"Любовь шевалье" - читать интересную книгу автора (Зевако Мишель)

Глава 12 ЧУДО В МОНАСТЫРЕ

В 1290 году сотворил Господь в Париже чудо, и мы должны рассказать об этом, чтобы читатель разобрался в последующих событиях.

Жил в те времена недалеко от собора Парижской Богоматери некий иудей Ионафан. Следует заметить, что у этого неверного был прекрасный дом, окруженный огромным садом. Добавим, что бедному еврею не повезло: сад его как раз примыкал к стене одного монастыря и очень нравился тамошним монахам.

И вот этот иудей (так утверждают его достойные соседи-монахи) задумал совершить святотатство. И что же он сделал? В воскресенье на святую пасху 1290 года послал Ионафан одну женщину в собор причаститься. Она получила священную облатку, но не съела ее, а принесла еврею.

И вот подлый еретик начал пронзать облатку острием кинжала. И что же произошло? На ней выступила кровь, алая кровь!..

Узрев чудо, несчастная женщина, послушное орудие злодея-еретика, раскаялась и бросилась в ноги к добрым монахам — все братья из аббатства тому свидетели.

А иудей не успокоился: взяв гвоздь, он принялся молотком вколачивать его в облатку. И снова брызнула кровь!..

Разъяренный Ионафан швырнул облатку в огонь, но она поднялась из пламени и воспарила над очагом. Увидев, сколь велико могущество Господа, проклятый иудей схватил котелок, наполнил его водой и повесил над очагом. Когда вода закипела, он бросил туда облатку, однако она не растаяла — но вода в котелке стала кроваво-красной.

Трудно даже вообразить себе, какие еще злодеяния замыслил иудей Ионафан, но его вовремя остановили. Этот закоренелый грешник так и не признался в своих преступлениях. Охваченные благородным гневом монахи связали его по рукам и ногам и заживо сожгли на костре.

Когда иудей превратился в горстку пепла, братья с молитвой на устах изгнали дух еретика из дома и сада и присоединили их к монастырским владениям. Один достойный горожанин по имени Ренье-Фламинь воздвиг в саду часовню, получившую название Часовня Чудес.

Мы не знаем, действительно ли Ионафан погружал облатку в кипяток, но нам доподлинно известно, что он окончил свои дни на костре, а его прекрасный сад перешел к монастырю.

С тех пор, с 1290 года, в этом месте неоднократно творились чудеса. Время от времени вода, налитая в тот самый котелок, превращалась в кровь. Обычно это считалось небесным знамением: таким образом Господь повелевал парижанам сжечь на костре пару-тройку еретиков.

Очередное чудо произошло семнадцатого августа 1572 года, в воскресенье. Это было как раз накануне венчания Генриха Беарнского с принцессой Маргаритой Французской. Часов в пять вечера двери обители распахнулись, и на улицу, заполненную пестрой толпой, вышли два монаха с криками:

— Чудо! Чудо! Хвала Господу!

Одного из этих монахов наши читатели хорошо знают: брат Тибо, как всегда величественный и сладкоречивый; за ним следовал его постоянный спутник — брат Любен.

Мы уже говорили, что брат Любен получил разрешение аббата покинуть монастырь и послужить какое-то время лакеем на постоялом дворе «У ворожеи». Однако как раз в это воскресенье ему было велено возвратиться в монастырскую келью. Действительно, на постоялом дворе он больше не был нужен, поскольку сторонники Гиза прекратили устраивать тайные сборища в задней комнате заведения, принадлежавшего почтеннейшему Ландри. Отец настоятель заявил Любену:

— Брат мой, ваша миссия в миру завершена. Во время вашего длительного пребывания среди филистимлян вы вели себя достойно, но плоть наша слаба — боюсь, вы неоднократно впадали в грех чревоугодия. Учитывая, как прекрасно вы проявили себя в гостинице, мы доверяем вам присмотр за чудесным котлом. Это великая честь для вас, и ее разделит с вами брат Тибо. Однако в земле филистимлянской вы много грешили, и я накладываю на вас епитимью: в течение двух недель вы должны поститься и не вкушать ни мяса, ни овощей, ни вина.

— Покоряюсь… — прошептал Любен, согнувшись в почтительном поклоне.

А из глубины души монаха рвался стон:

— Две недели на хлебе и воде… я не выдержу… я умру!..

Несчастный Любен удалился в келью. Там его уже ждал брат Тибо, заранее получивший указания от настоятеля. Оба монаха отправились в зал, примыкавший ко входу в обитель.

В этом зале было устроено что-то вроде часовни: стояли стулья, на стенах висели образки, у стены возвышался своеобразный алтарь, а над ним виднелось огромное распятие. На алтаре и находился знаменитый котел. Обычно на него был накинут покров из темной ткани, но по праздникам верующим разрешалось взглянуть на реликвию: взору молящихся представал тогда обычный предмет кухонной утвари из ярко начищенной меди. Время от времени в него наливали воду, ожидая чуда.

Брат Тибо препроводил Любена в эту часовенку, и оба преклонили колени перед алтарем.

— А что это вы, брат мой, так тяжко вздыхаете? — осведомился Тибо.

— Как не вздыхать, брат мой! — ответствовал Любен. — Разве вы не помните восхитительные обеды и ужины у почтеннейшего Ландри?!. Какие паштеты готовила мадам Югетта! И мне частенько перепадали славные кусочки!.. А ветчина, Господи, что за ветчина! Да если еще запить ее тем вином, что гости нередко оставляли в бутылках… Особенно мне нравилось бургундское: глотнешь — и душа радуется…

— Как вам не стыдно, брат Любен! — воскликнул Тибо, но почему-то облизнулся.

— Что делать, что делать! Чувствую, демон чревоугодия (как выражается наш отец настоятель) целиком и полностью овладел мной. Нет, вы только представьте: сначала съедаешь что-нибудь остренькое, с пряностями, прямо пожар во рту, а потом заливаешь этот сладостный огонь хорошим вином…

Тут и брат Тибо не выдержал:

— От ваших слов у меня слюнки текут!

— Ах, брат мой, не знаю, каково оно — райское блаженство, уготованное праведникам на том свете, но если и есть рай на нашей грешной земле, то находится он, безусловно, на постоялом дворе «У ворожеи».

— А помните, брат мой, какие обеды нам подавали?..

— Как не помнить!.. Почтенный Ландри — достойный наследник своего великого отца, господина Грегуара. а тот был лучшим поваром в Париже!

— Давненько это было… — вздохнул брат Тибо. — Году этак в сорок седьмом-сорок восьмом, когда скончался наш государь Франциск I, а мы как раз познакомились со знаменитым Игнацием Лойолой… Хорошие были времена, дорогой Любен. Господин Грегуар замечательно кормил нас, вполне довольствуясь взамен нашим благословением.

— А нынче не так… добывая хлеб насущный, крутишься, бьешься, жизнью рискуешь… — вздохнул Любен.

— Истинная правда… — подхватил брат Тибо. — Ведь я-то на постоялом дворе, считай, голову в петлю сунул, согласившись сопровождать герцога де… Впрочем, молчу, вы-то не посвящены в секреты сильных мира сего…

— А теперь, — продолжал возмущенный Любен, — меня, словно сопливого послушника, сажают на хлеб и воду… будто я каторжник какой!

Тибо вдруг подмигнул товарищу и таинственно улыбнулся. Любен прекрасно знал своего друга, и в душе его затеплилась надежда.

— Брат Тибо! О, брат Тибо! — прошептал бывший лакей.

— Вы что-то хотите сказать? — лукаво осведомился Тибо,

— Ничего, брат мой, ничего… но мне показалось… вы так улыбнулись…

— Тише! — прошептал монах. — Прикройте дверь, брат Любен.

Тот бросился к дверям. Сердце его замирало в предвкушении блаженства.

— Значит, — продолжал Тибо, — настоятель наложил на вас епитимью?

— Увы! — простонал Любен, вновь теряя надежду.

— По-моему, вы этого не вынесете, — серьезно заметил хитрый Тибо.

— Ох, я уже умираю!..

Брат Тибо открыл стенной шкаф и вынул оттуда ломоть черствого черного хлеба и кувшин с водой.

— Это вам на два дня, брат Любен.

Любен взвыл, бия себя кулаками в грудь:

— Господи, лучше бы уж сразу сказали, что обрекаете своего друга на верную смерть! И это вы, брат Тибо! Сколько раз мы вместе обедали «У ворожеи», сколько бутылок распили! А теперь вы подсовываете мне камни вместо еды и эту сомнительную жидкость вместо питья. Боже, я и не предполагал, до чего вы жестокосерды!.. А как вспомню те паштеты у милейшего Ландри!..

— Прекратите, брат мой!

— Да, паштеты! — настаивал в слезах брат Любен. — И еще цыплят, цыплят на вертеле… господин Ландри их поворачивает, а с них так и капает жир!..

— Брат мой, не вводите меня в искушение…

— И вино, льющееся из бутылок в наши стаканы…

Тут душа брата Тибо не выдержала. Он схватил Любена за руку и, предварительно оглянувшись на запертую дверь, зашептал:

— Брат мой, представьте себе, я поднимаю покров со священной реликвии, а там…

С этими словами Тибо действительно откинул ткань, прикрывавшую котел, и запустил туда обе руки.

— Что — там?.. — спросил совершенно сбитый с толку и растерявшийся Любен.

— Во-первых, паштет с чудесной запеченной корочкой, точь-в-точь такой, как подавали на постоялом дворе.

И брат Тибо выложил паштет на алтарь. Любен прямо замер от восторга.

— Во-вторых, — продолжал Тибо, нагнувшись над котлом. — булка, испеченная только утром, мягкая внутри, хрустящая снаружи; затем холодный цыпленок; потом две бутылки белого вина, и еще эта розовая ветчина да четыре бутылки бургундского…

Вскоре весь алтарь был завален снедью. Любен молитвенно сложил руки, его толстые щеки тряслись от волнения. Сияющий Тибо величественным шагом подошел к своему собрату и сказал:

— Вы можете представить себе, брат мой, что на самом деле эта дивная снедь — всего лишь хлеб и вода?

— Конечно, могу!

— Так вот: пейте и ешьте, а я к вам присоединюсь. Конечно, лгать грешно, но все, что я делаю, совершается в интересах нашей святой Церкви… впрочем, не пытайтесь этого постичь…

Любен даже не старался понять, почему интересы церкви требуют, чтобы монах, посаженный на хлеб и воду, кушал цыпленка, запивая его бургундским. Он радостно выплеснул воду из кувшина в котел, подтащил к алтарю два стула, расставил на них бутылки и разложил еду.

Оба монаха приступили к трапезе.

— А черный хлеб не так и плох! — воскликнул Тибо, отправляя в рот огромный кусок паштета.

— А водичка какая ароматная! — добавил Любен, отхлебывая бургундское прямо из горлышка.

Брат Тибо ел в свое удовольствие, но мы должны заметить, что выпил он немного: всего одну бутылочку белого. Остальное досталось брату Любену.

После первой бутылки Любен погрузился в меланхолию.

После второй на него напал беспричинный смех.

После третьей он затянул во всю глотку «Аллилуйя!»

После четвертой начал каяться в своих грехах.

Чтобы утешиться, Любен принялся искать пятую и последнюю бутылку. Но так и не нашел: брат Тибо незаметно вылил содержимое этой бутылки в котел.

Потом, воздев руки к небу, он крикнул своему приятелю:

— Сюда, сюда, брат Любен! Боже мой!

— Что случилось? — пролепетал Любен.

— Господи, похоже, у меня что-то с глазами… Но… мне кажется…

— Да что там, брат мой?

— Вода… вы налили в котел воду…

— Ну, налил…

— Она… она превратилась в кровь…

— Не может быть… — заплетающимся языком проговорил Любен. — А не в вино ли?..

— Брат мой! — возмутился Тибо. — Разве можно шутить, когда речь идет о святыне! Подойдите и посмотрите сами!

— Иду, иду! — произнес Любен и неверным шагом приблизился к алтарю. Заглянув в котел, он смертельно побледнел и заорал: — Чудо! Чудо! Вода покраснела! Но ведь я сам налил туда воду, чистую воду! Господи, какая честь для нашего монастыря! Чудо! Чудо! Кровь Христова!

Любен упал на колени и вознес Господу молитву. За его спиной брат Тибо торопливо убирал в шкаф остатки пиршества.

Дверь распахнулась, и в зал заглянули монахи, привлеченные воплями Любена. Потом появился и сам настоятель.

— Это что еще за крики? — сурово спросил он.

— Не знаю, отец мой, — ответил Тибо. — По-моему, наш брат Любен рехнулся… Он вылил в котел кувшин воды, а потом вдруг завопил, словно помешанный…

— Чудо! Хвала Господу! — продолжал орать Любен. — Была вода, а стала кровь! Смотрите, смотрите все!

Настоятель и монахи подошли к алтарю и заглянули в котел. Убедившись в справедливости слов брата Любена, отец настоятель рухнул на колени.

— Чудо! Чудо! — закричали все в один голос.

И вся братия затянула «Магнификат», да так громко, что задрожали стены монастыря.

Настоятель поднялся с колен и обнял Любена; его примеру последовали остальные монахи, а послушники склонялись перед ним, касаясь рукой подола рясы.

По приказу настоятеля монахи сняли котел с алтаря.

— Братья мои! — произнес отец настоятель. — Отнесем святую реликвию в храм. Пойдем процессией с молитвой на устах. Брат привратник, распахните ворота, пусть народ на улицах узнает о нашем счастье.

Привратник помчался открывать ворота. Процессия иноков двинулась к монастырскому храму. Но когда они поравнялись с распахнутыми воротами, Любен не смог совладать с демоном гордыни, выхватил у братьев котел и ринулся на улицу. За ним побежал его неразлучный друг Тибо.

Оказавшись за стенами монастыря, красный, взъерошенный Любен громовым голосом возвестил собравшимся о том, что случилось великое чудо. Брат Тибо поспешил подтвердить его слова.

— Это я, я сам налил воду! — кричал Любен.

— А теперь в котле кровь! Смотрите, смотрите все! — верещал Тибо.

Вслед за двумя монахами из главных ворот обители высыпала и остальная братия. В мгновение ока густая толпа окружила котел. Отметим интересное совпадение: ближе всех к священной реликвии оказались десятка два дворян из свиты Екатерины Медичи под предводительством Моревера.

Они же первыми подхватили вопли монахов:

— Кровь! Кровь! Господь явил чудо!

Несколько женщин из простонародья протолкались к котлу; две из них тут же лишились чувств, остальные опустились на колени. За ними пала на колени и вся толпа с криком:

— Чудо! Хвала Господу, чудо!

Два дюжих монаха быстренько уволокли Любена и Тибо обратно в обитель, прихватив заодно и котел. Ворота закрылись. Но народ, подбадриваемый доносившимся из-за стен монастыря колокольным звоном и пением монахов, продолжал орать:

— Чудо! Чудо!

Чей-то голос перекрыл остальные:

— Да здравствует месса!

Ему вторили дворяне Екатерины:

— Смерть гугенотам! Да здравствует Гиз! Гугенотов — на виселицу!

— Вон гугенот! Смотрите, вон проклятый еретик! — проревел тот же голос, что первым начал славить мессу.

— На колени, на колени…

— Да их двое!

— Смерть нечестивцам!

Толпа окружила двух молодых людей, на которых указывал Моревер. Посыпались угрозы и проклятья, взметнулись вверх кинжалы, ненависть исказила лица… Юноши были обречены…

Но в эту минуту распахнулись монастырские ворота. Дело в том, что подвыпивший брат Любен умудрился вырваться из объятий своих собратьев и решил явиться народу, красный, слезливый, с заплетающимся языком… При виде святого, обратившего воду в кровь, толпа вновь пала на колени, крича:

— Чудо! Чудо!

Тут-то Любен и увидел двух молодых людей, а, увидев, узнал одного из них. Слезы с новой силой хлынули из глаз растроганного монаха. Он, пошатываясь, двинулся навстречу юноше и раскрыл объятия. Толпа почтительно расступалась перед святым. На лице Любена появилась широкая улыбка, и он пролепетал сквозь слезы:

— Не может быть… Мой дорогой, дорогой господин де Пардальян!.. Как вы меня угощали там… на постоялом дворе… позвольте, позвольте мне прижать вас к груди…

— Чудо! Чудо! — все еще вопила толпа.