"С крылатыми героями Балтики" - читать интересную книгу автора (Митрофанов Василий Георгиевич)Митрофанов Василий ГеоргиевичС крылатыми героями БалтикиМитрофанов Василий Георгиевич С крылатыми героями Балтики Содержание От автора Перед назначением в авиаполк Богослово Приютино Борки Снова Приютино Гражданка О летной утомляемости Гора-Валдай - и снова Борки Паневежис Восточная Пруссия. Померания Дорогим однополчанам - мужественным защитникам Ленинграда, участникам прорыва и снятия блокады - посвящаю От автора Эта книга о боевых действиях и героизме летчиков 21-го истребительного полка ВВС КБФ, с которым мне довелось пройти весь его славный боевой путь; из блокадного Ленинграда до Кольберга, где мы встретили великий День Победы. Будучи авиационным врачом этого полка, я вместе с однополчанами душой и сердцем пережил все, о чем говорится в этих воспоминаниях. Как свидетель и участник описываемых событий, я рассматриваю их глазами, врача, рассказываю о том, о чем сами летчики в своих публикациях обычно не говорят. Поэтому в мемуарной литературе воздушных бойцов да и в книгах писателей и журналистов о летчиках немалая доля авиационной героики, доступной обозрению именно полкового врача, для широкого круга читателей как бы остается за кадром, вне их поля зрения. Содействовать в какой-то мере восполнению этого пробела и хотелось этой книгой. Я касаюсь преимущественно вопросов оказания медицинской помощи раненым летчикам полка, возвращения их в боевой строй и профилактики летной утомляемости (главным образом в период блокады Ленинграда). Я не стремился охватить все. Моя речь - о крупицах, о маленьких ручейках, сливавшихся в могучие реки, о том, что делалось в полковом звене, из чего складывалось участие врача авиаполка в повседневном решении названных задач, что в немалой степени способствовало поддержанию и повышению боеспособности летного состава. Наряду с медицинской затрагивается и боевая летная работа. Ведь она являлась ведущей причиной ранений и травм, летной утомляемости. Учет трудностей и сложностей боевой летной работы помогал мне в каждом конкретном случае точнее оценить механизм и характер ранений и травм, глубже понять нервно-эмоциональное состояние летчика и эффективнее лечить его. О моих врачебных делах я рассказываю в неразрывной связи с повседневной боевой жизнью авиачасти, с ее буднями, отмеченными и радостью побед и горечью утрат. Вспоминаю о замечательных людях, с которыми тогда встречался, служил, взаимодействовал. Представленные материалы касаются без малого пяти лет моей службы в 21-м истребительном авиационном Кенигсбергском Краснознаменном ордена Суворова III степени полку ВВС КБФ. Кратко упоминаю о том, что предшествовало моему назначению в авиаполк. Сочту свою задачу в какой-то мере выполненной, если читатель воспримет эту книгу как посильную дань автора священной памяти погибших друзей, авиаторов-однополчан, отдавших жизнь за Родину.
Перед назначением в авиаполк Война. - Ускоренный выпуск. - Бедствие однокурсников на Ладоге. - ВВС КБФ. - В сентябрьских боях 1941 года под Ленинградом. - Временное убытие. Возвращение в новом качестве. - Первые полковые встречи в Рузаевке Тревожная весть о начавшейся войне застала нас, слушателей четвертого курса Военно-морской медицинской академии, накануне последнего экзамена, который надлежало сдать, прежде чем отправиться на госпитальную практику, а затем и в отпуск. В памятное воскресенье мы собрались нашим взводом на групповую консультацию, чтобы завтра, 23 июня, отчитаться по боевым отравляющим веществам и тем завершить нелегкие экзамены учебного года. Мы еще не знали, что на советской земле уже полыхает война. Не знали, понятно, когда и в какой мере она коснется каждого из нас, какие тяжкие испытания ожидают родную страну и какой дорогой ценой заплатит народ за свою победу. Никому из нас и в голову не приходило, что очень скоро, через три неполных месяца, в счет цены за победу войдут и жизни большинства наших друзей - однокурсников, в том числе и пришедших тогда на консультацию. Будут среди них и те, кого не станет в последующие годы войны. Но все это потом. А пока для нас продолжалось мирное время. Мы сидели в учебной комнате и ждали преподавателя, готовили вопросы по наиболее сложным и не вполне ясным нам деталям предмета. Наша консультация, начавшись строго по расписанию в двенадцать часов, была неожиданно прервана. Оповещенные взволнованным и запыхавшимся от бега посыльным матросом, мы, как и все, кто находился в тот выходной день в академии, высыпали во двор к репродуктору прослушать важное правительственное сообщение о вероломном нападении фашистской Германии на Советский Союз. В наши классы и аудитории, в четкий ритм хорошо организованного учебного заведения, в планы каждого из нас чрезвычайное известие врывалось внезапно налетевшим вихрем. По мере его распространения все приходило в движение, менялось, переключалось на военный лад. Нас сразу охватило незнакомое прежде сильное чувство наступивших больших событий. Они оставляли далеко позади мирную жизнь с ее радостями и беспечностью и решительно требовали чего-то более значительного, чем просто отличная и хорошая учеба, высокая дисциплина и примерное поведение. Пробил час защиты Родины, уже обагренной кровью ее сынов и дочерей. И каждый из нас был готов по зову сердца и воинского долга выступить на отпор врагу немедленно и в любой роли, которая могла быть ему определена. Врачами стать не успели - пойдем фельдшерами! А если надо рядовыми с оружием в руках! Доучиваться после войны! Таков был порыв молодых, выраженный на митинге, состоявшемся тогда во дворе академии. Высшее командование распорядилось иначе. Обстановка войны не уменьшала, а увеличивала потребность в высококвалифицированных врачах. Было приказано: закончить экзамены и приступить к учебе на пятом, последнем курсе по сокращенным программам, не снижая уровня подготовки. Госпитальная практика, предусматривавшаяся после экзаменов, отменялась. Отменялись отпуска и выходные дни. Теперь не до них! Они стали неуместными. У войны свои мерки, и мы должны были справиться почти с невозможным. То, что предполагалось в мирное время на целый учебный год, надлежало одолеть за два месяца. Это удалось нам вполне и весьма успешно. Помогли молодой задор, настойчивость, чувство долга и ответственности за судьбу Родины, готовность профессорско-преподавательского состава и слушателей, как и всех советских людей, сделать все, что от них зависит, чтобы отстоять честь и свободу любимой Отчизны. Выпуск состоялся в августе грозного 1941 года. В числе двадцати шести выпускников меня оставили в Ленинграде. Подавляющее же большинство выпуска (около двухсот человек) распределили по другим флотам. Врачи ленинградской группы разъехались и заняли свои места в боевых порядках защитников города Ленина незамедлительно. А вот у тех, кому предстояла служба на других флотах, случилось непредвиденное. Тяжелое положение под Ленинградом задержало их убытие к местам назначения до 17 сентября. К этому времени город был полностью блокирован с суши. Сообщение с Большой землей стало возможным только по воздуху или по Ладожскому озеру. Неприветливо встретила Ладога наших друзей. Деревянная баржа, на которой они шли и которую вел озерный буксир "Орел", не выдержала. Под ударами штормовых волн она дала трещину, наполнилась водой и погрузилась. Среди спасенных недосчитались 131 врача. Их трагическая гибель - один из показателей трудностей сообщения, возникших в блокированном Ленинграде. Имена наших погибших товарищей запечатлены на мемориальных досках, укрепленных в вестибюле здания академии на Фонтанке, 106, и в мемориальном комплексе на берегу Ладожского озера. Родина их не забыла и никогда не забудет. Они пали геройски на трудном пути к тем, кто ждал их врачебной помощи. Пали, как солдаты, сраженные войной при исполнении служебных обязанностей. Из академии я получил направление в авиацию Краснознаменной Балтики врачом-рентгенологом лазарета (начальником лазарета был военврач 3-го ранга В. И. Пахоменко) 708-й авиабазы в Беззаботном (рядом с населенным пунктом Горбунки, что в 7 - 9 километрах южнее железнодорожной станции Стрельна, сейчас в тех краях разместилась крупнейшая птицефабрика). В ту же авиабазу были назначены мои однокурсники А. С. Баланова, В. А. Звонцов и А. Ф. Ильин. Хотя я был назначен на должность врача-рентгенолога, мне пришлось сразу же включиться в хирургическую работу. Перед отъездом в Беззаботное мы встретились в академии почти со всеми вчерашними однокурсниками, в том числе и с теми, кого не стало 17 сентября 1941 года. Общаясь между собой, мы были полны энтузиазма и решимости исполнить свои обязанности в боях с врагом лучшим образом, не щадя ни сил, ни жизни. Мы горячо желали друг другу успехов на ратном пути, мечтали о послевоенной встрече. (Встреча состоялась. Пришло на нее меньше половины выпуска. Список тех, кого поглотила Ладога, дополнили погибшие на фронтах в разные годы Отечественной войны. В их числе оказался и мой земляк, друг детства Григорий Иванович Василенков.) По прибытии в Беззаботное мы оказались в гуще событий, на участке наиболее ожесточенных боев за Ленинград. Свой главный удар враг наносил в направлении на Петергоф и Ораниенбаум, стремясь выйти на берег Финского залива. После тяжелых, кровопролитных боев ему это удалось на узком участке между Урицком и Стрельной 17 сентября, в памятный для нашего курса день. В полосе наносившегося удара находилась и 708-я авиабаза. Обстановка не позволила заниматься рентгенологией. Надо было оказывать помощь раненым. В один из этих боев во второй половине сентября и меня задело вражеским осколком. По выздоровлении выписали в часть. Но 708-я авиабаза была расформирована, и я попал в распоряжение начальника Медико-санитарного управления (МСУ) Военно-Морского Флота в Москву. Жил в экипаже. Там же работал на приеме амбулаторных больных, проводил беседы на медицинские темы среди мобилизованных бойцов. Однажды меня вызвали к начальнику отдела кадров МСУ ВМФ военврачу 1-го ранга В. П. Иванову. Не сомневался: вызывают по поводу нового назначения. Я был не против вернуться в ВВС КБФ. Лучше бы в полк, ближе к летчикам. В. П. Иванов встретил в обычной для него манере - приветливо и доброжелательно. Его внимательное отношение к людям, неторопливость в решении служебных вопросов, умение взвешивать многие слагаемые хорошо знали медики. За это его уважали. Как в годы войны, так и после, когда генерал-майор В. П. Иванов работал начальником факультета Военно-морской, а позже - Кировской академий. Поздоровавшись, Владимир Петрович пригласил сесть и, мягко улыбаясь, подал предписание на должность старшего врача 21-го истребительного авиационного полка ВВС КБФ. Назначение совпадало с моим желанием и потому сразу вызвало чувство удовлетворения. - Есть, - ответил я, прочитав документ. - Очень хорошо, что полк, Балтика, Ленинград, - доложил я с нескрываемой радостью. - Да, Балтика, Ленинград, - повторил за мною В. П. Иванов, видимо тоже довольный, что предвосхитил мои намерения. - Только сначала поедете в Рузаевку. Там заканчивается формирование. Потом в Ленинград, - добавил он. - Ясно. - Для начала вам ясно, остальное будете уяснять на месте, - сказал в заключение Иванов и, пожелав успехов, разрешил идти. Был на исходе март 1942 года. Время трудное. Советские люди на фронте и в тылу напрягали все свои силы для отпора врагу, уже получившему ряд чувствительных ударов под Ельней, Ленинградом и Тихвином, разгромленному под Москвой в декабре сорок первого. Гордый сознанием долга, в новой должности, шел я с рюкзаком в руке по Арбату, вдыхая воздух родной Москвы. Я направлялся на Казанский вокзал, чтобы отправиться в Рузаевку, а затем в Ленинград, в ряды его защитников. На улицах Москвы я видел оживленное движение. Пешеходы деловито спешили. У каждого, конечно, свои дела, свои мысли, свои заботы. Но все их маршруты, мысли и дела ощутимо объединялись в одно целое, в один общий путь - к Победе. В могучем единении партии и народа заключался один из самых решающих источников нашей все возраставшей силы. Вот и вокзал, мой вагон в голове состава. Звонки пробили, и поезд медленно двинулся. С провожавшим меня военврачом 3-го ранга Н. И. Фешиным мы наскоро обнялись. Уже на ходу, подталкиваемый сзади другом, я втиснулся в переполненный тамбур. Николай Иванович, как и я, ожидал нового назначения. Он прибыл с Черного моря, из Севастополя. За короткий срок мы крепко сдружились. Прощаясь, не теряли надежды встретиться на дорогах войны. (И не ошиблись. Мы встретились в авиации КБФ, куда и он вскоре получил назначение.) Забравшись на верхнюю полку вагона, я собирался поспать. Но сон не шел. Мешали нахлынувшие воспоминания. Они уносили в отчий край, на родную трубчевскую землю Брянщины. С незапамятных времен стоит наше село Красное на возвышенности, протянувшейся на десятки километров с востока на запад вдоль правого берега Десны. В Красном могилы моих предков. Вспомнился день отъезда из родительского дома полтора года назад, после очередного отпуска. Последние объятия. Трогавшие душу слезы бабушки и матери. По старому русскому обычаю они благословили меня в путь в надежде увидеться через год. Но война помешала. Она разделила нас, как и многих наших соотечественников, линией фронта. В оккупации остались отец, мать, шестнадцатилетняя сестренка Валя, бабушка мать отца. Взволнованный воспоминаниями, я был полон лютой ненависти к врагу. Людям моего поколения хорошо памятны подобные чувства. Ненависть к захватчикам, любовь к Родине поднимали народ на бой и самоотверженный труд во имя Победы. Советские люди были едины в своей решимости: не может быть места фашистам на нашей земле! Нет и нет! - Нет! - вырвалось у меня громко и гневно. - Что с вами? Страшный сон? - услышал я снизу голос полковника. - Извините. Я не сплю. Брянщину свою вспомнил... - Понимаю, браток... Гитлеровские мерзавцы на нашей земле - временное явление, - продолжал полковник, угадывая мои мысли и будто стараясь утешить... Он ехал на короткую побывку к семье. - Это точно. Как ни лютует фашист, а тикать ему придется, - отозвался рядовой, потерявший ногу в бою и уволенный "по чистой". Он возвращался из госпиталя домой. В разговор включились и другие спутники по купе. Каждый из них по-своему выразил уверенность в неминуемой гибели захватчиков. Молодой лейтенант-артиллерист после госпиталя, где находился по ранению, ехал, как и я, на формирование. Он напомнил слова Александра Невского из одноименного кинофильма, выпущенного на экраны еще в 1938 году: "Кто придет к нам с мечом - от меча и погибнет. На том стоит и стоять будет Русская земля!" Это было сказано в 1242 году, семьсот лет назад. "Вот они, советские люди, достойные наследники наших знаменитых предков, думал я. - Всюду узнаются. Единые и непреклонные в решимости отстоять свободу и независимость Родины от врагов, как это всегда было и в прошлом". В Рузаевку я прибыл под вечер первого апреля 1942 года. Расстояние в 609 километров от Москвы было покрыто за шесть суток. Теперь на это уходит 9 - 12 часов, в зависимости от скорости поезда. То, что сегодня кажется недопустимо медленным, в то время было единственно возможным. Отметив командировочное удостоверение у дежурного помощника военного коменданта, я отправился в путь. Я мог и не найти полк до наступления темноты. К счастью, мне повезло: встретившийся человек в кожаном реглане и морской шапке-ушанке оказался моим однополчанином! Это был старший лейтенант Красиков. Поняв, в чем дело, он с живейшим участием предложил свои услуги. Категорически отказался от бани, куда шел (однополчане пользовались баней железнодорожников), и охотно взял на себя первые заботы о новом докторе: проводить в штаб, познакомить с обстановкой, накормить, связать с коллегой, которую надлежало сменить, и определить до утра на отдых. Это было то, что надо! Я был очень признателен Михаилу Васильевичу Красикову. Его внимание позволило мне почувствовать себя дома, среди добрых друзей, и вызвало искреннее уважение к человеку, с которым был знаком всего несколько минут. В штабе полка Красиков представил меня подтянутому человеку в армейской форме с одной "шпалой" в петлицах. - Очень приятно, - улыбнулся он. - Старший политрук Паров Иван Петрович. Комиссар третьей эскадрильи. Он же и комиссар эшелона, сейчас поймете... Это был мой второй по счету знакомый однополчанин. Мы уселись, и я получил обещанную Красиковым обстоятельную информацию. Оказалось, руководящий состав и часть технического персонала улетели к месту нового базирования специальным транспортным самолетом. Улетели на своих "ястребках" и летчики. Сразу всем полком. Оставшийся личный состав в готовности ждет указаний, чтобы отправиться туда же по железной дороге. Начальник эшелона - капитан Мельников из оперативного отдела. После сосредоточения полка на полевом аэродроме Богослово состоится бросок на один из аэродромов в черте блокированного Ленинграда. Уяснив в общих чертах обстановку, я понял, что на ближайший период мои функции ограничатся обязанностями врача железнодорожного эшелона. Прежде чем выполнить остальные добровольно взятые на себя обязательства по отношению ко мне, М. В. Красиков отрекомендовался как начхим полка. По совместительству на нем и разведка. Я выразил готовность помогать ему по химической защите. Надеялся не подкачать. А чтобы академические познания поддерживались на должном уровне, я не расставался с необходимыми руководствами. И не только по боевым отравляющим веществам, но и по военно-полевой хирургии, инфекционным болезням, авиационной гигиене и некоторым другим дисциплинам. Надо сказать, что химической службе в то время придавалось большое значение, ибо не исключалась возможность применения противником отравляющих веществ в крупных масштабах. Из столовой зашли в санчасть. Туда вызвали Н. Н. Кононову. Имея среднее медицинское образование, она временно исполняла обязанности врача полка. Передачи дел, в сущности, не было. Без врача не могло быть и врачебных дел. Что касается медицинского имущества, оно находилось в санчасти обслуживающей авиабазы. Продовольственное, вещевое и другие виды снабжения летных частей осуществлялись авиабазой. Отсутствие в авиационных полках тылов делало их максимально мобильными. С помощью Н. Н. Кононовой мы укомплектовали медицинскую сумку наиболее ходовыми медикаментами и запаслись перевязочным материалом на время следования по железной дороге. Для медицинских занятии с личным составом времени не оставалось. Беседы врача о гигиене в пути, профилактике желудочно-кишечных заболеваний, правилах оказания само- и взаимопомощи при ранениях решили провести по вагонам в дороге. С прибытием в полк я становился свидетелем и участником его истории. Уже из первых личных впечатлений, рассказов Красикова, Парова и других однополчан я понял, что полк укомплектован замечательными людьми. Летный и технический состав в большинстве своем молодые кадровые военнослужащие. Многие встретили войну в частях ВВС КБФ в тяжелых боях в Прибалтике и под Ленинградом. Среди них были участники финской кампании 1939/40 года. Была и молодежь, не видевшая войны. С чувством гордости сознавал я, что попал в дружную боевую семью авиаторов Балтики и что вместе с ними буду защищать Ленинград. Ощущение было такое, будто я уже давно знаком со всеми. Съехавшись в Рузаевку в основном в сентябре - октябре 1941 года, летчики должны были в сжатые сроки освоить новую отечественную машину Як-1. Это был один из лучших по тому времени истребителей. Он имел скорость 580 километров в час, был вооружен 20-миллиметровой пушкой и двумя 7,6-миллиметровыми пулеметами, весил 2950 килограммов. Из семейства "яков" после Як-1 были Як-3, Як-7, Як-9, Як-9Д. Наш полк имел на вооружении все типы "яков", исключая Як-3. Весь личный состав был един в стремлении лучшим образом выполнить задание Родины. Но не все получалось, как хотелось. Случались и поломки самолетов, и аварии. Особенно настораживали молодых летчиков катастрофы. Очевидно, результатом этого явилось назначение нового командира. Майора Якова Захаровича Слепенкова в полку не знали. Он - черноморец, командовал эскадрильей. Его приезда ждали с надеждой. А пока его обязанности исполнял начальник штаба майор Н. Е. Ковширов. Новый командир появился в расположении полка тихо и незаметно. О прибытии не сообщил, и никто его не встречал. Вероятно, сделано это было не без умысла: хотелось взглянуть на обстановку, не нарушенную приготовлениями встречи. В штабе Слепенков застал Ковширова. Выслушав его короткий доклад, распорядился дать указание подготовить к вылету самолет командира и предложил пойти осмотреть полевой аэродром. Закончив осмотр аэродрома, Слепенков и Ковширов направились в сторону звена управления, к самолету с бортовым номером 51. Слепенков решил взлететь и показать над аэродромом технику пилотирования на Як-1. Именно таким необычным и оригинальным способом заявил он о своем прибытии и вступлении в должность. В полку мало кто знал, что Слепенков приехал и уже на аэродроме. Еще меньше было тех, кто видел его. Но сейчас с ним встретятся сразу все. И не традиционно перед строем. Это успеется. Подчиненные увидят нового командира в небе. Слепенков знал свою силу в летном искусстве, знал, на что способен Як-1, которым владел, как игрушкой. Вот почему задуманный им полет в день приезда не был лишен смысла: он хотел вызвать решительный перелом в настроении летчиков, особенно молодых, а затем быстро добиться того, что не удавалось до него, повысить уровень летной подготовки, в короткий срок довести полк до состояния боеготовности. Приняв рапорт механика Алексея Осиповича Хилюты о готовности машины к вылету, Слепенков (одетый в летную куртку, черные кожаные брюки, заправленные в русские сапоги, в армейской фуражке с летной эмблемой) легко поднялся на плоскость. - С дороги отдохнули бы, товарищ командир. Да и площадка мокровата, забеспокоился Ковширов, пытаясь отговорить его от полета. - Не устал. Мокровата, но пригодна, - с хитринкой улыбаясь, ответил Слепенков, уже успевший с помощью механика надеть парашют и заменить фуражку на шлемофон с летными очками. - От винта! - подал команду Слепенков. Он запустил мотор, вырулил на старт и взлетел. Вот он уже в зоне. Красавец Як-1, словно птица, серебрился в лучах солнца, вертясь в каскаде фигур высшего пилотажа в разных сочетаниях. До слуха многочисленных зрителей доносились завывания двигателя. На крутых виражах с плоскостей срывались иммерсионные струи. Молодые летчики полка находились на занятиях по наземной подготовке. Изучали средства индивидуальной химической защиты. М. В. Красиков старательно рассказывал устройство противогаза. Услышав самолет в зоне, все они были удивлены. Ведь сегодня снова день был объявлен нелетным. И вдруг этот пилотаж. Красиков (бывший летчик-истребитель, ушедший с летной работы из-за ревматизма ног - "старушечьей болезни", как он говорил) тут же позвонил оперативному. То, что объявил Красиков, повесив трубку, всех изумило: в зоне новый командир полка майор Слепенков! Красиков немедленно прервал занятие, и молодежь, обгоняя друг друга, бросилась к выходу, чтобы понаблюдать за полетом долгожданного командира, так необычно обозначившего свое прибытие. А Слепенков "выжимал" все, на что был способен самолет и он сам, воодушевляясь до вдохновения. Зрелище захватило всех. Летчики восхищались изяществом и совершенством техники пилотирования, высокими летными качествами Як-1: - Вот здорово! - Вот это почерк! - Сразу видать: мастер! - Тут все разом: и мастер и самолет! - Верно! Одобрительных восклицаний было много. Разных по форме, оттенкам, эмоциональности. Но схожих в одном - все они выражали профессиональный восторг, веру в нового командира, которого еще не видели в лицо, но уже поняли в главном и потянулись к нему. То, что они наблюдали сейчас, предвещало новый этап, означало конец в полку старым порядкам! Слепенков продолжал пилотаж. Вот он снова выполняет штопор. Эта фигура вызвала особо пристальное внимание. Недавно "в штопоре" погиб Калиниченко. Пылкий юноша что-то не учел, и штопор виток за витком продолжался до самой земли. Материалы этой катастрофы знал Слепенков. Он познакомился с ними в Москве перед отъездом в полк. И теперь специально выделил штопор, чтобы показать, как надежно выполним он на Як-1. Напоследок Слепенков еще раз вошел в стремительное крутое пике. В тот момент, когда до земли оставалось, по точным расчетам Слепенкова, вполне достаточное расстояние и когда некоторые из числа зрителей уже забеспокоились - хватит ли высоты, чтобы выйти из пике, самолет уверенно изменил траекторию и, взревев мотором, с бешеной скоростью "полез" почти на вертикальную "горку". До слуха зрителей донеслась дробь длинной пулеметно-пушечной очереди. Слепенков будто салютовал восторженным однополчанам, словно бы желал подчеркнуть, что на борту у него полный порядок. Долго не расходились летчики, продолжая обмениваться мнениями, позабыв и про химию, и про обед. Занятие с Красиковым и часть обеденного времени оказались использованными для просмотра и обсуждения полета нового командира. Итоговую оценку увиденному сделал младший лейтенант Павел Ильич Павлов. С его мнением считались. В свои 22 года он уже преуспел в боевых делах: в начале войны лично сбил три истребителя врага (два "Хейнкель-111" и "Мессершмитт-109") и в паре - "Юнкерс-88". Был награжден орденом Красного Знамени. - С таким командиром - смело в бой! Он заслуживает большего, чем просто уважение. За него, если потребуется, не задумываясь, буду рисковать жизнью. Он тоже не подведет! Такие летчики в бою надежнее броневой защиты. На стоянке звена управления Слепенкова поджидал Ковширов. Пока командир находился в воздухе, начальник штаба успел проконсультироваться у старшего инженера В. Н. Юрченко. - Вы интересовались, сколько в строю самолетов? - обратился Ковширов к Слепенкову. - Да. - Во второй - машины на профилактике. Третья и звено управления в строю целиком. Если обкатать мотор в первой, то и там будут все на ходу. - Почему не обкатываете? - Признаться, не был уверен в надежности полосы. - Ясно. Пусть обкатывают, - спокойно приказал Слепенков. - Есть! Сержант Журавлев, которого вот уже несколько дней придерживали с обкаткой мотора, с радостью узнал о поступившем разрешении и не замедлил взлететь. Командир вместе с Ковшировым наблюдал полет, оставаясь на стоянке звена управления. Оттуда ближе всего до старта, куда Слепенков собирался подойти ко времени посадки Журавлева. Через полчаса доложили о поломке самолета во 2-й эскадрилье. Там проверяли уборку и выпуск шасси, поставив машину, как и полагалось, на козелки. Под правым козелком снег подтаял, и самолет свалился на крыло. Плоскость оказалась помятой. - Кто виноват? - спросил Слепенков Ковширова. Не дожидаясь ответа, сказал: - Виноват механик. Действовал без смекалки. Сказал и пошел на старт: Журавлеву скоро на посадку, надо посмотреть поближе. Тем временем Журавлев уже сделал последний разворот и стал выравнивать машину. - Дайте ракету. Он с одной ногой, - приказал Слепенков. Взвилась красная ракета, и Журавлев ушел на второй круг, тотчас догадавшись, в чем дело. Летчик многократно пробовал убирать и выпускать шасси, использовал и пилотаж. Но ничего не получалось. Пришлось садиться на одно колесо. Ко всеобщей радости, посадка закончилась блестяще. - Товарищ майор, сержант Журавлев задание выполнил. Разрешите получить замечания, - спустя несколько минут докладывал он новому командиру. - Молодец! - улыбаясь, сказал Слепенков, крепко пожимая руку летчику. Журавлев смутился. Такой реакции он не ожидал. Он ждал, как это бывало обычным до Слепенкова, упрека, а то и оскорбления. За то, что не все, может быть, сделал правильно, чтобы избежать рискованной посадки на одно колесо. Позже Журавлев рассказывал, что, оправившись от первого смущения, он готов был обнять командира. И вероятно, сделал бы это, но по уставу не полагалось. Получив разрешение быть свободным, Журавлев, счастливый благополучным исходом аварийной ситуации и похвалой командира полка, уверенный в своих силах, бодро зашагал в эскадрилью. Там его ожидали объятия друзей, искренне радовавшихся успеху товарища. Слепенков и Ковширов возвратились с аэродрома в штаб. Пока оставалось время до построения, командир сделал необходимые распоряжения по организации работы на ближайшие дни. Полеты на завтра назначались с рассветом и до двенадцати дня. Затем обед, работа на материальной части и наземная подготовка по графику, который надлежало уточнить. К концу дня - сгонять воду с аэродрома. Коменданту - укатывать аэродром и готовить к следующему утру. - Летать, как видите, будем с утра пораньше, когда подготовленный с вечера аэродром схвачен ночным морозцем и наиболее крепок. На ближайший период у нас не должно быть нелетных дней из-за состояния аэродрома, - закончил Слепенков свои короткие указания начальнику штаба. Перед строем майор Ковширов зачитал приказ наркома ВМФ о назначении командиром полка Я. 3. Слепенкова, приказ нового командира о его вступлении в должность, объявлении благодарности сержанту Журавлеву и взыскания за халатность механику, поломавшему самолет. От имени командира Ковширов сделал указания по распорядку на завтра и ближайшие дни. - Личный состав свободен, может отдыхать, - распорядился Слепенков, обращаясь к начальнику штаба. Все отметили, как предельно краток был командир перед строем. Ведь, кроме одной фразы в конце, он сказал всего три слова в самом начале. Приняв рапорт начальника штаба, доложившего о построении полка по случаю вступления командира в должность, Слепенков по-уставному поздоровался со всеми. А после того как прозвучал дружный ответ, добавил еще одно уставное "вольно", тотчас повторенное начальником штаба, и всё. Дальше был слышен только голос Ковширова. Немногословие командира перед строем и то, что показал он в воздухе до построения, однополчане восприняли с удовлетворением, как верный признак перехода от разговоров к делу. Это исключало любые призывные слова, которые мог, конечно, сказать новый командир, принимая полк. Но не сказал. Ибо, как понимали все, основное уже было сказано в пилотаже над аэродромом. Все, что следовало, добавили к той речи в воздухе приказы от его имени. Других слов и не требовалось. Впервые за полгода формирования отпустили людей так рано и так быстро. Впервые отменялось вечернее "подведение итогов". И без того всем все было ясно: я итоги неполного первого дня с новым командиром, и то, чем надлежало заниматься завтра и в последующем. В хорошем настроении расходились люди, сделав вывод: новый командир - тот, который им нужен. Вывод, как показало время, оказался правильным. С приходом Слепенкова летать стали много и, что особенно интересно, без происшествий. И не случайно. Существенно и быстро улучшилась организация. Люди обрели веру в себя, воспряли духом. Они перестроились внутренне, заражаясь энергией, целеустремленностью и энтузиазмом нового командира. В нем обнаруживались все новые привлекательные черты первоклассного летчика, умелого руководителя и душевного человека, лишенного кичливости, доступного для всех старшего товарища. За короткий срок оказалось возможным сделать немало из того, что не удавалось раньше. Повысилась техника пилотирования, улучшилась слетанность пар, звеньев, эскадрилий. По докладу Я. 3. Слепенкова о степени готовности вышестоящее командование решило перебазировать полк на временный полевой аэродром в Богослово - ближе к Ленинграду. Там предстояло продолжить и в течение месяца-полутора завершить подготовку. И вот настал день перелета. Истребители дружно взлетели, построились над аэродромом и легли на курс. А дальше подвела погода. В районе Волги, вблизи Кашина, внезапно пропала видимость. Летчики оказались в условиях слепого полета. Не видно ни земли, ни неба. Сплошная муть. Визуальная связь между собой утратилась. Самолеты стали сбиваться с курса. Строй нарушился. Возникла опасность заблудиться и упасть без горючего и не менее грозная опасность потери пространственной ориентировки с ее тяжелыми последствиями. К счастью, ничего такого не произошло. Выручила тщательность подготовки к перелету, организованность, воля и мужество летчиков. Воспользовавшись временным просветлением, позволившим разглядеть землю, они произвели вынужденную посадку на фюзеляж. Посадка закончилась благополучно. Никто не пострадал. Почти невредимыми оказались и самолеты. Это утешало. Однако сам факт вынужденной посадки был крайне огорчителен, вызывал досадное чувство. Случившееся как бы отбрасывало полк на прежний путь неудач, перечеркивало все хорошее, что было достигнуто в последнее время. Но не унывал Слепенков. Не терял присущей ему выдержки. Он отчетливо видел, как ни парадоксально на первый взгляд, положительную сторону и в этом происшествии. Состояла она в том, что летный состав с честью вышел из крайне тяжелой обстановки, в которой оказался не по своей вине. Это говорило о многом. Позицию командира однополчане разделяли вполне. Не сомневались: так именно рассудит и вышестоящее командование. На следующий день после моего прибытия в полк я и Красиков отправились в Саранск - столицу Мордовской АССР. У Михаила Васильевича были дела по химической службе, а мне надлежало переобмундироваться в общевойсковую форму, как это уже сделали все в полку. Признаться, очень не хотелось расставаться с морской формой. Она у нас на флоте всегда была предметом особой гордости. Какова же была моя радость, когда я узнал, что могу переодеться, не сдавая морской формы! Красиков позавидовал: у него от морской формы осталась одна шапка-ушанка, остальное сдал еще прошлой осенью. Под конец того же дня мы вернулись в Рузаевку и прямо к И. П. Парову - нет ли чего нового? - Есть новость, - сияя от радости, объявил Иван Петрович. - Получено указание завтра погрузиться и отбыть по назначению. Самолеты на месте вынужденной посадки приказано разобрать и доставить в Богослово по железной дороге. Все остальное без изменения. Погрузились мы быстро. Воспользовавшись свободным временем, остававшимся до отправления эшелона, помылись в железнодорожной бане, хорошо знакомой однополчанам, и прошли санобработку со сменой нательного белья. Разместились неплохо. В каждом вагоне-теплушке с двойными нарами был выделен старший. В его распоряжении находился неприкосновенный запас перевязочного материала на особый случай, кроме индивидуальных пакетов первой помощи, имевшихся в кармане у каждого. Продукты получили сухим пайком. Питались организованно по вагонам в установленные распоряжением по эшелону часы, три раза в сутки. Кипятком снабжались на остановках. Иногда воду кипятили или подогревали и в вагонах, на печках-буржуйках. Рано утром 4 апреля состав вывели из тупика, и мы двинулись в путь. В дороге комиссар И. П. Паров регулярно слушал и знакомил нас со сводками Совинформбюро, проводил политбеседы. Мне была предоставлена возможность выполнить план намеченных занятий. Москву проследовали 11-го, а в Богослово прибыли 17 апреля 1942 года вечером.
Богослово В землянке 3-й эскадрильи капитана Червакова. - Представление командиру полка. - Вечер 22 апреля 1942 года. - Командир и комиссар 1-й эскадрильи. Мое занятие с летчиками 2-й эскадрильи капитана Лушина. - Комиссар Храмов. Печальная новость. - Через Ладожское озеро в кольцо блокады Шел мокрый снег. Под ногами хлюпала грязь. Темнело. Вот тут и выручили провожатые, своевременно высланные Слепенковым встретить нас. С их помощью без особых трудностей добрались пешком до аэродрома, находившегося недалеко от деревни Богослово. Однополчане, покинувшие Рузаевку месяц назад, были уже там. И. П. Паров предложил мне остановиться у них в землянке летного состава 3-й эскадрильи. С ее командиром и летчиками я и познакомился в тот же вечер. По ходу беседы зашла речь об утренней физзарядке для летчиков. Я предложил комплекс упражнений, усвоенных мною в академии. Червакову сразу понравилось. Он тут же проделал все сам, запомнил, и уже с утра следующего дня под его команду упражнения стали выполнять все летчики эскадрильи. Капитану Червакову, энергичному, жизнерадостному, общительному, не было и тридцати от роду. На его богатырски широкой груди сверкали два ордена Красного Знамени за участие в финских событиях и воздушные бои в первые месяцы Отечественной войны. Это был отличный боевой летчик. Подчиненные любили своего требовательного и заботливого командира. Вместе с комиссаром Паровым Черваков занимал небольшое помещение через коридор в общей землянке летчиков эскадрильи. Довольно широкий коридор землянки выполнял роль служебного помещения. Там находился полевой телефон, постоянно дежурил дневальный. За столом работал адъютант (начальник штаба) эскадрильи. Как и в других землянках, спали летчики на дощатых настилах в два этажа. Наверху и для меня нашлось место. Капитан Черваков вставал задолго до побудки. Ее он объявлял всегда сам, в шесть утра. В летные дни - раньше. Одетый в морские брюки, заправленные в русские сапоги, с голым мускулистым торсом, открывал он дверь в нашу половину и с порога подавал команду: "Интеллигенция, вставайте!" Летчики и я вместе с ними быстро, словно по сигналу боевой тревоги, вскакивали и торопливо одевались. Обнаженные по примеру комэска до пояса, мы выбегали на зарядку. Ее проводил сам Черваков. Начиналась она с бега по кругу, будто специально для этих целей обрамленному кустарником. Впереди бежал командир, за ним комиссар и все остальные летчики эскадрильи. Я бегал в замыкающих. После бега - комплекс упражнений и водные процедуры: под открытым небом умывание и обливание холодной водой из умывальника, устроенного в виде длинного, из жести, закрывающегося желоба с несколькими краниками. После утренней зарядки и туалета мы шли в столовую, размещавшуюся в одной из самых просторных землянок. Там пища только подогревалась. Готовили ее на кухне в деревне и в установленные часы доставляли машиной в герметически закрывающихся бидонах. Отбой - в 22 часа. В 3-й эскадрилье - по команде самого Червакова. - Интеллигенция, спать, - объявлял он за 10 - 15 минут перед тем, как погасить свет от аккумуляторов, питавших миниатюрные лампочки. Аналогичный распорядок поддерживался и в других эскадрильях. Санчасть (небольшой лазарет и медпункт, развернутые в крестьянских избах Богослова) возглавлял военврач 2-го ранга Медведев. Ему было около пятидесяти. Опытный хирург. В лазарете делал некоторые полостные операции. Например, по поводу острого аппендицита. Их было немного, но они повышали авторитет доктора Медведева как среди военнослужащих, так и среди жителей деревни, обращавшихся к нему за помощью. В помощи он никому не отказывал. (Вскоре после нашего убытия в Ленинград доктор Медведев, к сожалению, трагически погиб.) На старте в часы полетов дежурила санитарная машина с опытным фельдшером. На следующий день, 18 апреля, мне надлежало представиться командиру полка. О нем я уже был наслышан и знал: однополчане любили его. Я. 3. Слепенков представлялся в моем воображении личностью незаурядной. Под началом этого уважаемого всеми человека мне предстояло выполнять ответственные функции авиационного врача. (Специальной подготовки в академии для работы в авиачастях мы тогда не получали.) Желание работать хорошо было. Но как выйдет на деле? Смогу ли найти общий язык с командиром, летчиками, техническим составом? Сумею ли в достаточной мере соответствовать строгим требованиям авиационной службы? Ответов на эти вопросы у меня тогда еще не было. Они пришли позже. И не вдруг. Функции мои становились для меня все более ясными по мере того, как я уяснял задачи, решаемые полком, особенности нелегкой боевой работы авиаторов в воздухе и на земле, лучше узнавал людей и роль каждого из них в сложном и динамичном полковом организме. События нашей повседневной жизни вовлекали меня в общий круговорот. Возникавшие ситуации определяли мои текущие врачебные задачи и подсказывали способы их решения в каждом отдельном случае. Лишь по мере накопления опыта оказывалось возможным быть не просто участником событий, но активно вмешиваться в них, все более действенно помогать командиру в поддержании и повышении боеспособности авиационной части. Направляясь в землянку Слепенкова, чтобы представиться, я волновался, конечно. Стучусь. Слышу приглашение войти. Открываю дверь и переступаю порог. Вокруг грубо сколоченного из досок стола семь человек. Знаю только одного капитана Червакова. Остальных вижу впервые. Капитан Черваков, понимая мое смущение и цель визита, поспешил на помощь. Встретившись со мной взглядом, он кивком головы указал на более молодого по виду майора. Догадываюсь: это и есть командир полка. По-уставному докладываю: - Товарищ майор, старший военфельдшер Митрофанов прибыл в ваше распоряжение для прохождения дальнейшей службы. - Как, опять фельдшер? - удивленно спросил командир, взглянув на сидевшего рядом с ним второго майора, видом постарше. (Вопрос, как я понимал, возник по ассоциации, ведь до меня обязанности врача полка исполнял фельдшер.) - Федя обещал врача, - с заметным разочарованием, будто про себя заметил Слепенков, повернувшись в мою сторону. Я хотел было объяснить, но меня опередил капитан Черваков. - Он врач! - воскликнул Черваков. - Это у него звание такое... - А, все ясно, - оживился Слепенков, вставая из-за стола. Подойдя ко мне, он крепко пожал мою руку и примирительно улыбнулся. В душе я испытывал признательность Червакову, поставившему все на свои места. - Знакомьтесь, - предложил командир. Поочередно он назвал каждого по должности, воинскому званию и фамилии. Здесь оказались комиссар полка старший политрук К. Т. Капшук, начальник штаба майор Н. Е. Ковширов, командир 1-й эскадрильи капитан П. И. Павлов, командир 2-й эскадрильи капитан Н. И. Лушин, старший инженер полка военинженер 3-го ранга В. Н. Юрченко. - Ну, а с командиром третьей, как видно, вы уже знакомы. - Да, - отозвался Черваков. - Доктор поселился с моими летчиками. И с побудкой уже мы провели зарядку по его комплексу. Дело стоящее. - Очень хорошо. Доктору надо держаться ближе к летчикам, - одобрил мои действия Слепенков и пригласил меня сесть. - Неудачное у вас звание, - сказал командир, улыбаясь и пристально вглядываясь мне в глаза. - Врача называют фельдшером. Но ничего. Переберемся в Ленинград - устраним недоразумение. Дадим врачебное воинское звание. - Сделав небольшую паузу, Я. 3. Слепенков неожиданно спросил: - Вы не хирург? Это был не случайный вопрос. Слепенков, разумеется, хорошо понимал актуальность хирургии на войне. Он, конечно, видел мою молодость, исключавшую солидный хирургический опыт. И тем не менее поставил этот вопрос. Возможно, для того только, чтобы привлечь к нему мое внимание, заставить задуматься над этими проблемами, вступая в должность. Ведь очень скоро полк начнет воевать. Появятся раненые и пострадавшие. Они будут нуждаться в хирургии на современном уровне, без всяких скидок на недостаток опыта полкового доктора. Вот почему вопрос командира представлялся мне не только уместным, но и далеко не простым, полным большого для меня смысла. - Начинающий, - ответил я и доложил, что хирургию люблю со студенческих лет, хотел избрать своей специальностью, в академии изучал сверх программы в научном кружке оперативной хирургии и топографической анатомии под руководством профессора М. С. Лисицына и что первые немногие самостоятельные шаги в хирургии сделал в сентябрьских боях прошлого года под Ленинградом. Слепенков слушал внимательно, а потом сказал: - Основа неплохая. Вместе с преимуществами молодости может принести должное. Беритесь за работу смело. Поддержкой обеспечим. В медицине я, как сами понимаете, не очень силен. Но помочь сумею и обещаю. Для оперативности действуйте где надо от моего имени. И не стесняйтесь с докладами и обращениями. Положение врача несколько особое. То, что другому не позволено, может быть вполне доступно доктору. - Например, раздеть донага любого из нас, - пошутил капитан Павлов, расплываясь в добродушной улыбке. - Не только. Уточнять не будем, - в тон капитану Павлову ответил Слепенков и предложил мне остаться на совещании. Совещание было коротким и касалось задач на период базирования в Богослове. Командир полка сформулировал их коротко, но весомо. Предстояло в течение ближайших дней ввести в строй материальную часть, доставленную с места вынужденной посадки, немногим более чем за месяц завершить тренировочные полеты по отработке техники пилотирования и слетанности. Используя нелетную погоду, вечерние часы и другие возможные резервы времени, закончить наземную подготовку личного состава по отдельному плану. - Возможно, доктор предложит что-либо? - сказал командир, обращаясь ко мне и переводя взгляд на Ковширова. Тот одобрительно кивнул головой. Я доложил о моих беседах в эшелоне и целесообразности повторить их для всех, считал необходимым пронести занятия с личным составом по боевым отравляющим веществам, рассмотреть с летчиками некоторые вопросы авиационной гигиены в связи с переходом на высотные скоростные машины, к которым относился и Як-1, подготовить в каждой эскадрилье и звене управления боевых санитаров. Предложил сделать всем прививки против брюшного тифа и вакцинацию против дизентерии. Ведь нам предстояло перебазироваться в блокированный Ленинград. Заканчивая свое короткое выступление, я подчеркнул, что медицинские проблемы придется решать повседневно с учетом обстановки. Кто-то попытался обосновать свои решительные возражения против прививок: мол, "уколы" на несколько дней выведут людей из строя, а это недопустимо, ибо на учете каждый час. - Уколы - вещь неприятная, но, если потребуется, примем их смиренно, - в шутливой форме отвел возражения Слепенков. Он тут же приказал включить в план несколько названных мною тем и выделить из каждой эскадрильи по три, а из звена управления - два младших специалиста для подготовки их боевыми санитарами, проводить во всех эскадрильях утреннюю физзарядку для летчиков в комплексе упражнений, предложенных доктором. Первая встреча с командиром сразу сделала и меня сторонником восторженных о нем отзывов. Обращала внимание какая-то особая вежливость командира. Ему было тогда тридцать два года, но выглядел он моложе своих лет. Среднего роста, подтянутый. Волевой взгляд, интеллигентное лицо, улыбчивые серые глаза. Говорил негромко и неторопливо. Мысли выражал четко. Держался корректно. Как я убедился позже, он никогда не повышал голоса. Никогда! Обдумывая наедине с собой все сказанное командиром, я пришел к выводу, что Слепенков очень верно определил основу наших служебных взаимоотношений. Она предполагала доверие и поддержку. Это и было то главное, что лучшим образом мобилизует возможности и инициативу подчиненного. Очень скоро я убедился, что одной из сильных черт Слепенкова было его умение без нажима и понукания добиваться от людей максимальной результативности. Он и сам порученному делу отдавался до конца. Сознавать установку командира такой, какой он выразил ее при первой встрече, мне было приятно. Окрыленный, покидал я землянку командира, преисполненный стремления работать, не боясь трудностей. Не раз в дальнейшем мысленно возвращаясь к первой встрече с командиром, я вспоминал, о каком Феде говорил Слепенков, с явным огорчением приняв меня за фельдшера. Выяснилось это через полгода при обстоятельствах, о которых я расскажу позже. Памятным из богословского периода остался вечер 22 апреля 1942 года. Мы сидим в землянке-столовой в ожидании машины с ужином. Впервые она опаздывала. Оказалось - в грязи завязла. Послали в деревню за трактором, чтобы вытащить и доставить полуторку на буксире. А тем временем люди все подходили. В столовой и у ее входа набралось уже побольше сотни. Такого прежде не бывало, очередность между подразделениями соблюдалась четко. Но сейчас ритм нарушился. Приходившие не уходили. Землянка гудела словно потревоженный улей. Но вот появился командир 1-й эскадрильи капитан Павлов... Здесь я прерву свои воспоминания и немного расскажу о Павле Ивановиче. С ним я познакомился у командира полка. Павлов на два года старше Слепенкова. Однако разница почти незаметна. А если и была, то в пользу командира 1-й. Он выделялся избытком юношеской энергии, жизнерадостностью и веселым остроумием, делавшими его значительно моложе тридцати четырех лет. Родился он в рабочей московской семье. В шутку считал себя причастным к медицине: в юности работал на химико-фармацевтическом заводе имени Семашко, помнил некоторые специальные термины и при случае любил козырнуть этим, называя лекарства не иначе, как по их химическому составу. - Нет ли у тебя, сестрица, ацидум ацетилсалициликум? - спрашивал он, желая, например, получить таблетку аспирина. Поставив ее в затруднительное положение, Павел Иванович был очень доволен, заразительно и громко смеялся. Он рано увлекся авиамоделизмом. После окончания Московской планерной школы Осоавиахима в 1928 году по комсомольскому набору поступил в Ленинградскую военно-теоретическую школу Военно-Воздушных Сил Рабоче-Крестьянской Красной Армии. А в 1933 году успешно окончил Ейское училище и был оставлен при нем летчиком-инструктором. Через пять лет, в 1938 году, опытного пилота и методиста летного дела перевели в ВВС КБФ - в 5-й истребительный авиационный полк на должность командира звена в звании капитана. Базировался полк вблизи Петергофа, на аэродроме Низино. В составе 5-го полка участвовал в финских событиях и был награжден орденом Красного Знамени. В Низине встретил Отечественную войну командиром эскадрильи. В августе 1941 года лично сбил четыре истребителя врага: два Ме-109, ФВ-190 и ХШ-126 и три в группе: два Ме-110 и Ме-109. За это получил орден Ленина. Павел Иванович был одним из любимцев полка. Как и Слепенков, он отличался не только летным мастерством, высокой личной организованностью и справедливой требовательностью, но и заботой о людях. Общительный, он четко различал служебное и личное. В нем удачно сочетались качества опытного боевого командира и простого товарища - "летчика Пашки", как напишет он позже на фотокарточке, подаренной мне на память. Так вот, появившись в землянке-столовой и узнав, в чем дело, капитан Павлов, не любивший терять времени даром, стал немедленно действовать. Со свойственной ему находчивостью он легко организовал собравшихся. Первым делом, попросив внимания, он совершенно неожиданно для меня объявил: - Доктор просит слова, чтобы просветить нас по одному из самых злободневных вопросов медицины и нашего теперешнего быта. В наступившей вдруг тишине я, признаться, смутился. Но не растерялся. Врасплох я не был застигнут. К беседам врача я всегда был готов и в течение двадцати минут рассказал о мерах профилактики желудочно-кишечных инфекционных заболеваний. Тогда это была особо актуальная для нас проблема. С летчиками и большинством технического состава, кроме тех, с кем ехал в эшелоне, я еще на эту тему не беседовал. Мое первое в полку выступление перед столь широкой аудиторией, к радости моей, закончилось под аплодисменты. Они повторились громче после того, как Павлов объявил оценку. Свою. Авиационную. Она прозвучала для меня так же неожиданно, как и все вначале: "Отлично с плюсом за истребительскую сноровку! Посвящение доктора в авиаторы будем считать состоявшимся". Улыбающийся Павлов крепко пожал мне руку. Я был ему искренне признателен. Он помог мне найти и использовать один из тех возможных резервов времени, о которых на недавнем совещании говорил Слепенков. Беседой врача дело не ограничилось. Вторым отделением программы Павлов объявил концерт самодеятельности. И сразу же, чтобы не получилось заминки с номерами (их, разумеется, никто специально не готовил для этого), предложил свою "Балладу о нашем полку" в собственном исполнении. В форме пародии мастерски изобразил он отдельные, хорошо всем известные эпизоды периода формирования нашего полка в Рузаевке, включая и эпопею с перелетом в Богослово. Основой импровизации удачно взял совет А. П. Чехова: радоваться в любой ситуации. Радоваться, что так, а не хуже. Изобретательный рассказчик, он сумел оригинально повернуть то, что в свое время доставило однополчанам немало огорчений. Это были и существовавшие до Слепенкова курьезные правила, взвинчивавшие и нередко сбивавшие с толку людей, и печально знаменитые вечера подведения итогов за каждый день, и такое досадное событие, каким явилась вынужденная посадка. Теперь все это в интерпретации П. И. Павлова неожиданно получало совершенно иной, полный юмора смысл, вызывало смех и взрывы аплодисментов. После смешной до слез "Баллады" (и когда только успел подготовить!) Павел Иванович исполнил любимую им "матросскую чечетку". В высоких русских сапогах, он выбивал ее на дощатом полу без аккомпанемента, увлеченно и легко. Выходило у него, можно сказать, лихо. Тем временем прибыли вызванные Павловым полковые музыканты: баянист Григорий Корж из 1-й эскадрильи и скрипач Дмитрий Трегуб из 2-й. Прозвучали соло на скрипке и баяне, дуэты скрипки и баяна, кто-то сплясал уже под музыкальное сопровождение. Нашлись чтецы-декламаторы, вокалисты. Они сами охотно вызывались и тут же объявлялись вошедшим в роль конферансье Павловым. Получился настоящий концерт самодеятельности! Все так увлеклись, что забыли и о еде. Теперь уже не мы, а работники столовой, присоединившись к зрителям, ждали команды приступить к раздаче привезенного ими ужина. Рассаживаясь за столы, которые были только что сдвинуты и частично вынесены из землянки, люди не скупились на похвалы в адрес Павлова. А однажды вечером мне позвонил адъютант (начальник штаба) 1-й эскадрильи капитан Гладченко. Беру трубку. Он приглашает посмотреть у них в землянке кинокартину. Я сердечно поблагодарил, но отказался. Некогда: готовлюсь к очередному занятию с летчиками по авиационной гигиене. Выразив сожаление, Гладченко положил трубку. Не успел я сесть за книгу, как дневальный опять позвал к телефону. Звонил командир 1-й эскадрильи капитан Павлов. - Доктор, у нас тут заболел один товарищ. Не смог бы посмотреть сейчас? обратился П. И. Павлов тоном, не допускающим сомнений. - Иду, - ответил я, даже не подумав о возможной связи этого звонка с предыдущим. Через пять-семь минут я был в 1-й эскадрилье. - Вот и доктор, можно начинать! - весело воскликнул Павлов при всеобщем оживлении присутствующих. Так я все же был "вытащен" в кино. Никакого больного, конечно, не оказалось. - Надеюсь, не обижаешься? - спросил Павел Иванович, извинившись за шутку и приглашая сесть рядом. - Напротив. Очень рад, что все здоровы, веселы и смогу вместе с вами посмотреть картину, - ответил я в тон ему. - Вот и отлично, - удовлетворенно заключил Павлов, слегка хлопнув ладонью по моему колену. Павлов был прост в общении с людьми, что вместе с его качествами блестящего летчика и командира эскадрильи создавало и поддерживало непререкаемость его авторитета. В хорошем настроении покидал я 1-ю эскадрилью после кино, благодарный капитану Павлову за его настойчивое, несколько необычно выраженное желание видеть меня в своем кругу, видеть не по служебной необходимости, а просто так, неофициально, чтобы сделать мне приятное, выразить свою симпатию. Все это воспринималось мной как аванс. Он ко многому обязывал. Требовал, как я понимал, и делами быть на уровне таких замечательных людей, как Слепенков и Павлов. Уже с первой нашей встречи в землянке командира полка Павлов стал называть меня на "ты". И вскоре я понял, что иначе он не мог. Ибо не терпел подчеркнуто официального тона с подчиненными и равными по службе. Это был бы не Павел Иванович Павлов. Своей естественной простотой он буквально покорял людей. В ней была его сущность как человека, это была его индивидуальная, неповторимая черта. При необходимости он мог быть и резким, и строгим, но не злым. Злым я его никогда не видел. Многое уживалось в этом разностороннем человеке. Он хорошо рисовал, умел подкрепить свою мысль оригинальной и наглядной схемой, набросав ее в два счета. В часы досуга не чуждался пикантного анекдота, мог развлечь остроумным фокусом, умением жонглировать. В дни напряженных боев это очень помогало ему самому и товарищам несколько отвлечься от томительного ожидания вылета. Подобно Слепенкову, капитан Павлов умел легко и быстро оценивать обстановку и наиболее целесообразно действовать. Шла ли речь о ситуации боевой, полной кризисных моментов скоротечной воздушной схватки или о делах житейских. Авторитет Якова Захаровича Слепенкова считался в полку непререкаемым. Сравнение с ним - большая честь для каждого летчика. И первым удостоился такого сравнения командир 1-й эскадрильи капитан Павлов. Под стать своему жизнерадостному и энергичному командиру был и комиссар 1-й эскадрильи старший политрук Тимофей Тимофеевич Савичев. В ту пору ему было 27 лет (1915 года рождения), моложе своего командира на семь лет. Летчик-истребитель, участник боев на реке Халхин-Гол в 1939 году. В финскую кампанию после одного из боевых вылетов Савичев возвращался на поврежденном самолете. При вынужденной посадке на фюзеляж сильно пострадал. Получил сотрясение головного мозга. Не один день находился на грани смерти. Лечился долго в Ленинграде, в клинике тогда главного хирурга ВМФ профессора Ю. Ю. Джанелидзе. Благодаря искусству медиков и воле Савичев выздоровел, вернулся на летную работу. Перенесенная травма временами напоминала о себе, но Тимофей Тимофеевич не падал духом. Он с увлечением и страстью стал отдаваться комиссарской деятельности. И на этом поприще проявились его недюжинные способности. В политработе Савичев нашел свое второе призвание. Осенью сорок третьего его назначили заместителем по политической части командира 73-го пикировочного полка (с января 1944 года переименованного в 12-й гвардейский) нашей 8-й минно-торпедной авиадивизии. Полк летал на замечательных пикирующих бомбардировщиках Пе-2. С этим полком мы долго базировались на аэродроме Гражданка. Наши летчики прикрывали пикировщиков. В послевоенные годы Т. Т. Савичев окончит Военно-политическую академию имени Ленина, станет начальником политотдела авиадивизии. Той самой дивизии, которой с 1950 года будет командовать Герой Советского Союза Павел Иванович Павлов. Служебные пути командира и комиссара эскадрильи снова сойдутся, но уже на более высоком - дивизионном - уровне. А пока они успешно руководили эскадрильей в 21-м полку. Командир и комиссар хорошо понимали друг друга. Работали дружно, согласованно. Не случайно их эскадрилья славилась боевыми делами. В значительной мере это был результат отлично поставленной политработы. Т. Т. Савичев, как и его командир, отличался жизнелюбием и бодростью духа. Не приходилось мне встречать более жизнерадостного комиссара. За его звонкий, заразительный смех друзья называли Тим Тимыча "смеющимся саксофоном". Поддержать морально, помочь советом и делом, разрядить и смягчить напряженную ситуацию в подразделении Савичеву удавалось, как никому. Грамотный политработник, общительный и душевный человек, он глубоко чувствовал и понимал настроение людей. Умел найти нужный подход к каждому. Не случайно от встреч и бесед с Савичевым становилось у его товарищей легче на душе даже в минуты тяжелых утрат, когда летчики, особенно молодежь, нуждались в особой поддержке. Полковник Т. Т. Савичев уволился в запас в 1971 году с должности заместителя начальника политуправления. Умер 21 апреля 1980 года. В начале мая 1942 года я проводил занятие по боевым отравляющим веществам с летчиками 2-й эскадрильи. Рассматривали свойства, признаки отравления и меры помощи пораженным стойкими отравляющими веществами (ипритом, люизитом). Мы расположились на воздухе, рядом с землянкой 2-й эскадрильи. Был теплый весенний день. Уже заметно набухли почки на деревьях, вот-вот начнут распускаться листья. Наше внимание привлекли жаворонки. Они, как бы сменяя друг друга, вертикально поднимались в небо и снова опускались, щедро рассыпая трепетные трели. Птицы невольно настраивали на лирические размышления, напоминая о красоте жизни. Собравшимся молодым людям хотелось слушать их, ощущать звуки и запахи весны, но они помнили о том, что народ наш ведет священную войну с фашизмом. Им предстояло прийти на помощь сражающимся за Ленинград. И они готовились к этому. Сегодня - один из очередных дней такой подготовки. Среди присутствующих не вижу командира 2-й - капитана Лушина, летчика старшего поколения. Вместе с другими маститыми летчиками Николай Иванович Лушин не щадил себя, все свои силы отдавал воспитанию молодых. Взамен получал их уважение и любовь. Это был один из тех бойцов, чьи летные возможности казались беспредельными. Он был надежной опорой командира полка. Бывая у Лушина в эскадрилье, я всегда встречал понимание и ту реальную поддержку, о которой говорил Слепенков во время нашей первой встречи. Вот и сегодня капитан Лушин и его комиссар позаботились, чтобы выкроить время для моего занятия. Комиссаром у Н. И. Лушина был присутствовавший на занятиях политрук Юрий Васильевич Храмов. О нем хорошо отзывались Гладченко, Красиков и особенно Паров, знавший Юрия Васильевича с 1936 года по совместной учебе в Ейской школе морских летчиков. Встретившись с Ю. В. Храмовым в Богослове, я понял, что он превзошел все мои представления о нем, составленные по рассказам его друзей. Самый молодой среди комиссаров, он, как и его командир капитан Лушин, отличался скромностью, широтой взглядов, рассудительностью, тактом, умением держаться. Чувствовалась в нем исследовательская жилка. Он в любом вопросе или событии стремился дотошно обнаруживать закономерности: логичность или несостоятельность. Отец и мать Ю. В. Храмова работали санитарами в одной из больниц Москвы, где и родился будущий летчик 18 января 1916 года. Врачу, да и всем, кому случалось бывать на больничной койке (особенно в состоянии тяжелобольного), хорошо известен нелегкий труд младшего медицинского персонала. Вот почему мне всегда казалось, что привлекательная скромность Ю. В. Храмова во всем, его трудолюбие заимствованы им у родителей, видевших смысл своей жизни в чуткости и доброте, в которой так нуждаются люди в тяжелые минуты их жизни. С 1936 года, после первого курса Московского областного педагогического института (куда он поступил, окончив с отличием педтехникум), начался путь Ю. В. Храмова в авиации. Сначала курсант, затем помощник военкома эскадрильи по комсомолу и, наконец, слушатель Военно-политической академии имени Ленина. Война не позволила ее окончить. Со второго курса Ю. В. Храмов, И. П. Паров и Т. Т. Савичев были назначены комиссарами эскадрилий в 21-й полк. В октябре 1941 года друзья-однокурсники прибыли в Рузаевку. - Начинайте, доктор, - предложил заместитель командира 2-й эскадрильи старший лейтенант Королев. - Капитана Лушина не будет. Просил извинить, готовится к разбору полетов с участием командира полка. - Вас понял. Занятие наше было, что называется, в самом разгаре. Вдруг замечаю: сидевший напротив меня Максим Савельевич Королев явно забеспокоился. - Встать, смирно! - скомандовал он. Все быстро встали, и я увидел Слепенкова, появившегося из-за кустов. - Вольно, вольно, - как всегда в подобных случаях, отозвался командир и приказал сесть, не став принимать рапорт Королева. - Что, доктор, развлекаете? Было видно, что Слепенков шутит и в хорошем настроении. Однако вопрос показался необычным. Я, разумеется, понимал, что командир пришел на разбор полетов и занятие надо прекратить. - Никак нет, товарищ майор, не развлекает, - выступая вперед, деловито возразил политрук Храмов в тон командиру. - Доктор интересно проводит серьезное занятие по химии. Человек знающий. - Подтверждаю, - вставая с места, присоединился находившийся на занятиях начхим полка старший лейтенант Красиков под одобрительное оживление летчиков. - Приятно слышать, доктор. Здорово они за вас, - все так же улыбаясь и внимательно разглядывая меня, заметил Слепенков. - Продолжайте, - приказал он решительно. - Есть продолжать, - обрадованно ответил я. - Часа хватит? - Вполне. - Отлично. Буду через час. Взглянув на свои наручные часы, Слепенков ушел. Как будто ничем не примечательная сценка из повседневной жизни богословского периода. Но врезалась она мне в память накрепко. Я был взволнован. И не положительными отзывами. Слышать их, конечно, было приятно. Но они больше смутили меня, чем обрадовали. Взволновала прямолинейность Ю. В. Храмова, его серьезность, не допускавшая в принципиальных случаях шуток даже старшему по службе. Он умел их аргументированно и тактично парировать. Трогала поддержка, оказанная мне летчиками, такт командира полка, его чуткость к настроению людей, здоровая обстановка в боевом сплоченном коллективе. Командир полка пришел в эскадрилью по вопросам куда более важным, чем мое занятие по химии, - вопросам летной подготовки. Тем самым вопросам, от которых зависели результаты предстоящих воздушных схваток - и победы, и поражения. Это были вопросы жизни летчика, чести и боевой славы полка. Я. 3. Слепенков с умением опытного педагога часто проводил такие встречи на основе только что состоявшихся полетов. Учебных, а в дальнейшем и боевых. Нередко и мне доводилось бывать на этих встречах. Вот и сегодня предстояла одна из них по итогам утренних полетов. Оказалось, однако, время занято мною. Мое занятие по просьбе капитана Лушина перенесли на сегодня, надеясь успеть до разбора. В итоге вышла промашка. Столкнулись с командиром. Но Я. 3. Слепенков не придал этому значения, все свел к шутке и ничего не стал менять. Никого не упрекнув, он воспользовался простым и совершенно безболезненным для всех приемом перенес разбор полетов на один час. Решение командира всем пришлось по душе и было воспринято как урок такта. Этим искусством владел Слепенков. И этому можно было у него поучиться. И люди учились. Вот и 11 мая... Этот день стал для нас всех печальным. Погиб командир 3-й эскадрильи капитан Черваков. Случилось это далеко от Богослова, и однополчанам не довелось его похоронить. Основательно разобравшись на месте, комиссар полка летчик старший политрук Капшук заключил, что Червакову не хватило высоты при выполнении одной из сложных фигур высшего пилотажа. Гибель капитана Червакова была неожиданной для всех. А для меня и первой в полку. Вероятно, еще и потому оставила во мне неизгладимый след. - Не падать духом, - призвал Я. 3. Слепенков летчиков 3-й эскадрильи. Миша Черваков был прекрасным летчиком, замечательным командиром, человеком большой души. Верю: отдавая должное капитану Червакову, вы будете летать не только смело, но и предельно осмотрительно. После гибели Червакова командование принял его заместитель капитан Романов - один из наиболее опытных летчиков и самый старший по возрасту в полку. Георгий Алексеевич Романов был неутомимым тружеником неба. Он много летал. В совершенстве владел техникой пилотирования и тактикой воздушного боя. Усердно делился опытом с молодежью. О нем говорили как о верном и стойком товарище в воздушном бою. Летчики его любили, прощая некоторую его грубоватость на земле, вспыльчивость, временами раздражительность и резкость. Время пребывания в Богослове подходило к концу. До предела уплотненно был использован каждый день и час. Все, предусмотренное планами, в основном выполнили. Удалось реализовать и медицинскую программу. Со всеми летчиками я провел занятия о влиянии на организм человека факторов высотного полета в негерметической кабине. Особое значение имели два вопроса: влияние кислородного голодания (на головной мозг, сердце, дыхание, зрение) и действие разреженного воздуха (в частности, на состояние газов в полостях человеческого тела: кишечнике, среднем ухе, лобных и верхнечелюстных полостях). Рассмотрение этой темы лишний раз убеждало летчиков в необходимости иметь в полете достаточное количество кислорода, своевременно и правильно им пользоваться. Они уважительно отнеслись к моим рекомендациям повышения выносливости к высоте, обоснованию большой роли повторных высотных полетов, тренировок в барокамере, физкультуры и спорта, режима питания, условий быта, рациональной организации досуга в пределах наших фронтовых возможностей. Отдельное занятие было посвящено влиянию на организм перегрузок, связанных с изменением скорости и возникновением ускорений при выполнении фигур высшего пилотажа. Рассказал я и о значении величины перегрузок, продолжительности их действия и направлении действующей силы, и о положении летчика на сиденье в кабине в момент действия перегрузок. Объяснил роль вестибулярного аппарата как органа равновесия, заключенного во внутреннем ухе, влияние на него перегрузок. Отмечая совершенство и большую чувствительность органов равновесия у человека, подчеркнул, что в условиях полета их показания могут быть менее точными, чем показания приборов, характеризующих положение самолета в пространстве. Так, в условиях слепого полета (особенно в сочетании даже с незначительным кислородным голоданием) могут возникать ложные или иллюзорные представления о положении самолета в пространстве. В таких ситуациях необходимо всецело довериться показаниям приборов, чтобы избежать осложнений в результате потери пространственной ориентировки. Обращал внимание на то, что перегрузки хуже переносятся натощак и при переполненном желудке, при переутомлении, недосыпании, остаточных явлениях алкогольного опьянения, при не до конца ликвидированных послегриппозных явлениях и других отклонениях в состоянии здоровья летчика. Настоятельно рекомендовал: во всех случаях ухудшения самочувствия ставить об этом в известность врача, докладывать командиру. В качестве мер тренировки к перегрузкам объяснял значение физической закалки, роль систематических тренировочных полетов с постепенно возрастающими ветчинами перегрузок. После вынужденного длительного перерыва в летной работе необходимо постепенно втягиваться в полеты, причем перед возобновлением боевых летчик должен побывать в тренировочных полетах. Бойцам нравились занятия по авиационной гигиене: они им помогали воевать, а все, что отвечало этим целям, принималось охотно. Надо сказать, что по мере прибытия в полк новых пополнений летного состава занятия по авиационной гигиене я периодически повторял на протяжении всей войны. Кроме названных в Богослове со всем летным и техническим составом были проведены занятия по оказанию само- и взаимопомощи при ранениях, по боевым отравляющим веществам, по профилактике желудочно-кишечных и других инфекционных заболеваний. Подготовил боевых санитаров, которые были утверждены приказом командира полка. Штатами авиаполка они не предусматривались. Однако мы решили их иметь. И не ошиблись. Обстановка не раз вынуждала привлекать боевых санитаров в помощь на аэродроме, когда требовались дополнительные руки, чтобы умело извлечь раненого из кабины, помочь наложить ему повязки, транспортные шины, уложить тяжело пострадавшего на носилки и перенести в санитарную машину или аэродромный медпункт. Вызывать их не требовалось: они оказывались рядом в нужный момент, будто из-под земли вырастали на месте происшествия. Боевые санитары, снабженные необходимым запасом перевязочного материала, предусматривались, кроме того, на случай массовых ранений в подразделениях, на старте или во время перебазирований в черте блокированного Ленинграда, в условиях артиллерийского или воздушного налета. Прививки против брюшного тифа и вакцинация против дизентерии тоже были сделаны в Богослове. Практически мы охватили ими всех. И здесь помог пример Я. З. Слепенкова. Он и я "укололись" первыми. В дальнейшем у нас стало доброй традицией проводить прививки организованно, с максимальным охватом. Достигалось это личным участием командиров, политработников, руководящего инженерно-технического состава. Накануне нашего перебазирования в Ленинград я доложил командиру о выполнении плана медицинских мероприятий, достаточно высоком уровне физического состояния летного и технического состава. - Рад. Это немаловажный показатель готовности полка в бой, - улыбаясь, отозвался Я. 3. Слепенков. 20 мая 1942 года большая группа наземного состава полка, в их числе и я, покинула Богослово. Начальником автоколонны был назначен капитан С. А. Гладченко. С ним я познакомился в эшелоне из Рузаевки в Богослово. Ехали в одном вагоне. Наши места на нарах были рядом. Сергей Акимович - донской казак, в недавнем прошлом летчик-истребитель. Награжден орденом Красного Знамени за финскую войну. По состоянию здоровья ушел с летной работы. (У него выявилось хроническое воспаление лобных и верхнечелюстных придаточных пазух носа.) Любил порядок во всем. Хороший рассказчик. От него я узнал многое о рузаевском периоде полка. Комиссаром у него был политрук Ю. В. Храмов. Наш путь лежал в Приютино под Ленинградом через Новую Ладогу, Ладожское озеро, Осиновец. Ехали на машинах довольно медленно по дорогам, изрядно разбитым автомобильным транспортом. Во время дождя и после машины буксовали, и проталкивать их приходилось с трудом. Через неделю прибыли в Новую Ладогу. Здесь встретились с командиром бригады генерал-майором Н. Т. Петрухиным. От него узнали, что летчики наши и приданный им техсостав уже в Приютине и приступили к боевой работе. В Новой Ладоге, как и намечалось, пересели на канонерскую лодку и пошли большой водной трассой до Осиновца на западном (ленинградском) берегу озера. От Осиновца снова на автомашинах до места назначения. (Кроме большой функционировала и малая водная трасса между Кобоной (восточный берег) и Осиновцем. Этот путь примерно втрое короче. Именно по малой трассе - от Осиновца и Ваганова до Кобоны - зимой сорок первого стала функционировать знаменитая ледовая Дорога жизни. Длина ее на этом участке была 28 - 30 километров. Она сыграла выдающуюся роль в снабжении блокированного Ленинграда.) За период блокады мне довелось пользоваться всеми способами переправы через Ладогу: по льду, по воде и по воздуху. День нашего перехода по маршруту Новая Ладога - Осиновец выдался солнечным и безветренным. На озере штиль. Видимость хорошая. Легкая дымка на горизонте. Берегов не видно. Нас сопровождают чайки. Тихо. Слышно только, как приглушенно работает машинное отделение канонерской лодки. На верхней палубе зенитные установки. Они напоминают о возможности налета вражеской авиации, напоминают о войне. С разрешения командира судна я и капитан Гладченко на ходовом мостике. С него далеко вокруг просматривается зеркальная гладь самого большого в Европе озера. Его поверхность составляет более 18 тысяч квадратных километров, а средняя глубина 51 метр, в северной части - 230 метров. Это крупнейшее водохранилище чистой пресной воды. Ее масса составляет около 900 кубических километров. Основными источниками питания Ладоги являются три озера: Онежское, Сайме и Ильмень. Они дают начало трем притокам Ладоги - рекам Свири, Вуоксе (Бурной) и Волхову. Вытекает из Ладожского озера единственная река Нева. По ней одной оттекает в Финский залив все то, что поступает в озеро. Вот почему Нева при длине всего 74 километра такая полноводная. На мостике неожиданно выяснилось, что один из находившихся рядом с нами матросов - свидетель трагедии, случившейся с баржей в Ладожском озере 17 сентября 1941 года. Он служил тогда на буксире "Орел", они оказывали помощь терпевшим бедствие. Возвращаясь к печальной истории и дополняя ее, командир канлодки указал: - Вот это место. Сейчас мы в центре квадрата бедствия... В глубоком молчании мы обнажили головы. Командир взял под козырек, на минуту был приспущен флаг корабля. Мне тогда подумалось: вероятно, здесь не первый раз исполняется этот внешне скромный, но с большим смыслом ритуал отдания почестей советским людям, погребенным в холодных водах Ладоги. Теперь это стало традицией. Она сопровождается церемонией спуска на воду венков многими нашими туристами, совершающими по озеру прогулки на теплоходах.
Приютино Прибытие. - Приютино в прошлом. - Гарнизон. - Размещение. - Медицинские учреждения. - Боевой счет полка открыт. - Новые знакомства Теплым солнечным утром первого дня лета сорок второго года мы прибыли в Приютино - один из живописнейших уголков замечательных ленинградских пригородов. Вокруг много зелени. Поблизости на наших глазах один за другим произвели посадку знакомые "яки". О приземлении снижающегося самолета свидетельствовала поднимаемая на пробеге пыль. Самого истребителя в момент соприкосновения с землей уже не было видно с дороги, где мы остановились. Он как бы погружался в окружавшие временный аэродром заросли. Гладченко, Храмов и я в сопровождении матроса, вызвавшегося показать место, направляемся на КП 1-й эскадрильи капитана Павла Ивановича Павлова. Там командир полка. Ему надлежало доложить. - С благополучным прибытием! - здороваясь с каждым за руку, приветствовал нас Слепенков, выслушав короткий рапорт капитана Гладченко. - Воюем вовсю! Правда, пока скромно; задания выполняем, но стервятников еще не сбивали, информировал он нас, сделав ударение на слове "пока". Вид у Слепенкова и других летчиков, вернувшихся с задания, бодрый. Они по-прежнему жизнерадостны, никаких внешних перемен. Хотя теперь ими выполнялись не учебно-тренировочные, а настоящие боевые полеты в небе блокированного Ленинграда. - Пополнение прибыло, начнем сбивать, - заметил капитан Павлов со свойственным ему оптимизмом. - Безусловно, шансы теперь повысятся, летать сможем чаще и встреч с фашистами и возможностей отличиться у летчиков станет больше, - продолжил его мысль Слепенков. Немного помолчав, командир серьезно добавил: - Подмога особенно кстати сейчас, когда в Ленинграде белые ночи, сделавшие для технического состава напряженными сутки напролет. Каждый из них, недосыпая и недоедая, трудится за десятерых! От усталости с ног валятся, а ведь ни разу не подвели с подготовкой вылета! - Летчикам труднее, товарищ майор, - подал голос техник звена Степан Евстигнеевич Тузык. - У летчиков свои трудности. На то они и летчики. Старикам привычно, а молодежь втягивается постепенно. Обстановка дает им необходимый минимум времени для сна. Насколько у молодых он спокоен и достаточен, доктор разберется. У вас же получается не более двух-трех часов в сутки, да и то урывками, нередко под крылом самолета. - На свежачке, товарищ майор, часок стоит добрых трех-четырех в помещении. Верно, доктор? - не сдавался Тузык. - И на питание обиды нет: фигуры сохраняет, опять же неплохо, - отшучивался техник, пользуясь непринужденной обстановкой. Спросив разрешения выйти, он скрылся за дверью. Конечно, по-своему нелегко было всем. В состоявшемся диалоге, на первый взгляд малозначительном и совсем обычном, узнавалось нечто важное - крепкая боевая дружба между летным и техническим составом. У всех на первом плане была личная ответственность за порученное дело. Исполняя свой долг, каждый, забывая о себе, готов был помочь и выручить товарища. Не выпячивая своих трудностей, они отчетливо видели усилия и трудности других и до самозабвения отдавались общему делу. Слепенков не без основания говорил о недоедании техсостава. Только у летчиков питание в блокадных условиях могло считаться удовлетворительным. Того требовал совершенно исключительный характер их ратного труда. Вот почему все, что было можно, отдавалось летчикам. Нередко, однако, на почве усталости и утомления у них снижался, а то и вовсе пропадал аппетит - они плохо ели. И потому питание летного состава постоянно оставалось непростой проблемой. Что касается наземного состава, то у них нормы питания были минимальными. Некоторым из их числа пищи явно не хватало. Работоспособность их падала. Это были люди высокого роста, с явно выраженными признаками дистрофии. Чтобы помочь им удержаться в строю, приходилось через медицинскую комиссию добиваться для них двойного пайка. В конце короткой встречи на КП 1-й эскадрильи я доложил командиру, что люди находились в дороге около двух недель, почти не раздеваясь. Было бы желательно им пройти санобработку, прежде чем направляться в подразделения и включаться в работу. - Согласен. Обязанности начальника и комиссара эшелона будем считать исчерпанными после бани с санобработкой и обеда, - распорядился Слепенков. Приютино - бывшая усадьба Алексея Николаевича Оленина - члена Российской Академии наук конца XVIII - начала XIX века. Он был первым директором Публичной библиотеки в Петербурге, а с 1817 года стал президентом Академии художеств. В Приютине бывали А. С. Пушкин, И. А. Крылов, многие известные писатели и художники той поры. Недавно в одном из домов бывшего имения открыт историко-краеведческий музей. Предполагается использовать под музей всю территорию усадьбы, занимавшей в свое время около 750 десятин земли по обеим сторонам речки Лубьи. Сравнительно небольшой полевого типа аэродром (теперь он распахан и частично застроен) располагался между пятым и шестым километром проходившего через Приютино автомобильного пути знаменитой Дороги жизни. Она стала теперь частью Зеленого пояса Славы, возведенного вокруг Ленинграда. Бывший передний край обороны обозначен зелеными насаждениями. Железнодорожная и автомобильная линии Дороги жизни у Приютина расходятся, охватывая бывший здесь аэродром с двух сторон. Со стороны железнодорожного полотна к границе аэродрома вплотную примыкал лесной массив. В нем маскировались самолеты и КП эскадрилий. Командный пункт полка размещался в отдельном усадебном домике с толстыми кирпичными стенами. Столовая для летчиков и технического состава находилась на первом этаже главного здания. Второй этаж использовался под жилье наземного состава и службы. Слева от дороги, идущей от усадебного дома на станцию Бернгардовка, в помещении бывшей начальной школы размещался медпункт 8-й авиабазы, обслуживавшей гарнизон. Начальником санслужбы базы был военврач 3-го ранга Сухобоков. Напротив медпункта стояла двухэтажная деревянная вилла. Ее занимали летчики. С ними, по традиции, начатой в Богослове, жил и я. По обеим сторонам дороги в Бернгардовку возвышались сосны. Воздух был чист и напоен запахом хвои. Из хвои мы делали целебный настой и пили вместо воды. В блокадных условиях это было великолепное средство от цинги. За железнодорожной линией, недалеко от станции Бернгардовка, находились лазарет авиабазы, аптека и дом отдыха ВВС КБФ. Во главе лазарета стоял заботливый, старательный и очень скромный доктор Григорий Ефимович Файнберг. В доме отдыха начальствовал энергичный военврач 3-го ранга Сазонов. Отдыхавшие и лечившиеся там авиаторы были обязаны хозяйственной предприимчивости и изобретательности доктора Сазонова, умевшего выращивать и подавать к блокадному столу лук, салат, морковь, редис, огурцы, капусту, свежий картофель. Несколько позже, осенью 1942 года, рядом с лазаретом и домом отдыха разместилась и лаборатория авиационной медицины (ЛАМ) ВВС КБФ. Ею руководил кандидат медицинских наук Александр Гаврилович Панов. В послевоенные годы он стал доктором медицинских наук, профессором, в течение ряда лет возглавлял кафедру нервных болезней Военно-медицинской академии имени С. М. Кирова. Соединение лазарета, аптеки, дома отдыха, лаборатории авиационной медицины в прекрасном лесопарке являлось отличным организационным решением. Это был целый медицинский комбинат. В нем летчики и технический состав находили все, что требовалось: отдых, углубленное исследование организма, квалифицированное лечение. Надо прямо сказать, порой мы направляли в дом отдыха или лазарет с единственной целью - подкормить ослабевшего товарища. Много сил отдавал организации и работе медицинского блока главный врач ВВС КБФ В. Н. Корнев - бывший начальник медицинской службы авиабазы в период героической обороны Севастополя. Осенью 1942 года он прибыл в Ленинград. Это был хороший организатор, влюбленный в авиацию, ее людей. Авиационные врачи Балтики учились у него, старались подражать его постоянной готовности и редкостному умению сделать для летчика все возможное, а порой, казалось, и невозможное. В. Н. Корнев умело опирался на поддержку командующего ВВС КБФ генерал-лейтенанта авиации М. И. Самохина. Энергично и ощутимо способствовал организации медицинской службы в авиации на научных основах старший врач-инспектор ВВС ВМФ А. Г. Шишов. Он часто бывал у нас на аэродромах, проводил короткие, хорошо подготовленные и целенаправленные сборы на базе медицинского блока в Бернгардовке, что помогало нам глубже понимать физиологические особенности и психологию летного труда, совершенствоваться в обеспечении боевых действий летчиков. По инициативе А. Г. Шишова в ВВС ВМФ было принято наименование "авиационный врач" вместо прежнего "старший врач полка". Этим он хотел подчеркнуть специфику задач врача летной части. Не вызывало сомнений: только специально подготовленный для авиации врач мог по-настоящему помогать командованию всесторонне разбираться в причинах летных происшествий, помогать их предупреждать, способствовать уменьшению санитарных и безвозвратных потерь, повышению боеспособности авиачасти. До Шишова неудачи в основном оценивались, исходя из недостатков материальной части, ошибок в технике пилотирования, тактике воздушного боя. А. Г. Шишов обоснованно доказывал необходимость учитывать и роль личности летчика, его психологические, нервно-эмоциональные и другие индивидуальные особенности, т. е. его "личный фактор". Все это, справедливо отмечал Шишов, может иметь немалое значение в аварийной ситуации, существенно влиять на ее возникновение и ее исход. Такого рода взгляды у авиаторов военных лет встречали понимание и поддержку. В послевоенные годы А. Г. Шишов защитил кандидатскую диссертацию по вопросам авиамедицины, стал одним из организаторов и первых руководителей кафедры авиационной медицины ВМА имени С. М. Кирова. Однополчане стали считать 9 июня 1942 года своим полковым праздником. В тот памятный для всех нас день летчик 1-й эскадрильи лейтенант Павел Ильич Павлов, отправившись на сопровождение фоторазведчика, отличился вдвойне. В неравном воздушном бою он сбил фашистский истребитель "Мессершмитт-109" .и сохранил фоторазведчика, обеспечив ему возможность получить и доставить командованию ценные сведения о противнике. Сбитый Павлом Ильичом самолет упал в Лисьем Носу на не занятой врагом территории. Весть об этой победе однополчане встретили восторженно. После доклада Слепенкову и его крепких объятий радостно возбужденного Павлова-маленького (так называли его друзья, в отличие от однофамильца Павла Ивановича Павлова - более высокого ростом и старшего по возрасту, воинскому званию и должности) подхватили на руки и долго качали. В тот день, вероятно, не было человека в полку, который бы не поздравил замечательного летчика с победой лично. Поздравил его и командующий ВВС КБФ. Вместе с запиской Павлу Ильичу вручили от генерал-лейтенанта М. И. Самохина небольшую посылку. В ней был коньяк и два зеленых огурца. Павел Ильич был тронут вниманием. А когда увидел при входе в столовую вечером плакат со своим фотопортретом, смущенно заметил, что друзья перестарались и что ничего особенного он не сделал. В дальнейшем сопровождение в воздухе пикирующих бомбардировщиков, штурмовиков и торпедоносцев стало для летчиков полка основным видом их боевой деятельности. За годы войны они накопили богатый опыт в этом нелегком деле. В Приютине я познакомился с интересными людьми из партийно-политического аппарата - парторгом полка старшим политруком Тарасовым, секретарем комсомольской организации сержантом В. П. Кравченко и пропагандистом полка старшим политруком Д. М. Гринишиным. Все они пользовались уважением личного состава за деловитость, скромность, теплоту отношения к людям, партийную принципиальность. Д. М. Гринишина друзья называли ходячей энциклопедией. После окончания в 1939 году Ленинградского института политического просвещения имени И. К. Крупской Данила Максимович был призван в Военно-Морской Флот и направлен лектором в политотдел Ленинградской военно-морской базы. Через год его перевели в Кронштадт - в ПВО КБФ, а в конце мая 1942 года - в авиацию, в наш полк. Эрудиция у Д. М. Гринишина сочеталась с высокой работоспособностью. С быстротой молнии откликался он на события в полку. Умело организовывал выпуски боевых листков, создавал фотокомпозиции, выступал в газете, прославляя героев-летчиков и отличившихся техников. В любое время готов был помочь организовать и провести партийное, комсомольское собрания, мобилизовать актив, проинструктировать, дать полезный совет, снабдить нужными сведениями, материалами, литературой. Однополчанам нравились лекции Гринишина. Он увлекал их своим темпераментом, яркостью и ясностью мыслей, логикой и силой аргументации. В нем чувствовалась убежденность, твердое и глубокое знание предмета. Особый интерес вызывали такие его лекции, как "Идеология фашизма", "Гитлер и Чингисхан", "Источники нашей силы", "Причины второй мировой войны", "Идеология и политика", "Наши полководцы и флотоводцы". Весной 1943 года Д. М. Гринишина назначили старшим пропагандистом 8-й авиабригады. Но его тесные связи с полком не прекратились. Однополчане по-прежнему часто видели его в своем кругу. В январе 1944 года Гринишин поступил в адъюнктуру при Военно-морской академии имени К. Е. Ворошилова. Ее успешно окончил, стал кандидатом, а в дальнейшем и доктором исторических наук, профессором. Многие годы был начальником кафедры марксизма-ленинизма Военно-морского училища имени Дзержинского и Военно-медицинской академии имени С. М. Кирова. Полковник в отставке, профессор Д. М. Гринишин - автор многих научных работ. Лучшая из них - "Военная деятельность В. И. Ленина", ставшая его докторской диссертацией. В течение восьми лет он возглавлял кафедру философии Калининградского университета. В последние годы жизни - профессор кафедры философии Ленинградского технологического института имени Ленсовета. Д. М. Гринишин умер 4 апреля 1984 года.
Борки Первые раненые. - Счет мести продолжается В конце июня 1942 года нас перебросили в Борки - на Ораниенбаумский приморский плацдарм, отрезанный от Ленинграда в сентябре 1941 года. Это был участок суши около 65 километров по берегу Финского залива и километров 20 25 в глубину. Он прикрывал сухопутные подступы к Кронштадту, оттягивая на себя немалые силы врага. (Участники Ораниенбаумского плацдарма по праву удостоены памятного знака, учрежденного после войны: "Защитнику крепости Кронштадт. 1941 - 1944". Такой знак хранится и у меня.) Летчики с небольшой частью техсостава, как обычно, перелетели. Остальные на автомашинах добрались сначала до Лисьего Носа. Там погрузились на баржу и под покровом ночи, в непосредственной близости от фашистов, занимавших часть побережья от Урицка до Петергофа, переправились в Ораниенбаумский порт. Сообщение с плацдармом осуществлялось не без риска. Дело в том, что устье залива обстреливалось вражескими батареями из Нового Петергофа и Стрельны. Не исключалась и опасность подорваться на минах. Однако рейс наш закончился без происшествий. Из Ораниенбаумского порта до места назначения мы ехали на грузовиках не более часа. В Борках у нас появились первые раненые. Ими оказались сержант Петр Дмитриевич Журавлев и лейтенант Петр Григорьевич Богданов. Оба из 1-й эскадрильи. Журавлев возвращался с задания на самолете с поврежденным в бою мотором. Сам он был невредим. К нашему временному аэродрому подошел со стороны, противоположной старту. Чтобы не ломать дорогостоящую машину, не стал приземляться на фюзеляж с ходу. Решил зайти со стороны старта и садиться у посадочного знака на три точки. К сожалению, посадить машину не удалось. Мотор предательски остановился. Скорость резко упала, самолет перевалился на нос и рухнул в лес. Летчик успел только перенести руку на прицел, чтобы защитить голову. В момент удара о землю привязные ремни лопнули и Журавлева выбросило из кабины через открытый ранее фонарь. Упал лицом вниз и сразу же встал на ноги. Они держали нетвердо. С окровавленным лицом, пошатываясь, Журавлев медленно передвигался мне навстречу, видя, как я изо всех сил бежал к нему. - Надо же, как можно ошибиться в возможностях подбитой машины, - произнес летчик, когда мне оставалось до него четыре-пять метров. Еще какой-то миг, и Журавлев безжизненно повис у меня на руках: он потерял сознание на целую четверть часа. Кроме сотрясения головного мозга у него оказалась обширная, обильно кровоточащая резаная рана мягких тканей лба от волосистой части головы до спинки носа. Вместе с подоспевшими с носилками и сумкой медицинской сестрой и боевым санитаром Хахалевым мы быстро наложили на рану повязку и бережно перенесли пострадавшего в санитарную машину. Она остановилась метрах в ста от упавшего самолета. Подъехать ближе не смогла - не позволили густо стоявшие сосны. В войсковом лазарете поселка Лебяжье хирурги сблизили края раны швами, воспользовавшись местным новокаиновым обезболиванием. Рана зажила гладко, без осложнений. Через три недели я перевел Журавлева в Приютино, где он завершил лечение, восстановил силы в доме отдыха и снова приступил к боевой работе. В происшествии с Журавлевым проявилась одна из типичных черт мужественного летчика - решимость с риском для себя беречь до последней возможности вверенную ему боевую технику. П. Г. Богданов в воздушном бою получил тяжелый многооскольчатый огнестрельный перелом плечевой кости. С большим трудом довел самолет одной рукой. Вынужденная посадка на фюзеляж с ходу оказалась неудачной. Ранение в воздухе дополнилось множеством ушибов и ссадин. Существенно был поврежден и самолет: лопасти воздушного винта погнулись, помялись крылья, деформировался фюзеляж. Непросто было извлечь летчика в тяжелом состоянии из кабины. И здесь помогли боевые санитары и подоспевшие на помощь однополчане. Богданов был в сознании. Бледность лица выдавала выраженное обескровливание. Огнестрельная рана оказалась обширной. Однако пульс на руке (лучевой артерии) прощупывался, пальцами он мог шевелить, они были теплыми, чувствительность в них сохранялась. Все это говорило о достаточной жизнеспособности тканей поврежденной конечности, вселяло надежду, что руку удастся сохранить. Ему наложили повязку и специальную проволочную шину, чтобы предотвратить смещение костных отломков, исключить дальнейшую травматизацию ими мягких тканей, сосудов, нервов. Хирурги войскового лазарета под наркозом придали правильное положение костным отломкам и наложили гипсовую повязку с "окном", чтобы иметь возможности делать перевязки, контролировать состояние раны. Гипсовая повязка надежно фиксировала раненую руку, согнутую, как полагалось, под прямым углом в локте и отведенную под углом сорок пять градусов по отношению к туловищу. Спустя нескольку дней, после того как гипсовая повязка высохла и хирурги убедились, что она не давит, Богданова эвакуировали в 1-й Ленинградский военно-морской госпиталь. Богданов выздоровел. Однако к летной работе не вернулся. Огнестрельный перелом осложнился остеомиелитом - гнойно-воспалительным процессом в кости. Лечился он долго, много раз оперировался. Остеомиелит побороли. Однако костные отломки так и не срослись. На месте перелома сформировался так называемый ложный сустав - патологическая подвижность в плечевой кости между локтевым и плечевым суставами. Рука оказалась короче здоровой и действовала плохо. Но своя! Все-таки она лучше всяких протезов. Надо отдать должное П. Г. Богданову, проявившему несгибаемость характера. Одно время консилиум врачей был вынужден предложить летчику ампутацию. Богданов наотрез отказался. И выстоял: руку удалось спасти. Однажды на аэродром Борки немцы сбросили на парашюте какую-то большую упаковку. К месту ее приземления поспешили многие, в их числе комиссар 3-й эскадрильи И. П. Паров и я. Паров всех предостерегал не приближаться, мол, сначала он один "осторожно" подойдет и попробует разобраться, в чем дело. Когда Паров приблизился и наклонился, чтобы посмотреть, упаковка ослепительно вспыхнула. Паров словно растворился в облаке густого черного дыма. С тревогой все бросились вперед. Облако быстро рассеялось, и мы увидели Ивана Петровича всего в саже. Его лицо и кисти рук были черными. - Глаза, глаза, ничего не вижу, ночь! - кричал Паров, широко разведя руки и медленно переставляя полусогнутые ноги в противоположную от нас сторону. Было ясно: Паров не видит! Не теряя ни минуты, я усадил его в машину, и мы отправились к окулисту в Ижорский госпиталь. Пока ехали, лицо и кисти рук у Ивана Петровича отекли, покрылись пузырями. Глаза заплыли и не открывались. Обгоревшие брови, ресницы и волосы на голове делали Парова совсем неузнаваемым. На душе и у него, и у меня тревожно: что с глазами? Результаты осмотра специалистом оказались неожиданными и радостными: глаза невредимы! Паров не видел сначала от ослепления яркой вспышкой, а позже мешал отек. Высказанный окулистом благоприятный прогноз оправдался. (В сброшенном фашистами тюке оказались глупейшие листовки. Мы их немедленно сожгли, отправив несколько экземпляров начальству. Как выяснилось, взрыв планировался в воздухе, чтобы разбросать листовки. Но механизм своевременно не сработал. Взрыв запоздал. Разбрасывание листовок не состоялось.) Ожоговая травма, приведшая Парова в госпиталь, - результат, казалось бы, нелепого случая. Однако в поведении Парова выявилась при этом готовность защитить собой товарищей. Именно это благородное чувство руководило им, когда он, употребив власть, остановил всех и один пошел навстречу неизвестному. Пошел и пострадал сам, но уберег других. В Борках снова отличился лейтенант Павел Ильич Павлов. 27 июня 1942 года он сбил два бомбардировщика "Хейнкель-111". Спустя несколько дней мы поздравили с победой четырех летчиков, летавших на задание во главе с капитаном Павлом Ивановичем Павловым. Они уничтожили еще два "Хейнкеля-111". 3 июля продолжил свой личный боевой счет, начатый еще на Черном море, Яков Захарович Слепенков. К двум Ме-109, сбитым в сентябре и ноябре 1941 года, он прибавил "Хейнкель-111". Стервятник был уничтожен с первой же очереди с короткой дистанции - 100 - 150 метров. В Борках мы познакомились с приказом No 227 Верховного Главнокомандующего, вызванным серьезностью обстановки летом 1942 года на советско-германском фронте, особенно на юге. Требование приказа: "Ни шагу назад!" - дополнялось усилением партийно-политической работы. Состоялось и у нас собрание коммунистов полка. Активно искать врага, навязывать ему бой и беспощадно уничтожать в воздухе и на земле - такова была воля наших летчиков, всего личного состава. Таков был смысл выступления Слепенкова на этом собрании. Слова подкреплялись делами. Впереди шли коммунисты во главе с командиром полка. Слепенков летал много, часто в составе небольших групп: парой, четверкой, а то и один наперехват вражеским самолетам, когда, казалось, можно было послать рядового летчика. Но он щадил молодых. Одних не пускал. Только с опытными. А когда вел сам - полет превращал в наглядный урок внезапных и смелых атак, точной снайперской стрельбы с коротких дистанций. 20 июля 1942 года в составе четырех Як-1 Слепенков сопровождал "Илыошиных-2" на бомбово-штурмовой удар в районе города Урицка. Надежное прикрытие обеспечило штурмовикам отличное выполнение задания. Уже на маршруте домой Слепенков заметил три Ю-88, направлявшихся к линии фронта бомбить наши наземные войска. Резко развернувшись, он ринулся на противника в лобовую атаку и с дистанции 75 - 100 метров длинной пулеметно-пушечной очередью сбил одного "юнкерса". Остальные, беспорядочно сбросив бомбы, обратились в бегство. 2 августа командир полка во главе четырех Як-1 прикрывал войска на линии фронта в районе Ям-Ижоры. Со стороны противника к линии фронта подходил "юнкерса" в сопровождении шести Ме-109. Несмотря на численное превосходство врага, Слепенков пошел на сближение и первым атаковал "юнкерса". После нескольких метких очередей вражеский бомбардировщик загорелся и упал вблизи линии фронта в расположении войск противника, западнее Пулкова. "Мессеры" настолько были ошеломлены стремительными атаками наших летчиков, что предпочли бегство. Этого было достаточно, чтобы с участием молодых летчиков младших лейтенантов Павла Семеновича Макеева и Ивана Ивановича Нетребо решить участь еще одного пирата - Ме-109. На следующий день, 3 августа, командир полка одержал еще одну победу. Над нашими важными объектами появился вражеский разведчик Ю-88. Подполковник Слепенков немедленно взлетел наперехват стервятнику, скрывшемуся тем временем в облачности. Но нелегко было уйти от летчика Слепенкова. Он обнаружил "юнкерса" по белому следу за облаками. Чтобы оторваться от "яка" и избежать возмездия, Ю-88 стал пикировать, стараясь развить нужную скорость. Слепенков, "оседлав" врага, продолжал преследование, пока не вогнал пирата в землю. Ю-88 взорвался и сгорел. Слепенков победил без единого выстрела! Наше непродолжительное пребывание в Борках заканчивалось. Оно ознаменовалось и некоторыми организационными изменениями в полку. Почти одновременно убыли старший политрук К.Т. Капшук и майор Н.Е. Ковширов. Комиссаром полка прибыл батальонный комиссар Семен Яковлевич Плитко. Однополчане нашли в нем душевного, отзывчивого человека. Он всегда был деятелен, принципиален. Когда требовалось, умел проявить настойчивость и справедливую взыскательность. Политработе отдавался с увлечением. Умел опереться на своих помощников, поощрял и поддерживал любую полезную инициативу. Личный состав уважительно относился к Плитко. Хорошие деловые отношения с ним сложились и у меня. Обращаться к нему мне было легко, вопросы разрешал он быстро, с пользой для дела. Начальником штаба стал капитан В. М. Литвинюк, человек высокой культуры. Однополчанам импонировали его такт, уравновешенность и спокойный деловой тон в общении с подчиненными. И Плитко, и Литвинюк по примеру командира полка старались поддерживать благоприятную, психологически здоровую обстановку, исключавшую ненужные дерганья людей, помогавшую каждому трудиться на своем месте максимально творчески и с наилучшими результатами. Эта добрая традиция, сложившаяся при Слепенкове, прочно удерживалась в полку и в последующие годы. Из трех эскадрилий "яков" сформировали две. Командиром 2-й вместо погибшего капитана Н. И. Лушина стал капитан Г. А. Романов. В наш полк была передана эскадрилья И-16 из состава 11-го истребительного авиаполка. Командовал эскадрильей опытный летчик старшего поколения майор К. Г. Теплинский. 11-й полк был сформирован в Моздоке в конце 1941 года и затем перебазирован в Гора-Валдай. В апреле сорок второго "ишаки" перелетели в Приютино. С прибытием в Приютино нашего 21-го полка 11-й отправили в Новую Ладогу. Запомнилось летчику 11-го полка Павлу Васильевичу Камышникову 12 августа сорок второго года. В тот день эскадрилья И-16, в которой он служил, перелетела из Новой Ладоги в Гражданку и стала третьей эскадрильей нашего 21-го авиаполка. Прибыв в Гражданку, вспоминает П. В. Камышников, летчики эскадрилья отправились на сопровождение штурмовиков Ил-2 для подавления одной из батарей, обстреливавших Ленинград. В шестерку И-16, летавшую на это задание, входили Теплинский, Емельяненко, Ломакин, Камышников, Ковалев, Цыганков. Полет оказался удачным. Огневую точку заставили замолчать, а в воздушном бою с восьмеркой "фиатов" сбили два вражеских самолета и без потерь, правда со множеством пробоин в плоскостях, И-16 вернулись в Гражданку. Это был первый воздушный бой молодого тогда, только что окончившего училище летчика Камышникова и потому остался для него незабываемым. Так начался боевой путь нашей новой 3-й эскадрильи. В нее перешла некоторая часть технического состава, высвободившаяся в результате переформирования "яков". 1-я и 2-я эскадрильи получили приказ вернуться в Приютино. Перед тем как покинуть Борки, я навестил в госпитале И. П. Парова. Со мною были и его закадычные друзья Ю. В. Храмов и Т. Т. Савичев. У Парова все шло хорошо. Настроен он был бодро. Зрение - стопроцентное. Ожоги лица и рук почти зажили. Через недельку-полторы предполагалась выписка. Прогуливаясь в саду госпиталя, мы много шутили. Как всегда, заразительно смеялся Тимофей Тимофеевич Савичев, разыгрывая нелепую историю с Иваном Паровым. Расстались в надежде встретиться в Приютине. К сожалению, видеть И. П. Парова мне больше не довелось. Его назначили комиссаром отдельной эскадрильи. Выписавшись из госпиталя, он улетел в Новую Ладогу. Меньше чем через год, в мае сорок третьего, мы получили горестное известие: Иван Петрович Паров не вернулся с боевого задания. Его могилой стало Ладожское озеро.
Снова Приютино Удары по врагу крепнут. - Не вернулся Павел Ильич Павлов. - Летчики перед боевым вылетом. - Майор Горбачев В начале июля 1942 года фашисты захватили Крым. Получив возможность использовать высвободившиеся в Крыму войска в других местах, противник снова вернулся к сумасбродной идее захвата Ленинграда штурмом, стремясь во что бы то ни стало взять реванш за провал варварского плана удушения колыбели Октября блокадой. Именно с этой целью 11-я армия Манштейна после Крыма оказалась под Ленинградом. Для участия в боях Ленинградского и Волховского фронтов в районе Синявина, приведших к разгрому полчищ врага и срыву очередной попытки фашистов овладеть Ленинградом, мы и вернулись в Приютино - ближе к полю боя почти вчетверо. Это было, видимо, немаловажно для истребителей Як-1 с их довольно ограниченным запасом горючего. 31 августа. Полеты и полеты. Один за другим. Только что взлетела шестерка истребителей во главе со Слепенковым для сопровождения бомбардировщиков Пе-2, поднявшихся с соседнего аэродрома Гражданка. Им предстояло нанести удар по железнодорожной станции Волосово и уничтожить эшелоны врага с боеприпасами, горючим и боевой техникой. В момент взлета истребителей я стоял у санитарной машины с включенным мотором, испытывая своеобразное чувство: уже давно знакомое, но каждый раз новое и непривычное. В нем заключалось нечто большее, чем просто чувство долга и ответственности. Это было искреннее чувство человеческой тревоги за близких людей, ставших по-настоящему родными. Их судьба задевала самые тонкие струны души. Ведь никогда наперед не знаешь, все ли вернутся. Кто не вернется? Кто и в какой помощи будет нуждаться? Придется ли оказывать ее на своем аэродроме, или летчика надо будет искать? И скоро ли найдешь, успеешь ли помочь? Это были каждодневные вопросы. Они не имели готовых ответов. Они заставляли снова и снова перед вылетом пристально всматриваться в хорошо знакомые черты боевых друзей-летчиков. И вовсе не для того, чтобы зафиксировать в памяти последнее перед вылетом слово летчика, его характерную улыбку, исполнить какую-то просьбу, становившуюся иногда последней для тебя в их жизни и потому особо трогательной. Но для того, чтобы еще и еще раз оценить самочувствие летчика. Чтобы не прозевать того из них, кто сам не скажет, но кого следовало бы, пока не поздно, придержать по состоянию здоровья. Как не может инженер пустить в воздух неисправный самолет, так и врач должен быть убежден в непогрешимости здоровья летчика. Врачу порой бывало гораздо труднее, чем инженеру. С машиной поступай как хочешь. Она вся в руках специалиста. А летчик? Это - личность с высоким интеллектом, сознанием долга, горячим сердцем. Попробуй иногда такого удержать. Твоя попытка немедленно может быть отвергнута самим же летчиком объектом твоего внимания и забот. В таких случаях, надо сказать, выручала служба, дисциплина, доверительное отношение летчиков к своему врачу. От меня как врача авиаполка в необходимых случаях требовалось своевременно воспользоваться властью командира, чтобы правильно реализовать свое врачебное заключение. Но, прежде чем прийти к. нужному заключению, я должен был знать своих летчиков. А чтобы их знать, надлежало быть очень внимательным в повседневном с ними общении. И не только на старте, непосредственно перед вылетом и после его завершения, а и, как говорится, на дальних подступах к боевому вылету: в часы, свободные от полетов, на досуге, в столовой, на занятиях, при разборе полетов, периодических медицинских осмотрах и т. д. Во всем этом многообразии форм общения и возможностей наблюдать своих подопечных заключался большой смысл, понятный летчикам. Они умели ценить ревностное отношение врача к их здоровью, понимали, что доктору авиаполка такая бдительность необходима так же, как и летчику в боевом полете, чтобы избежать оплошности... ...Но вот мы услышали знакомый гул возвращавшихся с задания самолетов. Они уже над аэродромом. Их легко пересчитать. Вернулись все! Тревожного чувства как не бывало. И не только вернулись, но и с победами в воздушном бою. У цели наши летчики заметили Ю-86 в сопровождении шести Ме-109. Вероятно, "юнкерс" имел особо важное задание, раз шел в таком солидном охранении. Но оно его не спасло. Чтобы вражеские истребители не могли помешать нашим бомбардировщикам действовать по намеченному плану, Слепенков, быстро оценив обстановку, дал сигнал: "Иду в атаку!" - и бросился на Ю-86. С дистанции 50 70 метров одной очередью из пушки и пулеметов сбил фашиста. Стремительность атаки привела в замешательство "мессершмиттов". Они, даже не пытаясь противодействовать, намеревались уйти. Но наши "яки" навязали им бой. В результате Слепенков снайперской стрельбой уничтожил еще один самолет врага Ме-109. На два стервятника он израсходовал только половину боезапаса! Тем временем "петляковы" блестяще сделали свое дело - вдребезги разнесли скопившиеся эшелоны врага и без потерь вернулись домой. В тот же день, 31 августа, капитан Павел Иванович Павлов сбил еще один Ме-109. Это была третья победа в полку за один день. Неожиданно памятный день омрачился. С боевого задания не вернулся Павел Ильич Павлов - первопроходец полка, открывший боевой счет, теперь приближавшийся уже к полусотне уничтоженных фашистских самолетов. Друзья видели, как на подбитой огнем зенитной артиллерии машине Павел Ильич развернулся в свою сторону, перелетел линию фронта и произвел вынужденную посадку на лес. Дальше - полная неизвестность. Единственное, что могло утешить, это то, что посадка сделана на территории, свободной от врага. Однако никто не мог сказать, что с летчиком. Разум в подобных неясных случаях допускал различные варианты, не исключая и самого крайнего. Но всегда хотелось верить в лучший исход. И пока летчик не найден или пока не исследованы обстоятельства на месте происшествия, ни во что другое никто не верил. Никто! Оптимистами мы оставались до конца. Оптимизм выручал. Он всегда побуждал к действию. Вот и на этот раз срочно организовали поиск. Летчика удалось найти, правда, только через сутки. К счастью, он был жив. У него оказалось множественное осколочное ранение обеих голеней и стоп с обширным повреждением мягких тканей. Первую медицинскую помощь Павел Ильич оказал себе сам. Снял разбитые осколками и мокрые от крови сапоги и наложил повязки, воспользовавшись индивидуальными пакетами первой помощи. Очень пригодился бортпаек. Идти он не мог. Пробовал ползти, пытаясь выбраться на дорогу, но силы отказывали. Несколько раз стрелял из пистолета вверх, чтобы привлечь внимание (территория-то своя!). Но безуспешно. Кругом тихо и, как на грех, безлюдно. Решил ждать, уверенный, что его ищут и обязательно найдут. Через три месяца Павел Ильич снова стал летать и сбивать самолеты противника. За боевые успехи многих летчиков наградили орденами Красного Знамени. Я. 3. Слепенков удостоился этого почетного и высокого знака воинской доблести дважды. В числе награжденных были оба Павловы, Журавлев, Зосимов, Королев, Романов, Рубцов, Сушкин. Наступила осень 1942 года. Бои за Синявинский плацдарм продолжались. В них участвовали и наши летчики. 5 сентября. В воздухе бодрящая утренняя прохлада. Солнечно. Видимость отличная. Почти безветренно. В лесных зарослях, укрывавших нашу грозную для врага боевую технику, среди молодых березок, кое-где уже подернутых золотом ранней осени, разместился КП 1-й эскадрильи. Около него - группа летчиков: капитан Д. И. Зосимов, старшие лейтенанты В. П. Меркулов, Н. И. Митин, младший лейтенант П. С. Макеев, сержант В. И. Ткачев. Они ждут боевого задания. Но пока есть свободная минута, их тянет на природу, В полутемной сырой землянке им не сидится. С медицинской точки зрения все они были готовы к очередному боевому вылету. Находились, что называется, в лучшей форме. Хорошо выспались. Утром с аппетитом позавтракали. Пульс и кровяное давление в норме. Эти мои предстартовые наблюдения дополнялись отсутствием каких-либо жалоб и хорошим настроением летчиков. Они восторгались березками, шутили, рассказывали анекдоты, забавные истории. Было похоже, что им предстоит увеселительная осенняя прогулка, а не боевой вылет. Я старался поддержать, поощрить, а то и направить, организовать атмосферу их эмоциональной разрядки. Это являлось одной из немаловажных сторон моей работы врача авиаполка. (К этому вопросу мы еще вернемся в разделе о летной утомляемости.) Мимо нас по тропинке в сторону КП 2-й эскадрильи проходили майор Горбачев и старший лейтенант Королев. - Привет начальству от подчиненных! Летчики, услышав голос заместителя командира полка по летной подготовке, быстро повернулись в его сторону, приняв положение "смирно". А сержант Вася Ткачев с молодцеватой юношеской выправкой недавнего курсанта бодро и громко, как бы сразу за всех, выкрикнул: "Здравия желаем, товарищ майор!" Горбачев и Королев приветственно помахали и, не останавливаясь, прошли дальше. Новый заместитель в полку недавно. Около двух месяцев назад сменил капитана Панфилова, назначенного в другую часть, но уже заслужил всеобщее признание однополчан. Летчики его полюбили. Иван Илларионович Горбачев был молод, красив, строен, всегда подтянут. Поясной ремень затягивал так, что и пальца не поддеть. Хромовые сапоги начищал до блеска. Внешний вид его был безукоризнен. И это в условиях напряженной боевой работы. Секрет заключался в его высокой требовательности к себе. Умел он не приказом, а личным примером, своими боевыми делами увлекать людей. При случае не забывал напомнить о дисциплине. "Ставшая чертой характера, она - великая сила, верный союзник побед в воздушном бою", - наставлял он. Летчики полка хорошо знали приверженность Горбачева к "дисциплинке", именно поэтому так старательно подтянулись, приветствуя проходившего мимо заместителя командира полка. Однополчане хорошо знали, чем были вызваны следы ожогов на его лице, руках. 10 августа 1941 года в воздушном бою над Ирбенским проливом Иван Илларионович таранным ударом на МиГ-3 сбил Ме-109. Стервятник упал в пролив. Но и сам Горбачев вынужден был оставить загоревшийся самолет - выпрыгнул на парашюте. В тяжелом состоянии, обожженного и закоченевшего, извлекли его из воды. После лечения и переучивания на Як-1 прибыл в наш полк. На его груди сверкали тогда три ордена: Ленина, Красного Знамени и Красной Звезды. Недавно его наградили четвертым боевым орденом. Еще сегодня при входе в столовую мы видели большой фотопортрет Горбачева в красочном оформлении по случаю его очередной победы. Плакат гласил: "Мастер таранного удара майор Горбачев сбил еще одного фашистского стервятника - Ме-109. Летчики, соколы Родины! Отомстим за поруганную Родину!" Однополчане понимали: в изготовление плаката пропагандист Гринишин вложил все свое умение и личные симпатии к Горбачеву. Как заместитель Горбачев вполне устраивал командира полка Слепенкова. Они с полуслова понимали и хорошо дополняли один другого. Их отношения были полны взаимного уважения и сердечности. Это видели все и считали их примером для себя, своею гордостью. Из землянки показался капитан Гладченко. - Прошу заходить! Смысл приглашения был ясен: поступило боевое задание. Требовалось шестеркой Як-1 сопроводить пикировщиков Пе-2 на бомбовый удар по переднему краю противника. Во главе истребителей шел командир 1-й эскадрильи капитан Павел Иванович Павлов. Получив в моем присутствии боевое задание, летчики с серьезными лицами поспешили к самолетам. Они шли твердой походкой, сосредоточенные, внутренне переключаясь на предстоящий полет. Такого рода нервно- эмоциональные переключения повторялись ежедневно, по нескольку раз в день, на протяжении месяцев и долгих лет войны, не оставаясь, понятно, безразличными Для организма летчика, его нервной системы. ...Задание выполнили успешно и пикировщики, и истребители. Вернулись все. В состоявшемся воздушном бою Павел Иванович сбил Ме-109. Я постарался снова посчитать у них пульс, измерить кровяное давление. И то, и другое заметно превышало предполетные данные. Спустя некоторое время после полета, когда нервное возбуждение улеглось, измерения повторились: пульс и давление вернулись к исходному. Как правило, так бывало до тех пор, пока не появлялись признаки летного утомления. В тот день, 5 сентября, Павел Иванович Павлов и Павел Семенович Макеев, сопровождая штурмовиков Ил-2 для удара по аэродрому Красногвардейск, сбили еще два Ме-109. Успешно выполнив задание, наши летчики без потерь вернулись домой. 11 сентября 1942 года. Ранены Д. В. Пимакин, П. Ив. Павлов, Д. И. Зосимов. Мое участие в возвращении раненых летчиков в строй. Посещение раненых в госпитале. Только что на моих глазах произвели посадку на подбитых самолетах раненный в локтевой сустав младший лейтенант Пимакин и сержант Ткачев. Капитан Павлов, ведущий группы, вынужденно приземлился недалеко от аэродрома Смольный (ныне аэропорт Ржевка), вблизи поселка Ковалево. Но где заместитель командира 1-й эскадрильи капитан Зосимов и что с ним, неизвестно. Все произошло в одном вылете на прикрытие действий наземных войск в районе Дубровской (8-й) ГЭС - Синявина. Между ними 8 - 10 километров. Пимакину мы оказали помощь немедленно. На рану наложили давящую (тугую) повязку, проволочной шиной и косынкой зафиксировали руку в положении сгибания в локтевом суставе под прямым углом. Ввели противостолбнячную сыворотку. Для обезболивания - морфий. Сантранспортом направили в Первый военно-морской госпиталь. Спешу к Павлову. К месту его вынужденной посадки меня перебросил на По-2 сержант Козьминых, а сам он полетел искать Зосимова, прочесывать на бреющем полете окрестности аэродрома Приютино. Павел Иванович Павлов, как удалось выяснить сразу же после нашей посадки с Козьминых, находился в лазарете поселка Ковалево. Встреча у его постели была радостной. - Доктор, я ждал тебя, знал, что ты найдешь... Чуть не отправили в армейский госпиталь. Но воздержались. Поверили, что за мной приедут свои, произнес Павлов удовлетворенно заметно ослабевшим, тихим голосом, привлекая меня к себе здоровой рукой. Мы обнялись. Первая помощь летчику была уже оказана. Наложены асептические (стерильные) повязки на раны, введена противостолбнячная сыворотка, морфий. Оставалось добавить иммобилизацию - шинирование поврежденных множеством разной величины осколков левой руки и левой ноги. Раненый бледен. Вероятно, не только и не столько от потери крови. Это был один из верных признаков истощения организма, результат предельного нервного напряжения в тяжелом полете. Отсюда целая совокупность и других признаков: общая слабость, несвойственная Павлову вялость жестов и речи, апатия, определенная безучастность, низкое кровяное давление, слабый пульс, холодный потный лоб, синюшность губ, учащенное поверхностное дыхание. С моим появлением раненый заметно повеселел и спросил, что с остальными. А потом стал улыбаться, шутить и рассказывать, как все случилось. Моя попытка убедить, что основное нам уже известно от Пимакина и Ткачева и что ему лучше теперь полежать спокойно, не вспоминать и не переживать все снова, оказалась напрасной. И я понял: летчик не успокоится, пока не расскажет. Я стал внимательно слушать. В неравном бою нашей шестерки "яков" с восемнадцатью ФВ-190 самолет Павлова получил серьезные повреждения. Разбита приборная доска. Рядом с кабиной пробито левое крыло. Пробит бензобак. В пробоинах и правая плоскость. Но самолет управляем! Кабина заполнилась дымом. Дышать трудно. Фонарь еле удалось открыть: повреждены пазы, а левая рука и нога отяжелели, стали непослушными. Рукав гимнастерки и брюки пропитались кровью. Он развернулся в сторону Невы. На ее правом берегу - наши. Мотор то и дело дает перебои, угрожая остановиться. От перебоев в моторе корпус самолета все время вздрагивает. Вдобавок ко всему вражеский истребитель преследует и короткими очередями ведет огонь. Но безрезультатно. Причиной тому железная воля Павлова: он все время сбивает прицеливание врага, маневрируя отворотами и скольжением. Но вот подоспела на помощь новая группа "яков". Пирату, надеявшемуся на легкую добычу, не удалось уйти от расплаты. Он вспыхнул факелом, врезался в землю и взорвался. На душе у Павлова стало легче. Одна смертельная опасность отпала. Теперь все зависело от собственного подбитого самолета. Только бы не отказал мотор. - Тяни, вывози, сивка! - пытается громко крикнуть Павел Иванович. - И, как видишь, доктор, сивка вывезла... Продолжая рассказ, он заметил, что очень опасался взрыва самолета. Ведь кабину все время наполняли пары бензина и эмульсия масла. Прыжок с парашютом исключался: сначала было рано - внизу противник, потом стало поздно - высота потеряна, силы на исходе, мотор вот-вот остановится и тогда - катастрофа. Заметив подходящую площадку, летчик решил садиться. Убрал газ и с большим усилием перекрыл кран. Наудачу выпустил шасси. Расчет оказался точным: самолет, плавно коснувшись земли, благополучно остановился. С трудом выбрался из кабины. Немного отойдя от машины, упал, потеряв на какое-то время сознание. А когда оно вернулось, встать от слабости уже не мог. Вскоре подбежали люди и доставили его в Ковалево. По свидетельству Павлова, в тот день "яки" сбили восемь вражеских самолетов. Досталось и "якам". Все они были подбиты, половина летчиков ранены. Пока я сидел у постели Павлова, пришла санитарная машина. Ее прислал Кузьминых. Он знал, куда направить. С медицинской точки зрения противопоказаний к эвакуации не было, и мы двинулись в путь - в свой лазарет в Приютине. Тридцать лет спустя, 9 августа 1972 года, в газете "Страж Балтики" была опубликована (посмертно) статья Павлова "Над Синявинским плацдармом". Вспоминая случай с ранением и нашу с ним встречу, Павел Иванович пишет буквально следующее: "...появился наш следопыт, как мы звали полкового врача Василия Георгиевича Митрофанова. Он душою чувствовал, где могут произвести посадку подбитые самолеты, где находятся живые или погибшие летчики полка. Многие обязаны жизнью этому человеку". Вероятно, меня поймет читатель, если скажу, как дорог и трогателен для меня столь теплый отзыв боевого летчика, любимого командира. Но вернемся к прерванному изложению. По прибытии в Приютино мы узнали, что недалеко от поселка Колтуши летчик Кузьминых с бреющего полета отчетливо видел остатки сгоревшего самолета. Рядом - никого. Примерно в полукилометре он отметил зенитную батарею. Там, по мнению Кузьминых, могли кое-что знать о случившемся и туда следовало обратиться. Сведения Козьминых уточняли направление поиска, но оставляли по-прежнему неясной и еще более тревожной судьбу Зосимова. Мы почти не сомневались: Козьминых видел остатки зосимовского "яка". Однако никто в полку не хотел верить и не верил в самое худшее: не такой он летчик, чтобы погибнуть. Да, всегда при виде Зосимова казалось, что трагический исход не для него. Сам он решительно отвергал для себя такую возможность как нечто нелепое, отвергал легко, с улыбкой, без всякой рисовки. И не потому, конечно, что наивно закрывал глаза на опасности боевого полета. Отнюдь нет. В игнорировании возможности погибнуть на войне заключалось его личное отношение к психологической проблеме опасности. Барьер опасности летчики наши преодолевали повседневно и успешно. Преодолевал его и Зосимов, придерживаясь правила: "Успех летчика - в разумном бесстрашии". Только в этом случае, утверждал Зосимов, летчик может сполна реализовать свои профессиональные возможности в сложной ситуации и действовать с максимальным шансом на успех. Именно такому отношению к опасности училась молодежь у старших, на личных примерах Слепенкова, Павловых, Горбачева, Зосимова, Меркулова, Королева, Митина, Ковалева, Ломакина. Никто из них не понимал бесстрашие как безразличие к опасности. Это было бы противоестественно. Только психически больные люди не реагируют на опасность. Бесстрашные - это те, кто умеет отрицательные эмоции страха подавить силой воли, высоким сознанием долга. Таков был Зосимов. Капитана Зосимова однополчане знали как одного из блестящих мастеров воздушного боя. Ровно через месяц после начала Отечественной войны, 22 июля 1941 года, он таранил на МиГ-3 фашистский бомбардировщик Ю-88, за что был удостоен ордена Ленина. А еще раньше за отличие в финской кампании Д. И. Зосимов принял из рук М. И. Калинина орден Красного Знамени. В августе 1942 года был награжден этим орденом еще раз. Только за три месяца (июнь - август 1942 года) капитан Зосимов имел на своем счету 5 сбитых самолетов врага. Недавно он один вел воздушный бой с восьмеркой Ме-109. Их длительные атаки окончились безрезультатно, несмотря на их восьмикратное превосходство в силах. Дмитрий Иванович пользовался репутацией интересного собеседника. Надо сказать, что на редкость удачно, психологически удивительно совместимо, подобрался руководящий состав 1-й эскадрильи: командир, его заместитель, комиссар. Все они были великими оптимистами, не умевшими, казалось, унывать ни при каких обстоятельствах. Но главное, конечно, что их крепко объединяло, это глубокое знание каждым своего дела, чувство долга, обязательность, надежность во всем, И в большом, и в малом. Я отбыл на санитарной машине к месту, отмеченному на карте Анатолием Козьминых, и вскоре был в расположении зенитной батареи. Там сказали: "Летчик жив! В сознании! Находится в Колтушах. Его отнесли туда бойцы-зенитчики. На их глазах все произошло. Они первыми подбежали и оказали помощь". Луч надежды уже засветился, настойчиво пробившись сквозь тьму неведения о судьбе Зосимова. Каков действительный характер повреждений? Какова их опасность для жизни, выздоровления и возвращения в строй? Все это продолжало волновать меня. И вот я у цели. Вот он - наш Зосимов! Живой! Он улыбается, сердечно меня приветствует и тут же переходит к делу. Сначала, как и Павлов, интересуется остальными. А потом, без паузы, начинает рассказывать обстоятельства случившегося с ним несчастья. Остановить Зосимова было невозможно. В отличие от несколько апатичного и вялого поначалу Павлова Зосимов был возбужденным. Он говорил необычно торопливо хрипловатым голосом простуженного человека. Необычным, сбивчивым казался и строй его возбужденной речи. Ему, видимо, хотелось сказать многое и как можно скорее. Потому фразы получались короткими, не всегда законченными, отрывистыми: - Немного попало. Так, вроде порядок. А вот костомаха. Отказывает, говорил он, показывая взглядом на поврежденную ногу. - Куснули малость. Фрицы проклятые! Но ничего. Обойдется. Мы тоже дали им прикурить! Летчик все время менял положение в постели, не находя удобного места. Он постоянно хотел пить. Временами ему становилось холодно. Он просил потеплее укрыть, но не касаться ожогов: это страшно болезненно. Пульс частый, слабый, кровяное давление низкое. Температура немного повышена. У Зосимова были ожоги лица, рук, задней поверхности правой ноги. В области лба и волосистой части головы - ссадины, ушибы с кровоподтеками. Задняя поверхность обожженного бедра поражена множеством мелких металлических осколков, глубоко засевших в толще мягких тканей. Это так называемое "обожженное ранение", особенно опасное из-за возможности развития микробов в ране. Обращал внимание небольшой отек правого бедра. Оно было толще левого на один-полтора сантиметра. Площадь ожога, оказавшегося, к счастью, поверхностным, составляла около пятнадцати процентов поверхности тела. Ожоги таких размеров относятся к обширным. Они нередко носят угрожающий для жизни характер. Особенно у тех, у кого, подобно Зосимову, ожоги сопровождались большой нервно-психической травмой. В ходе схватки, о которой я уже знал от Павлова, самолет Д. И. Зосимова был подбит, а сам он ранен осколками в правое бедро. Когда, возвращаясь домой, он находился по эту сторону линии фронта, самолет загорелся. Следовало бы, казалось, выброситься с парашютом. Высота позволяла. Но Зосимов этого не сделал. Он решил попробовать спасти машину. Вероятно, трудно представить себе более рискованное решение. Чтобы с этим согласиться, надо немного вдуматься. В самом деле; в столь критической обстановке, когда подбитый самолет уже горел и мог в любой момент взорваться, летчик решает спасти дорогостоящую машину Як-1. В этой ситуации летчику не изменило понимание того, что вверенным ему народом оружием он должен дорожить. Вот почему Зосимов не прыгнул сразу. Шансы на спасение самолета летчик считал ничтожно малыми - не более одного процента из ста. Зосимов мог этого не делать, и никто его не упрекнул бы. Но решение принято. Зосимов эволюциями сбивал пламя. Не получалось. Огонь проник в кабину, обжигая лицо, руки. Загорелись гимнастерка, парашют, брюки. Горячий воздух перехватывал дыхание. Хотя и открыт фонарь, дышать все труднее. Он уже понимал, что самолет не спасти. Попытка сделана, совесть чиста, теперь прыгать! Но, увы, поздно. Высоты нет. И ее уже не набрать для прыжка Выход один - садиться на горящем самолете. Зосимов повел горящий самолет на посадку. Скорость огромная. Крайне острая и скоротечная аварийная обстановка не позволила погасить ее до нормальной посадочной скорости. В распоряжении летчика мгновения, считанные секунды. А успеть надо многое, чтобы максимально обезопасить встречу с землей. Она не только стремительно приближалась, но и плохо просматривалась из-за огня и дыма. Летчик действует четко. Навыки, доведенные до автоматизма, срабатывали безотказно. Отстегнул привязные ремни, чтобы на земле поскорее выбраться из огня. Руку перенес на прицел. Иначе, ударившись о приборную доску, можно потерять сознание и, не будучи в состоянии действовать, сгореть вместе с машиной. Надо было спешить, чтобы опередить взрыв. Теперь он неминуем, хотя зажигание и выключено. В момент удара на фюзеляж с громадной силой рвануло вперед. Противодействовать инерции - вне человеческих возможностей. Искры посыпались из глаз летчика, но сознания он не лишился. Самолет продолжал брюхом ползти по земле, но уже без Зосимова. Он вовремя вывалился из кабины, угодив в канаву, полную грязи. По канаве, будто специально подвернувшейся для укрытия, летчик спешил отползти как можно дальше. Вероятно, не прошло и минуты, как с грохотом взметнулось огромное пламя с клубами дыма. Летчика оно не задело. - Зося успел тютелька в тютельку, - заключил свой рассказ Зосимов. У Зосимова имело место возбуждение центральной нервной системы, характерное для начальных проявлений одного из осложнений ранения - шока. Тревожила меня опасность его углубления, когда состояние возбуждения, истощаясь, может переходить в следующую, более опасную для жизни стадию шока. Ей присуще не возбуждение, а угнетение функции центральной нервной системы и других жизненных функций организма. Сидя у постели Д. И. Зосимова, я, разумеется, не знал, что сложная и не до конца исследованная проблема шока меня увлечет и станет в послевоенные годы темой моих научных работ. - Доктор, ты, конечно, думаешь: почему Зося не прыгнул сразу? Да? Скажу. Чтобы помочь тебе понять летчика. Ты ведь к этому стремишься? И правильно. Инженер машину понимает. А ты по части нашего брата разуметь должен. Сказ один, доктор: характер летчика не позволил действовать иначе, - говорил необычно торопливо Зосимов все тем же хрипловатым голосом. - Где-то у Горького сказано, что женщина без характера - это все одно, что хлеб без соли. А я скажу так: летчик без характера гораздо хуже той бабы. Без характера летчику, да еще истребителю, никак нельзя, - рассуждал Зосимов, неоднократно за свою боевую жизнь доказавший, какая могучая сила заключена в его характере. Его характер и сегодня проявился, до конца выдержал суровое испытание. Пусть цель не достигнута - самолет спасти не удалось, - но разве он не победил! Меня настораживал его хрипловатый голос. Очевидно, ожог слизистой верхних дыхательных путей, отсюда - отек голосовых связок и изменение голоса. На почве таких ожогов может развиться отек подсвязочного пространства. И тогда возможна асфиксия - острое удушье на почве непроходимости закрытого отеком дыхательного горла. Чтобы этого не случилось, прибегают к трахеотомии - рассечению трахеи с введением в нее специальной металлической изогнутой трубки. Через нее и дышит больной, пока не спадет отек. Затем трубка извлекается. Дыхание восстанавливается естественным путем, а рана в трахее (дыхательном горле) заживает без дополнительных вмешательств. Нам такая радикальная мера, к счастью, не потребовалась. Отек голосовых связок у пострадавшего не нарастал, наоборот, довольно быстро стал исчезать, и уже в ближайшие дни голос восстановился до обычного. Молодым врачам, с их недостатком личного опыта, в трудные минуты приходится мысленно обращаться к своим учителям. Я часто вспоминал профессора А. В. Мельникова. Это он в первые месяцы войны тренировал нас по военно-полевой хирургии. Настойчиво требовал не забывать о так называемой газовой инфекции - микробах, развивающихся в бескислородных, или аэробных, условиях. Это была излюбленная его тема. Его конек. Среди таких микробов кроме столбняка он выделял еще четыре очень опасные их формы. Их он назвал "группой четырех". Развиваясь в ране, они вызывают отек тканей, а два вида из этой группы выделяют еще и газ. Отсюда - газовая инфекция. Она могла быть и у Зосимова. Канава с жидкой грязью, в которой побывал летчик, спасла ему жизнь, уберегла от взрыва, но в рану попала земля, а с нею и микробы. Конечно, раны тщательно очистили от грязи, но не от микробов. Возможно, они и не проявят себя. Но будет поздно, если они разовьются и покажут всю свою страшную силу. Пока этого нет - действовать! В аналогичных, не совсем ясных случаях надо, учили нас, ориентироваться на главную опасность. Все взвесив, решили не увлекаться покоем и другими доступными на месте способами борьбы с проявлениями шока. Предпочли бережную эвакуацию в госпиталь. Операция могла быть квалифицированно сделана только в госпитале. Широкие и глубокие продольные ("лампасные") разрезы, проникающие до мышц бедра, с обязательны'; рассечением оболочки, покрывающей мышцы, ликвидируют напряжение тканей. Создается возможность оттока жидкости из тканей в повязку, уменьшения отека и болевых ощущений. Разрезы обеспечивают аэрацию тканей - доступ к ним воздуха, кислорода. Микробы, для которых необходима безвоздушная среда, оказываются в неблагоприятных условиях и погибают. Опасность для жизни раненого, как правило, ликвидируется. Перед дорогой раненого тщательно перевязали, для уменьшения болей ввели морфий, поврежденную ногу шинировали. Позаботились, чтобы больному не было холодно. Ехать старались как можно осторожнее. Из Приютина Зосимов продолжил путь вместе с раненым Павлом Ивановичем Павловым, Трогательной была их встреча. Оба забинтованные, они потянулись друг к другу. Павлов нежно коснулся губами бинтов на голове Зосимова. Из-за повязок, отека лица и хриплого голоса он был почти неузнаваем. Но Павлов сделал вид, что ничего необычного не замечает. Лежа в санитарной машине рядом, они разговаривали: уверяли друг друга в пустячности ранений, разбирали, как все произошло, справлялись об остальных. С Павловым Зосимову, казалось, стало легче. Он заметно приободрился, снова стал шутить. Наконец мы прибыли в приемное отделение Первого военно-морского госпиталя. Раненых осмотрели опытные хирурги - ведущий хирург госпиталя Николай Варфоломеевич Петров и Федор Маркович Данович, ставший впоследствии профессором. Сразу после перевязки Павлова распорядились поднять наверх, в палату третьего этажа. Зосимову предложили операцию. Ибо поставленный диагноз, подтвержденный последующим бактериологическим исследованием кусочков тканей, сомнений не оставлял. - Согласен, - не колеблясь ответил Зосимов. Под наркозом Данович, консультируемый Н. В. Петровым, произвел семь "лампасных" разрезов бедра. Операция была сделана по всем правилам хирургического искусства высокого класса. Для контроля на бедро наложили шелковую нить - лигатуру, по Мельникову. Она нетуго охватывала конечность несколько выше начала разрезов. Чтобы нить не смещалась, ее фиксировали к коже специальным клейким веществом - клеолом. Теперь - ждать. Если отек уменьшится, - лигатура ослабнет. Это будет означать: анаэробный процесс остановился, пошел на убыль. Это будет то, ради чего предприняты все усилия. А если нить врежется? Этого не должно быть. В это не хочется верить. Это будет говорить о нарастании отека, о том, что процесс продолжается. Тогда может стать вопрос об ампутации конечности. Ту ночь я провел в госпитале. Медленно тянулось время в ожидании результатов оперативного вмешательства. Под утро дежурный хирург наклонился к постели больного, осторожно отвернул одеяло и полез пальцем под лигатуру. Удовлетворенная улыбка озарила его лицо. Ее смысл понимали все. Ее понимал и раненый. Не только понимал, но и чувствовал. Ибо ему стало значительно легче. Вслед за хирургом и я убедился лично: лигатура ослабла. Хотя состояние раненого оставалось еще тяжелым, предстояло еще много трудных дней и ночей и для больного, и для врачей с их заботливыми помощниками - медицинскими сестрами и нянями. Наше участие в восстановлении здоровья раненых летчиков не ограничивалось оказанием первой помощи и направлением в госпиталь. Оно продолжалось и после госпитализации, подобно тому как внимание и заботы семьи не прекращаются вслед за направлением близкого человека в больницу, пусть даже самую первоклассную. Заботы продолжаются и часто оказываются очень существенным слагаемым в общей сумме лечебных усилий медиков. Выздоровление - чрезвычайно сложный процесс. Это - результат не только лекарственных назначений, хирургических вмешательств и ухода за больным. Многое зависит от сил организма раненого, его воли к выздоровлению, морального состояния. Именно поэтом- мы говорим не о лечении болезней, ран, ожогов, но о лечении больных, раненых, обожженных. Это один из замечательных принципов советской медицины - лечить не болезнь, а больного. Участие однополчан, являясь естественным и закономерным выражением любви к раненым, стимулировало их моральные и физические силы. Я выполнял своего рода роль связного между полком и госпиталем: передавал приветы, уведомлял о новостях в полку и состоянии раненых, передавал подарки и поздравления с наградой или очередным воинским званием. С моим участием решались вопросы предоставления после госпиталя отпуска или дома отдыха, определение годности и допуск к летной работе. Чувствовать себя в госпитале уверенно среди раненых летчиков мне помогали деловые контакты с Первым ленинградским (ныне ордена Ленина) военно-морским госпиталем. (Он был основан Петром I еще в 1715 году.) В годы войны я бывал в нем, что называется, на правах своего человека, особенно среди хирургов. В нем лечились большинство раненых летчиков полка в бытность нашу под Ленинградом в июне 1942 - июле 1944 года. Наши связи с госпиталем продолжались и после того, как полк далеко ушел на запад. Продолжаются и поныне. Хирургическое отделение как эстафету от хирургов военных лет приняли мои ученики по академии: сначала Г. Я. Савченко, затем X. А. Харебов. Замечательным коллективом госпиталя в те годы руководил прекрасный врач, опытный организатор и отзывчивый человек Г. Е. Гонтарев. С глубоким уважением и признательностью вспоминаю талантливых хирургов во главе с Н. В. Петровым, медицинских сестер, санитарок. В нелегких условиях блокады под артиллерийским обстрелом они героически делали все для раненых бойцов. Хирурги госпиталя с пониманием и уважением относились к специфике авиационной службы, помогали нашему командованию принимать решения о дальнейшем служебном использовании летчиков, закончивших лечение в госпитале. Раненые полка по достоинству ценили заботу о них. Она им помогала в главном - в их стремлении поскорее встать в строй. Спустя несколько дней после того как были доставлены Павлов и Зосимов, я снова прибыл в госпиталь навестить раненых. Их было там уже шестеро. Они занимали две палаты. В одной из них - командир нашей новой 3-й эскадрильи майор Теплинский, летчики Иван Чернышенко, Иван Емельяненко и Дмитрий Пимакин. Другую небольшую палату рядом занимали Павлов и Зосимов. Обе палаты вместе Павлов в шутку называл "авиационным гарнизоном". Начальником его считали Павла Ивановича. У майора Теплинского - огромный ушиб в области спины и закрытый перелом лопатки с обширным подкожным кровоизлиянием - синяком почти во всю спину. Выглядел он тяжелобольным. Обложенный подушками, он лежал полусидя. Дышал часто и поверхностно, глубже не мог - больно. Стоило чуть неосторожно повернуться или глубже вздохнуть, начинался болезненный кашель. Выручали обезболивающие препараты. Своеобразен механизм его травмы. В воздушном бою снаряд самолета противника попал в бронеспинку И-16. Она сместилась и плашмя нанесла тупой удар в спину Теплинского. Сгоряча он не сразу почувствовал всю тяжесть полученной травмы. Сила удара поначалу как бы натолкнулась на предельно мобилизованные в пылу боя защитные силы крепкого организма. Это позволило летчику, сохраняя самообладание, действовать с учетом особенностей обстановки и суметь покинуть на парашюте неуправляемый самолет. Приземлился на территории, не занятой врагом. Мы нашли его крайне возбужденным. С повисшей рукой, летчик как бы не замечал травмы, говорил, что пустяк, до завтра заживет, и требовал включить его в боевой состав на следующий день. Лишь с постепенным уменьшением шоковых реакции и возбуждения Теплинский почувствовал себя плохо. И ему уже не требовалось объяснять, что полететь он сможет не так скоро. Рядом - Иван Чернышенко. Его самолет был подожжен в воздушном бою и свалился в неуправляемый штопор. Летчики знают, как нелегко в подобных случаях отделиться от самолета, чтобы воспользоваться парашютом. Чернышенко нашел в себе достаточно сил и справился почти с невозможным. Приземлился на передовой в расположении наших войск с ожогами лица и рук (надо сказать, что ожоги у летчиков полка составляли 9 процентов от всех ранений и травм). Иван Емельяненко, раненный в воздушном бою в ногу и руку, тоже вынужден был покинуть подбитый самолет. Почти в 17 процентах случаев аварийных ситуаций в воздухе летчики наши пользовались парашютом. Он их не подвел ни разу. Это лучшее свидетельство и умения летчиков, и хорошей работы парашютно-десантной службы (ПДС). Емельяненко оставил самолет на высоте 1500 метров. Произвел затяжку, чтобы не расстреляли кружившиеся над ним самолеты противника. Раскрыл парашют только в 150 метрах от земли. За 30 секунд свободного падения потерял 1350 метров. С раскрытием парашюта скорость падения упала с 45 - 46 до 6 метров в секунду. При этом возникло отрицательное ускорение - перегрузка, в пять раз превышавшая вес летчика и составлявшая более 300 килограммов. Резко изменилось и направление действия ускорения. Если в момент свободного падения оно действовало в направлении от ног к голове (как в начале движения лифта вниз, когда человека как бы приподнимает, отрывает от площадки), то в момент раскрытия парашюта отрицательное ускорение подействовало в обратном направлении - от головы к ногам (как в момент остановки движущегося вниз лифта, когда человека придавливает к площадке, он как бы продолжает по инерции движение вниз). В результате действия перегрузок и резкого изменения направления действующих сил у Емельяненко произошло переполнение сосудов обоих глаз кровью и кровоизлияние в их белковые оболочки. Приземлился он в лесу, на своей территории. Нашли его быстро. С Емельяненко рядом в палате лежал Дмитрий Пимакин с мелкоосколочным, проникающим в локтевой сустав ранением. Самочувствие у него хорошее. Рука почти не болит, только плохо разгибается в локте. Вся надежда на лечебную физкультуру. Ею он занимался старательно и успешно. Майору Теплинскому, несмотря на его тяжелое состояние, уже виделся счастливый день, когда он выйдет из госпиталя и отправится на побывку к семье, чтобы, вернувшись, с новыми силами бить врага. Мечта о встрече с семьей согревала его, ускоряла выздоровление. - Похлопочите, доктор, - просит он, перестав кашлять. - Самому неудобно. А побывать дома очень хотелось бы. Говорить ему было трудно, мешал болезненный кашель. - Не беспокойтесь. Непременно побываете дома. - Нет, правда, доктор? Вы уверены? - улыбаясь, спрашивает Теплинский. - Правда. Отпуск будет. Обязательно! - Спасибо. Ответ мой не был для красного словца, просто приемом успокоить больного. Я понимал, конечно, что не я командую, не я подписываю отпускные билеты. Однако я хорошо знал и другое - с командиром полка у нас полное взаимопонимание. Помня об этом, я с чувством удовлетворения сознавал, какое великое дело в работе авиационного врача доверие и поддержка командира. Великий физиолог И. П. Павлов называл слово могучим, всеобъемлющим условным раздражителем. От меня как авиационного врача требовалось помнить об этом и уметь правильно пользоваться им. Тут подает голос Чернышенко. Он хотел бы на долечивание в свой лазарет в Приютино. - Ну, а ты что скажешь, Иван Никифорович? - спрашиваю Емельяненко. - Пока войну не кончим, мне, доктор, ничего не надо, кроме возможности бить фашистов, - отвечает Емельяненко, широко улыбаясь. И действительно, в отпуск на родную Украину он съездил только в 1945 году. Вернулся в полк с очаровательной молодой женой-землячкой. Захожу в палату к Павлову и Зосимову. У Павла Ивановича все идет на поправку, настроение бодрое. Садится в постели. Пробует вставать и даже ходить на костылях с помощью няни для страховки. - Немного барахлит температура по вечерам. В остальном порядок, докладывает о себе Павлов. - В нашем авиационном гарнизоне подводят двое: Зося и Теплинский, остальные - хоть куда. - Не слушай его, доктор. Мне тоже легче, - отзывается Зосимов. Голос у него уже не хриплый, но еще слабый и тихий. Отеки на лице исчезли. Стал снова похожим на себя. Однако общее состояние показалось мне более тяжелым, чем в день госпитализации. У Зосимова и Павлова индивидуальный пост, как и у Теплинского. Няня все время рядом. Ухаживает заботливо, старательно. Вот она помогает Дмитрию Ивановичу поменять положение больной ноги. Сам Зосимов сделать это не в силах. - Так, так. Много, много, - корректирует он действия няни. Она перестаралась. Сместила ногу чуть больше, чем хотел Зосимов. Но какой болезненный этот лишний сантиметр! Подушку поправить, перестелить постель все это дается ослабевшему Зосимову нелегко. Перевязки - только под наркозом, настолько они болезненны. Он плохо спит, плохо ест. Черты лица заострились. Глаза окаймлены темными кругами. Температурит. Временами его познабливает, а после - потеет. Вдобавок ко всему нет самостоятельных физиологических отправлений. Стул - только с клизмой, а мочу по нескольку раз в сутки выпускают катетером (резиновой трубочкой). Все это неприятно больному, травмирует и угнетает его психику, утомляет, ухудшает и без того тяжелое состояние. Я пытаюсь переключить его угнетенное и сосредоточенное на своих страданиях сознание на внешний мир, разорвать порочный круг, в котором причина и следствие постоянно меняются местами, снова и снова замыкая и повторяя круг. Тяжелое состояние портит настроение, а подавленное, удрученное настроение, в свою очередь, ухудшает общее состояние. Что можно сделать, чтобы пробить брешь в этом замкнутом круге? Казалось, и Зосимов думает над тем же и вместе со мной ищет путь к облегчению. Наконец я решил поделиться с раненым намерениями организовать эвакуацию его в Москву. Не сомневался: это заинтересует Зосимова. В Москве его семья, отец, мать. Там несравненно спокойнее: нет варварских обстрелов, нет блокады. Там Центральный военно-морской госпиталь. В нем он продолжит лечение. Зосимов, как я и предполагал, не сразу выразил согласие. Мысль об эвакуации его самого занимала уже не первый день. Но не в его манере было просить, даже теперь, на госпитальной койке. Опираясь на идею эвакуации, мы и стали действовать. Вовлеченными в сферу действий кроме меня и Зосимова оказались лечащие врачи госпиталя, командир полка, главный врач и командующий ВВС КБФ. Основная трудность заключалась в том, что тяжелое состояние делало раненого пока нетранспортабельным. Однако и эту трудность удалось повернуть в интересах выздоравливающего, прибегнув к методу убеждения, воспользовавшись опять-таки словом и заключенной в нем могучей силой. Наша доверительная беседа о перспективах эвакуации часто сопровождалась грохотом то и дело возобновлявшегося артобстрела района. На каждый разрыв снаряда Зосимов негодующе хмурился. Однако предстоящая поездка в Москву начинала формировать основу для коренного изменения его настроения, переключала его внимание на тот заветный уголок внешнего мира, который манил, ласкал воображение. Зосимов как бы заново оказывался перед необходимостью активной деятельности. - Убедил, доктор. Задача ясна. Приступаю к выполнению, - улыбаясь сказал он. - Вот и хорошо. Ты быстрее поправляйся, а я пойду к начальству продвигать задуманное. - Договорились. Эвакуация раненого летчика, надо сказать, в ленинградских блокадных условиях сорок второго года была делом непростым. Обстановка требовала возвращения раненых в строй в более короткие сроки, не прибегая к эвакуации. Оно и понятно. Медицинских сил в Ленинграде было достаточно. А такие боевые летчики, каким был Зосимов, составляли золотой фонд ВВС Балтики, вокруг которого формировалась молодежь, приходившая из училищ. Поэтому эвакуировали только в особо обоснованных случаях с разрешения командования. Потребовалось оно и для Зосимова. Слепенков выслушал меня, не прерывая. - Хорошо, доктор. Согласен, о Зосимове придется докладывать Самохину, коротко заключил он. - К нему пойдем через Корнева. - Действуйте. - Есть! Уходя от командира, я не сомневался: все, что мною намечено в отношении раненых, будет выполнено. Порукой тому слепенковская поддержка. Ее я почувствовал уже при первой встрече. Он не забыл и обещанного мне тогда врачебного воинского звания: на моем кителе ровно через три месяца появились две с половиной нашивки военврача третьего ранга вместо двух средних старшего военфельдшера. Утром следующего дня я позвонил В. Н. Корневу, Главный врач ВВС поддержал идею эвакуации Зосимова в Москву. Приказал дать ему рапорт командира полка, и заключение госпиталя, чтобы доложить командующему. Отлаженный механизм сработал четко. В тот же день нужные документы были собраны. На докладе у командующего Корнев приказал быть и мне на случай дополнительных вопросов. Но они не возникли. - Какие тут могут быть возражения? Хотя и очень жаль - замечательного летчика теряем. Надеюсь, вернется, - сказал генерал-лейтенант М. И. Самохин, выслушав Корнева. - Специалисты находят, товарищ командующий, что Зосимов может вернуться в строй. Правда, не так скоро, - добавил В. Н. Корнев, поддерживая надежду командующего встретиться с Зосимовым снова на Балтике. - Пусть выздоравливает как следует. Там будет видно. Без работы не останется, - ответил М. И. Самохин. - Когда медицина определит срок, выделим специальный самолет. И о прикрытии позаботимся. Так и передайте летчику! - Есть, товарищ командующий! Выйдя от командующего и простившись с В. Н. Корневым, я поспешил в госпиталь. Сначала, как обычно, побывал в палате у Теплинского. Потом направился к Зосимову и Павлову. Улыбку мне было не сдержать, конечно. Уже с порога я объявил: - Эвакуация разрешена командующим. Приказано передать: будет специальный самолет с прикрытием, как только немного станешь на ноги. Зосимов очень обрадовался. Сомнений не оставалось: опасный круг, в котором находился Зосимов, был разорван. Усилиями медиков госпиталя и командования своевременно удалось мобилизовать и призвать на помощь пошатнувшуюся было волю летчика к выздоровлению Это обстоятельство и сыграло едва ли не решающую роль на одном из труднейших этапов борьбы за его жизнь и возвращение в строй. Будни войны продолжаются Боевая работа в полку шла своим чередом. Летчики мстили за кровь боевых друзей, за дорогих ленинградцев, находившихся под варварскими обстрелами и бомбежками в тисках вражеской блокады. 20 сентября 1942 года восемь наших Як-1 сопровождали штурмовиков Ил-2, наносивших штурмовой и бомбовый удары по кораблям противника в Финском заливе. Обеспечив "илам" успешное выполнение задания, истребители сопровождения в воздушном бою с противником, численно превосходившим их вдвое, сбили четыре "фиата". Отличились Журавлев, Нетребо, Ткачев, Романов, Рубцов. "Илы" и "яки" потерь не имели. Спустя несколько дней, 26 сентября, восьмерка наших "яков", прикрывавших наземные войска в заданном районе, одержала победу над четырнадцатью истребителями противника, уничтожив два Ме-109. Отличились младший лейтенант Нетребо и сержант Ткачев. В этом неравном воздушном бою смертью храбрых погиб один из лучших летчиков полка, заместитель командира 2-й эскадрильи старший лейтенант Максим Савельевич Королев. Не стало нашего любимого Макса, как называли его друзья. На поиски я отбыл вместе с комиссаром эскадрильи политруком Ю. В. Храмовым. Место происшествия нашли быстро. Но, увы, надежды наши не оправдались. Помогать было некому. Капитан Романов, доложивший о гибели Королева, к сожалению, не ошибся. Летчик был убит в воздухе. Падал вместе с самолетом с высоты около трех тысяч метров. С невыразимой душевной болью смотрели мы на все, что осталось от нашего однополчанина, с которым еще сегодня утром разговаривали, слышали его смех, шутки. Что-то тяжелое сдавило грудь. Мы долго стояли молча, обнажив головы. Случившееся казалось настолько невероятным, что даже вещественные доказательства не хотелось принимать за реальность. - Но ничего не поделаешь, - говорил Слепенков - Война. Слабости не место. Мы бережно подняли останки М. С. Королева. Похороны состоялись 28 октября 1942 года со всеми возможными в то время воинскими почестями. Была вторая половина пасмурного ленинградского дня. Низкие, тяжелые облака, дождь. Траурная процессия была готова двинуться в свой печальный путь на Румболовскую высоту, это десятый километр Дороги жизни, от бывшей усадьбы Оленина в Приютине - четыре километра. Там Всеволожское кладбище. Неожиданно донесся привычный звук летящего поблизости истребителя Як-1, а затем Ме-109. Еще мгновение, и Як-1 показался из облачности. Он шел на посадку против старта - первый признак неблагополучия на борту. Наших "яков" в то время в воздухе не было. Невольно возникали вопросы: откуда и что с ним? Из-за облаков вынырнул Ме-109. По-воровски, с яростью хищника он гнался за подбитым "яком". Полого пикируя, Ме-109 имел большое преимущество в скорости перед "яком" на посадке. Стервятник, словно коршун, настиг жертву и дал очередь. Як-1 с высоты не более 50 метров свалился в отвесное падение... Раздался взрыв на земле, и в небо потянулись клубы густого черного дыма. Бандит безнаказанно скрылся. Тяжелое это было зрелище - убийство на наших глазах. Несколько человек во главе с Храмовым бросились к месту падения самолета. Я остался у гроба: там, куда поспешили товарищи, доктор не требовался. - Армейский "як", - сообщил вернувшийся вскоре Храмов. На месте происшествия тотчас заработали люди, чтобы потушить огонь, попытаться установить личность погибшего и сообщить в его часть или в вышестоящий штаб. Кортеж наш двинулся. Пока ехали, погода заметно улучшилась. Небо почти очистилось. Показалось низкое солнце. Лишь изредка его закрывали набегавшие облака, уплывавшие на запад. С. Я. Плитко открыл траурный митинг. От командования полка слово четырежды орденоносцу майору Горбачеву. По числу наград он первый в полку. Горбачев приблизился к открытой могиле друга. Сбросил накинутый на плечи кожаный реглан и передал кому-то подержать. Долю минуты молчит. Сосредоточенный взгляд его обращен вдаль, в сторону Ленинграда. Силуэт города в ясную погоду хорошо виден с Румболовской высоты. Слегка кашлянув, Горбачев начал. Никто из нас не мог знать тогда, что выступает он в последний раз, что воевать ему осталось совсем недолго. Всего три дня. Его речь была по-настоящему трогательна: - Прощай, Максим! Дело, которому ты отдал молодую жизнь, в надежных руках твоих верных друзей. Их у тебя много. Друзья твои подтверждают сегодня клятву - довести наше правое дело до победного конца. Это будет обязательно сделано, несмотря ни на какие трудности. Придет радостный день Победы! В новых песнях Родины, в ее делах народ прославит героев-воинов и золотом впишет их имена в свою историю. В ней сохранится и твое славное имя, дорогой Макс. Смерть фашистским оккупантам! Его гневно возвысившийся голос в конце слетка дрогнул. Горбачев отвернулся. И все увидели, как бесстрашный мастер воздушного тарана, не стыдясь навернувшихся скупых слез, поднес к глазам носовой платок. Вслед за Горбачевым выступил капитан Г. А. Романов. У него М. С. Королев был заместителем. Их связывала крепкая боевая дружба. Они были неразлучны. Вместе дрались и в этом последнем воздушном бою. Их разлучила смерть. Но только физически. Ибо в сердце друга М. С. Королев оставался жить. И, как все павшие, будет вечно жить в делах и памяти поколений. От молодых летчиков выступил сержант В. И. Ткачев. Молодые принимали эстафету от старших. В ту грозную пору они быстро мужали, набирались опыта и боевой мудрости и, в свою очередь, передавали эстафету дальше, новым отрядам поступавших летчиков. Пятерка однокурсников, они одновременно прибыли к нам в полк: Ткачев, Чернышенко, Сальков, Левенский, Бокалов. От ее имени и говорил сейчас Василий Ткачев... Подполковник Слепенков был задумчив. Он не собирался выступать. И не выступил. Немногословный по натуре, он не любил говорить в подобных случаях. Но и без слов однополчане хорошо понимали своего командира, всегда готового в бой, чтобы отомстить за кровь и гибель своих товарищей. Под звуки автоматного салюта гроб с останками М. С. Королева опустили в могилу. Это была одна из первых могил полка на Румболовской высоте. Надо сказать, далеко не все летчики, погибшие в бытность нашу в Приютине, похоронены там. Многие покоятся в других, не всегда точно известных местах, для некоторых могилой стали холодные воды Финского залива. Но никто не забыт! Всем балтийцам, у которых нет могилы на земле, сооружен общий памятник в Лиепае. На следующий день, 29 сентября 1942 года, командир полка получил задание прикрыть войска в районе Анненское - Арбузово - Московская Дубровка - 1-й и 2-й Городки. Группу истребителей из шести И-16 и четырех Як-1 возглавлял Я. 3. Слепенков. Барражируя в заданном районе, наши летчики на высоте 4000 метров встретились с двадцатью Ме-109. Завязался неравный воздушный бой. Фашисты, имея численное превосходство, надеялись на легкую победу. Но стервятники не знали, что слепенковцы бьют не числом, а умением. По-суворовски. Враг забыл, что наши летчики - у себя дома, защищают родное ленинградское небо. Внизу у них - родная советская земля. Сознание всего этого удесятеряло их силы в схватке с бандитом, ворвавшимся в чужой дом. Моральное превосходство и мастерство наших летчиков одержали верх. Противник вынужден был отступить, потеряв два Ме-109. Оба они упали южнее поселка No 3 торфоразработок, в двух километрах восточнее Марьина. Их сбили Слепенков и Ткачев. - Рубанули двоих - за Королева и за вчерашнего брата-армейца! отрапортовал командир встречавшим его однополчанам. Пропагандист Д. М. Гринишин оформил плакат-"молнию" "Бить врага по-слепенковски!". Отмечалась и боевая работа В. И. Ткачева. Всего лишь три месяца назад он прибыл из училища, а уже имеет три личные победы. Очень скоро он стал опытным летчиком. Майор Горбачев накануне последнего вылета. Слепенков и Плитко в госпитале у раненых. Годовщина полка. Итоги за три месяца боев После ужина 30 сентября 1942 года майор Иван Илларионович Горбачев и я возвращались домой. Было темным-темно, грязно. Шли тропинкой по памяти, а кое-где на ощупь. - Держитесь за мною, дорогой. Выведу точно, - говорил Горбачев, шагавший впереди. Слово "дорогой" была его любимая форма обращения. Даже упрекая кого-либо, он говорил: "дорогой". В тот вечер Горбачев был в хорошем настроении, разговорчив. - Вы знаете, дорогой, жену свою вчера видел во сне. Догонял, бегая за нею вокруг стола. И я, и она громко смеялись. Так и не догнал. До чего же любопытное явление - сновидение! Что медицина думает по этому поводу? Коротко я рассказал механизм сновидений с позиций павловских физиологических представлений того времени о сне как о разлитом торможении коры головного мозга, на фоне которого отдельные центры могут бодрствовать, воссоздавая порой в искаженном и причудливом виде картины из пережитого. - Это интересно, - отозвался Горбачев. - Многие тайны природы раскрыты. А непознанного, дорогой, - бездонная пропасть. Удивительное дело: чем больше люди узнают, тем больше открывается неразгаданного. Но, обратите внимание, это не пугает человека, а подзадоривает его неистощимую жажду знаний. Шаг за шагом он раздвигает представление о мире. Давно ли было - летать не умели? Летаем! Полетят и на другие планеты! Будет достигнуто многое, о чем сегодня и не мечтается... Я шел вслед за Горбачевым и думал о том, насколько он любознательный и как хорошо выражает свои мысли, касаясь сложных проблем, заглядывая в отдаленное будущее людей Земли. Потом он замолчал. Молчал и я. Не хотелось перебивать ход его мыслей. А он вдруг стал напевать только что появившуюся тогда песню Соловьева-Седого "Играй, мой баян". Пел Иван Илларионович приятным тенором, очень душевно: Играй, мой баян, и скажи всем друзьям, Отважным и смелым в бою, Что, как подругу, мы Родину любим свою... - Спокойной ночи, дорогой, - сказал он, пожимая мне руку на прощанье. - Спокойной ночи, Иван Илларионович. И без сновидений. В этом случае сон наиболее крепок и полезен. - Спасибо, дорогой! Чаще всего у меня именно так и бывает. Мы разошлись. Он направился в маленькую отдельную угловую комнатку внизу, а я повернул за угол, чтобы с другой стороны дома подняться на второй этаж. Там среди коек летного состава 1-й и 2-й эскадрилий (3-я эскадрилья базировалась в Гражданке) находилось и мое место. На следующее утро вместе с летчиками я был в столовой на завтраке. День был праздничный для однополчан - ровно год назад, 1 октября, в Рузаевке полку вручили его святыню - Знамя. Эта дата считается днем основания части. Первые восемь месяцев минувшего года были посвящены освоению новой материальной части Як-1. Следующие четыре месяца - фронт. Боевая работа с аэродромов осажденного Ленинграда - Приютино, Борки, Гражданка. За этот короткий срок сделано и пережито немало. Обо всем, вероятно, скажет сегодня комиссар С. Я. Плитко в докладе на торжественной части вечера. Настроение у летчиков приподнятое. Они обмениваются поздравлениями, шутками. - Привет начальству от подчиненных! - услышали мы бодрый голос майора Горбачева. Широко улыбаясь, он шел между столами к своему месту в салоне командира, по обыкновению высоко подняв руку. Это была всем хорошо известная его манера здороваться с людьми. - Спал, дорогой, как сурок. И ничего не снилось, - сказал он, проходя мимо меня. После завтрака я направился на КП 1-й эскадрильи. Бывать там мне приходилось часто. Оттуда хорошо просматривался старт - взлет и посадка, там постоянно находилась дежурная санитарная машина. Поблизости стояли самолеты Слепенкова и Горбачева. Командир и его заместитель, как и другие офицеры штаба и управления, нередко заходили в просторную землянку 1-й эскадрильи. При необходимости их можно было найти именно там. Бывая на КП первой, я имел возможность знать обстановку. В начале двенадцатого поступила команда на вылет четверки "яков". В ее составе майор Горбачев, старший лейтенант Рубцов, лейтенант Постников и сержант Ткачев. Стою у самолета Горбачева. Мотор работает ровно, ритмично. Летчик ждет сигнала. Вот он сбавил обороты до самых малых и подзывает меня жестом. Быстро приближаюсь. - В госпиталь к нашим не собираетесь, дорогой? День-то праздничный. Надо бы поздравить. Если будете, привет всем. Павлова и Зосю - поцеловать от моего имени. А может, вместе под конец дня обернемся на легковушке? - кричал Горбачев, стараясь, чтобы я слышал. - Вас понял. Собираюсь быть. Давайте вместе! - выкрикнул я и приложил руку к головному убору. - Добро! - отозвался Горбачев и жестом приказал механику убрать колодки: ракета взвилась. "Яки" улетели. Жду их возвращения на КП первой имеете с С. Я. Плитко, находившимся там по своим делам. Минут за пятнадцать до конца вылета в землянке появился Слепенков. Ему я доложил о желании Горбачева навестить раненых под конец дня, до намеченного полкового вечера. - Это было бы неплохо. Съездите, доктор, вместе с Иваном и Семеном, сказал Слепенков, назвав комиссара и заместителя просто по имени. - Если обстановка позволит, и меня прихватите, - улыбнувшись, добавил он. Примерно через час от начала вылета над аэродромом появились вернувшиеся с задания "яки". Привычный звук моторов возвещал об этом безошибочно. Мы поспешили наверх вслед за командиром. В этот полет он собирался идти сам. Но возразил Горбачев. Корректно, но настойчиво. Убедил, что лететь - его очередь. И Слепенков уступил. Согласился. "Яки" приземлялись на наших глазах. Одного не хватало. Наблюдая посадку с близкого расстояния, по бортовым номерам, мы поняли: нет Горбачева. - Где же он? - с тревогой вырвалось у командира. Медленно потянулись минуты томительного ожидания. Слепенков и все, кто находился рядом, ждали с докладом Рубцова - заместителя Горбачева в полете. Ждали с надеждой услышать нечто успокоительное. Ведь бывало не раз, когда невернувшийся летчик садился на соседний аэродром и вскоре оказывался дома. С нарастающим нетерпением следили мы за Рубцовым. Казалось, он очень долго рулит на стоянку, закончив пробег. Выключив мотор, неоправданно задерживается в кабине. Даже его торопливая походка казалась сейчас недостаточно быстрой. Но вот Рубцов остановился в трех шагах от командира. Вид его мрачен. - Майор Горбачев погиб смертью храбрых, уничтожив в неравной схватке два стервятника, - доложил он. Всех поразила категоричность доклада. Не оставалось места для сомнений и надежд. И тем не менее хотелось сомневаться и надеяться. Слепенков после минутной паузы распорядился отменить на сегодня мероприятия, намеченные в связи с годовщиной полка, и немедленно организовать поиск в районе Нового Поселка. Поиски велись одновременно двумя группами. В них кроме меня участвовали С. Я. Плитко, Д. М. Гринишин, Т. Т. Савичев, М. В. Красиков. На третий день от наземных войск в полк пришло сообщение: майор И. И. Горбачев похоронен недалеко от правого берега Невы, на высоте с отметкой 16,5. Были присланы его парашют, деформированные при падении ордена, уцелевшее удостоверение личности. Много лет прошло с той поры. Но и теперь, вспоминая Ивана Илларионовича Горбачева, я слышу его живой голос, его последнее на этой земле слово "добро", заключавшее последнее желание - навестить в день годовщины полка раненых друзей, порадовать их чем можно. Но вместо радости встречи раненым предстояло узнать о гибели Ивана Илларионовича Горбачева и Максима Савельевича Королева. Годовщину полка мы отметили не первого, а пятого октября. Навестили раненых и провели юбилейный вечер. В госпиталь ездили Я. 3. Слепенков, С. Я. Плитке и я, имея с собой в качестве подарков сливочное масло, шоколад, печенье, белый и черный хлеб, мясные консервы и даже коньяк. В условиях блокады - целое богатство. Коньяк, хранившийся в аптеке в качестве лекарства для раненых летчиков, мы получали в то время от главного врача ВВС КБФ В. Н. Корнева. Расходовали и отчитывались по рецептам. Поднявшись на третий этаж, мы направились в палату к Зосимову и Павлову. Вслед за нами в нее вошли Теплинский, Пимакин, Емельяненко, Чернышенко. - Для Горбачева места в машине не нашлось? - с укоризной спросил Павлов комиссара. Плитко, не ответив, продолжал здороваться с другими, уступив место у постели Павла Ивановича мне. - О, доктор! Сегодня как-то особенно приятно видеть тебя! - воскликнул Павлов, с готовностью раскрывая объятия навстречу мне. - Не задерживай, Павел, - потребовал Зося, шутливо намекая, что и ему не терпится обняться. - Привет от Ивана Илларионовича, - сказал я, не собираясь информировать их о случившемся, как и было условлено между нами. - Жаль, что Иван не приехал, - отозвался Павлов. - В прошлый визит обещал быть первого, а сегодня уже пятое. Помешало что? У вас ничего не случилось? вдруг, как бы спохватившись, обеспокоенно спросил он, пристально глядя на Слепенкова. Яков Захарович тем временем разглядывал книгу, взятую им с прикроватной тумбочки Зосимова. Делая вид, будто не слышит обращенного к нему тревожного вопроса, Слепенков явно не спешил с ответом. Вероятно, обдумывал: сказать правду или пока ее скрыть. Предпочел правду. - Война помешала. Что же еще, - спокойно сказал командир, взглянув на Павлова. - Вместо Горбачева теперь у нас вы. Летчики всё поняли. - Эскадрилью вашу передадим Меркулову. Он уже исполняет обязанности. Василий Павлович Меркулов отличный летчик, ему и карты в руки. Макса, вероятно, заменим Сушкиным, - добавил Слепенков. Предупреждая их вопросы, командир рассказал подробности обстоятельств гибели товарищей, просил не переживать, беречь силы для выздоровления. - Так и стараемся, - ответил за всех Павлов. - Вот и молодцы! Жаль терять друзей. Но жертвы не напрасны. За три месяца боевых действий полка от наших с вами ударов враг понес вдесятеро большие потери. - Если точно - в одиннадцать раз большие, - добавил Плитко. - Так им, гадам! Я уже здоров, товарищ подполковник, а злости на фашистов у меня на троих хватит! Прошу вас: прикажите доктору похлопотать о выписке. Меня не слушают, - доложил командиру Иван Емельяненко. Реплика Емельяненко выражала общее желание не задерживаться на госпитальной койке, оставить ее как можно скорее. В общении с летчиками я всегда учитывал это их рвение в боевой полет, чтобы не ошибиться в оценках состояния их здоровья. - Доктор знает свое дело. Зачем же такие приказы? - ответил Слепенков. - Я бы пожелал доктору когда-нибудь после войны поведать людям о наших раненых и погибших. Пусть о них знают наши внуки. За последние дни состояние раненых улучшилось. Зосимову предстояло наложение гипсовой повязки на ногу для обеспечения ей надежного покоя и создания более выгодных условий для заживления ран бедра. Настроение у Дмитрия Ивановича бодрое. Он заметно окреп, на аппетит и сон не жалуется. Температура почти нормализовалась. Павлов самостоятельно ходит с палочкой. Бывает на прогулке во дворе госпиталя. Теплинский уже не кашляет. Садится, встает, прогуливается по коридору. Рука на косынке, движения в плечевом поясе постепенно восстанавливаются и уже менее болезненны. У Емельяненко кровоизлияния в белковые оболочки глаз рассосались. Раны заживали без осложнений, но еще не зажили, и оснований для выписки не было. Пимакин усиленно разрабатывает подвижность в локтевом суставе. Выписка по этой причине тоже задерживается. У Чернышенко ожоги почти зажили, переводится в Приютино на долечивание и отдых. По возвращении из госпиталя мы сразу попали на полковой вечер. Перед началом общего ужина, когда летчики и основной технический и руководящий состав полка сидели за накрытыми столами, с кратким словом к ним обратился командир. Он поздравил с юбилеем Вспомнил погибших и тех, кто находился на излечении в госпитале. Отметил бесстрашие и мастерство летчиков в бою, самоотверженный труд всего личного состава полка. Пожелал новых побед в боях с фашизмом, провозгласил здравицы в честь ленинской партии, Советского правительства, народа, наших доблестных защитников Родины. Затем так же кратко выступил комиссар Плитко. Воспользовавшись данными из готовившегося тогда наградного листа, подписанного командиром 8-й авиабригады Героем Советского Союза полковником Е. И. Преображенским и военкомом бригады полковым комиссаром М. Ф. Чернышевым 10 октября 1942 года, на присвоение Я. 3. Слепенкову звания Героя Советского Союза, он подвел некоторые итоги боевой работы полка. За три месяца летчики произвели 1850 боевых вылетов, сбито 55 самолетов противника. Наши потери в воздушных боях - 5 самолетов. Впереди шел командир полка - у него 90 боевых вылетов, 10 воздушных боев, 7 сбитых самолетов врага, в том числе 5 бомбардировщиков. Кроме того, в первые месяцы войны Я. 3. Слепенков, как уже отмечалось уничтожил на Южном фронте два Ме-109. Итого девять сбитых лично самолетов, две успешные штурмовки живой силы и техники противника, четыре разведывательных полета в тыл противника. В заслугу командиру справедливо ставились победы полка в целом, ибо в каждой из них была частица его души, его летного мастерства, которому учил личным примером в бою. 3а все время войны Я. 3. Слепенков провел 20 воздушных боев. Они принесли ему 18 побед: 13 личных и 5 групповых. Его опыт весьма поучителен для молодых летчиков. Они видели: что ни бой с участием командира, то. как правило, победа. Да еще и без потерь с нашей стороны. У Я. 3. Слепенкова 157 боевых вылетов. Дальнейшему росту личных боевых итогов Слепенкова помешала неожиданно случившаяся с ним болезнь, о чем подробнее я расскажу позже. После ужина состоялась демонстрация кинофильма "Свинарка и пастух". Картина напоминала о любви, о довоенной жизни, невольно звала каждого содействовать быстрейшему возвращению людям мира и счастья. О моих врачебных делах, преимущественно в свободное от полетов время Работа врача авиаполка не ограничивалась предполетными опросами и периодическими осмотрами летчиков, снабжением их индивидуальными пакетами первой помощи и обучением правилам само- и взаимопомощи. В мои обязанности входило и наблюдение за взлетом и посадкой (причем у меня в распоряжении находилась санитарная машина с медицинской сестрой или фельдшером), и оказание уже на аэродроме помощи раненным в воздухе или получившим травмы при взлете и на посадке. Я участвовал в поисках не вернувшихся с боевого задания, должен был оценить состояние летчика на месте первой встречи и решить, необходима ли срочная эвакуация или можно временно лечить там, куда успевали доставить летчика подоспевшие на помощь, как правило, случайные люди. Кроме перечисленных были у меня и другие дела. Они постоянно сочетались и перемежались с тем, что составляло обеспечение боевых полетов текущего дня. Таковы, например, мои рабочие посещения в госпитале раненых. Хочу еще раз подчеркнуть значение целенаправленного общения с летчиками в различных ситуациях. Общаясь с ними, я, как врач, работал. Сообразно обстановке наблюдал, анализировал. Разные по форме и содержанию варианты общения соединялись в единое целое одним мотивом действий врача - заботой о здоровье каждого и полка в целом. Все, что я ни делал, подчинялось этой цели. Повседневное общение с летчиками сближало меня с ними, укрепляло доверительные отношения между на- ми. И это не только помогало мне лучше их лечить, но и позволяло глубже вникнуть в особенности и сложности их работы. Через общение с летчиками и техническим составом я узнавал особенности материальной части как своеобразного инструмента летчика, его рабочего места. Это давало возможность мне основательнее уяснять обстоятельства и механизмы авиационных ранений и травм, квалифицированно анализировать причины летных происшествий. Потому и назывался я врачом авиационным, в отличие от врачей авиабазы или врачей лаборатории авиамедицины. Они ведь тоже обслуживали боевые действия авиации. Но у них были свои задачи и соответственно свои названия: начальник лазарета, начальник медпункта, специалист ЛАМа (терапевт, окулист и другие). Одна из моих забот врача авиаполка состояла в том чтобы все летчики, находившиеся в строю, имели заключение военно-врачебной комиссии о годности к летной работе. Этим подчеркивались повышенные требования к состоянию здоровья летчика. Чтобы летать, он должен был не только быть вполне здоровым, но и иметь юридическое закрепление этого факта в своей медицинской книжке. Надо сказать, повседневные наблюдения врача авиаполка, периодические и внеочередные осмотры специалистами врачебно-летной комиссии являлись надежным контролем. Внеочередные переосвидетельствования в комиссии требовались, в частности, по окончании лечения раненого летчика. В необходимых случаях я направлял на комиссию лиц из числа наземной службы полка, когда требовалось решить вопрос о временно трудовой непригодности, чтобы (при отсутствии срочных показаний) госпитализировать на стационарное лечение, порою длительное. Вот и на этот раз я тщательно подготовил необходимую документацию (развернутые медицинские характеристики и медицинские книжки с приложением к ним строевых характеристик командования) для представления на гарнизонную комиссию при санотделе КБФ летчика 1-й эскадрильи лейтенанта Новикова и адъютанта (начальника штаба) 2-й эскадрильи капитана Чернова. (После того как под конец 1942 года перевели из Крестов в Бернгардовку лабораторию авиамедицины ВВС КБФ, необходимость обращаться в комиссию при санотделе флота отпала.) Лейтенант Г. В. Новиков только что вернулся из отпуска. Рвется в бой. Однако допускать Новикова к летной работе без заключения врачебной комиссии о его годности я считал невозможным. Хотя Новиков не был ранен в обычном смысле этого слова и в госпитале не лечился. Причина была несколько в другом. Около двух месяцев назад он попал в тяжелейшую аварийную ситуацию. Он почти не пострадал физически, зато претерпел сильнейшую нервно-психическую травму. С этим нельзя было не считаться. Такие бескровные повреждения бывали порой не легче повреждений телесных. Вот почему Новиков нуждался в самом тщательном обследовании состояния здоровья специалистами врачебно-летной комиссии. В воздушном бою над Ладожским озером самолет Новикова был подбит. Мотор и управление вышли из строя. Летчик мог только планировать в сторону берега, пользуясь большой высотой. Возможностей хватило только-только. В двух-трех метрах от кромки воды "як" ударился носом в громадный камень. Самолет разлетелся на мелкие осколки. Их разбросало далеко в стороны. Мотор откатился на двести шагов от злосчастного камня, вывернувшегося под воздействием громадной силы удара из своего места, тотчас заполнившегося водой. Мотор, вероятно, катился бы дальше, но помешало препятствие - валун еще больших размеров, чем первый. Комиссар Плитко и я, прибыв на берег Ладоги, тщательно исследовали место падения самолета. Но каких-либо следов погибшего, как мы были уверены, найти не смогли. Так бывало. Поэтому-то захоронение иногда носило символический характер. Решили обратиться на ближайший береговой пост наблюдения. Там мы узнали, что летчик жив и невредим! Находится в лазарете деревни Ириновка. Очевидцы, поспешившие на помощь, не верили ни себе, ни заверениям летчика, что после всего происшедшего можно остаться невредимым. Категорические возражения Новикова, стремившегося в полк с попутным транспортом, не помогли. Подоспевшие к нему на помощь оказались людьми непреклонными. Они вызвали санитарную машину и срочно отправили в лазарет, пока врачи основательно не разберутся. Сделано было правильно, конечно. Поспешили и мы в Ириновку. Радостный и все еще возбужденный от пережитого Новиков выбежал к нам и тут же выдал чечетку. Ему не терпелось поскорее и как можно убедительнее показать, что он невредим. Счастливые видеть Новикова живым, мы заключили его в свои объятия. Рассказывая о случившемся, летчик временами вздрагивал. Это была понятная нервная дрожь, напоминавшая легкое познабливание. Из телесных повреждений закрытый перелом ногтевой фаланги (кончика) мизинца левой кисти. И больше ничего. Ни единой царапины! Недаром говорили тогда у нас: "ВВС - страна чудес". Если бы сам не видел, вероятно, не поверил бы, что подобное возможно при таком приземлении, как у Новикова. К радости однополчан, мы вернулись из нашей казавшейся безнадежной поездки вместе с Новиковым После амбулаторного лечения с пребыванием в доме отдыха в Бернгардовке Слепенков, по моему докладу предоставил летчику месячный отпуск, увы, оставшийся уже позади. У капитана Чернова - обострение хронической язвы желудка. Он крайне нуждался в госпитализации и основательном лечении. От меня требовалось доказать это гарнизонной комиссии. Только она могла направить Чернова в госпиталь. В то время в подобных случаях иначе было нельзя: на учете был каждый человек. Доказательства, содержавшиеся в нашей медицинской характеристике, были надежными. Данные веса тела и роста больного, говорившие о его выраженном истощении и физическом ослаблении, дополнялись анализом крови. А рентгеновское исследование показывало "цветущую" язву. Гарнизонная комиссия состоялась: Иван Чернов был отправлен на стационарное лечение в госпиталь, а Георгий Новиков был признан годным к летной службе без ограничений. Воспользовавшись нелетной погодой, я пошел проверить санитарное состояние отдельных, наиболее уязвимых объектов гарнизона. Санитарный надзор, надо сказать, являлся одной из основных задач начальника санслужбы авиабазы и врачей, выделенных из ее состава. И я не считал себя свободным от этих вопросов. Напротив, не допустить вспышки желудочно-кишечных или каких-либо других опасных (особенно в блокадных условиях) заболеваний считал одной из важных своих обязанностей. Со своей стороны делал все, что было можно: осуществлял периодический контроль за деятельностью санслужбы авиабазы по санитарному надзору, проводил занятия с личным составом полка о профилактике дизентерии, брюшного и сыпного тифа, пищевых отравлений, простудных и некоторых других инфекционных заболеваний. В установленные сроки выполнял (силами и средствами санслужбы авиабазы) необходимые профилактические прививки, каждый раз оформляя это мероприятие специальным приказом командира полка. Здесь, видимо, надо объяснить, что врач авиаполка не являлся подчиненным начальника санслужбы авиабазы. Я подчинялся командиру полка, а в специальном отношении - главному врачу ВВС КБФ. Такое служебное положение авиационного врача полка давало ему широкие возможности, не подменяя собой врачей авиабазы, контролировать их санитарную деятельность. В данном случае эти мои возможности дополнялись тем, что начальником гарнизона в Приютине был командир полка Слепенков. Я осмотрел жилые помещения техников и младших специалистов. (Вполне благополучное санитарное состояние летного общежития мне было хорошо известно: я там жил.) Побывал в столовых летного и технического состава, в краснофлотской столовой. Проверил состояние кухонной и столовой посуды, тщательность ее мытья, наличие и состояние журналов учета снятия и порядок хранения проб готовой пищи, регулярность медицинских осмотров работников пищеблока, условия хранения некоторых продуктов на продовольственном складе. Проверил, насколько качественно выстирано доставленное в баню нательное белье для младших специалистов. О выявленных недостатках поставил в известность начсана авиабазы. Доложил командиру полка. Как всегда, внимательно выслушав, подполковник Слепенков распорядился подготовить приказ и "побольше раздать фитилей". Получилось довольно строго, но справедливо. - Обеспечивающие службы должны быть всегда оперативны, так же изворотливы и находчивы, как и летчик в воздухе. Иной подход теперь недопустим, - сказал Слепенков, подписывая приказ. Спустя несколько дней снова побывал на продпищеблоке. Проверил выполнение приказа. Сдвиги заметные. Полезно своевременно напомнить, а кое с кого и спросить. Комиссар С. Я. Плитко собрал партийно-комсомольский актив: комиссаров эскадрилий, парторгов, комсоргов, агитаторов. Пришел и я, надеясь воспользоваться авторитетным собранием. Стоял один вопрос. Только на первый взгляд он мог казаться далеким от интересов врача: доклад комсорга полка сержанта В. П. Кравченко о всебалтийском совещании агитаторов и пропагандистов. Сообщение получилось интересным, вызвало оживленный обмен мнениями. Выступил и я. Остановился на недостатках по итогам моей санитарной проверки. Напомнил активу: надежное санитарно-эпидемиологическое состояние, особенно в условиях блокады, - важнейший критерий боевого состояния части. Должный санитарный уровень - дело не только медиков. Здесь многое зависит от усилий каждого активиста, его авторитетного слова и личного примера в соблюдении доступных и необходимых норм гигиены, организации культуры нашего фронтового быта. Призвал больше уделять внимания досугу, особенно летчиков. Использовать физкультуру и спорт во время их пребывания в готовности, в промежутках между боевыми вылетами, в нелетную погоду. Сделать все возможное, чтобы ожидание боевого вылета не было пассивным и потому наиболее изнурительным для нервной системы летчика. Пассивности надо противопоставить несложную отвлекающую деятельность. Это может быть достигнуто при целенаправленном участии актива эскадрилий. Все это, несомненно, послужит сбережению сил летчика, повышению его выносливости в боевом полете, его боеспособности. Меня поддержали. В том числе и С. Я. Плитко, заключавший совещание. Последовавшие затем результаты очень скоро на деле показали, насколько тесно увязывалась работа врача с комплексом усилий личного состава по обеспечению и повышению боевой деятельности полка. После совещания я встретился с Пимакиным и Чернышенко. Они только что из госпиталя. Настроение у них отличное. Обоим написал, как было уже согласовано с командиром, направление в дом отдыха ВВС КБФ в Бернгардовку. Мне с ними по пути. Надо было навестить отдыхающих и больных в лазарете. Пошли вместе. Было приятно слышать хорошие отзывы о лечении в госпитале, заботливом уходе за ранеными. На обходе в лазарете любознательные выздоравливающие проявили интерес к медицине. Ответил на вопросы о современном состоянии военно-полевой хирургии, роли учения гениального Пирогова в наши дни. С начальником лазарета Г. Е. Файнбергом договорились о выписке М. В. Красикова. Почти три недели пролежал он с очередным обострением ревматизма ног. Видимо, спровоцировала простуда во время трехдневных поисков И. И. Горбачева. Впредь обещал быть осторожнее. Успех лечения оказался разительным: отеки коленных суставов и боли ликвидировались полностью. Из лазарета я поспешил в санчасть. Там мое сообщение врачам: "Учение о ранах и раневой инфекции". Это по плану начсана авиабазы. В порядке командирской учебы. По отзывам коллег, получилось неплохо. Рад. Готовился, выходит, не зря. На сегодня предстояло еще одно из неотложных дел, выполнявшихся преимущественно в свободное от полетов время. Оно привело меня в строевой отдел, откуда я отправил донесение главному врачу ВВС КБФ о движении раненых и больных за последние пять дней. Вечером того же дня после ужина состоялось вручение орденов летчикам 26-й разведывательной эскадрильи и нашим - Рубцову, Ткачеву, Пимакину, Чернышенко. В числе награжденных из нашей 3-й эскадрильи были Теплинский и Емельяненко, продолжавшие лечение в госпитале, Еремянц, Ковалев и Ломакин, находившиеся в Гражданке. Там и вручили им заслуженные награды. После торжественной части был дан концерт силами ленинградских артистов. Я сидел среди летчиков, рядом с В. С. Рубцовым. Он с охотой просвещал меня по летному делу. На этот раз по дороге домой объяснил основы теории штопора и пикирования. Договорились, если разрешит командир полка, сходить в зону, чтобы я мог на самом себе испытать действие перегрузок. Возвратились в полк из отпуска два больших друга и любимца части - новый командир 1-й эскадрильи капитан Меркулов и командир звена лейтенант Павел Ильич Павлов. Я в тот же день встретился с ними на командном пункте эскадрильи. Там в это время находился и Слепенков. - Здоров вполне, - доложил о себе Меркулов, выглядевший помолодевшим. Немного устал за шесть суток дороги, в остальном - порядок. У Павла Ильича тоже нет жалоб на здоровье. Ему дали отпуск по моему ходатайству вскоре после выписки из госпиталя. Договорились: комиссию пройдет после возвращения из отпуска. - Соскучился по настоящей работе. Под настоящей работой он разумел, конечно, летную. Он твердо держался своей точки зрения: "Если быть летчиком, то только истребителем". Иногда добавлял для меня: "А если быть врачом, то хирургом". - Послезавтра оба полетите со мной на тренировку в Новую Ладогу. Вам обоим надо поскорее в строй, - приказал Слепепков Меркулову и Павлову. - Надеюсь у доктора нет возражений? - Есть возражение, товарищ подполковник. - Что-что-о? - удивился Слепенков. - Павел Ильич не имеет заключения врачебной комиссии и не может быть допущен к летной работе. - Не беспокойся, доктор! Не подведу. Я здоров. Комиссию оформишь через четыре-пять дней, после тренировки, - отозвался Павлов. Слепенков молчит: не в его манере рубить, что называется, сплеча. Конечно, он мог отвести мое требование. Но не таков был Слепенков. Формалистом его не назовешь, однако порядок и ясность любил во всем. Летчик после ранения, продолжительного лечения с последующим отпуском и без освидетельствования в медицинской комиссии - это не мелочь. Этим Слепенков пренебречь не мог, как не мог пустить на задание самолет после замены мотора, без предварительной проверки его надежности в полете над аэродромом. - Возражение резонное. Будем считать один - ноль в пользу доктора, - решил "спор" командир. - Есть предложение: организовать комиссию на завтра, - доложил я. - Действуйте, - отозвался Слепенков. Комиссия состоялась. В том числе для Пимакина и Чернышенко. Ввод летчиков в строй осуществился в намеченные командиром сроки и без нарушения врачебных требований. Поддержкой командира я всегда гордился. Она увеличивала мои возможности как врача. Без нее было бы трудно, а порой и невозможно работать. Не окажись ее сейчас у меня, и Павлов полетел бы на собственном энтузиазме, пренебрегая оценкой состояния его здоровья специалистами. Правда, у меня всегда была еще одна резервная возможность - связаться с главным врачом ВВС флота, но к такой мере мне прибегнуть ни разу не пришлось. По моим наблюдениям, летчикам импонировал строгий подход врача к их здоровью. Вот почему врачебная "придирчивость" не разъединяла, а сближала меня с ними, ибо являлась определенной гарантией безопасности и успеха боевого полета. Именно к этому стремились мы все: летчик, врач и наш справедливейший арбитр в лице командира полка. Все это из области психологии боевого летного труда. В ней надо было уметь разбираться, чтобы понимать эмоциональное состояние летчика в каждый данный момент и действовать по-врачебному объективно и правильно. В одном случае вовремя настоять на врачебной комиссии, в другом - обоснованно и тактично отказать в требовании похлопотать о досрочной выписке из госпиталя, в третьем - своевременно организовать перевод из госпиталя на долечивание в свой лазарет или дом отдыха (иногда воздержаться от такой меры), в четвертом - своевременно предусмотреть отпуск или эвакуацию за черту блокады, чтобы поддержать морально и облегчить трудную перспективу выздоровления и т. д. В очередной раз мы навестили раненых вместе с Я. 3. Слепенковым. Сначала заехали в 3-ю эскадрилью. Летчики пребывали в готовности. Но не томились пассивным ожиданием, а играли в волейбол! Приятно было видеть один из первых результатов недавнего партийно-комсомольского актива полка. Желая поддержать полезное начинание и выразить наше одобрение, в игру включились и мы. Слепенков неотразимо забивал, ловко парировал и хорошо подавал мячи. После игры он занялся делами с новым командиром эскадрильи, а я пригласил летчиков на очередную беседу по душам. Проверил у каждого пульс, кровяное давление. Лейтенант К. Ф. Ковалев, один из наших лучших летчиков (будущий Герой Советского Союза), жаловался на плохой аппетит, неспокойный, поверхностный сон. По утрам вставал с головной болью, разбитым. Пульс у него частил даже в покое. Кровяное давление оказалось пониженным. Сомнений не оставалось: яркие симптомы летного утомления. Необходимо лечить. Отдыхом, как способом наиболее радикального воздействия на причину. Отпуск или направление в дом отдыха - на выбор. Ковалев возражает. Мотив - летать некому. Просит таблеток, чтобы улучшить сон. Остальное, по его мнению, терпимо, летать можно, незачем командиру морочить голову из-за него. Нет. Возражения напрасны. Больным воевать не положено. Согласиться с Ковалевым значило бы неоправданно рисковать жизнью летчика, поступиться врачебным долгом. Я доложил командиру. Ему, понятно, нелегко было принять мое предложение. Я. 3. Слепенков промолчал. Решение объявил перед нашим отъездом из эскадрильи, когда стал прощаться с летчиками. Обращаясь к Командиру эскадрильи, он распорядился Ковалеву боевые полеты прекратить, собираться в отпуск на Большую землю. После - на комиссию. - Ясно? - закончил командир, обращаясь к летчику. - Есть, - отозвался Ковалев. Меня радовала очередная поддержка командира. Он не сомневался: я не злоупотребляю, я прав. Вот и госпиталь. И. Н. Емельяненко радостно возбужден: завтра выписывается. Предстояло вскоре выписаться и К. Г. Теплинскому, которого ждало новое назначение с повышением. После отпуска к нам он больше не вернулся. Пока Я. 3. Слепенков находился в палате у Зосимова и Павлова, я договорился с Е. П. Букиревой о дате их выписки, чтобы я смог приехать и своевременно заказать самолет для Зосимова. Дмитрий Иванович был уже вполне транспортабельным: ходил на костылях с гипсовой повязкой на ноге. Несколько дней назад главный хирург ВМФ профессор Ю. Ю. Джанелидзе, делал обход раненых в сопровождении свиты врачей, одобрил эвакуацию Зосимова. Из хирургического отделения я и Слепенков направились в терапевтическое навестить старшего (на два года) брата командира полка - младшего специалиста старшину Слепенкова Михаила Захаровича. Более трех недель назад он заболел плевритом. Сначала мы поместили его в лазарет авиабазы. Потом оказалось необходимым перевести в госпиталь. Сегодня в числе других дел командир предполагал вместе со мной побывать и у Миши. Выяснилось: Слененкова-старшего вчера выписали в экипаж. Едем выручать, Яков Захарович беспокоился, как бы не направили в другую часть. Но этого сделать не успели. Сержант Шкляев (шофер командира) на легковой машине доставил меня и братьев Слепенковых в Приютино. (Михаил Захарович жил в Кронштадте. Туда Слепепковы перебрались с Невельщины задолго до войны. Отец их был рабочим Морского завода. Из Кронштадта в 1928 году Михаил Захарович проводил младшего брата в Качинское училище военных летчиков.) По дороге в Приютино договорились побывать у командира дома вечером. Такие визиты давали мне удобную возможность расспросить его о самочувствии пощупать пульс, измерить кровяное давление, при необходимости послушать сердце, легкие. Насколько я мог судить, Я. 3. Слепенкову нравились наши домашние встречи. Он был интересным собеседником. Мы говорили о медицине, науке, истории, литературе и даже философии. Часто на таких домашних встречах бывал С. Я. Плитко. Командир и комиссар жили вместе в маленьком домике из двух смежных комнат, прихожей и кухни. К назначенному сроку захожу. Обдает теплом хорошо натопленного помещения. Я. 3. Слепенков в обычном для него хорошем настроении. Улыбается. Неторопливо шагает по комнате. В тапочках на босу ногу. Руки в карманах брюк. Воротник гимнастерки широко расстегнут. С. Я. Плитко сидит за столом. Пишет, готовится к партсобранию полка. Оба встречают приветливо. Почти в один голос приглашают сесть. Тем временем вошел писарь строевого отдела старшина Протасенко с папкой бумаг. Слепенков, как стало ясно, поджидал его. Командир сел за стол. Стал быстро просматривать и подписывать бумаги. Вот он макнул перо в чернильницу и остановился: зазвонил телефон. Трубку взял Плитко. - Слушаю. Что-что? 11 - 30? Минуточку. Вы доложили по шифровке 11 - 30? обращается к командиру Плитко, прикрывая ладонью микрофон. - Сумасшедшие! - добродушно отзывается Слепенков, не интересуясь, кто звонит. - Скажите, что я не помню номера всех шифровок. Плитко продолжил и закончил разговор, как можно было понять, в духе взаимности. Протасенко ушел. Я осмотрел Слепенкова. Он соглашался на это всегда. Спросил Плитко о самочувствии. Закончив с врачебными делами, я намеревался уйти. Задержал командир неожиданным для меня вопросом: - Доктор, вы не знаете начальника Медико-санитарного управления ВМФ Андреева? - Знаю. Можно сказать, лично знаком. - Вот как? - оживился Слепенков, явно изъявляя желание от меня узнать о нем подробнее. Я рассказал, что осенью 1940 года, на четвертом курсе Военно-морской медицинской академии, занимался хирургией у Федора Федоровича Андреева, тогда военврача 1-го ранга, ассистента кафедры, которую возглавлял профессор Э. В. Буш (умер в 1942 году, в блокаду). Отметил, как интересно, содержательно проводил занятия Ф. Ф. Андреев. Особенно любили мы бывать на его клинических разборах больных. Они увлекали обстоятельностью анализа симптомов болезни, механизмов их возникновения, логикой построения диагноза, обоснованностью лечения. Подробно рассматривались предоперационная подготовка больных и послеоперационный уход, показания и противопоказания к операции, ее техника. Под его руководством я на "отлично" написал мою первую клиническую историю болезни. Вспомнил, как однажды Федор Федорович пришел к нам на занятие и объявил, что его срочно вызывают в Москву. Во время его отсутствия с нами будет заниматься другой преподаватель. Через несколько дней Ф. Ф. Андреев вернулся в звании бригврача и должности начальника медико-санитарного управления ВМФ. О своем назначении он сказал нам сам, зайдя в группу проститься. Неожиданную новость мы встретили с удовлетворением, но и с чувством огорчения оттого, что теряем такого замечательного преподавателя. Несколько взволнован, как мы заметили, был и Ф. Ф. Андреев. На прощанье он нам сказал: - Помните, служба не делает скидок на дружбу. Не будем искать их и мы. Скидок не будет! Мы поняли его намек. Как командир взвода слушателей попросил разрешения сказать несколько слов и я. От лица товарищей по учебе я поблагодарил Федора Федоровича за науку, за добрые пожелания. Заверил, что запомним его наставления и будем их выполнять... - Вот оно что! А ведь я не знал, что вы так хорошо знаете Федю, отозвался Слепенков, выслушав меня не перебивая. То, как Слепенков произнес это имя, мгновенно напомнило мне первую встречу с командиром, Федей он назвал тогда, как и сейчас, очевидно, Федора Федоровича Андреева. Я решил уточнить: - А вы тоже его знаете? - Состою в родственных отношениях. Мы, дорогой доктор, женаты на родных сестрах, - ответил Слепенков, лукаво улыбнувшись. Для меня это была новость. В глубине души мне было приятно, что Слепенков так близок с Андреевым - моим учителем и прямым начальником - и что мне довелось стать врачом именно у Слепенкова. - Здорово, друзья. Теперь ясно, почему у нас доктор не замухрышка, как некоторые! - заметил весело Плитко. [стр.97-112 - фотографии] - Федя знал, кого направлять, - отозвался Слепенков в тон комиссару. Командир и комиссар шутили, конечно. Не думал я и теперь не думаю, что мое назначение в полк имело какую-либо связь с родственными отношениями между Андреевым и Слепенковым. Но, видимо, разговор какой-то у них был; ведь Слепенкову был обещан врач. Федор Федорович мог и не возражать против моей кандидатуры, если она была ему названа. - А вы знаете, что Федор Федорович был ранен? - спросил Слепенков. Я ответил утвердительно Командир дополнил мои сведения некоторыми подробностями, о которых он знал от самого Андреева. Это случилось в конце декабря 1941 года, когда он руководил медицинским обеспечением при высадке десанта в Феодосию и Керчь отрядом кораблей Черноморского флота и Азовской флотилии под командованием капитана 1-го ранга Н. Е. Басистого (впоследствии адмирала). Они стояли на ходовом мостике флагманского крейсера "Красный Кавказ". Во время обстрела противником на подходе к берегу осколком снаряда Андрееву раздробило стопу. Ее оказалось необходимым ампутировать. Это и было сделано под местным обезболиванием в операционной крейсера. Не теряя самообладания, Федор Федорович давал советы хирургам по ходу операции Дальнейшее лечение проходило в Сочи. Однако он не переставал руководить медицинской службой флотов и флотилий. Его заместителем в Москве был в то время Валентин Иванович Кудинов, перед тем - флагманский врач бригады крейсеров Черноморского флота. Когда рана зажила, Андрееву сделали удачный протез - "ботинок-стопа". В нем он хорошо ходил, почти незаметно прихрамывая. За Керченско-Феодосийскую десантную операцию Андреев был награжден орденом Красного Знамени (Генерал-лейтенант медицинской службы профессор Ф. Ф. Андреев умер в 1950 году в возрасте пятидесяти лет.) Выйдя от командира полка, я решил зайти на КП полка. Оперативным дежурил начхим М.В. Красиков. Надлежало уточнить с ним некоторые детали завтрашнего совместного занятия по преодолению участка, зараженного ипритом. Настоящим, боевым. На аэродроме нарком ВМФ. П. Ив. Павлов и Зосимов прощаются с госпиталем. Эвакуация Зосимова в Москву. Полковые новости после командировки и отпуска Я доложил командиру о своем намерении поехать к главному врачу ВВС, чтобы получить указания командующего о самолете для Зосимова. Кроме того, надо было представить Корневу материалы моих наблюдений за трудовым процессом летчика-истребителя. - Сегодня не стоит. Самохин и все начальство заняты с наркомом Кузнецовым, и вы ничего не добьетесь, - ответил Слепенков. - Ясно. Звоню Корневу и прошу уточнить время встречи с ним. Получаю "добро" на завтра. Быть с материалами не позднее одиннадцати. К этому времени главный врач обещал доложить командующему зосимовский вопрос. Направляюсь в санчасть, потом на аэродром. Захожу на КП 1-й эскадрильи. Там все в сборе. Необычно тихо. В землянке прибрано. Впечатление такое, будто ждут кого-то. На мое появление капитан С. А. Гладченко не замедлил отреагировать: - Напугал ты меня, доктор медицинских наук. За наркома принял. Чуть не скомандовал "смирно", - сказал он, вызывая улыбки присутствующих. Но не прошло и четверти часа, как дверь в землянку широко распахнулась и один за другим появились Слепенков и Плитко. Мы встали, не услышав, однако, излюбленного Слепенковым "вольно-вольно". Не последовало и приглашения сесть. Напротив, командир и комиссар тоже приняли положение "смирно", повернувшись в сторону открытой ими двери, и стали по сторонам от нее. Вслед за тем в землянку вошли народный комиссар ВМФ, адмирал Николай Герасимович Кузнецов, командующий КБФ вице-адмирал Владимир Филиппович Трибуц, начальник авиации ВМФ генерал-полковник Семен Федорович Жаворонков, командующий ВВС КБФ генерал-лейтенант Михаил Иванович Самохин. - Здравствуйте, товарищи, - вежливым тоном, тихо поздоровался Н. Г. Кузнецов в полнейшей тишине, предупреждая движениями руки, что можно не отвечать по-уставному. Жест был понят, и мы промолчали. - Пожалуйста, присаживайтесь, - предложил нарком. Но никто не сел. Все оставались в прежнем положении, лишь изредка переминаясь с ноги на ногу. - Это тот самый полк, товарищ народный комиссар, который... - Помню-помню, - остановил С. Ф. Жаворонкова Н. Г. Кузнецов. Однополчане оценили реплику наркома, остановившего Жаворонкова. Они, как и нарком, не желали ворошить огорчительное прошлое полка. Всем хотелось знать, как настоящее полка оценивается в верхах. Это понимал, конечно, и С. Ф. Жаворонков. Сделав небольшую паузу, он перешел к тому, о чем и собирался доложить, но после экскурса в нашу историю, желая, видимо, на фоне успешно преодоленных неудач прошлого убедительнее представить боевое сегодня полка. - Сейчас, товарищ народный комиссар, это один из лучших полков нашей истребительной авиации, - начал Жаворонков, вызывая довольные улыбки летчиков и всех присутствующих. - Согласен. Оценку считаю вполне заслуженной, - отозвался Н. Г. Кузнецов, слегка кивнув головой. Всего несколько слов высокого начальника. А как они поднимают дух воинов! Их готовность бить врага еще крепче. Неожиданно раздался телефонный звонок. Никто не берет трубку. Ближе всех к аппарату я. Рядом со мною вполоборота Н. Г. Кузнецов. Высокий, стройный, молодой, красивый. Так близко я видел его первый раз. Повернув голову в мою сторону и встретившись со мною взглядом своих слегка монгольского разреза глаз, он мягко сказал: - Послушайте. - Есть послушать! Беру трубку. Называю позывной. На противоположном конце провода слышу чей-то огорченный, но вежливый голос: "Да нет, мне "Чайку". Извините". На этом разговор окончен. Кладу трубку. Н. Г. Кузнецов снова поворачивается ко мне. Наши взгляды снова встречаются. - Не туда попали, товарищ народный комиссар, - громко доложил я, назвав Н. Г. Кузнецова не по воинскому званию, а по должности, следуя примеру С. Ф. Жаворонкова. Нарком чуть приметно улыбнулся. По поводу моего диалога с Н. Г. Кузнецовым остряки долго потом шутили. С. А. Гладченко не упускал случая напомнить о том, что "наш доктор получает приказы лично от наркома и лично ему докладывает об исполнении", делая ударение на слове "лично". Выйдя из землянки, мы увидели голубое небо над аэродромом и в нем "яка", вертевшегося в каскаде фигур высшего пилотажа. Это Пимакин "обкатывал" новый мотор. - Молодец, - восхищенно сказал Н. Г. Кузнецов, любуясь полетом вместе со всеми, кто его сопровождал. - Он, кажется, собирается на посадку? - спросил нарком Жаворонкова. - Заходит, товарищ народный комиссар, - ответил Жаворонков. И тут, как на грех, произошло непредвиденное. Когда самолет уже был готов вот-вот коснуться полосы, мы увидели, что левая "нога" не до конца выпустилась. Она была как бы немного согнута. Между нею и крылом самолета не было нужного угла. - "Нога" не стала в замок, - заключил с досадой находившийся здесь же старший инженер полка В. Н. Юрченко (так оно потом и оказалось при проверке). Что-либо предпринимать было уже поздно. На пробеге самолет стал валиться на левое крыло в сторону неисправной "ноги". При толчке о землю она совсем подвернулась. Консоль (конец крыла) задела дорожку, и самолет, развернувшись более чем на девяносто градусов против часовой стрелки в сторону неисправной "ноги", остановился с выключенным мотором и переставшим вращаться воздушным винтом. "Як" лежал с подвернутой левой "ногой", опираясь на помятое левое крыло, будто подбитая птица, только что восхищавшая своим стремительным полетом. - Вины летчика здесь нет, товарищ народный комиссар, - забеспокоился С. Ф. Жаворонков, как бы выражая мнение всех авиаторов, видевших происшедшее. Н. Г. Кузнецов промолчал. А когда смущенный Пимакин подошел, чтобы доложить, нарком приблизился к летчику и, предупреждая доклад (и без него все было ясно), подал ему руку. - Благодарю за блестящую технику пилотирования. И за удачную посадку, сказал нарком, не скупясь на улыбку. Вместе с наркомом улыбались все. Повеселел и Пимакин, видя, что высокое начальство не гневается. Да, конечно, в создавшихся условиях посадка закончилась удачно. Могло бы быть гораздо хуже. Но только не у Пимакина. Поломка была небольшой. Ее, как и дефект, приведший к аварийной посадке, наши ремонтники во главе со старшим инженером Юрченко, инженером по ремонту Шереметьевым и начальником полевых авиаремонтных мастерских Ф. Ф. Мытовым быстро устранили. На следующий день в начале девятого я уже был у В. Н. Корнева. - Зосимова сопровождать до Москвы приказано вам. Вы начинали, вам и доводить до конца, - сказал Корнев. - Командующий предоставляет "дуглас" (Ли-2), но, как вы сами понимаете, для двоих это многовато. Поэтому вылет назначается на 22 ноября, если не подведет погода. За эти дни подберется группа отпускников и командированных. Вместе с вами они полетят до Богослова. Там вас и Зосимова будет ждать один из наших По-2, переоборудованных под санитарный самолет. До Москвы его поведет ваш летчик. В Москве он сдаст самолет и отправится в отпуск. "Дуглас" сопроводит через озеро четверка ваших "яков". Слепенкову уже позвонили. Что-нибудь неясно? - спросил главный. Мне было все предельно ясно, и я был очень признателен В. Н. Корневу за его оперативность. Просмотрев мой небольшой отчет, главный врач одобрил результаты моих наблюдений за трудовым процессом летчиков-истребителей. Приказал доложить на совместном совещании начсанов авиабаз и врачей авиаполков, чтобы привлечь их пристальное внимание к этой работе. Совещание состоялось через два дня. Первым доложил В. Н. Корнев о своем опыте работы в осажденном Севастополе. Там, как уже упоминалось, он возглавлял санслужбу авиабазы. Затем выступил я. Наблюдения мои получили высокую оценку. Заключая, Корнев указал на необходимость продолжать эту работу, а там, где она еще не проводится, незамедлительно начать. Подчеркнул, что на основе изучения и глубокого понимания летного труда в боевых условиях, знания индивидуальных особенностей летчиков, умения располагать их к доверительным беседам с врачом мы сможем лучше предупреждать утомляемость, успешнее помогать командованию в поддержании и повышении боеспособности летного состава. 18 ноября С. Я. Плитко, В. П. Меркулов и я прибы ли на санитарной машине в госпиталь, чтобы забрать и сопроводить в полк Павлова и Зосимова. Павел Иванович возвращался к летной работе. Зосимова надлежало перевезти в свой лазарет перед намеченным стартом в Москву. Лишенная официальности, сердечная обстановка. Кроме приехавших, начальник и комиссар госпиталя, хирурги Н. В. Петров, Ф. М. Данович, Е. П. Букирева, медицинские сестры, санитарки. За чашкой чая состоялся наш короткий, как миг, прощальный вечер, но мы успели сказать много взаимно теплых слов, простых, но проникновенных, шедших от сердца. В письме на имя начальника госпиталя Г. Е. Гонтарева, которое было поручено огласить мне, авиационное командование благодарило дружный медицинский коллектив замечательных хирургов, средний и младший персонал за их самоотверженный, благородный труд. Сегодня уходили последние из этой группы раненых летчиков полка. Но война продолжалась. И никто не мог знать, сколько еще будет их впереди. Только желанная Победа могла остановить потоки крови, смерть и разрушения. Близкими и родными для всех в отделении стали Павлов и Зосимов. Расставание получилось и радостным, и немного грустным. Поочередно гляжу я то на Павлова, то на Зосимова. И думаю о том, как им трудно было на госпитальной койке и как нелегко было поставить их на ноги. Особенно Зосимова. Последние минуты перед уходом. По старому русскому обычаю присаживаемся. В наступившей тишине слышно, как заботливая няня, проведшая много бессонных ночей у постели Зосимова и Павлова, шмыгает носом. На виду у всех она вытирает слезы, стекающие по щекам. Она выражает и наше душевное состояние, но мы держимся. Ну вот и всё. Крепкие рукопожатия, объятия, поцелуи. В Приютино мы вернулись поздно вечером. На следующее утро я направился на аэродром. Надо было увидеть командира и доложить о вчерашней поездке. Слепенкова я нашел у КП 1-й эскадрильи. Он и его заместитель Павел Иванович Павлов стояли в тесном окружении летчиков. Временами слышался смех. Это Павлов в своем репертуаре. С характерным для него юмором рассказывал он о своем пребывании в госпитале. Когда я подошел, стало ясно: моего доклада не требуется. Слепенков уже все знает. Его подробно информировали Плитко, Павлов и Меркулов. Был и звонок от командующего. Меня ждал приятный сюрприз. До сих пор не могу без волнения и чувства признательности вспоминать этот маленький, но дорогой мне эпизод. Я рассказываю о нем, чтобы еще раз показать доброжелательность ко мне летчиков, их товарищескую отзывчивость. - Если не ошибаюсь, доктор, ваша жена Еликонида Ивановна в Казани? неожиданно обратился ко мне командир. - Так точно. - Идите к старшине Михаилу Васильевичу Петухову и скажите, чтобы кроме командировочного удостоверения до Москвы выписал вам и отпускной билет в Казань. На тридцать суток. Зосимова оставите в госпитале и отправитесь домой. От неожиданности и вспыхнувшего радостного чувства я, что называется, онемел. Стою и молча смотрю в глаза командиру. - Недовольны? - спросил командир удивленно, видя мою заминку. - Очень доволен. - В чем же дело? - В кармане ни копейки, товарищ подполковник, - доложил я, вызвав дружный смех летчиков. А дело было так. С передислокацией из Приютина в Борки полк стал обслуживаться филиалом авиабазы, находившейся в Кронштадте. Туда и переправили наши денежные аттестаты, поскольку отделение в Борках не имело финансовой части. Денег на руки мы не получали. Наличные, полученные ранее, могли иметь только те, которым посылать было некому, у кого родные и близкие оказались в оккупации. Надо сказать, денежные дела нас не беспокоили. Мы их просто не замечали: питались бесплатно, а семьи продолжали регулярно получать по выписанным в свое время на них аттестатам. Но ехать в отпуск совсем без денег, понятно, нельзя. - Это поправимо, - отозвался майор Павлов. - Держи. Здесь пять тысяч (по-теперешнему - пятьсот. - Авт.). Буду жив - отдашь, а убьют - пойдут на поминки, заявляю при всех, - пошутил он. Тут и другие стали предлагать взаймы. Взял еще тысячу. От остальных с благодарностью отказался. - Когда аттестат придет, получим за тебя. Ко времени возвращения уже не будешь должен, - объяснил Павел Иванович, мгновенно разрешив мои денежные затруднения. Погода не подвела. В назначенный день, на рассвете, "дуглас" взлетел с аэродрома Приютино и лег курсом на Богослово. В числе пассажиров, направлявшихся в отпуск, были Тимофей Тимофеевич Савичев и лейтенант Константин Федотович Ковалев. Это ему приказали доставить Зосимова с доктором из Богослова в Москву на санитарном По-2. Четверка сопровождения (Пимакин, Ткачев, Сушкин, Чернышенко) в условленном пункте отвернула. "Якам" надлежало сесть в Новой Ладоге, дозаправиться и вылететь обратно, прикрывая по пути домой Дорогу жизни. Врага на маршруте не оказалось. Переночевав в Богослове, на следующий день мы отправились дальше. Было уже почти совсем темно, когда Зосимов, оттянув мой шлем, крикнул в ухо: "Под нами Москва!" Отрулив на стоянку, Ковалев простился с нами и пошел сдавать самолет, чтобы продолжить свой путь в отпуск. (По возвращении из отпуска К. Ф. Ковалев недолго оставался в нашем полку. Его перевели в 13-й полк, ставший затем гвардейским. Командовал этим полком майор А. А. Мироненко - впоследствии генерал-полковник, главнокомандующий ВВС ВМФ, сменивший на этом посту маршала авиации И. И. Борзова, умершего в 1974 году. Ковалев 22 января 1944 года стал Героем Советского Союза. Сейчас на пенсии, живет в Краснодаре. Последний раз мы виделись 9 мая 1985 года в Ленинграде и в Борках. До мельчайших подробностей помнит и он наш полет с Зосимовым. На счету К. Ф. Ковалева 487 боевых вылетов, 54 воздушных боя, 20 личных и 15 групповых побед!) Подошла санитарная машина со старта, и мы поехали на квартиру к Дмитрию Ивановичу. О том, чтобы ехать прямо в госпиталь, Зосимов и слышать не хотел. Вот и Рочдельская улица. Машина остановилась у двухэтажного жилого дома Трехгорной мануфактуры. На этом старинном предприятии работал отец Зосимова. Нам помогли подняться на второй этаж две женщины, видимо несшие охрану по МПВО. Узнав, что мы из Ленинграда и к Зосимовым, они порадовались за соседей. Зосимов нетерпеливо забарабанил в дверь, опираясь на костыли. Опасаясь, как бы он не потерял равновесия и не упал, я поддерживал его сзади. Дверь открыла мать Зосимова. Трудно передать словами сцену встречи. - Вот и встретились. Вот и свиделись. Успокойся, дорогая. Успокойся, повторял Зосимов, нежно обнимая мать. И я заметил на глазах у него слезы. Я отвернулся, невольно вспоминая свою мать. И она ждет, ничего не зная о своих сыновьях, как и мы с братом о ней, оставшейся в оккупации на Брянщине. Ждет, как умеют ждать матери, преданно, с тоской и надеждой. На следующий день, когда мы были готовы отправиться в Центральный военно-морской госпиталь, мы услышали радостное сообщение от Советского Информбюро: наши войска 19 ноября перешли в решительное наступление под Сталинградом. Определив Д. И. Зосимова в госпиталь, мы с ним расстались. В полк он не вернулся. Через полтора года, в мае 1944-го, будучи в командировке в Москве, я навестил Зосимовых. Дмитрий Иванович был здоров. Служил в управлении ВВС ВМФ. Гостеприимные хозяева не отпустили меня, и я остался ночевать у них. Эта ночь была непохожей на ту, которую я провел с летчиком в госпитале в блокированном Ленинграде в ожидании, что будет с лигатурой, по Мельникову? Вспоминая об этом, мы слышали за окном раскаты очередного артиллерийского салюта. Москва салютовала в ознаменование освобождения 9 мая 1944 года города-героя Севастополя доблестными воинами 4-го Украинского фронта, отдельной Приморской армии и Черноморского флота. На душе было светло и легко. Но вернемся к прерванному изложению. Из госпиталя я зашел в Медико-санитарное управление к начальнику отдела кадров В. П. Иванову. Это он по моему звонку позаботился о машине на квартиру к Зосимовым, чтобы отправить Дмитрия Ивановича в госпиталь. Владимир Петрович встретил меня радушно, как старого знакомого. Интересовался боевой жизнью полка, делами Ленинграда. Попросил на обратном пути из отпуска снова заглянуть к нему. Хотел передать в Ленинград небольшую продуктовую посылочку. (Просьбу я выполнил с радостью. Посылка была доставлена по назначению.) Теперь мой путь лежал в Казань. Незаметно пришла пора возвращаться на Балтику в родной полк. Позади двадцать суток отпуска. Остальные десять - на дорогу. Поездом, с пересадкой в Москве, 27 декабря рано утром прибыл на перевалочный пункт Кобона. На диспетчерском пункте помогли определиться на машину одной из стрелковых частей. Она должна была с минуты на минуту начать переход на ленинградский берег по льду Ладоги. Меня усадили в кабину. Обе ее дверцы полуоткрыты. - Чтобы скорее выбраться, если потребуется, - объяснил шофер. В кузове крытого брезентом грузовика вооруженные солдаты. Стояла оттепель, как весной. Густой туман - в пользу скрытности переправы. Зато воронки стали гораздо опаснее. Их встречалось немало. Для лучшей видимости включены автомобильные фары. И вот поехали, будто поплыли по широкой, сплошь заполненной водой канаве. Машины шли по самое брюхо в воде. Там, где обочины дороги оказывались заподлицо с колеей и вода широко разливалась лужами, по словам шофера, трасса особенно коварна. Контуры дороги заметны плохо, и потому легко уклониться и наехать на скрытую под водой воронку. В справедливости слов шофера, цепко удерживавшего баранку и напряженно глядевшего вперед, мы скоро убедились. В одном из таких мест машина, двигавшаяся сзади и, видимо, слегка уклонившаяся в сторону, на наших глазах стала медленно погружаться и ушла под лед. К счастью, оседала медленно, находившиеся в машине успели спастись. На западном берегу озера наши пути разошлись. Нового попутного транспорта долго ждать не пришлось. Вскоре я разместился на грузовике с продуктами для ленинградцев. На нем и доехал до самого Приютина. По моей просьбе машина остановилась у дома Олениных. Здесь я встретил летчиков Меркулова, Журавлева и Ткачева, направлявшихся на ужин. После взаимных приветствий они рассказали обо всех новостях в полку за время моего отсутствия. Самая приятная новость - все были живы. В воздушном бою 19 декабря ранен молодой летчик Ю. И. Сальков в правое плечо, с небольшим повреждением кости. Находился на лечении во Втором военно-морском госпитале на Васильевском острове (19-я линия, бывшее здание конструкторского бюро Балтийского завода). Рад был узнать, что снова отличился Павел Ильич Павлов. В воздушном бою 16 декабря он сбил ХШ-126. Стервятник упал в районе Колтушей, недалеко от того места, где 11 сентября сгорел самолет Д. И. Зосимова. Эта победа Павлова как бы символизировала расплату с врагом. Ю. В. Храмова перевели заместителем командира по политической части в 3-ю эскадрилью. На его место выдвинули Д. В. Пимакина. М. В. Красиков тоже перешел в третью адъютантом. Обязанности начхима полка сдал вновь прибывшему старшему лейтенанту Е. А. Завражину, оказавшемуся достойным преемником, превосходно знавшим химслужбу. Как в свое время Красиков, Завражин часто дежурил оперативным на КП полка. Был распорядителен, четок и исполнителен во всем. (В 1946 году капитан Завражин трагически погиб в дорожном происшествии. Похоронен в Свинемюнде.) Для обслуживания полетов дежурствами на старте к нам были внештатно прикомандированы две медицинские сестры - Валентина Павловна Иванова и Людмила Михайловна Сперанская. Обе они отлично выполняли свои обязанности до убытия весной 1943 года к новому месту службы. За время моего отсутствия прибыл новый парторг полка старший лейтенант Д. С. Восков. Даниил Семенович мне понравился, что называется, с первой встречи. Восков имел опыт комсомольской и партийной работы. В 1935 - 1936 годах работал секретарем комитета комсомола завода имени ОГПУ (ныне Ленинградское оптико-механическое объединение). Позже - секретарем Красногвардейского райкома комсомола в Ленинграде, с 1938 по 1940 год был заведующим отделом Красноярского крайкома КПСС. Незадолго до войны вернулся в Ленинград, на свой завод, старшим диспетчером. Он был одним из первых добровольцев завода, настойчиво добивавшихся направления на фронт. В конце концов просьба была удовлетворена. Он оказался на семь лет старше меня. Этому я немало удивился, так как с виду новый парторг был гораздо моложе своих тридцати двух лет. Опираясь на свой прежний комсомольский и партийный опыт, умело обогащая его в новых условиях фронтовых будней авиаторов, Восков, надо сказать, хорошо выполнял обязанности парторга. Очень скоро пришли к нему уважение и признание однополчан. Люди охотно шли к парторгу. И Восков не разочаровывал; проявляя гибкость и такт, он находил способ помочь советом и делом в самых затруднительных обстоятельствах. Вскоре однополчане с удивлением узнали, что он мечтает о небе, стремится дополнить обязанности парторга личным участием в полетах. Сначала нам его намерения показались несерьезными. Мыслимо ли человеку на четвертом десятке жизни, далекому от летных специальностей, желать научиться летать, да еще в такой степени, чтобы суметь повести самолет в бой?! Позже мы убедились: Восков не шутил. Он таки стал летать, восхитив однополчан целеустремленностью и незаурядной настойчивостью в осуществлении задуманного. О его летной работе расскажем в дальнейшем. Много позже я узнал от С. Я. Плитко, что наш парторг - сын активного участника революции и гражданской войны Семена Петровича Воскова, комиссара 9-й стрелковой дивизии, умершего от сыпного тифа на фронте в 1920 году. Похоронен Восков-старший в Ленинграде, на Марсовом поле, рядом с Володарским. Именем Воскова названы улица в Ленинграде и завод в Сестрорецке. Когда мне стали известны подробности биографии Д. С. Воскова, я понял, что все лучшее в нем - от его знаменитого отца - бойца ленинской гвардии. Но вернемся к последовательному изложению. Однажды я, Плитко и Восков поехали в госпиталь навестить Салькова. Раненый немного бледноват. По вечерам слегка температурит. Правая рука в гипсе. Плечо зафиксировано в положении 45 градусов к туловищу. Пальцами шевелит свободно, чувствительность в них полная, они теплые. Юрий Сальков был очень рад нашему визиту. Прощаясь, просил передать всем привет, особый - Васе Ткачеву и другим однокашникам по авиационному училищу. От лечащего врача я узнал о предстоящей небольшой операции Салькову. Надлежало "почистить рану", чтобы лучше заживала. Это и было сделано в канун нового, 1943 года. После оперативного вмешательства у Салькова дело пошло на поправку. Он вернулся в полк. Мечта летчика, рвавшегося в бой, сбылась. Однако летать ему довелось недолго. 20 мая 1943 года младший лейтенант Юрий Иванович Сальков пал смертью храбрых в одном из воздушных боев. До сих пор стоят передо мной заплаканные, казавшиеся воспаленными глаза отца Юрия Салькова, капитана в армейской форме. Он пришел к нам в полк навестить сына. Но встреча не состоялась. Парторг Д. С. Восков и я долго сидели с отцом Юрия в летном общежитии на Гражданке у койки, которую еще вчера занимал погибший. Трудно было видеть, как отец машинально, словно в забытьи, гладил железную спинку кровати, будто лаская сына, а из глаз его медленно катились слезы непоправимого большого горя. То были святые слезы. Сколько их было тогда на нашей земле! Из госпиталя мы направились в 3-ю эскадрилью. Там я встретился с летчиками. На состояние здоровья никто не жаловался. Анатолий Ломакин, Виктор Свешников, Николай Цыганков, Иван Емельяненко, Александр Жильцов, Павел Камышников, Евгений Макаров расспрашивали, как там в тылу, в Москве и Казани. Охотно поделился впечатлениями. Самое сильное состояло в том, что труженики тыла все подчиняли интересам фронта, победе. Народ неколебимо верил в нее и готов был на любые испытания и жертвы. Перед отъездом с Гражданки Семен Яковлевич Плитко и Даниил Семенович Восков провели беседу с личным составом эскадрильи. Они выступили коротко, в общих словах намекнув на предстоящие события под Ленинградом. Всем, кто их слушал, беседа понравилась. Год 1942-й заканчивался. 31 декабря приехали наши шефы из больницы Ленина, что на Васильевском острове. Это были девушки, работавшие медсестрами, санитарками. Вместе с нами они проводили старый и встретили Новый год. Молодежь не унывала. Танцевали до двух часов ночи. Потом разошлись на отдых. Гости наши разместились в помещении, приготовленном для них заранее. Остаток ночи прошел быстро. Вот и рассвет. Взошло солнце первого дня нового, 1943 года. Вокруг все бело. Тепло. Гости, позавтракав, собираются домой. Для них выделена специальная машина. До контрольно-пропускного пункта (КПП) на Ржевке девушек провожала группа летчиков. С ними и мы - Д. С. Восков, Д. М. Гринишин, Т. Т. Савичев, В. П. Кравченко и я. Простившись с гостями, мы пешком возвращались в часть. От КПП на Ржевке до Приютина три километра. Шагая рядом с Павлом Стручалиным, я не без умысла бросил комком снега в Анатолия Козьминых. Он шел впереди нас. Козьминых ответил Стручалину. Завязавшаяся между ними перепалка вовлекла Журавлева, Макеева, Пимакина, Чернышенко и совсем юных, еще не успевших по-настоящему войти в боевой строй Брыжко и Ремизонова. Я был доволен: затея удалась. Игра в снежки несла эмоциональную разрядку. Новый год мы встретили с предчувствием надвигавшихся событий, которым надлежало изменить положение Ленинграда, его жителей и защитников к лучшему. Необходимость и неизбежность таких событий понимали все. Их ждали. К ним готовились. Всесторонне, тщательно и незаметно для врага. Эти снежки, как и состоявшийся вчера вечер отдыха, - тоже из области подготовки и накопления сил летчиков для новых воздушных боев. Они были не за горами. В боях по прорыву блокады. Новые победы Журавлева, Макеева, летчиков 3-й эскадрильи во главе с Кудымовым. Не вернулись Стручалин, Козьминых, Пимакин. Результаты, поисков Первые две эскадрильи перелетели на оперативный аэродром. Расстояние до линии фронта наших войск на правом берегу Невы сократилось почти наполовину. Соответственно мы приблизились и к опорным пунктам врага на ее левом берегу, таким, как Невская Дубровка (ныне Кировск), Синявино, Марьино, Рабочие поселки No 1 - 5, Шлиссельбург. О причинах перебазирования мы догадывались. Но по существу нам ничего не было известно. И только в день начала операции, когда приказ войскам Ленинградского фронта был объявлен личному составу полка перед строем, догадка наша подтвердилась. Стало ясно: местом прорыва блокады Ленинграда избран Шлиссельбургско-Синявинский выступ, узкой полосой в 12 - 15 километров упиравшийся в южный берег Ладожского озера и разделявший воинов Ленинградского и Волховского фронтов. Навстречу друг другу наносили удар усиленная 67-я армия (командующий - генерал-майор М. П. Духанов) Ленинградского фронта и 2-я ударная армия (командующий - генерал-лейтенант В. 3. Романовский) Волховского фронта. ВВС КБФ под командованием генерал-лейтенанта авиации М. И. Самохина оперативно подчинялись командующему 13-й воздушной армией генерал-лейтенанту авиации С. Д. Рыбальченко, поддерживавшей 67-ю армию Ленинградского фронта. 14-й воздушной армией Волховского фронта командовал генерал-майор авиации И. П. Журавлев. В авангарде наступавших войск Ленинградского фронта шли 136-я дивизия генерала Н. П. Симоняка и 61-я танковая бригада полковника В. В. Хрустицкого. Действия фронтов координировали представители Ставки Маршал Советского Союза К. Б. Ворошилов и генерал армии (с 18 января 1943 года Маршал Советского Союза) Г. К. Жуков. После зачтения приказа майором Павловым (командир полка временно отсутствовал в части) состоялся митинг. Однополчане горячо и взволнованно говорили о наступившем долгожданном часе расплаты с врагом за муки ленинградцев, за их слезы и кровь, за гибель тысяч невинных жителей города, за варварские обстрелы и бомбежки, за разрушенные дворцы Петергофа, Пушкина, Павловска, Гатчины. Первым взял слово П. Д. Журавлев. Красноречием он не отличался. И на этот раз сказал коротко и просто. Заверил, что будет бить врага метко, не щадя сил для победы. В таком же духе выступили еще несколько летчиков, и митинг закончился. Наше построение еще не закончилось, как до нас донесся отдаленный, но ясный гул, напоминавший глухие и непрерывные раскаты грома. Мы поняли: началось! С правого берега Невы полетели тысячи снарядов и мин, сокрушая оборону врага. Авиаторов подводил плотный снегопад. Летчики, рвавшиеся в воздух, чтобы поддержать и воодушевить наземные войска, сетовали на непогоду. Но вот погода стала налаживаться, и истребители взмыли ввысь. Первым отличился младший лейтенант Журавлев, уничтоживший в воздушном бою в районе Синявина Ме-109. Слово, данное на митинге, летчик сдержал. В следующем вылете блеснул мастерством лейтенант П. С. Макеев: в одном бою он сбил сразу два вражеских самолета. Еще более внушительными оказались победы летчиков 3-й эскадрильи, летавшей с аэродрома Гражданка. Под командованием нового командира майора Д. А. Кудымова они сбили четыре Ме-109, прикрывая действия штурмовиков Ил-2. Дмитрий Александрович был опытный летчик, отличившийся на И-16 еще в Китае в 1937 году. В полк к нам прибыл с Черного моря, незадолго до начала операции по прорыву блокады. День, однако, закончился печально. Не вернулся молодой летчик 1-й эскадрильи сержант П. С. Стручалин. Летавшие с ним вместе видели, как подбитый в воздушном бою самолет, чуть перетянув линию фронта, врезался в землю. Красный шар солнца ушел за горизонт. Мы сели в автобус и поехали на ужин. По дороге не было обычных шуток и смеха. Причина понятна: Стручалина потеряли. Приехав, уселись за длинный, уже накрытый к приходу летчиков стол. На столе три торта с выведенными белым кремом фамилиями отличившихся: "Журавлев" и "Макеев". Торты за ужином по числу сбитых за день самолетов - полковая традиция. Она соблюдалась всегда. Исключений не было. В 3-й эскадрилье сегодня их сразу четыре. - Вешать голову, да еще преждевременно, у нас не принято, - начал майор Павлов, сидя во главе стола на председательском месте. Слегка улыбаясь, он устремил свой внимательный взгляд в сторону противоположного конца стола, где рядом с С. Я. Плитко сидела притихшая молодежь. - Стручалин жив! Уверен, что жив. Доктор завтра уточнит, и вы убедитесь, что я прав... Обстановка за столом заметно оживилась. Каждому хотелось думать именно так, как сказал высокоавторитетный человек. Ведь часто в, казалось бы, безнадежных случаях все заканчивалось лучшим образом. Павел Иванович Павлов с присущим ему умением как-то незаметно, в спокойном тоне, согревавшем и ободрявшем подчиненных, перешел к сугубо деловому разговору. Закончил выводами. Еще раз похвалив Журавлева и Макеева и сообщив об успехах 3-й эскадрильи, напомнил; ведомый, надежно прикрывая ведущего в атаке, должен успевать внимательно следить за обстановкой в воздухе, не забывать о хвосте своего самолета. Стручалин не учел этого в полной мере... После ужина составной длинный стол отодвинули в сторону. Началась программа. Для "затравки" ее начал сам Павел Иванович чечеткой. Затем зазвучали баян и скрипка Коржа и Трегуба, песни хором. Напоследок исполнили любимую песню Ивана Илларионовича Горбачева "Играй, мой баян". Запевал тенором Павлов, припев подхватывали все. Когда закончили петь, наступило молчание. В нем было что-то торжественное и трогательное. Казалось, каждый вспоминал сейчас И. И. Горбачева. Верные его примеру, летчики полка одержали сегодня блестящие победы во имя грядущего мира и счастья, о чем мечтал И. И. Горбачев и за что отдал свою жизнь. Вечер, в течение которого летчики и поужинали, и подвели итоги боевого дня, закончился. Покинув столовую, они направлялись в землянки, чтобы поспать до утра и снова в бой. На следующий день я нашел Павла Степановича Стручалина в одном из медсанбатов, в пяти километрах от линии фронта. - Он у нас в шоковой. Пройдемте, - предложил мне начальник после того, как я представился. Мы вошли в хорошо натопленную брезентовую палатку. Остановились у постели Стручалина. Узнать его было невозможно. Лежал он неподвижно на спине под серым солдатским одеялом. Руки, голова и шея забинтованы. Свободное от повязок лицо в ссадинах и кровоподтеках. Глаза закрыты припухшими синими веками. Безмолвный и неподвижный, он дышал часто, поверхностно, шумно. И никаких других признаков жизни. Пытаюсь вступить в контакт. Называю имя летчика. В ответ он незамедлительно простонал. И снова затих. Было ясно: не спит и не в бессознательном состоянии, а в состоянии определенной заторможенности сознания, потому и не реагирует, пока предоставлен самому себе. Но все же отвечает реакцией, когда его побуждают к активности. Снова называю его имя. И снова тот же стон, но уже дополненный еле заметными подергиваниями бровей. Стручалин, вероятно, пытался открыть глаза. Но не выходило. Плотно сомкнутые отеком веки не подчинялись его усилиям. Ободряло еще одно: он узнал меня по голосу. Это признак ясного сознания. Пульс у Стручалина частый, слабый, с перебоями. Кровяное давление низкое. Неожиданно летчик заговорил. Очень невнятно, неразборчиво. При этом он сознавал, что понимать его нелегко, и стал жестикулировать забинтованными руками. Видеть это мне было приятно: значит, исключены переломы и другие серьезные повреждения рук. Боль в шее не позволяла ему приподнять голову от подушки, повернуться или сесть. Чтобы мы поняли, Стручалин касался слегка намокшей от крови повязки на шее и беспомощно разводил руками. По опыту общения с ранеными летчиками на месте первой с ними встречи я догадался: Стручалин настоятельно хочет поделиться возникавшими в его сознании картинами недавно пережитого, рассказать, как все произошло, и узнать, что с остальными. Чтобы успокоить Стручалина, я сказал, что обстоятельства, при которых он был сбит, нам хорошо известны от товарищей, летавших с ним вместе, что все его друзья невредимы и беспокоятся о нем, рассказал об успехах Журавлева, Макеева, летчиков 3-й эскадрильи. Павел Степанович был доволен. Мимикой изобразил нечто похожее на улыбку и тотчас снова затих, отключился. И снова из видимых признаков жизни одно дыхание: частое, поверхностное, шумное. Он как бы исчерпал себя. Обессилел и не мог больше поддерживать проявившуюся активность. Тяжелое состояние пострадавшего напоминало колеблющийся огонек. Раненый находился на грани между двумя по-своему опасными стадиями травматического шока: возбуждением, с его усиленным расходованием энергетических запасов организма, и торможением, при котором все жизненно важные функции оказываются угнетенными, готовыми в любой момент угаснуть. С моим коллегой мы обменялись понимающими взглядами: с эвакуацией он не справится, до устранения шока необходимо лечить на месте, в этой палатке вблизи линии фронта. Кроме шока, множественных ушибов, ссадин и подкожных кровоизлияний у летчика было сквозное ранение шеи. Правда, крупные сосуды, нервные стволы, пищевод, трахея (дыхательное горло), шейный отдел позвоночника и заключенная в нем часть спинного мозга повреждены не были. Ранение в столь опасной зоне и с такими благоприятными последствиями вызвало у меня чувство радости. Да-да, иначе это чувство не назовешь. Я радовался, что летчик жив, что все страшные опасности сквозного ранения шеи миновали его. А с тем, что есть, можно и должно справиться. Надо только правильно действовать. Мое настроение передалось и Стручалину. Больше того, он хотел, чтобы я знал от него самого: мой оптимизм его очень устраивает, служит для него моральной опорой. Об этом говорили мне и его жесты и слова, с трудом произносимые. Желая, вероятно, чтобы я лучше понял, он повторял их каждый раз, когда сознание прояснялось. Перед тем как мне уйти, предстояло еще одно дело, казалось бы, небольшое, но очень важное: надо было получить согласие Стручалина остаться в палатке. Летчики при встрече со мной стремились домой. Если не в свой лазарет, то в морской госпиталь. С этим нельзя было не считаться, чтобы не травмировать психику раненого. Не сомневался и Стручалин: я обязательно заберу его. И разве можно было уйти ничего не объяснив? Как и следовало ожидать, сначала Стручалин ответил отказом остаться: "Забирайте, и всё тут!" - Я так считаю, Павел, - мягко сказал я, хотя это было наше общее мнение с коллегой. - Так будет лучше для тебя. Приеду за тобой через три-четыре дня. Поняв наконец, что отказ от его эвакуации согласуется с мнением его полкового доктора, он согласился. В этом было что-то наивное, но говорившее о многом - о доверии к своему врачу. Тепло простившись с Павлом и коллегой, с которым мы обо всем договорились, я направился к месту происшествия, находившемуся в полутора-двух километрах от палатки в сторону фронта. Поездка туда диктовалась необходимостью изучения причин происшествия, механизмов ранений и травм. Достигалось это комплексным подходом, исследовалось и место происшествия (там, где это было можно). О том, что я увидел на месте вынужденного приземления, расскажу, совместив с тем, что несколько позже услышал от самого Стручалина и что удалось выяснить от летавших вместе с ним на это задание. Плохо управляемый подбитый самолет, возвращаясь на свой аэродром, шел, теряя скорость, под большим углом к земле. Стручалин ее почти не видел. Вода и масло, выливавшиеся из поврежденного мотора, забрызгали козырек кабины. Лицо заливала кровь. С трех тысяч метров, на которых начался воздушный бой, он снизился уже до пятисот, а линия фронта была все еще впереди. Встреча с землей произошла на ровной, покрытой кустарником местности, вскоре после того, как линия фронта оказалась сзади. Удар был настолько сильным, что воздушный винт самолета, словно отсеченный громадным тесаком, остался на месте соприкосновения с землей. Все остальное силой огромной инерции было снова поднято в воздух и опять ударилось о землю. Привязные ремни лопнули, и летчика выбросило из кабины. С голыми ногами (унты сорвало с ног) он зарылся в сугроб в семидесяти метрах от места первого соприкосновения с землей. Сознания раненый не терял. Обошлось, как уже отмечалось, без костных повреждений. И все это воспринималось с не меньшим удивлением, чем счастливый исход сквозного ранения в шею. Случай со Стручалиным еще раз убеждал в справедливости афоризма о чудесах в авиации. Пострадавшего очень скоро подобрали оказавшиеся поблизости люди и доставили в палатку. Ноги отморозить, к счастью, не успел. На пятые сутки после случившегося, 17 января, когда явления шока полностью ликвидировались, я доставил Стручалина в Первый военно-морской госпиталь. Там он завершил лечение и вернулся к летной работе. Определенный риск оставления раненого летчика в палатке вблизи линии фронта, в зоне, доступной артобстрелу, оправдался. Чрезвычайно важно было найти главное в сложной цепи симптомов у тяжелораненого летчика. Вероятно, не меньшее значение имели моральная поддержка и сам факт встречи со своим врачом авиаполка. Старший лейтенант Павел Степанович Стручалин летал до конца войны. Награжден четырьмя орденами Красного Знамени. Это лучшее свидетельство того, как успешно воевал летчик после выздоровления от тяжелой травмы. Последний свой боевой вылет он сделал 8 мая 1945 года. Но об этом речь впереди. Бои по прорыву блокады Ленинграда упорно шли к победному завершению. Несмотря на отчаянное сопротивление врага, расстояние между воинами Ленинградского и Волховского фронтов неуклонно сокращалось. Это поддерживало и укрепляло наступательный дух фронтовиков, облегчало боль и горечь утрат. Сержант А. А. Козьминых - летчик молодой. И по возрасту, и по стажу летной работы на "яках". Тем не менее крепко и уверенно держал он штурвал самолета. Зорок был его глаз. Перед тем как перейти на "як", Анатолий Козьминых летал на По-2. Выполнял задания по связи. Часто дежурил со мной на старте и при необходимости летал на поиски невернувшихся. Немало довелось мне совершить полетов с Козьминых. Вспоминается и такой курьезный случай. В августе 1942 года мне надо было вернуться из Приютина в Борки. Лететь на По-2 почти под самым носом врага предстояло ночью. Это безопаснее. - Выстрелите, доктор, как только покачаю с крыла на крыло, - сказал Козьминых, вручая мне ракетницу, заряженную зеленой ракетой. - Это пароль при встрече со своими. - Ясно. Мы взлетели и легли курсом на Лисий Нос - Кронштадт - Борки. По всему маршруту внизу противника нет. В районе Кронштадта, откуда уже рукой подать до Борков (да и до фашистов, занимавших южное побережье залива от Петергофа до Урицка), мы встретились с парой наших истребителей-ночников. Козьминых покачал. Я спустил курок. Осечка. Щелкнул еще и еще раз. И снова осечка. Выстрела так и не получилось. Наши истребители несколько раз угрожающе проносились над нами. Сблизившись на дистанцию наиболее действенного огня, они каждый раз круто отворачивали. В этой игре кошки с мышкой было что-то жуткое. Однако мне не верилось, что наши стрельнут по беззащитному По-2. Хотя, конечно, такая возможность не исключалась. Вижу кулак Козьминых, адресованный мне. Он злится и тоже нервничает. Ведь ни за что ни про что могут сбить свои. Трудно что-либо придумать нелепее. Однако такие случаи бывали. Запросто был сбит начальник штаба 4-го истребительного полка подполковник Бискуп летчиками Каберовым и Костылевым над Кронштадтом. К счастью, Бискуп остался невредим. Но его самолет ("чайка") разбился вдребезги. Об этом с горечью вспоминает И. А. Каберов в своей книге "В прицеле - свастика" (Л., 1975, с. 232 - 233). Проводив нас до Борков и убедившись, что мы сели, наши телохранители (дай им бог здоровья!) прекратили преследование. - Пронесло - и ладно. В следующий раз будем умнее, - сказал мне Козьминых после посадки, убедившись, что ракетница не выстреливает. Докладывать по начальству летчик не стал, посчитав ночное происшествие мелочью будней. - В чем дело? Почему так грубо нарушаете правила ночных полетов? Почему не знали пароля? - набросился на Козьминых начальник штаба полка уже на следующий день. Оказывается, паши друзья-ночники, вернувшись с патрулирования в заданном районе, позаботились, чтобы возмутителя их спокойствия нашли и отбили у него охоту к подобным "шуткам" в будущем. Просили передать: в следующий раз будут действовать строго по инструкции. Крепко отчитал Анатолия Козьминых начальник штаба за неоправданный риск и собой и своим пассажиром. Правда, обошлось без взыскания. Летчик извинился и заверил, что подобное не повторится. На второй день операции по прорыву блокады, 13 января, Кузьминых не вернулся с боевого задания. Друзья видели, как смело и энергично отражал он атаки врага, защищая своего ведущего. Но что с ним произошло, куда девался никто сказать не мог. Никто не видел. Судьба летчика оставалась неизвестной. В район вылета организовали поиск. Но что такое район вылета? Это десятки квадратных километров. Каждый метр поверхности просмотреть невозможно. Приходилось придерживаться определенного плана. Нередко выручала служба наблюдения. Уже на близлежащем наблюдательном пункте, куда мы обратились, указали безошибочное направление поиска. Сами они не располагали нужными нам данными. Но, связавшись с целым рядом аналогичных точек вблизи переднего края наших наступавших войск, мы такие сведения получили. Из-под Шлиссельбурга сообщили, что там наблюдали воздушный бой группы "яков" с истребителями противника. Время назвали подходящее. Передали, что тело погибшего летчика с "яка" находится у них. Личность его пока не установлена. От фамилии в комсомольском билете (единственном документе, оказавшемся при нем) осталась всего одна начальная буква "К". Остальное вырвано пулей и залито кровью. Данные глубоко взволновали. Не теряя времени, мы направились в сторону Шлиссельбурга. Хотелось поскорее убедиться в ошибочности сведений. Когда мы достигли указанного нам пункта, было уже темно. Линия фронта совсем рядом. Слышны редкие пулеметные очереди. Их отдаленные звуки отставали от видимых цепочек трассирующих пуль, прочерчивавших небо в стороне от нас. Там же изредка взлетали осветительные ракеты. В эти часы затишья передний край жил своею настороженной жизнью. Мне подали комсомольский билет. Фамилию владельца действительно не прочесть. Недостаток букв, однако, вполне возмещался уцелевшей фотокарточкой. Она ничего не говорила незнакомым, но мне, увы, сказала все: на меня смотрел слегка улыбающийся Анатолий Козьминых. Двое бойцов проводили меня с носилками в полуразрушенный сарай, куда было отнесено тело погибшего с места падения самолета. Осветив карманным фонариком его лицо, я без труда узнал летчика Козьминых. Его останки мы перенесли в санитарную машину и двинулись в обратный путь. Осторожно привык водить машину медицинский шофер. Этой своей манере он верен и теперь. Будто не учитывает, что за спиной у нас на носилках лежит погибший. Ему не больно, и старания человека за рулем напрасны. На душе горько еще и от предстоящей встречи с друзьями Козьминых. Не удалось сегодня вернуться с радостной вестью, как бывало не раз прежде. Обратный путь кажется тягостным, уже нет того чувства нетерпения, с которым ехал вперед, подталкиваемый надеждой. Теперь от нее ничего не осталось. В расположение гарнизона верш лея утром. С медпункта позвонил оперативному дежурному. Младший лейтенант Коньков передал приказание майора Павлова быть тотчас же на КП полка. - Ну что, доктор? - спросил Павел Иванович. - Убит в воздухе, как показывает наружный осмотр трупа. - Понятно, - отозвался Павлов, принимая из моих рук комсомольский билет погибшего. Не берусь судить, о чем могли думать в тот момент летчики в наступившей тишине. Они только что проработали боевую задачу. Вылет через сорок минут. - Мертвые тоже учат, - прерывая тишину, с твердостью в голосе сказал Павлов. - Вопрос ясен: увлекся Анатолий преследованием фашиста, отбивая его попытку атаковать ведущего. Увлекся и оторвался от своей группы. Этим и воспользовались бандиты. Потому никто и не видел, как его сбили. Ясно? заключил он и приказал летчикам разойтись по эскадрильям и ждать команды на вылет. Вечером с почестями похоронили сержанта Анатолия Александровича Козьминых на Румболовской высоте рядом с его друзьями - однополчанами-летчиками М. С. Королевым, И. И. Нетребо, И. И. Леоничевым, Н. И. Постниковым. Наступило 18 января 1943 года. Этой дате суждено было стать исторической. В этот день героические воины, начавшие удар с правого берега Невы, встретились с героями, наступавшими со стороны Волхова. Прорыв блокады Ленинграда завершился. Приказ Родины был выполнен! С прорывом блокады, хотя варварские обстрелы и бомбежки города не прекратились, ленинградцам дышать стало легче. Этому способствовало восстановленное сообщение по железной дороге, проложенной в короткие сроки по отвоеванной у врага полоске земли у южного берега Ладожского озера, шириной до десяти километров. Железнодорожные перевозки, ставшие регулярными, существенно улучшили снабжение. Это позволило уже 22 февраля, в канун Дня Красной Армии и Военно-Морского Флота, ввести повышенные нормы выдачи продовольствия населению. Хлеба рабочим оборонных заводов - 700 граммов, рабочим других предприятий - 600, служащим - 500, иждивенцам и детям - 400. Увеличилась норма выдачи и других продуктов питания. Улучшилось питание и авиаторов, особенно заметно - наземного состава. Летчики полка одерживали все новые и новые победы. За гибель А. А. Кузьминых одним из первых отплатил врагу Павел Ильич Павлов: 22 января 1943 года он сбил еще один Ме-109. К сожалению, не обходилось без потерь и с нашей стороны. Еще одни поиски закончились печально. 1-я и 2-я эскадрильи, пробыв на оперативном аэродроме всего 12 дней, вернулись в Приютино. В день перебазирования я договорился с Пимакиным перелететь вместе с ним во второй кабине. (Некоторые конструкции "яков" имели две кабины. Задняя в боевом полете оставалась свободной. В других случаях в нее можно было взять пассажира или использовать ее для других целей.) Когда мы подошли к самолету, выяснилось: место, на которое я рассчитывал, занято техническим имуществом. Освобождать не оставалось времени: дан сигнал выруливать. Мы оба выразили сожаление и решили полететь вместе в следующий раз. Обмениваясь рукопожатиями в знак договоренности, Пимакин пристально посмотрел мне в глаза, как бы пытаясь понять: не слишком ли я огорчен? Извиняясь, что не предупредил механика вовремя и потому так получилось, он улыбнулся своей характерной застенчивой улыбкой. Я видел, как летчик, уже стоя на плоскости, быстро и ловко надел парашют и шагнул в кабину. На моих глазах он запустил мотор, вырулил на старт, взлетел, чтобы через несколько минут сесть в Приютине. Мне ничего не оставалось, как добираться на санитарной машине. Вот и Румболовская высота. С нее хорошо просматривается прямая как стрела дорога в Приютино и далее на Ржевку. Слева перед спуском - кладбище. Всего несколько дней назад там хоронили Козьминых. Свежий могильный холмик запорошен снегом. На усеченной дощатой пирамиде, выкрашенной в красный цвет, возвышается пятиконечная звезда. Пониже - застекленный плексигласом портрет летчика в рамке и металлическая дощечка с надписью. Аналогично оформлены и другие могилы. Сделать лучше тогда возможностей не было. Но все мы верили: придет пора - и на местах сражений, на могилах воинов и погибшего мирного населения народ воздвигнет памятники и мемориальные комплексы вечной славы. И мы не ошиблись. Такое время настало. Сделано многое и продолжает делаться под девизом "Никто не забыт и ничто не забыто". Это благородное дело ведут советы ветеранов войны, юные следопыты, все советские люди. Стараниями Совета ветеранов авиации ВМФ во главе с известным летчиком-истребителем, Героем Советского Союза, ныне генерал-лейтенантом авиации в отставке И. Г. Романенко сооружен и 7 мая 1975 года открыт памятный мемориал и на Румболовской высоте. Там, среди других воинов, похоронен 31 летчик 1-го гвардейского минно-торпедного полка, 26-й отдельной разведывательной эскадрильи и нашего 21-го истребительного авиаполка ВВС КБФ. Имена погибших навечно запечатлены в граните. По прибытии в Приютино я направился на аэродром. Навстречу мне торопливо шел взволнованный С. Я. Плитко. - Пимакин не вернулся, - сказал он с какою-то неизъяснимой досадой в голосе. Ничего не понимая, охваченный предчувствием случившейся беды, я стал донимать Плитко вопросами. Оказывается, пока я ехал, Пимакин в составе группы летчиков успел отправиться из Приютина на боевое задание. Ко времени моего появления на аэродроме все, кроме Пимакина, вернулись. Макеев только что доложил об обстоятельствах, при которых потерял своего ведущего. Он видел, как в ходе боя Пимакин резко снизился. Но проследить до конца обстановка не позволила. Ведомый высказал два предположения: или Пимакин пошел на вынужденную посадку, или резкое снижение означало падение. И тогда не исключалось, что летчик убит в воздухе. Не теряя времени, С. Я. Плитко и я отбыли в указанный нам район. Это было сравнительно недалеко. Однако дорога туда показалась нам бесконечной. Мы ехали молча, часто останавливались, разглядывали карту, уточняли маршрут, спрашивали встречных и снова ехали. Но вот наконец и заданный квадрат, предполагаемое место происшествия. Направление к нему мы выдержали точно. Но безуспешно. Что-либо выяснить не удалось. С тяжелым чувством вернулись поздно вечером. Плитко решил вместе со мной зайти в общежитие к летчикам, где жил и я. Боевые друзья Пимакина быстро собрались вокруг нас. Какая это трудная миссия - не сказать им ничего утешительного! Неизвестность судьбы товарища, конечно же, всегда глубоко волновала летчиков. Б. М. Сушкин в подобных случаях брал гитару. С нею он почти не расставался. Под собственный аккомпанемент он любил напевать: "Ведь ты моряк, Мишка, моряк не плачет и не теряет бодрость духа никогда!.." У Павла Ивановича Павлова особым признанием пользовался "Синий платочек" в исполнении Клавдии Шульженко. Эта пластинка была буквально заиграна. Слова этой песенки он умел использовать самым неожиданным образом. Однажды на разборе боевого полета он сказал так: - Вижу: подоспел Вася Ткачев и ну строчить... "за синий платочек, что был на плечах дорогих", и на глазах у всех у нас помог отправить "фоккера" к рыбам. В ответ на шутку командира летчики, у которых не прошла еще сухость в горле и не улеглось возбуждение от проведенного воздушного боя, заулыбались. Анатолий Ломакин частенько декламировал выдержки из нравившихся ему песен. - Это не мне, а... "скажите, девушки, подружке вашей..." - говорил он, не соглашаясь в чем-то с кем-либо из боевых друзей, словами довоенной песни, пользовавшейся широкой популярностью. Шутка, остроумный анекдот, задорный смех, хорошая песня постоянно находились на вооружении у наших летчиков. Им они помогали жить на войне, сражаться, побеждать, не поддаваться отрицательным эмоциям. Настойчивые поиски Пимакина продолжались. Поочередно в них принимали участие многие. На десятые сутки, как и в первый день, я и Плитко снова были вместе. Вскоре мы оказались на позициях 94-го отдельного артиллерийско-пулеметного батальона. Нас провели в землянку командира. Там узнали, что только вчера бойцы случайно наткнулись на место падения "яка". Двое красноармейцев провели нас к могиле летчика Пимакина. Обнажив головы, мы стояли у свежего холмика, тщательно обложенного еловыми ветвями. Не верилось, :что здесь лежит Дмитрий Пимакин. Он виделся мне живым, улыбающимся, сжимающим руку до боли. "Пойдемте, доктор", - услышал я голос С. Я. Плитко. Я взглянул и увидел в его глазах слезы. Он умел их подавлять на людях, а тут не сдержался. Любил он Дмитрия Пимакина. В нем он видел не только прекрасного летчика, но и перспективного политработника. Потому и выдвинул комиссаром 2-й эскадрильи. Война помешала... Мы записали координаты могилы. Она находилась недалеко от правого берега Невы, на траверзе 8-й ГЭС. Бои за нее еще продолжались. По возвращении в часть состоялся митинг, посвященный памяти боевого друга.
Гражданка Очередные победы летчиков П. Д. Журавлева, В. П. Меркулова, Д. А. Кудымова, П. Ил. Павлова По возвращении с оперативного аэродрома в Приютино мы перебазировались в Гражданку. Теперь весь полк дислоцировался в одном месте. Меня устраивало это вполне, появилась возможность ежедневно видеть и летчиков 3-й эскадрильи. Аэродром Гражданка находился на пустырях северо-восточной окраины Ленинграда, вблизи Политехнического института имени М. И. Калинина. Своей границей аэродром примыкал к одноименному населенному пункту. Место бывшей Гражданки с ее небольшими деревянными домиками, стоявшими по сторонам длинной шоссейной дороги, точно воспроизводит теперь Гражданский проспект - одна из красивых и наиболее протяженных магистралей послевоенных новостроек Ленинграда. Давно застроена и территория аэродрома. Почти в центре бывшего здесь летного поля стоит кинотеатр "Современник". У его входа установлен памятный мемориал, символизирующий место бывшего старта. На постаменте из бетона, обозначающем часть взлетной полосы, установлен бронзовый многогранный шар-прожектор. Под ним на гранитной плите слова: "Здесь в 1941 - 1945 годах находился аэродром Гражданка, с которого летчики Краснознаменной Балтики защищали ленинградское небо". Да, с этого места, где теперь выросли новые благоустроенные жилые кварталы, в те далекие годы взлетали самолеты и шли в бой. Сюда они возвращались. Приносили на крыльях, пробитых пулями и осколками вражеских снарядов, нелегкие победы, стоившие немалой крови и многих жизней героев-летчиков. На этом месте мы оказывали помощь раненым. Отсюда спешили на помощь к тем, кто, теряя кровь и остатки сил, не мог дотянуть до своего аэродрома, чьи подбитые самолеты падали на пути в Гражданку. Ветераны авиации ДКБФ бережно хранят в своей памяти Гражданку военных лет. Для них, как и для каждого советского человека, священно все, что связано с боями за Родину в годы войны с фашизмом Нынешняя молодежь многое знает о войне из рассказов о ней и достойно чтит героическое прошлое старших поколений. Пусть же в сердцах молодых сохранится и Гражданка времен юности их отцов, дедов, прадедов. Мемориал у входа в "Современник" хорошо дополняет музей боевой славы в 535-й школе Калининского района, рассказывающий о гвардейцах-пикировщиках, продолжительное время действовавших с аэродрома Гражданка вместе с нашим полком. Начало февраля 1943 года для советского народа, воинов армии и флота ознаменовалось новым радостным событием - 2 февраля победно завершилась Сталинградская битва, означавшая коренной поворот в ходе воины в нашу пользу. Продолжали успешно громить фашистов и авиаторы Балтики, убедительно демонстрируя свое возросшее боевое мастерство и превосходство над гитлеровской авиацией. Среди первых летчиков полка, отличившихся в февральских воздушных схватках, был Петр Журавлев. При сопровождении фоторазведчика на фотографирование линии фронта 9 февраля - в день одного из наиболее ожесточенных артиллерийских обстрелов, когда в черте города были зарегистрированы 1878 разрывов вражеских снарядов, - в неравном воздушном бою с четырьмя Ме-109 и двумя ФВ-190 Журавлев сбил два самолета противника. Фоторазведчик успешно выполнил задание и невредимым вернулся на свой аэродром. Это были десятая и одиннадцатая победы на личном счету замечательного летчика, награжденного вторым орденом Красного Знамени. Через пять дней, 14 февраля 1943 года, однополчане отметили очередную победу капитана В. П. Меркулова. В воздушном бою над территорией, занятой врагом, один против восьми Ме-109 и ФВ-190, он сумел сбить два вражеских истребителя. По счету - сотый и сто первый в полку. Это была нелегкая победа. Когда два стервятника были уже уничтожены, обстановка осложнилась. Оказался пробитым бензобак. Самолет Меркулова загорелся. Вслед за тем "фокке-вульф" срезал "яку" консоль левой, а затем и правой плоскостей. Израненный, горящий самолет сорвался в штопор. Лишь в пятидесяти метрах от земли летчику удалось его вывести. Тем временем воздушные пираты продолжали наседать. Снизу били вражеские автоматы. Положение казалось почти безнадежным. К счастью, подоспела четверка наших истребителей. Они рассеяли "фоккеров" и Ме-109, вогнав одного из них в землю. У Меркулова появилась возможность тянуть на свою территорию не только без вражеского преследования, но и под защитой боевых друзей. Конечно же, и теперь это было чрезвычайно опасно: самолет продолжал гореть, вот-вот взорвется. Перетянув через линию фронта на свою сторону, летчик решил оставить самолет. Но прежде требовалось подняться до минимально необходимой для прыжка высоты. Набрав 500 метров, Меркулов переложил машину на "спину", отстегнул ремни и выбросился. И опять неудача: его сильно ударило стабилизатором по правой голени. В результате, как мы выяснили позже, летчик получил закрытый перелом малоберцовой кости в нижней трети с обширным подкожным кровоизлиянием. Свободно падая, Василий Павлович безуспешно ловит кольцо парашюта. Секунды летят. Земля стремительно надвигается. А кольца в руках все нет и нет... "Неужели конец? - крутится страшная мысль. - Сейчас это было бы слишком нелепо. Ведь счастливый исход уже улыбнулся, показался и возможным и близким..." Но вот кольцо цепко схвачено! Рывок - и парашют успел раскрыться в каких-либо трех-четырех десятках метров от родной спасительной земли. Коснувшись ее, обессиленный летчик упал, беспомощно увлекаемый куполом парашюта, надутого ветром. И тотчас рядом разорвался вражеский снаряд. За ним еще и еще. Несколько раз засыпало землей. Решив, видимо, что с парашютистом покончено, фашисты прекратили стрельбу. Обнимая В. П. Меркулова, я уже не в первый раз убеждался, что пострадавший в воздушном бою летчик помимо телесных ран испытывал сильное перенапряжение и истощение нервной системы. Это надлежало учитывать и при выборе стационара для последующего лечения, вслед за оказанием первой врачебной помощи. Вот почему мы направили В. П. Меркулова (с его согласия, что всегда было очень важно) не в ленинградский госпиталь, а в лазарет в Бернгардовку, ибо речь шла, прежде всего, о необходимости психотерапии - ликвидации последствий тяжелейшей нервно-психической перегрузки. А этого можно было успешнее достичь в Бернгардовке, чем в Ленинграде, где изнурительные варварские обстрелы и бомбежки продолжались. Что касается весьма благоприятного (закрытого и без смещения отломков) перелома, то он не составлял проблемы. С ним вполне можно было справиться и в лазарете. Однако, чтобы максимально щадить психику пострадавшего, мы пригласили к Меркулову главного хирурга КБФ профессора М. С. Лисицына, пользовавшегося на Балтике большим авторитетом среди хирургов. М. С. Лисицын был профессором Военно-морской медицинской академии, воспитанником всемирно известных отечественных школ В. Н. Шевкуненко и В. А. Оппеля, видным ученым, автором более ста научных работ, обогативших науку и хирургическую практику. Крупный разносторонний хирург, клиницист и топографоанатом, М. С. Лисицын обладал незаурядным умением ставить правильный диагноз и находить наиболее рациональное лечение при самых неясных и трудных хирургических заболеваниях и травмах, порой запутанных обилием противоречивых признаков. Он был тонким психологом, и в этом заключалась немалая доля его успеха в общении с ранеными и больными. Им становилось легче от одной только беседы с ним. Военно-полевой хирург и организатор, он умел сплотить вокруг себя сотрудников, работавших не только рядом с ним, но и во многих других подопечных ему лечебных учреждениях Краснознаменной Балтики. Всюду он успевал, а если требовала обстановка, становился к операционному столу на многие часы и в любое время суток. Не одно поколение слушателей академии, врачей и научных работников, воспитывавшихся у него, называют его имя с уважением и признательностью, в том числе и я. Мне довелось учиться у М. С. Лисицына до войны и более десяти послевоенных лет работать под его руководством в клиниках Военно-морской медицинской академии и Военно-медицинской академии имени С. М. Кирова. Его деятельность была примером беззаветного служения врачебному долгу, науке, Родине и по достоинству оценена партией и правительством. В трудные блокадные дни Ленинграда, в 1943 году, он отмечен почетным званием заслуженного деятеля науки. Он удостоен воинского звания генерал-майора медицинской службы, награжден орденом Ленина, четырьмя орденами Красного Знамени, Отечественной войны I степени, Красной Звезды и медалями. Умер М. С. Лисицын 6 октября 1961 года, немного не дожив до своего семидесятилетия. Дело его продолжили ученики и последователи. Среди них и его сын, ныне главный хирург МО СССР, член-корреспондент АМН СССР, профессор, генерал-лейтенант медицинской службы К. М. Лисицын. Читателю, познакомившемуся с флагманом балтийских хирургов блокадных ленинградских лет, вероятно, интересно узнать, как же проходил и чем закончился визит маститого профессора к тяжело пострадавшему в воздушном бою летчику-истребителю, помещенному на лечение в лазарет авиабазы. М. С. Лисицын долго сидел у постели Меркулова, неторопливо вел с ним беседу. Выяснял жалобы, обстоятельства воздушного боя. К рассказу раненого М. С. Лисицын был предельно внимателен. Ведь от него во многом зависела оценка общего состояния и причин упадка настроения летчика, мучивших его ночных кошмаров. Профессор справился у лечащего врача начальника лазарета Г. Е. Файнберга о кровяном давлении, анализе крови, температуре больного, изучил рентгеновские снимки, сделанные в двух проекциях, внимательно осмотрел поврежденную ногу. Пощупал пульс, измерил окружность обеих нижних конечностей на нескольких соответственно одинаковых уровнях. Кое-что уточнил у лечащего врача. Спросил меня, что заставило остановить выбор на лазарете. Конечно же, он и сам видел показания в пользу лазарета. Однако спросил, чтобы проэкзаменовать своего недавнего ученика, убедиться в его умении аргументировать свои выводы. Ответ одобрил. Своим вопросом ко мне М. С. Лисицын преследовал еще одну цель: он хотел, чтобы его положительное отношение к выбору стационара услышал пострадавший именно от него, главного хирурга КБФ, и тем помочь летчику перестать сомневаться, переключиться на положительные эмоции. Замысел Михаила Семеновича оправдался. Меркулов, услышав профессорскую оценку, заулыбался. После некоторой паузы Михаил Семенович порекомендовал поврежденную голень фиксировать гипсом и уложить ногу в постели повыше. В первые дни имелся выраженный отек голени, и от гипса мы воздержались, по его мнению, правильно. Теперь можно. Отек почти исчез. Кровоизлияние рассасывается без осложнений. Назначил препараты, содействующие уравновешиванию возбуждения и торможения нервной системы, улучшающие сон. Повязка была наложена под наблюдением профессора. На летчика это произвело сильное впечатление. Разумеется, не только повязка и рекомендованные лекарства, но и весь антураж встречи летчика и главного хирурга флота, его личное обаяние тоже имели немалое значение. Хорошо известно, что лекарство, рекомендованное врачом опытным, а потому и более авторитетным в глазах больного, действует более эффективно. Такова сила доверия, связанных с ним положительных эмоций. Они усиливают механизмы действия лекарств. В итоге, как мы и ожидали, моральное состояние раненого улучшилось. Летчиком овладела уверенность: хорошо, что согласился лечь в лазарет, все для него сделано правильно, он обязательно выздоровеет и вернется в строй. М. С. Лисицын сделал обход всех раненых и больных, находившихся в лазарете. Для каждого у него нашлось ободряющее слово. Перед отъездом отметил положительное и высказал несколько замечаний по улучшению работы лазарета. Для врачей гарнизона прочитал лекцию по наиболее актуальным в те дни вопросам военно-полевой хирургии. Особо остановился на задачах догоспитального этапа лечения раненых. Как раз на тех вопросах, которые прямо касались нас, фронтовых авиационных медиков. В. П. Меркулов выздоровел. Перелом хорошо зажил. Бесследно исчез и душевный надлом. Летчик вернулся к летной работе. Хранится у меня его фотография с автографом: "Василию Георгиевичу за нашу теплую товарищескую дружбу от В. П. Меркулова. 30.08.43 г. Отечественная война". В День Красной Армии и Военно-Морского Флота, 23 февраля 1943 года, блестящую победу одержал Д. А. Кудымов. На И-16 он сбил ФВ-190. "Фоккер" упал на территории, не занятой врагом. На его борту насчитали 29 знаков побед, одержанных пиратом в воздушных боях во Франции, Испании, Польше, Норвегии. Однако мастерство нашего летчика оказалось выше. В тот же день мы узнали о присвоении 22 февраля 1943 года звания Героя Советского Союза командиру полка подполковнику Якову Захаровичу Слепенкову. Эти приятные события дня, как и недавние победы Меркулова, Журавлева, Павла Ильича Павлова и других, радовали нас. 20 марта 1943 года снова отличился старший лейтенант Павел Ильич Павлов. Группа в составе шести самолетов, ведомых Героем Советского Союза Слепенковым, вылетела с задачей прикрыть "илов" при штурмовом ударе по аэродрому Котлы. "Ильюшины" задание выполнили блестяще: сожгли восемь бомбардировщиков Ю-88 и еще шесть вывели из строя. При отходе от цели ведущий группы "яков" был атакован четырьмя ФВ-190. Павлов своевременно заметил опасность, угрожавшую командиру, и мгновенно бросился на выручку. Атака врага была отбита, жизнь командира спасена. Объятый пламенем ФВ-190 врезался в землю севернее аэродрома Котлы и взорвался. После посадки Я. 3. Слепенков крепко обнял Павлова-маленького и расцеловал на глазах у всех летчиков. Командование представило летчика к очередной награде. При входе в столовую в тот же день появился плакат: "Слава Павлу Ильичу Павлову, уничтожившему ФВ-190 и спасшему в бою жизнь командира!" Д. С. Восков, Д. М. Гринишин, Т. Т. Савичев, Ю. В. Храмов провели интересные беседы в эскадрильях о взаимовыручке в бою. Они прошли под девизом суворовской науки побеждать: "Сам погибай, а товарища выручай!" Следующей победы Павла Ильича Павлова не пришлось ждать долго. Она была одержана буквально на следующий день - 21 марта. В качестве ведущего четверки "яков" он вылетел на сопровождение и прикрытие шести Пе-2, наносивших бомбовый удар по железнодорожным станциям Антропшино - Пушкин. При подходе к цели завязался воздушный бой с восемью Ме-109 и ФВ-190. В этом неравном бою Павлов сбил Ме-109. Стервятник упал в районе города Пушкина. Пикировщики, надежно охраняемые истребителями во главе с Павловым, успешно выполнили задание. Вывешенный вчера плакат оказалось необходимым дополнить сообщением о новой победе замечательного летчика. У авиационного врача полка нет мелочей. Брыжко и Ремизонов после тяжелых травм опять в строю. Не вернулся Журавлев. Мое назначение парторгом управления полка. Подвиг Ивана Чернышенко. С Меркуловым. - на высший пилотаж. Болезнь Я. 3. Слепенкова На одной из лекций профессора М. Д. Тушинского (в годы блокады он был главным терапевтом Ленинграда), преподававшего нам общую терапию на третьем курсе, речь шла о методике осмотра больного и его значении для правильного диагноза и лечения. Михаил Дмитриевич убедил нас, что смотреть и видеть - не одно и то же. Профессор подошел к слушателю, сидевшему в первом ряду, попросил у него наручные часы и, спрятав их в кулаке, предложил нарисовать на доске крупно, чтобы все видели, цифру пять, как на циферблате. Просьбу слушатель исполнил быстро. Михаил Дмитриевич разжал кулак и, взглянув на часы, рассмеялся. Невольно и мы стали улыбаться, недоумевая. А когда поняли, в чем дело, тоже рассмеялись. Но то были не потерянные минуты. Напротив. Они были полны смысла и остались для нас незабываемыми. Оказалось: пятерки на циферблате нет. Да и шрифт не совсем тот. Много раз студент смотрел на часы, но только сейчас обнаружил, что не все видел. От шутки М. Д. Тушинский перешел к серьезному - как научиться видеть при осмотре больного. Уметь смотреть взглядом художника. Как художник получает портретное сходство на основе деталей и умения передать их на полотне, так и врачу необходимы малейшие подробности внешнего вида и рассказа о себе больного для обдумывания и установления диагноза как руководства к действию Без умения видеть врач непременно будет ошибаться в своих заключениях и лечении. Отсюда правило, в работе врача нет мелочей. Вот то заветное и путеводное, что усвоили мы у М. Д. Тушинского. И это не раз выручало нас в нашей практике. 4 марта 1943 года на моих глазах взлетал молодой летчик Л. О. Брыжко. Не успел он убрать шасси, как отказал мотор. Чтобы не врезаться в препятствие за пределами летного поля, он стал разворачиваться в сторону аэродрома на посадку. Но самолет без скорости свалился на крыло и упал с высоты тридцати метров. Пострадавший имел обширную рану в области правой скуловой кости. Кожно-мышечный лоскут вместе с нижним веком отвернулся в виде треугольника с вершиной у внутреннего угла правого глаза. В обнаженной скуловой кости трещина. Сотрясение головного мозга с потерей сознания. Висевший на тонкой ножке, почти совсем оторванный лоскут мы бережно уложили на место, зафиксировали стерильной повязкой и отправились в ближайший к аэродрому специализированный эвакогоспиталь Красной Армии. Решающую роль в выборе стационара играл фактор времени. Была на счету буквально каждая минута, ибо жизнеспособность лоскута уменьшалась и возрастала опасность его омертвения, что угрожало потерей правого глаза (уцелевшего при падении). Вопрос стоял так: или омертвение, или приживление. В первом случае - тяжелая и длинная перспектива осложнений и потеря Брыжко как летчика. Во втором относительно гладкий путь выздоровления и возвращения летчика в строй. Брыжко сразу взяли на операционный стол. Его общее состояние опасений не вызывало. Он был в ясном сознании и просил сделать все, чтобы только летать. Опытный челюстно-лицевой хирург под местным обезболиванием с ювелирной точностью и аккуратностью приладил лоскут и по всем правилам пришил в моем присутствии. Послеоперационный период прошел отлично. Наступило, как говорят хирурги, заживление первичным натяжением - самый благоприятный вариант. Сыграли свою роль ранние сроки, быстрота и тщательность вмешательства, молодость оперированного, а также то, что лицо очень хорошо кровоснабжается. Поэтому раны лица заживают всегда лучше, чем в других местах. Брыжко выздоровел. Острота зрения равна единице на оба глаза. Но имело место слезотечение, как результат "неизлечимого", по мнению окулиста, изменения слезных путей. Имелась в виду "непроходимость" слезно-носового канала, по которому избыток влаги (слезы) попадает в нос. Поэтому, когда человек плачет, он вынужден вытирать и нос. Когда же этот канал непроходим, глаз все время слезится. Окулистом было сделано следующее заключение: "упорное слезотечение, зависящее от неизлечимого заболевания слезных путей. Статья 92-а, графа 2 приказа 336 от 1942 года - не годен к летной работе". Молодой летчик встретил суровый для него приговор с большим огорчением. В ожидании нелетной должности, которую ему подыскивали, Леня Брыжко приуныл, стал угрюмым и неразговорчивым. Переживал неудачу и я, упрекая себя за допущенную переоценку значения гладкого приживления лоскута. Недоучел, что и в этом случае возможны рубцовые изменения. Именно так и получилось... События, однако, повернулись к лучшему так же неожиданно, как и начались. - Доктор, нельзя заменить лекарство на светлое, чтобы не пачкать носовой платок? - обратился ко мне Брыжко однажды в столовой. По поводу конъюнктивита ему закапывали в правый глаз двухпроцентный колларгол - лекарство темно-коричневого цвета. - Вытирать больной глаз носовым платком не рекомендуется. Лучше чистой и мягкой марлевой салфеткой. Возьмите в медпункте, - посоветовал я. - Да не то. Глаз я платком не трогаю. Пачкает, когда сморкаюсь. - Что-о? - удивленно спросил я, боясь ошибиться в своей догадке, и попросил показать платок. - Давно пачкает? - Второй день. Раньше такого не было. - Идем, - предложил я, и мы направились в медпункт. Закапанный в глаз колларгол обнаружился после сморкания на салфетке. - Может ли быть такое при "неизлечимой" непроходимости слезных путей? вырвалось у меня. - Это вы мне, доктор? Я знаю, что такое прекращение подачи в мотор бензина и масла. А что бывает при закупорке ваших каналов, надо спросить кого-либо другого, - отозвался Брыжко. - Не может, дорогой Леня! - воскликнул я весело. - Не может! - А это хорошо? - заулыбался Брыжко, вероятно в предчувствии благоприятной для него перемены - Думаю, неплохо, - ответил я, догадываясь, в чем дело. К моменту выписки Леонида Брыжко из госпиталя слезно-носовой канал оставался непроходимым из-за отека окружающих тканей, а не рубцовых (необратимых) изменений. Отек рассосался, и просвет открылся. Проходимость восстановилась. Лекарство, пущенное в глаз, стало попадать в нос. Если бы канал был зарубцован, проходимость его не восстановилась бы! Это было для нас приятным открытием. Выявившаяся неожиданная "мелочь" заставляла взять под сомнение "неизлечимость заболевания слезных путей". - Действуйте, доктор! Будем рады возвращению Брыжко, - сказал командир полка Слепенков, выслушав мой доклад. Я направил летчика в лабораторию авиамедицины ВВС КБФ, снабдив его медицинской и строевой характеристиками. Доктор Папченко (окулист) повторил наблюдение и послал Брыжко в отделение стационарной экспертизы при Первом ленинградском военно-морском госпитале. Предположение о функционировании слезопроводящих путей глаза подтвердилось. Первоначальная трактовка итогов лечения и заключение о негодности к летной работе оказались ошибочными. Вместе с Брыжко радовался и я: действовал, выходит, правильно. Л. О. Брыжко за боевые дела после возвращения в строй удостоился трех орденов Красного Знамени и ордена Отечественной войны I степени. К сожалению, Леонид Орефьевич погиб в одном из боевых вылетов 13 апреля 1945 года, за 25 дней до конца войны. Он был последним из 77 летчиков полка, погибших за годы войны. 13 апреля 1943 года после выполнения боевого зада-кия садился на свой аэродром молодой летчик И. Л. Ремизонов. На моих глазах его поврежденный самолет упал, не дотянув до площадки каких-то двухсот метров. Санитарная машина тотчас рванула с места. В считанные минуты пострадавший оказался на руках у меня и медицинской сестры. Летчик был жив и в сознании. - Выручайте, - простонал он слабым голосом, не будучи в состоянии выбраться из разрушившегося самолета. В результате падения у Ремизонова, оставшегося невредимым в воздухе, оказался разбитым правый коленный сустав. Открытый перелом надколенника сочетался с переломом бедренной кости немного выше поврежденной чашечки. На проникновение раны в полость коленного сустава с несомненностью указывало истечение суставной жидкости - синовии. Имелись, кроме того, множественные ушибы тела, ссадины лица. В данном случае главная опасность заключалась в высокой восприимчивости поврежденного коленного сустава к инфекции, что не исключало в последующем крайне тяжелого осложнения - гнойного воспаления в суставе. А это, в свою очередь, не только могло привести к ампутации ноги, но угрожало и самой жизни пострадавшего. Повреждение коленного сустава усугублялось переломом бедра в нескольких сантиметрах от раны сустава. Это делало перелом бедра тоже осложненным: открытым, хотя отломки и не выпирали непосредственно в рану. Чрезвычайно важно было с самого начала принимать меры к предупреждению гнойной инфекции. Одна из важнейших предупредительных мер в этом смысле надежная транспортная иммобилизация - шинирование на время эвакуации с места происшествия в госпиталь. Вероятно, это было особенно важно в то время. Ведь тогда еще не было антибиотиков. Я хорошо помнил о том, как рассказывал нам профессор П. А. Куприянов (в годы войны главный хирург Ленинградского фронта), что введение транспортной иммобилизации во время первой мировой войны снизило в английской армии .смертность при огнестрельных переломах бедра с 65 - 90 до 12 - 20 процентов. Резко уменьшилось и количество ампутаций. Вот что такое надежное шинирование при открытых повреждениях коленного сустава и открытых переломах бедра. Иммобилизация имеет и другое значение. Обеспечивая покой, устраняя дальнейшее (вторичное) смещение костных отломков, она, как уже отмечалось в примере с летчиком П. Г. Богдановым, предупреждает последующую травматизацию ими мягких тканей, сосудов, нервов и тем уменьшает поток болевых импульсов в центральную нервную систему, предупреждает развитие травматического шока. Надо сказать, в годы Отечественной войны советские врачи были надежно вооружены представлениями об эвакуации раненых с поля боя (места происшествия) как об одном из очень важных слагаемых единого целого - этапного лечения. Эвакуация по всем правилам рассматривалась в этом единстве как важнейшая профилактическая и лечебная мера, не допускавшая погрешностей и просчетов. Быстро оценивая характер повреждений и общее тяжелое состояние летчика, мы старались действовать быстро, без суеты и согласованно. Пока я и подоспевшие на помощь боевые санитары накладывали повязки на раны и шину, сестра ввела морфий, кофеин и камфару. Манипулировала она четко, следуя строгим правилам асептики (стерильности), успевая вовремя отвернуться, чтобы не позволить непрошеной слезинке упасть на ампулу, повязку или шприц с иглой. Мы воспользовались транспортной шиной нашего соотечественника М. М. Дитерихса. Это - две деревянные пластины: одна из них располагается от подмышки вдоль туловища по наружной стороне поврежденной ноги до пятки, другая - по внутренней поверхности. К стопе прибинтовывалась еще одна деревянная пластина в виде подошвы. Весь этот жесткий каркас закреплялся специальной закруткой, брезентовыми ремнями и марлевыми бинтами. Поврежденная нога обретала надежный покой на время пути. Пострадавшего тепло укрыли, дали лечебную дозу алкоголя и, не теряя времени, отправились в Первый военно-морской госпиталь. Той стремительности в хирургическом вмешательстве, что у Брыжко, здесь не было. К моменту прибытия в госпиталь состояние летчика не ухудшилось, сказалась своевременная первая помощь и бережная эвакуация по всем правилам военно-полевой хирургии. В моем присутствии, как бывало нередко, под местным новокаиновым обезболиванием хирурги сделали операцию на коленном суставе, зашили суставную сумку, оказавшуюся, к счастью, разорванной ограниченно. Чтобы придать оперированной ноге нужное покойное положение, обеспечить постепенное вправление сместившихся отломков бедра и не получить укорочения ноги, воспользовались наиболее щадящим и безотказным способом - скелетным вытяжением. Как и рассчитывали, рана сустава зажила гладко. К концу второй недели и отломки бедренной кости оказались в правильном положении. Это хорошо показывал рентгеновский снимок. Для удержания их в достигнутом положении в течение пяти-шести недель - до момента образования костной мозоли - применили гипсовую повязку. События развивались по плану. Гипс сняли. Костные отломки надежно срослись. Однако нога, будучи вполне опороспособной, оставалась функционально совершенно непригодной - с ее помощью летчик еле передвигался. Она была намного слабее и тоньше здоровой из-за наступившей атрофии мышц. Самая же главная неприятность состояла в ограниченной подвижности в суставах. В коленном суставе движения почти отсутствовали. Все эти изменения не были неожиданностью для врачей, происходит это от продолжительного бездействия, длительного пребывания в гипсе. В отношении коленного сустава сыграло отрицательную роль и кровоизлияние в его полость, хотя и небольшое. В той или иной степени отмеченные осложнения при лечении переломов длинных трубчатых костей с применением глухой гипсовой повязки наблюдались всегда. Но с ними можно было бороться. Летчика перевели в отделение механотерапии для лечения движениями; лечебной физкультурой, физиотерапией. Нормализовалось все, кроме сгибания в коленном суставе. Как ни бились, оно оставалось недостаточным. О полетах с такой ногой и думать не приходилось. У врачебной комиссии имелись все основания отказать летчику в годности к летной работе. Однако Ремизонов настойчиво утверждал обратное. Как доказать, что он прав? Доказать убедительно, аргументирование. Слова - это только благой порыв, они делают честь молодому летчику, но, как говорится, их к делу не подошьешь. Кто-то предложил эксперимент на земле. Попросить летчика сесть в кабину самолета и посмотреть, как он будет управляться в ней. Сделать это было проще простого. Но разве это путь к обоснованному ответу на вопрос о годности? Разве это заменит высший пилотаж, без которого нет воздушного боя? Нет, это несерьезно. - Пусть проверят в воздухе, - настаивал Ремизонов. Так и поступили. По моему докладу испытать летчика на двухштурвальном "яке" командир полка приказал лично командиру 2-й эскадрильи. К этому времени ею командовал капитан Б. М. Сушкин. Условились: взлетит и наберет высоту Сушкин. В зоне он покачает с крыла на крыло. Это будет знак для наблюдающих с земли: управление в руках Ремизонова. При успехе Ремизонов осуществит посадку. С большим интересом и не без тревоги следили мы за полетом. В нем решалась судьба летчика. Полет этот был необычен и в другом отношении. Не станет ли неполноценная нога летчика причиной возникновения аварийной ситуации? Успеет ли в таком случае Сушкин вмешаться, чтобы исправить положение? Ведь будут решать секунды. Удастся ли Ремизонову уступить штурвал? Немедленно! Без всяких промедлений на "пререкания". Легко сказать - "уступить"! Уступить в этом полете значило для Ремизонова признать свое поражение. Поэтому не приходилось рассчитывать на его уступчивость. Сушкин это учитывал. Считая уверенность летчика похвальной, он и сам не сомневался в успехе. И тем не менее предупредил Ремизонова, что переоценивать его нынешние возможности не намерен. Позиция командира эскадрильи и устраивала и настораживала молодого летчика. В душе он сомневался: не проявит ли Сушкин торопливости, хватит ли у него выдержки не отобрать ручку управления преждевременно и не сделать ошибочного заключения о его летной непригодности. Все это делало обычный, казалось бы, полет над аэродромом далеко не обычным. В высшей степени ответственным, щекотливым. Но вот самолет в зоне. Штурвал в руках Ремизонова. Серебристый в лучах солнца "як" стал легко и четко вертеться в каскаде фигур высшего пилотажа. Здесь было все, чтобы и с земли видеть, как хорошо владеет молодой летчик самолетом, несмотря на последствия травмы, вопреки всем инструкциям мирного времени, опровергая все анатомо-фнзиологические представления о нормах. Вероятно, надо было наблюдать лично этот полет, знать, что произошло с летчиком более полугода назад, чтобы достойно все оценить: разделить большую радость Ремизонова, победившего все сомнения скептиков, и по-настоящему понять чувства и мысли наблюдавших за ним людей тогда - в момент, когда летчик упал, и теперь, когда он снова в небе. Результаты проверки летчика в воздухе были отражены в строевой и медицинской характеристиках. Заключение военно-врачебной комиссии о годности Ремизонова к летной работе было подписано. Успешно летал Ремизонов. Надежно прикрывал атаки своего ведущею. В девяти воздушных боях лично сбил два фашистских самолета. В последнем из них отважный летчик погиб. Он навсегда остался в памяти однополчан, тронув их своей непреклонной волей к возвращению в строй после тяжелой травмы, безграничной преданностью воинскому долгу, Родине. На примере решения вопроса о годности Ремизонова к летной работе можно видеть еще одну из возможностей, которыми располагал врач авиаполка. В данном случае был использован своего рода эксперимент в воздухе. Надо снова отметить роль поддержки командования. Без нее такая мора была бы невозможна. Как врач я мог получить право на эксперимент только с помощью командира полка. В один из дней второй половины апреля 1943 года я зашел в строевой отдел. Настроение скверное. - Держите, доктор, - с ходу предложил интересовавший меня документ старшина Петухов. - Почему решили, что надо именно это? - Догадался, - по обыкновению хмурясь, ответил Петухов. Из его рук я принял специальную тетрадь. Это был журнал учета санитарных и безвозвратных потерь. В него надлежало внести очередную запись и отправить донесение главному врачу ВВС КБФ. Делалось это всегда с тяжелым чувством. На этот раз я записал о гибели лейтенанта Петра Дмитриевича Журавлева. В составе четверки "яков", вместе со своим другом Виктором Рубцовым, вылетел он на сопровождение штурмовиков в район К. И не вернулся. Его могилой, доложил Рубцов, стал Финский залив. Выйдя от Петухова, я неожиданно натолкнулся на парторга полка. - Чернышев звонил. Тебе надо зайти к нему, - сказал Восков. - Зачем, не знаешь? - Зачем к врачам обращаются? - ответил он вопросом, хитровато улыбнувшись, и мы разошлись. В бытность нашу в Гражданке обслуживание управления 8-й бригады (с августа 1943 года - дивизия) возлагалось главным врачом ВВС КБФ на меня. Бывать в бригаде приходилось частенько. Поэтому вызов к полковнику М. Ф. Чернышеву не показался мне чем-то необычным. Спросил Воскова скорее по инерции. Когда я, постучавшись, вошел в кабинет, начальник политотдела разговаривал по телефону. Жестом он пригласил сесть и подал мне какую то бумагу. Беру. Читаю. И к удивлению своему, вижу: это приказ о назначении меня парторгом управления нашего 21-го авиаполка. Парторги тогда назначались. - Прочитали? - спросил Чернышев, закончив телефонный разговор. - Надо расписаться, - добавил он, подавая ученическую ручку с пером. - Я же врач! - недоуменно вырвалось у меня. - Ой как страшно! А то мы не знаем, - отшучивался Марк Филиппович. Сначала вы коммунист. Давайте лучше потолкуем о ваших новых партийных обязанностях, - перешел он на серьезный тон. Беседа для молодого члена партии со стажем менее трех лет была, конечно, полезной. Из нее, между прочим, я понял, что мое назначение состоялось не без участия Воскова. По возвращении из политотдела я зашел к нему. Было уже поздно. Но Даниил Семенович работал. Сидел за столом, обложившись литературой, что-то штудировал. - Говоришь, не знал? - спросил я Воскова с порога. - Не знал, - отозвался он, как и в прошлый раз, лукаво улыбаясь. - Может, расскажешь, если, конечно, не секрет? - добавил он рассмеявшись. Так неожиданно для себя я стал парторгом управления полка. Воспринял это назначение как большое доверие. Оно помогало и в моей врачебной работе. Как парторг я опирался на повседневную помощь таких товарищей, как С. Я. Плитко, Д С. Восков, Д. М. Гринишин, Т. Т. Савичев, Ю. В. Храмов. Учился я и у парторгов эскадрилий. Среди них выделялся парторг 3-й эскадрильи, техник звена, старший техник-лейтенант В. А. Синяев. Василий Александрович был постарше многих своих товарищей по службе. Его ласково называли дядей Васей. Это был отличный специалист и способный партийный организатор, - самородок в этом деле. В дальнейшем начальство оценило его способности, и Синяева перевели на партийную работу. Он вырос до полковника и руководителя парткомиссий ВВС КБФ. Сейчас В. А. Синяев на пенсии. Живет в Калининграде, работает. Наступил май. Офицерские погоны капитана медицинской службы появились на моем морском кителе. Введение офицерских званий и погон в январе - феврале 1943 года однополчане восприняли с воодушевлением, как мероприятие весьма нужное. Оно вполне соответствовало возросшему моральному духу воинов наших Вооруженных Сил, ставших к тому времени самыми могучими в мире. Погоны не только меняли наш внешний вид, делая всех нас более подтянутыми. Они повышали авторитет воинского звания, требовательность и ответственность каждого за дисциплину и порядок. Продолжая лучшие традиции суворовских чудо-богатырей, погон и само слово "офицер" получали теперь принципиально новое содержание. В середине мая 3-я эскадрилья майора Кудымова вместе с командиром полка Слепенковым улетела в Новую Ладогу. Предстояло сдать отслужившие свой век И-16, получить новенькие Як-7 и освоить их. Я. 3. Слепенков решил сам потренировать летчиков 3-й эскадрильи. До сих пор они на "яках" не летали. За командира полка остался майор Г. А. Романов. (Павел Иванович Павлов продолжал учебу на Высших офицерских курсах.) Интенсивные боевые вылеты с аэродрома Гражданка продолжались. Наши летчики, как всегда надежно, не щадя своей жизни, прикрывали действия 73-го полка пикирующих бомбардировщиков. За это прославленный летчик В. И. Раков, вспоминая те годы, от имени всех своих боевых друзей выразил нашим истребителям большое солдатское спасибо. Героический подвиг совершил 22 мая 1943 года Иван Чернышенко. Четверка Як-7, ведомых капитаном Сушкиным, сопровождала Пе-2, наносивших удар по железнодорожному мосту через реку Н. Блестяще выполнив задание, взорвав мост, пикировщики при отходе от цели были атакованы шестью ФВ-190. Отражая атаки врага, пал сержант П. А. Замыко. В ходе неравного боя одному из Пе-2 угрожала неминуемая гибель. Оставалась одна возможность спасти товарища - заслонить его собою. Лейтенант И. А. Чернышенко сделал это. Погиб, но пикировщика спас. Командиру 1-й эскадрильи капитану В. П. Меркулову предстояло обкатать новый мотор на двухместном истребителе Як-7. Майор Романов разрешил и мне полететь испытать перегрузки. Это было мое давнишнее желание. Еще в Приютине осенью прошлого года мы договорились об этом с Рубцовым. Но все не было удобного случая. Около нашего самолета довольно людно. Распространившийся слух о моем полете на высший пилотаж привлек внимание многих. Без шуток не обошлось, конечно. Кто-то старательно объяснял, что доктора берут для надежности заключения: послушает мотор, как сердце человека, и скажет, что к чему. Другой остряк рекомендовал не надеяться на фонарь и как можно крепче пристегнуть доктора ремнями, а то, неровен час, вывалится. Превзошел всех техник звена С. Е. Тузык. Он приказал механику самолета побольше приготовить ветоши: кабину после посадки убирать придется... - Хватит травить, - оборвал балагуров капитан Меркулов, разговаривавший с Романовым. Неожиданно на легковой машине подкатил командир бригады полковник А. Н. Суханов. Он стал здороваться с находившимися здесь летчиками и техниками за руку. - А это что за летчик? - спросил он удивленно, задерживая мою руку в своей, окидывая строгим взглядом меня в шлемофоне и летных очках на лбу. Я испугался, что командир бригады полет мой отставит. - Товарищ полковник, это по программе подготовки авиационного врача. Собрался с Меркуловым в зону, - с удивительной находчивостью доложил Романов, выручая меня. А. Н. Суханов отпустил мою руку. Поздоровавшись со всеми остальными, он пригласил майора Романова в свою машину, и они уехали. Г. А. Романов был недалек от истины, докладывая комбригу. Еще осенью 1942 года по инициативе В. Н. Корнева с авиационными врачами был проведен цикл полезных занятий по некоторым вопросам теории авиации, устройству самолета, мотора, элементам штурманской подготовки, тактике воздушного боя. В нашем соединении такие занятия проходили при штабе бригады. Они существенно повысили нашу авиационную грамотность, Правда, полеты врачей на высший пилотаж не предусматривались, но не возбранялись там, где это было возможно. Полетное задание Меркулов выполнил только наполовину. Уже на земле я узнал, что в воздухе появились истребители противника, и Василий Павлович по радио получил приказание сесть. Ощущения от полета остались незабываемыми. Это была полная физическая беспомощность пассажира во время той или иной фигуры высшего пилотажа. Противодействовать перегрузкам невозможно. С неудержимой силой сгибало, приподнимало, бросало от борта к борту кабины. Привязные ремни при этом то натягивались, то ослабевали. - Что ты, согнувшись, все время разглядывал на полу кабины, когда выполняли "горку"? - спросил Меркулов после полета. - Хотел посмотреть на твою физиономию, но так и не смог. - Ничего не разглядывал. Выпрямиться не мог. - Я так и подумал. Пассажир не то что летчик с управлением в руках. Иначе было бы невозможно пилотировать. Теперь я не только теоретически понимал, в чем тут дело, но и убедился практически. Кроме натренированности и физической выносливости большое значение имеет неожиданность действий самолета для пассажира, внезапно оказывающегося во власти обрушивающихся на него больших сил. Подобно зазевавшемуся человеку в трамвае во время резкого поворота или остановки, который теряет равновесие, в отличие от человека, изготовившегося встретить поворот. После посадки слегка шумело в ушах, чувствовал себя немного оглохшим. Никаких внешних перемен во мне никто не заметил. Этот полет для меня был полезен и только тем, что дал реальные (а не понаслышке) представления о действии перегрузок на пассажира, благодаря ему я повысил свою авиационную грамотность, чтобы успешнее лечить летчиков. Вернулась из Новой Ладоги 3-я эскадрилья. Теперь весь полк был вооружен, как и прежде, только "яками". Боевые полеты продолжались с неослабевающей напряженностью. Вскоре еще раз довелось убедиться, что в работе авиационного врача нет мелочей. Как-то мне показалось странным, что Слепенков по выходе из самолета стал придерживаться за плоскость. Немного постояв, он брал кого-либо из стоявших рядом под руку и, о чем-то разговаривая с ним (возможно, только для видимости), шел вместе, как бы продолжая придерживаться для большей уверенности. Наблюдалось все это, как правило, после полета с высшим пилотажем. Подобного у Слепенкова прежде не было. Я не мог это объяснить его привычкой. Тут, несомненно, было что-то новое. Оно чем-то вызвано. Но чем? рассуждал я про себя, хорошо зная характер летчика Слепенкова. Он относился к числу тех, кто никогда не жаловался на свое здоровье. Чтобы вызвать таких на откровенность и выяснить то, что могло интересовать меня как врача, приходилось действовать осторожно, с учетом многих обстоятельств. Безотлагательно начатая мною беседа один на один у командира дома привела прямо к цели. Я. 3. Слепенков сказал, что временами его что-то поташнивает, а иногда бывает неустойчивым горизонт, особенно когда "повертишься" в воздухе. Договорились: в ближайшие дни командир летать не будет. Наметили на завтра поездку в лабораторию авиамедицины, чтобы посоветоваться со специалистами, в том числе и с доктором М. С. Лукашкиным - прекрасным знатоком болезней уха, горла и носа. Согласившись, Я. 3. Слепенков в конце беседы все же добавил, отшучиваясь: "Пустяки, доктор, пройдет". На следующий день после нашего разговора в медпункте, где я в тот момент находился, раздался телефонный звонок. Взяв трубку, я услышал встревоженный голос старшего лейтенанта Завражина, дежурившего оперативным на КП полка: немедленно к командиру, он ранен в воздухе. Спросив, где командир, я бросил трубку и помчался к нему домой, прихватив медицинскую сумку. Давила обида: наша договоренность Слепенковым нарушена. Он все-таки полетел. В комнату к нему я не вошел, а влетел, бесцеремонно распахнув дверь. Вижу: Слепенков лежит на кровати, прикрывшись простыней до пояса. В руках у него книга. При моем внезапном появлении он удивленно заулыбался. - Вы ранены? - выкрикнул я. - Вот сумасшедшие! Кто это сказал? Я же просил медицину не беспокоить, а вызвать сапожника. Вот жду. Сапог, мерзавцы, повредили, а я цел, - сказал командир, переключая мое внимание к его сапогам под столом. У одного из них был оторван каблук, поврежден задник. И я решил, что Слепенков ранен в ногу. - Можете осмотреть, если сомневаетесь, - сказал он, откинув простыню, продолжая улыбаться. Летчик действительно был невредим. Меня крайне удивило, как могла уцелеть нога при таком попадании пули в сапог. - Без каблука я, понятно, прихрамывал, и не в меру заботливые решили все-таки подослать доктора. Ну что ж, позвоните оперативному. Пусть не распространяют нелепостей. Я так и сделал. Снял трубку и сказал Завражину что тревога, к счастью, напрасна. - Нельзя было иначе, доктор. Болеть теперь некогда, особенно командиру, ответил Слепенков на мое замечание о нашей договоренности. Я понял, что без вмешательства свыше командира не удастся показать специалистам. Он к самому себе беспощаден. Этого я не учел вчера. На мой вопрос о самочувствии ответил: - Все в порядке. То, о чем говорил в прошлый раз бывает изредка. Счастливый видеть командира невредимым, я поинтересовался, что же произошло в воздухе. - Самое обычное для летчика на войне. Одного срубил, а второй успел стрельнуть по мне, да неудачно как видите. Тем более что сам он тут же вспыхнул от удара Ткачева. Два - ноль в нашу пользу, хотя их было вдвое больше. Вот и все. Пользуясь хорошим расположением Я. 3. Слепенкова, я спросил, было ли страшно видеть, как фашист послал в него пулеметную очередь. - А как же! Только в воздушном бою некогда увлекаться этим чувством. Работы много. И требует она присутствия духа. - Немного помолчав, он добавил, оживляясь: - Понимаете, доктор, "страшно" - это, пожалуй, не то слово. Вернее сказать - боязно. Страх деморализует. Это недопустимо. А вот боязнь, наоборот, мобилизует. Это то, что надо. Это рабочее состояние летчика в бою. Там объективная диалектика проявляется так же четко, как и жестко: не ты врага, так он тебя. Поэтому не зевай, бойся упустить момент ударить первым... Вернувшись на медпункт, я позвонил В. Н. Корневу. Примерно через час мы встретились в его кабинете на территории Лесотехнической академии. Главный умел поддерживать своих врачей. Он при мне же доложил по телефону командующему. М. И. Самохина мы знали как требовательного и взыскательного военачальника. Но он был и заботлив. Авиационные врачи чувствовали эту его черту. В интересах дела через В. Н. Корнева мы нередко прибегали к его вмешательству. Я. 3. Слепенкову в приказном порядке запретил летать впредь до освидетельствования и решения врачебной комиссии. - Пожинаю плоды собственной неосторожности со своим доктором, - сказал Яков Захарович, направляясь со мною в лабораторию авиамедицины. - Служба, товарищ подполковник. Она не делает скидок на дружбу. - Узнаю наставления неугомонного Феди. Как ни печально, в принципе вы правы, конечно, - согласился командир. В итоге тщательного обследования у Слепенкова нашли выраженное расстройство вестибулярного аппарата. Вестибулярный аппарат имеет прямое отношение к представлениям летчика о положении его тела и самолета в пространстве, особенно в условиях слепого полета и при выполнении фигур высшего пилотажа. Я. 3. Слепенков вынужден был временно уйти с летной работы. Его перевели в Москву, в инспекцию авиации ВМФ. Через год, отдохнув от боевого напряжения, восстановив здоровье, он снова появился в небе Балтики на страх врагам и к радости боевых друзей. О наших новых встречах с ним речь впереди. Не просмотреть отклонений в состоянии здоровья летчика, своевременно и правильно отреагировать на них - такова была основная и далеко не простая задача авиационного врача в годы войны. Это был реальный, но трудный путь профилактики ранений, летных происшествий, потерь, поддержания боеспособности всего летного состава. Здесь надо подчеркнуть особенность суровых будней тех лет, заключавшуюся в том, что многие наши летчики, подобно Я. 3. Слепенкову, не всегда, когда следовало бы, жаловались на состояние здоровья по собственной инициативе. Охваченные страстью к полетам, боевыми порывами, они не хотели покидать строй даже временно. Предупредить такую неосторожность с их стороны было в первую очередь моим делом. При этом безотказными союзниками моими оставались товарищеская общительность и откровенные беседы по душам. Порой они давали не меньше любого специального исследования. О них трудно вспоминать без волнения. Вероятно, еще и потому, что они продолжают жить в памяти тех летчиков полка, которым довелось лично убедиться в их значении. Об одной из таких бесед приютинского периода 1942 - 1943 годов и обстоятельствах, ее вызвавших, расскажу подробнее. Был у нас молодой летчик В. А. Горин, подававший большие надежды, особенно по части воздушной разведки. И вот с некоторых пор веселый и остроумный Вася Горин в чем-то изменился. В боевые полеты уходил с готовностью, но, как можно было заметить, без прежнего энтузиазма, с какой-то непонятной вялостью, возвращался раздраженным, даже злым. Казалось, не удовлетворен и успехом в полете, и даже высокой оценкой командира, словно что-то весьма досадное сдерживало и мешало ему оставаться самим собою. В часы досуга предпочитал слушать, а не рассказывать, лишь изредка улыбаясь, будто разучившись громко смеяться, как это было совсем недавно. Недоумевавшим друзьям отвечал неопределенно. И друзья решили, что Горин переживает неразделенную любовь. Называли и объект выдуманной любви. Вскоре, однако, до Горина дошел слух, что он якобы стал бояться летать. Честь и самолюбие летчика, несомненно волевого и отнюдь не робкого десятка, оказались несправедливо задетыми. Чтобы опровергнуть небылицу, он решил по-своему: не раскисать, покрепче взять себя в руки и во что бы то ни стало преодолеть причину замеченных в нем перемен. Не распространяться о ней и не давать новых поводов для дальнейших пересудов. Я не замедлил вмешаться. - Ничего особого, доктор. Показать нечего. Потому и говорить неудобно, а может быть, и незачем. Время фашистов бить, а не жаловаться, - смущаясь, начал Горин, когда мы, уединившись однажды, уселись поговорить дружески о его самочувствии. - А если по существу? - Головные боли донимают. Особенно на высоте и после полета. - В каком месте? - Больше всего лоб, надбровные дуга. Думал, шлемофон тесен или очки давят. Но нет. Временами трудно дышать носом. Иногда кажется, что ломит верхние зубы спереди. Слушая Горина, авиационный врач не мог не подумать о воспалении придаточных полостей носа - лобных (фронтит) и верхнечелюстных (гайморит). Для летчика-истребителя заболевание особенно нежелательное, плохо поддающееся лечению. Иногда бывает причиной оставления летной работы, как это имело место С. А. Гладченко, о чем уже рассказывалось. - Летать смогу и дальше. Мне бы таблеток каких, - продолжал Горин после непродолжительной паузы. - Нет. Запутывать картину заболевания таблетками и запускать болезнь не годится. Летать тебе пока нельзя. Не станем сожалеть, что не выяснились твои жалобы раньше. Лучше будет, если начнем без проволочек действовать. Давай-ка, Вася, ляжем на обследование и лечение по всем правилам науки. - В госпиталь? Ни за что! - протестующе повышая голос, отозвался Горин. А если ничего не найдут и останутся одни мои жалобы? Что тогда обо мне подумают? И без того слухи ползут. Да вы о них знаете. - Не слухам, а тебе верю. Поверь и ты доктору, твоему тезке. Нет дыма без огня. Есть причины и твоих головных болей. - Как же, некоторые уже "выявили". Полеты, видите ли, устрашают... - Ты снова о том же, хотя отлично понимаешь, что это не так. - Не только понимаю, но и докажу делом. - Не сомневаюсь. Но прежде надо вылечиться. Доказывать в воздухе с головными болями, как у тебя, нельзя. Разве не так? Горин промолчал. Объясняя мои предположения о возможном у него заболевании, я отметил, что полеты сами по себе еще не причина. Ведь у других летчиков ничего подобного нет. Однако полеты обостряют причину: с высотой барометрическое давление падает, воздух в придаточных полостях расширяется и давит на воспаленную слизистую стенок, вызывая или усиливая боли, продолжающиеся некоторое время и после полетов. Закончил я довольно безапелляционным предположением: - Специалисты по уху, горлу и носу уточнят, что к чему, и непременно устранят причину твоих головных болей. - Мне только это и надо. Вы поверили, что я не выдумываю, верю и я вам. - Ну вот и договорились. После доклада в тот же день командиру полка Горина направили в госпиталь. Диагноз, конечно, подтвердился. Летчика успешно оперировали. Головные боли исчезли бесследно. Репутация Горина была восстановлена. Учитывая его перспективность как воздушного разведчика, В. А. Горина перевели в специальную разведывательную авиачасть. Там он отличился на разведке и 15 мая 1946 года был удостоен звания Героя Советского Союза (у В. А. Горина 360 боевых вылетов, из них 110 особо важных и результативных - на дальнюю разведку. Сбил 4 самолета врага лично и 3 - в группе). Полковник запаса Василий Алексеевич Горин живет в Ленинграде, работает в Аэрофлоте. До сих пор хранит добрую память о медиках, вернувших ему возможность летать. На встрече ветеранов 9 мая 1978 года с трибуны клуба в поселке Мурино, где увековечены имена многих наших погибших летчиков, он с полным правом говорил о том, что в воздушных победах большая доля труда тех, кто обеспечивал полеты, кто неусыпно стоял на страже здоровья летчиков, их боеспособности. В качестве примера рассказал свою историю, о которой читатель уже знает. Он сказал, что без своевременного участия в его судьбе доктора полка он, летчик Горин, не выступал бы сейчас здесь. И уж конечно, не имел бы тех знаков отличия, которыми его удостоила Родина. Смущенный, я вслед за Гориным вспоминал давно минувшее, радуясь встрече, возможности снова видеть отважного летчика. Я испытывал особое чувство признательности всем моим бывшим пациентам, вместе с которыми мы честно исполнили в меру сил и возможностей свой долг в трудные годы войны. Прерывая Горина аплодисментами, ветераны потребовали и меня на сцену. Герой-летчик и я, его бывший доктор, крепко обнялись и многократно расцеловались, приветствуемые бурей рукоплесканий. Когда наступила тишина, я сказал несколько ответных слов. Вслед за мной выступил один из лучших наших летчиков полка Б. А. Лощенков. Дополняя меня, Борис Алексеевич прочитал свое новое, превосходное стихотворение "Боевому другу - Васе Горину". Варварские обстрелы города. Гибель М. В. Красикова и Н. Н. Низиенко. П. Ив. Павлов вступил в должность командира полка. В боях за снятие блокады полк стал Краснознаменным. Гибель А. Г. Ломакина Лето 1943 года порадовало новым сокрушительным разгромом фашистов. На этот раз - на Курской дуге. Это было еще одно убедительное свидетельство дальнейшего роста могущества Советского государства и его Вооруженных Сил. Фашисты терпели одно поражение за другим. Под Ленинградом, где их ожидал новый сокрушительный разгром, гитлеровцам после прорыва блокады ничего не оставалось, как продолжать варварские обстрелы и бомбежки. В злобном бессилии предпринять что-либо другое, они делали это с нарастающей жестокостью. Только в сентябре 1943 года фашисты выпустили по городу 11 394 снаряда. Это самая большая интенсивность артиллерийского обстрела в течение всей блокады. За 1943 год артиллерия противника обстреливала город 243 дня. Зарегистрировано 66834 разрыва снарядов - 44 процента от всей численности за годы блокады. Пострадали 5966 человек, из них 1377 были убиты. За 1943 год фашисты 50 раз бомбили город. Попыток, заставлявших объявлять в городе воздушную тревогу, было 214. В большинстве случаев воздушным пиратам не удавалось прорваться к городу. А из числа прорвавшихся не все уходили безнаказанно. Вражеские снаряды достигали и нашего аэродрома в Гражданке. Туда фашисты бросали чаще всего шрапнельные и осколочные снаряды. Бывая в Ленинграде, я неоднократно оказывался под обстрелом. Удобными местами укрытий для пешеходов служили подъезды домов на стороне улицы, на которой не было предостерегающих надписей: "Граждане! При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна". Однажды С. Я. Плитко и меня обстрел сопровождал почти до самой Гражданки. Мы спешили из Первого военно-морского госпиталя в полк на партсобрание. Опоздать, а тем более не явиться, было нельзя: докладчик - Плитко. Поэтому в укрытиях долго не задерживались. Самый близкий разрыв снаряда настиг нас у Литейного моста. Когда рассеялся заполнивший подворотню дым и улеглась пыль от обрушившейся штукатурки, выяснилось: воронка на мостовой всего в нескольких метрах от нас. Пострадавших не было. Мы отряхнулись от пыли, обдавшей нас с головы до ног, и пошли через мост. На собрание успели вовремя. Однажды мы поехали на концерт в Выборгский Дом культуры. Прежде чем начать представление, конферансье, появившийся перед занавесом, объявил порядок укрытия зрителей на случай артиллерийского обстрела. Буквально с последним словом конферансье, когда занавес еще не успели раздвинуть, поблизости стали рваться снаряды. Зрители организованно покинули зал и спустились в подвальное помещение. Многие оставались в фойе. Когда обстрел кончился, время, предусмотренное для вечера отдыха, осталось позади. Мы сели в автобус и поехали в Гражданку. По дороге домой летчики шутили по поводу того, что из всей программы концерта мы видели, и то мельком, одного конферансье. 12 октября 1943 года старший лейтенант М. В. Красиков, старшина 3-й эскадрильи Н. Н. Низиенко и я оказались в зоне очередного артиллерийского обстрела в Ленинграде. В тот день мы ездили на примерку шинелей в портновскую мастерскую. Полк стали переодевать в морскую форму. После примерки мы возвращались домой на трамвае. К сожалению, вернулся я один. Моих друзей М. В. Красикова и Н. Н. Низиенко в числе других сразили осколки вражеского снаряда, угодившего между вагонами трамвая на Лесном проспекте у Муринского моста. На следующий день однополчане с почестями похоронили боевых друзей на кладбище в Мурине. Спустя двадцать девять лет, 9 мая 1972 года, там был открыт памятник погибшим. Среди имен на граните высечены имена М. В. Красикова и Н. Н. Низиенко. На открытии памятника присутствовали два брата Красикова и его племянница, родившаяся после войны. Они живут и трудятся в Оренбуржье. Присутствовала жена Низиенко, проживающая на Украине. До сих пор не угасла боль постигшей ее утраты. Была зачитана трогательная телеграмма от сына Н. Н. Низиенко - военного моряка Тихоокеанского флота. Капитан 3-го ранга Низиенко-младший выразил сердечную благодарность партии и правительству, совету ветеранов авиации ВМФ и однополчанам отца за благородные усилия по увековечиванию памяти погибших за Родину. Работа эта, полная глубокого смысла и большого воспитательного значения, продолжается. 9 мая 1977 года в Мурине были открыты новые обелиски с именами тех погибших летчиков ВВС КБФ, которых однополчане не смогли похоронить в годы войны и чьи могилы остались неизвестными. На одном из вновь открытых обелисков в Мурине начертаны пятнадцать имен летчиков нашего 21-го авиаполка. Они вылетали на боевые задания с полевых аэродромов Гражданка, Каменка, Приютино, но не вернулись. Среди них майор И. И. Горбачев, капитан А. Г. Ломакин, лейтенанты Д. В. Пимакин, И. А. Чернышенко и другие. С начала ноября 1943 года полком стал командовать майор Павел Иванович Павлов. Его заместителем по летной подготовке назначили майора Дмитрия Александровича Кудымова. Освободившееся место командира 3-й эскадрильи занял в первый день нового, 1944 года капитан Анатолий Георгиевич Ломакин, к сожалению ненадолго. Вскоре его сменил капитан Павел Ильич Павлов. Капитан Б. М. Сушкин получил своего рода предновогодний подарок: 2-ю эскадрилью, в которой он служил заместителем, он принял от майора Г. М. Шварева в декабре 1943 года. С июня того же года начальником штаба полка вместо майора В. М. Литвинюка прислали майора М. П. Носкова. В феврале 1944-го на эту должность (с временным исполнением обязанностей) прибыл подполковник А. В. Селиванов. Майоры Г. А. Романов и Г. М. Шварев получили назначения в другие части. (Г. А. Романов в первые послевоенные годы командовал гвардейским истребительным авиаполком истребительной авиадивизии. К слову сказать, спустя более двух лет после войны мне довелось быть авиационным врачом этой дивизии, снова встретиться и сотрудничать с Г. А. Романовым и инженером В. Н. Юрченко. Давно это было. И тем приятнее и трогательнее сознавать: оба они из числа замечательных людей, чьи имена и дела незабываемы, как незабываемо время совместной с ними работы в дни тяжелой войны и после нее.) С приходом Павла Ивановича Павлова в качестве командира начался второй, такой же славный, как и при Я. 3. Слепенкове, период боевой деятельности полка. Он совпадал с выдающимися наступательными операциями Советских Вооруженных Сил последних полугора лет войны. Сокрушительные удары по врагу в 1944 году начались битвой под Ленинградом в январе - феврале, напоминавшей битву в январе 1943 года, но с очень существенной разницей: тогда прорыв, а теперь полное снятие блокады и освобождение всей Ленинградской области от врага. В период подготовки окончательного разгрома фашистов под Ленинградом почти невозможное сделали балтийские моряки. За время с ноября 1943 года и до начала битвы они сумели скрытно (и без потерь!) перебросить из Ленинграда и Лисьего Носа на Ораниенбаумский плацдарм целую армию! "Переброска огромных масс людей и техники по Финскому заливу, - вспоминает генерал армии И. И. Федюнинский, проходила в сложнейших ночных условиях осенних штормов, а затем и ледостава, по мелководью и стесненным фарватерам, в зоне наблюдения противника". По сложности и важности эту операцию прославленный командарм назвал беспримерной. В итоге на направлении главного удара с Ораниенбаумского плацдарма было создано в пехоте и артиллерии трехкратное, а в танках - шестикратное превосходство над противником, а на участке прорыва с Ораниенбаумского плацдарма и того больше. С Ораниенбаумского плацдарма 14 января перешла в наступление 2-я ударная армия под командованием генерал-лейтенанта И. И. Федюнинского, а 15 января 42-я армия генерал-полковника И. И. Масленникова из района Пулкова в общем направлении на Ропшу. Одновременно с войсками Ленинградского фронта (командующий генерал армии Л. А. Говоров) в наступление перешла 59-я армия Волховского фронта под командованием генерал-лейтенанта И. Т. Коровникова (командующий фронтом генерал армии К. А. Мерецков), наносившая главный удар по войскам 18-й армии противника севернее и южнее Новгорода. Остальные армии обоих фронтов активными наступательными действиями на своих участках не давали врагу возможности перебрасывать подкрепления в направлении главного удара наших войск. Краснознаменный Балтийский флот (командующий - адмирал В. Ф. Трибуц) в ходе операции содействовал войскам 2-й ударной и 42-й армий огнем корабельной, береговой и морской железнодорожной артиллерии, авиацией. Кроме балтийской авиации воздушное обеспечение боевых действий осуществляла авиация Ленинградского и Волховского фронтов. Операция развивалась успешно. Уже 19 января войска 2-й ударной и 42-й армий Ленинградского фронта соединились севернее Ропши (у деревни Русско-Высоцкое). Стрельнинско-петергофская группировка противника была окружена, а затем и ликвидирована. 20 января войска 59-й армии Волховского фронта освободили Новгород. Разгромив, таким образом, фланги осадной 18-й армии фашистов под Ленинградом и Новгородом к 20 января, наши войска продолжали успешное наступление. Враг бесповоротно откатывался все дальше от Ленинграда. В боях, начавшихся 14 января и продолжавшихся до конца февраля 1944 года, наши летчики надежно прикрывали бомбардировщиков. 23 января однополчанам стало известно о присвоении звания Героя Советского Союза командиру 3-й эскадрильи капитану А. Г. Ломакину (Указом Президиума Верховного Совета СССР от 22 января 1944 года). Приятная новость всех нас обрадовала. Героя тепло поздравили. Никто и не предполагал, что спустя всего два дня, 25 января, случится непоправимое и мы будем переживать гибель Анатолия Георгиевича Ломакина. Ему шел тогда двадцать третий год. В паре со своим ведомым летчиком Н. Д. Серых А. Г. Ломакин сопровождал звено пикирующих бомбардировщиков. "Петляковы" во главе с Героем Советского Союза В. И. Раковым наносили удар по станции Волосово. На обратном пути самолет В. И. Ракова был атакован "мессершмиттом". Атаку врага, вспоминает В. И. Раков, отразил А. Г. Ломакин и самоотверженно ринулся преследовать фашиста, уйдя за ним в облака, висевшие совсем низко. Участник того памятного полета на Волосово в звене В. И. Ракова А. Ф. Калиниченко видел, что "мессершмитта", атаковавшего В. И. Ракова, Ломакин сбил, но, увлекшись стрельбой, не заметил, как сзади появился другой "мессер". Его жертвой и стал Ломакин. Загоревшийся "як" упал в лес и взорвался. Настойчивые поиски А. Г. Ломакина продолжались две недели. Закончились безрезультатно. Не удалось обнаружить никаких следов. Надо сказать, что 88 процентов поисков закончились в полку успешно и только в 12 процентах случаев летчика или не удавалось найти, или его находили погибшим. В те дни политотдел ВВС КБФ издал листовку-плакат с фотопортретами десяти новых Героев Советского Союза и кратким описанием их боевых дел. У Анатолия Ломакина значилось 502 боевых вылета, 52 воздушных боя, 7 сбитых самолетов врага лично и 17 - в группе. Не увидел этот документ сам Ломакин. Его уже не было. Но пример героя продолжал жить и вдохновлять друзей на новые подвиги во имя Победы. Такие люди, как А. Г. Ломакин, в нашей благодарной памяти будут жить всегда. 20 апреля 1986 года, спустя более четырех десятилетий после гибели отважного летчика, однополчане Ю. В. Храмов, Н. А. Дурачин и автор этих строк побывали в поселке Кикерино Ленинградской области на празднике улицы А. Г. Ломакина. В составе нашей небольшой группы ветеранов ездили учительница 44-й школы Ждановского района Ленинграда Л.В. Климова и пятеро четвероклассников Илья Бондарев, Алеша Пашков, Леня Родыгин, Ренад Садриев, Миша Симоновский. Неподалеку от Кикерина погиб А. Г. Ломакин. В память о нем и назвали одну из лучших улиц поселка, протянувшуюся вдоль железнодорожной линии. В музее кикеринской средней школы под руководством преподавателя истории Т. И, Алексеевой оформлена экспозиция, посвященная А. Г. Ломакину. Его имя носит комсомольская организация школы. У мемориальной доски на улице героя состоялся митинг. От ветеранов, боевых друзей А. Г. Ломакина к собравшимся жителям поселка, школьникам обратился Ю. В. Храмов. Ученики кикеринской школы выступили с патриотической, хорошо подготовленной программой. Присутствовали жена Ксения Павловна Ломакина и дочь Валентина Анатольевна Блинова. В день гибели отца ей было полтора месяца. Теперь она уже бабушка! Наташе, правнучке А. Г. Ломакина, четыре с половиной года. Она по-своему серьезно гордится прадедом. Праздник на улице А. Г. Ломакина в Кикерине явился свидетельством выражения живой связи поколений, неисчерпаемости воспитательной роли подвигов, свершенных в годы Отечественной войны. За бои под Ленинградом Указом Президиума Верховного Совета СССР от 22 января 1944 года наш 21-й истребительный авиаполк был награжден орденом Красного Знамени, 8-й минно-торпедной авиадивизии присвоили почетное наименование Гатчинской. Ее 73-й полк пикирующих бомбардировщиков был преобразован в 12-й гвардейский. 27 января 1944 года Военный совет Ленинградского фронта объявил приказ, возвещавший о полном снятии вражеской блокады. В ознаменование одержанной победы 27 января 1944 года в 20 часов в Ленинграде был дан салют. Громыхавшие один за другим 24 артиллерийских залпа из 324 орудий торжественно озаряли ленинградское небо разноцветными огнями. Ленинградцы ликовали! Более сорока лет прошло с той поры. Но и теперь, наблюдая очередной праздничный фейерверк в Ленинграде, я каждый раз будто снова вижу тот незабываемый салют на Неве. В день тридцатилетия окончания Великой Отечественной войны на площади Победы в Ленинграде был открыт величественный ансамбль, воздвигнутый в честь героической обороны города и разгрома немецко-фашистских войск под Ленинградом в 1944 году. В подземном памятном зале среди имен Героев Советского Союза запечатлены имена летчиков нашего полка - Анатолия Георгиевича Ломакина, Павла Ивановича и Павла Ильича Павловых, Якова Захаровича Слепенкова, Константина Федотовича Ковалева, Василия Алексеевича Горина. Ранения истребителей в воздухе относились преимущественно к легким. И это понятно. Тяжело раненные в воздухе летчики (особенно те, кто потерял сознание) к нам не поступали. Возможно, М. С. Королев, найденный нами погибшим, в воздушном бою был только ранен. И не безнадежно, по земным меркам, но с потерей сознания. В воздухе этого оказалось достаточно для печального исхода. Потеряв сознание, летчик упал вместе с самолетом с высоты около трех тысяч метров. Шанс на жизнь, возможный при аналогичном ранении на земле, в воздухе остался нереализованным. Подобное могло быть и у И. И. Горбачева, и у Д. В. Пимакина, и у других летчиков, упавших на глазах боевых друзей в воздушных схватках. Бессознательное состояние раненного на земле еще не означало отрицательного исхода. Тут можно было бороться за жизнь и нередко побеждать. Но то же самое, случившееся с летчиком, оставляло раненого наедине с собой и законами силы тяжести, без спасительной помощи, что нередко оборачивалось безвозвратной потерей. У врача эта своеобразная особенность не могла не вызывать досадного чувства ограниченности возможностей медицины приходить на помощь всегда и всюду, как того хотелось. Травмы же, полученные летчиками на вынужденных посадках подбитых самолетов или в случавшихся авариях на взлете, нередко отличались тяжестью. Громадные динамические и инерционные силы в момент вынужденного соприкосновения с землей не всегда щадили летчиков. В особо сложных условиях аварийной посадки, иногда напоминавшей падение самолета, лишь изредка (чудом, как у Г. В. Новикова на Ладоге) летчик оставался физически почти или совсем невредимым. Физически! Зато его нервная система, как уже отмечалось, повреждалась при этом всегда, в большей или меньшей степени. Надо сказать, ранения летчика в воздухе не так уж редко дополнялись травмой на вынужденной посадке подбитого самолета. Часто раненый летчик не мог дотянуть до аэродрома или, дотянув, произвести нормальную посадку. Для этого подчас не хватало не только возможностей поврежденного самолета, но и сил раненого. Только при благоприятных обстоятельствах вынужденная посадка на фюзеляж заканчивалась без осложнений для летчика. Бывало и так: летчик в воздухе оставался невредим, но его подводил поврежденный самолет. Падая по пути домой или на соседний аэродром, летчик получал тяжелую травму. Иногда при тяжелой аварийной посадке летчик терял сознание. Но случалось это на твердой основе - на земле, в момент соприкосновения с нею, - и потому, в отличие от потери сознания в воздухе, заканчивалось, как правило, благополучно. Так было при вынужденном приземлении П. Д. Журавлева, Л. О. Брыжко, Ю. В. Храмова. По нашим наблюдениям, ранения истребителей в воздухе от огня противника численно не очень заметно превышали травмы летчиков на земле и составили соответственно 53,6 и 46,4 процента. Причем среди ранений в воздухе преобладали множественные осколочные, как у Дмитрия Ивановича Зосимова, Павла Ивановича и Павла Ильича Павловых и других наших летчиков. Небезынтересна локализация ранений в воздухе и травм летчиков на земле. Оказалось, в подавляющем большинстве (до 85 процентов) повреждались руки и ноги. Ранения головы в воздухе у летчиков полка составили 15 процентов. Подобную структуру ранений в воздухе в немалой степени обусловили конструкция бронезащиты и тактика воздушного боя. При вынужденных посадках подбитых самолетов или в момент случавшихся осложнений на взлете характерны обратные соотношения - чаще всего повреждалась голова (72 процента), что в значительной мере объяснялось конструкцией сиденья пилота и привязных ремней. Ранения в воздушном бою составили у нас 63,6 процента, от зенитного и других видов огня с земли при полете на малой высоте - 31,9 процента, от бомбардировок и штурмовых налетов врага - 4,5 процента от числа всех ранений летного состава полка. За годы войны было возвращено в боевой строй 95,2 процента раненых летчиков полка. Это значительно выше аналогичных данных в целом по Красной Армии.
О летной утомляемости Повседневные наблюдения за летчиками полка убеждали меня в том, что утомление принципиально не похоже на обычную усталость. Человек уставший, как правило, засыпает быстро и глубоко. Выспался - и усталости как не бывало. Снова бодрость, прежняя работоспособность. И неудивительно. Ведь усталость это физиологическая реакция здорового организма на рабочую нагрузку. Траты организма в этом случае не превышают индивидуальных компенсаторных возможностей и потому сравнительно легко восполняются: достаточно поспать. Иное дело утомление и переутомление. Это - болезнь. При ней сон приходит трудно. Становится, как было у К. Ф. Ковалева, поверхностным, часто и легко прерывается. Отягощается тревожными, нередко кошмарными сновидениями. Ночь тянется медленно. Она не приносит утренней свежести, необходимого заряда энергии для нового трудового дня. Если представить себе систему таких ночей, нетрудно понять, что станет с работоспособностью летчика, его выносливостью. Как и любую другую болезнь, утомляемость надо было предупреждать, вовремя распознавать, надежно лечить. Достигалось все это, надо сказать, нелегко, ценой немалых разносторонних коллективных усилий. Они вытекали из самой сущности утомляемости как проблемы соотношения труда и отдыха. Именно в трудностях достижения в боевых условиях (особенно блокадных) равновесия в этом соотношении и заключалась основная загвоздка. Боевой летный труд был крайне напряженным. Организм летчика подвергался предельным моральным и физическим испытаниям на прочность, а для отдыха и восстановления сил - минимум возможностей. В итоге траты организма не всегда компенсировались, и постепенно формировался сложный и коварный комплекс симптомов. Возникало не только расстройство сна, как признак нарушения нервных процессов, но и изменялась деятельность сердечно-сосудистой системы и сторону низкого кровяного давления (гипотонии) и учащения пульса, с удлинением времени возвращения частоты сердечных сокращений к исходному состоянию после нагрузки (например, нескольких приседаний). Наблюдались снижение аппетита и веса тела, изменения кислотности желудочного сока. Отклонение от нормы функции пищеварительной системы угрожало (при полноценном рационе) снижением усвоения организмом питательных веществ. Встречались и другие нарушения. Вестибулярные расстройства, найденные у Я. 3. Слепенкова, тоже явились следствием утомления, проявившегося в наиболее слабом звене, каким оказался вестибулярный аппарат летчика. Любые проявления утомления вели к одному - снижению боевой активности летчика. При прочих равных условиях он оказывался менее выносливым в полете, более уязвимым в воздушном бою. Вот почему профилактику утомляемости мы считали одной из важнейших мер поддержания боевого состояния авиаполка, своего рода борьбой за жизнь каждого летчика, способом предупреждения летных происшествий, ранений, неоправданных безвозвратных потерь. Утомление не способствовало адекватным действиям в аварийной ситуации, мешало летчику довести возникавшие осложнения в полете до наилучшего исхода. Вот один из примеров. С разрешения командира полка я направил лейтенанта П. С. Макеева в ЛАМ с ходатайством о внеочередном переосвидетельствовании состояния его здоровья. Мой диагноз на комиссии подтвердился. Утомление, выявленное у Макеева, выражалось характерными функциональными расстройствами нервной и сердечно-сосудистой систем. Летчик был признан временно негодным к летной работе. Ему предписывались отпуск на тридцать суток и лечение в доме отдыха ВВС КБФ. Вышло так, что, прежде чем доложить о результатах комиссии, Макеев, вернувшись из ЛАМа в эскадрилью, сумел отправиться в составе группы на задание: настолько не хотелось ему покидать строй. Вскоре после взлета возникла необходимость срочной вынужденной посадки из-за отказа детали Р-7. Произошла так называемая раскрутка винта. Мотор давал большие обороты, а винт почти не тянул, вращался вхолостую. Пришлось садиться с вынужденным большим "промазом" на аэродром, с которого только что взлетел. По правилам следовало садиться на фюзеляж, чтобы не врезаться в препятствие за границей аэродрома. Но летчик поступил иначе: сел на колеса. А чтобы погасить скорость на пробеге и не встретиться с препятствием впереди (насыпь железной дороги), задел левой плоскостью за землю. В результате аварийная ситуация не упростилась, к чему стремился летчик, а усложнилась. Самолет, коснувшись левым крылом земли, стал на нос, резко развернулся влево на девяносто градусов и, продолжая неудержимо двигаться по инерции, встретился-таки с препятствием. Аварийная ситуация, разумеется, возникла не по вине опытного боевого летчика. Однако справился он с нею не лучшим образом. Свою отрицательную роль при этом сыграло утомление. Оно обусловило небезупречную реакцию функционально измененной нервной системы. К счастью, обошлось довольно благополучно. Летчик отделался ушибами. Правда, для возвращения в строй потребовалось больше времени, чем предполагалось планом оздоровительного отпуска. (П. С. Макеев живет и трудится в Москве.) Роль утомляемости среди причин летных происшествий военных лет можно проследить из следующих сравнительных данных. Из общего количества летных происшествий за 18 месяцев - с 1 января 1945 года по июнь 1946 года включительно - 75 процентов падают на пять неполных последних месяцев войны и только 25 процентов - на остальные тринадцать послевоенных месяцев. И это при многих равных условиях: та же группа летчиков, тот же обслуживающий технический персонал, тот же налет в часах по месяцам и тот же тип самолета "яки". Только одно условие стало совершенно иным: война кончилась. Полеты стали не боевыми, а учебно-тренировочными, "прогулочными" - по выражению летчиков, прошедших сквозь огонь войны. С окончанием войны не только исчезли ранения и повреждения самолетов в воздухе, как наиболее частые причины аварийных ситуаций. Исчезло боевое нервное напряжение и связанная с ним утомляемость. В итоге летные происшествия резко сократились. Мало того, они стали легче. Ни одно из них не привело к выходу летчика из строя. Даже временному! И еще одно. Сравнительные данные научных исследований профессора В. М. Васюточкина, выполненных в истребительном и пикировочном полках во время войны (1944 год) и после (1946 год), показывают негативное влияние боевого нервного напряжения на биохимические процессы в организме летчика. Выяснилось, что количество так называемого антиневритического витамина В1 обеспечивающего, в частности, функцию центральной и периферической нервной системы, в организме подавляющего большинства летчиков после войны заметно повысилось, по сравнению с нижней границей нормы, при том же содержании его в пище. Причина ясна: с окончанием войны резко уменьшилась нагрузка на нервно-психическую сферу летчика. Соответственно уменьшился расход витамина В1 в организме. Отсюда его возросший резерв при том же поступлении извне. 20 декабря 1984 года научная общественность отметила восьмидесятилетие со дня рождения видного ученого, биохимика, витаминолога, специалиста науки о питании В. М. Васюточкина. Он - автор свыше ста научных работ. Под его руководством выполнено 15 докторских и 45 кандидатских диссертаций. Его всегда отличали личная организованность, трудолюбие, целеустремленность, богатство идей, ясность и глубина суждений, умение проникать в суть изучаемых проблем, скромность и исключительная доброжелательность. Он и теперь энергичен, полон творческих замыслов. Проблема летной утомляемости в блокированном Ленинграде была для нас особенно актуальной летом 1943 года. Напряженность боевой работы наших летчиков в этот период определялась не только частыми боевыми вылетами (по четыре - шесть раз в день), но и возросшей сложностью и ответственностью многих из них. Полк все чаще стал действовать над Финским заливом, обеспечивая удары штурмовиков и бомбардировщиков по немецко-фашистским конвоям, отдельным кораблям и военно-морским базам. Насколько это были тяжелые полеты, я мог судить по рассказам летчиков и по врачебным наблюдениям. За один такой полет летчик, обильно потея, терял до килограмма веса тела. Снижалась мышечная сила в руках, определяемая по отклонениям стрелки динамометра. Пульс частил, кровяное давление повышалось. Не ускользала от моего внимания и такая "мелочь", как дрожание пальцев рук, особенно заметное, когда летчик, с мокрым от пота и раскрасневшимся лицом, закуривал. Боевое, нервное возбуждение не исчезало одновременно с посадкой. Нередко после тяжелого полета летчик хотел только пить. Вяло поковырявшись в тарелке с едой, он отодвигал ее в сторону. А тем временем готовился новый, не менее ответственный боевой вылет. Предстояли новые нервно-эмоциональные и физические перегрузки, характерные для боевой работы летчика-истребителя. Они повторялись изо дня в день, на протяжении месяцев и долгих лет войны, обусловливая причинные факторы летной утомляемости. Среди мер профилактики и борьбы с утомляемостью наиболее эффективной оказывался месячный отпуск с отрывом от части. И это понятно: отключалась на довольно длительный срок основная причина - боевое нервное напряжение. Мера эффективная, понятная и, казалось бы, простая. Однако воспользоваться ею не всегда было легко. И не только потому, что летчики нередко отказывались от отпуска. Обстановка зачастую вынуждала и командование скупиться на такую меру. В подобных трудных случаях мне помогала все та же испытанная тактика: обоснованно, опираясь на объективные данные, твердо стоять на позициях врача, оставаясь верным своему призванию. Летом 1943 года выявилась крайняя необходимость в оздоровительном отдыхе майору Д. А. Кудымову. Он много летал. Однако я видел, как он утомлен. Окружающие этого не замечали. И неудивительно. На людях Дмитрий Александрович, подобно Слепенкову и другим нашим летчикам, никогда не жаловался на здоровье. Он неизменно повторял: "Отдыхать - после войны". Мне было ясно: усилия воли, высокое сознание долга, необходимость всегда быть примером для подчиненных делали внешне незаметным снижение у Кудымова "прыти" к полетам. Он оставался в представлении боевых друзей эталоном неистощимой выносливости, необходимой воздушному бойцу. Но, к сожалению, это только казалось. Фактически же состояние здоровья Д. А. Кудымова находилось на пределе. Оно было чревато возможностью неоправданных тяжелых последствий. Их необходимо было предотвратить незамедлительно, чтобы не опоздать! Причин, обусловивших утомление летчика (ему было тогда тридцать три года), было достаточно. Боевой счет Д. А. Кудымова к тому времени составлял 425 боевых вылетов, 40 воздушных боев. Наряду с победами имел и неудачи. Дважды был сбит самолетами противника и трижды подбит зенитками. В одной из аварийных посадок на подбитом самолете (еще до прибытия к нам в полк) получил ожоговую травму, сотрясение головного мозга, перелом ребра. Все это не исчезло бесследно. Организм летчика нуждался в помощи. Нужен был отдых от боевой работы. Сам Кудымов просил такого вопроса пока не поднимать: обстановка не та, могут не так понять. Обстановка в полку летом сорок третьего действительно была нелегкой. Однако идти на поводу у летчика я не мог. Доложил майору Г. А. Романову (он временно исполнял обязанности командира полка, П. Ив. Павлов, назначенный вместо Я. 3. Слепенкова, продолжал учебу на Высших офицерских курсах). Г. А. Романов считал невозможным выход из строя Д. А. Кудымова. По-своему, вероятно, он был прав. Неспроста мое ходатайство Романов сначала вообще отклонил. Однако, видя мою решимость не отступать, действовать через главного врача ВВС К.БФ, смягчился. Чтобы убедиться в обоснованности моих требований, согласился направить летчика на обследование в лабораторию авиамедицины. Это была хорошая мера в случаях, когда точки зрения командира и врача не совпадали. При этом высокоавторитетный арбитр, как правило, оказывался на стороне врача и летчика. У меня в подобных случаях осечек не было. Не оказалось ее и на этот раз: необоснованных ходатайств и направлений я не делал. Месячный отпуск, предоставленный майору Кудымову, сыграл свою роль. Наряду с улучшением самочувствия нормализовались некоторые объективные показатели состояния его здоровья Летчик прибавил в весе. Нормализовалось кровяное давление (бывшее до отпуска крайне низким). Улучшилась кислотность желудочного сока, прежде значительно превышавшая норму. Нормализовался сон. После отпуска повысилась и боевая активность летчика. За двенадцать дней после отдыха налетал столько, сколько за тридцать дней до отпуска при прочих равных условиях. (Полковник в отставке Д. А. Кудымов живет в Таллине.) Меры профилактики и борьбы с летной утомляемостью не ограничивались предоставлением месячного отпуска, направлением в дом отдыха сроком до десяти суток, использованием индивидуального выходного дня, созданием максимально возможных удобств и уюта в общежитии, организацией досуга: кино, концерты силами артистов фронтовых бригад, поездки в театр, на вечера отдыха в Дом офицеров КБФ. Наряду со всем этим уделялось большое внимание физической закалке - проводились физзарядка, волейбол, городки, гранатометание, бег на короткие дистанции, зимой непродолжительные лыжные пробежки вблизи землянок и самолетных стоянок. Широко пользовались шахматами, шашками, домино. Во всем этом усматривался большой смысл. Мои наблюдения показывали: пассивное ожидание боевого вылета ухудшало состояние летчиков. Пульс частил, давление повышалось. Вывод не вызывал сомнений: нервно-эмоциональная нагрузка пассивного ожидания однотипна с нагрузкой боевого полета. От пассивного ожидания летчик уставал не меньше, а порой и больше, чем от полетов. Объективные данные наблюдений совпадали с высказываниями летчиков. Многие из них до сих пор помнят томительные предстартовые минуты ожидания вылета. В числе их подполковник в отставке В. Т. Добров - командир нашей 1-й эскадрильи с октября 1944 года до конца войны. Внушителен его боевой счет: 15 сбитых самолетов врага, 75 воздушных боев и около 400 боевых вылетов. Умер он 4 января 1986 года. Во время дружеской встречи однополчан в Ленинграде, в день тридцатилетия Победы, я спросил Василия Трофимовича, что больше всего запомнилось из трудностей его боевой жизни военных лет. Добров ответил: "Ожидание. Ждать боевого вылета в бездействии было труднее, чем драться". Вот почему было важно не допускать пассивного ожидания и связанных с ним отрицательных изнурительных переживаний, вытеснять их несложной активной отвлекающей деятельностью и таким образом беречь силы летчика для воздушного боя. Надо сказать, летчики всегда стремились к тому же, были отзывчивы на любое дельное предложение. Физкультура их увлекала. В пылу занятий спортом легко возникала веселая атмосфера товарищеских состязаний за первенство команды и личное. Отличавшихся поощряли, рассказывали о них в боевых листках эскадрилий, в краснофлотской газете бригады (позже - дивизии). Так, в номере от 5 июля 1943 года рядом с моей заметкой "Здоровый дух в здоровом теле" (специально перефразированное изречение) М. В. Красиков рассказал о состоявшихся у них в эскадрилье соревнованиях. Назвал преуспевших: в беге это были летчики Алексеев, Модин, Храмов, Кудымов, в гранатометании - Гриб, Свешников, Цыганков, Алексеев. В работе по организации профилактики утомляемости я как врач и парторг управления опирался на поддержку не только командования и политсостава, но и партийно-комсомольского актива эскадрилий. Наша краснофлотская газета была надежной трибуной, выступала в роли пропагандиста и организатора коллективных усилий в борьбе за здоровье летчиков, повышение их боеспособности. Без этого было невозможно организовать отдых и наладить физкультурную и спортивную работу. Благодаря активу во главе с инженером по ремонту Ф. Ф. Мытовым удалось построить душ на аэродроме в Гражданке, вблизи самолетных стоянок. Летчики охотно пользовались душем в промежутках между вылетами и в конце боевого дня, перед ужином. Особенно в условиях жаркого лета сорок третьего года душевая успешно выполняла роль тонизирующего и гигиенического фактора. Газета ВВС КБФ "Летчик Балтики" пользовалась большим авторитетом у читателей. В ее номере от 3 ноября 1943 года я выступил со статьей "Тренировка вестибулярного аппарата летчика". Поводом послужил уход с летной работы Якова Захаровича Слепенкова по состоянию здоровья. Статья достигла цели: привлекла внимание авиационных врачей, физоргов и самих летчиков. В какой-то мере она послужила и обоснованием важности и необходимости физических тренировок для профилактики летной утомляемости. Для повышения выносливости летчиков к высоте, ее резким перепадам (например, в ходе воздушного боя) летом 1943 года были организованы систематические тренировки в барокамере. Это был еще один способ предупреждения летной утомляемости. Руководствуясь специальным (подготовленным мною) приказом командира полка, я проводил тренировки в барокамере кафедры физиологии бывшей Военно-морской медицинской академии. В то время академия была в эвакуации в Кирове (вернулась летом 1944 года). Барокамера оставалась на месте. Ею мы и воспользовались. Помог доцент кафедры, специалист по авиационной медицине, А. А. Сергеев. В годы блокады Александр Александрович находился в Ленинграде. Его консультативной помощью я тогда пользовался нередко. Вникая в особенности и сложности трудового процесса летчика-истребителя, мы все глубже понимали причины летной утомляемости. Они выступали для нас все более конкретно, подсказывали реальные, на первый взгляд небольшие, но существенные возможности в комплексе усилий за повышение выносливости летчика, облегчение условий его работы в воздухе. Неизменно помогало общение. Летчики охотно делились впечатлениями о новой материальной части, о том, как идет ее освоение, каковы ее эксплуатационные особенности, что мешает в полете и т. д. В общении выяснялись "мелочи", порой крайне важные. В одном случае - для раздумий врача, в другом - инженера или обоих вместе. Одно время у летчиков стали появляться гнойничковые поражения кожи шеи. Причина выяснилась быстро: в кабине высокая температура - летом при закрытом фонаре далеко за сорок градусов, летчик обильно потел, а стоячий воротничок гимнастерки или кителя при резких поворотах головы натирал шею. Потертость осложнялась воспалительным процессом. Выход был найден. По нашему предложению изготовили шарфики из парашюта, пришедшего в негодность. Летчики приняли их не без удовольствия. С гнойничковыми поражениями шеи было покончено. Связанные с ними помехи в полете исчезли, условия облегчились. Оперативно действовала инженерно-техническая служба, совершенствуя рабочее место летчика. Например, перекрывные бензокраны имели слабую фиксацию в задаваемых летчиком положениях. Силами технической службы были установлены фиксирующие штифты в положении "на оба бака". Наличие фиксирующих штифтов гарантировало летчику заданное положение бензокранов и в известной мере высвобождало его внимание. Теперь летчик поворачивал ручку до ограничителя и не тревожился за положение кранов. Это небольшое усовершенствование особенно высоко оценили молодые летчики. Не забывали мы и некоторых медикаментозных стимуляторов. Среди них пользовался успехом специальный шоколад против утомляемости - кола. Действовал не очень выраженно, и, разумеется, не решал проблемы. Однако летчики его охотно принимали. Особенно широко мы пользовались им в 1942 году. Он имел приятный вкус, прибавлял бодрости, улучшал настроение, иногда повышал аппетит. Несколько заметнее такую роль выполнял фенамин в таблетках. В комплексе мер профилактики летной утомляемости я не считал обязательными сто граммов водки, которые получал летчик перед ужином. Больше того, в беседах постоянно подчеркивал отрицательную роль алкоголя. Отмечал, в частности, что алкоголь, систематически принимаемый даже в небольших дозах, ведет к привыканию и злоупотреблению этим видом наркотика, со всеми вытекающими отсюда последствиями для человека как личности. Обращал также внимание и на то, что систематическое употребление даже слабых концентраций алкоголя постепенно изменяет полноценность функций различных органов. Изменяется, например, секреция желудочного сока, его переваривающая сила уменьшается, в нем начинает преобладать слизь, развивается гастрит. Надо сказать, под влиянием выпитых перед ужином ста граммов водки аппетит у летчиков повышался. Основная часть суточного рациона невольно съедалась во время ужина. Обильный ужин с водкой не способствовал должному аппетиту утром следующего дня. Обедать с аппетитом нередко мешала обстановка, боевое нервное напряжение. И опять основной прием пищи сдвигался на вечер. В моей противоалкогольной пропаганде я также находил поддержку у командира полка. Я. 3. Слепенков не пользовался положенной ему за ужином порцией водки. Лишь изредка выпивал полдозы. За ним следовали Павел Иванович Павлов, Иван Илларионович Горбачев, Юрий Васильевич Храмов, Виктор Алексеевич Свешников и другие наши летчики. Павел Иванович любил при случае многозначительно спросить: "Что такое, само белое, но красит нос и чернит репутацию? - И незамедлительно отвечал: - Водка!" Павлов, как и Слепенков, был нетерпим к злоупотреблениям летчиков алкоголем и не допускал к полетам. Нежелание быть отстраненным от боевых полетов являлось надежным подспорьем в профилактике алкогольных излишеств. За редким исключением, мы их не имели. К изучению проблемы утомляемости летного состава была привлечена бригада ученых Военно-морской медицинской академии: профессора, подполковники медицинской службы В. М. Васюточкин (председатель, биохимик), В. М. Шаверин (терапевт), доцент майор медицинской службы Н. В. Канторович (невропатолог) и ассистент капитан медицинской службы И. Е. Вишневский (психиатр). Много занимался вопросами физического состояния и утомляемости летного состава подполковник медицинской службы М. А. Тотров. В сентябре 1944 года на четвертом пленуме ученого медицинского совета при начальнике Медико-санитарного управления ВМФ по итогам исследований в нашем 21-м истребительном и 12-м пикировочном полках В. М. Васюточкин доложил: весь обследованный личный состав обоих авиаполков здоров, явлений переутомления отмечено не было. В этом заключении мы видели научно обоснованную оценку наших коллективных усилий против летной утомляемости. Аналогичное значение имел для нас вывод М. А. Тотрова. Он считал: хроническое утомление есть результат не только боевого нервного напряжения, но и недостаточной организации отдыха. В своей работе мы придерживались именно такого мнения. В августе 1943 года старшего инженера полка В. Н. Юрченко назначили старшим инженером 1-й гвардейской истребительной авиадивизии. Эстафету наших с ним добрых служебных и личных отношений он передал вновь прибывшему инженер-капитану В. Г. Зубкову (ныне покойный). Очень скоро мы убедились в незаурядных деловых качествах и обаянии нового инженера. В. Г. Зубков отличался казавшейся поначалу не всегда оправданной медлительностью. Прежде чем ответить на вопрос или сделать нужное замечание, он любил в молчаливом раздумье постоять или посидеть, низко опустив голову, затем резко ее вскидывал, выпрямлялся, пристально вглядывался в лицо собеседника и тихим голосом, спокойно, временами слегка заикаясь, объявлял свое решение, мнение, совет. И то, что говорил он, почти всегда было верно, исчерпывающе, высокоответственно. Добрую память хранят однополчане о В. Г. Зубкове.
Гора-Валдай - и снова Борки Остановка в Новом Петергофе. Гибель летчика А. В. Бувина. Сборы авиаврачей ВМФ в Москве. Письмо командира полка подполковника П. Ив. Павлова. Снова в родном полку. Радость побед без потерь с нашей стороны Пробыв в Гражданке ровно год, в середине февраля 1944 года наш полк перебазировался в Гора-Валдай, а спустя месяц - опять в Борки. По пути на автомашинах из Ленинграда к новому месту базирования мы сделали получасовую остановку в Новом Петергофе. Сердце сжималось от боли при виде обгоревших стен разрушенного дворца, изуродованных и разграбленных знаменитых фонтанов, других творений зодчества в Нижнем и Верхнем парках. Не верилось, что когда-либо это удастся восстановить. Но прошли годы, и дворцово-парковый ансамбль Петергофа восстал из руин во всей своей прежней красе, пышности и нарядности. Вскоре по прибытии в Гора-Валдай мы понесли очередную утрату. Выполняя ответственное задание, 28 февраля 1944 года вблизи своего аэродрома погиб молодой летчик младший лейтенант Андрей Васильевич Бувин. В полк он пришел в середине 1943 года, сразу же после училища. Жизнерадостный двадцатилетний комсомолец Андрей Бувин быстро вошел в боевой строй. За короткое время совершил тридцать успешных вылетов. Был награжден боевым орденом. И вот его не стало. Два дня тщательных поисков оказались безуспешными. Пурга замела следы и сделала бесцельными наши усилия. Так и не удалось его найти и похоронить. Но то, что не удалось тогда, было сделано тридцать лет спустя. В небольшом лесном болотце, недалеко от лоцманского поселка Лебяжье, юные следопыты случайно обнаружили торчащий из воды металлический предмет. Он оказался частью лопасти воздушного винта самолета Як-9. Бойцами воинской части, куда ребята сообщили о своей находке, были извлечены и другие детали самолета с номерными знаками, пистолет ТТ, ракетница, пуговица морского образца от кителя. Здесь же обнаружились и останки летчика. Тщательное изучение найденного, архивные данные, расспросы ветеранов позволили установить личность погибшего: им оказался А. В. Бувин. 24 марта 1974 года в Борках состоялась торжественно-траурная церемония захоронения останков героя-летчика. Присутствовали приехавшие из Курска брат Андрея - Г. В. Бувин и две сестры Е. В. Озерова и Л. В. Зыкова. (В. Т. Мельников, вместе с нами участвовавший в церемонии захоронения, дал подробное сообщение об этом событии в газете "Страж Балтики" от 17 апреля 1974 года.) В конце марта 1944 года поступил приказ о направлении меня, а также врачей 1-го гвардейского минно-торпедного полка А. Н. Лебедева (однокашник по академии) и 7-го гвардейского штурмового авиаполка Г. М. Шраге в Москву на трехмесячные курсы авиационных врачей Военно-Морского Флота. На курсах я и А. Н. Лебедев встретились с нашими друзьями по совместной учебе в академии - врачами авиационных полков ВВС Северного флота Евгением Дударевым и Павлом Ревенко. Оба они участники уже известной читателю трагедии, случившейся на Ладоге в \ 185\ штормовую ночь 17 сентября 1941 года. Неожиданная и взаимно радостная встреча! Крепкие дружеские объятия, и сразу же - расспросы и воспоминания. Сначала о ладожских событиях на барже. О них мы с Лебедевым были много наслышаны, но не от свидетелей, оставшихся в живых. Они все, как и предусматривалось первоначальным распределением, проходили службу на Тихоокеанском, Черноморском и Северном флотах. Дударев и Ревенко были первыми, с кем мне и Лебедеву довелось встретиться. Можно себе представить, с каким вниманием слушали мы их сдержанный рассказ. В дальнейшем (уже в послевоенные годы) он дополнился воспоминаниями и других участников событий наших однокурсников А. И. Гершковича, С. Я. Заржевского, С. Н. Кабарова, Г. Д. Коржа, В. И. Кривошеева, С. И. Никонова, В. И. Петрова, В. В. Полякова, а также воспоминаниями, опубликованными в 1972 году нашим бывшим преподавателем А. В. Смольниковым. (Во время посадки на баржу и до момента ее отправления он находился на берегу Ладоги. С 1943 года возглавил медицинскую службу Балтийского флота. В послевоенные годы генерал-майор А. В. Смольников был начальником кафедры токсикологии нашей академии.) В итоге выявилась достаточно полная картина трагедии. В ту ночь вместе с выпускниками Военно-морской медицинской академии на барже переправлялись на восточный берег Ладожского озера курсанты ленинградских военно-морских учебных заведений и преподаватели с семьями, группа сотрудников гидрографического управления ВМФ. Много было эвакуируемых из Ленинграда жителей. Темный трюм громадной деревянной баржи был переполнен людьми. Отошли от места погрузки с наступлением ночи при относительно неплохой погоде. Опасений она не вызывала. Под утро внезапно, как это бывает нередко в осенние месяцы на Ладоге, разыгрался шторм. Баржа все сильнее раскачивалась и угрожающе скрипела. Она будто стонала под ударами тяжелых волн, перекатывавшихся через палубу. Буксир "Орел" с трудом ее тянул. Трос, соединявший ее с буксиром, натягивался до предела. И вот он лопнул. Баржа потеряла ход. Волею разъяренной стихии ее понесло в сторону от "Орла". В трюм стала поступать вода. Началась трудная борьба людей за живучесть баржи. В. И. Петров (из нашего бывшего первого взвода, в послевоенные годы стал профессором, крупным хирургом) организовал вычерпывание воды ведрами и другой подручной посудой, поскольку откачивающих помп на барже не было. Но все напрасно. Вода продолжала заполнять трюм, вынуждая пассажиров выбираться наверх. А там свирепствовал холодный ветер. Штормовые ледяные волны смывали за борт терявших силы людей. Многие из них сразу же исчезали в глубинах озера. Наши молодые врачи, призванные спасать людей, до конца выполняли свой долг, сохраняя присутствие духа и выдержку. Они на руках выносили из трюма детей и ослабевших женщин наверх и чем могли укрывали их от ветра и ударов волн, помогали обессилевшим удерживаться на палубе, извлекали из воды упавших за борт. Дударев и Ревенко, будучи превосходными пловцами, успели тогда многим подать руку помощи. Пока баржа оставалась на плаву, Павел Ревенко, рискуя собой, неоднократно бросался в студеные волны, чтобы с помощью Жени Дударева и других товарищей извлечь из воды оказавшихся за бортом. В неравной борьбе за живучесть баржи погиб любимец курса Владимир Николаевич Быстров. Он тоже был из первого взвода, его бывший культорг. Чтобы облегчить баржу и повысить ее плавучесть, стали освобождать палубу от автомашин. Володя Быстров действовал инициативно и смело. Он забирался в кабину, заводил мотор, включал скорость и, успевая выскочить из кабины, одну за другой отправлял машины за борт своим ходом Однако баржа по мере заполнения водой трюма продолжала оседать и наконец погрузилась. Люди оказались на волнах. Но и в эти критические минуты наших молодых врачей не покидало мужество. С. Я. Заржевский, рискуя быть смытым набегавшими крутыми волнами, сумел удержаться сам и помог другим забраться на подвернувшийся плот. Это была оторвавшаяся часть дощатого настила палубы баржи. Вскоре подошел буксир "Орел". Все, кто находился на плоту, были спасены. Удалось спасти и тех, кто смог удержаться на поверхности с помощью других деревянных предметов. Совсем обессиленных и закоченевших от холода людей извлекали из воды. Многие с трудом могли говорить. Спасенных врачей доставили в Новую Ладогу. Там их заново обмундировали и отправили в Москву. После отдыха и лечения наши друзья отбыли к местам назначений. По свидетельству С. Я. Заржевского, из нашего выпуска уцелело всего тридцать семь человек. Это в три с половиной раза меньше утонувших. Из нашего первого взвода кроме В. Н. Быстрова утонули Н. Ф. Глушков, А. А. Горюнов, А. А. Князев, А. Ш. Кобиенц, И. И. Кошелев, А. Г. Красиков, С. Н. Кузнецов, А. М. Маслов и другие. Многие погибли из бывшего женского взвода: командир взвода Е. П. Травина вместе со своей дочерью, Д. М. Альтман, Е. А. Пирамидина, Е. П. Томилина и другие. Я счел своим долгом вернуться к событиям на Ладоге, чтобы отдать должное мужеству наших друзей по академии, молодых врачей. Перед лицом испытаний они явили пример стойкости, гражданского долга, товарищеской взаимовыручки. Мы вернулись на берег Ладоги, к мемориалу на холме Славы, чтобы почтить память погибших, унесших с собою много несбывшихся желаний, неосуществленных дел во славу воспитавшей их Родины. В борьбе за спасение людей они сделали все, что могли. Это незабываемо, как незабываемо все, воистину героическое, свершенное советским народом в трудные годы минувшей войны. Обратимся к дальнейшему изложению. Курсы наши были организованы при Центральном институте усовершенствования врачей по инициативе инспектора ВВС ВМФ врача А. Г. Шишова. Программа отличалась насыщенностью и продуманностью. И не только в области авиационной медицины, которую обстоятельно и интересно вели профессор В. В. Стрельцов и А. Г. Шишов. Нас основательно поднатаскали по некоторым актуальным вопросам нормальной физиологии человека, гигиене, психиатрии, терапии и хирургии с определенным, авиационным, уклоном. В числе наших преподавателей были видные ученые: член-корреспондент Академии наук СССР Э. А. Асратян (специалист по физиологии), профессор Г. Ф. Кротков (главный гигиенист Красной Армии), профессор М. С. Вовси (главный терапевт Красной Армии). В день, когда мы ожидали встретиться с академиком Н. Н. Бурденко, главным хирургом Красной Армии и первым президентом Академии медицинских наук СССР (созданной в 1944 году), нам было сказано, что он и профессор Вовси срочно улетели в Киев к раненому генералу армии Н. Ф. Ватутину. Спустя несколько дней с большим сожалением мы узнали, что надежды на лучший исход не оправдались. В ночь на 15 апреля после тяжелой операции Н. Ф. Ватутин скончался. В час его погребения (в Киеве) 17 апреля Москва отдала последнюю воинскую почесть выдающемуся полководцу - салют в 24 орудийных залпа из 24 орудий. Находясь на учебе в Москве, я не терял связи с полком. Регулярно переписывался с командиром. Павел Иванович писал подробные, полные юмора и острот письма, умело обходя требования военной цензуры. Вот одно из его писем ко мне в Москву. Привожу лишь с некоторыми сокращениями. Уверен, что те, кто знал Павла Ивановича, увидят в нем знакомые его черты и еще раз вспомнят добрым словом большой души человека и замечательного летчика, незнакомым же это письмо поможет представить его образ. "17 апреля 1944 года. Здравствуй, Вася! Твое письмо получил, за что большое, большое спасибо. Сообщаю тебе все новое, что имеем за твое отсутствие. Прежде всего, колхоз нашего хозяина уже стал ордена Красного Знамени, и теперь наш председатель колхоза Суханов ходит нос кверху, ну а раз наградили наш колхоз, то в нем отметили и лучших колхозников-ударников, трактористов-бригадиров: Казакевича, Ткачева, Дорохова, Лосинского, Мелешко, Лощенкова, Емельяненко, Цыганкова, Щербину, Антонова, Брыжко, Соболевского, Носкова Михаила, Занкина. Думаю, что к Первому мая, т. е. к посевной, за хорошую обработку земли будем награждать и других наших колхозников. На учебу к Ломакину никого не отправляли. Наша работа идет по-прежнему в районе деревень Кунда и Азери, выезжаем туда нечасто только лишь потому, что трудно проехать по нашим полям: растаявший снег размочил нашу землю. По этому случаю немного отдыхаем, но на это мало надежды, потому что дни стали большими, приближаются белые ночи. Недавно из деревни Фиников приезжал Юрка-бузотер в ночное время, по пьяной лавочке поднял хай в нашей деревне Борки, покалечил нам трактора и комбайны: тракторов - 8, а комбайнов - 2; кольями поуродовал 4 человека, а двоих, зараза, убил - это люди бригадира Курочкина. Ну вот, дорогой Вася, и все, что есть нового... Сообщай о своих делах, учебе. Думаем, что ты, наш лучший колхозник, хорошо будешь разбираться в тракторах. В этом я уверен. Привет от бригадиров Селиванова, Плитко, Данилюка, Емельянова и других, от колхозников-чернорабочих Казакевича, Храмова, Павлова, Сушкина, Свешникова и других. Желаю успеха. Председатель колхоза П. И. Павлов". Прочитав письмо, я как будто побывал в родном полку. Все понял и почти зримо представил то, о чем сообщил командир. Радостно было узнать о награждении дивизии, многих летчиков и что в полку все живы, Было ясно, что наши продолжают наносить удары по военно-морской базе немцев Кунда в Нарвском заливе и другому важному опорному пункту врага - Азери, кораблям и транспортам противника в этом районе. Сейчас летают туда нечасто из-за раскисшего аэродрома, но очень скоро временный вынужденный "отдых" сменится еще более интенсивной боевой работой. С огорчением узнал о ночной бомбежке аэродрома Борки "юнкерсами", прилетавшими с финской территории. В результате выведены из строя 8 "яков" и 2 Пе-2, убиты двое и ранены четверо из 12-го пикировочного полка ("бригадира Курочкина"). Искренне трогали приветы дорогих однополчан, названных и не названных в письме. Мне захотелось поскорее вернуться в полк, в боевую семью. Желание, надо сказать, сбылось. Из-за разворачивавшихся наступательных операций лета 1944 года наши курсы были сокращены на один месяц. В полк вернулся в день третьей годовщины начала войны. Радостные встречи с однополчанами в Борках. Павел Иванович, не дав закончить официальный рапорт о прибытии, заключил меня в свои объятия, сказав, что я заметно похудел. В тот солнечный день я обошел подразделения, стараясь увидеться со всеми, справиться о здоровье, узнать подробности боевых дел. Они были весьма отрадными: одержано немало побед, и без единой потери или ранения с нашей стороны. Это было просто здорово! Уже вскоре после моего убытия на учебу Павел Иванович и Павел Ильич Павловы увеличили боевой счет на два лично сбитых вражеских истребителя. Пример Павловых увлекал других. Только в одном воздушном бою 8 мая 1944 года наши летчики во главе с майором Д. А. Кудымовым сбили пять фашистских самолетов, обеспечив пикировщикам, ведомым гвардии капитаном Лазаревым, меткий бомбовый удар по транспортам противника у причалов порта Котка. Прямыми попаданиями бомб они подожгли и потопили транспорт водоизмещением 2000 тонн, второй транспорт такого же тоннажа был поврежден. Потопили 3 моторных катера, уничтожили 5 железнодорожных вагонов с боезапасом, в двух местах разрушили железнодорожное полотно, подожгли склад с лесоматериалами, разбили пирс. Приятно было узнать о дружной подписке однополчан на Третий государственный военный заем. За время моего отсутствия произошли изменения в личном составе. Капитана С. А. Гладченко назначили помощником начальника штаба нашего же полка. На освободившееся место адъютанта 1-й эскадрильи прибыл старший лейтенант С. А. Богуславский. Вместо отозванного С. Я. Плитко заместителем командира полка по политической части прислали капитана Геннадия Петровича Нечаева. В его лице однополчане получили достойного преемника Плитко. Командиром первой эскадрильи вместо майора В. П. Меркулова, убывшего в другую часть, назначили капитана В. А. Свешникова. Виктор Алексеевич служил перед тем командиром звена 3-й эскадрильи. Это был опытный боевой летчик, умелый воспитатель. При всей требовательности, он был очень скромным и душевным человеком, никогда не повышал голоса. Своим уравновешенным, невозмутимым характером он напоминал Я. З. Слепенкова. В числе вновь прибывших молодых летчиков был Т. В. Тяжев, успешно летавший до конца войны. Сразу по возвращении из Москвы я сделал медицинский осмотр летчиков. Это было незадолго до известной операции потопления балтийской авиацией 16 июля 1944 года в финской военно-морской базе Котка немецкого крейсера ПВО "Ниобе" (ошибочно принятого вначале за финский броненосец "Вяйнемяйнен"). Накануне операции, осуществленной с участием 30 "яков" во главе с Павлом Ивановичем Павловым, летчики хорошо отдохнули. Обстановка позволила для большинства из них день перед ответственным заданием сделать своего рода выходным, с выездом на берег Финского залива. Погода благоприятствовала, можно было искупаться, поиграть в мяч, порезвиться. После отбоя, сделанного на час раньше обычного, командир полка и я побывали в общежитии летчиков. Утром после врачебного предполетного опроса и осмотра оказалось необходимым доложить командиру о непригодности к выполнению заданий лишь одного. Минувшую ночь он плохо спал, лицо бледное, пульс частил. Сам летчик уверял в нормальном самочувствии. Павлов в таких случаях, поддерживая врачебное заключение, оставался непреклонным. Назначил другого. В момент взлета и до посадки я находился вместе с медицинской сестрой у санитарной машины, заранее проверенной и дооснащенной всем необходимым. Мы были в полной готовности действовать немедленно по обстановке. К счастью, необходимости в этом не возникло. После выполнения задания "Яковлевы" и "петляковы" без потерь вернулись домой. Раненых среди наших истребителей и пикировщиков не было. (В. И. Раков вспоминает, что кроме истребителей и пикирующих бомбардировщиков, действовавших из Борков, в этой операции с других аэродромов участвовали топмачтовики - "бостоны" (бомбившие с бреющего полета), штурмовики, истребители. Всего 131 самолет. Из всей этой армады были сбиты зенитками только два топмачтовика: два других топмачтовика, Пе-2 и Ил-2 получили пробоины.) Летчики рассказывали, что истребители противника даже не смогли подойти к району цели. Все противодействие враг оказал зенитным огнем. Операция завершилась полным успехом. От первых прямых попаданий В. И. Ракова крейсер полузатонул. Добили его остальные пикировщики 12-го полка и топмачтовики подполковника И. Н. Пономаренко. Мы видели, как боевые друзья, завершив успешный полет, плотно окружили В. И. Ракова. Возбужденные и радостные, мокрые от пота, они наперебой выражали свое восхищение его энергичными, смелыми действиями, воодушевившими их всех в сложнейшей, тщательно разработанной и блестяще проведенной операции. Не поскупилось на похвалы и высшее командование. Сразу же после полета, когда В. И. Раков, как старший в воздухе всей группы, доложил наркому, находившемуся на аэродроме, улыбающийся Н. Г. Кузнецов, желая обнять отважного летчика, сказал: "Подойдите ближе, товарищ полковник!" Деталь эта долгое время передавалась однополчанами из уст в уста. Многие участники операции были представлены к высоким правительственным наградам. Указом Президиума Верховного Совета СССР от 22 июля 1944 года наиболее отличившиеся морские летчики были удостоены звания Героя Советского Союза. Среди них был и командир 3-й эскадрильи нашего 21-го полка капитан Павел Ильич Павлов. К тому времени, по данным наградного листа, на его счету было 557 боевых вылетов, 40 воздушных боев, 10 сбитых самолетов врага лично и 3 - в группе. (До конца войны он сделал еще 43 боевых вылета, провел 17 воздушных боев, сбил 3 самолета лично и 3 - в группе.) В. И. Ракова Родина удостоила второй Золотой Звезды Героя.
Паневежис Размещение. Очередные победы. Ранения. Новые утраты В начале августа 1944 года мы перебазировались в Паневежис Литовской ССР. Был сделан бросок около 700 километров на юго-запад от Ленинграда. Туда же перелетел 1-й гвардейский минно-торпедный полк под командованием Героя Советского Союза гвардии подполковника И. И. Борзова. Предстояло участвовать в ликвидации окруженной в Либаве Курляндской группировки, насчитывавшей более 30 дивизий - 16-ю и 18-ю армии противника. Задача эта возлагалась на 2-й и 1-й Прибалтийские фронты и Балтийский флот. Авиации КБФ надлежало срывать морские перевозки фашистов: бомбить порты, наносить удары по конвоям и транспортам на переходах, топить вражеские боевые корабли. Поспешно отступая, фашисты предпочитали оставлять за собой груды развалин и пепла. То же они сделали и на аэродроме в Паневежисе: все, что успели, разрушили. Взорвали большой четырехэтажный жилой дом, здания служебного и хозяйственного назначения. Привели в негодность взлетно-посадочную бетонированную полосу, рулежные дорожки. Территория гарнизона оказалась крайне захламленной различного рода мусором и нечистотами. Вскоре, однако, был наведен минимально необходимый порядок для боевой работы и походной жизни авиаторов. Летчики полка разместились в уцелевшем небольшом одноэтажном каменном доме с толстыми стенами, бетонированным полом и прорезанными у самого потолка продолговатыми узкими окнами, зарешеченными железом. Вероятно, прежде это был какой-то склад. В нем было очень сыро. Естественного света и воздуха не хватало. Отапливали помещение двумя железными печками. В осенние и зимние месяцы дневальный матрос топил их старательно и непрерывно. И тем не менее стены отпотевали и временами в углах стекали струйки воды. Спали на деревянных койках, связанных парами одна над другой. Вместе с летчиками поселились я и парторг Восков. Он - внизу, а я - над ним. Каждый раз, когда я влезал к себе наверх, койки наши со скрипом раскачивались, и Восков не забывал предупредить: "Осторожнее, опрокинешь!" Технический состав в большинстве занимал сколоченные и зарытые в землю ящики. Столовые были устроены в бараках из досок. Истребители наши быстро ознакомились с районом полетов, особенностями введенного в строй аэродрома и приступили к выполнению боевых заданий. Часто летали на Либаву. До нее по прямой было 240 километров. Один боевой вылет на Либаву занимал около двух часов. Для Як-9 это была не проблема. Особенно для Як-9Д (дальнего действия), позволявшего летчику находиться в воздухе до 5 часов. Боевая работа в Паневежисе отличалась напряженностью и результативностью. В среднем делали до 6 вылетов в день. Только с 10 августа по 15 октября 1944 года летчики полка сделали 409 боевых вылетов, сбили 33 вражеских самолета. Разборы командиром полка полетов на Либаву (на них я бывал нередко) раскрывали их крайнюю сложность. Даже над Коткой летчики не попадали под такой сильный зенитный огонь, как над Либавой. А кроме того, Либаву защищали наиболее опытные из уцелевших фашистских летчиков-истребителей. У них появились истребители с радиолокационными установками. Поэтому наши самолеты стали в качестве противолокационного маневра пересекать линию фронта на бреющем полете. Это облегчало скрытность подхода к цели, однако увеличивало вероятность поражения огнем с земли. Больше стало ранений в момент перелета линии фронта, возросли и безвозвратные потери. Но никакие трудности не могли помешать нашим летчикам драться и побеждать геройски. Старший лейтенант И. Н. Емельяненко и младший лейтенант А. П. Жолобов 17 августа 1944 года в шесть утра вылетели на разведку коммуникаций Рижского залива и порта Пярну. После 40 минут полета туда на высоте 3000 метров в районе Пярну они встретились с двумя ФВ-190. Жолобов первым обнаружил противника и доложил по радио ведущему. Вражеские самолеты находились сзади. Емельяненко тотчас развернулся и приказал Жолобову бить ведомого ФВ-190, а сам пошел на ведущего. В ходе ожесточенной схватки Емельяненко увидел падающий, объятый пламенем самолет и решил, что сбит его ведомый младший лейтенант Жолобов. Тем временем боезапас у Емельяненко кончился, и он пошел на сближение, настиг противника и винтом своего "яка" отрезал "фоккеру" руль высоты. Вражеский истребитель свалился в беспорядочное падение. Самолет Емельяненко тоже стал падать. Но отважный летчик с этим быстро справился. Сектором газа проверил мотор. Работает, только сильно трясет. Машина управляема. Порядок! Лететь можно! Емельяненко взял курс на свою территорию, напряженно следя за воздухом: новые встречи с противником были бы теперь крайне некстати. Вдруг он заметил одиночный истребитель, и тотчас Ивана Емельяненко охватила невыразимая радость: он узнал своего ведомого. Падающий горящий самолет, оказывается, был "фокке-вульфом". Его сбил Жолобов. Боевые друзья сели на свой аэродром. Они не только сбили два самолета, но и доставили важные разведданные. У самолета Емельяненко одна лопасть воздушного винта оказалась отбитой на 10 см, вторая загнута, третья тоже немного отбита. Летчик был крайне возбужден, долго не мог успокоиться. Я видел, как он, доложив командиру о выполнении задания, стал закуривать. Свернуть цигарку не смог. Из-за предательского дрожания пальцев рук слетела с бумажки насыпанная махорка. Кто-то из друзей поспешил сунуть Ивану папиросу. Ее он выкурил с жадностью. Как врачу мне было ясно: летчик невредим только физически. Его нервная система перенапряжена. И не вдруг вернется он к исходному состоянию. Я пригласил его на медпункт. По дороге туда и в момент осмотра Емельяненко продолжал рассказывать о подробностях происшедшего. То было необычно радостное возбуждение: ведь закончилось все лучшим образом. Пульс у Емельяненко достигал 120 ударов в минуту. Сердце в буквальном смысле колотилось, кровяное давление повышено. А мышечная сила в руках - по динамометру - заметно снизилась. Иван Никифорович стал на весы: потери за время полета чуть больше килограмма. Вероятно, за счет пота. Пользуясь подходящим случаем, я заговорил об отпуске или доме отдыха - на выбор, чтобы можно было ходатайствовать перед командованием. Но об этом Емельяненко, как и осенью сорок второго в Ленинграде, и слышать не хотел. Пришлось употребить власть, чтобы хоть на короткое время освободить летчика от нервного напряжения. По моему докладу командир полка приказал не включать Емельяненко в боевой состав в течение недели. Передышка, хотя и короткая, возымела свое действие. Летчик отоспался. Функциональные показатели нормализовались. После И. И. Горбачева, Д. И. Зосимова и Н. И.Митина И. Н. Емельяненко был четвертым летчиком в полку, совершившим воздушный таран. Это была его тринадцатая победа. До конца войны он одержал их еще девять. Итого, 12 личных и 10 групповых побед, 47 воздушных боев, 415 боевых вылетов. С таким счетом закончил войну И. Н. Емельяненко, награжденный орденом Ленина, четырьмя орденами Красного Знамени, орденами Отечественной войны I степени и Красной Звезды и многими медалями. (Подполковник в отставке И. Н. Емельяненко живет в городе Орехово в Запорожье. Последний раз мы виделись 8 и 9 мая 1980 года в Ленинграде. Вместе с другими однополчанами ездили в поселок Шепелево на возложение венков к могилам похороненных там наших летчиков.) Успешно закончил войну и молодой тогда летчик А. П. Жолобов, кавалер трех орденов Красного Знамени. У нас было правилом: чем сложнее обстановка, тем настойчивее поиск возможных и нужных способов профилактики и борьбы с летной утомляемостью. В паневежисский период отпали театр, концерты. Далеко позади остался и Ленинградский Дом офицеров КБФ с его прекрасными вечерами отдыха. Зато теперь появилось новое увлечение - футбол. В полку была создана сборная футбольная команда. Удалось найти для нее все необходимое, включая и спортивную форму. Все выглядело по-настоящему. Играть с командами других частей ездили на стадион в Паневежис. Роль судьи квалифицированно выполнял Д. С. Восков. Во время футбольных игр отдыхали не только те, кто играл, но и зрители, болельщики. Это была хорошая эмоциональная разрядка в нелегкий паневежисский период осени 1944 года. При выполнении ответственного боевого задания 1 сентября 1944 года смертью храбрых погиб один из любимейших летчиков полка В. И. Ткачев. За два года боевой работы он вырос от сержанта до капитана, от рядового летчика до заместителя командира 1-й эскадрильи. Был награжден тремя орденами Красного Знамени и Почетной грамотой ЦК ВЛКСМ. Он уничтожил 12 вражеских самолетов лично и 8 - в группе. На следующий день, 2 сентября, когда мы еще не успели проводить в последний путь В. И. Ткачева, произошло новое печальное событие. Начальник штаба майор Ю. В. Храмов, назначенный на эту должность два месяца назад, вылетел во главе шестерки "яков" сопровождать торпедоносцев для нанесения удара по кораблям противника на переходе в море. Через полтора часа произвел преждевременную посадку на своем аэродроме лейтенант Сидоровский - ведомый Храмова. Зарулив самолет на стоянку, Сидоровский торопливо направился на командный пункт. Его доклад командиру был неутешительным. Он видел, как глубоко в тылу противника самолет с бортовым номером семьдесят пять получил повреждение и от мотора потянулись две белые струи. Очевидно, полагал Сидоровский, выливалась вода из радиатора. Развернувшись вслед за ведущим, чтобы сопроводить домой, Сидоровский услышал по радио: "Прощай, Сидоровский!" Через минуту самолет упал в лес... Над местом падения ведомый сделал четыре виража, но, кроме разбившегося самолета, ничего не увидел. Никаких признаков, что летчик жив, и никаких надежд, что мог уцелеть при таком падении. С кладбища мы вернулись, когда было уже темно. В летном общежитии пустовали два новых места. Обе койки стояли в неприкосновенности, тщательно заправленные их недавними хозяевами. Храмов это сделал сегодня утром, а Ткачев - вчера. Ощущение было такое, будто похоронили мы их обоих. Расплата за Ткачева и Храмова настигла врага на следующий же день. Торпедоносцы потопили большой транспорт с живой силой и боевой техникой противника. А наши истребители, обеспечивая удар гвардейцев, сбили четыре фашистских истребителя без потерь с нашей стороны. После обеда 6 сентября погода ухудшилась. Воспользовавшись паузой, летчики, свободные от дежурства на аэродроме, собрались в общежитии на берегу небольшой речушки Невяжа. Каждый занялся своим делом: одни читали книги, другие просматривали свежие газеты, большинство же писали письма домой. В наступившей тишине слышались звуки гитары и тихий голос командира 2-й эскадрильи Б. М. Сушкина, задушевно напевавшего любимые всеми лирические песни. Звуки гитары и голос Сушкина не мешали, я бы даже сказал, помогали собраться с мыслями, предаться своим личным чувствам, воспоминаниям, переживаниям. Склонившиеся над письмами летчики, казалось, отключились от всего окружающего. Психологическое состояние их можно было понять. В суровых буднях войны случалось и так, что, взявшись за карандаш, летчик в последний раз говорил с теми, кому писал. И в этом случае письмо старшего лейтенанта Е. В. Макарова оказалось последним. Оно еще не успело к месту назначения, а летчика уже не стало... 16 сентября 1944 года Е. В. Макаров встретился с истребителем противника на лобовых атаках. На глазах у всех, рассказал Д. А. Кудымов, летавший вместе с Макаровым, истребители врезались друг в друга и, объятые пламенем, оба рухнули в воду. Уже после того, как погиб В. И. Ткачев и не вернулся Ю. В. Храмов, мы потеряли в одном вылете еще четырех замечательных летчиков: командира 1-й эскадрильи капитана В. А. Свешникова, лейтенантов И. А. Борзого, П. С. Лагутина, В. П. Щербину. Они погибли на пути к цели при пересечении линии фронта. Несколько раньше погиб старший лейтенант П. Д. Дорохов. Всего несколько сот метров не дотянул он до берега, занятого нашими войсками. Падая в воду вместе с самолетом, успел передать по радио: "Прощайте, товарищи. Бейте врага крепче!" Старший лейтенант Н. П. Цыганков, лейтенанты М. 3. Соболевский и Н. А. Сидоровский находились в госпитале. Николай Петрович Цыганков был ранен 21 августа 1944 года автоматным огнем с земли при перелете линии фронта на бреющем во время сопровождения торпедоносцев для удара по кораблям противника в порту Либава. Летчик получил тяжелый огнестрельный перелом обеих костей левой голени. 26 августа мы эвакуировали его самолетом ЛИ-2 ("Дуглас") в Первый ленинградский военно-морской госпиталь. В качестве транспортной иммобилизации воспользовались гипсовой повязкой. Н. П. Цыганкову ногу удалось сохранить, но к летной работе он не вернулся. Сейчас Николай Петрович Цыганков, кавалер четырех орденов Красного Знамени, живет и трудится в Ленинграде. На его счету 502 боевых вылета, более 50 воздушных боев и 12 сбитых самолетов врага, из них - 4 лично, остальные в группе. Он был вторым, после П. Г. Богданова, и последним из числа раненых летчиков полка, не вернувшихся в строй. М. З. Соболевский 29 августа вынужденно садился на свой аэродром на подбитом в бою самолете. В момент удара самолета о землю язык летчика оказался между зубами и был почти полностью перекушен. Быстро наложив повязку, мы спешно отправились в Паневежис. В специализированном госпитале челюстно-лицевые хирурги тщательно сшили язык. Заживление раны прошло гладко. Соболевский вернулся в строй и успешно летал до конца войны. Он был удостоен четырех орденов Красного Знамени. В послевоенные годы с М. 3. Соболевским мы встретились только спустя двадцать восемь лет, 8 мая 1975 года, в Ленинграде. На его вопрос, узнаю ли его, я потребовал: "Покажи язык!" Михаил Захарович сразу все понял. Широко и трогательно улыбаясь, он незамедлительно и так же старательно исполнил мою просьбу, как в свое время в госпитале, когда я навещал его в Паневежисе. М. 3. Соболевский живет в Одессе. Н. А. Сидоровскому вскоре после его печального доклада о Храмове в тот же день в автомобильной аварии повредило стопу. К счастью, все закончилось довольно удачно. Примерно через месяц Николай Александрович вернулся в боевой строй. Сейчас он живет и трудится в Калининграде. Неожиданно вернулся Храмов! Он стоял в проеме дверей, широко расставив ноги, придерживаясь руками за притолоку, похожий на какой-то сказочный призрак. Шутка ли: явился человек, которого в мыслях многие уже похоронили. Трудно передать словами, что испытывали боевые друзья в тот момент. Удивление и охватившая нас радость были настолько сильными, что все мы словно окаменели. А потом, заметив, что стоять на ногах Юрию Васильевичу трудно, мы бережно подхватили его и на руках перенесли на кровать. Поддерживаемый друзьями, Храмов сел. От нас не ускользнуло то, что это причинило ему физическую боль. - Несколько раз казалось, что он выручит, - тихо произнес Храмов, взвесив на ладони извлеченный из кармана брюк пистолет и сунув его под подушку. Юрий Васильевич был растроган встречей. Губы его чуть приметно вздрагивали, глаза наполнялись влагой, он еле сдерживал слезы. Голова забинтована. На левом виске - следы впитавшейся в повязку крови. Лицо осунулось, рельефнее обычного выделялись скулы. Губы - сухие, обветренные, в трещинах. Пристально, с участием, вглядывались мы в зоркие глаза летчика, впалые и воспаленные. Они по-прежнему излучали человеческую теплоту и приветливость, светились верой в людей. Это были глаза типично русского человека, глаза воина великого народа-героя. Мы понимали, что Храмов крайне измучен, обессилен, нуждается в покое и отдыхе, восстановлении сил. И потому никто не решался спрашивать. Как врач я готов был немедленно приступить к своим обязанностям. Но не мог Храмов уйти, не рассказав о подробностях случившегося. Стремление поделиться ими с боевыми друзьями было, пожалуй, одной из первейших и неотложных потребностей летчика. Успокоившись после волнений первых минут встречи, глубоко вздохнув, Юрий Васильевич начал свой рассказ: - Шли низко над лесом, чуть не задевая верхушки. Неожиданно оказался пробитым радиатор. Пришлось развернуться на обратный курс. Но вода быстро вылилась, и мотор остановился. Высота небольшая. Планировать долго не мог. Самолет неудержимо потянуло вниз. Когда до земли оставались секунды, передал ведомому несколько слов. От Сидоровского, наверно, уже знаете... Неожиданно Храмов спросил, почему не видит Сидоровского. Не дождавшись ответа, стал интересоваться и другими, кого сейчас не было в летном общежитии. В их числе назвал Свешникова и некоторых других, погибших за время его отсутствия. Мы невольно насторожились. Уж очень не хотелось огорчать его. Пусть о них Храмов узнает позже. А сейчас, взяв инициативу на себя, я поспешил сослаться на служебную занятость отсутствующих. Друзья понимающе поддержали меня. Продолжая рассказ, Юрий Васильевич отметил, что не почувствовал и не помнит удара о землю. Помнит только, как стремительно приближался неминуемый удар, мгновенно и неощутимо погасивший сознание и всякое восприятие. Храмов не знает, сколько лежал он без сознания. Он помнит себя с того момента, когда был уже на ногах, выбравшись из обломков самолета. Но как он выбирался - не помнит. Он отчетливо понимал, что идет, и тут же ловил себя на мысли о том, что не знает, где находится, откуда, куда и зачем идет, почему и как оказался здесь. Сколько продолжалась эта автоматическая ходьба, он и теперь не мог вспомнить. Но вот Ю. В. Храмов почувствовал, что лицо его заливает кровь. Рукой коснулся левого виска. На ладони кровь. Он ощутил боль в ногах. Она явно мешает идти. Вылет и все другие события, предшествовавшие этой машинальной ходьбе, все еще оставались вне сознания. Состояние, в котором оказался летчик, довольно странное на первый взгляд, врачу понятно. Это так называемая ретроградная амнезия - провал (утрата) памяти на все недавнее прошлое в результате сотрясения головного мозга. Картина, похожая на пробуждение от наркозного сна, когда сознание тоже возвращается не сразу, вслед за восстановлением двигательных реакций и речи. Просыпаясь от наркоза, больной уже двигает руками, ногами, может встать и пойти, разговаривает (иногда очень связно), но все это поначалу делается неосознанно. И лишь постепенно, по мере улетучивания из организма наркотического препарата и прекращения его действия, все более полно возвращается сознание, и шаг за шагом всплывают в памяти больного события, предшествовавшие наркозу. У Храмова утраченное в результате сотрясения головного мозга сознание тоже возвращалось постепенно. Одно за другим всплывали в его памяти события, воссоздавая полную картину случившегося. Вспомнив все, летчик стал действовать. Он внимательно осмотрелся. Кругом низкорослый лес. Тишина. В ушах шум и звон. Страшная головная боль. Кровотечение из раны левого виска продолжается. Храмов достал из кармана индивидуальный пакет первой помощи и наложил тугую повязку на рану. (Как было важно иметь летчику перевязочный материал именно в кармане! Бортовые аптечки, имевшиеся на Як-1, себя не оправдали. В дальнейшем от них пришлось отказаться.) Ему захотелось вернуться к самолету, чтобы уточнить, в каком он состоянии. Но, подумав, не стал терять времени. Его мысль напряженно работала в одном направлении - выбраться к линии фронта и скорее в полк. На руках у Храмова чудом уцелевшие часы и компас. Они да солнце над горизонтом - достаточные ориентиры, чтобы определиться на местности. Направление к линии фронта, как он вскоре понял, было выбрано правильно. С трудом пробираясь густой чащей леса, Храмов неожиданно оказался на краю опушки, вблизи колодца. Притаившись, решил понаблюдать за домом, \ 201\ чтобы не напороться на нежелательные осложнения. Вскоре из него вышел пожилой человек в штатском и стал доставать воду из колодца. Видно, хозяин. Летчик решил обратиться к нему. Показав пистолет, он дал знак не шуметь и немедля подойти. К удивлению Храмова, человек без боязни и с готовностью подошел и сказал по-русски с литовским акцентом: - Я вижу, вы русский офицер. Не опасайтесь меня, я помогу вам. Храмов не мог, понятно, довериться сразу и потому некоторое время держал пистолет наготове. Выяснилось, однако, что ему повезло. Литовец рассказал ему о немецких комендатурах на хуторах. Посоветовал, как их миновать и как безопаснее идти в сторону фронта. Предложил ночлег на чердаке дома. Но добавил, что это не совсем безопасно, немцы приходят к нему за молоком по вечерам. От ночлега Храмов отказался, но согласился наскоро поесть и взять в дорогу хлеба. Литовец подсказал ему, что забинтованная голова далеко видна и обращает внимание, посоветовал замаскироваться под местного жителя. Храмов снял бинт, надел картуз, осторожно прикрыв им рану на виске, стараясь не потревожить образовавшийся сгусток и не возобновить кровотечение. Поверх кителя надел крестьянский пиджак, а в руки взял цепь. В таком наряде летчик имел вид деревенского жителя, отправившегося в лес по своим делам. Пока было светло, шел все время лесом, обходя вязкие болота. Но вот и сумерки, а за ними ночь. Храмов вспомнил назначенное им самим и утвержденное командиром время похорон Ткачева и подумал, что они уже состоялись и что его отсутствие усугубило траур боевых друзей. Многое отдал бы тогда Храмов, чтобы передать в полк (где, как он был уверен, его считают погибшим), что он жив. Все более ощущалась усталость. Поврежденные ноги совсем разболелись. Ныло все тело. Идти дальше не было сил, да и направление легко потерять в темноте. Решил остановиться и переночевать в стоге сена. С тревожной настороженностью прислушивался к тишине. Каждый шорох казался подозрительным. Храмов просмотрел карманы Партийный билет, полковую полевую печать, удостоверение личности и орденскую планку ненадежнее запрятал. Лишнее, что могло демаскировать, выбросил, в том числе кобуру от пистолета, шлемофон. Зарывшись в сено, он долго не мог заснуть. Думал о сыне и жене в Подмосковье. В голове неотступно вертелось: "Жди меня, и я вернусь, только очень жди..." Незаметно для себя Храмов погрузился в короткий сон и тотчас оказался дома. Пятилетний Славик зовет его к столу, за которым старательно хлопочет жена Валентина Андреевна. Юрий Васильевич спешит к ним, торопливо переодевается во все сухое и просит закрыть дверь и окно: очень сквозит, холодно... Храмов открыл глаза и понял, что продолжает улыбаться сыну и что его насквозь прошибает озноб. Согреться нет сил. Через какое-то время снова заснул. Но опять ненадолго. Судорогой свело ноги. Мучительная боль прервала сон. Попробовал выпрямиться. Не получилось: ноги не подчинялись и причиняли нестерпимую боль. С тревогой подумал: "А что, если ноги откажут совсем?" С рассветом вылез из-под сена. Озноб прошел. Стал потеть. Захотелось пить. Ощущалась слабость. С трудом встал на ноги. Голова закружилась. К счастью, на ногах устоял. Но держали они нетвердо и плохо передвигались. Постепенно разошелся. Дважды Храмов натыкался на немцев. Как назло случалось то, чего больше всего остерегался. Первый раз, обходя болото, он оказался на краю открытой полянки. На ней фашисты занимались строевой подготовкой. Их было человек десять. В другой раз надо было пересечь лесную дорогу. Выбравшись из чащи на обочину дороги, он напоролся на танк со свастикой. До него было метров тридцать. Танкист, бросив короткий взгляд в сторону "литовца", продолжал возиться у гусеницы. В обоих случаях пронесло. Мысли работали с лихорадочной быстротой, хладнокровие и трезвый расчет сделали свое дело. В обоих случаях летчик правильно исходил из того, что немцы его заметили. Пытаться скрыться, повернуть назад или шарахнуться в сторону - значит привлечь к себе внимание, вызвать подозрение, рисковать быть схваченным. Мобилизуя остатки физических сил, всю свою волю, летчик уверенно шел мимо. Он показывал врагу, кося глазами в его сторону, что идет по своим делам не первый раз, хорошо все тут знает, немцев в том числе, что они его не интересуют и не пугают, остерегаться их он и не думает, поскольку "свой". В эти критические мгновения жизнь Храмова оставалась в его собственных руках: он верил в безотказность своего пистолета. На третий день он почувствовал, что линия фронта уже недалеко. Последние километры и сам огневой рубеж нельзя было преодолевать днем. Предстоял самый опасный этап. Вот и долгожданная ночь штурма. Если духом летчик по-прежнему оставался несгибаемым, то физические силы его были близки к истощению. Голова болела, как никогда. Открытая рана продолжала кровоточить. Его снова и снова знобило. Слабость и недомогание мешали ползти вперед. Вот и речка, извилистая и неширокая, с обрывистыми голыми берегами. Глубина ее Храмову неизвестна. Она разделяет немецкий передний край и наш. До наших - не более пятисот восьмисот метров. Но каких! В ночное небо то и дело взлетают осветительные ракеты. В промежутках стреляют пулеметы, посылая в темноту заградительные очереди. Используя складки местности и темные интервалы между ракетами, Храмов по-пластунски пробирался к реке. Неожиданно перед ним оказалось вражеское пулеметное гнездо. Это было в самый последний момент, когда очередная ракета погасла и Храмов готов был прыгнуть под обрыв. Летчик не стал связываться с фашистом, пытавшимся преградить путь к обрыву. Чуть ли не заглядывая в лицо врага, Храмов резко махнул рукой. Это должно было означать: "Не мешай своему выполнять срочное и особой важности задание". Воспользовавшись заминкой противника, он в мгновение ока исчез под обрывом. И когда взвилась очередная ракета, его уже не было видно. Когда же стало темно, летчик бросился в воду. Глубина оказалась небольшой, всего до пояса. Вслед за очередной ракетой по воде хлестнули пулеметная и несколько автоматных очередей. С нашего берега тоже заговорил пулемет. Он бил не по летчику, а в сторону вражеского пулеметного гнезда, как бы прикрывая переход человека с того берега. Фашист был вынужден отвечать. Пулеметчики, нащупав друг друга, завязали между собой яростную перестрелку, потеряв Храмова, уже успевшего прижаться к своему берегу. Обессиленный, мокрый до нитки, выбрался Храмов на свой берег. И тотчас услышал окрик на чистейшем русском языке. Храмов сказал подбежавшему к нему, что он летчик. Русские парни не стали больше ни о чем спрашивать, сопроводили его в штабную землянку. Там быстро во всем разобрались, уложили его до утра отдохнуть. На следующий день ему помогли добраться до своей части. От направления в госпиталь, предложенного армейскими товарищами, отказался. И вот наш Юрий Васильевич дома. После лечения и отдыха он снова стал летать и громить фашистов. Он сделал 195 боевых вылетов, провел 17 воздушных боев, сбил шесть вражеских истребителей. Четырьмя орденами Красного Знамени, орденом Красной Звезды и многими медалями отмечен боевой путь коммуниста Храмова. Полковник в отставке, доктор военно-морских наук, профессор Ю. В. Храмов живет и трудится в Ленинграде. Оказание врачебной помощи воздушному стрелку-радисту и Герою Советского Союза Павлу Ильичу Павлову. "Личный фактор" летчика в аварийной ситуации. Боевая учеба летчиков. Некоторые итоги боевой работы полка за год Половине всех раненых летчиков полка первая помощь оказывалась на своем аэродроме, на глазах у однополчан. При этом во всех случаях они торопились к месту происшествия Конечно, не ради любопытства, готовые по-своему на все, только бы спасти боевого друга, облегчить его участь. Однажды в Паневежисе возвращался с задания подбитый торпедоносец. Экипаж радировал: летчик ранен, штурман убит. Еле дотянув до края аэродрома, самолет с ходу сел на фюзеляж со стороны, противоположной старту, вблизи аэродромного медпункта. В момент удара о землю фюзеляж деформировался, и самолет загорелся. Врач торпедоносцев капитан А. Н. Лебедев и я, находившиеся у медпункта в ожидании летчиков с задания, бросились к самолету. Вместе с нами бежал предусмотрительно с ломиком в руках майор Жолудь из управления авиадивизии. Подкатила и наша "санитарка". Слышны крики стрелка-радиста. У него сломана нога. Лишен малейшей возможности что-либо предпринять. Командир экипажа молчал. Со стороны, противоположной языкам пламени, с помощью ломика и других инструментов был немедленно обеспечен доступ к стрелку-радисту. Тем временем с другого борта специалисты аэродромной службы укрощали огонь. Несколько человек занимались высвобождением остальных членов экипажа. Люди работали быстро, слаженно, без лишних слов понимая друг друга. Никто не думал о личной опасности быть поглощенным пламенем взрыва. Он мог случиться в любой момент. Но не случился. Пожар удалось ликвидировать и предупредить его возможные тяжелые последствия. К сожалению, летчик оказался мертв. Он скончался, посадив самолет. У стрелка-радиста (в воздухе он был невредим) имелся открытый перелом обеих костей голени, случившийся при аварийной посадке, множество ушибов и ссадин. Стопа оказалась повернутой каблуком сапога в сторону. На носилках пострадавшего доставили на аэродромный медпункт и уложили на перевязочный стол. Вокруг многие из тех, кто только что действовал на месте происшествия. Представители командования полка и дивизии, находившиеся здесь же, обращаются к спасенному с множеством вопросов, желая уточнить обстановку. Это были вполне закономерные вопросы, однако нельзя было ими злоупотреблять. Мы прекратили "интервью" и предложили всем, кто не имеет отношения к дальнейшему оказанию помощи, оставить медпункт. Распоряжение было выполнено незамедлительно. Алексей Николаевич наложил пострадавшему наркозную маску Эсмарха в виде проволочного каркаса, накрытого несколькими слоями марли, принял из рук сестры открытую ампулу с хлорэтилом и дал непродолжительный наркоз. При полном обезболивании я придал стопе правильное положение, остановил опасное кровотечение перевязкой нескольких сосудов в ране, наложил асептическую повязку и транспортную шину М. М. Дитерихса. Ввели морфий, противостолбнячную сыворотку и организовали бережную эвакуацию пострадавшего в госпиталь. Случалось иногда и так, что вслед за одной аварийной посадкой следовали вторая и третья. И тогда создавалась особо напряженная обстановка для всех, встречавших самолеты, но в первую очередь для медиков. Ибо в центре таких аварийных событий всегда оставался пострадавший человек. Ему требовались прежде всего врач и медицинская сестра. От их находчивости и распорядительности порой во многом зависели и жизнь раненого, и его возвращение к летной работе. Неспроста еще в 1865 - 1866 годах гениальный хирург Н. И. Пирогов писал в своих знаменитых "Началах общей военно-полевой хирургии": "Если врач в таких случаях не предпримет себе главной задачей действовать сначала административно, а потом и врачебно, то он совсем растеряется и ни голова его, ни руки не окажу г помощи". 14 сентября 1944 года с аэродрома Паневежис взлетал Герой Советского Союза капитан Павел Ильич Павлов. Командир полка Павел Иванович Павлов и я наблюдали взлет самолетов на задание, находясь у командного пункта управления полетами. На взлете у "яка" Павла Ильича отказал мотор, когда шасси еще не были убраны. Высота 5 - 6 метров, скорость 160 - 180 километров в час. От летчика требовалось упростить внезапно возникшую аварийную ситуацию, облегчить ее возможные последствия. Первое, что мгновенно и верно оценил Павлов, было то, что посадка на колеса недопустима. Взлетная полоса уже позади. Хотя внизу и оставалось еще ровное летное поле, но впереди - препятствие. Оно угрожало лобовым столкновением на пробеге. При этом возникла бы громадная сила удара, равная величине отрицательного прямолинейного ускорения. Величина эта зависит не только от скорости и веса движущегося тела, но и (в решающей степени!) от длины пути торможения. Наибольших значений (при всех прочих равных условиях) отрицательное ускорение достигает, когда скорость мгновенно гасится до нуля, что и бывает при ударе о неподатливое препятствие. Тяжелые последствия такого удара самолета, весившего около трех тонн и двигавшегося со скоростью более полутораста километров в час, представить себе нетрудно. Нельзя было не выключить и зажигание, не рискуя взорваться при падении. Учитывая все это, Павел Ильич, летчик с быстрой реакцией и навыками, доведенными до автоматизма, принял единственно правильное решение: убрать шасси, выключить зажигание и садиться прямо перед собой на фюзеляж. Его действия осуществились мгновенно. Окажись на его месте кто другой, с иным "личным фактором", все могло закончиться иначе. Увидев упавший на взлете самолет, мы поспешили на помощь. Летчик пострадал серьезно. Удар на фюзеляж и отрицательное ускорение, возникшее при этом, оказались значительными. Они обусловили тяжелое динамическое воздействие на организм и удар летчика головой о прицел. В результате - общая контузия и сотрясение головного мозга с потерей сознания. Летные очки у пострадавшего сорваны на затылок. Летчик не без умысла успел это сделать одним рывком, стремясь уберечь глаза от возможных осколков. Наряду с этим шлемофон, вероятно слабо закрепленный, сдвинулся так, что горло оказалось сдавленным застежками. Потеря сознания от сотрясения головного мозга при ударе дополнялась и усугублялась острым кислородным голоданием от удушения застежками. Лицо синее, летчик не дышит. Сбежавшиеся к месту происшествия взволнованы, а некоторые решили, что наш общий любимец Павлов-маленький уже мертв. Внезапно возникшая сложнейшая ситуация превращалась в своего рода трудный экзамен для медиков. Но разве только от врача и медицинской науки может зависеть исход этого поединка? А если изменения уже необратимы? Возможно. Но не это владеет сейчас моими помыслами и не это определяет поведение сбежавшихся людей. В эти критические мгновения зовет и повелевает необходимость рациональных действий. Охваченные этим порывом люди вместе с врачом и под его руководством готовы бросить очередной вызов смертельной опасности и, не теряя бесценных секунд, принять еще один бой за жизнь пострадавшего. Мобилизовав собственную выдержку, я уже на бегу, оставив пикап, стал действовать, отдавать распоряжения. Лишних попросил не мешать. Необходимых с ходу привлек в помощь, коротко и ясно предлагая им выполнять то, что от них требуется. С участием расторопных помощников - боевых санитаров быстро открыли фонарь и немедленно устранили удавку, сжимавшую горло и крупные сосуды шеи летчика. Освободив его от привязных ремней, бережно извлекли и уложили на уже подставленные носилки. Зрачки у пострадавшего широкие, на свет не реагируют. Это - признаки глубокого бессознательного состояния. Мои пальцы властно тянутся к пульсу. Прощупывается! Слабый, но есть! Внезапно вспыхивает никому не заметная, внутренняя радость: не все еще потеряно! Сестра по моей команде быстро и четко занимается уколами для поддержания сердца и стимуляции дыхания. Она ловко открывает ампулы и передает их в чьи-то старательные руки, помогающие скорее набирать спасительное содержимое в шприц. Немедленно раздвигаю челюсти и захватываю инструментом язык, чтобы не западал и не препятствовал вентиляции воздуха. - Держите так, - предложил я одному из помощников у изголовья, вручая языкодержатель. - Есть, - послышался спокойный голос командира. Это он подвернулся мне под руку. Мы обменялись короткими тревожными взглядами и немедленно приступили к искусственному дыханию. В нужном ритме я сдавливал и отпускал грудную клетку летчика, а Павлов-старший в такт мне слегка потягивал и отпускал инструмент, удерживавший язык. Когда сестра закончила с уколами, языкодержатель перешел к ней в руки. Наблюдавший за часами доложил о трех минутах, оставшихся позади. Они показались вечностью. Только на шестой минуте последовал первый самостоятельный вдох с прерывистым хрипом и шумным выдохом. Затем второй, третий. Дыхание восстановилось! Заметно улучшился пульс. Синюшность лица исчезла. С облегчением вздохнули все, кто здесь находился. Было ясно: опасность грозной катастрофы миновала. Еще через несколько минут, уже в машине, на пути в лазарет, вернулось сознание. Павел Ильич задвигался и застонал. Открыл глаза и, ничего поначалу не понимая, с удивлением переводил взгляд то на сестру, то на меня, непрерывно щупавшего пульс на его руке. - Как дела, доктор? - спросил Павел Ильич тихо. Вопрос был вполне осмысленным и уместным Летчика интересовали его дела как пострадавшего. - Хороши, Павел! Будут еще лучше, - ответил я, рукавом смахивая со лба градом катившийся, пот. - Спасибо. Куда едем? - В свой лазарет. - Хорошо, что не в госпиталь. Страсть не люблю находиться там. К счастью, у него не оказалось переломов костей. Из видимых повреждений обширная ссадина на лбу, заплывший глаз да кровоподтек на левом предплечье, как свидетельство попытки защитить голову при падении. Удалась она не вполне, но удар смягчился, конечно. В течение нескольких дней летчик жаловался на боль в кончике языка. Позже, с моих слов, он узнал, в чем дело. С трудом удалось выдержать Павла Ильича в лазарете в течение трех недель. После месячного отпуска, предоставленного по моему ходатайству, капитан Павлов возобновил летную работу. (Полковник Павел Ильич Павлов умер скоропостижно в сентябре 1963 года на сорок четвертом году жизни). Роль "личного фактора" в аварийной ситуации хочется показать еще на одном примере. Молодой летчик С. получил задание обкатать над аэродромом новый мотор на самолете Як-7У. Через час полета, когда С. уже собирался на посадку, на высоте трехсот метров из-под капота и через выхлопные патрубки стало выбрасывать антифриз - жидкость, добавлявшуюся в радиатор против замерзания воды. Это произошло, как объяснил потом старший инженер полка В. Г. Зубков, в результате нарушения верхнего уплотнения двух цилиндров левого блока. С. принял правильное решение. Садиться, не теряя времени. Однако ситуация осложнялась тем, что антифриз залил козырек кабины. Земля от обозрения закрылась. Чтобы ее видеть, С. открыл фонарь и немного высунулся из кабины. Встречная струя воздуха немедленно сорвала летные очки. Антифриз забрызгивал лицо, угрожал попасть в глаза. От высовывания пришлось отказаться. Но из кабины земля снова не видна. Опасности слепого в своем роде полета на неисправной машине и малой высоте принудили к срочной посадке. Летчик резко потерял высоту, развив скорость, превышающую посадочную, и пошел к земле по ветру, против старта и, к сожалению, с выпущенными (несколько ранее) шасси. Получился значительный "промаз". Як-7У коснулся полосы только в самом ее конце. Выравнивание было поздним, скорость большая, и машина, ударившись о землю колесами, взмыла, сделав большого "козла". Выскочив за границу летного поля, самолет упал на левую плоскость с последующим приземлением на фюзеляж. Шасси снесло. По счастливой случайности летчик легко отделался, хотя его "личный фактор" в этой ситуации оказался, не на высоте. Ему не хватило внимания. Оно все ушло на необходимость разглядеть землю и защититься от антифриза. Но шасси! Шасси остались забытыми. Не обнаружилось навыка, когда мысль и действие сливаются воедино. В итоге правильное решение срочно садиться не было доведено до конца. Правильная мысль не подкрепилась правильными действиями. На вопрос командира С. ответил коротко: забыл убрать шасси. Конечно, было очень важно знать индивидуальный особенности практически здорового летчика, его "личный фактор", чтобы содействовать более рациональному тактическому использованию каждого из них, помогать и таким путем предупреждать ранения, травмы, потери. Однако в условиях суровых будней войны я как врач мог эффективно вмешиваться в процесс боевого использования летчика только в тех случаях, когда удавалось отметить какие-то отклонения в состоянии его здоровья. Но и это было чрезвычайно важно. Ибо своевременно принятые меры надежно предупреждали летные происшествия, которые могли зависеть от здоровья. Со второй половины сентября 1944 года интенсивность боевой работы наших истребителей еще больше возросла. Они стали обеспечивать действия и торпедоносцев, и пикировщиков 12-го гвардейского полка, приземлившихся в Паневежисе во главе с дважды Героем Советского Союза В. И. Раковым. Возросшая боевая нагрузка не смутила наших замечательных летчиков. Как и всегда прежде, они успешно справлялись со своими трудностями. Одерживая новые победы, они называли своих "яков" именами погибших товарищей. Самолеты с именами Виктора Свешникова и Василия Ткачева на борту символизировали бессмертие славных советских асов. Они продолжали жить в сердцах боевых друзей и в их новых блестящих победах. Одну из них летчики полка во главе с Павлом Ивановичем Павловым одержали в воздушном бою 16 сентября 1944 года. В том бою они сбили 15 ФВ-190 без потерь с нашей стороны. За всю войну это самый результативный в полку воздушный бой. Наши асы настигли врага немедленно после гибели Евгения Макарова в предыдущем вылете того же дня. Это был один из многих славных откликов на наказ Петра Дорохова бить врага крепче. Капитан Бурунов, старший лейтенант Емельяненко и лейтенант Антонов уничтожили тогда по два вражеских самолета. На память о том дне у меня, как и у многих однополчан (а также в зале боевой славы полка в 44-й школе Ждановского района Ленинграда), хранится фоторепродукция плаката, посвященного этому событию. Это - одна из наших дорогих реликвий военных лет. Почти одновременно с пикировщиками В. И. Ракова в Паневежисе успешно включились в боевую работу и вновь прибывшие к нам в полк летчики-истребители старший лейтенант Николай Нагорный, лейтенанты Иван Готальский, Алексей Лебедев, Николай Ежов, Анатолий Низовкин, Михаил Сахно и другие. По оценкам командира полка Павлова, это была надежная и своевременная подмога. С врачебной точки зрения все они отличались безукоризненным состоянием здоровья. Полеты на боевые задания дополнялись интенсивной учебой летного состава. Она складывалась из тренировочных полетов и наземной подготовки. Одной из форм боевой учебы летчиков на земле были летно-тактические игры под руководством начальника штаба и командира полка. На таких играх нередко бывал и я. Это была еще одна из форм моего общения с летчиками, помогавшая глубже постигать их "личный фактор". Летно-тактические игры для меня были полезны и в другом отношении. Они проводились на основе реальной боевой обстановки. Знать ее мне было важно. Исходя из обстановки, я имел возможность своевременно провести предполетный опрос или очередной осмотр летчиков, то или иное необходимое занятие с ними, проследить за организацией и режимом отдыха, питания и т. д. На тактических играх затрагивались и вопросы оказания помощи летчикам в особых условиях, в частности приводнившимся в открытом море. В моих материалах, относящихся к концу 1944 года, сохранились сведения об одной из таких игр. Игра проводилась с руководящим летным составом, до командира звена включительно. То было время (ноябрь - декабрь), когда кроме эпизодических на порт Либава совершались массированные налеты балтийской авиации: бомбардировщиков и штурмовиков под прикрытием истребителей. Каждый такой удар заранее тщательно и всесторонне готовился, до мелочей прорабатывался на земле. Подполковник Павлов без всяких вступлений предоставил слово начальнику штаба. Майор Ю. В. Храмов подробно доложил обстановку на нашем участке фронта. Затем объявил задачу, поставленную нашему полку: блокировать аэродром в Либаве с целью обеспечения боевых действий бомбардировочной авиации в либавском порту. Каждый из участвующих летчиков играл сначала за командира полка. После того как решения каждым были приняты и некоторые заслушаны, итог подвел Павлов. Он указал на ошибки, отметил наиболее ценные соображения и дал окончательное свое решение. Оно было лишено каких бы то ни было условностей и потому воспринималось как настоящий боевой приказ. Руководствуясь им, летчики могли сию же минуту идти по самолетам и лететь громить фашистов на аэродроме и в воздухе, лишая их возможности помешать нашим бомбардировщикам нанести удар по кораблям и транспортам, скопившимся в порту. - Полет на цель трехъярусным строем, - приказывал командир. - В каждом ярусе десять "яков" - первая десятка штурмует аэродром, вторая... - И т. д. Объявленный командиром полка приказ надлежало довести до каждого летчика. И теперь каждый играл роль командира эскадрильи - ведущего той или иной десятки. Ему надлежало назвать конкретных участников, кто с кем в паре летит, разъяснить летчикам детали и особенности задачи, поставленной его группе. После того как приказ был доведен и понят всеми летчиками, слово опять начальнику штаба. Он задает контрольные вопросы. - Товарищ старший лейтенант Уманский, ваш ведомый доложил по радио, что он подбит. Ваши действия? - Прикажу возвращаться домой. Курс - сто восемьдесят градусов, я прикрою. - Правильно. Вы увидели, что ведомый не дотянул до береговой черты, приводнился в пятнадцати километрах севернее П. и держится на спасательной капке (жилете). - Передам в эфир: "По флоту! В пятнадцати километрах севернее П. приводнился летчик, окажите помощь!" Назову свой позывной. Так повторю несколько раз, барражируя над местом приводнения, пока не подберут катера или обстановка не заставит прекратить наблюдение. - Правильно. Товарищ старший лейтенант Казакевич, вы - ведущий штурмующей десятки. Увидели на аэродроме истребители противника с запущенными моторами. Они готовы к немедленному взлету. Одновременно вы заметили пару Ме-109, идущих вам в лоб. Они от вас на расстоянии двух тысяч метров. Ваши действия? - Буду немедленно штурмовать, чтобы сорвать взлет проклятых фашистов, уверенно отвечает Казакевич. - Что еще? - спрашивает Храмов, немного выждав. - Бить гадов, и все тут, что же еще, - подтверждает свой ответ летчик. - Неправильно! - заключает Храмов, интригующе улыбаясь, хорошо зная, как исчерпывающе верно умеет Казакевич действовать в бою и что сейчас он просто не замечает допущенной в ответе неточности. Но на нее начальник штаба не может не обратить внимания всех. Л. П. Казакевич - один из блестящих летчиков кавалер четырех орденов Красного Знамени и ордена Отечественной войны I степени. Отличный воздушный разведчик. Часто находившийся в личном распоряжении командующего ВВС КБФ. Его разведданные всегда предельно точны, постоянно обеспечивали бомбардировщикам возможность безошибочного выхода на цель и ее уничтожение. Сейчас Леонид Павлович стоял неожиданно смущенным, в недоумении глядя на Храмова. - Неправильно, - повторил Юрий Васильевич сохраняя хитроватую улыбку. Надо, кроме того, немедленно передать по радио о замеченном воздушном противнике и предупредить товарищей, - серьезно резюмировал Храмов. - Так точно! - спохватился Казакевич, принимая замечание как нечто само собой разумеющееся. - В действительности я не забуду. Там (Казакевич показал пальцем в небо) незаметно рука тянется к гашеткам и одновременно толкаешь в эфир нужную речь, - добавил Казакевич при общем оживлении присутствующих, сделав ударение на словах "незаметно" и "одновременно". "Разные условия обстановки и соответственно разные реакции опытного летчика на одну и ту же, казалось бы, задачу", - отметил я про себя, думая о физиологических основах неточности ответа Казакевича. Дело в том, что крайняя напряженность и скоротечность воздушного боя вызывают предельно возможную для организма летчика мобилизацию нервно-эмоциональных процессов. Отсюда не только быстрота, четкость и слитность мысли и действия, достигающие скорости рефлекса. Но отсюда же и то, что в воздушном бою ничего не упускается из того, что требует обстановка и чем располагает хорошо подготовленный летчик, каким был Л. П. Казакевич. Совсем другое дело - спокойный разбор задачи на земле. Здесь нет всего того мобилизующего, что отличает обстановку реального воздушного боя, и потому организм позволяет себе расслабиться. При этом автоматизм выключен. Все упования на память. А она не всегда надежна. Память иногда подводит. Подвела она и Казакевича. В итоге он упустил на занятиях то, чего никогда не упускал в воздушном бою. Л. П. Казакевич умер 23 мая 1983 года в Вильнюсе. Год 1944-й подходил к концу. Это был год новых выдающихся успехов советских людей на фронтах и в тылу. Радостно было сознавать их. Государственная граница СССР была восстановлена на всем протяжении, кроме Курляндии. Боевые действия частично переносились на территорию фашистской Германии и восточноевропейских государств. Успешно заканчивал 1944 год и наш полк. По данным наградного листа подполковника Павлова, с 1 ноября 1943 года, со дня его вступления в командование полком, по 9 сентября 1944 года, когда был подписан документ командиром дивизии гвардии полковником М. А. Курочкиным, летчики полка произвели 2533 боевых вылета, из них - 654 на разведку, фотографирование кораблей, ВМБ и сухопутных целей противника. Добытые в разведывательных полетах сведения о противнике имели важное значение для успешных действий пикировщиков и торпедоносцев. В остальных вылетах наши истребители прикрывали их меткие удары по врагу. За этот период летчики полка сбили 97 самолетов противника различных типов. К XXVII годовщине Великого Октября многие наши летчики и техники были отмечены высокими правительственными наградами. Указом Президиума Верховного Совета СССР от 5 ноября 1944 года подполковник Павел Иванович Павлов удостоен звания Героя Советского Союза. Это был хороший подарок к празднику. Однополчане сердечно поздравили своего любимого командира. Его личный боевой счет к тому времени включал 554 боевых вылета, 44 воздушных боя, 10 сбитых вражеских самолетов лично и 5 - в группе. До конца войны он уничтожил еще двух стервятников. Авиационные врачи Балтики, воодушевленные, как и все советские люди, обстановкой на фронтах и трудовыми успехами в тылу, продолжали делать все для лучшего обеспечения боевых действий доблестных летчиков, поддержания их здоровья. В свою очередь, и летчики с уважением относились к своим медикам, ценили их труд. В газете ВВС КБФ "Летчик Балтики" от 17 декабря 1944 года передовая статья называлась "Авиационный врач". В том же номере была напечатана моя статья о некоторых эпизодах из фронтовой практики. Продолжение ее - в двух последующих номерах, от 19 и 20 декабря 1944 года. То, что наряду с описанием героических дел наших славных летчиков газета рассказывала о нас, врачах, прибавляло нам сил, воодушевляло и дальше трудиться не щадя себя для Победы.
Восточная Пруссия. Померания Очередные перемещения. Аглонен. Грабштейн. Полк стал Кенигсбергским и ордена Суворова III степени. Кольберг. Боевой счет полка закрыт В. Т. Добровым и П. С. Стручалиным 8 мая 1945 года. Конец войне. Гарц. Новое назначение В паневежисский период и несколько позже произошли у нас очередные изменения в личном составе. Заместителем командира полка вместо Д.А. Кудымова, получившего новое назначение, прибыл майор А. К. Свиридов. Это был летчик старшего поколения, веселого, общительного нрава. Он пришелся всем нам по душе. С октября 1944 года 1-й эскадрильей стал командовать уже упоминавшийся черноморец капитан В. Т. Добров, многократно отличившийся в Крыму, в боях под Одессой. Заместителем к нему назначили капитана Л. П. Казакевича. Майора Б. М. Сушкина назначили инспектором дивизии по летной подготовке. Его место командира 2-й эскадрильи занял подполковник Т. А. Усыченко. Позже его сменил капитан В. С. Рубцов. Изменилось и партийно-комсомольское руководство. Комсоргом полка стал один из лучших наших механиков, младший техник-лейтенант Г. В. Мартыновский. В полк Григорий Васильевич прибыл в декабре 1943 года. До перехода на комсомольскую работу отлично обслуживал самолет летчика 1-й эскадрильи А. Г. Мелешко. Г. В. Мартыновский сейчас живет и работает в Калининграде. Отозвали пропагандиста капитана А. И. Груздева. Партийную организацию полка возглавил вновь прибывший капитан А. В. Воробьев. Д. С. Воскова на аналогичную должность перевели в 12-й гвардейский полк пикирующих бомбардировщиков. И неспроста. Он успешно сдал экстерном на штурмана и добился права летать на боевые задания. В качестве штурмана Восков отличился уже в первых своих полетах над просторами Балтики. В одном из них он точно вывел самолет старшего лейтенанта X. С. Сохиева на цель и обеспечил снайперский бомбовый удар с пикирования. Вражеская БДБ (быстроходная десантная баржа) водоизмещением 800 тонн ушла на дно моря. В следующий раз, в группе с другими пикировщиками, Восков разбомбил немецкий крейсер "Хиппер". Получив серьезные повреждения, корабль был выведен из строя. К боевым наградам отважного парторга-штурмана вскоре прибавился орден Красного Знамени. Неоднократно Восков летал на сложные боевые задания с командиром полка В. И. Раковым. Прославленный летчик тепло отзывается о боевой работе своего парторга. Д С. Восков в послевоенные годы работал инструктором Ленинградского горкома КПСС, был одним из руководителей завода "Электропульт". Умер 29 августа 1985 года. В конце февраля 1945 года мы перебазировались в Восточную Пруссию, на полевые аэродромы Аглонен и Грабштейн, располагавшиеся поблизости. Их взлетно-посадочные полосы были покрыты металлической сеткой, чтобы можно было летать в условиях весенней распутицы и вместе с другими авиаторами и моряками Балтики и воинами 2-го и 3-го Прибалтийских фронтов громить одну из крупнейших группировок гитлеровских войск - восточнопрусскую. Она насчитывала 600 тысяч солдат и 200 тысяч ополченцев. В марте - апреле, вспоминает А. М. Шугинин, в связи с развитием операций наших войск в Восточной Пруссии и Восточной Померании, основной операционной зоной авиации флота стала Данцигская бухта, ее акватория и порты. Усилия авиации были направлены на срыв оперативного маневра через море окруженных кенигсбергской, земландской и восточнопомеранской группировок противника. Наряду с этим не прекращался боевой контроль над морскими коммуникациями курляндской группировки противника. Основными объектами в Данцигской бухте были порт Пиллау и оперативная база Хель. За март - апрель наша 8-я минно-торпедная и 9-я штурмовая авиадивизии по этому порту нанесли 24 массированных удара (более двух тысяч самолето-вылетов). Было уничтожено 24 транспорта и около 40 различных боевых и вспомогательных кораблей. 9 апреля капитулировал гарнизон Кенигсберга, насчитывавший 130 тысяч солдат и офицеров, 4 тысячи орудий и минометов. Штурм города продолжался четверо суток. в нем участвовали войска четырех армий 3-го Белорусского фронта, которым командовал Маршал Советского Союза А. М. Василевский, авиация флота и армии, французские летчики полка "Нормандия-Неман". За время участия нашего полка в боях, завершившихся взятием Кенигсберга, я не отправил главному врачу ВВС КБФ ни одного донесения о санитарных и безвозвратных потерях. У нас в полку их не было. Последним, кого мы потеряли, уже после взятия Кенигсберга, 13 апреля, был наш общий любимец летчик Л. О. Брыжко, о котором подробно рассказано выше. За участие в штурме и взятии Кенигсберга наш полк был награжден орденом Суворова III степени и стал именоваться Кенигсбергским. Личный состав полка наградили медалями "За взятие Кенигсберга". Ко времени участия в заключительных ударах балтийской авиации по военно-морской базе Свинемюнде (после взятия Пиллау 25 апреля) и порту Ренне на острове Борнхольм (после падения Свинемюнде 5 мая) мы перебазировались в Померанию - на аэродром Кольберг у самого берега Балтийского моря. Колонну автомашин, перебрасывавших наземный состав, возглавлял заместитель командира полка по политической части капитан Г. П. Нечаев. В расположение гарнизона прибыли рано утром 1 мая. Летчики полка приземлились в Кольберге сутками раньше. Здесь я встретился с подполковником Я. 3. Слепенковым. Последний раз мы виделись полтора года назад, в ноябре 1943 года, в Москве. Я и врач пикировщиков С. И. Тарасов были тогда в командировке. Быть в Москве и не навестить Я. 3. Слепенкова исключалось. При встрече в Москве (по его настоянию я переночевал у него дома) Яков Захарович подарил мне свою фотокарточку с автографом: "На память доктору от Слепенкова Я. 3. 19.11.43 г., гор. Москва". Чувствовал он себя хорошо. Откровенно признавался: тоскует по боевой работе и будет добиваться возвращения в строй. И вот он в строю в качестве командира 9-й штурмовой авиационной Ропшинской Краснознаменной ордена Ушакова I степени дивизии. Эта дивизия под командованием Я. 3. Слепенкова и наша 8-я минно-торпедная под командованием М. А. Курочкина 4 мая 1945 года нанесли три совместные удара по военно-морской базе и порту Свинемюнде. В них участвовали 102 самолета - торпедоносцы, штурмовики, истребители, в том числе и наши Як-9 под командованием Павла Ивановича Павлова. Были потоплены учебный линкор "Шлезиен", вспомогательный крейсер "Орион" и 12 других кораблей и транспортов врага. Серьезно пострадали еще 7 единиц, в том числе "Принц Ойген". Последний воздушный бой летчики нашего полка провели 8 мая 1945 года. Вылетев на разведку погоды вдоль побережья, капитан В, Т. Добров и старший лейтенант П. С. Стручалин у острова Борнхольм сбили летающую лодку врага и Ю-52. Боевой счет полка был закрыт; 10220 боевых вылетов, 265 воздушных боев и 290 сбитых фашистских самолетов. В "Правде" от 15 августа 1970 года в статье "Не ушли" В. Т. Добров так описывает свой заключительный боевой вылет. Воспроизвожу дословно, чтобы памятный однополчанам эпизод последнего дня войны не затерялся в подшивках газет: "...Летим вдвоем со старшим лейтенантом Павлом Стручалиным. Под нами серая бугристая масса воды Над головой такая же серая пелена сплошной облачности. Следим за воздухом и морем. Слева угадывается берег Борнхольма. Вдруг вижу вражескую летающую лодку. Атакуем ее. Даю очередь из пушки, затем из крупнокалиберного пулемета. Попал! Вижу, как от очередей товарища разрушается обшивка крыла самолета противника. Еще атака, и он падает в море. Делаем третий галс возле острова. Почти на встречном курсе под нами проносятся два Ю-52. Едва не цепляясь за гребни волн, "юнкерсы" пытаются уйти под защиту зенитных батарей. Атакуем ближайшего. Вражеский стрелок бьет по моей машине. Еще два захода - и "юнкерс" погружается в волны. - Вода из радиатора твоего самолета, - слышу ведомого. - Понял. Идем домой! До берега 15 - 17 минут полета. Мотор пока гудит ровно. Но вода уходит из системы охлаждения, и мотор начинает перегреваться. Когда воды не станет, двигатель может заклиниться. Эти тревожные мысли прерывает еле слышный (в наушниках) голос: - "Каштан-тринадцать", сообщите координаты, готовлю катера. Значит, на аэродроме слышали наши переговоры. Отвечаю: - Иду к вам. Мучительно долго тянется время. Самолет трясет как в лихорадке. Отстегиваю ремни, сбрасываю фонарь кабины. Все готово к посадке на воду. Но винт крутится. Еще немного продержаться в воздухе - и самолет будет над аэродромом. Берег. Плавно перевожу самолет в планирование. Посадка на три точки. Подбегают друзья. - Все рискуешь?! - с укором говорит командир. - Лезешь на пулеметы. А в глазах искрится радость: командир по-человечески счастлив за нас, сбивших два вражеских самолета..." К этому можно добавить: счастливы были все в полку. Командир Герой Советского Союза подполковник Павлов недолго сохранял видимость "гнева". Подъехав на легковой вслед за медиками, он с ходу сделал короткое, отмеченное выше, замечание по существу и тут же обнял отважных боевых друзей. На санитарной машине, опередив многих, я и медицинская сестра оказались первыми у самолета, остановившегося с заглохшим мотором в конце пробега. Подъезжая, мы видели, как В. Т. Добров незамедлительно выбрался из кабины и задержался на плоскости. Вероятно, торопился показать: он цел. Летчик стоял с высоко поднятым над головою шлемофоном в руке и улыбался навстречу спешившим к нему однополчанам. Как только наша "санитарка" остановилась у самолета, Василий Трофимович спрыгнул с крыла и громко объявил, приближаясь ко мне: - Работу привез только техсоставу, доктор. Самолет мой окончательно выдохся, а я и Павел невредимы! Мы обнялись. Летчик, если можно так сказать, пылал жаром: оказывается, перегреваются не только моторы. На мою попытку посчитать пульс В. Т. Добров ответил шуткой, желая, видимо, напомнить: он знает, как изменяется у него пульс под влиянием факторов боевого полета. - Запиши на веру, не ошибешься. Не меньше ста двадцати ударов в минуту. Я все же настоял и убедился: летчик был недалек от истины. Выраженно частил пульс и у Стручалина. Да, возможностей поврежденного в воздушном бою самолета В. Т. Доброва, по заключению специалистов, хватило только-только. Воля, выдержка и хладнокровный расчет, великолепный "личный фактор" помогли опытному боевому летчику преодолеть грозную аварийную ситуацию, избежать крайне рискованного приводнения в открытом штормившем море. Как же тут было не радоваться?! Вдобавок два сбитых самолета. Все попытки врага уйти оказались тщетными. Не ушли! Последняя в полку встреча с воздушным противником закончилась в духе традиций наших славных летчиков. Днем 8 мая среди однополчан прошел радостный слух: вечером Московское радио передаст о капитуляции фашистской Германии. Однако в последних известиях по этому поводу ничего не было сказано. О капитуляции мы узнали немного позже, спустя два-три часа. Около двух часов ночи меня разбудили мощные залпы зенитных орудий, охранявших аэродром. Первая мысль: "Неужели налет?" И вторая: "Но откуда? Не может быть!" В коридоре топот множества бегущих ног. Как по тревоге. Среди беспорядочного шума слышны выкрики: "Ура!" Молнией пронизывает догадка: "Победа!" И в этот момент в дверь моей комнаты в летном общежитии сильно застучали. По голосу узнал Стручалина. "Доктор! Вставай! Война кончилась! Ура-а-а!" - громко кричал он. Удалявшийся голос Павла Степановича растворился в аналогичных криках других. В радостном волнении часто забилось сердце. И тотчас, охваченный каким-то совершенно необычным эмоциональным порывом, и я закричал "Ура!", поспешно одеваясь и выбегая во двор. А там уже толпа людей. Она быстро увеличивалась. Радостные многоголосые крики сливались в какой-то один мощный, непрерывающийся звук. Временами он усиливался, подобно накатам волн морского прибоя, и все время накрывался залпами зениток, перемежавшимися пальбой вверх из личного оружия. Постепенно стрельба прекратилась. Однако радостно-возбужденные люди продолжали ликовать всю оставшуюся часть ночи. Взаимные поздравления, объятия, дружные подбрасывания на руках наиболее маститых летчиков. До утра никто не мог заснуть. А утром после завтрака было приказано частям и подразделениям построиться. На импровизированной трибуне - на открытом кузове грузовика подполковник Я. 3. Слепенков с ближайшими помощниками из политотдела и штаба дивизии. Он обратился к дорогим своим товарищам, боевым соратникам и друзьям с краткой взволнованной речью. После его первых слов о том. что к этому радостному дню мы шли тяжелыми дорогами войны почти четыре долгих года и наконец победоносно пришли, в воздух разных сторон взвились ракеты и тотчас ударили зенитки. По рядам прокатились крики "Ура!". Когда шквал зенитного огня прекратился, оратор продолжил свою речь. По его предложению минутой молчания обнажив головы, мы почтили память тех, кто не дошел до Победы, отдав для нее все - свою жизнь. В наступившей тишине слышались вздохи, в глазах многих мужественных авиаторов стояли слезы. В заключение Я. 3. Слепенков от лица службы поблагодарил за верность воинскому долгу, пожелал здоровья и успехов в условиях мирной жизни, от которой, как он выразился, за эти годы мы все изрядно отвыкли. Провозгласил здравицы в честь партии, правительства, народа и его доблестных воинов-защитников. Закончив речь, Слепенков приказал развести подразделения по месту дислокации на отдых. В послевоенные годы Герой Советского Союза Я. 3. Слепенков, кавалер двух орденов Ленина, шести - Красного Знамени, орденов Суворова, Красной Звезды и многих медалей, стал генералом. Умер он на пятьдесят восьмом году жизни в августе 1968 года. На могиле Я. 3. Слепенкова в Риге установлен бронзовый барельеф. Образ героя запечатлен в памятном мемориале в Борках. В Невеле, на родине замечательного летчика, его именем названа улица. Золотая Звезда, ордена Я. 3. Слепенкова и его фотография выставлены в специальной витрине Центрального военно-морского музея в Ленинграде. 5 июня 1945 года в Таллине состоялось совещание авиационных врачей Балтики. В. Н. Корнев дал указания по методике обобщения опыта войны и обратил наше внимание на особенности работы в мирных условиях. После совещания я заехал в Ленинград за семьей. 12 июня с женой и сыном Васей вернулся в Кольберг служебным самолетом из Таллина. До Таллина добирались поездом. Вскоре мы передислоцировались на аэродром Гарц - километрах в десяти от Свинемюнде. В конце 1945 года подполковник Павел Иванович Павлов уехал в Ленинград на годичные академические курсы офицерского состава ВВС ВМФ. В полк он не вернулся. После окончания курсов полковника Павлова назначили командиром истребительной авиадивизии. В 1950 году после окончания академии Генерального штаба генерал-майор авиации Павлов, как уже отмечалось, стал командовать истребительной авиадивизией. В последние три года службы он ушел с летной работы по состоянию здоровья. Жизнь Героя Советского Союза генерала Павлова, награжденного тремя орденами Ленина, четырьмя - Красного Знамени, орденами Ушакова, Красной Звезды и многими медалями, оборвалась неожиданно. Он скончался 2 февраля 1967 года, на пятьдесят девятом году жизни, в военном санатории в Ялте на руках у своей жены - Валентины Терентьевны. Похоронен на Серафимовском кладбище в Ленинграде. От Министерства обороны на его могиле установлен гранитный памятник с барельефным бронзовым изображением героя. Его именем названы улицы в Борках и в Калининграде. В Борках он вместе с Яковом Захаровичем Слепенковым, Павлом Ильичом Павловым и Анатолием Георгиевичем Ломакиным запечатлен в монументе в виде большого металлического крыла самолета с вделанными из керамики портретами героев полка и дважды Героев Советского Союза В. И. Ракова, Н. Г. Степаняна, А. Е. Мазуренко, Н. В. Челнокова. В сооружении памятника, как и благоустройстве могил авиаторов в Борках, приняли самое деятельное участие бывший начальник авиаремонтных мастерских, инженер полка по ремонту Федор Федорович Мытов и его сын Борис. Именем Павла Ивановича Павлова названа пионерская дружина 44-й школы Ждановского района Ленинграда. Там же, как отмечалось, создана и продолжает пополняться новыми реликвиями комната боевой славы полка. После Павла Ивановича Павлова командиром полка стал подполковник А. К. Свиридов. Заместителем командира по летной подготовке прибыл заслуженный боевой летчик капитан Георгий Иванович Самохин (брат командующего ВВС КБФ). После убытия Аркадия Константиновича Свиридова на учебу полк принял майор Ю. В. Храмов. Однажды Юрий Васильевич Храмов вызвал меня в свой служебный кабинет и объявил сразу два приказа - о присвоении мне очередного воинского звания майора медицинской службы и назначении авиационным врачом дивизии. Командовал дивизией полковник, в дальнейшем генерал-майор авиации В. С. Корешков, боевой летчик, энергичный руководитель, остроумный и общительный человек. Полковники И. П. Лукьянов и Б.И. Михаилов возглавляли соответственно политотдел и штаб дивизии. Уже вскоре по прибытии в дивизию с ними у меня сложились по-настоящему добрые деловые отношения. В их лице я всегда находил необходимые понимание и поддержку. Узнать о моем повышении в звании и должности было радостно, конечно. И вместе с тем стало как-то не по себе. Не хотелось расставаться с полком. Слишком непривычно было сознавать, что вдруг ты не дома, что твой родной полк уже твое прошлое. В памятный день прощания на пирс прибыл командир полка Ю В. Храмов. Проводить. Не только меня. Со мной было около трех десятков однополчан, уволенных в запас. Были и те, кто направлялся, как и я, к месту новой службы. Много лет прошло с той поры. Многое ушло. Но чувство то и теперь трогает, как прежде. И каждый раз, мысленно уносясь к далеким дням войны, с гордостью вспоминаю наш славный 21-й истребительный авиационный Кенигсбергский Краснознаменный ордена Суворова полк ВВС КБФ. Вновь и вновь ощущается и горечь утрат и непреходящая радость ожидания новых ежегодных встреч с ныне здравствующими однополчанами. К сожалению, их становится все меньше. Пусть страницы этой книги будут лепестками маленькой живой ветки среди венков на могилах павших героев-летчиков и тех наших доблестных авиаторов, кто ушел из жизни в послевоенные годы. Всем им - вечная слава! Они, как и миллионы других, отдавших жизнь за Родину, защитивших мир от фашизма, завещали то, что свято для всех людей доброй воли, что лучше всего выражают краткие и емкие слова: быть войны не должно никогда! |
|
|