вот оно что!.. А как вам кажется - хорошо рисуете? - Ой, что вы, деда!.. Плохо. Еще в школе нарисуешь, бывало, коня, а Иван Иванович, учитель наш, спрашивают: "Это у тебя собака, что ли?" Нету у меня способности к рисованию. А это - так себе, чтоб душе было легче. - Вот вы какая!.. Да вам цены нет, золотое вы дитя! Иу, вот что. Талант у вас нешуточный. Цвет - просто чудо. Грандиозно! Но только тревожит меня разбросанность композиции. Не ощущаете вы еще границ прекрасного. Частенько несдержанность ваша приводит к сладенькому любованию. Вам это трудно понять сегодня, но станет ясным позднее. Надо сдерживать руку, слышите, девушка?! Будьте строже к себе и к своим цветам. Чтобы они не все рассказывали, а заставляли людей в мыслях еще и свое дорисовывать. - Ой, дедушка!.. - Вот так. А теперь позвольте скопировать ваши композиции. Может, устроим выставку. Чтоб все увидели, на что способен наш народ, наши комсомольцы. И работайте, работайте, детка, на радость людям. Ибо все прекрасное должно принадлежать народу. Слышите, комсомолочка?.. - Ой, дедуся, какие ж вы, какие... Да после того, что вы сказали... да я... такое нарисую... чтобы аж пело... аж пахло! А старичок уже удобно уселся на одной табуретке, на другую поставил этюдник и кружку воды и, прикрепив лист бумаги к крышке, начал перерисовывать Яринкины цветы. Делал он это быстро и вдохновенно, откладывал готовые листы на лавку сохнуть и быстренько брался за следующие. Успокоенная София несколько раз заходила в комнату, мялась. И наконец осмелилась пригласить деда пообедать. Тот сразу же согласился. Только предупредил: - Как приедет мой кучер, так накормите и его. Иначе и сам не сяду. - Ну что вы! - замахала на него руками хозяйка. - Иль мы живоглоты какие!.. Синцов уплетал обед за обе щеки. И, подобрев, похваливал Софию: - Достойная вы мать, если воспитали такую дочку!! - Ой, вся в меня!.. Но малость с причудами... непослушная... покрикивает на мать! - Ну, это для творческих натур не новость! - Я и говорю... До самого вечера художник перерисовывал Яринкин сказочный цветник. Прощаясь, попытался поцеловать руку молодичке, но та, вспыхнув, выдернула ее. Поцелуй достался Софии - в щеку. Курилиха долго гордилась этим: - Вот чертов дед! Ему бы только целоваться!.. Такой уж лакомый до красивых молодиц!.. Поздно вечером приехала из волости Павлина. Яринка стеснялась рассказать ей о посещении художника. То и дело вздыхала, сгорая от нетерпения. Однако не изменила себе. Засыпая, прошептала: - Записывай. Меня люди и так считают... ну, комсомолкой. ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ, в которой Иван Иванович с прискорбием сообщает, что настойчивость высшего начальства обернулась для него злом С неделю назад вечерком пожаловал ко мне пресимпатичнейший старик художник Константин Львович Синцов. Давненько я уже просил его посмотреть художественные произведения Яринки Корчук (никак не могу привыкнуть, что она замужняя). Мне не удалось зазвать его в хату, - он торопился домой, ссылаясь на какие-то неотложные дела. Встретившись со мной, обнял и расцеловал: - Ну, Иван Иванович, милейший, спасибо! Благодаря вам открыл я такой феномен!.. И боже ж ты мой - совсем еще девочка!.. Ну и талантище! Это, вполне возможно, вторая Шостак! Спасибо, родной, спасибо!.. - Эта, как вы говорите, девочка очень много пережила. Неудачное замужество, увечье. Безысходность. - Да, да. Я заметил. Непосредственность ребенка и дух взрослой мудрой женщины. - Что-то нужно делать. - Сначала я попробую обратить на нее внимание общественности. Может, удастся устроить ее персональную выставку. Или хотя бы уголок на выставке декоративного и прикладного искусства, что вскоре должны устроить в уезде. А там... ну... - Учиться ей надо. Художеству. Константин Львович покачал головой. - Хотя это вам покажется странным, но я опасаюсь, чтоб ее не испортили. Боюсь, что начнет она свою науку в живописи с жеребчиков и собачек, а закончит казаком с дивчиной где-нибудь в роще или над прудом. Вот только посоветовал бы ей - читать. Поддерживать тот огонь, что живет в ее душе. А все остальное... Ведь вы в течение четырех лет не научили ее рисовать лошадок?.. - Каюсь, Константин Львович, каюсь... - Ну, извините, милейший, тороплюсь. Еще раз благодарю. Помолодел на двадцать лет. Вот как приобщишься к молодой силе - и самому не терпится вспыхнуть магнием. Синцов церемонно поклонился, махнув мне шляпой, запахнулся в дождевик и затормошил сонного кучера: - Ну, милейший, пошел, пошел! Лошади закивали головами, бричка заскрипела всеми своими старческими ребрами, и только пыль золотистым облачком взвилась над дорогой. От радости меня дрожь проняла. Ну, слава богу, не ошибся я, не обмануло меня чутье. Может, и удастся вывести яркого человека на широкий путь. Надо, чтобы у людей перед глазами был добрый пример. Читаешь, бывало, благополучные повести про Золушек, про пай-мальчика, который стал королем или богачом, а здесь вот без всякого обмана трудящийся человек становится знаменитым. Без счастливого случая, без доброго волшебника, без богатой тетушки, что, отдав богу душу, завещала состояние благодарному племяннику... "Роботящим умам, роботящим рукам перелоги орать, думать, сiять, не ждать!" Какое пророчество! Сила какая!.. С Евфросинией Петровной своей радостью не поделился. Знаю, каково ей: горько быть умным человеком без всякого таланта. Тогда - зависть, маскирующаяся под нигилизм и скепсис. Ну что ж, будем ждать добрых вестей. Дня через два после приезда Синцова получили мы с женой письмо от Нины Витольдовны. Читали за столом. Жена ревниво следила за каждым словом. Теплая ее рука на моем плече готова была тут же сжаться, как только она услышала бы зашифрованную речь. "Здравствуйте, моя дорогая подруга и вы, Иван Иванович! - Пока что все шло гладко, и женина рука была расслаблена. - Будь здорова и ты, доченька. Надеюсь, что ты не очень докучаешь своей второй маме Евфросинии Петровне... - Рука жены легонько сжалась - она могла истолковать эту фразу как двусмыслицу. - Спешу сообщить, что я уже закончила педагогические курсы. Только полгода прошло, как попала я в непривычную среду, только-только успела подружиться с прекрасными людьми, набраться мудрости на лекциях, где и педагогика, и педология, и украинский, и русский, и немецкий языки, и история философии, и научный коммунизм, и текущая политика, и многое другое, и вот уже - прощайся со всеми и со всем, а главное, воюй за назначение. Как вам известно, я совсем не придала значения предложению начальства работать в штате уездного наробраза. Я твердо заявила тогда, что намерена вернуться в Буки, где меня знают люди, перед которыми я в неоплатном долгу. Начальство посоветовало тогда подумать, отпустили меня с некоторой предупредительностью, с милыми улыбками, и я, наивная, успокоилась. А оказывается, это был подвох, и эти "милые" люди преисполнены черной изменой. Сразу же после окончания курсов стало известно, что меня оставляют в уезде. Инспектором народных школ. Заведующий уездного наробраза принял меня опять-таки с милой улыбкой. А когда узнал, в чем дело, моментально помрачнел и забарабанил пальцами по столу, будто я стала для него очень неприятной. "Мадам, - сказал мне этот бессовестный бюрократ (вы видите: я уже усвоила современную терминологию!), мадам, я не намерен дискутировать с вами в то время, когда еще не решена проблема безработицы!" Подумайте только, на что он намекает!.. Просто убил меня этот жестокий человек!.. "Вы не имеете права!" - вспыхнула я и, кажется, почувствовала на глазах слезы. "Товарищ Бубновская, - процедил он, - вы очень красивая женщина, но я уже вышел из того возраста, когда на меня могут подействовать женские чары. Кроме того, ваше назначение согласовано с уездным партийным комитетом..." - "Я - беспартийная", - прохныкала ваша покорная слуга. "А это не имеет значения!" - был холодный ответ. Я хотела крикнуть ему в лицо, что... что это грубое принуждение... крепостничество... но смогла только промямлить: "Я буду жаловаться!.." Бурбон откровенно засмеялся и сказал: "Мне нравится ваша настойчивость. Чувствую, что и в работе будете проявлять эту похвальную черту характера"... В тот же день побежала я к секретарю уездного парткома, жаловаться, конечно. И вот что он мне сказал: "Товарищ Бубновская, а вы войдите в наше положение. В уезде всего двенадцать учителей с высшим и незаконченным высшим образованием. Подавляющее большинство из них, а это всего лишь единицы, работают в средней школе, в отделе просвещения. И случаются среди них и такие, что их просто невозможно использовать на руководящих должностях. Ну, вы понимаете... грешки... Деникин... Петлюра... А в воспитательной работе мы можем полагаться только на честных, лояльных людей... Прошу, учтите это". Ну что я могла ему сказать? Что я, мол, "не стою на платформе", не лояльная? Нельзя было даже заплакать... И все же я сделала последнюю попытку к спасению. "Товарищ секретарь, у меня несовершеннолетняя дочка, я не смогу выезжать в командировки и оставлять ее без присмотра!" "А это учтено. Вы будете инспектировать городские школы и ближайшие из сельских. У вас будет свой выезд. Каждый день будете возвращаться домой. Квартиру дадим. И представьте только: как хорошо будет, когда интеллигентный, гуманный человек появится в сельской школе, где работает зачастую полуинтеллигент, полуселянин, который иногда даже побриться забывает, - как будет подтягивать его такое обстоятельство - со вкусом одетая очаровательная женщина, высокая культура, интеллигентность и все такое прочее!.. Да я бы на месте этого учителя ждал бы вашего инспектирования как праздника!.." Вот как добил меня и секретарь уездного парткома!.. Так что, друзья, простите мне мое невольное "отступничество", а ты, Катя, готовься к переезду. Видно, не судилось нам жить, как хотелось бы... Милые мои друзья! Я навсегда сохраню самые теплые чувства к вам, к Виталику, которого успела полюбить, как родного сына. Мы не прервем живой связи, мой дом всегда будет вашим, а мое сердце было, есть и останется вашим навеки. Благословите меня". Наш дом объяла тяжелая тоска. Катя тоже замкнулась в себе, как будто была в чем-то виновата. Мы еще раз убедились, что старость встретим в одиночестве. Была Ядзя. От большой нежности тиранила ее Евфросиния Петровна, как дочку. Добрым тиранам всегда необходим предмет приложения их добродетели. Была Павлина. Ее уже считали невесткой. Она тоже вынуждена была терпеть сердечную щедрость будущей свекрови. И эта ушла. Была Нина Витольдовна искренняя подруга, которую можно было безнаказанно одаривать обязательными советами. И ее не стало. А спустя несколько дней уедет и Катя, на которую была переложена неистовая нежность Евфросинии Петровны. И, поставив маленькую мученицу между коленей, допрашивают ее (тяжелое дыхание, глаза, казалось, тоже дышат, ломкий металл в голосе): - Так ты не забудешь нас? Чувствительные пальцы поглаживают худенькую спину ребенка, ощупывают каждое ребрышко, будто проверяют искренность (где же эта загадочная косточка измены?). А мы с ребенком, дрожа от холода вынужденной присяги, лепечем: - Я не забуду про вас... И снова мы с Катей вздрагиваем от вопроса: - И Виталика не забудешь, нет? - Да, не забуду... Нас сжимают в объятиях, таких признательных, таких горячих, что мы стонем в изнеможении, стараемся высвободиться. Нас зацеловывают чуть ли не до удушья. Нас неистово любят. Но надолго ли? И скоро ли найдется новый "предмет"? А я терял все. И то, что имел, и то, чего мне судьба не дала. Что же остается мне? Старческое одиночество. Одна мудрая женщина сказала: "Нет одиночества страшнее, чем одиночество вдвоем". И еще... ...останется мне... За сорок копеек извозчик привез Нину Витольдовну в Буки. За такую же плату он должен был довезти ее до города вместе с дочкой и вещами. Старенький еврей-извозчик был неподвижным, молчаливым и согнутым, как лук. Костлявый его фаэтон напоминал ободранную в последнем смертельном бою умирающую старую животину. Скромненькие пожитки были сложены в два кожаных чемодана и привязаны сзади коляски к рессорам, кое-что поглотил ящик в козлах, а все остальное навалилось на ноги пассажирок. Плакали. Целовались женщины. И снова плакали. Никак не могли наговориться. Дедок на козлах был терпелив, как дервиш. Лошади дремали, изредка ослабляя то одну, то другую заднюю ногу. А я ждал. Был еще и нервический смех (проблеск солнца между двумя дождевыми тучками), был щебет о каких-то пустяках, минутная грусть с закрытыми глазами (перед внутренним взором - будущее), последнее пожатие и поглаживание рук, и, наконец, очень серьезно, внимательно, понимающе, со строгой и доброй печалью взглянула Нина Витольдовна мне в глаза. - И с вами тоже, Иван Иванович. Когда я взял ее протянутую руку, Нина Витольдовна легонько привлекла меня к себе и поцеловала в губы. И бровью не повела в сторону Евфросинии Петровны. - За все. - И, прикрыв глаза, повторила: - За все. И теперь мне до конца жизни придется размышлять над смыслом этих двух слов. И я никогда не посмею допытываться у Нины Витольдовны об их значении. И пускай моя жена тоже думает над этими словами. И уверен, что она дойдет до их смысла раньше меня. И уехала моя золотая тоска в новые миры. На этом, пожалуй, мог бы закончиться и самый лучший роман... Тупое безразличие овладело мной. Слышался во мне плач - но не мог выдавить ни слезинки. Слышались внутри какие-то печальные песни пересохло в горле, чтоб подтянуть стройному хору. Доносился гомон десятка голосов - не понимал, о чем они. Отвечал на вопросы жены - и не слышал собственных слов. Не знал, о чем меня спрашивают и что ответил. Я находился в ином мире - за стеклянной стеной, что отделила меня как бы навечно от сегодня. Евфросиния Петровна, пожалуй, понимала мое состояние. Так как смотрела на меня с немым удивлением и страхом. Так продолжалось дней несколько. Потом наедине - стыдно признаться - плакал. Стало полегче, и я вроде обрадовался, что вошла в мою жизнь бесконечная печаль. Что теперь я не одинок - ходит она за мною тенью, дышит мне в затылок. И молчит о том, о чем и я не проронил ни слова. А вот вчера получил новый номер уездной газеты "Молот и плуг". Все как обычно, где страстно, где скучновато, острая статья про какого-то председателя волостного исполкома, который связался с куркулями и продал им исправные телеги с агропункта по сорок пудов зерна за штуку, в то время когда на ярмарке за телегу дают сто двадцать пудов. А на третьей страничке - подвал: "Песнь души". Читаю. Да это же про нашу Яринку! И такие слова!.. У меня перехватило дыхание от радости. Было дано два клише - лучшие Яринкины композиции. Как восхищался старина Синцов!.. Я завидовал ему: он увидел в этой девушке больше, чем я... Побежал с газетой к Курило. Там уже все знали - радостную весть первой принесла Павлина. Яринка сидела на кровати худенькая и напряженная, с высоко поднятой головой. Благодарная. По-своему величественная. Строгая. Вопросительно взглянула мне в глаза: "Верить?" Я понял ее сомнения. Кивнул головой: "Верь только доброму!" София была кроткой и необыкновенно доброй. Глаза ее увлажнились от счастья - ведь и она к этому причастна. - Вы поглядите, как про нас описывают! - покачивала головой. А минуту спустя сморозила такое: - Может, как начнут перемерять землю, так подкинут нам с десятину на ее воспитание... - Иль вам и этого мало? - кивнул я на газету. София поморщилась. - Оно, известно... малюет там... но кровь моя... ночи мои бессонные... руки мои натруженные... А за это оплата должна быть... Вот оно что!.. Я очень пожалел, что не застал Степана. И очень был рад этому, потому что хорошо уже знал его характер... Вечером зашла ко мне Павлина. Была, как всегда, очень хороша собой, но только грустная. Даже кудри ее, казалось, вылезали из-под косынки на лоб более упруго, тревожные. - Иван Иванович, а скажите... что за это Яринке будет? У меня все оборвалось внутри. - Может, денег много дадут? - А ты думаешь, что она с тобой поделится?.. А что же мне оставалось сказать? Девушка поняла. Вздохнула. - Если б деньги... то, может, поехала бы на курорты... И заплакала. - Отчего это так... Почему хорошие люди должны мучиться... за чужое зло?.. Ну, отчего?! Я не успокаивал ее. Молча усадил на лавку, положил руки на плечи. Но что ей сказать... Что?.. Повытрясу деньги из жениных простынь, куда она их прячет сама от себя? Да и сколько вытрясешь?.. Проработали мы с Евфросинией Петровной всю жизнь, а состояние наше все то же - старая хата, хлев, а в нем божественная Манька со своей дочкой. Да еще сундук со старьем... Нет, чуда я не сотворю... Походил по комнате. Перекладывал мысли, как стопку тетрадей, - эта плохая, эта так себе, эта хороша... Постой!.. Все-таки доброе дело свершил старый театральный художник! - Ничего не дадут! - продолжил я разговор с Павлиной. - Ни гроша! Разве уважение человеческое можно взвесить золотом? Что бы ты выбрала: полмешка червонцев и одиночество или человеческую бескорыстную любовь и хорошее общество? - Ой, это вы правду... конечно... - Вот бери эту газету, поезжай в уезд... К кому хочешь... к кому осмелишься... Добивайся... дерись... побеждай! - Иван Иванович... - Девушка подбежала ко мне, схватила за руку и застыла, - видимо, колебалась, что с нею сделать. Потом крепко пожала ее, дергая книзу. - Иван Иванович... клянусь... не только в уезд... к самому всеукраинскому старосте... вот увидите... ну, честное комсомольское!.. ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ, в которой автор и его положительные герои окончательно перевоспитывают Софию Курилиху После разговора с учителем Павлина загорелась ехать в уезд. Но ее хозяева начали сенокос, и девушке пришлось помогать им. Степан отпросился на пятницу и субботу, в воскресенье - выходной, таким образом, надеялся за три дня управиться. В тот год еще до начала сенокоса пошли дожди, и на низких местах стояла вода. Степан, закатав штанины, хлюпал восковыми ногами по рыжей воде, потихоньку ругался, - на каждом шагу попадались кротовины. София поддавала жару: - Нету хазяина. Сенокос запущен. Степан резко оборачивался, сжимал зубы. - Лишишься и этого. Вот пойдем в коммуну. София знала, с какой стороны ударить. - Вольному - воля, шальному - поле... Туда и без хозяйства берут?.. Тогда - забирай свое ружжо да шашку и ступай с богом. А на меня не капает. Не пойду к вашему общему казану. Не буду укрываться одним рядном со вшивой Василиной. Молчал. Тяжело дышал. Потом говорил: - В суд подам. За половину всего. Холодок пробегал по спине у Софии - знала: такой теперь порядок. Но за нее стоял неписаный закон села - никогда еще примак не отваживался поделить женино добро. Село этого не простит. Усмехалась про себя, но тем не менее уводила его от этой мысли: - Ну что ж, отхватишь часть поля, оторвешь половину хаты и хлева - и тяни себе к голодранцам. А нам... с дочкой... как-нибудь... Вон куда она гнет. Поговорить с Яринкой?.. Она, может, и примет его сторону. Но согласятся ли коммунары взять на свое попечение калеку, когда у них и своих хватает?.. Со злостью срезал мокрые кочки, так и бросалась кровь в лицо от напряжения. Но разве этим облегчишь душу? Не мог Степан бросить падчерицу на произвол судьбы, на Софиину милость... Развалить хату над головой Яринки?.. И отомстить Софии не мог. Из-за этого возненавидел все, что мог считать хотя бы наполовину своим. Чужое!.. И эта женщина, и хата ее, и огород, и сенокос. Даже небо над ним чужое. И работал рьяно - не от любви, а от ненависти, - только бы поскорее управиться. Затем ногу в стремя и - айда ловить вооруженное кулачье, Струковых и Шкарбаненковых последышей, Титаренкова выродка... И уже не обращал внимания на то, что остаются огрехи и София сопит от такой небрежности. И уже не смущало, что жена кряхтит, взваливая себе на спину рядна с непросохшим сеном (переносили с Павлиной на суходол), - так, так, понатужься, сбрось с себя жирок!.. Метнулась от него гадюка, изловчился, схватил за хвост и, раскручивая ее в воздухе, поднял вверх. Змея извивалась, но достать до руки не могла. Натешившись испугом Софии, убил противное пресмыкающееся об окосье. Подморгнул побледневшей Павлине. - Вот так мы с гадами!.. Внутреннее напряжение Степана разрядилось, и он с чувством легкой физической усталости работал уже спокойно, без злости. Павлина чувствовала себя неловко. Ей казалось, будто семейная ссора в какой-то мере касалась и ее. Чтобы сгладить чувство этой мнимой причастности к супружеской распре, она начала увиваться вокруг Софии, старалась работать сноровистей хозяйки. - Да отдохните, тетушка София. Я сама... - Ой, что ты... К слову сказать - в чужом пиру похмелье, - с грубоватой благодарностью бурчала хозяйка. - Остановишься отдохнуть, так тот басурман... Ой и злой же!.. Все за коммунию свою... - Дядька Степан справедливые... - уклонилась от спора девушка. Досадовала сама на себя, так как все откладывала очень важный разговор. Когда сошлись поесть, сказала, не поднимая глаз: - Дядь Степан, надо бы завтра как-то отвезти Яринку в Половцы. - А чего? - насторожилась София. - Не видали ее там, что ли? - Утверждать в комсомол. Это уже нас пятеро будет в Буках. На какое-то мгновение София онемела. - Так-то?! - взорвалась она. - За мое добро?! Мало ли у меня горя в хате?! - Да, так, тетка! - тихо, но твердо ответила Павлина. Она вся напряглась: вот сейчас вскочу на ноги, побегу собирать вещички и... - Молодец девка! - просто сказал Степан. - Завтра сам запрягу. - Лучше б на кладбище повезла, чем туда! - На кладбище я тебя выпровожу, - с ленцой пообещал Степан. Но в голосе его София почувствовала такую угрозу, что внутри у нее словно бы оборвалось что-то. Вскочила и побежала домой. Степан переглянулся с Павлиной и не торопясь направился за женой. Когда София влетела в хату, ей казалось, что внутри у нее гудит осиный рой. Приступила к дочке с кулаками, зашипела: - Бога с-святого перес-стала боятьс-ся?! - Чего вам? - слегка побледнела Яринка. - В комсомол?! Мало тебе одного лиха?! Мало пересудов?! Мало худой славы?! Не поедешь!.. Перед образами клянусь! - Вынесите, мама, образа, - с удивительным спокойствием сказала Яринка. И прибавила онемевшей от ужаса матери: - Если они не помогли мне, то и не навредят. Вынесите! - Лицо ее передернулось от боли. - Не пое-е-едешь! - зарыдала София. - Прокляну! - Поеду, мама. Так и знайте! А если... - Она на миг заколебалась. ...А если станете мешать - побью рогачами все образа в хате! Ага! Вот возьму и побью!.. А вы мне ничего не сделаете. Дядька Степан заступятся!.. Вот и поехала. И в комсомол записалась! А то с вами... да с вашими живоглотами... куркулями... я счастья не изведала... да и не изведаю... София пятилась, пятилась да и села на лавку. Лишь шевелила губами, лишилась голоса. Такой и застал ее Степан. - Дядя, дайте матери воды. Они заболели. - Вот я ей сейчас да-ам напиться!.. - мрачно протянул Степан. - Ну, так что? - обратился к жене. - Отговорила?.. Говорила, балакала, рассказывала, аж плакала... Кончилось твое время! - И почти с жалостью посмотрел на жену. - Не становись людям на дороге, не то затопчут. Не топчи правду, не то обожжешься! - Взял за руку, поднял на ноги и легонько, но настойчиво потянул из хаты. - А в коммуну не пойду, хоть убей! - Это была ее уступка - мужу и дочери. - Да тебя туда и не пустят, - тоже уступил Степан. - Ты и там снюхаешься с куркулями. Да еще и грехов не замолила за титаренковского душегуба. Что творилось в душе Софии - не ведала, пожалуй, и она сама. То ли и вправду уступала в чем-то - Степан не знал. Она хитрее, чем можно предполагать. Так и понял: в надежде на большее вымогала меньшее: - И еще - образов не троньте. В первой комнате. - Ну-ну... - буркнул он. И это была не уступка, а понимание ее намерения торговаться. - Ну-ну!.. - теперь уже тверже сказал Степан, и она услышала в этом тихую-тихую угрозу. И еще выторговывала: - Должно, той Павлине тесно у нас... Да и люди болтают, мол, хозяин молодой, а она девка красивая... вот, как бы возле соломы и дрова не занялись бы... Так пускай бы... - Ну-ну?! На этот раз она прикусила язык. К вечеру все небо затянуло тучами. После ужина Степан молча вышел из хаты. На дворе стояла глухая душная ночь. Не спеша, вдоль заборов, скользя по узенькой тропинке, направился к Василине. В хату не заходил. Тихонько постучал в стекло ногтем. Как ласка, вынырнула женщина, долго приглядывалась. А узнав, тихо охнула и прильнула к его груди. - Думала, никогда уж и не придешь. Ох... Обеими руками ласкала его руку, потом положила себе под кофту. - А я тебя несколько раз видала. Ехал на коне. С ружжом и саблей. Прямой такой. Как казак... Может, в хату войдешь? Мать спит. - Отчего мне так хорошо? Как с родною сестрой. Женщина молчала, вздыхала, осторожно освободила его руку. - Ты вроде не тутошний... - произнесла печально. - Вроде из другого мира. Ох... - Вот ты и дождалась... На той неделе коммуне нарежут землю. - Страшно... Придут бандюги... а у меня аж трое... - А наши карабины, наши сабли для чего?.. Вылавливаем... и выловим... Чтоб ты была спокойна. - Ой, мой милый! - Она невольно снова прижалась к нему. - Вот такого бы мне... любимого... по сердцу! Ой!.. И так бы любила... чернобровый мой!.. Степану стало жечь глаза. Обнял, поглаживал худенькие плечи, целовал маленькое детское личико. Уста у нее были сухие и шершавые. - А я как был, так и остался... да, видать, и останусь далеко от тебя... Молчали и кручинились каждый о своем. - Пенсию исправно платят? - А как же. Каждый месяц хожу в Половцы на почту. Все до копеечки выплачивают... А мать так рады, каждый раз отдаю им по рублевке, прячут. "Это, говорят, мне на похороны. Приговори, говорят, человека, чтоб гроб сделал красивый, черный, с крестом на крышке, буду в нем спать, может, говорят, скорее у бога сподоблюсь..." - Вот смотрю, как люди устают на свете жить... Мне двадцать восьмой, а уже тяжко. Порою думаешь: хотя бы бандюга какой послал пулю под левую лопатку. - Ой, что ты!.. А как же тогда я буду жить? Про кого думать? И снова загрустили. - Пошли... Женщина долго не отвечала. - Справила меньшенькой новое платьице, магазинное. А хлопчикам штанишки... Ты ж не любишь меня. - Но не могу без тебя. - Какой ты правдивый. Ой!.. За это, почитай, еще больше любить буду. Чернобровый мой. - Не знаю чей. Не знаю, приду ли когда к тебе. Не знаю. Но как подумаю - так вроде мы прожили с тобою в паре лет двадцать. И вроде я на заработках, а ты меня ждешь. А я не знаю - приду ли. - А я и говорю тебе: не буду отбивать. А если придешь сам - приму. - Сестрица!.. - Не говори так. Ох, как мне больно!.. А все равно люблю и для тебя ничего не пожалею, хотя ты и не придешь. Знаю - не придешь. Человеку иногда целой жизни не хватает, чтобы прийти туда, где его ждут. - Какая ты близкая для меня. И какая далекая! - Так, похоже, нам судилось. Ох, если бы ты меня любил!.. - Но и жить без тебя не могу. - Не ко мне ходишь. К совести своей. К правде своей. А как мне хотелось, чтоб ко мне одной пришел. Ох... - Пошли, - сквозь зубы сказал он. - Должно, так и останемся - и одинокие, и вместе. Да мне больше ничего и не нужно - только бы думать про тебя. И ожидать тебя, когда придешь со своей бедой. Но слышь, кто тебя там держит? Даже ближайшей душе не мог Степан сказать этого. Обнял молодицу, да так, что она застонала, и ушел, покачиваясь как пьяный. "Вот это, кажется, и держит меня на свете". Спозаранок София собирала мужа и дочку как на суд, как на казнь. Может, и вернутся. Но это будут уже другие люди. И в доме, где некогда она была хозяйкой, настанут новые порядки, новые голоса услышит из уст людей, вошедших в оболочку прежних ее близких. И слова ее о прошлом воспринимать будут с удивлением - ничего они не знают о бывшей жене и матери, - ведь это лишь двойники тех, кого она провожает сегодня в далекую-далекую дорогу... Ждала их, пожалуй, целые годы. А возвратились всего часа через четыре - веселые, точно такие же, как и были. - Ой, мама, там такого наговорили!.. - всплеснула руками Яринка. - И меня немного упрекали, ей-богу, ругали, что плохо выучила ту книжечку... ну, программу... еще и устав... Сказали, если б другого, так домой завернули б... чтоб учил как следует... И теперь у нас на селе своя комсомольская ячейка... Павлина, и Карпо Антосин, и Крикун, и Митя Петрук, и я. И будем свое дело делать - помогать партийным, чтоб новая жизнь... чтоб люди коммуной жили. - Ну, ты гляди! - притворно восхищалась София. А сама внимательно присматривалась к дочери - ее ли это ребенок, не подменили ли? Да, это была-таки ее родная кровь, и, в благодарность за то, что все осталось, как было, София окончательно восприняла ее как дочь - разве не одинаково мать любит дитя, что случайно стало калекой!.. Еще сильнее. - Ну иди, иди! - протянула она руки, чтобы снять ее с телеги. - Ну иди же, доченька, причудливое мое несчастьице! И это было так естественно, так искренне, что Степан залюбовался и мимоходом чмокнул жену в щеку. - Ну, вот... А ты гвалт подняла... Все как надо. Так и должно было быть. И та кутерьма, учиненная было Софией, сейчас показалась ей такой ненужной, глупой, что решила для себя больше ни в чем не прекословить ни мужу, ни дочке. Окончательно поклялась. Ведь это же муж! Ведь это же дочка! Ей хотелось подставить бока Степану - на, бей, виновата, но он так доброжелательно и снисходительно покрикивал на нее, когда переносили все с подводы в хату, что женщина воспринимала это как кару более суровую, чем если бы Степан отлупцевал бы ее. И Павлина стала ей такой родной, что, подражая мужу, София тоже покрикивала на нее - без злости, по-хорошему, как на ребенка в большой крестьянской семье. И та принимала это как должное и так же беззлобно огрызалась - на правах близкой родственницы и работницы на семейной толоке. И куда-то в самые темные уголки памяти ушли все, кто тревожил переимчивую душу Софии, - и сваты Титаренко, и другие родичи по ним скрипучие и недобрые Баланы. И хотя их не стало, поисчезали, как злые духи после третьих петухов, больше не чувствовала себя одинокой, будто все село сошлось в ее хате - род ее и племя. "Если умру, то не иначе как на пасху!.." ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ, в которой Иван Иванович Лановенко еще не знает, заслонит ли он кого-нибудь собою Мокрые куры устроились у самой хаты, стряхивают с головок капли воды, падающие с крыши, сжались, пригнулись все, будто их собираются ловить. Только красноватый петух прохаживается отдельно, бодрится, красуется перед своим гаремом выдержкой. Смело шагает в канавку, выбитую каплями со стрехи, время от времени разгребает когтями плотную мокрую землю, приглашает своих возлюбленных закусить червяком, что, потревоженный, скручивается в кольца и распрямляется, как пружина. Вот уже третий день идут дожди. Это те, непрошенные, под которые сено скошено. Буйная зелень без солнца кажется мрачной и недоброй. От одного взгляда на нее становится на душе холодно и неуютно. По серой мути низкого неба проплывают, как призраки, грязные с расплывающимися очертаниями чудовища-тучи. Раскисшие улицы, покрытые серыми рябинами следов, лужами, похожими на обрезки проржавевшей оцинкованной жести, пустынны и немы. Только изредка, скользя, проковыляет мужик с закатанными до колен штанинами, с накинутым на голову мешком. Холодно и нудно. От вынужденной бездеятельности не знаешь куда деться - то ли зайти в кооперативный магазин, где распаренные мокрые мужики, усевшись на пустые ящики, хлопают сальными картами по бочке из-под керосина, или податься в сельсовет, где сонный Федор зевает так болезненно и смачно, что вынужден потом со стоном вправлять себе челюсть, или так и сидеть в тоскливом сумраке и слепнуть над книжкой Жюля Верна про экзальтированного однорукого вояку, что подбил своих безрассудных приятелей полететь на Луну. Надеваю брезентовый дождевик, накидываю на голову капюшон и иду в кооперацию за сахаром и новостями. Знакомая картина: опершись локтями на широкий прилавок, дремлет приказчик Тодось, бессмысленно хлопает глазами на просьбу мальчонки в картузе без козырька и, уразумев что к чему, выбрасывает, словно играя в орлянку, конфетки - по две на копейку. И, смерив затуманенным взглядом надоевшего покупателя, снова погружается в свои тяжкие думы. Ставни на зарешеченных окнах Тодось не открывает даже днем. В сумерках магазина широкими полосами стелется дым от "раскурочных", которые смалят хозяева побогаче, и от махорки и "турецкого" - это уже мужики победнее. Тянутся неторопливые, монотонные, как жужжание мух, беседы, бесконечные и в меру извилистые, как телеграфные провода. И раздражает напускная беспристрастность суждений - то ли от большой хитрости, то ли оттого, что эти темы набили оскомину. Начинается с того, что, дескать, цены на хлеб падают, а к товару не подступишься - за аршин ситца целый злот плати. Знают и про "ножницы" вычитали из газет. А потом постепенно все разговоры сводятся к коммуне. Ну, ладно, отделили бы ее куда - на далекую степную экономию, чтоб не смущала мужиков. Чтобы не так завидно было: вон ведь сколько земли им, коммунарам, отнимут от общины - аж целых двести десятин, говорил землемер, и будут жить коммунары, должно, лучше богатых мужиков, - ведь власть им и кредиты, и займы, и всякую "машинерию"... А там, глядишь, и пятиполье заведут, а за ними и мужиков заставят хозяйствовать в пять рук, а это ж - выгон уменьшится, где скотину тогда пасти?.. Еще и породистого бугая держать будут, а за это им плати. А у кого из богатых свой бугай, так он и захиреет, а от этого великие убытки хозяевам. И маслобойку, и крупорушку заберут те коммунары на мельнице, а у кого из хозяев своя - так тогда хоть сам под пресс ложись, ведь коммунары будут брать меньшую меру... И где это видано, где это слыхано, чтоб такая несправедливость... И говорят, собираются "хазяи" на совет, обдумывают, какой вред будет им от коммуны. И кто-то приметил, как к тем хозяевам, так сказать куркулям, прошмыгнул как-то Данько Котосмал, и видели, говорят, у него что-то такое, вроде куцака* за поясом, - ой, как бы не застрелил кого да не махнул на Кубань в камыши непролазные... _______________ * К у ц а к - обрез (укр.). А еще гомонили: нарубили окаянные парубки колья, как будут, мол, отрезать землю для Половцев, так половецким мужикам головы проломят, чтоб не зарились на чужое добро. А власти, мол, увидят такое, так, должно быть, поступятся коммуной, чтоб хозяев не сердить. А не то - тут тебе и Польша, и Англия, да еще и свои злые мужики... Я слушал и думал: то ли запугивают, то ли и правда, что кулачье не сложило оружия?.. Неужели наши сельские - Полищук, Безуглый и Коряк - ничего не знают об этих разговорах? А может, если и знают, то не придают им значения провокационные, дескать, слухи?.. Мне уже известно, что на следующей неделе должны прибыть представители половецкой земельной общины и коммуны для определения в натуре новых меж. И меня почему-то очень беспокоит то, что в этот день у нас, в Буках, празднуют "храм". Не перенести ли размежевание на другой день?.. Нет, должно быть, тревога моя напрасна, все мужики, и богатые, и бедные, совсем не вспоминают престольный праздник, и никаких сильных эмоций в их разговорах не замечаю. Пожалуй, даже лучше будет, если государственной важности дело отвлечет мужиков от непомерного пьянства в религиозный праздник. Так, мне кажется, и рассчитали все до тонкости наши сельские вожаки. Ну что ж, увидим. Из кооперации хлюпаю по грязи к Балановой хате - как-то там "межевой инженер, господин" Кресанский подготовился к разделу. Возле повети целая груда двухаршинных дубовых столбов с поперечинами и выжженным государственным гербом на вырезах. Лежат также длинные жерди для вех. Балан встречает меня с необычной предупредительностью, как старого приятеля. Словно и не он вовсе давал мне короткую отсрочку от смерти "живите покамест". А черт его знает, что у него на уме... И землемером, кажется, теперь доволен, и не думает вспоминать об испорченных сапогах. "Господин" Кресанский, как всегда, насмешливый и въедливый. - М-мда... Вы понимаете что-нибудь в планах? Ах, я и забыл, что вы бывший зауряд-прапорщик!.. Ну, так вот: закрашенное серым - это старый мир корыстолюбия и наживы, индивидуальный сектор; розовое - новый мир м-мда... наша долгожданная коммуна; голубым обозначена площадь, что отойдет половецким князьям, то бишь к трудовому крестьянству села Половцев... Грандиозно?.. А вы говорите - Кресанский ретроград, реакционер, чуть ли не погромщик!.. М-мда... Ну что ж, ваше верноподданство, свои пуды, самогон и свинину, собранные с мужиков, "заделку", выправленную из казны, вы отработали добросовестно. А теперь мы заставим вас осуществить этот проект в жизни. Дерзайте во имя Революции, если хотите, чтобы вас и в дальнейшем держали на службе!.. Так я говорил ему мысленно. А вслух покровительственно похваливал: - Ой, что вы, что вы!.. Я уверен, что ваша бравада и фрондерство только скрывают настоящую преданность и любовь к революции!.. - Любовь?.. М-мда... Преданность?.. М-мда... Боюсь, что последняя моя добродетель вскоре выйдет мне боком... И посмотрел на меня поверх очков. Как-то многозначительно взглянул. - Вам что-то известно? - спросил я спустя минуту. - Известно?.. М-мда... Знаю только, что мужик любит бунтовать. Против его императорского величества. Против верховного правителя. Против правителя юга России... Против... м-мда... - И вы думаете?.. - Ничего не думаю. В воскресенье выходим на натуру устанавливать новые межи. Остальное меня не касается. На пороге сеней у раскрытой двери стоял Балан и, шевеля усами-вениками, смотрел на затянутое тучами небо. Похоже, что ожидал меня. - Кхе-кхе... задождило... - И осторожно взял меня за локоть. - С господином землемером беседовали?.. Уж такой умный человек!.. И так за новую власть стоят!.. Говорят - правильная власть... Рабочая и хрестьянская... А я им на это - все мы, дескать, такой властью сильно дюже довольные... Кхе-кхе... Вот и землю, дескать, опять будут делить на души... на коммунию... да на чужие села... А как же, нада!.. - А сапоги?.. Балан только рукой махнул. - А земелька, что от вас отойдет?.. Балан посмотрел на меня с улыбчатой, смиренной и умной ненавистью, более умной, чем был сам. - От господа за грехи наши! Мне подумалось: "Отчего это их обоих - и квартиранта, и хозяина будто подменили? И почему между ними, если судить по балановским словам, вдруг наступило согласие?" Ничего определенного сообразить не мог, и это еще больше обеспокоило меня. У ворот долго колебался, куда идти. Ригора Власовича нашел возле кузни коммуны. Вместе с Коряком и Безуглым рассматривал оба паровых трактора. Один из них - механик уже начал чинить. Поздоровались. Сашко и Коряк ответили очень приветливо. Подставляли для пожатия локти - руки в масле. Полищук был чем-то очень опечален и на мое приветствие только обиженно пожевал губами. - А знаете, как они работают? - хотел просветить меня Коряк, кивнув на тракторы. - Э-э, видал еще у Бубновского. Один на одном конце гона, а другой на другом. И лебедками тянут на стальных канатах пятикорпусные плуги. - Эх, люблю башковитых! - незаслуженно похвалил меня механик. - А у нас они заработают - ого! - Что там у вас? - невесело спросил меня Полищук. Как-то нерешительно - мне всегда не хватает убежденности в безусловной собственной правоте - я рассказал о своих предчувствиях. - Похоже, что гидры те, куркульня, стало быть, что-то затевают... И вы правы, Иван Иванович, - этот престольный праздник совсем некстати... Может, запретить бы попу?.. - Нажалуются аж в Харьков. Беды не оберешься... - Это Сашко. - И не с руки, - покачал головой Коряк. - Скажут: вас трое коммунистов, пять комсомольцев, а не сумели обуздать стихию... - А если отложить размежевание? - подал я мысль. - Никак нельзя, Иван Иванович, - возразил Полищук. - Вызвали смежников повестками, да и коммуне нельзя ждать - пора пахать ранние пары. - А может, обойдется? - оглядел нас всех одним глазом кузнец. Не-ет, братцы мои, побоятся куркули напасть на коммуну! Знают, что советская власть стоит за нее крепко. Покушение на коммуну?! Нет. Не такие уж они дурные. Долго молчали. - Ну что ж, пусть только попробуют, живоглоты. - Ригор Власович как бы от нечего делать переложил из кармана в карман наган. - Трижды семь двадцать один. Да еще мой винт с двумя обоймами. Да еще два взяли в милиции. Можно идти в атаку на мировой капитал... А за добрый совет, Иван Иванович, спасибо вам от советской власти, партийной ячейки и комнезама. Не сомневайтесь, будем бдительными. Эх, Иван Иванович, давно вы подошли к партии, а чтоб записаться окончательно - не имеете соображения... Было б нас тогда четверо... Да не стойте на дожде, идите себе к Просине Петровне, а то застудитесь да еще помрете. Кто ж тогда нас учить будет? - и улыбнулся только глазами. - И еще раз, не тревожьтесь, с контрой и стихией мы управимся. - И крепко пожал мне руку. Намеки наших сельских вожаков на какие-то меры, которые они якобы предпринимают на случай предполагаемого выступления кулаков, не успокоили меня. Я понимал: если и вправду куркули готовят какую-то гадость, то она в первую очередь будет направлена против коммуны. Хотя и не отметал возможности какого-либо другого маневра, что мог бы навести следствие на ошибочные выводы. Дома меня ожидала еще одна новость. Ох эти женщины!.. Евфросиния Петровна, оказывается, уже разузнала где-то о причине плохого настроения Ригора. Полищука готовят в выдвиженцы. Волостные и уездные начальники убедились, что, несмотря на некоторые административные просчеты, Полищук человек трезвого ума, достаточно хитрый и крутой, когда дело касается его отношения к кулачеству, достаточно тверд в проведении государственной политики, и поэтому решили поставить его на соответствующий пост. А то, что образование у него, мягко говоря, очень "домашнее", решено было - ну, конечно, и записано где-то - послать его на учение. И еще проведали пронырливые женщины, что Ригор очень хотел остаться малограмотным, но в своем селе, в коммуне и обязательно на рядовой работе. "Товарищи, дожил я до коммуны, так дайте мне в ней и жить, и умереть!" - так, рассказывают, упрашивал Полищук. Но его не послушали. "Пожить тебе дадим сколько влезет, - так, мол, ответили ему. - А вот с Буками придется распрощаться, потому как и корней своих там, и семян не оставил". Это, как понимали женщины, намекали ему, пожалуй, на неудачную любовь к теперешней Ступиной жене, прежней пресвятой деве Ядвиге. И хотел, говорят, Ригор куда-то жаловаться, но там не испугались и проголосовали единогласно. А когда и это не помогло несдержанному коммунару, предложили... И, говорят, побледнел Ригор и сразу согласился сделать как сказано... Вот уже в третий раз безжалостная судьба отрывает от моего сердца близких людей. То Ядзя Стшелецка ушла от нас искать счастья в Ступиных хоромах, нашла там кучу чужих детей, толстенную библию и узловатые руки-клещи, что рвут и мнут ее красу. Потом люди забрали у меня последнюю любовь. А теперь вот и нелюдимый Ригор, к которому я когда-то относился снисходительно и несколько иронически, уходит от меня в высшие сферы. Мне теперь постоянно будет недоставать этого человека. Останусь в одиночестве без его убежденности, не будут удивлять меня его бескомпромиссность, сердить его мужицкая хитрость по отношению к "живоглотам", не будут волновать его бескорыстие, раздражать спартанский образ жизни, обижать грубость, когда речь заходит о моем будто бы интеллигентском благодушии, умилять его идиотская жертвенность в любви, одним словом, потекут дни без удивления, без волнений, без любви и гнева. И я, должно быть, останусь без него со своими сомнениями, нерешительностью, никто меня не подтолкнет, никто не выругает искренне. И возможно, доживу я век, не осушив, как говорится, детской слезы, не заслонив никого грудью. Но что бы там ни было - я был на стороне Коммуны. На этом обрываются записи Ивана Ивановича Лановенко в его Книге Добра и Зла. ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ, в которой автор вынужден продолжать Книгу Добра и Зла один Отслужили заутреню в церкви, потом вся паства пошла процессией. Было тихо и душно. Простоволосые бронзовые деды усердно и терпеливо, точно на подвиг, которого от них никто не требовал, готовые, может, даже на смерть безропотную на глазах крещеного люда, - ради чего - никто не знал, - несли позолоченный крест и хоругви куда-то вдаль, думалось, по ту сторону жизни. Земля была теплой и влажной, и всякий, шагавший по ее мягкой податливости, с умилением чувствовал себя навеки породненным с нею - в жизни и смерти. От приусадебных канав дурманяще пахло купырем и лопухами. Пчелы вычерчивали бесконечные упругие спирали над бледно-розовыми цветами дерезы. Жалобное негромкое пение церковного хора, похожее на гудение пчел опьяняющим дымом расстилалось над серо-голубыми улицами. И все - и те, кто возглавлял процессию, и те, кто плелся в хвосте, и знали и не знали, куда придут. И знали и не знали, живут ли они еще или уже умерли. В толпе человек не чувствует своей личности. Были живы, ибо дышали и двигались, были мертвы, ибо с песней неуклонно шли к мертвым. Останавливались на улице. Тихо выговаривал отец Никифор старые, как мир, непонятные слова, потом, как воробьи, взлетали возгласы, и хор серебристыми и неживыми голосами напевал аллилуйя. Так начинался тот день. И еще начался он с того, что в сенях сельсовета нашли подметное письмо. "Народ будет зничтожать всю "машинерию", что постягивали до коммуны. Друх". - На пушку берут, - убежденно сказал Полищук. - Куркульская бумажка. Кто еще осмелится теперь пойти на преступление среди дня? - Погоди еще, вот как напьются! А то, что сегодня у церковников мир погибать будет, даю голову на отсечение, - мрачно кинул Сашко Безуглый. У Ригора Полищука на щеках вздулись желваки. - Заманивают, контры, в какую-то западню. - И хотя они этого домогаются, придется нам разделиться. На размежевание пойдешь ты, Ригор, а нам с Сашком да комсомольцами надо побыть около инвентаря. Ведь если и вправду кулачье побьет машины, что тогда в коммуне?.. Думали. Гадали. Прикидывали и так, и этак, но лучшего придумать не могли. - И не говори, Ригор, а машины для нас сейчас - главное! - Коряк решительно провел в воздухе заковыку, похожую на запятую. - И еще милицию вызвать бы... - Сказал! - Полищук самолюбиво нахмурился. - Что мы за власть, что мы за партийцы, ежли куркулей боимся!.. Сами и справимся. Иль, может, кто боится?.. - Иди ты!.. - вяло огрызнулся Сашко. - Герой. - Ну, так вот!.. Полищук положил в карман свою знаменитую тетрадку, в которой были переписаны все грехи "живоглотов", и направился поторопить землемера. В десять часов смежникам была назначена встреча на половецкой меже. Все чаще и чаще, нагнетая экстатическую дрожь и страх, останавливалась процессия, и хор металлическими и мертвыми голосами призывал неведомо к чему - к освященному преступлению? к безымянному подвижничеству? к готовности умереть - за кого? к стремлению стать рабами? Глаза становились металлическими, тела - чугунными, отлитыми в заранее приготовленных формах. Дыхание - механическим, как у бездушного кузнечного меха. Шла процессия. Собирались будущие коммунары одной гурьбой. В праздничной одежде, с озарением будущего на лицах. Все были знакомы и близки своими бедами, сегодняшними добрыми надеждами. И все казались непохожими на самих себя вчерашних, будничных. Женщины - красивее, ласковее, мужчины мужественнее, умнее, добрее. Еще не поднятым стоял среди них флаг. Они его поднимут. С вишневыми кнутовищами сходились к сельсовету средние хозяева. С насмешливой снисходительностью косились на коммунаров, - глянь, глянь, вон Василина, как новая копейка, а Баланов наймит не иначе как с пряником во рту, - щурились от крепкого самосада и от удовольствия, что сегодняшний земельный передел их мало касается. В церковной процессии впереди колыхались сельские богачи. Во взглядах - притворная святость, злое терпение, ехидная мудрость людей, знающих больше других. Что-то будет. Будет. Церковная процессия словно бы случайно останавливается напротив сельсовета. Металлические, неживые голоса хора дурманящим дымом стелются над выгоном. Богачи суетливо крестятся. Будет. Будет... Средние мужики озираются вокруг - чтобы не первому и не последнему, осторожно касаются козырьков. Нам и так, нам и сяк, наше дело - сторона. Покрасневшие от решительности, коммунары остаются в картузах. И знамя растет, вырастает над ними - их человеческая красная хоругвь как знак готовности к бою. Хоругви. Знамя. Хор стихает. Будет. Будет. Будет... Незаметно переглядываются богачи. Ничего не знаем. Ничего не ведаем. Ничего не скажем. И совсем тихо, словно нашкодив, проходит процессия дальше. Тесной гурьбой, со знаменем впереди, направляются коммунары в поле. За ними постепенно, как увлеченный разлитой речкой, плывет народ. Будто отважные воробьи среди грачей, снуют в толпе дети. Из балановского двора выезжает подвода, нагруженная длинными вехами и приземистыми межевыми столбами. Втиснутая в узенькие улицы, как вода в мельничный лоток, течет толпа. Хоругви заплывают в притвор, деды торопливо ставят их в уголок и семенят по домам - выпить и закусить чем бог послал. И это желание такое нестерпимое, что даже ктитор Прищепа не остается с клиром наводить порядок в церкви. Будем... И еще раз будем. Первая - колом. Вторая - соколом. Третья мелкой пташечкой. За что мир погибает? Через коммуну, кум, через коммуну. В колья их. В кровь. До погибели. Нельзя. За ними власть. Хазяи говорят не так... а вот так... И землемер, ученый человек, так он... Тише... тише... Надвигается на поле вторая волна. Черная. За селом, там, где половецкие земли стыкуются с буковскими, все село сбилось в единую толпу. Изрядная гурьба половцев, смущенно посмеиваясь, подходит к буковской земельной комиссии. - Здравствуйте вам, на меже. Да, видных мужиков избрала половецкая община своими представителями. Ростом - добрых футов по шесть да еще с дюймами, растоптанные босые ножищи, ручищи - хоть бочку под мышку бери, кулаки - как арбузы, а вышитые манишки на рубахах шире, чем у бедного полоска поля. Негнущимися пальцами с кремневыми ногтями медленно достают люльки, неторопливо закуривают, сторожкими взглядами ощупывают буковцев и только потом вытаскивают бумаги со здоровенными сельсоветскими печатями - свои удостоверения. Не такими спокойными хотелось бы видеть буковским богатеям этот половецкий сброд... Пришли по чужую землю - кланяйтесь в ноги, сучьи дети, может, и сжалятся хозяева над вашей вековой нуждой, повздыхав, поступятся каким-нибудь десятком десятин - из панской земли, раз уж так власть настаивает... А то стоят, задрав головы, щурятся от дыма, а может, и от язвительной улыбки... Двести десятин отхватят широкоштанные разбойники. И наплодят на тех десятинах столько половецкого отродья, что спустя несколько лет опять надвинутся - отдавайте еще, дурные буковцы!.. А, нет на вас поветрия!.. Два парубка из эскорта землемера волокут мерную цепь. Каждый раз по десять саженей отходит к Половцам. И какой земли!.. Ну, хватит уже, хватит, имейте совесть, закапывайте столб!.. Не слушают... уже пять раз по десять саженей оторвано от самого сердца... Пятнадцать... восемнадцать. Утирают лбы парубки - все время приходится нагибаться и распрямляться, втыкая на концах цепи железные колышки-шпильки. Копают яму для столба. Под столб кидают серый камень - "нетленный предмет", разворачивают столб вырезом на лес, прикапывают возле него высокую веху с лохматой головушкой - пучок соломы, окапывают курган, землемеровы парубки садятся на подводу, а все остальные пешком двигаются к лесу, - там должен быть второй столб. Зло посматривают буковцы на половецких, к которым подходят все новые и новые односельчане - старые и малые. - Дал бог нам счастье! - Не бог, а соввласть! - Ну что, насытились? - Может, вам еще и табун коней? Стадо коров? Отару овец?.. Хозяйничать так хозяйничать!.. - Ничего, сами разведем. На земле, что нам соввласть дает. - Хорошо давать из чужого кармана. Чего нет у меня, на тебе, Сеня!.. - А ты там не дюже-то, контра!.. Вам, почитай, всю бубновскую усадьбу отдали! - Отдали, да из рук не выпускают. У кого и боронка "зигзаг" была, так и ту отобрали на коммунию! - А в коммуне - не ваши? - Там сплошь голодранцы! - Поговори, поговори! Глитай!* _______________ * Г л и т а й - кулак, мироед (укр.). - Ты свое глотай, а на чужое рот не разевай!.. - Петро, чего ты с ним завелся? Пошли его к черту. А не отстанет посади на ладонь и сдуй! Сердились. Бурчали. Сжимали зубы. Искоса поглядывали на мрачного Полищука, который шел рядом с учителем. - Хороши и эти! - кивали в сторону председателя сельсовета и Ивана Ивановича, председателя земельной комиссии. - Сами не робили на земле и отдают бездельникам, еще и посмеиваются: "Мужики будут жать, а мы будем есть!" - Ничего, найдется и на них... Вон говорят добрые люди... хазяи... тише... тише... К толпе подходило все больше половецких. - Бог в помощь, люди добрые! - Только вашей помощи и ждали, чтоб вы нас обобрали! - Половецкие оборванцы! - Буковские куркули! - А ну, тихо!.. - Ригор Полищук угрожающе прищурился. - Товарищи! - перекрыл гул своим тенорком учитель. - Не носите злобы на сердце! Оставайтесь всегда людьми. Там, где мудрость, там и справедливость! - Оратель сухорукий! - Если б сам над землей упревал, не то бы запевал!.. - Тише, людоньки, тише... Не настало еще время!.. Молча, сопя от напряжения, парубки землемера закопали у леса еще один столб. Сокрушенно покачивая соломенной головой, тяжело поднялась вторая веха. - Ма-а-атушки, сколько отрезали!.. А еще ж на коммунию!.. А еще ж на кавэдэ!.. - Люди добрые, не поступайтеся!.. - Тихо! Нажрались, как свиньи браги, так идите спать! - оглянул всех Полищук. - А то... - И постучал никелированным наконечником карандаша по тетрадке. - Он еще и грозится!.. Гад!.. - В три шеи бродяг!.. Половецкий мальчонка, задиристо блестя глазами, выскочил на свежий курганчик, затанцевал по-цыгански: - Ой гоп, гала, наша взяла! - Похлопывал себя по бедрам, по икрам, вертелся на одной ноге, как чертенок, вырвавшийся на волю из ада. - Ой, гоп, чуки, чуки, взбеленитесь, вражьи дуки!.. Размахивая локтями, к нему кинулся Павлик Титаренко. - Вы чего, пагшивые комнезамы?! Чего кгивишься?! - подскочил по-петушиному, ударил половецкого мальчугана кулаком по уху. Мальчишки сцепились, покатились в канавку. Павлик уперся коленями своему противнику в грудь и дубасил куда придется. Половецкий мужик спокойно и неторопливо подошел, одной рукой отвел Павлушкины руки, потом поднял его за рубашку и отбросил в сторону. - Крещеный люд! - завопил Балан. - Настало время!!! - Деток бьют! - Постоим за родную кровь! - Бей астролябию! - Бей половецких босяков! Какой-то патлатый, с безумными глазами мужик, разодрав в крике красный рот, рубанул заступом астролябию. - Землемера не тро-о-онь! - взревел кто-то рядом. - На-аш челове-е-ек! Брызгая бешеной слюной, буковские хозяева ринулись к подводе, хватали вехи, переламывали в спицах на колья, дубасили половецких. - Бе-е-й! - В кровь! В кашу! В смерть! Побледневший Полищук выхватил наган, выстрелил в воздух. - Стой, куркули! Убью! Кто еще раз ударит - там и ляжет! Родичи Балана - Близнец и Харченко - набросились на него сзади, с силой выкрутили руки. - Ты что ж, сука, хочешь нам деток перестрелять?! Мелькали колья. Рев разрывал душу. И тут из заросшей кустами лесной канавы, как черти из терна, вынырнули три фигуры. Согнувшись, будто крались на чужую бахчу, они приближались к побоищу. В кучерявом, обросшем рыжей бородкой, узнали Данилу Титаренко. - Данько Котосмал! - Ох, этот отчебучит!.. Данько спокойно размахивал обрезом, у его подручных за плечами были ржавые винтовки на сыромятных ремнях. - Именем советской власти вы, бандюги, арестованы! - крикнул Полищук, выдергивая руки. - Н-наган! Гады!!! Несколько коммунаров начали пробиваться к Ригору на помощь. Данько заметил это, наставил обрез. Его сообщники быстро скинули из-за плеч винтовки. - Которые за Ригором - расступись! - скомандовал Данила. - А то пуля - дура, а штык - молодец. Поняли?.. За Ригором и двумя куркулями, что держали его за руки, вмиг растеклась широкая улица. - Данила, сучий сын... Значца, так... чего надумал? - А вы, батя, идите отсюда! Чего надумал - не передумаю! Отобрали у меня все... так чего ж мне?.. Все одно - что в лоб, что по лбу. - Данила! Что сродственникам твоим будет - знаешь?! - Не скулите, батя! Ибо брат на брата, а сын на отца своего. - Люди! - закричал учитель. - Хватаем их! Во имя человечности! - Отойдите, Иван Иванович! И вы все - прочь, все подайтесь назад! Поняли? Н-ну! - И Данила загнал патрон в патронник. Тихо, очень тихо люди стали пятиться. - Вот так оно лучше. Поняли?! Ну, так вот, Ригор, настало время. И тебе, и твоей коммунии. Притеснял ты людей, которые хазяи, мучил их, а теперь тебе будет суд. Понял?.. Которые держат его, чтоб не кидался на людей, отойдите, а то подумают, что вы мне помогали. А вы ж не хотели, чтоб он людей перекалечил!.. - Ты арестован, куркуль проклятый!.. - хрипел Полищук. Данила рассмеялся. - Ну и чудило! - Люди! - опять возвысил голос учитель. - Этот изверг, душегуб покушается на советскую власть! Во имя добра!.. - И, весь побледневший, стал перед Полищуком. - Поднимется ли у тебя рука, мерзавец, стрелять в инвалида, в того, кто научил тебя читать "мама"?! ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ, где автор завершает свою работу определением веса ненависти На двор коммуны никто и не думал нападать. Это поняли и Сашко Безуглый, и Коряк, и те несколько коммунаров и комсомольцев, что остались караулить. Было тихо и душно. Нестерпимое солнце слепило не только сверху, но и отраженное в лужах. Блаженно хрюкали беспризорные свиньи, принимая бесплатные грязевые ванны в мутных лужах. Кудахтали во дворе соседские куры. Жесткими подкрыльями очерчивали магические круги ослепленные страстью индюки. В холодке под молотилкой дремал лохматый пес. Маленькие ребятишки возились возле лобогрейки, стараясь стянуть с удобного сиденья своего счастливого товарища. Густой, как борода, вьюнок с саженным купырем окружали двор, как оборонительным валом. Не успев народиться, все звуки исчезали, как обернутые сырой паклей. И пригретая тишина, и непролазные заросли дерезы навевали покой на нескольких вооруженных людей. Комсомолец Мить Петрук, бывший наймит Балана, добровольно взял на себя роль дозорного. Устроившись на оголенных стропилах коровника, который еще не успели растащить по камушкам, всматривался в даль. - Ну, что там, Мить? - Да-а... Веху ставят... - Слезай, а то еще шею сломишь. - Да-а... Уж как в наймах не сломали, так больше не сломится... И хотя солнце подобралось уже к полудню, но никакого повода для тревоги так и не было. - Мить, бандюг не видать? Чтоб сюда шли? - Да-а... Что они - дурные, идти туда, где их ждут... - Провокация! - топорщил свои страшные усы Коряк. - Чует мое сердце. Остановили деда, возвращавшегося с поля. - Здоровы будьте, дедусь! Ох и печет!.. - Дай боже здоровья! - И, моргая выцветшими глазами, дед снимает картуз и вытирает лысину рукавом. - Беспременно град натянет... посечет... Ой, грехи наши, грехи!.. - А что там, на поле? - На поле... на поле... - кивает дед. - Страстя господнии... что на небе... что на земле... народ отбился от пастырев... скрежет зубовный... - А отчего? - Сильно дюже сердятся... слова непотребные... кулаки сжимают... страстя... в бога-Христа... скрежет зубовный... - Куркули подбивают на какую-то гадость, - сжал губы Коряк. Бродили. Томились. Сомневались. Тревожились. - Мить! - крикнул Коряк. - Слезь-ка!.. - Да-а... - Кому сказал?! Паренек неохотно, обхватив стропило руками и ногами, медленно спустился на чердак, потом, по-обезьяньи согнувшись, прыгнул на землю, захлопал по бедрам, отряхивая штаны, подошел ко всем. - Чего вам? - Он был явно недоволен - вверху на стропилах чувствовал себя ответственным за всех. Сашко Безуглый слюнил химический карандаш и выводил на бумаге какое-то длинное послание. - Катай сейчас ко мне, возьмешь моего буланого и айда в Половцы. Отдашь председателю волисполкома, пусть скорей шлет к нам конных. Скажешь - надумали куркуляки какую-то штукенцию. И еще скажешь, что это не байка какая-то. Потому как выпили, скажешь, бочку самогона, а на дворе парко, так чтоб в голову гадам кровь не кинулась. И еще скажешь, что гадючий клубок шипит на коммуну и надо быть осмотрительным. И скажешь, что в бумаге все обписано понятным языком, пускай только глаза протрут и прочитают. А если кто из наших сельских спрашивать будет, куда едешь, так пошли его... сам знаешь куда! И чтоб одна нога тут, а другая там! Аллюр три креста! Мить вприпрыжку бросился выполнять приказание. - Уже и на обед свернуло, - зевнул кто-то из коммунаров. - Эх, молодежь!.. - покачал головой Коряк. Разговоры на время затихли. И хотя тревога за коммуну отошла, беспокоились за тех, кто в поле. - Ригора послушались! Храбрый!.. - хмурился Сашко. - Часа через полтора подъедут из милиции... Если и не случится ничего такого, так хоть самогон потрусят. Опираясь на винтовки, как на посохи, терпеливо ждали... Старшим опергруппы был назначен Степан Курило. После того как оседлали коней, Степан доложил начальнику о готовности к выполнению задания. - Вот что. Действуй по обстоятельствам, но не забывай про революционную законность. Помни - за тобой стоит советская власть. Желаю!.. - По ко-о!.. Сразу взяли в частую рысь. Встречный поток воздуха приятно щекотал бока. Мить Петрук охлюпкой трусил далеко позади. Но на него милиционеры не обращали внимания. Он толком не знал, чего можно ожидать от подвыпивших куркулей. Рассказал только, что на поле закапывают межевые столбы и "дюже сердятся". - Ну, так что там? - Да-а... Матюкаются. - Ну и сонный ты! - с досадой покачал головой Степан. - Да-а... послали только за вами. Если б мне сперва туда, так я бы все разведал... - Разведчик... Ну ладно, увидим на месте. Свернули с проселка на полевую дорогу. Степан решил ехать лесом, чтобы в случае какой кутерьмы отрезать туда дорогу возможным преступникам. На поле вдоль дороги сонно клонилась высокая рожь. Время от времени, как подкинутые пружиной, низко взлетали и вновь ныряли в зеленовато-сизые волны тяжелые перепелки. Красные маки разливались густым накрапом, как чей-то кровавый след. Сердце Степана полнилось беспричинной тревогой. Не за себя. За кого-то другого, очень близкого. Оглядывался назад, не споткнулся ли коль под кем-либо из товарищей. Этим хотел успокоить тревогу за судьбу того, о ком беспрестанно думал. Он не видел его лица, но он был где-то здесь, рядом. Может, даже в нем самом. Его могут убить. Где-то рядом с ним, со Степаном. А может, даже в нем. И этот кто-то другой был таким родным для Степана, что он даже хотел бы заслонить его своим телом, только бы он, тот другой, жил. И сердце его чувствовал в своем сердце. И было это ее одно сердце, а целых два. Это впервые такое случилось со Степаном. Семь лет на фронте он под угрозой смерти знал свое тело одним единственным, и страх одинокий, и боязнь выказать этот страх на людях - одного-единого его тела, и одинокую трепетную радость, когда выходили из боя. Милиционеры ни разу не переходили на шаг. И потому в лес не просто въехали, а нырнули, как в воду, - сразу стало прохладнее, и то, что было позади, исчезло, будто и не существовало вовсе. И как это ни странно, тот, кто-то другой, спутник Степана, куда-то пропал или, может, навеки растворился в нем. И от этого Степан почувствовал себя свободней, будто с него свалилась тяжесть. Позднее он догадался, что причиной его видения мог быть горячий дурманящий дух жита, которое все время окружало их вдоль полевой дороги. Лесная дорожка тянулась по-над канавой у половецких полей. Через каких-нибудь две-три версты откроется межа с буковской землей. Степан прижал каблуками плотные лоснящиеся бока жеребца. ... - Люди! - возвысил голос учитель. - Этот изверг, Душегуб покушается на советскую власть!.. Во имя добра!.. - И, весь побледневший, стал перед Полищуком. - Поднимется ли у тебя рука, мерзавец, стрелять в инвалида, в того, кто научил тебя читать "мама"?! - А отчего ж. Мне жизни нет. Так и вам. И, не целясь, Данила выпалил сразу в обоих. И два человека, таких разных и таких одинаковых, упали одновременно. И поднялся крик, такой страшный, что Данила и оба его сообщника, наставив оружие на толпу, попятились к лесу. И вновь разгорелась драка. Но на этот раз уже не между буковцами и половецкими. Чем ближе к цели, тем скорее скакали милиционеры. Последнюю версту неслись галопом. А потом, не сговариваясь, перешли на аллюр. Сердце у Степана вырывалось из груди. Он уже определенно знал, что произойдет что-то непоправимое. Хлестнуло тоненькой веткой, едва не выбило глаз. Степан был напряжен и слит с конем в единое целое. В просвете между кустами и деревьями редколесья увидел большую толпу. И в это же время прогремел громовым эхом выстрел. Степан осадил коня и, опустив поводья, осторожными толчками коленей побуждал жеребца перейти канаву. За собой слышал запыхавшееся дыхание коней и встревоженные голоса товарищей. - Отрезать путь к лесу! И всадники поскакали в обе стороны от него. Шестым чувством загнанного волка Данила ощутил опасность сзади. Вдоль лесной канавы на расстоянии с полсотни саженей друг от друга маячили всадники в красных фуражках. А один тихим шагом приближался к толпе, что в страстях своих опадала, как подбитое тесто. Данько гикнул и, размахивая обрезом, как поленом, проложил себе путь в растекшейся толпе и припустил к оврагу. Успел заметить, как оба его сообщника бросили оружие и с высоко поднятыми руками побрели к всаднику. Еще копошились, вцепившись в разодранные рубахи друг друга, завзятейшие драчуны, но потихоньку рев побоища затихал. Степан даже не взглянул ни на толпу, ни на двух кудлатых, что шли к нему сдаваться. Видел только два неподвижных тела в самой середине водоворота человеческих страстей. - Ей-ей, не стрелял... вот спросите... ей-богу... сдаюсь... Не обращал внимания на окровавленных, раскрасневшихся от злобы мужиков, что пятились от его коня. Видел только врага своего смертного, врага коммуны, который вприпрыжку, как заяц, мчался к ближайшему оврагу. Вдруг беглец остановился и выстрелил по нему из обреза. Степан инстинктивно припал к луке седла и с места сорвал коня в галоп. Вторая пуля тоненько пропела у него возле уха. Собрал все мышцы в жгут, сделался маленьким и тоненьким. Придерживая ножны ногой, выдернул клинок. Третий выстрел. Четвертый. Больше не будет. И, раздавшись в плечах, с каждым мгновением наливался страшным весом и силой. И снова почувствовал того, другого, что жил в нем. И глазами того, другого, видел почерневшую прошлогоднюю стерню выгона, густой пырей, и желтенькие цветы одуванчика, и себя на коне с поднятым клинком. И шагах в тридцати впереди себя - рыжеватого человека, который в бешеном беге напоминал паука. И, преодолевая расстояние между собой и врагом, спорил с тем, другим, что жил в нем, как поступить. И когда конь, поравнявшись с беглецом, что прикрыл голову обеими руками, тревожно заржал, клинок вдруг стал таким тяжелым, что Степан даже застонал. ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ, материалы из газет, выписки из документов Из газеты "Молот и плуг" от 8 июля 1923 года "Из зала суда 5 июля 1923 года народный суд +++-ского уезда рассмотрел уголовное дело гр. Курило С. А. по обвинению в убийстве Титаренко Д. К. Учитывая бедняцкое происхождение и значительные революционные заслуги обвиняемого, суд нашел необходимым осудить его к одному году лишения свободы условно с запрещением работать в карательных органах". "В прокуратуре ***-ского уезда Закончено следствие по делу кулацкого выступления в селе Буки Половецкой волости. Привлечены к уголовной ответственности бывший белогвардеец Кресанский И. М. и местные кулаки Балан Т. Ф., Прищепа Т. К., Харченко И. Д., Близнец Х. И. Остальных виновных в упомянутом деле решено привлечь к административной ответственности. В ближайшее время дело будет передано на рассмотрение народного суда". "***-скому уездному отделу здравоохранения По просьбе Буковской комсомольской ячейки, поддержанной Половецким волостным комитетом КСМ и уездным отделом народного образования, выделить внеочередно 1 (одну) путевку на санаторно-курортное лечение комсомолке Корчук Ярине Миколаевне, талантливой народной художнице. Об исполнении этого доложите мне лично. Секретарь уездного парткома (подпись)". "Постановление ***-ского уездного парткома и уездисполкома . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 3 Предоставить отпуск до полного выздоровления председателю Буковского сельсовета Половецкой волости тов. Полищуку Григорию Власовичу, тяжело раненному в стычке с бандитами. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 5 Удовлетворить ходатайство схода села Буки Половецкой волости и общего собрания членов Буковской сельскохозяйственной коммуны о присвоении коммуне имени народного учителя тов. Лановенко Ивана Ивановича, погибшего от рук кулацких бандитов. Это решение опубликовать в прессе". |
|
|