Часть первая

— Я буду святым, — сказал Бенедикт. — Я проживу всю жизнь в смирении и бедности.

В кармане он носил четки; на груди у него, подле самого сердца, висел легкий, как листочек, образок с изображением св. Бенедикта, стертый и поблекший.

Бенедикт не впервые давал такой обет. Ему казалось, он всегда верил в то, что станет святым; видно, эта вера жила в нем с самого рождения, ибо он никогда не знал ни сомнений, ни внутренней борьбы. И вот наконец пришло время, когда он сумел выразить ее словами.

Целых два года он думал, что стать святым очень легко. Однако это стало труднее теперь, когда ему почти пятнадцать лет. Тем не менее его намерение только окрепло. «Я буду святым!» — твердил он.

Бенедикт стоял на вершине холма, который назывался Медовым, пока жители города не прозвали его Литвацкой горой, а те, кто жил у его подножья в долине, — Голодной горой, стоял и глядел вниз на рабочий поселок, на Литвацкую Яму, где он жил... Он часто смотрел отсюда на долину, когда возвращался домой из школы или после короткой, но полной опасностей вылазки в город: поселок, лежавший перед ним, казался ему уютным, надежным прибежищем, и, охватывая его взглядом, он словно брал его под свое покровительство и был его заступником перед богом. Вот где находилась его будущая епархия, мечту о которой он лелеял в тайниках своей души.

В отличие от города, который широко раскинулся во все стороны, кончаясь улочками, где ютились домики шахтеров и металлургов, поселок в долине был зажат между Медовым холмом и навалами шлака вдоль железнодорожных путей, милях в трех от холма. На западе поселок упирался в свалку, посреди которой стояла большая, с высокой кирпичной трубой, печь для сжигания мусора и отбросов. На востоке Литвацкую Яму замыкали железнодорожный мост и завод.

У подножья холма причудливо извивались четыре главные улицы: Горная авеню, авеню Вашингтона, улица Вандербильта и Кукушкин переулок. Пересекая их, ко Рву спускались Тенистая улица, авеню Карнеги, авеню Меллона и два переулка: Нижний и Цветочный.

С вершины холма Бенедикт мог разглядеть свой родной домишко и начальную светскую школу; чуть подальше стояла церковь св. Иосифа, приходская школа и дом священника, а за ними монастырь. Все эти строения сгрудились у подножья Медового холма — там, где начиналась Горная авеню.

Бенедикту казалось, что перед ним целый мир: в нем пролегал Большой Ров, полный шахтных вод, стекающих сюда со всей округи; вдоль откосов Северной железной дороги высились горы шлакового отвала, а по путям бегали вагонетки, в которых с завода вывозили раскаленный шлак. Была здесь и заброшенная фабрика, где раньше обогащали руду; за ней лежал пруд, а за прудом начинался лес и тянулся так далеко, что Бенедикт и представить себе не мог, где же он кончается. В той стороне виднелись старые заброшенные шахты, в их бездонных шурфах зловеще поблескивала вода.

Бенедикт задумчиво улыбнулся и по длинной деревянной лестнице начал спускаться в Литвацкую Яму. Он точно знал число ступенек в каждом пролете; сотни раз он их пересчитывал, — всего их было триста сорок восемь. Он и сейчас считал ступеньки, — медленно, каждый раз прищелкивая языком и перебирая четки, но порой сбивался. Когда-то он решил сделать эту лестницу «лестницей молитв», — на каждую «Богородицу» приходилось по десять секунд, подъем занимал ровно час. А спускаясь вниз, он читал «Отче наш...», «Во имя отца и сына...»

В наказание за ложь он однажды заставил Джоя подняться, читая вслух молитву, до самой верхней ступеньки.

Пусть на свете не будет бедных, хоть и грех желать богатства! Сам он тоже был беден, но дело не в нем: он и хотел быть бедным. Священнику не нужны земные блага.

Бенедикту казалось, будто солнечный луч проник в него и осветил изнутри, пронизывая тело.

На половине лестницы он увидал мистера Донкаса; тот лежал на спине, широко разинув рот, пьяный. На лбу у него красовалась ссадина. Бенедикт наклонился над ним и забормотал молитву, но только он хотел перекреститься, как мистер Донкас открыл глаза и схватил мальчика за руку.

— В карман залезть хочешь? — заорал мистер Донкас.

Он так скрутил руку Бенедикта, что у мальчика перехватило дыхание, а на глазах выступили слезы. Еще немного, и он бы не вытерпел и закричал, но мистер Донкас внезапно отпустил его.

— Я помолюсь за вас, — пролепетал Бенедикт и поплелся вниз по лестнице.

Донкас что-то прохрипел ему вслед, перевалился со ступеньки на землю и на этот раз заснул среди одуванчиков.

Солнечное сияние померкло для Бенедикта.

Он всхлипнул, внутренне восставая против унижения, против боли.

«Господи! — молился он сквозь стиснутые зубы. — Испытай меня! Ниспошли мне еще горшие страданья, испытай меня, о господи!»

Ибо даже сейчас он чувствовал в себе силы побороть и боль и обиду, а когда он спустился к подножью холма, на душе у него опять стало спокойно.

Большая канализационная труба, проходившая внизу под лестницей, сбрасывала в сточную канаву мощный поток грязной воды. Бенедикт невольно задержал дыхание и поспешно направился к церкви св. Иосифа. Сегодня суббота. Он шел на исповедь. Однако исповедоваться ему не очень хотелось, и он снова замедлил шаг, пробираясь вдоль заборов по грязному переулку. Женщины в платках вскапывали в огородах черную землю; в воздухе стоял густой запах свежего навоза. В хлевах, мимо которых шел Бенедикт, задумчиво мычали стельные коровы.

Шпиль церкви был его ориентиром, и расстояние он тоже определял по этому шпилю да по высокой трубе мусорной печи. Их было видно отовсюду: из леса, простиравшегося за старой фабрикой, с вершины Медового холма, со шлакового отвала и даже с далекого полусгоревшего копра старой шахты Роббина, если взобраться по обугленным доскам наверх.

В этих пределах протекала вся жизнь Бенедикта.

Он отворил поросшую мохом калитку и направился к дому священника. Экономка отца Дара миссис Ромьер вскапывала во дворе грядки, как и те женщины, которых он видел по пути сюда.

— Здравствуйте, миссис Ромьер, — вежливо сказал Бенедикт.

Она вздрогнула от неожиданности.

— Он приезжает завтра? — спросил мальчик.

Но миссис Ромьер снова вонзила лопату в землю и ничего не ответила.

Бенедикт обогнул дом и пошел по вымощенной кирпичом дорожке через сад, огороженный высоким забором, увитым виноградом. Дорожка вела к ризнице церкви. Войдя в ризницу, мальчик прислонился к двери, словно к чему-то прислушиваясь. О чем бы он ни думал по дороге, в каком бы ни был настроении, но как только входил в церковь, он как бы попадал в другой, особый мир, полностью отрешенный от внешнего мира. Бенедикт постоял некоторое время у двери, собираясь с мыслями, настраиваясь на благочестивый лад.

От застарелого запаха пыли и людского пота, въевшегося в спинки церковных скамей, истертых до блеска многими поколениями прихожан, от запаха ладана и воска, смешанного с ароматом увядших лилий на алтаре, у него сильнее забилось сердце, а щеки начали гореть. Он вздрогнул, стараясь сдержать свой восторг. Его окружала тишина, казавшаяся осязаемой: та сокровенная тишина, которую он познал через католицизм, — тишина всех церквей мира. Она была как бы материальным воплощением религии, рассеянной во времени и пространстве и в то же время единой. Мальчику казалось, что, не сдвинувшись с места, он может сразу же очутиться в Риме, в соборе св. Петра.

Завтра он опять придет сюда и будет отдавать распоряжения мальчикам — служкам при алтаре, подготовляя все к ранней и поздней обедням. Он придет сюда в пять утра, затем в семь и еще раз в полдень. — на все богослужения.

Из ризницы Бенедикт прошел в церковь. Он остановился на верхней ступеньке алтаря и внимательно, настороженно всмотрелся в полумрак церкви, как если бы он был уже священником; он слышал все звуки, ощущал все запахи, замечал все вокруг. Из-под купола длинными блеклыми лохмотьями свисала облупленная краска, изображение чуда Христова с хлебами было изранено трещинами. Бенедикт содрогнулся: это показалось ему кощунством.

Зато стены церкви все еще были прекрасны, а через окна струились такие красивые и радужные лучи, что казалось — они льются сюда прямо из рая. Сейчас на задних скамьях сидело несколько женщин и детей; еще несколько человек стояли на коленях или ждали у исповедальни.

Бенедикт смиренно встал последним, сознавая свое ничтожество, склонив голову. «Святая Мария, матерь божья, молись за нас грешных, аминь».

— Я исповедовался неделю назад, отец мой, — сказал он тихо, когда подошла его очередь.

Решетчатая дверца, отделяющая его от отца Дара, со стуком распахнулась. На него пахнуло мерзким запахом гнилых зубов и перегаром виски. Мальчик понурился, у него защемило сердце.

— Я ни в чем не грешен, мне не в чем исповедоваться, отец мой, — проговорил он.

Отец Дар повернул к нему лицо и хрипло спросил:

— Кто это?

— Это я, Бенедикт, — ответил тот, зардевшись.

— Вот как! — Отец Дар разглядывал его в полумраке. — Может ли это быть, сынок? — спросил он.

— Мне не в чем исповедоваться, — повторил Бенедикт с упрямой гордостью.

Наступило молчание. Он ждал. Взгляд старого священника пронизывал его насквозь, и Бенедикт чувствовал, что старик не верит ему. Мальчик склонил голову еще ниже.

— Тогда зачем же ты пришел? — спросил наконец отец Дар.

Бенедикт вспыхнул. В голосе старого священника ему послышался усталый упрек.

— Я прихожу на исповедь каждую неделю, — забормотал он. — Я рожден во грехе...

Опять стало тихо.

Священник задумчиво повторил:

— Не в чем исповедоваться? За целую неделю ты ни разу не согрешил и помыслы твои все время были чисты? — спросил он.

— Да, отец мой, — отозвался Бенедикт.

— А быть может, — проговорил старый священник, придвигаясь к нему, — ты повинен в грехе гордыни?

— Я не понимаю, что вы хотите сказать, — пробормотал Бенедикт.

Старик вытер глаза с тайным умилением.

— Все мы не без греха, — сказал он хрипло. — Ты ли, я ли...

Он умолк. Молчание длилось так долго, что Бенедикту почудилось, будто тишина все ширится, растет. Ему стало страшно, он начал молиться, но до него снова донесся голос священника:

—... И он будет моим помощником, ты понимаешь. Помощником священника, куратом. Говорят, он очень молод. Ты, конечно, придешь завтра к ранней обедне? Я хочу, чтобы ты непременно...

— Новый священник, отец мой?

Голова отца Дара дернулась.

— Помощник! — закричал он. Бенедикт еще больше понурился. — Да, — продолжал старик уже более мягко. — Я хочу, чтобы ты непременно...

— Что, отец мой?

— Непременно...

Бенедикт ждал. Тянулись минуты. Мальчик так и не поднял голову. Ему казалось, он слышит — как если бы церковь была гигантской раковиной — дневные звуки, а за ними звуки вечной жизни, в которую он верил. Будто, стоя в исповедальне, он приставил ухо к этой раковине и слушает рокот отдаленного моря религии.

— Отец мой! — настойчиво прошептал он. Просунув палец сквозь решетку, разделявшую их, он тронул священника за плечо. — Отец мой!

Послышался тихий храп. Мальчик слегка толкнул старика, тот встрепенулся и вскричал:

— Что?

— Я еще здесь, отец мой, — с мукой в голосе проговорил Бенедикт. И добавил: — Вы заснули.

Священник откашлялся.

— Много еще народу?

— Я последний, — ответил Бенедикт.

— Ну так иди, сынок, — сказал старик. — Старайся не допускать нечистых помыслов и избегай греховных поступков. Прочитай десять «Отче наш» и двадцать «Богородиц».

— Но, отец мой... — возразил Бенедикт, вспыхивая.

Старик, не глядя, устало осенил его крестным знамением и захлопнул дверцу. Бенедикту стало нестерпимо стыдно, ему показалось, что вокруг него сгущается тьма.

Спотыкаясь, ничего не видя, он вышел из исповедальни и упал на колени. Теперь его молитва была столь сокровенной, что он почти не сознавал ее. Сердце его замирало. Он молился без слов, чтобы бог услышал его, недостойного, и помог церкви, и как-нибудь поддержал отца Дара или милосердно взял священника к себе, взял теперь же — ведь тот стар и немощен, и, верно, от этого не ведает, что творит, и не понимает, как Бенедикт страдает от его недостойного поведения, как глубоко страдает...

Он поднялся с колен, не прочитав тех молитв, которые ему наказал прочитать отец Дар. На миг ему захотелось снова войти в исповедальню, разбудить крепко заснувшего священника, отвести его домой... Но отец Дар сейчас и не проснется, — не проснется до поздней ночи, а то и до самого утра...

Бенедикт вышел из церкви через ризницу и направился к дому священника. Он постучал. Дверь открыла миссис Ромьер.

— Отец Дар... — начал Бенедикт и осекся. Позади миссис Ромьер спиной к нему стоял, нагнувшись над чемоданом, молодой священник. Он не успел еще снять пальто. Услышав голос Бенедикта, он обернулся. Мальчик не мог больше выговорить ни слова, лицо его запылало, в горле пересохло.

— Ну? — воззрилась на него миссис Ромьер. Всклокоченные пряди седых волос падали ей на лицо. — Это он, — сказала она, обернувшись к новому священнику.

Тот просиял и шагнул к двери.

— Так ты — Бенедикт! — воскликнул он.

Он взял обе руки Бенедикта в свои белые руки — такие мягкие, что Бенедикт почти не почувствовал их пожатия.

Мальчик поднял глаза и встретился со взглядом молодого священника. У того были ярко-синие глаза и очень светлые брови и ресницы. На белом как мрамор лбу просвечивали голубые жилки, как у ребенка; розовые щеки покрывал едва заметный золотистый пушок. Голос у него был певучий, удивительно приятный, — такого голоса Бенедикт еще никогда не слышал.

— Мне уже рассказывали о тебе, — продолжал молодой священник с легкой улыбкой. — Миссис Ромьер и отец Дар. Я — отец Брамбо.

Бенедикт кивнул.

— А где же отец Дар?

— Я как раз пришел... — начал Бенедикт, но голос отказывался ему повиноваться. Он молча показал на церковь.

— Там сейчас исповедуются, отец мой, — пояснила миссис Ромьер, обеими руками откидывая волосы, из-под которых вдруг выглянуло ее красное, обветренное лицо.

— Еще не скоро кончится?..

Бенедикт почувствовал, что вот-вот заплачет. У него кружилась голова, звенело в ушах. Он покачнулся.

В глазах молодого священника мелькнуло удивление, он протянул руку, но Бенедикт овладел собой и усмехнулся. Кровь стучала у него в висках, словно барабанная дробь.

— Тебе дурно? — с тревогой спросил отец Брамбо.

Бенедикт упрямо покачал головой.

— Я весь день постился, — прошептал он.

Отец Брамбо изумленно посмотрел на него.

— Но почему?

Бенедикт отвел глаза. На его лице появилось горделивое выражение.

— Перед причастием, — тихо сказал он. — Я всегда пощусь в ночь с пятницы на субботу.

Миссис Ромьер фыркнула.

— Не верьте ему, — сказала она, — скорей всего дома есть нечего. Работы мало, вот что, отец мой. Мало работы. По правде говоря, они все сейчас постятся.

Молодой священник с удивлением переводил взгляд с одного на другую...

«Я постараюсь никогда ничем его не огорчать», — подумал Бенедикт. Казалось, бог услышал его самые сокровенные молитвы и исполнил их! Мальчику припомнился отец Дар, который храпел сейчас в исповедальне. Наверно, сполз с кресла, как бесформенный куль. Нет, нет, Бенедикт никогда не расскажет об этом тому, кто сейчас стоял перед ним — такой чистый, возвышенный, с такими мягкими, нежными руками, что почти не чувствуешь их прикосновения. Он решил, что отныне на него возложен долг заботиться о молодом священнике, ограждать его от всего неприятного, — ведь один лишь он, Бенедикт, понимает, каким бесценным даром провидения является его приезд.

Миссис Ромьер протянула мальчику кусок хлеба с маслом, но он смущенно покачал головой.

— Бери, бери! — настаивала она. Она ткнула пальцем в масло и неожиданно мазнула ему по губам. — Ешь! — сказала она.

Бенедикт сердито покосился на нее. Она всунула хлеб ему в руку, но он не шевельнулся, рука повисла, как плеть.

— Отец Дар еще долго будет занят, — сказал он.

— Так много народу?

Он молча кивнул.

— Что же мне делать? — беспомощно спросил молодой священник.

— Я отнесу ваши вещи в комнату, — сказала миссис Ромьер, завладевая его чемоданом. — А Бенедикт покажет вам наш приход, — добавила она. — Он проводит вас! — Она кивнула в сторону Бенедикта, и волосы снова упали ей на глаза.

Бенедикт повернулся к отцу Брамбо. Молодой священник стоял в нерешительности, затем пожал плечами.

— Вероятно, он вернется не раньше...

— Не раньше, чем через час, — подсказал Бенедикт.

— Тогда идем.

Священник обернулся к миссис Ромьер и протянул руку, будто хотел поправить ей прическу.

— Будьте добры... — он не закончил. Миссис Ромьер уже исчезла из кухни. Отец Брамбо покраснел. — Она... — начал он.

— Отец Дар доволен ею, — отозвался Бенедикт.

Молодой священник посмотрел на него.

— Ведь она много работает, — добавил Бенедикт. — И очень заботится о нем.

Они спустились во двор. Под крыльцом вдруг раздался писк, и оттуда выскочили три крошечных котенка.

— Ах, я и забыл про них! — воскликнул Бенедикт.

— Что? — удивленно спросил священник.

— Отец Дар велел мне утопить их, — ответил Бенедикт.

Через калитку, на которой для тяжести были прибиты три старые подковы, они вышли в немощеный переулок. Посреди него тянулась канава с нечистотами; возле нее играл маленький мальчик. Бенедикт не обратил на него внимания, но отец Брамбо сказал:

— Прикажи ему вылезти оттуда!

— Руди! — позвал Бенедикт. Малыш в одной рубашонке, из-под которой виднелись его грязные босые ножки с пухлыми коленками, поднял круглую рожицу. Бенедикт протянул ему хлеб с маслом. — Беги домой, — сказал он.

Мальчонка бросил, палку, с которой играл, и, набив рот хлебом, засеменил по переулку.

— Пойдемте на Медовый холм, — предложил Бенедикт.

Они направились к лестнице.

— Это правда? — спросил отец Брамбо.

— Что, отец мой?

— То, о чем говорила экономка?

Бенедикт вспыхнул.

— Я не помню, про что она говорила, отец мой.

— Да про то, что ты постишься.

— Нет, неправда. Еды у нас дома хватает, — угрюмо ответил Бенедикт. — А я всегда пощусь по субботам до воскресного причастия.

— Почему?

«Потому, что я святой», — хотелось ответить Бенедикту. Но вместо этого он сказал:

— Я хочу, чтобы мое покаяние было искренним и правдивым.

Священник недоверчиво посмотрел на него.

— Это весьма необычно, — сказал он наконец.

Они дошли до лестницы и начали подниматься. Бенедикт машинально считал про себя ступеньки. На полпути он остановился и посмотрел через перила, не валяется ли там Донкас, но того уже не было. Наверху он осторожно взял отца Брамбо за локоть и повернул лицом к долине.

— Отсюда все видно, — сказал он.

Молодой священник немного запыхался. Болезненно улыбаясь, он прижал руку к сердцу и долго смотрел вниз на расстилавшуюся перед ним долину.

— Какое убожество! — прошептал он.

— Люди из города тоже ходят к нам, — с гордостью сказал Бенедикт.

— Почему же... — начал священник, — почему поселок считается немецким?..

— Сначала в этих местах обосновались немцы, — это и есть самая старая часть города, — объяснил Бенедикт и с удовлетворением добавил: — Генерал Браддок проходил здесь по пути в форт Дукен в тысяча семьсот пятьдесят пятом году.

— Вот как! — отозвался священник.

— А там, — Бенедикт протянул руку, — там Пыльная фабрика.

— Что это такое?

— Завод, где обогащали руду, — отвечал Бенедикт. — Но он давно не работает. С войны. Видите красную пыль? Она засыпала всю землю до самого пруда. Это пыль от железной руды; все там красное, и пруд тоже. А вон там лес. — Он указал на запад. — А это печь для сжигания мусора. Посмотрите, какая высокая труба.

Священник поднял голову и брезгливо поморщился.

— Чем это пахнет? — спросил он.

— Пахнет? — повторил Бенедикт, принюхиваясь.

— Ужасный смрад!

Бенедикт громко потянул носом.

— Я не чувствую... — простодушно сказал он.

— Фу, какая отвратительная вонь! — вскричал священник. — Несет тухлыми яйцами или дохлыми крысами! Чудовищно!

— Я не чувствую никакого запаха, — испуганно отвечал Бенедикт.

— Что там сжигают? — спросил священник.

— Дохлых лошадей, — поспешил объяснить Бенедикт. — И кошек и крыс. Всякую падаль. А может быть, пахнет просто гарью? — воскликнул он, и лицо его просветлело. — Дымом оттуда несет ужасно! — горячо прибавил он. — Летом, когда ветер с той стороны, — дышать нечем! — Он рассмеялся, словно обрадовался своей догадке, но, поглядев на священника, резко оборвал смех. Отец Брамбо прижимал руку к сердцу, в его синих глазах блестели слезы.

Бенедикт медленно перевел взгляд на долину.

— Вон там, — тихо и нерешительно продолжал он, — опрокидываются вагонетки. Вагонетки бегут с завода и сбрасывают шлак под откос, по ту сторону... — он никогда не мог спокойно произнести это слово, — по ту сторону Рва, — закончил он.

У молодого священника дрожали губы, на бледном лице застыло страдальческое выражение.

— Боже мой, куда они послали меня, куда они меня послали? — шептал он, почти не разжимая рта, словно молился.

Они стали молча спускаться по лестнице.

Бенедикт ушел далеко-далеко — за мусорную печь, вокруг которой высились кучи гниющих, медленно тлевших отбросов. Вздымая пыль, он брел по усыпанной мелким шлаком дороге. Его преследовал запах гари. Теперь Бенедикт явственно различал его и к стыду своему сознавал, что он не столь уж ему неприятен. Привычный, давно знакомый запах — вот и все; он пропитал его насквозь, проник в кровь.

На половине пути этот запах ослабел, его заглушил запах шлака. Справа от дороги раскинулся темно-серый пустырь. Казалось, на окрестных холмах когда-то произошло извержение вулкана, и с тех пор все вокруг покрылось лавой и шлаком. Здесь ничего не росло. Сколько глаз хватал, тянулось голое, унылое плато. Вдалеке его пересекали железнодорожные пути, по которым бегали вагонетки, груженные раскаленным шлаком. За путями был крутой откос, куда и сбрасывали шлак. Внизу под откосом проходил Ров, а вдоль него стояли дома, вернее, фанерные лачуги, крытые толем. Заводская компания выстроила эти лачуги вскоре после первой мировой войны, чтобы разместить в них негров с Юга, когда их доставили сюда в запломбированных товарных вагонах, чтобы сломить забастовку сталелитейщиков. Тут они с тех пор и застряли; местечко это прозвали Негритянским Рвом.

Бенедикт перебрался через Ров и стал карабкаться на высокий шлаковый отвал по узкой тропинке, которая вилась среди закаменевшей лавы. Рот его и нос набились щелочной пылью, отдававшей серой — от шлака всегда несло серой. Растительности тут не было почти никакой. Должны были пройти годы, прежде чем шлаковая пыль превратится хотя бы в скудную почву. Выше по склону пробились кое-где чахлые ромашки; целое лето они робко ютились на неостывающих камнях. Редкая колючая трава порой привлекала своей обманчивой зеленью заблудившуюся бабочку, — словно белый лепесток, прилетела она из леса. Деревьев или кустов здесь и в помине не было — одни лишь голые серые глыбы, пустынные и печальные. Внизу между этим плато и Медовым холмом, который зеленел вдали, словно тусклый изумруд, протянулась мили на три долина. Медовый холм поднимался не выше шлакового плато, и через долину можно было бы перебросить мост.

В западной стороне серая лава шлака вскоре обрывалась. Шлак исчезал словно по волшебству, и появлялась красная летучая пыль, смесь железной руды и кокса. Земля вокруг была как бы окрашена кровью. Пыль лежала волнами, образуя холмы и лощины, подобно пескам пустыни. Здесь тоже не было ни кустов, ни зелени. Лишь в тех местах, где поверх руды образовался тонкий слой почвы, попадались хилые, но цепкие ромашки или нежные вьюнки. Когда дул ветер, поднимались облака пыли и на своем пути окрашивали все в красный цвет: лица людей и крыши домов, если пыль долетала до них. Среди красных дюн струился чистый, удивительно прозрачный ручеек, на дне которого виднелись ржавые камни. От него пахло кислым, как от огуречного рассола, и все же зелень обрамляла его на всем его пути ко Рву.

В центре этой обширной пустыни стояла обогатительная фабрика — огромное строение, густо покрытое красной пылью. Когда-то тут находилась доменная печь, но потом ее разрушили, и остался только этот железный остов с заброшенными машинами, покрытыми ржавчиной и паутиной. Их охраняли два старика, — казалось, они случайно уцелели от какой-то страшной катастрофы, — охраняли в основном от мальчишек, но те и сами боялись туда ходить.

За обогатительной фабрикой снова тянулась красная земля. В ней глубоко вязли ноги, а от легкой ее пыли лицо и руки делались медно-красными, как у индейцев. Еще дальше, между двумя высокими слежавшимися кучами красной пыли, — будто само время отлило их из багрового чугуна, — лежал небольшой пруд. Его питали лесистые холмы и потоки шахтных вод, но и он был красным как кровь.

Сейчас в этом пруду плескались трое голых мальчишек. Бенедикт пришел сюда за своим братом Джоем. К тому же ему хотелось хорошенько обдумать все, что случилось за последние дни, поэтому он и предпринял эту продолжительную прогулку. Чувство глубокого унижения, охватившее его, когда на вершине холма он поймал страдальческий взгляд отца Брамбо, теперь развеялось. В тот день на обратном пути к дому священника Бенедикт доверчиво рассказал отцу Брамбо, что тоже посвятил себя церкви, а затем с гордостью добавил, что уже выполняет обязанности церковного причетника, хотя епископ еще не утвердил его в этой должности. Это произвело впечатление на отца Брамбо. «Мы будем друзьями, Бенедикт», — сказал он. И мальчик радостно вспыхнул и затрепетал под рукой молодого священника, мягко лежавшей у него на плече.

Когда Бенедикт с отцом Брамбо вернулись, отец Дар, к счастью, был уже дома. Миссис Ромьер сходила в церковь и разбудила его. Но Бенедикт не стал задерживаться и слушать разговор священников.

По дороге к пруду он старался умерить свою радость и твердил про себя, что в благодарность за прибытие отца Брамбо он, Бенедикт, будет стараться выполнять свои обязанности еще более ревностно и смиренно, с еще большим самопожертвованием. Он подразумевал не только обязанности, которых требовала от него церковь, но и те дополнительные, которые сам возложил на себя для большей святости.

Вид голых мальчиков безотчетно смутил его, хотя он и сам не понимал почему. Он признавал, что в наготе нет ничего греховного. И все-таки — совсем нагие! А мальчишкам, по-видимому, ни чуточки не стыдно. Ему было особенно неприятно, что Джой, его брат, тоже разделся догола, как и его товарищи. Это бесстыдство как бы бросало тень и на самого Бенедикта.

Он стоял на берегу пруда, который сверкал красными бликами среди красных дюн, и смотрел на мальчиков. На середине пруда плавал плот, а на нем стоял Джой. Ресницы и нос у него были красные, по подбородку текли розовые слюни, а волосы на голове сбились в красный ком. Он смеялся и с воинственным криком бегал по скользкому плоту, колотя палкой по головам и рукам своих приятелей, а те, в свою очередь, старались свалить его в воду и завладеть плотом. Когда Джой кричал, его худенькие ребра раздвигались и сдвигались, как мехи аккордеона. Никто из ребят не заметил появления Бенедикта.

Он невольно рассмеялся. Джой выглядел таким торжествующим, так смешно приплясывал и с таким удовольствием дубасил своих товарищей, что Бенедикту тоже стало весело. Он смотрел на них до тех пор, пока два мальчугана не нырнули под плот и не опрокинули его. и Джой, взмахнув руками, плюхнулся в ржавую воду.

— Джой!

Все трое повернули к нему свои грязные рожицы.

— Что-о-о? — помедлив, ответил Джой.

— Пойдем домой!

— Неохота! — отозвался Джой.

— Пойдем, — угрожающе повторил Бенедикт. Мальчишки захихикали. — Пошли домой! Сам знаешь зачем...

— Не пойду!

Молчание.

— Одевайся, слышишь? — приказал Бенедикт, но Джой не сдвинулся с места. Он стоял в воде, по лицу тянулись красные потеки, пупок торчал на животе, словно красная пуговица.

— Ты не ходил на исповедь, — осуждающе проговорил Бенедикт.

— Ходил! — запальчиво возразил Джой.

— Не лги!

— Ходил! — Джой неуверенно осенил себя размашистым крестом.

— Не смей этого делать! — закричал Бенедикт. — Хочешь прямо в ад отправиться? Ты не ходил на исповедь — ты солгал!

Лицо Джоя заметно побледнело под красными разводами. Его приятели тоже перепугались и вылезли из воды. Они вытерлись своим нижним бельем, потом засунули его в карманы. Промокшие ладанки липли к их ребрам. Мальчики дрожали всем телом: погода была довольно прохладная.

А непокорный Джой по-прежнему стоял, вперив взгляд в воду.

Мальчишки хорошо знали о святости Бенедикта. Они молча оделись и пошли к поселку. Джой все не вылезал из воды.

Когда они оба скрылись за дюнами, Бенедикт сказал:

— Говорил я тебе, чтобы ты никогда не крал? А?

Джой передернул голыми плечами, как если бы его ударили.

— Я ничего не брал, — захныкал он, испуганно поглядывая на Бенедикта. Его трясло как в ознобе, но в голосе еще звучало неповиновение.

— Я нашел тележку, — процедил Бенедикт сквозь зубы.

Джой заморгал глазами, обведенными красной каймой.

— Чья это тележка?

— Я ее не крал!

— Говори!

Молчание.

— А почему папа не купил мне такую? — внезапно закричал Джой, и от жалости к самому себе на глаза его навернулись слезы.

Бенедикт не обратил на это никакого внимания.

— Потому ты и не пошел на исповедь, ведь так? Ты боялся! Лгать на исповеди — это смертный грех. А возвращать тележку тебе не хотелось. Вот ты и не мог пойти в церковь, — ведь тебе пришлось бы сказать отцу Дару, что ты ее украл. Хочешь, чтобы тебя в тюрьму посадили, да?

Джой судорожно вздрогнул. Губы у него затряслись, подбородок запрыгал, из глаз хлынули потоки слез, промывая светлые полоски на красной мордашке.

— Не отдавай меня, Бенни! — рыдал он с перекошенным от страха лицом. — Я верну тележку обратно — только пойдем вместе. Пойдем вместе, Бенни!

Бенедикт поглядел на его залитое слезами лицо. Ему самому захотелось вдруг заплакать, и он коротко сказал:

— Вылезай из воды.

Джой сильно озяб и на этот раз послушно выбрался из пруда. Дрожа всем телом, он стоял перед Бенедиктом, а тот, сжав губы, сурово смотрел на него.

— Стань на колени! — скомандовал он.

— Дай же мне одеться! — попросил Джой.

— На колени!

Джой опустился в пыль, вздрагивая всем телом. Бенедикт встал на колени рядом с ним.

— Молись! — сказал он глухим голосом. — Повторяй за мной...

Лязгая зубами, бедный Джой повторил пять «Богородиц», десять «Отче наш» и еще одну молитву об отпущении грехов; затем Бенедикт, закрыв увлажненные слезами глаза, стал сам молиться за Джоя. Только после этого он разрешил Джою одеться, что тот и проделал. Он все никак не мог застегнуть пуговицы трясущимися от холода руками.

— Вот мать узнает, что ты плавал в пруду, и выпорет тебя, — сказал Бенедикт. — Хорошо еще, если отец не дознается.

— Но ведь ты не скажешь! — закричал окончательно запуганный Джой.

— Ты же знаешь: я на тебя никогда не ябедничал, — гордо ответил Бенедикт.

Они отправились через красные дюны в обратный путь. Братья шли молча, потом наконец Джой, побледневший и осунувшийся, спросил:

— А они не сцапают меня, если узнают, Бенни?

— Я сам отвезу тележку, — ответил Бенедикт. — Они не арестуют тебя. Я скажу, что это я ее взял.

— Но тогда они сцапают тебя...

— Меня? — улыбнулся Бенедикт. — Нет, — продолжал он с непоколебимой уверенностью. — Они сразу увидят, что я не вор.

Мальчики побрели дальше. Джой и не подумал поблагодарить Бенедикта: разве за такое можно отблагодарить?!

Жили они на авеню Вашингтона, на спуске ко Рву. В домике было четыре комнатушки; две нижние — кухня и «общая» комната — были подвальные, с кирпичными стенами, а воздух и свет проникали туда лишь через дверь, открывающуюся на задний двор, да через маленькое боковое оконце. Там почти всегда царил полумрак. Проходить в верхние две комнатки надо было через кухню. На дворе, где сейчас мелкими пучками рос салат, пахло свежим навозом. У забора стояла уборная: убогий сарайчик с вырезанными на двери полумесяцем и звездочкой меж его рогами. За уборной проходила грязная канава, тянувшаяся до самого Рва. Вдоль этой канавы соседи гоняли своих коров в долину на пастбище.

Бенедикт и Джой завернули за дом. Бенедикт оглядел огород, который почти весь посадил своими руками: не рылся ли здесь кто-нибудь? Успокоившись, он направился за уборную, а Джой немедленно улизнул. Бенедикт вытащил из-за уборной желтую с красным тележку и прислонил ее к стенке.

— Мама, — сказал он, входя в кухню, — заставь Джоя пойти завтра в церковь!

Мать стояла у печки, она обернулась на его голос. В кухне горела керосиновая лампа. Помешивая суп в большой кастрюле на плите, мать пробовала его с ложки. Она была маленькая, толстенькая, с лоснящимся смуглым лицом и серыми глазами, в которых иногда загорались янтарные блики. Ее прямые черные волосы были уложены пучком на затылке. Бенедикт называл ее «Цыганкой», — такая она была смуглая и черноволосая. На щеке у нее были две обворожительные родинки.

Она робела перед Бенедиктом и гордилась им. Сейчас она обернулась к нему с таким выражением, будто ждала какой-то беды, и спросила:

— Что он наделал?

— Ничего, — угрюмо буркнул Бенедикт.

Мать с минуту пристально смотрела на него, потом крикнула:

— Я выпорю его!

Бенедикт нетерпеливо пожал плечами.

— А что толку... — сказал он и, сев на стул, закинул руки за голову. Мать громко втянула суп с ложки, исподтишка поглядывая на него. Наконец Бенедикт озабоченно спросил:

— Где отец?

Мать не ответила. На кухню приковылял маленький мальчик в одной рубашонке. Бенедикт поймал его и зажал меж коленями.

— Ты зачем рылся в мусоре? — ласково пожурил он малыша и обернулся к матери. — Руди играл в канаве, мы с отцом Брамбо видели его. Ну и грязный же он был! Я не знал, куда деваться от стыда. Зачем ты позволяешь ему?

Руди вырвался от Бенедикта, подбежал к матери и спрятался за ее юбку. Он выглядывал оттуда на Бенедикта темно-синим глазом.

Мать шлепнула его.

— Я же велела тебе не уходить со двора, — мягко сказала она, но, бросив быстрый взгляд на Бенедикта, добавила более энергично: — Вот посмотришь, в следующий раз я тебе задам!

Бенедикт почувствовал острую резь в животе, — из кастрюли плыл дразнящий запах супа. Вдруг он воскликнул:

— Отец опять пил?..

От испуга мать уронила ложку в кастрюлю, а Руди совсем спрятался за ее юбкой.

— Не говори так! — сказала она, подходя к Бенедикту и облизывая палец. — Он опять ходил искать работу...

— О мама! — воскликнул Бенедикт, бросаясь к матери. Она отвернулась, виновато посмеиваясь, но он силой повернул ее к свету. Под глазом у матери темнел синяк. Бенедикт с горечью смотрел на нее. — За что? — спросил он и, прежде чем она успела ответить, укоризненно добавил: — Ты сама допускаешь! Сама! — Он подбежал к кухонному шкафику, открыл его и, вытащив недопитую бутылку, шагнул к раковине.

Но мать, прежде чем он успел ее вылить, схватила его за руку.

— Ты с ума сошел? — закричала она, глядя в его злые глаза. — Ничего ты не понимаешь! — продолжала мать, сердито вырывая у него бутылку. — Хочешь, чтобы ему нечем было забыться, когда он возвращается домой? А ты пойди сам поработай! — снова крикнула она. — Поработай-ка весь день у открытой печи, да приди домой, усталый до полусмерти, когда у тебя все кости разламывает, а голова пухнет от забот! Пусти! — Она оттолкнула его, бережно закупорила бутылку и поставила ее в шкаф. Потом обернулась, поглядела на него и опустила глаза.

— Уж если я сама ничего ему не говорю, — сказала она мягко, — зачем же тебе...

— Но ведь он идет против церкви, — сказал Бенедикт.

Мать подняла голову.

— Не тебе судить, — ответила она.

— Он искушает господа бога! — вскричал Бенедикт, Мать всплеснула руками и дважды истово перекрестилась. В глазах ее застыл такой испуг, что Бенедикт отвернулся и понурил голову.

В кухню вошел Джой. Обойдя сторонкой Бенедикта, он шепотом спросил:

— Мама, скоро ужин?

— Сейчас, — ответила она.

Светло-русые волосы Джоя все еще отсвечивали красным, а на щеках были волнистые красные потеки.

Мать поставила на стол миски.

— Где Винс? — тихо спросила она. В ответ Джой только пожал плечами. Мать взглянула на Бенедикта, — тот сидел, опустив голову на руки. Она накрыла на троих и разлила суп по мискам. Мальчики сидели за столом, но к еде не притрагивались. Бенедикт молился не поднимая головы, словно застыв. Потом все, кроме него, стали есть.

После супа мать положила в миски по кусочку вареного мяса. Они съели его с ржаным хлебом. Обед был закончен.

— Мама, я еще голодный, — сказал Джой.

Мать сердито поглядела на него, а, Рудольф ударил ложкой по столу.

— Еще! — весело потребовал он.

Бенедикт поднял голову.

— Дай им еще, мама, — сказал он.

— Больше нет, — ответила она.

— Есть, — возразил он спокойно.

— Это отцу, — объяснила она, — я должна оставить отцу.

Бенедикт встал со стула, взял миску Джоя и направился к плите. Он наполнил миску и поставил ее перед мальчиком. Джой сидел неподвижно, вцепившись пальцами в край стола.

— Ешь! — приказал Бенедикт.

Тот отрицательно покачал русой головой.

— Ешь! — процедил сквозь зубы Бенедикт. Пальцы его потянулись к миске, но он вдруг отдернул руку, словно обжегся. Рудольф, получив дополнительную порцию, уписывал суп за обе щеки. Бенедикт подал свою миску матери.

— Ешь, мама, — сказал он.

— Я не могу, — сказала она и засмеялась. — Посмотри, как я наелась! — Словно ребенок, она выпятила живот и пошлепала по нему ладонью. — Видишь?

Джой поднял голову, с улыбкой наблюдая за ней. Рудольф радостно замахал ложкой.

— Ешь, мама! — страдальчески прошептал Бенедикт.

— Отстань от меня! — отозвалась она.

Он обернулся к Джою. Тот медленно опустил ложку и зачерпнул супу. Бенедикт сердито следил за ним взглядом. В, голове его стучало, глаза горели. Боль в груди и животе несколько успокаивала его, — она была ему хорошо знакома. Бенедикт чувствовал себя так, словно он долго и горько плакал и теперь выплакал все слезы, а голова его превратилась в пустой котел.

Его никто не уговаривал поесть.

Когда обед закончился, он поднялся наверх, в спальню мальчиков. В углу у окна он опустился на колени перед домашним алтарем, на котором стояло позолоченное распятие да две свечки в глиняных подсвечниках. Он молился, ощущая жгучую боль в глазах. «Не оставь меня, господи! — просил он. — Помоги мне сделать нашу жизнь такой, чтобы она была угодной тебе. Укажи мне путь, господи!»

Когда он спустился вниз, мать стояла у лампы и разглядывала большой белый конверт.

— Письмо пришло, — прошептала она упавшим голосом.

— Я прочту, когда вернусь, — ответил Бенедикт, разглядывая конверт. — Это от Заводской компании, — добавил он, прочитав обратный адрес.

— Может быть, сообщают о работе для папы? — заинтересовалась она, придвигаясь к нему.

Бенедикт вскрыл конверт и быстро пробежал письмо.

— Нет, — сказал он. — Они хотят, чтобы мы продали дом.

Она недоумевающе смотрела на него, потом с ужасом вскричала:

— Продать дом? Что это значит? Зачем нам продавать дом?

— Не знаю, мама, — нетерпеливо ответил Бенедикт, возвращая ей письмо. — Мне надо идти. Покажи письмо папе.

Он пошел к уборной и выкатил тележку. Джой ждал его.

— Пошли! — сказал Бенедикт, таща за собой тележку.

Они спустились по Тенистой улице, потом свернули к деревянной лестнице, которая вела на вершину холма. Джой подхватил тележку сзади, и они вместе понесли ее вверх по длинной лестнице, останавливаясь через каждые десять ступенек, чтобы немного передохнуть. Темнело. Долину окутали серые сумерки. Казалось, они сгустятся, прежде чем зажгут уличные фонари, и сразу же наступит непроглядная тьма. Неясные очертания домов расплывались в полумраке. Далеко на западе над высокой черной трубой мусорной печи взлетел сноп желтого пламени. Он вонзился в небо и погас.

На середине лестницы, которой, казалось, не будет конца, мальчики остановились и посмотрели вдаль, в сторону шлакового отвала. Там, на самом краю откоса, остановился поезд из десяти вагонеток; на таком расстоянии круглые ковши были похожи на опрокинутые наперстки. Бенедикт вспомнил, как они с отцом Брамбо смотрели отсюда вниз на Литвацкую Яму.

— Джой, — сказал он. — Ты чувствуешь какой-нибудь запах?

Джой потянул носом.

— Нет, — ответил он.

Небо внезапно вспыхнуло, вся долина ярко озарилась. Ее будто беспощадно выставили напоказ, уличили в чем-то постыдном: дома предстали во всей своей неприглядности. Одна из вагонеток опрокинулась. Шлак вывалился из нее гигантским, докрасна раскаленным комом. На мгновение ком покачнулся и застыл, пылая на фоне темного горизонта, а потом начал свой стремительный спуск вниз по склону откоса. Огненные куски отлетали от него во все стороны, как звезды из вертящегося колеса. На полдороге ком раскололся, и на мгновенье обнажилась его пылающая сердцевина, светясь так ярко, что мальчики почувствовали резь в глазах, а затем и она разорвалась, как огромная бомба, и рассыпалась на тысячи кусков, которые покатились вниз, подпрыгивая и дробясь по пути, пока не достигли подножья откоса. Они догорали в какой-нибудь сотне метров ото Рва. За первым комом последовал второй, — этот быстро распался и вытянулся по откосу, как огненный язык. Третий был похож на сплошную реку огня и дыма. Небо горело. Над долиной словно навис пылающий свод; зловещий свет отражался в окнах домов. Негритянские лачуги вдоль Большого Рва обрисовывались с ужасающей четкостью. Их толевые крыши коробились и размягчались от невыносимого жара.

Два мальчика молча глядели на это обычное для них зрелище. Даже на таком расстоянии — мили за три от откоса — они ощущали палящий жар. Лица у них были испуганные, словно они наблюдали какое-то страшное бедствие.

— Человек упал! Вот только что! — неуверенно заявил Джой.

— Брось врать, — оборвал его Бенедикт и зашагал вверх по лестнице.

Едва они вошли в город, как обоим стало немного не по себе. Они были здесь непрошеными гостями, чужаками. Бенедикт всегда чувствовал себя «чужаком» в городе, хоть и знал, что там тоже есть католики, которые, конечно, были бы о нем самого высокого мнения, знай они о его набожности. Он приходил как-то в церковь святой Марии, даже прислуживал однажды во время обедни, но то была католическая церковь ирландцев, и она ему не понравилась.

— Ну, скоро? — непрестанно спрашивал Бенедикт. — Мы пришли?

— Нет, — отвечал Джой. Он побледнел и съежился от страха.

Протестантизм чувствовался в городе на каждом шагу. Здесь были протестантские церкви, протестантские школы и публичная библиотека. Они обошли стороной деловую часть города и очутились в жилом районе. Вдоль улиц росли платаны, а перед каждым кирпичным домом была полоска зеленого газона.

— Здесь? — спросил Бенедикт.

Джой молча кивнул.

— Который дом?

Джой показал. Бенедикт остановился в нерешительности.

— Этот? — переспросил он. Джой снова кивнул. — Ты уверен?

— Да, — ответил Джой и хрипло зашептал: — Бенни, давай просто оставим тележку у подъезда, а сами убежим!

Бенедикт обрушился на него:

— Чтобы нас считали ворами? Нет. Надо доказать им, что мы не воры. Мы должны доказать!

Джой бросил на него умоляющий взгляд.

— Ладно, подожди здесь, — сказал наконец Бенедикт.

Он покатил тележку по дорожке, пересекавшей газон. Из окон дома лился мягкий оранжевый свет. Бенедикт обернулся и укоризненно посмотрел на Джоя, который спрятался за большим кустом сирени. Листья на ней торчали, как ушки. Бенедикт дошел до двери и опять остановился. До сих пор он шел вперед машинально, как во сне, ни о чем не раздумывая, а теперь, когда он потянулся к звонку, рука его дрогнула.

А что, если тут живут протестанты? В городе он всегда чувствовал скрытую угрозу, неприязнь к себе и своим землякам, и не только потому, что был католиком, но главным образом потому, что он был беден и жил в Литвацкой Яме. Казалось, горожане узнавали это с первого взгляда. Конечно, в городе его никто не знал, не то что в поселке, и он не мог сказать им, что бедность — это несчастье, а не позор. Город был исполнен гордыни. Несмотря на свою решимость, Бенедикт заколебался. «А что, если...» — подумал он. И тогда ему припомнились влажные от слез глаза отца Брамбо, устремленные на долину.

В доме послышались голоса, и Бенедикт чуть было не обратился в бегство, но потом зажмурился и дрожащей рукой нажал кнопку. Раздался мелодичный звон, и, прежде чем он стих, дверь отворилась.

— Что вам надо?

У человека, смотревшего на Бенедикта, было типичное лицо протестанта, и говорил он «по-городскому», как все англосаксы — враги его отца. В представлении Бенедикта он был одним из тех, кому никогда не приходится своим горбом зарабатывать себе на хлеб.

— Я... — мальчик запнулся. Он силился вызвать в своем сознании образ того Бенедикта, который бесстрашно взошел бы на Голгофу и для которого общение с богом было естественным, как дыхание. Мужчина вышел к двери с трубкой; он был высокого роста, волосы у него были совсем седые, нос длинный и тонкий, губ почти не видно.

— Я вернул вашу тележку! — вырвалось наконец у мальчика.

Мужчина насторожился и сурово посмотрел поверх головы Бенедикта.

— Ада! — позвал он. — Вот тележка Роджера! — И прежде чем Бенедикт угадал его намерение, он схватил мальчика за шиворот и потащил в дом.

Бенедикт не мог выговорить ни слова, ноги отказывались ему повиноваться. Мужчина приподнял его и швырнул в переднюю. Бенедикт услышал над собой его возбужденный голос:

— Вор! Он украл твою тележку, Роджер!

Они окружили Бенедикта. Скорчившись на полу, он поднял голову и посмотрел на них. Вот оно — воплощение гордыни! У всех троих взгляд был исполнен равнодушного презрения к его бедной одежде, к его скуластому лицу, к ломаному языку, на котором обычно говорили все инородцы. Их презрение преследовало его всегда, с раннего детства, с тех пор как он себя помнил. Эти трое презирали его.

— Пустите меня, — сказал Бенедикт, ничего вокруг не различая.

— Значит, это ты украл ее? — спросил мужчина.

Бенедикт не нашелся, что ответить.

— Нет, — наконец с трудом выговорил он. — Я не крал, я привез ее обратно...

Но он и сам чувствовал, что говорит не то, что нужно. Они его не поняли.

— Значит, ты — вор? — закричал мужчина.

— Нет, нет, — ответил Бенедикт. — Я же говорю: я вернул ее...

— Но ты сначала украл?

— Нет!

— Так кто же это сделал?

Наконец-то его спросили об этом, но Бенедикт не ответил.

— Ты откуда?

Бенедикт помертвел.

— Из Литвацкой Ямы, да? Можешь не отвечать: я чувствую по запаху!

Бенедикт потупил глаза и начал молиться. Губы его беззвучно шевелились.

— Мы тебя заставим заговорить! — с угрозой сказал мужчина.

Бенедикт зажмурился. Перед ним возник из тьмы строгий шпиль церкви, на самой его вершине ослепительно сиял крест. И вот он уже в самой церкви, у подножья гигантского алтаря из слоновой кости, усыпанного белоснежными лилиями; на него смотрит страдальческое лицо Христа, и он падает ниц на ступени алтаря. С ковра вздымается пыль, он чувствует ее во рту. Над головой его висит тяжелая чаша со святыми дарами. «Святый боже, помилуй нас!» — слышит он низкий надтреснутый голос отца Дара, но внезапно голос меняется, серебристо звенит, как у того, другого, радостно рвется ввысь: «Kyrie, eleison! Christe, eleison! Kyrie, eleison!»[1]

Мальчик и женщина наблюдали за ним. Он открыл глаза и увидел их любопытные, слегка испуганные лица. «Боятся меня, думают, что я юродивый...» — подумал Бенедикт. Мужчина звонил в холле по телефону. Он успел бы добежать до двери — эти двое не смогут с ним справиться. Надо только закричать, вскочить, оскалить на них зубы, и женщина упадет в обморок, а мальчик убежит со страху...

Вернулся мужчина.

— Я вызвал полицейскую машину, — сказал он. — Итак, у тебя остается ровно десять минут на размышления. — Он высвободил из-под манжета часы.

«Странно, до чего они все похожи друг на друга, — подумал Бенедикт. — У всех одинаковое выражение лица».

— Роджер, это тот самый?

Теперь на него уставился двенадцатилетний мальчишка, разглядывая его со всех сторон; Бенедикт почувствовал, что его оценивают, выносят приговор. Мальчишка был неприкосновенным лицом, одним из тех, кого охраняла Заводская компания. Волна унижения захлестнула Бенедикта.

— Я не уверен, папа, — сказал мальчик на педантично правильном английском языке, на котором они все говорили. — Но он действительно похож на того литвака, который украл тележку.

На улице Бенедикт показал бы ему за такие слова! Он бы ткнул его носом в грязь! Он заставил бы его раз сто сказать: «Ем дерьмо! Ем дерьмо!» А потом бежал бы за ним следом и дразнил: «Эй ты, девчонка, кружевные штанишки!»

— Три минуты прошло, — четко сказал спокойный голос.

Бенедикт не мог заставить себя посмотреть на мужчину, он и сам не знал почему. Глаза не повиновались ему, бегали по сторонам. В голове всплывали бранные слова — их произносил кто-то другой, не он. Сознание его туманилось.

— Он сейчас заплачет, — с тревогой сказала женщина.

Бенедикт вскинул голову.

— Пять минут! — отчеканил мужчина, глядя на часы.

Мальчика охватило отчаяние.

Иногда дети заводских служащих кричали вниз с вершины холма:

А мальчишки из поселка взбегали по лестнице и гнались за ними до самого города, до кустов барбариса и синих колокольчиков, что росли на окраине.

Бенедикт закрыл глаза. «Credo in unum Deum, Patrem omnipotentem Factorem coeli et terrae, visibilium omnium et invisibilium...»[2]

— Что он говорит? — воскликнула женщина.

— Они все так говорят, мама, — это литвацкий язык, — авторитетно заявил мальчик.

— Осталось три минуты, — объявил голос мужчины.

«Господи, помилуй», — тихо, нараспев повторял Бенедикт. Перед ним высился алтарь. В ушах звучал голос отца Дара: «In nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti. Amen»[3]. Было утро, утро воскресенья. Церковь озарял тихий мерцающий свет; перед Бенедиктом возвышался алтарь, престол был покрыт белым, шитым золотом, покрывалом. Высокие позолоченные подсвечники сияли, отражая пламя свечей. Двери дарохранительницы были плотно закрыты; там покоились тело и кровь господня. Бенедикту свело болью живот, голова его трещала. Ему казалось, он стоит на коленях и если чуть наклонится вперед, то упадет плашмя на пол. Вдруг запах супа, который варила его мать, почему-то проник в комнату, и в удивлении он открыл глаза.

— Отпустите его, пожалуйста, — сказала женщина. — Может быть, они и не приедут за ним, а тележка уже у нас. Разве тебе не хочется отпустить его, пупс?

— Нет, — решительно сказал мальчик.

— Не в тележке дело, — ответил мужчина.

— А может, он и вправду не крал ее, — сказала она.

— Но ведь кто-то ее украл! — раздраженно отозвался мужчина. — Пусть в этой краже он не участвовал, что это меняет? Все равно украл кто-нибудь из Литвацкой Ямы. И если этот мальчишка случайно не участвовал в краже тележки, могу поклясться, что он стащил что-нибудь другое, за что его не поймали. Все они в чем-нибудь виноваты! Мы должны защищать нашу собственность от жителей Литвацкой Ямы, — заключил он. — Понимаешь, от всей Литвацкой Ямы, а не от кого-нибудь из них в отдельности!

Супом больше не пахло. Бенедикту просто показалось.

Он докажет отцу Брамбо свою преданность церкви, верность ее заветам, заповедям, и все они будут потрясены, когда узнают, какую он принес жертву...

«Dominus vobiscum. Et cum spiritu tuo. Oremus... per omnia saecula saeculorum. Amen»[4].

— И все-таки, — сказала женщина, — если не он украл тележку...

— Тогда пусть скажет, кто это сделал, — огрызнулся муж.

«Джой еще на улице или нет? — раздумывал Бенедикт. — Если он видел, что случилось, и догадался, что меня схватили, то, наверное, убежал домой. Теперь можно заговорить».

Он открыл глаза и спокойно сказал:

— Вы должны отпустить меня. Я не крал тележку, но не могу сказать, кто это сделал.

Бенедикт говорил как по писаному. Он встал.

— И не называйте нас литваками, — продолжал он серьезно, с достоинством, — пусть мы и живем в Яме. Я церковный причетник.

Зазвонил дверной колокольчик. Казалось, только теперь Бенедикту стало ясно, что все это не сон, — фигуры полисменов за окном вернули его к действительности, он дико закричал. Выскользнув из рук мужчины, который все время посматривал на часы, словно следил за спортивным состязанием, Бенедикт кинулся через холл в кухню. Где-то громко залаяла собака. Он ухватился за дверную ручку и стал изо всех сил толкать дверь, колотить в нее ногами, биться и кричать...

Они силком выволокли его из полицейской машины. Двое пьяных лежали там в крови и блевотине, и Бенедикт всю дорогу сидел скорчившись в уголке, молясь с закрытыми глазами. Длинноногий полицейский сторожил их, загораживая ногами выход.

Мальчик был так бледен, что полисмен спросил его, не болен ли он. Бенедикт не ответил; он не слышал. Ему казалось, он где-то глубоко под водой, под огромным океаном, который всей своей тяжестью давит ему на легкие, на глаза и мозг и уносит в горячем, липком, как кровь, потоке. И хотя Бенедикт крепко зажмурился, а вокруг было темно, ослепительный солнечный свет резал ему глаза. Он еще теснее прижался к стенке в углу.

Ноги его вдруг остановились. Кто-то тряс его за плечи. Он открыл глаза. Перед ним на возвышении за перегородкой сидел лейтенант, словно господь бог на небесах.

— Как зовут? — повторил вопрос лейтенант.

— Бенедикт Блуманис, — ответил мальчик, еле ворочая языком. Казалось, большой булыжник лежит у него во рту и язык приклеился к нему. — Б-л-у-м-а-н-и-с, — по буквам повторил он лейтенанту.

— Адрес?

Бенедикт замялся.

— Сэр... — начал он.

— Твой адрес?

Лейтенант был весь розовый, от кончиков пальцев до корней волос.

— Сэр, — повторил мальчик, — пожалуйста, позовите отца Дара из церкви святого Иосифа, что на Горной авеню. Пожалуйста, позовите его.

— Адрес?

Бенедикт задрожал.

— Я не хочу давать вам свой адрес, — сказал он.

Лейтенант посмотрел на него, — в первый раз за все время, как показалось Бенедикту. Глаза у лейтенанта были ярко-голубые.

— Говори адрес, — сказал он.

Бенедикт сжал губы.

— Если ты не дашь нам адрес, — сказал лейтенант, — придется продержать тебя за решеткой до понедельника.

— Восемьсот двадцать два, авеню Вашингтона, — проговорил Бенедикт.

— В чем обвиняется?

— В мелкой краже, — послышался чей-то голос. Говорил тот самый полицейский, который загораживал ногами выход в полицейской машине.

— Пострадавший?

Откуда-то сзади возник мистер Брилл и ясным твердым голосом назвал свое имя, адрес, объяснил, что именно украдено, когда, кем... Бенедикт был не в силах поднять на него глаза. Он дрожал от негодования: при нем произнесли ложь. Мистер Брилл свершил такой страшный грех! Бенедикту стало дурно, его била дрожь, на лбу выступил пот. Ему было ясно, что мистер Брилл бесповоротно погубил себя и теперь проклят во веки веков! А тем временем мистер Брилл невозмутимо объяснял лейтенанту, что он инженер-химик на заводе.

Бенедикт был потрясен страшным грехопадением мистера Брилла и в то же время не мог опомниться от удивления: возле него раздавался спокойный голос навеки погибшего грешника, а громы небесные молчали... Бенедикт закрыл глаза и стал молиться.

— Ладно. Заберите его, — сказал лейтенант.

Чья-то рука схватила Бенедикта за шиворот.

— Позовите отца Дара! — крикнул он, упираясь. — Позовите отца Дара! — Душа его билась в горячей мольбе: «О господи, заступись за меня!»

Мистер Брилл удалился. Вышел и лейтенант. Комната опустела, затихла, слышалось лишь отдаленное бряцанье металлических засовов, да кто-то громко рыдал — так громко, словно это билось в агонии раненое животное или вопил слон в джунглях. Рыдал он сам, Бенедикт, но ему казалось, что это рыдает кто-то другой. Два полисмена подхватили его. Он замолотил в воздухе ногами, раскинул руки, пронзительно закричал. Но они протащили его по коридору, отперли дверь камеры и швырнули его на койку.

Он скатился с нее и упал лицом на бетонированный пол, распластав руки. Он больно ударился лбом, потекла кровь, но он этого не заметил. Кто-то тронул его за плечо, но он сбросил руку и заметался в беспамятстве. Он услышал чей-то голос и снова закричал, прижимаясь к холодному полу.

Потом он вообще перестал что-либо чувствовать; ему только казалось, что морской отлив тащит его за собой в глубину. Зеленые волны бурлили вокруг, по лицу его текли струйки воды и попадали в рот. Вода была соленая на вкус и теплая. Кто-то коснулся прохладной рукой его лба, словно осенил его всепрощающим крестным знамением. Шум волн стих. Теплые губы вдруг прижались к его уху. Он почувствовал чье-то дыхание.

Когда он наконец пришел в себя, то увидел, что в углу на койке сидит человек и озабоченно строчит что-то огрызком карандаша на клочке оберточной бумаги. Человек как бы тянулся всем телом к электрической лампочке под потолком; по-видимому, ему не хватало света. На нем была рубашка цвета хаки, черный галстук и потрепанные серые брюки. Его нахмуренное загорелое лицо склонилось над бумагой. Свет озарял его густые темные брови и темные волосы с легкой проседью, большой мясистый нос, широкие скулы. В спокойных и внимательных серых глазах, окруженных морщинками, вспыхивали веселые искорки.

Он поймал на себе взгляд Бенедикта и в знак приветствия поднял тяжелую сильную руку, а правой продолжал писать, то и дело мусоля кончик химического карандаша, отчего на языке его образовалась клякса. Он писал поспешно, не отрываясь, время от времени шевеля губами.

— Через полчаса выключат свет, — пояснил он, не отрывая глаз от бумаги, и кивнул в сторону электрической лампочки. Карандаш не переставая шуршал по бумаге.

Бенедикт огляделся. В камере была еще одна койка, стульчак без крышки и у стенки умывальник.

— Отец Дар пришел? — спросил он.

Мужчина кивнул Бенедикту, что он, мол, слышит, но ответит потом, и продолжал писать.

Кроме них, в камере больше никого не было. Мальчик только теперь понял, что лежит уже не на полу, а на койке, на голом матрасе, сквозь который проступают железные прутья. Он лежал не шевелясь. В голове монотонно гудело; глаза устали, но уже не болели, словно вся боль вылилась из них. Он повернулся на бок и уставился в пол. Рука его свесилась с койки, он прижался подбородком к жесткому матрасу. Ему хотелось лишь одного — умереть.

Бенедикт и раньше знал, что в городе есть тюрьма: полицейская машина приезжала в Литвацкую Яму почти ежедневно. Как-то раз забрали мистера Петрайтиса за то, что он поколотил жену, потом мистера Гадалиса, — он гнал самогон, а на него кто-то донес. Негра с улочки возле Большого Рва увезли неизвестно за что. А за Антони пришли пешком два полицейских и сыщик в штатском, но его не было дома. Они нашли Антони в курятнике, куда тот спрятался, подвели к дому и спросили его отца: «Что же теперь с ним делать?» — «Посадите его в тюрьму», — ответил отец Антони. Он стоял в дверях в одних кальсонах и глядел на запястье сына, прикованное к руке полицейского. «Я не могу оставить его дома». Все это видели и слышали...

Мальчик представил себе, как его собственный отец входит в комнату, хватает его за руку и кричит: «Значит, ты тоже? — Отец горько, отрывисто смеется. — Ты, святой, попал в тюрьму, как мошенник, как вор!»

Бенедикта захлестнула волна гневного возмущения: все это из-за Джоя! Где он теперь? Наверное, уже дома, радуется, что удрал. А завтра воскресенье!

Бенедикт опустил голову; кровь сильно стучала ему в виски. Отец Брамбо! Бледное лицо молодого священника то возникало перед ним, то пропадало в тумане. Он закрыл глаза, голова его совсем поникла, будто ему сломали шею.

Свет погас.

— Черт подери! — выругался мужчина и выронил карандаш. Но тут же засмеялся, опустился на колени и стал шарить по полу. Так он добрался до койки Бенедикта. Вспыхнула спичка. Бенедикт вздрогнул и открыл глаза.

— Закатился куда-то, — сказал мужчина, тяжело дыша. — Мой бесценный огрызочек! — Он послюнил палец, ухватил спичку за сгоревший конец и снова полез под койку. — Ага, нашел! — радостно воскликнул он, нащупав карандаш. — Вот! — Он поднялся с колен и присел на корточки возле Бенедикта. Из коридора в камеру проникал слабый свет. Откуда-то из глубины тюрьмы смутно доносились странные, непривычные звуки: лязг стальных засовов, звяканье мисок, ругань надзирателя.

— Ты мне что-то сказал? Перед тем как погас свет?

Бенедикт отвернулся к стене.

— Понимаю, понимаю, — удивленно продолжал мужчина. — Такой хороший мальчик, и вдруг здесь!.. — Он помолчал, потом сказал: — Я уверен, ты ничего не стащил, сынок. Нет. Они все ошиблись и скоро это поймут, не беспокойся. Они придут сюда извиняться перед тобой. Я тебе правду говорю, вот увидишь.

— Отец Дар пришел? — по-прежнему лежа спиной к нему, спросил Бенедикт.

— О ком ты говоришь, сынок?

Стены тюрьмы вздрогнули от сильного толчка — заревел заводской гудок. Бенедикт не обратил на него никакого внимания, а мужчина сказал:

— Бессемеровская печь. Верно?

Бенедикт повернулся к нему.

— Вы попросите их позвать отца Дара?

Мужчина подошел к решетке и стал стучать по ней кольцом, которое носил на мизинце.

Надзиратель подошел сразу же.

— А ну отойди от решетки!..

Сосед Бенедикта прервал его весело, с шутливой повелительностью:

— Успокойся, Бустер. Мы хотим лишь чуточку конституционных прав для моего нового товарища. Он просит немедленно позвать некоего отца Дара. Где он живет, сынок?

— Горная авеню, — сдавленным голосом сказал Бенедикт, садясь на койке.

— Горная авеню. Понял? Теперь беги к своему лейтенанту и скажи ему: если он не выполнит этой просьбы, я такой грохот подниму, что весь город сюда сбежится!

И он повернулся спиной к надзирателю, будто не имел ни малейшего сомнения, что тот немедленно его послушается.

— Мы раздобудем твоего отца Дара, даже если для этого нам придется послать за ним всю полицию, — сказал он Бенедикту и рассмеялся, — мальчик не понял, над чем.

Потом мужчина полез к себе за пазуху и вынул аккуратно упакованный сверточек. Он развернул его и протянул Бенедикту кусок ржаного хлеба с салом.

— У тебя такой вид, будто ты пропустил и обед и ужин, — сказал он.

Бенедикт откусил кусочек и тут же выплюнул.

— В чем дело? — удивился мужчина и понюхал свой бутерброд.

— Завтра я причащаюсь, — с грустью объяснил Бенедикт и вернул ему хлеб.

Мужчина взял у него хлеб, осмотрел его и поднял глаза на Бенедикта.

— Завтра я причащаюсь, — повторил тот и вдруг горько заплакал, а мужчина подошел и сел рядом с ним. Растерянно бормоча слова утешения, он обнял его своей большой, сильной рукой.

— Ну, ну, — повторял он. — Скажи мне, что же все-таки случилось?

— Я не крал тележку, — всхлипывал Бенедикт. — Я только привез ее обратно. Я никогда не крал. Я хочу стать священником, я в жизни ничего не крал. Теперь мой отец возненавидит меня, и все станут меня презирать. Отец Брамбо станет меня презирать!

— Нет, никто не станет тебя презирать, — серьезно заявил мужчина. — Все узнают, что ты ни в чем не виноват. Это позор, что они тебя сюда посадили. Классовая справедливость! — сказал он, подмигивая. — Вот она какая — эта справедливость! Говорю тебе: как только они узнают, кто на самом деле украл тележку, они извинятся перед тобой.

— Этого они никогда не узнают! — трагически воскликнул Бенедикт.

— Отчего же?

Бенедикт покачал головой.

— А почему бы тебе не рассказать мне? — спросил мужчина. — Может быть, мы придумаем, как тебе помочь? — Он посмотрел на склоненную голову Бенедикта. — Не хочешь? Нет? Ладно. Будем считать, что и так все понятно.

Он взял Бенедикта за подбородок.

— Не огорчайся, слышишь? Если правда на твоей стороне, держись, мой мальчик. Не падай духом! Но ты должен бороться. Даже осел дает сдачу. Понимаешь?

Бенедикт неуверенно кивнул.

— Но ведь они так и не узнают, кто это сделал на самом деле. Я им не скажу... И будут держать меня...

— А он тебе друг, да? — с лукавой улыбкой спросил мужчина.

Бенедикт кивнул.

— И ты не хочешь на него доносить?

— Мы же вернули им тележку! — закричал Бенедикт.

— И тогда они...

Бенедикт кивнул. Мужчина засмеялся, Бенедикт с упреком посмотрел на него.

— Понятно, — сказал мужчина, хлопая себя по колену. — Ты привез ее обратно, так ведь?

— Мы не воры, — сказал Бенедикт.

— Зачем же ты сам ее привез? Почему не заставил его отвезти?

Бенедикт опустил глаза. Мужчина внимательно наблюдал за ним.

— Значит, ты мученик, — сказал он наконец. Бенедикт не заметил легкой насмешки в его голосе. Он сидел понурившись.

— Но теперь-то тебе придется сказать правду? — спросил мужчина.

— Никогда не скажу, не могу, — глухо ответил Бенедикт.

— Но ведь тот, другой, не пришел заявить, что это он виноват. Он бросил тебя.

— Нет, не могу, ни за что! — повторил Бенедикт с отчаянием.

— Даже если тебя пошлют в исправительную школу?.. — Он положил руку Бенедикту на плечо и добавил ласково и тихо: — А может быть, мы придумаем, как нам выйти из положения, никого не впутывая.

Бенедикт обратил к нему залитое слезами лицо.

— Только отец Дар может помочь мне, — с щемящей грустью сказал он.

Мужчина посмотрел в его замученные, страдальческие глаза и стал задумчиво поглаживать пальцем нос. Затем он снова вытащил свой бутерброд и откусил от него.

— Вот так, — сказал он. — Я ведь не иду к причастию. — Бенедикт понимающе кивнул. Мужчина ел с аппетитом и все поглядывал на Бенедикта, потом спросил:

— А попить у тебя нечего?

Бенедикт с серьезным видом покачал головой.

— Я совсем иссох, — пояснил его собеседник. — Думал, может, у тебя выпивка найдется...

Мальчик слабо улыбнулся. Его новый знакомый внимательно вгляделся в него.

— Вроде полегчало тебе немного, — проговорил он и прислушался к звукам в коридоре. — Твой отец работает на заводе?

Бенедикт кивнул.

— И сейчас работает?

Бенедикт заколебался. Ему не хотелось признаваться, что отец его безработный.

— Не совсем, — с трудом выдавил он.

Мужчина понимающе кивнул.

— Но ведь завод работает на полную мощность. Все время. Почему же твоего отца сократили?

— Не знаю, — поежившись, ответил Бенедикт.

— У вас собственный дом?

— Да, — неуверенно сказал Бенедикт, пытливо глядя в лицо собеседника.

— А как дома? Все в порядке? — поинтересовался тот.

Бенедикту стало не по себе.

— Зачем вам знать? — угрюмо спросил он.

Мужчина улыбнулся и успокаивающе похлопал его по коленке.

— За это самое я и сижу в тюрьме, — сказал он. — За то, что задаю вопросы. Но здесь это не опасно. Я все равно уже под замком. Дальше тюрьмы не упрячут. — Он подождал, чтобы Бенедикт улыбнулся, но тот не улыбнулся.

— Понимаешь?

Бенедикт молча кивнул.

— Ладно. Больше ни о чем не буду спрашивать.

Мужчина покосился на окно, — сквозь решетку просачивался мутный свет фонаря.

— Не сделаешь ли ты мне одолжение? — спросил он, вытаскивая спичечную коробку. — Подержи, пожалуйста, спичку. — Он зажег спичку и подал Бенедикту. Бенедикт взял ее, а мужчина вынул свой клочок оберточной бумаги и, нагнувшись к огоньку, стал поспешно писать. — Ближе, ближе, — командовал он. — Зажги другую! — Бенедикт зажег. Тот продолжал писать. Бенедикт смотрел на него как зачарованный, позабыв свои невзгоды. Спичка обожгла ему пальцы, и он выронил ее, но даже не вскрикнул. Мужчина с нетерпением ждал в темноте, пока Бенедикт зажжет новую, и снова занялся работой.

В коридоре послышались шаги, и мужчина поспешно задул спичку. Шаги остановились у камеры, они услышали звяканье ключа в замочной скважине.

Сосед Бенедикта соскочил с койки и повернулся к двери. На лице у него появилась гримаса отвращения; он несколько раз облизнул губы, вытер о штаны вспотевшие ладони. Однако, когда дверь распахнулась, он улыбался как ни в чем не бывало.

В дверях стояли трое, и, хотя они были в штатском, сразу было видно, что это полицейские. Один был высоченный — футов шесть с лишком, — жилистый и тощий, с маленькой головкой и ввалившимися щеками; двое других — плотные, коренастые; казалось, они состоят из сплошных мускулов. Эти двое улыбались, словно пришли в гости. «Телеграфному столбу» пришлось наклонить голову, чтобы войти в камеру.

— Э-э, да ведь это наш старый приятель Добрик! — сказал один из коренастых. — А я-то считал, что судья Пальмер выслал отсюда всех большевиков еще лет пять тому назад! — Повернувшись к своему высокому спутнику, он добавил: — Видно, Добрику очень полюбился наш город, — его просто тянет сюда.

Высокий засмеялся, покачивая маленькой страусовой головкой. На лице Добрика застыла настороженная улыбка.

— Здорово, ребята! — проговорил он.

— Знаете, Добрик, — продолжал укоризненно первый, — я разочаровался в вас. Какого черта вы все время возвращаетесь, куда вас не просят? Ехали бы лучше обратно в вашу Россию, — ведь вы же большевик!

Все трое медленно продвигались в глубь камеры. Говорили они так добродушно и вежливо, что Бенедикт наблюдал за ними с улыбкой, и в то же время что-то в их поведении настораживало его.

Добрик, по-прежнему улыбаясь, отступал назад, но вдруг лицо его стало серьезным.

— Только не при мальчике! — закричал он.

— Ну что вы! У нас и в мыслях нет, — дружелюбно ответил коренастый.

Бенедикт сначала даже не понял, что случилось: коренастый взмахнул кулаком — и Добрик отлетел к стенке. Куски штукатурки посыпались на цементный пол.

Коренастый укоризненно прищелкнул языком.

— И никак вас, большевиков, не научишь! Ведь прекрасно знаете, что все эти инородцы и грязные негры вполне довольны своей жизнью здесь у нас, — и все-таки сеете смуту! Мало мы тебя и Фостера учили во время забастовки сталелитейщиков? Ты считаешь, что всегда прав?

Подавшись вперед всем телом, он ударил Добрика в челюсть. Удар был такой сильный, что кровь струей брызнула у того изо рта.

— Нет, вы только посмотрите на него, — брезгливо сказал коренастый. — Колошматят вас, колошматят — и никакого толку. Знай возитесь с этими проклятыми неграми! Ну видели вы когда-нибудь такого белого? — с притворным изумлением обратился он к своим дружкам. — А я-то считал тебя неглупым парнем, Добрик! Нет, уж теперь придется тебя хорошенько проучить!

Он отступил, и вперед вышел высокий. С минуту Добрик смотрел вверх на его маленькую покачивающуюся голову, а высокий смотрел на него, затем поднял сцепленные руки и с завидной точностью опустил их на голову Добрику. Колени у Добрика подкосились; он закачался; улыбка его погасла. Кровь лилась по его разбитому лицу, стекала вниз по рубашке. Когда Добрик выпрямился, глаза у него были словно стеклянные.

Трое молодчиков стояли, покачивая головами.

— Ай, что за вид! — неодобрительно сказал тот же коренастый. — Если бы я так заботился о своем здоровье, как ты, Добрик, я бы давно уже был покойником.

Теперь настал черед третьего. Он вразвалку подошел к Добрику. Тот закрыл руками лицо.

— Запомни раз и навсегда: Компания не допустит профсоюзов в этом городе, — наставительно сказал полицейский, будто разъяснял эту истину очень непонятливому человеку. — Мы думали, что научили вас уму-разуму после войны!

Он схватил Добрика за волосы и стал с такой силой бить по лицу, что у Добрика залязгали зубы.

Бенедикт оцепенел от ужаса. Коренастый перехватил взгляд мальчика и спокойно подмигнул ему.

Бесчувственное тело Добрика сползло на пол. Коренастый грустно посмотрел на него, покачал головой и подошел к койке Бенедикта. Мальчик отпрянул к стенке. Коренастый заметил это и жалобно сказал:

— Боишься меня, сынок?

В глазах Бенедикта застыл ужас.

Огромная ручища, которая тянулась к нему, чтобы погладить его по волосам, была вся в крови! Мальчик сжался и закрыл глаза. Рука легла на его голову, и ему показалось, что он разорвется от страха.

— А ты ни на что не обращай внимания, — отеческим тоном сказал коренастый. — В церковь-то ходишь, сынок? — Он опять погладил Бенедикта по голове, и тот судорожно закивал. — Вот-вот, ходи в церковь! Вырастешь богобоязненным христианином, а от этих коммунистов держись подальше, сынок! Ты только погляди на него! — негодующе добавил он. — Какой позор!

Внезапно Бенедикт начал дрожать: дрожь леденящими спиралями поднималась от лодыжек к ослабевшим коленям и выше, потом, словно ножом, резануло нутро. Мальчик беспомощно хватал ртом воздух; он задыхался. Ему казалось, что его окутали плотным покрывалом.

Тень коренастого отодвинулась, и он услышал, что все трое спокойно разговаривают, стоя посреди камеры, а еще немного погодя раздались их шаги, и, наконец, лязгнула дверь. Звук этот показался мальчику небесной музыкой.

Он открыл глаза.

Добрик все еще лежал ничком у стены, там, где его сбили с ног; изо рта у него извилистой струйкой текла кровь. Бенедикт не сводил с него глаз. На сердце тяжелым камнем навалился страх, он не мог его сбросить. Он был бледен, ему было так холодно! Он вздрагивал, обливаясь ледяным потом.

Мальчик с трудом спустился с койки и пополз по щербатому полу к Добрику, стараясь не попасть в лужу крови. С замирающим сердцем заглянул он в полуоткрытые остекленевшие глаза и, сам не зная, зачем это делает, стал дышать на них, словно раздувал потухающие угли. Он увидел, как затрепетали ресницы.

Тело Добрика дернулось, он застонал и, открыв окровавленный рот, испустил тяжелый вздох. Он посмотрел на Бенедикта, и, к ужасу мальчика, губы его скривила все та же нарочитая улыбка.

— Как я выгляжу? — ухмыльнувшись, прошептал он, еще больше перепугав Бенедикта.

Держась за выбеленную стенку, мальчик поднялся. Он стоял, качаясь, и смотрел на спину Добрика, — тот с трудом встал на колени, потом поднялся на ноги и вскинул голову, но вдруг покачнулся и рухнул на Бенедикта, прижав его к стене. От тяжелого, крепкого Добрика, пропахшего табаком, на мальчика веяло странным спокойствием. Добрик, будто он совершил нечто непростительное, извинился несколько раз за свою неловкость, с усилием выпрямился, взял Бенедикта за руку и побрел к койке.

Они вместе тяжело опустились на нее, и опять Добрик чуть не задавил Бенедикта. Мальчик высвободился и сел возле Добрика. Тот уронил голову на грудь. Оба молчали. Наконец Бенедикт вытащил из кармана носовой платок и прошептал:

— Хотите?

Добрик поднял голову и долго смотрел на платок, словно пытаясь понять, чей он, а потом, как будто ничего особенного и не случилось, вежливо ответил:

— Нет, нет, я воспользуюсь моим собственным. — Он начал шарить по всем карманам, но ничего не нашел, и

Бенедикт вложил ему в руку свой платок. Добрик вытер лицо и долго старался оттереть пятна на рубашке. Засунув палец в рот, он потрогал зубы и сказал с горечью:

— Если я не образумлюсь, то потеряю все зубы.

Он поднялся с койки и пошел за водой, но в умывальнике ее не оказалось. Взяв жестяную кружку, Добрик проковылял к стульчаку, встал на колени, несколько раз спустил воду и, зачерпнув кружку, начал поливать себе на голову. Потом встряхнулся, как собака, и посмотрел на Бенедикта. Все лицо Добрика было в кровоподтеках.

— Заметил того верзилу? — спросил он с кривой усмешкой. — Похож на страуса, правда? — На этот раз Добрик прошел по камере уже более уверенно и со вздохом опустился на койку. — Они никогда не поймали бы меня, если бы я дождался темноты. Не гожусь я в конспираторы! — Он вздохнул, повернулся к Бенедикту и сказал, сухо улыбаясь: — Знаешь, я все смотрел на этого длинного парня, и мне хотелось ему сказать: «Нагни башку, когда будешь выходить, а то стукнешься о притолоку». — Добрик улыбнулся, покачал головой, будто удивляясь самому себе, и умолк.

Бенедикт сдвинул колени и обхватил их руками. Страх его начал проходить, он и сам не знал почему. В груди отпустило, смягчилось; ему стало тепло. Сердце словно только того и ждало, оно начало биться ровнее. В камере было жарко. Лицо у Бенедикта разгорелось, из глаз медленно покатились слезы. Они текли по щекам, мальчик чувствовал во рту их соленый вкус. Он машинально перекрестился.

— Я знаю, кто вы, — сказал Бенедикт, не глядя на Добрика, — тот сидел в глубоком раздумье, почти совсем закрыв узкие глаза. На его широких скулах запеклась кровь. — Вы из профсоюза.

Казалось, Добрик не расслышал.

— Правда ведь? — спросил мальчик. — Я слышал о вас.

— Что? — спросил Добрик, поднимая глаза.

— Я слышал, как говорили о вас.

— Кто? — спросил Добрик. — Ты имеешь в виду рабочих?

Бенедикт кивнул.

— Мой отец, — сказал он и тревожно взглянул на Добрика. — Но почему вы не ходите в церковь?

Добрик долго, пристально смотрел на него.

— В церковь? — переспросил он.

— Почему вы не просите бога о помощи? — Мальчик заглянул Добрику в лицо и горячо прошептал: — Это правда?

Добрик нагнулся к нему.

— Что «правда»?

— То, что говорили полицейские? — Бенедикт передернул плечами и добавил: — Зачем вы дали им бить себя?

Добрик улыбнулся и подождал, пока Бенедикт взглянет на него.

— Все равно я не сказал бы им того, что они хотели от меня узнать, — объяснил он.

— Имена...

— Да, — сказал Добрик. — Имена людей...

Бенедикт кивнул.

— Членов профсоюза, да? Понимаю, — быстро проговорил он и страдальческим тоном добавил: — Но если вы не любите бога, как же можно...

Он не смог докончить. Воцарилось молчание. Добрик и не собирался отвечать; он только наблюдал за ним. Так они просидели молча около часа. Только раз за это время Бенедикт поднял голову и испуганно сказал:

— Коммунист! Они сказали, что вы коммунист!

Но Добрик уже спал и ничего не услышал.

А Бенедикт не мог заснуть. Он встал и начал ходить по камере, каждый раз останавливаясь возле спящего Добрика, и однажды тайком, словно кто-то мог увидеть, поднял руку и благословил его. Он нашел половинку бутерброда, которую Добрик предлагал ему, и, вспомнив, с каким аппетитом тот ел, почувствовал смутные угрызения совести. Он даже опустился на холодный пол, закрыл лицо ладонями и стал молиться, горячо, самозабвенно. И вдруг он вспомнил, как те, трое, вошли в камеру, и, вздрогнув, замотал головой, отгоняя ужасное видение.

Мучимый болью и леденящим душу страхом, он еще теснее припал к каменному полу, прислушиваясь к тюремным звукам и далекому скрежету завода, терзаемого железом и огнем, прислушиваясь к самому себе.

Он совсем замерз, но продолжал стоять на коленях, хотя они болели, и смотрел в окно, за которым изредка проплывали облака, — пламя бессемеровской печи отбрасывало на них оранжевые блики. Голова Бенедикта клонилась все ниже и ниже, он задремал, но вдруг проснулся от лязга ключа в замке.

Он вскочил и с ужасом уставился на дверь. Добрик тоже проснулся, с трудом слез с койки и стоял весь поникший, согнувшись от боли. Но в дверях появился только надзиратель со связкой ключей в руке.

— Выходи-ка, Добрик, — сказал он. — Пришли провожатые, они покажут тебе дорогу.

Добрик криво усмехнулся.

— Ладно, — сухо ответил он и протянул руку мальчику. — Придется идти. А ты не горюй. — Он повернулся к надзирателю. — Вы сделали то, о чем я просил, — позвали отца Дара?

— Да, да, — ответил тот. — Поторапливайся, конвой ждет.

— Кто же это распорядился? — спросил Добрик.

— Сам майор заинтересовался твоим делом, — многозначительно ответил надзиратель.

— Вы знаете, что это нарушение конституции Соединенных Штатов? — заметил Добрик с иронией.

— Конституции? — с безразличным видом переспросил надзиратель. — А что это за штука? Что-то не слыхал. Ну ладно, пошли!

Он шагнул вперед, но Добрик поднял руку.

— Одну минуту, — сказал он и повернулся к Бенедикту. — Не падай духом, не теряй мужества. Это самое главное! — Он ласково дотронулся до груди Бенедикта. — Помни, ты сын рабочего. — Бенедикт молча кивнул. Добрик задумчиво смотрел на него. Потом он взял Бенедикта за подбородок и заглянул ему в глаза. — Я вынужден покинуть тебя, но не бойся одиночества. Если правда на твоей стороне, ты будешь не один. — Он засмеялся и потрепал Бенедикта по плечу. — Понял?

Бенедикт снова кивнул.

Но казалось, Добрик хочет еще что-то сказать. Он озабоченно посматривал то на мальчика, то на надзирателя. Вдруг он повернулся так порывисто, что надзиратель отпрянул от него.

— Скажи майору, что я еще вернусь! — крикнул Добрик. — Скажи ему — в городе будет профсоюз!

— Сам скажи, — буркнул надзиратель.

Добрик засмеялся и пожал плечами.

— Я напишу ему письмо.

Он еще раз обернулся и в последний раз потрепал Бенедикта по плечу.

— Мы вернемся — даю слово! — Он подмигнул.

— Умойся, прежде чем выходить, — услышал Бенедикт голос надзирателя. — Люди подумают, что мы с тобой плохо обращались!

В ответ раздался насмешливый хохот Добрика.

Затем наступила тишина. И хотя Добрик говорил Бенедикту, чтобы он не боялся, сердце мальчика ледяными тисками сдавило одиночество. Он лежал на койке, окаменев от страдания. Благодать молитвы не согревала его больше, лицо застыло, дыхание обращалось в пар. Ему казалось, что он прижался лбом к стеклу аквариума, за которым замерзшая, с остановившимися глазами, лежала мертвая голубая рыбка...

Ночь глядела в решетчатое окно камеры.

Была в Городе могучая Власть, движимая, как машины на заводе, собственными неумолимыми законами. Пока рабочий держался в стороне от нее, Власть его не трогала. Но в Городе, как и на Заводе, при малейшей неосторожности его ждала неминуемая гибель. Стоило ему чуточку ослабить внимание, — и его мгновенно втягивало в машину и измалывало в порошок.

Каждый знал про заводские машины и про городскую Власть и старался обходиться с ними как положено...

Бенедикт был потрясен случившимся, но не удивлен. Он был схвачен по собственной неосторожности, согласно законам Власти, которой совершенно не касалось, были ли его помыслы хорошими и чистыми или же греховными. Этой Власти было безразлично, кто он, собирался ли он стать святым мучеником, ходил ли к причастию... Едва он посмотрел в глаза мистера Брилла, он сразу увидел в них эту равнодушную жестокость.

А вот церковь никогда не спрашивала у человека, кто он, — богатый или бедняк. Власть должна склониться перед церковью — единственным прибежищем слабых и бедных...

Жить еще более праведно и благочестиво, во всем следовать законам божеским, помнить о них каждое мгновение — только так можно спасти свою душу, победить страх и научить своих ближних любить друг друга. Ведь можно вести такую смиренную и добродетельную жизнь, которая не затронет ни машины, ни Власть, и тогда наконец люди перестанут испытывать тайный страх. Вот ради чего он ежедневно ходил за десять миль в католическую школу в Делрое. Тамошние священники и монахини относились к нему с большим уважением — они знали, что ему предназначено стать священником. (И святым! Но об этом они не могли знать.) Отец Сканлон однажды спросил его, когда именно он впервые почувствовал свое призвание, и Бенедикт ответил так убежденно, что весь класс в благоговении замер: «С той минуты, как я родился, отец мой!» Даже епископ знал о нем. В четырнадцать лет Бенедикт стал церковным причетником, и епископ написал об этом его отцу, но тот прочитал письмо и только пожал плечами.

Бенедикт не любил вспоминать об этом. Небритое, заросшее рыжей щетиной лицо отца, светлые брови, серые глаза, в которых застыла усталость, насмешливый голос...

Мальчик застонал, приложил руку ко лбу и почувствовал под пальцами запекшуюся корку. Из-под н ее сочилась кровь.

«Только бы отец ничего не узнал!» — молился Бенедикт.

Он не находил себе места, голова горела. На минуту он задремал, но тут же вскочил: «Ах, не делайте этого!» — закричал он, простирая руки. Широко открытыми глазами глядел он в холодное пространство. В его памяти всплыло страшное видение. Вдруг он затряс рукой и громко сказал: «Ой, жжется!» — и засмеялся. «Что вы там пишете?» — спросил он окружающий его полумрак. Он улыбнулся... «Confiteor Deo omnipotenti, beatae Mariae semper Virgini, Beato Machaeli Archangelo...»[5] Он попытался вспомнить свои грехи — и сердце его упало. В полном отчаянии он закрыл глаза.

— Нет, сынок, — пробормотал он, — святая троица — это бог отец, бог сын, бог дух святой.

... Мысленно он погладил какого-то ребенка по взъерошенным волосам и торжественно направился по выложенной красным кирпичом дорожке к церкви. Орган гремел: «In nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti. Amen. Introibo ad altare Dei»[6]. И его собственный голос вторил: «Ad Deum, qui Laetificat juventutem meam...»[7]

Перед ним было море человеческих лиц, он благословил их всех, а в окно ворвался широкий луч света, и ангелы запорхали в нем, как мотыльки. Опять послышалась музыка, она лилась за окно и поднималась к небу, как дым.

Он сжался в комочек на своей койке, спрятал ладони между коленями, прижимаясь к тощему матрасу в поисках тепла, — ему казалось, что в камере очень холодно. Его одолевал сон, тишина гудела вокруг, как мохнатая пчела, описывала бесконечные круги. Голова его кружилась, в надвигающейся темноте возникли какие-то неясные очертания: словно разматывалась с катушки длинная желтая лента, а он блаженно плыл вдоль нее. Но вдруг Бенедикт начал ворочаться и стонать, метаться на койке; он весь горел. На лбу у него выступили капли пота. Он закричал во сне и открыл глаза, потом лег на бок и зарыдал, уткнувшись лицом в жесткий матрас.

— Отец Дар пришел за тобой.

Бенедикт не слышал, как отперли дверь, как подошел надзиратель и стал его расталкивать, но эти слова сразу пробудили его.

Он вскочил качаясь, — надзирателю пришлось поддержать его. Глаза у него покраснели, губы опухли, лицо пожелтело.

Спотыкаясь, шел он по коридору вслед за надзирателем, перешагнул порог канцелярии и зажмурился. Отец Дар, с засаленными седыми волосами, которые торчали во все стороны, как солома, в черной сутане, с воротником, одетым задом наперед, бледный, с трясущейся челюстью и слезящимися близорукими серыми глазами, раскрыл свои объятия, и Бенедикт, сотрясаясь от слез, кинулся ему на грудь.

— Ах, отец мой, я думал — вы никогда не придете! — воскликнул мальчик.

— Ну что ты, что ты, — успокаивал его старик, гладя по плечу и утирая слезы. — Я сразу же пошел сюда.

Бенедикт почувствовал слабый запах виски, пропитавший одежду старого священника, но сейчас этот запах был ему приятен.

Отец Дар отстранил от себя мальчика, чтобы взглянуть на него. На лице его отразился ужас.

— Что они сделали с тобой, дитя мое? — воскликнул старик и повернулся к лейтенанту, который перебирал бумаги на столе. — Если вы тронули хоть волосок на голове этого мальчика, я доберусь до самого папы! — загремел он, словно провозглашал анафему. — А душа ваша попадет на съедение к адским псам! — Он помолчал и сурово спросил: — Вы католик?

— Мы до него пальцем не дотронулись, — спокойно ответил лейтенант, поднимая от стола розовое лицо и переводя взгляд с одного на другого. — А я католик.

— Это я сам ушибся, — пробормотал Бенедикт.

— Скорее уйдем отсюда, — сказал отец Дар и, вздрогнув, огляделся вокруг. — Держать ребенка в таком ужасном месте!

— Мужская тюрьма у нас общая: для взрослых к для подростков, — ответил офицер. — Кстати, мы могли бы отправить его в Морганцу. И не торопитесь, я должен задать ему несколько вопросов. — Он достал какую-то карточку и стал читать ее. — А не был ли ты здесь раньше? — подозрительно спросил он Бенедикта. — Тебя зовут Винсент?

— Нет, — вспыхнув, ответил Бенедикт.

Отец Дар нетерпеливо махнул рукой.

— Я хочу поскорей отвести мальчика домой, — сказал он. — Это было для него страшным испытанием. Что вы задаете ему нелепые вопросы? Отпустите нас.

— Как же я могу вас отпустить? — спросил тот. — Он обвиняется в краже тележки.

— Я не крал ее! — Бенедикт стиснул зубы.

— А кто же ее украл? — допытывался офицер.

— Этого я не могу сказать!

— Вот видите? — сказал офицер, пожимая плечами. Отец Дар перевел взгляд с него на Бенедикта, потрепал мальчика по густым волосам и прохрипел:

— Что? Какую тележку? Кто украл?

— Тележку, — повторил лейтенант.

— Он говорит, что я украл ее, — прошептал Бенедикт.

— Нет, это не я говорю, а мистер Брилл, — заметил лейтенант. — Мистер Брилл с Арбор авеню, четыре тысячи двести восемьдесят семь. Что ты там делал? Зачем пришел из Литвацкой Ямы?

— Чтобы вернуть тележку хозяину, — сказал Бенедикт. Он повернулся к отцу Дару. — Отец мой, я привез ее хозяину. Это не я украл тележку. Но я не могу сказать вам, кто ее украл. Не скажу, даже если мне придется остаться в тюрьме. — Ему почудилось, что Добрик искоса смотрит на него прищуренными глазами. — Ведь я же привез ее обратно! — крикнул он. — Чего же им еще надо?

Отец Дар повернулся к офицеру.

— Да, действительно, — проворчал он, — что вам еще надо?

— Залог, — вздохнул лейтенант.

— Залог? — Отец Дар удивленно заморгал. — Какой залог?

— Залог за мальчика.

Отец Дар развел руками, потом порылся в карманах и вытащил шестьдесят пенсов. — Вот все, что у меня есть.

Офицер покачал головой.

— Этого недостаточно.

Отец Дар опустил голову и задумался. Наконец дрожащей рукой он достал из кармана четки и положил рядом с монетами.

— Теперь достаточно? — спросил он.

Офицер уставился на него, потом покраснел. Густой румянец залил ему лицо и шею.

— Отец мой, я освобожу его под ваше поручительство. — Лейтенант поставил печать на бумаге. — Не вылезай из Ямы, знай свое место! — сказал он, сердито глядя на Бенедикта.

Когда за ними закрылась тюремная дверь и они вышли на тихую, обсаженную кленами улицу, мальчик задрожал от радости. Тюрьма отбрасывала такую огромную тень, что казалось, она покрывает весь город и преследует Бенедикта. Он шел быстро, почти бежал.

— Сбавь-ка шаг, — сказал, задыхаясь, старик.

Каким бесконечно далеким казалось Бенедикту вчерашнее утро — словно оно было в другой жизни. Ему не верилось, что всего лишь вчера он не спеша шел на исповедь, а потом познакомился с отцом Брамбо... А сейчас он так торопился, будто боялся, что тюремщики переменят свое решение и кинутся за ним вдогонку.

Старик кашлял и задыхался.

— Тише, тише, — взмолился он наконец. Бенедикт пошел медленнее. — Вот лицемер! — зло проговорил священник. — Я сразу понял, что этот офицер вовсе не католик, но креста он испугался — креста дьявол боится. Ты заметил, как он покраснел? — Старик положил руку на плечо Бенедикта. — Тише, — прохрипел он, задыхаясь, и затем спросил: — Кто этот человек, которого ты послал ко мне?

Бенедикт резко остановился.

— Какой человек?

Отец Дар обрадовался передышке и начал вытирать вспотевшее лицо.

— Ну да, кто-то постучался ко мне, а потом спрятался и стал звать меня. Напугал меня так, что я до сих пор дрожу. Больше я никогда не отважусь выйти во двор ночью, — сказал он.

Бенедикт уставился на него в полном недоумении.

— Он сказал, что ты в тюрьме. Сказал, что ты послал его ко мне. «Уйди, сатана!» — крикнул я, а он опять: «Бенедикт в тюрьме!»

Мальчик вздрогнул и отвел глаза.

— Потом он исчез, как привидение. Мне казалось, я вижу дурной сон. И только позже я понял: плохие вести всегда приносит дьявол.

— А он... — удивленно начал Бенедикт и смолк. Сердце его застучало. Бенедикту показалось, что у него вдруг выросли крылья. Он снова пошел вперед.

— Я схватился за карман, где лежали мои шестьдесят три цента, — драматически продолжал отец Дар, — и зашептал молитву, когда он вдруг вылез из-за куста сирени и двинулся на меня...

— Это, верно, кто-нибудь из тех, кого я встретил в тюрьме, — коротко ответил Бенедикт.

— В тюрьме? — Отец Дар остановился и схватил Бенедикта за плечо. — Вор?

— Нет, — твердо ответил Бенедикт. — И не дьявол. — На мгновение ему показалось, что все на свете переместилось: хорошие люди сидели в тюрьме, а плохие были на воле... — Нет, не дьявол, — повторил он резко, как будто отец Дар сомневался в этом.

Но отец Дар метнулся в сторону.

— Гляди в оба! — шепнул он и исчез в боковой улочке. Бенедикт, глубоко раскаиваясь в том, что он мог плохо думать о старом священнике, остался стоять у телеграфного столба. Он чувствовал себя обиженным, но тем не менее послушно ждал и следил, не появится ли кто на улице.

— Уф, — облегченно вздохнул отец Дар, возвращаясь к нему. — Как, ты сказал, его зовут?

— Я не говорил, как его зовут! — буркнул Бенедикт и отвернулся. Он пошел впереди. Все тело у него ломило, словно его переехали, оно болело и ныло, как больной зуб. Мальчику хотелось поскорее выйти из города, убежать подальше от тюрьмы, забыть о ней, и в то же время он боялся возвращения домой. Услышав тяжелое дыхание отца Дара позади, Бенедикт нехотя замедлил шаг.

— Говорят, ты уже познакомился с нашим новым... с отцом Брамбо? — небрежно спросил отец Дар, догнав Бенедикта.

— Да, сегодня утром. То есть вчера утром, — сказал Бенедикт. Лицо его омрачилось: снова перед ним возник образ молодого священника — тот стоял на стертых ступеньках лестницы, стройный и бледный, с растерянным, страдальческим выражением лица и глядел вниз, на долину. Сердце мальчика устремилось к нему. Казалось, после пережитых им самим страданий скорбь отца Брамбо стала ему понятнее.

— Да, я видел его, — повторил Бенедикт. — Я показал ему нашу Яму.

— Ну, и что он сказал? — нетерпеливо спросил старик.

Бенедикт шаркал подметками по тротуару.

— Сказал, что ему тут нравится, — ответил он, уклоняясь от пристального взгляда отца Дара.

Старик старался не отставать от мальчика.

— Да, да, — деловито сказал он, кивая косматой головой. — Отец Брамбо будет мне хорошим помощником. Ведь я уже стар, Бенедикт, — продолжал он жалобно, с укоризненным смешком, словно Бенедикт убеждал его в обратном. — Мне нужен молодой помощник. И вот епископ послал мне этого Давида, чтобы я мог опереться на него. Да, опереться, как на посох. Теперь мне станет легче. Этот молодой человек обладает всеми достоинствами. Но он молод, а знаешь ли, молодые... — Он посмотрел на Бенедикта и прищурился. — А он не говорил, что все здесь слишком убого?

— Что убого? — недовольно буркнул Бенедикт.

— Ну, Литвацкая Яма, город, церковь. Он ведь из Бостона, — сказал отец Дар.

— Нет, не говорил.

— Да, он мне очень поможет, — закивал головой старик. — Мне было тяжело последнее время... — Он покосился на Бенедикта. — Очень тяжело.

Бенедикт не отзывался на его слова. Старик опустил руку ему на плечо.

— Как ты думаешь, а зачем он приехал на самом деле? — испуганно зашептал вдруг отец Дар.

Бенедикт с изумлением посмотрел на него.

— Что, отец мой? — вскричал он.

Старик поднял дрожащую руку.

— Ничего, ничего, — быстро проговорил он и огляделся вокруг. — Так ты сказал, что он не вор?

— Кто? — резко спросил Бенедикт.

— Человек, которого ты прислал ко мне, — с упреком ответил отец Дар. — Тот, кто поднял меня с постели, чтобы передать твою просьбу.

Бенедикт вспыхнул.

— Утром я буду прислуживать вам за ранней обедней, — горячо сказал он, поднимая на старого священника ясные, честные глаза. Старик заморгал; он перегнал Бенедикта и пошел впереди.

— Отец Брамбо попросил меня дать ему отслужить эту обедню, — сказал священник.

Бенедикт долго глядел на спину отца Дара, потом тихо спросил:

— А отец Брамбо знает...

— О тебе? — Старик покачал головой. — Нет. Ты будешь служить раннюю обедню вместе с ним, — сказал он, оборачиваясь и лукаво улыбаясь Бенедикту.

Дойдя до лестницы, оба остановились поглядеть на Литвацкую Яму. От завода по-прежнему бежали вагонетки, груженные горящим шлаком. Пока они стояли и смотрели, небо озарилось трепещущим пламенем, гигантский огненный шар выскользнул из опрокинутой вагонетки и покатился по откосу. Вдруг он высоко подпрыгнул в воздух, рассыпался на тысячи кусков и огненными брызгами посыпался вниз. Шлаковый отвал лежал в тени, а позади него, там, где начинались пыльные дюны, темнота поблескивала, как черная шкура в отсветах пожара. Завод, не знающий ни сна, ни отдыха, содрогался вдали. Кончилась смена. Рабочие возникали из мрака и спускались по лестнице, стуча своими тяжелыми башмаками.

У подножья холма Бенедикт попрощался с отцом Даром.

— Спи спокойно, — сказал старик, сворачивая на свою улицу.

Он еще раз обернулся и помахал вслед Бенедикту,

Мальчик дошел до своего дома. В окне горел свет. На здании школы глухо пробили часы. Пахло свежевскопанной землей. Из канавы за домом несло гнилью и сыростью. В хлевах, что лепились вдоль улицы, глухо мычали коровы.

Бенедикт долго стоял у двери, вслушиваясь в окружающий его сумрак. Двор дремал под лунным сиянием, вдали трепетали отсветы горящего шлака: город притаился на холме, словно раскрытый капкан. Мальчик медленно повернул дверную ручку.

Они сидели в желтом свете керосиновой лампы. Мать вскинула на него глаза. Отец, сгорбив широкие плечи, сидел за столом в овчинной безрукавке и синей рубашке; в руке он держал бутылку самогона. Бенедикт остановился в дверях. Отец поднял голову и тяжело повернулся. Взгляды их встретились. Бенедикт вспыхнул и с минуту не отрываясь смотрел в мрачные глаза отца, потом потупился.

— Святой лодырь вернулся! — грубо, насмешливо пробасил отец. Казалось, глаза его еще глубже запали в орбиты, на побагровевшем лбу выступили капли пота. Он поднял тяжелый кулак и с силой ударил по луже, расплывшейся на столе. — Эх! — крикнул он, не спуская глаз с Бенедикта, и заговорил на ломаном английском, чтобы еще больше подчеркнуть свое презрение.

— Священник сказал — ты в тюрьме? Что это? Отвечай! Что говоришь на это?

Перед отцом на столе лежал вчерашний конверт и сложенное пополам письмо. Бумага промокла, на нее что-то разлилось. Отец мрачно, осуждающе смотрел на мальчика, качая головой, потом медленно перевел глаза на письмо, словно между Бенедиктом и этим письмом была какая-то связь.

В комнате воцарилось молчание; казалось, ему не будет конца. Но вот отец заговорил. Его косматые, широкие брови зашевелились, как гусеницы.

— Поди сюда, — приказал он своим густым басом.

Бенедикт стоял в нерешительности.

— Поди сюда! — Отец поднял руку, но тут же тяжело уронил ее. — Слышишь, я говорю: «Поди сюда»! — грозно крикнул он.

Мать сделала мальчику знак подойти. Бенедикт шагнул к столу...

Христос, пригвожденный к кресту, смотрел на него со стены страдальческими глазами. Он был из фарфора, ноги его были пробиты гвоздями, грудь и распростертые руки — в крови; на голове терновый венец. Ниже на стене висел синий календарь — реклама Первого Национального банка. Заводские платежные дни были напечатаны красными цифрами. Беспокойно тикали стенные часы.

Отец, погруженный в невеселые думы, смотрел на сына невидящими глазами.

— Где ты был весь день? — спросил он.

Бенедикт не мог на это ответить и сжал губы.

— И ты тоже как Винс! — закричал отец. Бенедикт вспыхнул: он знал, что отец считает Винса, его старшего брата, отъявленным бездельником и тунеядцем. — Где ты был весь день? — повторил отец, обрушивая на стол свой каменный кулак. Стакан, стоявший перед ним, подпрыгнул, упал набок и медленно покатился по столу. Мать с беспокойством следила за ним и, когда стакан докатился до нее, быстро схватила его и спрятала в складках юбки.

Мальчик опустил голову, губы его дергались.

Лицо отца побагровело, он беззвучно захохотал.

— Сюда приходила полиция, — крикнул он, вскинув голову; в его серых глазах блеснули слезы. — Стали стучаться. Я открываю дверь, говорю: «Зачем пришли? Я рабочий человек, я не картежник, не вор — у вас неверный адрес». Но нет, нет! Они говорят: «Нет, мистер, мы по верному адресу, у нас правильный адрес!» — «Опять Винс? — говорю я. — Что он еще наделал?» Но нет, качают головой, на этот раз не Винс, на этот раз — ты! — Отец потянулся к Бенедикту, вздернув брови, сверкая глазами. — Ты! — повторил он грозно и поднял кулак. — Говори, что ты сделал, или я тебе голову оторву! — Он тяжело рассек кулаком воздух. Мать подбежала к раковине, налила себе стакан воды и выпила ее залпом, поглядывая на них через край стакана расширенными от ужаса глазами. Ее влажные губы блестели.

— Я ничего не сделал, — сказал Бенедикт. Он смотрел на отцовские грубые рабочие ботинки. Сам он правильно говорил по-английски, а отец так и не научился. — Это была ошибка. Они меня отпустили, как только все выяснили.

— Ошибка? — повторил отец в мрачной задумчивости, опустив голову. — Что за ошибка — попасть в тюрьму?

Но голос его прозвучал неуверенно, и Бенедикт поднял на него глаза. Отец снова глядел на стол. Он положил тяжелую с растопыренными пальцами руку на письмо. Рука была такой большой, а бумажка такой маленькой! Отец легко мог скомкать ее. Но в этом письме крылась великая сила — ведь оно было от Заводской компании, из Города. Можно было изорвать эту бумагу, затоптать в грязь, но на следующий день пришла бы другая, а еще через день появился бы полицейский.

У мальчика вырвался вздох.

Отец что-то пробормотал и уставился на него. Теперь на лице его отражалась лишь тяжкая забота.

— Ты хорошо читаешь? — задумчиво спросил он.

Бенедикт кивнул.

— На, читай! — Отец, не повернув головы, схватил письмо своими огрубелыми пальцами и протянул его Бенедикту.

Бенедикт взял у него смятую бумажку и расправил ее. Это было то самое письмо, которое мать показывала ему днем.

«Уважаемый сэр, — начиналось письмо, — согласно договору от 19 сентября 1913 года, который вы заключили с Первым Национальным банком... — Бенедикт бросил взгляд на календарь, — на приобретение собственности под номером 822 авеню Вашингтона, мы ставим вас в известность, что держатели закладной на названную собственность в настоящее время желают расторгнуть это соглашение...»

— Что там пишут? — спросил отец.

Мальчик продолжал читать про себя. Оконце высоко в стене окрасилось в бледно-оранжевый цвет, — значит, снова подошли вагонетки с завода и начали сбрасывать шлак под откос. Где-то прокукарекал петух, приветствуя эту обманчивую огненную зарю. В хлеву замычала корова; ей в ответ хрипло залаяла собака.

Письмо было написано скучно и непонятно, буквы расплывались; мальчик с трудом разбирал их. Он чувствовал на себе тяжелый взгляд отца, который понимал все без слов, видел испуганное, горестное лицо матери. Воздух в кухне был пропитан алкоголем, и от этого сознание его туманилось.

Бенедикт опустил письмо и, не глядя на отца, проговорил:

— Банк хочет вернуть себе дом, купить его обратно. Вот о чем они пишут, как я понимаю.

Он подал письмо отцу.

— Я отвечу им завтра, что мы не можем продать дом, — пообещал он матери.

Отец держал письмо в руке.

— Что они еще пишут?

— Что следующий взнос следует заплатить не позднее пятнадцатого июля. А проценты — первого августа.

Отец кивнул.

— Благодарю, — проговорил он церемонно.

На минуту они замерли в молчании — трое в полутемной комнате. Потом Бенедикт зябко поежился.

— Пойду спать, — сказал он. — Разбуди меня в четыре, мама. Я должен прислуживать при ранней обедне.

Мать кивнула, не взглянув на него. Ее рука лежала на столе; казалось, она хочет дотянуться до отцовской руки, но что-то ее останавливает.

Мальчик вышел из кухни и по темной крутой лестнице поднялся в спальню. Он горбился от усталости. Пробравшись между кроватями, он опустился на колени перед домашним алтарем и начал молиться. Сон одолевал его. Перекрестившись, он забрался в постель, где уже лежал Джой, свернувшись калачиком в теплом гнездышке. Джой пошевелился и сонно спросил:

— Бенни?

— Спи, спи, — ответил Бенедикт, скользнув под старое стеганое одеяло и мирясь с его несвежим запахом.

— Я ждал тебя, — невнятно пробормотал Джой.

— Спи, — повторил Бенедикт.

Наступила тишина, затем голос Джоя снова произнес:

— Бенни, разбуди меня. Я пойду вместе с тобой в церковь.

Бенедикт хотел было ответить, но сон уже завладел им, голос ему не повиновался.

— Бенни! — опять раздался настойчивый сонный шепот Джоя. — Спасибо тебе, что ты вернул тележку!

Бенедикт еле различал его слова сквозь сон, но Джой добавил откуда-то совсем издалека:

— Я знал, что они не сцапают тебя, Бенни!

Бенедикт не ответил ему.

Заря еще не занялась, а Бенедикт уже поднялся с постели. Проснулся он сам. Проходя через кухню, он увидел отца, — тот спал, прижавшись щекой к столу, а рядом лежало письмо. Мальчик остановился. Фитиль керосиновой лампы был прикручен. Отец дышал неслышно и, казалось, совсем обессилел. Выражение лица его смягчилось, рот слегка приоткрылся. Бенедикт долго смотрел на него; на душе у него было смутно, он с тревогой вспомнил библейскую историю про Ноя и его сыновей, а потом задумчиво вышел из дома.

На северной стороне небо пылало. Шлак сбрасывали всю ночь. Мальчик быстро пошел по Тенистой улице к Большому Рву, под мышкой он нес стихарь, который мать постирала и отгладила. От голода у него бурчало в животе, и на мгновение он ужаснулся, представив себе наступающий день: сначала ранняя, затем поздняя обедня. Сколько ему предстояло дел!

Пройдя несколько кварталов, Бенедикт немного успокоился. В каком бы он ни был настроении, он всегда испытывал затаенную гордость, когда в предрассветной прохладе спешил в церковь по молчаливым улицам, — спешил исполнить благочестивое, богоугодное дело. Все еще спали, а он бодрствовал и служил богу. Чувство исполненного долга было ему глубоко приятно. Он прошел до Горной авеню, но, вместо того чтобы свернуть на нее, направился к домам, протянувшимся вдоль Большого Рва. Здесь тоже еще никто не проснулся, вокруг царила тишина, и Бенедикт невольно пошел осторожнее, держась середины улицы.

Кроме него самого да матушки Бернс, никто не знал об этой предрассветной миссии, которую он добровольно выполнял каждое воскресенье зимой и летом, в жару и в холод.

Старая негритянка поджидала его. Сидя у окна, она созерцала маленький мирок, лежащий перед ее глазами. На голове у нее был кружевной чепчик, на плечах черная шаль. Она всегда была уже одета к его приходу. Завидев Бенедикта, она постучала кольцом по оконному стеклу, а он приветливо помахал ей рукой. Дверь была не заперта. Надо было только повернуть дверную ручку, оттолкнуть кота Тома, и вот он в одной из двух ее комнат.

Привел его сюда отец Дар. Матушка Бернс намеревалась принять католическую веру, и Бенедикт с огромным увлечением стал подготавливать ее к этой торжественной церемонии. Раньше ему не приходилось встречать негров-католиков, и благочестивое намерение матушки Бернс служило ему доказательством неограниченной, безбрежной власти католицизма. Истинная вера завладевала людьми даже в таком маленьком местечке. Когда-то сын матушки Бернс служил привратником в церкви. В католическую веру его обратил отец Дар, который сам до сих пор не переставал искренне этому удивляться и считал почти чудом: молодой негр был единственным человеком, которого отец Дар привел в лоно церкви. Бенедикт обучал тогда сына матушки Бернс катехизису, истории церкви и другим религиозным предметам, читал ему библию и хорошо его подготовил. Мальчик присутствовал при обряде крещения, во время которого отец Дар сильно волновался. Но затем Сэм Бернс уехал в Детройт, чтобы никогда больше не возвращаться в домик у Большого Рва.

Матушка Бернс жила на деньги, которые посылал ей сын. Она и прежде внимательно прислушивалась к тому, как Бенедикт продирается с Сэмом сквозь дебри катехизиса, и, когда сын уехал, попросила Бенедикта продолжать занятия с ней. Мальчик был далеко не уверен, умеет ли она читать, но у него не хватало смелости спросить ее об этом.

Бенедикт вошел с деловым видом, слегка нахмурившись. Положив стихарь на стол, покрытый пожелтевшей от времени, искусно связанной кружевной скатертью, он сказал:

— Надеюсь, матушка Бернс, вы выучили за эту неделю все, что я вам рассказывал.

— Да, да, мастер Бенедикт, — ответила она и, опираясь на палку, встала со стула. Волосы у нее были белые как снег. Она пошарила в кармане, нашла очки и медленно, с трудом подошла к столу.

— Болят у меня кости сегодня, — объяснила она, добродушно поглядывая на улицу через полуоткрытую дверь. — Утро довольно прохладное.

— Я должен быть в церкви к началу службы, — строго сказал Бенедикт и открыл катехизис. Он зарделся от слова «мастер», — уж очень почтительное обращение. «Но ведь вы еще не «мистер», — объяснила ему как-то раз матушка Бернс.

Она со вздохом села рядом с ним.

— А я целый час сидела ждала вас, да все смотрела через Ров, как вспыхивает пламя, — сказала она. — Боюсь, что когда-нибудь огонь перебросится сюда и уничтожит все наши дома.

— Ну что вы, матушка Бернс, — этого никогда не случится, — успокоил ее Бенедикт, и ему показалось, что она полностью верит ему.

Старушка достала из буфета, стоявшего в маленькой комнате, тарелку с домашним печеньем. В этой же комнате помещались темно-красная кушетка, два плетеных стула, качалка и круглый стол, за которым сидел Бенедикт. Затем она скрылась на кухне, а он закричал ей велел:

— Не надо мне чаю, матушка Бернс! Вы же знаете: мне нельзя пить чай, я и раньше вам это говорил!

Ответа не последовало, и через минуту она вернулась с двумя чашками чаю, над которыми колыхались два облачка пара, как души, возносящиеся к небесам. Он понял, что безнадежно объяснять ей, что ему нельзя ни пить, ни есть перед причастием. Она поставила перед ним чай и печенье, замешанное на патоке. Бенедикт закрыл глаза, перекрестился и поднес чашку к губам. Во время короткой молитвы он постарался объяснить Иисусу Христу, почему он вынужден нарушить свой пост. Горячий чай проник в его пустой желудок, и по всему телу разлилась приятная теплота.

Затем Бенедикт открыл катехизис в серой обложке, на которой был изображен Христос с воздетыми к небу руками, и выжидательно посмотрел на матушку Бернс.

Но ей еще не хотелось начинать урок. Сначала ему пришлось ответить на несколько вопросов.

— Как здоровье вашей бедной мамы?

— Она понемногу поправляется, — ответил Бенедикт.

— А ваш папа?

— Очень хорошо, матушка Бернс, очень хорошо.

Она тихо кивала, как бы заранее соглашаясь со всеми ответами. В глазах ее виднелись красноватые прожилки. Бенедикт поспешил опередить ее дальнейшие вопросы:

— Джой тоже в порядке, хотя немного простудился.

— Немного простудился? — переспросила она с интересом.

— Да, и Рудольф здоров, только он ушиб большой палец на ноге.

— Ушиб большой палец, — повторила она и снова покачала головой.

— И у Винса все в порядке, — сказал он.

— А, это ваш непутевый брат, — заметила она и снова покачала головой.

Потом он открыл книгу и вопросительно посмотрел на нее.

— Урок восемнадцатый, — начал Бенедикт. Он был очень терпелив с ней, и иногда в ее глазах зажигались лукавые искорки. Склонив голову, она с восхищением смотрела на него своими умными глазами, словно наилучшим учеником являлся он сам. Заря, как кошка, подкрадывалась к порогу. Долгая, полная опасностей ночь миновала. — Урок восемнадцатый, — повторил Бенедикт. — Я объяснил вам о святых и реликвиях еще в прошлое воскресенье, — начал он несколько торжественно. Она энергично закивала, чтобы уверить его, что помнит урок. — Теперь мы поразмыслим о третьей заповеди господней. — Он остановился, чтобы убедиться, что она внимательно слушает. — Какая вторая заповедь господня? — спросил он.

— Вам удобно сидеть? — поинтересовалась она.

— Вторая заповедь господня: не поминай имя господа бога твоего всуе, — проговорил он строго.

— Это было у нас на прошлой неделе, — напомнила она.

— Я знаю, — еще строже сказал он. — Какая третья заповедь господня? — сказал он и сам же ответил: — Третья заповедь господня: не нарушай день субботний. — Он посмотрел на нее. — Что это означает?

Это она знала.

— Отдыхай раз в неделю, — пояснила она.

— Правильно, — подтвердил он. — Что запрещает третья заповедь господня?

— Работать по воскресеньям, — ответила она.

— Верно, — сказал он. Чайная чашка вдруг задребезжала на столе — хрипло взревел заводской гудок. Они рассеянно прислушались. — Третья заповедь господня запрещает всякую рабскую работу в воскресенье, — сказал он. — Что такое рабская работа? — спросил Бенедикт и сам же ответил: — Это такая работа, которая требует одних только физических усилий, а не умственных.

За окном послышались шаги, люди торопились на работу. Некоторые, проходя мимо лачуги, громко здоровались: «Доброе утро, матушка Бернс!» И она, даже не взглянув в окно, приветливо кричала в ответ: «Доброе утро, мистер Дрю!» — различая знакомых по голосу.

— Рабская работа, — объяснял Бенедикт, — это такая работа, которую делают руками.

Она утвердительно кивнула.

— Вроде той, что я делала всю жизнь...

— Ну... — неуверенно начал он.

— А в воскресенье, — сказала она, качая головой, — человеку полагается отдыхать.

— Правильно, — отозвался он.

— У мистера Чарлея не было воскресных дней, — сказала она и задумчиво уставилась в пол.

— У кого? — спросил Бенедикт, придвигаясь к ней.

Но она не ответила.

До них долетел с улицы какой-то лязг.

— Отдыхать надо и белым и черным. И тем и другим, — протестующе сказала она.

— Конечно, конечно, — ответил Бенедикт и опять пригляделся к ней. Губы у матушки Бернс были плотно сжаты; она ударила палкой об пол один раз... другой..

— Что дальше? — спросила она с выжидательным видом, сложив руки на коленях.

Он хмуро посмотрел на катехизис, потом на остальные свои книги.

— Давайте займемся библией, — сказал он, открывая большую книгу, лежащую перед ним на столе. Библия была в переплете из грубой кожи, с медной застежкой, внутри нее на заглавной странице стояла дата 1845.

На чистом листе в начале библии красными чернилами была нацарапана вся история жизни матушки Бернс и ее близких. Таинственная история — записаны были лишь даты рождения и смерти, как будто больше ничего и не случалось, а если случалось, то не имело ровно никакого значения. Но перед датами 1845-1864 стояло чье-то имя и кто-то написал: «Он так и не увидел свободы...»

—... Но змей был хитрее всех зверей полевых, которых создал господь бог, и сказал змей жене: «Не ешьте ни от какого дерева в раю...» — Здесь Бенедикт остановился и закашлялся. — Я закрою дверь, — сказал он, вставая. Снаружи был густой туман, в воздухе пахло серой и горелым шлаком.

— Закрой, закрой, — сказала матушка Бернс, с беспокойством поглядывая на свои кружевные занавески.

Когда Бенедикт вернулся к столу, она склонилась над книгой.

— Это здесь написано «змей»? — спросила она и указала пальцем на строчку.

Бенедикт посмотрел.

— Нет, — ответил он, — вот здесь.

Матушка Бернс долго с любопытством рассматривала печатные буквы.

— Я никогда не забуду, как это слово выглядит, — сказала она наконец.

Едкий запах горелого шлака проник в комнату. Бенедикт снова начал читать, но ему помешал приступ кашля. Где-то в предрассветной мгле раздался звук сирены; он нарастал. Оба не сговариваясь молча подошли к окну. Мимо проехала полицейская машина и остановилась чуть подальше перед одним из домов. Из машины выскочил полицейский, он громко заколотил в дверь. Слегка раздвинув занавеску, матушка Бернс и Бенедикт спрятались в тени.

— Может быть, мне лучше уйти? — тихо спросил Бенедикт.

Но матушка Бернс, казалось, не расслышала. Прищурившись, она вглядывалась в пелену тумана.

— В следующее воскресенье я опять приду, — сказал Бенедикт.

Он взял свой стихарь и направился к двери, но в эту минуту послышался тихий стук в окно. Мальчик остановился. Матушка Бернс сдвинула занавески и быстро прошла мимо него к двери; в глазах ее светилась тревога. Она приоткрыла дверь, и в комнату вместе с туманом проскользнул высокий негр. Он бесшумно метнулся к окну и, прижавшись к стенке, стал глядеть на улицу. Слабый свет зари падал через кружевную занавеску на его лицо. Напряженная поза вошедшего выдавала его тревогу, но в глазах светились насмешливые искорки, будто он один знал о какой-то забавной шутке.

Вдруг он тихо рассмеялся.

— Они с ума сойдут от злости... — начал он и вдруг остановился, увидев Бенедикта.

— Кто это? — резко спросил он.

У Бенедикта пересохли губы, он облизал их, а у матушки Бернс затряслись руки.

— Он мой хороший знакомый... — начала она.

Но мужчина вдруг бросился вперед и больно вцепился в плечо Бенедикта своими сильными пальцами. Бенедикт побледнел.

— Ты знаешь меня? — спросил он, поворачивая его к себе.

Бенедикт отрицательно покачал головой.

— Клиф! — закричала матушка Бернс.

— Никогда меня не видел?

Бенедикт посмотрел в красновато-карие глаза, из которых исчезло все озорство, и тряхнул головой. Пальцы негра так больно впились в плечо, что ему трудно было двинуть шеей.

— Нет! — сказал он, задыхаясь.

— Запомни, тебя здесь сегодня не было!

— Клиффорд! — крикнула снова матушка Бернс, и глаза ее гневно сверкнули. — Сейчас же отпусти мальчика!

Отпустив Бенедикта, молодой негр повернулся к ней с коротким смешком.

— Что вы с ним делаете, с этим мальчиком? — спросил он.

Она сердито посмотрела на него и отрезала:

— Тебя это не касается!

Опять послышались гудки сирены. Мужчина шагнул к окну и прижался к косяку, чтобы видеть, что происходит на улице. Матушка Бернс повернулась к Бенедикту.

— Мне надо спешить! — воскликнул Бенедикт. Он был очень бледен.

— Я буду ждать вас в следующее воскресенье, в обычное время, — спокойно сказала она, бросая взгляд на своего посетителя, по напряженному лицу которого снова пробежала лукавая усмешка. Бенедикт пошел к двери, но матушка Бернс вдруг всплеснула руками и сказала:

— Ах, чуть было не забыла спросить!

Бенедикт остановился. Матушка Бернс порылась в складках юбки и вытащила из кармана длинный белый конверт со знакомым обратным адресом в уголке, — при виде этого конверта сердце мальчика упало.

— Матушка, я не могу остаться! — испуганно вскричал он.

— Да, тебе пора, — быстро проговорила она и сунула письмо обратно в карман. Потом она оглянулась на человека, стоявшего у окна, и тихо шепнула:

— Не сердись на него. Его ищет полиция, но он не преступник. Просто он член профсоюза, вот и все.

Бенедикт даже открыл рот от удивления и повернулся, чтобы посмотреть на негра. Притаившись у стены, тот осторожно отводил кружевную занавеску своей длинной рукой с тонкими пальцами.

Бенедикт тяжело вздохнул.

— Мне пора! — сказал он и вышел на улицу.

Загоралась заря, пронизывая туман зеленоватыми лучами. С воем промчалась обратно полицейская машина. Прижавшись к стене, Бенедикт смотрел ей вслед. Красные фары мигали сзади, как чьи-то злые глаза. Гигантский ком раскаленного шлака скатился под откос, высоко подпрыгнул и взорвался. Осколки разлетелись далеко вокруг, а несколько с оглушительным шипением упали в Ров. На этот раз раскаленный шлак добрался до самого Рва — это случилось впервые! Бенедикт бросил последний взгляд на бедные, крытые толем лачуги и свернул на Горную авеню к церкви. В голове у него беззвучно гудел колокол, он шел понурившись, и ему казалось, что на голову ему сыплются, как снег, зловещие белые конверты.

Когда Бенедикт вошел в ризницу, там еще никого не было. Больше всего он любил именно эти минуты: он был один в преддверии святилища, среди немногих знакомых вещей: тут были два стенных шкафа со священными облачениями, стальные ящики, где хранилась церковная утварь — кадила, дарохранительница, кропильница, ладан, свечи, сияющая золотом чаша, которую священник так часто поднимал над его склоненной головой, старые церковные книги... Он надел свой стихарь и сутану (сутана висела в шкафу, — его собственная!) и почувствовал, что наконец успокаивается, освобождаясь от всего, что произошло с ним в городе и дома, забывает мучительные минуты леденящего ужаса, Большой Ров, голод... В этом облачении он был под надежной защитой от всего мирского, оно соединяло его с извечной верой, вливало в него неодолимую силу.

Движения Бенедикта стали четкими и уверенными: он взял сосуды с вином и водой и вышел из ризницы. В церкви уже молились несколько прихожан. Женщины в черных платках прижимали к груди худые, огрубевшие от работы руки; губы их шептали слова молитвы. Мужчины пришли сюда в рабочей одежде, чтобы сразу по окончании обедни отправиться на работу. На скамьях подле них стояли небольшие термосы с горячим кофе на завтрак, напоминая им о покинутой теплой постели и жене.

Круглый купол церкви нависал над ними, как гигантское ухо; молитвы вместе с дыханием медленно плыли вверх. Бенедикт преклонил колено, встал и понес сосуды к алтарю. Он взял из ризницы чашу для омовения рук и полотенце, потом зажег две свечи по обе стороны дарохранительницы.

Когда Бенедикт снова вернулся в ризницу, входная дверь отворилась.

— О! — удивленно воскликнул отец Брамбо. Он стоял на пороге, высокий и стройный, в сиянии бледно-розовой зари, и улыбался, глядя на Бенедикта. — Ты будешь помогать мне, — спокойно сказал он.

Бенедикт слегка закусил губу, чтобы сдержать радостный трепет. Он принес молодому священнику ризу и потир и стал наблюдать, как тот готовится к службе. Священник на минуту закрыл глаза, тонкие губы его шевелились. Потом он начал облачаться. Бенедикт подал ему пояс, проверил, на какой стороне кисточки, одернул стихарь, чтобы он нигде не висел. Отец Брамбо облачился в епитрахиль; глаза его были опущены, длинные ресницы отбрасывали тень на щеки. Одевшись, он молча взглянул на Бенедикта.

— Все в порядке, отец мой! — прошептал Бенедикт.

Отец Брамбо кивнул. Он опустился коленями на скамеечку и, закрыв глаза, начал читать про себя молитву, которую надлежало читать перед ранней обедней. Бенедикт наблюдал за ним со щемящей сердце гордостью; ему казалось, что он призван охранять молодого священника, вместе с которым в их церковь вошла божественная благодать. Чуть ли не с досадой он отогнал все воспоминания о том, что случилось ночью и утром: он хотел лишь покоя, красоты и благоволения, — всего того, что наполняло эту тихую комнату, где слабо пахло ладаном и душистым мылом. Здесь все и навсегда принадлежало ему. Взгляд Бенедикта остановился на мягко изогнутой шее отца Брамбо. Но даже сейчас, когда он смотрел на коленопреклоненного молодого священника, на его красивую голову и опущенные нежные веки с синими прожилками, он не мог забыть отца Дара. Сколько раз он наблюдал, как тот пошатывался на этой самой скамеечке; от него пахло затхлостью, немытым телом, и он рассеянно почесывался, потому что его кусало зимнее шерстяное белье, а над косматой его головой витал запах табака и прогорклого пива.

На глаза мальчика навернулись слезы: ему хотелось тронуть молодого священника за локоть и сказать: «Спасибо, что вы приехали к нам, отец мои!» В предвкушении той минуты, когда они вдвоем будут стоять у алтаря, мальчика охватила трепетная радость. Он, Бенедикт, — надежная опора отца Брамбо! Сердце его наполнилось блаженным смирением, он закрыл глаза. В его представлении святой Августин или святой Бенедикт выглядели совсем как отец Брамбо: светлые волосы красивыми волнами ниспадают на плечи... Бенедикту больше не придется краснеть перед прихожанами за старого отца Дара. Теперь пришел другой — его прекрасные синие глаза излучают сияние, а бледное лицо и тихий голос свидетельствуют о благочестивых помыслах. Перед мысленным взором Бенедикта возник как бы по контрасту его собственный облик: смуглое, скуластое лицо с приплюснутым носом, похожие на материнские, серые, с желтым отливом, глаза, грязные, светлые, как солома, волосы, воспаленные ноздри...

После этого сравнения отец Брамбо показался ему еще красивее.

Бенедикту всегда чудилось, что церковь — это огромная звучащая раковина, погруженная в безбрежное море святости. Сквозь закрытые двери доносилось глухое бормотание, — казалось, отзвуки давних молитв, витавшие среди пыли и теней, сливались все с новыми и новыми молитвами. Здесь царил глубокий покой; за этими стенами мальчик забывал о крытых толем лачугах, ютившихся вдоль Большого Рва, о красной летучей пыли, о навалах шлака, о мусорной печи и мистере Брилле: все это было преходящим и бренным. Незыблемой, вечной была только церковь.

Сюда он стремился, смиренный, но сильный духом, смертный и бессмертный. Здесь было его царство. Здесь утолял он таящуюся в его сердце жажду гармонии и веры, непоколебимого постоянства и вечности, святой справедливости законов, предначертанных богом. Здесь, в этой церкви, где отзвуки молитв как птицы взлетали под купол, было сосредоточено все искусство, которое он знал, вся музыка, вся любовь, и душа его оживала.

Он увидел, как отец Брамбо перекрестился — сейчас он поднимется с колен, но в эту минуту дверь ризницы распахнулась, и на пороге, на фоне мутноватого неба, заполняя собой весь дверной проем, появился отец Дар. У Бенедикта екнуло сердце. Отец Брамбо не поднял головы, глаза его были опущены.

Неуклюже качнувшись, отец Дар схватился за косяк и увидел Бенедикта.

— Ты опоздал! — требовательно прохрипел он, протянув к нему руку. — Я тебя ждал, ждал!

Отец Брамбо обернулся, руки его все еще были прижаты к груди.

— Ну ладно, на этот раз я тебя прощаю, — с трудом выговаривая слова, продолжал отец Дар. — Подай мне скорей облаченье! — Он шагнул в ризницу и снова пошатнулся.

Бенедикт бросился к нему и взял его за руку.

— Идите домой, — зашептал он, сгорая от стыда. — Уходите, отец мой.

Отец Дар ринулся к шкафу и распахнул его.

— Сынок, — приказал он, — поди-ка сюда!

Отец Брамбо побледнел, на его губах застыла натянутая, болезненная улыбка. Он молча наблюдал за Бенедиктом и стариком; голубые его глаза потемнели.

— Сядьте, отец мой! — срывающимся голосом бормотал Бенедикт, подводя старика к табуретке и стараясь усадить его.

— Нам надо служить обедню! — сердито кричал отец Дар.

— Нет, отец мой, — ответил Бенедикт. — Служить будет отец Брамбо. Все в порядке.

Старик уставился на Бенедикта тяжелыми воспаленными глазами, на голове его вздыбилась косматая грива.

— Отец Брамбо... — забормотал он. — Отец Брамбо...

Он погрузился в долгое раздумье, потом наконец очнулся и доверительно шепнул Бенедикту:

— Они выгнали меня, мой мальчик. Выгнали меня. Теперь ты меня уже тут не увидишь...

— Да, отец мой, — сказал Бенедикт. — Служить будет отец Брамбо.

Старик посмотрел на Бенедикта.

— Разве ты не хочешь мне помочь? — спросил он.

— Хочу, отец мой, конечно хочу, — серьезно ответил Бенедикт. — Но вы больны, а отец Брамбо...

Он бросил умоляющий взгляд на молодого священника, но тот молчал, наблюдая за ними с горькой, слабой усмешкой.

— Отцу Дару скоро станет лучше, — вскричал Бенедикт, — только бы отвести его домой!

Старик опустил на плечо Бенедикта тяжелую руку.

— Уже поздно, — строго сказал он. — Пора начинать. Идем...

— Пожалуйста, отец мой, — Бенедикт чуть не плакал, — позвольте мне отвести вас домой. Отец Брамбо...

Старик так сжал плечо Бенедикта — то самое, в которое утром вцепился посетитель матушки Бернс, что мальчик вскрикнул и колени у него подогнулись, а в глазах потемнело.

— Вы делаете мне больно, отец мой! — сказал он с болезненным смешком.

Отец Дар посмотрел в его расширенные глаза — рука его медленно разжалась, он отпустил плечо Бенедикта. Голова старика упала на грудь, словно тяжелые космы волос тянули ее вниз, из груди его вырвался стон. Бенедикт взял его за руку и повел к двери. В эту минуту на пороге вдруг появилась миссис Ромьер. Она деловито схватила отца Дара под руку и потащила вниз с крыльца.

— Теперь он у меня не вырвется, — приговаривала она. — Начинайте обедню. Ну и вид у вас, отец мой! — принялась она отчитывать своего хозяина.

После того как дверь за ними закрылась, Бенедикт и молодой священник долго молчали. Бенедикт не мог заставить себя поднять глаза. Его словно жгли на медленном огне. Едкий запах тумана, казалось, сгустился вокруг него. Из церкви доносились приглушенные звуки. Бенедикт медленно поднял голову и протянул дрожащие руки к отцу Брамбо, который словно застыл посреди ризницы, бледный, с красными, как от укусов, пятнами на щеках.

С опущенной головой молодой священник прошел в церковь. Позванивал маленький колокольчик. Бенедикт последовал за отцом Брамбо. В памяти медленно всплывали латинские слова: «Ad Deum qui laetificat juventutem meam...»[8]

Их встретила волна тихих вздохов, шарканье ног. Бенедикт не глядел на прихожан. Он механически выполнял свои обязанности, отвечая молодому священнику тихим, напряженным голосом. Лицо у него горело так, словно ему надавали пощечин.

Голос отца Брамбо был чист и сладостен. Преклонив колени, Бенедикт следил за мягкими движениями молодого священника, и, по мере того как продолжалась обедня, он позабыл и об отце Даре, и о матушке Бернс. Снова он был во власти света и красок, во власти тишины, наполненной еле слышным бормотанием, снова на него снизошли покой и глубокое удовлетворение, а по телу разлилась приятная истома. Бенедикт слышал у себя за спиной дыхание людей: он ощущал глубокую нежность к ним, ему казалось, что он старше их всех. Он любил их за то, что они пришли сюда в это раннее утро и, смиренно склонив головы, шептали те самые молитвы, на которые так горячо откликалась его собственная душа.

— Misereatur vestri omnipotens Deus...[9] — звучал голос отца Брамбо.

Мерцали огни свечей, бросая отсветы на позолоту подсвечников.

— Amen, — произнес мальчик.

Он перекрестился, стараясь попадать в такт движениям отца Брамбо, и снова повторил:

— Amen.

На мгновение перед мысленным взором Бенедикта вдруг возник спотыкающийся, пьяный отец Дар, и сердце его болезненно сжалось. Раздался заводской гудок; он словно понимал, что проник в церковь, и тоже приглушил голос, призывая к труду нерадивых рабочих, заснувших в церкви с именем Христа на устах. Вой сирены тоже прозвучал здесь тише, не так зловеще; Бенедикт вскинул голову, но сирена уже стихла вдали. Зато он услышал чей-то громкий храп. Он украдкой посмотрел на священника и убедился, что тот тоже слышал. Отец Брамбо начал запинаться и внезапно умолк; в глазах его был ужас. Бенедикт проследил за его взглядом: сквозь кружевной покров дарохранительницы просунула свою острую мордочку мышка. С минуту она оглядывала церковь, а потом юркнула вниз и исчезла.

Бенедикт видел напряженную спину отца Брамбо, его профиль, белую щеку. Крупные капли пота выступили у него на лбу и покатились по щеке; плечи задрожали, как будто он сдерживал рыдания; лицо напряглось; из груди вырвался слабый стон.

Позади них слышалось бормотание — люди продолжали молитву. Бенедикт ждал, но молодой священник не шевелился. Мальчику казалось, что вот-вот случится страшная катастрофа: рухнут колонны, стены и своды, погибнут города...

— Domine, exaude orationem meam[10], — раздался наконец прерывистый голос отца Брамбо.

— Et clamor meus ad te veniat[11], — отозвался Бенедикт.

— Dominus vobiscum[12].

Пламя свечей вдруг заколыхалось, будто кто-то пытался их погасить.

— Et cum spiritu tuo[13].

Отец Бенедикта ходил в церковь только на похороны, но никогда не отказывался помочь общине, и если надо было починить крышу церкви, поштукатурить потолок или даже покрасить алтарь, то звали его. В то утро он рано ушел из дому, чтобы сколотить столы для пикника в ореховой роще, где листва, несмотря на налет красной пыли и копоти, все еще была зеленой. Обитатели Литвацкой Ямы решили отпраздновать прибытие отца Брамбо в их приход. Задумано было гуляние и благотворительный базар. Мать Бенедикта заранее насобирала в лесу и на холмах полные корзинки зелени и поймала в силки двух диких кроликов.

Бенедикт помогал отцу мастерить столы. Он держал доски, а отец распиливал и прибивал их. Мальчик краснел от радости, когда отец бросал ему грубовато, но с приметным уважением, как равному: «Подай-ка мне доску... Молоток!.. Принеси гвоздей!» Окружающие шли со всеми вопросами к его отцу, они, не сговариваясь, признавали его своим вожаком. С ним советовались, куда поставить киоски, как развесить фонари, где утрамбовать площадку для танцев. Отец всегда знал, что и как следует делать.

Они даже сложили печь на склоне холма. Протянули проволоку от дерева к дереву и развесили бумажные фонарики. Как по волшебству роща преобразилась, расцвела яркими красками. Вот удивится отец Брамбо! Наверно, глаза молодого священника засияют, когда он придет сюда и увидит, как качаются разноцветные фонарики, пенится в бочках золотистое имбирное пиво, а столы ломятся от кушаний и сладких пирогов. И все это для него! Бенедикт с нетерпением ждал этой минуты, с его губ не сходила легкая улыбка.

В рощу стали сходиться женщины с провизией. Они несли домашние кексы, печенья, блины, пироги, разные колбасы, маринады, прихватили и кислую капусту с тмином в глиняных кринках. Чтобы зажарить козленка, развели костер. Увидев издали свою мать, Бенедикт побежал ей навстречу. Она тащила две больших кастрюли.

— Что там, мама? — осведомился он.

Она бросила на него торжествующий взгляд.

— Я приготовила двух кроликов, — шепнула она. Он улыбнулся ей и взял одну из кастрюль.

— Посмотри-ка, — сказал он, подходя к отцу и приподнимая крышку.

Отец курил крепкую папиросу-самокрутку и, казалось, не расслышал его. Он рассеянно кивнул, глядя куда-то вдаль. Лицо его горело.

— Ступай, — резко сказал он Бенедикту. Мальчик обиженно отошел и понес кастрюлю к столу.

Вся роща наполнилась восхитительными запахами. Маленькие костры горели на склоне холма, над ними вились курчавые дымки. Дети затеяли шумную игру, теперь они будут бегать до самого вечера, пока не свалятся с ног и не заснут, усталые, с разгоревшимися щечками. Пока что они с веселыми криками и смехом сновали среди взрослых. Бенедикт заметил, что его братишка сидит на корточках под столом.

— Что ты там делаешь, Джой? — спросил он.

Джой сердито взглянул на него.

— Сижу! — отрезал он.

Бенедикт оставил его в покое.

И вдруг грянула музыка. Два аккордеона хрипло и призывно заиграли плясовую, старый мистер Гражулис не вытерпел и пустился вприсядку. Он с трудом выбрасывал вперед негнущиеся ноги. Все начали хлопать в ладоши и притопывать по твердой земле. Бенедикт, безотчетно улыбаясь, смотрел на старика, а у того седые волосы разлетались над головой во все стороны, лицо раскраснелось, но ноги ни разу не сбились с ритма. Вдруг аккордеоны перешли на тихую, рыдающую песню, то ли русскую, то ли словацкую, и женщины вокруг Бенедикта начали утирать глаза фартуками. Но вот раздались оглушительные аккорды, и понеслась вихрем бешеная полька. Взрослые оживились, встрепенулись, будто их кто-то укусил; сначала это даже смутило Бенедикта, но скоро он стал покатываться со смеху: его тетка с мужем как угорелые носились по полянке и наконец остановились, выбившись из сил.

Вокруг него все что-то жевали, но Бенедикту не на что было купить еду. Вырученные деньги предназначались для церкви — их передадут отцу Брамбо.

Кто-то тронул его за плечо. Он обернулся и увидел перед собой отца.

— Возьми-ка! — сказал тот, протягивая ему несколько монет. — Купи что-нибудь для Джоя.

— А для мамы?

Отец молча поглядел на него и ничего не ответил. Опустив голову, Бенедикт взял деньги и отправился искать Джоя, но тот куда-то исчез. Он подошел к матери.

— Мама! — сказал он, протягивая ей деньги.

Она спрятала монетки в коробку из-под сигар и положила ему в миску порцию тушеного кролика. Она все время улыбалась. Он отошел от матери, обмакнул хлеб в соус и съел, умиляясь при мысли о том, что это вкусное кушанье приготовила его мать; у него даже слезы на глаза навернулись. Бенедикт отыскал отца.

— Попробуй-ка, папа, — сказал он.

Но отец сердито оттолкнул его.

— Ешь сам... слышишь!

Бенедикт отправился искать брата. Он увидел его издали: Джой играл с козленком, привязанным к дикой яблоне, и Бенедикт не решился подойти к нему, — ведь скоро этому козленку перережут горло. Бенедикт чуть не заплакал при виде оживленной рожицы Джоя, разговаривавшего с козленком.

Музыка все еще играла — «литвацкая музыка», как презрительно сказал бы, наверно, мистер Брилл. И вдруг Бенедикт испугался при мысли, что сейчас сюда придет отец Брамбо. Мальчик почувствовал, что не может здесь больше находиться, и вышел из рощи. Смеркалось. Он пошел тропинкой вдоль кустов бузины к роднику. Навстречу ему попадались женщины и мальчики, его товарищи, с полными ведрами, из которых выплескивалась вода.

Возле родника пахло коровами. Они истоптали всю землю вокруг деревянного сруба, превратили ее в болото. Пахло дождевыми червями и мхом. И даже сюда доносился из-за леса едкий запах горелого шлака.

Бенедикту ни с кем не хотелось разговаривать и, увидев Тони, маленького итальянца, прислуживающего вместе с ним в церкви по воскресеньям, он свернул в лес. Там в тени за деревом стоял его отец.

— Папа! — позвал Бенедикт.

Отец быстро обернулся и жестом велел мальчику уходить, а за его спиной мелькнула фигура какого-то мужчины, который отпрянул назад, в тень. Бенедикт остановился, затем нерешительно двинулся вперед и позвал еще раз:

— Папа! — Он собирался подойти еще ближе, но отец поспешно шагнул на тропу, протянув на прощанье руку своему собеседнику. При свете луны Бенедикт увидел, как их руки слились в крепком пожатии. Вместо того чтобы идти на пикник, мужчина быстро удалился в противоположном направлении. Бенедикт глядел ему вслед — по телу у него пробежали мурашки.

— Пошли, пошли, — строго сказал отец, беря его за плечи и резко поворачивая.

Бенедикт вопросительно посмотрел на отца, но тот ответил ему недовольным взглядом, а затем, будто вспомнив, что следовало бы рассердиться, грозно спросил:

— Почему ты не на пикнике?

Бенедикт пожал плечами, — он не сумел бы объяснить, почему он ушел оттуда. Ему захотелось взять отца за руку, но вместо того он молча пошел рядом с ним. До них все время доносился праздничный гул, а когда они вышли на поляну, всеобщее веселье захватило и их. Ярко горели разноцветные фонарики, озаряя раскрасневшиеся лица и блестящие глаза, и у Бенедикта снова поднялось настроение. Он увидел Тони и на этот раз подбежал к нему и обнял за плечи.

— Не забудь, что в субботу мы играем против «Птичек-соек»! — строго напомнил Тони, глядя на него своими темно-карими глазами.

— Помню, помню! — засмеялся Бенедикт.

— Мы им всыплем, этим черномазым! — продолжал Тони, моргая длинными ресницами.

«Нехорошо так называть их», — покраснев, подумал Бенедикт, и его улыбка вдруг погасла. Он потупился.

— Знаешь, Тони... — начал было он, но прикусил губу. Его товарищ, не подозревая, в чем дело, доверчиво смотрел на него.

— Мы побьем их, если ты будешь играть, Бенни! — с гордостью заявил Тони.

Бенедикт на миг заколебался, встретившись с его восхищенным взором, но затем круто повернулся и, не сказав ни слова, ушел. Он был польщен и вместе с тем чувствовал себя виноватым.

Танцы были в разгаре. Он стал пробираться сквозь толпу людей, которые, смеясь, с увлечением хлопали в ладоши, и вдруг изумленно отпрянул: на полянке отплясывали польку его отец и мать! Лицо у матери было бледное, покрытое испариной, и, хотя она смеялась, видно было, что она страшно конфузится, зато отец, казалось, забыл обо всем на свете... Бенедикт быстро отошел и спрятался в толпе. Но взрывы радостного звонкого смеха звучали так заразительно, что он не устоял и вернулся обратно.

Перед ним мелькнуло лицо Джоя: с робкой улыбкой, застывшей на его мордашке, тот глядел во все глаза на невиданное зрелище — его родители танцуют! А Бенедикт не решался смотреть на отца. Наверно, он пьян, думал мальчик. Ему казалось, что матери должно быть мучительно неловко из-за этого. Однако выражение откровенного, безудержного веселья, которое он раза два уловил на ее лице, сбивало его с толку. Неожиданно ему пришло в голову, что когда-то в молодости его родители были вот такими, как сейчас, и у него даже рот приоткрылся от удивления.

Полька продолжалась. Его отец, возбужденный, с разгоревшимся лицом, выхватил аккордеон у музыканта и заиграл сам. Все с восторгом ему зааплодировали. Круг расступился, и в центре остался один отец; он играл и продолжал плясать. Вдруг из толпы стремительно выскочил маленький Джой и тоже пустился в пляс. Он носился по кругу вслед за отцом, в точности копируя его движения. Джой неистово выбрасывал вперед ноги, скрестив на груди худенькие ручонки. Бенедикт улыбнулся ему — он так любил его в эту минуту! — но Джой вдруг шлепнулся с размаху на землю. Грянул хохот. Джой растерянно поднялся — наверное, он больно ударился — и подошел к Бенедикту; тот обнял его за плечи.

А отец все плясал. Он кружился на каблуках, подпрыгивал, приседал, снова кружился. И все это время его аккордеон, которому откуда-то издали вторил другой, ни разу не сбился с ритма!

Когда он наконец остановился, раздался гром рукоплесканий и новый взрыв хохота. Из гущи толпы, хлопая в ладоши, выступил отец Дар. Его густые волосы вздыбились, как чудовищная копна. «Неужели отец Дар тоже намерен танцевать?» — подумал Бенедикт, и сердце его упало, когда старый священник пошел вприсядку, с трудом поспевая за аккомпанементом. Лицо отца Дара пылало, на багровой шее налились жилы. Отец Бенедикта играл все быстрей и быстрей, с лукавой улыбкой, — все быстрей и быстрей плясал старый священник, а зрители хлопали в ладоши все громче и громче!

Оглушительно грянули последние аккорды — будто дерево свалилось, — музыка оборвалась, и отец Дар торжествующе помахал рукой. От аплодисментов и смеха фонарики качались из стороны в сторону. Старик обнял отца и что-то ему сказал, а отец расхохотался и потряс в воздухе аккордеоном. Они хлопали друг друга по плечу, смеялись и кивали. Кто-то поднес им по стакану вина; они выпили залпом, и лица их еще больше вспотели и стали ярко-красными, как глянцевитые, румяные яблоки. Но вот аккордеоны заиграли новую мелодию, отец и старый священник вернулись в круг. Зрители обступили их стеной. Воротничок у отца Дара оторвался и болтался поверх его черной сутаны. Сначала они, заложив руки за спину, не спеша прошлись друг против друга на каблуках. Потом отец с грозным видом проплясал несколько тактов, и старый священник передразнил его. Отец принял вызов и вдруг выкинул неожиданное коленце, к которому старый священник отнесся как бы с пренебрежением. И между ними началось бурное состязание, — словно подхваченные вихрем, они закружились, заплясали под все нарастающий одобрительный гул. Бумажные фонарики колыхались, как от порывов буйного ветра. Воротничок отца Дара совсем оторвался, упал на землю; его затоптали в пыли, но никто этого даже не заметил. Волосы старого священника развевались в бешеной пляске.

И в этот миг Бенедикт увидел лицо отца Брамбо: оно возникло с неумолимой четкостью среди хаоса звуков, красок и запахов. Мертвенно-бледное, оно выделялось как шрам на фоне этого празднества. Отец Брамбо не отрываясь смотрел на его отца и на старого священника, потом оглянулся на стоявших вокруг людей — в глазах его промелькнул ужас, он отпрянул и растворился в толпе.

Страдание и отчужденность с такой силой отразились на этом лице, что сердце Бенедикта больно сжалось от сочувствия. Вот такое же лицо было у молодого священника, когда Бенедикт с гордостью показывал ему в первый раз долину — его приход и пастырский вертоград... Бенедикту захотелось остановить музыку, броситься к отцу Брамбо и как-нибудь его утешить...

Но он стоял, не сдвинувшись с места, словно прикованный к чужому страданию, пока аккордеоны не умолкли.

Тогда отец Дар взобрался на скамью, которую сколотил отец Бенедикта, и крикнул:

— Замолчите-ка все! Тихо!

Ему пришлось прокричать это несколько раз, да еще прибавить какие-то смешные словацкие ругательства, вызвавшие удивленный смех женщин. Наконец наступила тишина. Он простер над толпой руки.

— Ну, как? Все уже раскошелились? — вскричал он.

И мальчишки хором ответили:

— Не-ет!

— Деньги вашу пойдут на церковь, — продолжал отец Дар, — так что тратьте, тратьте все, что у вас есть! Бог вас не оставит... Перед вами разные кушанья и напитки... — Он умолк с невинным видом, и все понимающе захохотали. — Но, конечно, только не крепкие напитки, — добавил он. — Я хочу поблагодарить детей... — он остановился и строго посмотрел вниз, — за то, что они хорошо себя вели и слушались матерей. — Раздались выкрики шалунов, но отец Дар не обратил на это никакого внимания. — Я хочу поблагодарить отцов, которые смастерили столы и прилавки, и матерей, которые приготовили еду. Я рад, — громко провозгласил отец Дар, — что мы еще не разучились радоваться и веселиться даже перед лицом... всяких событий. Даже когда наши помыслы омрачены заботами. Но светлый день настанет! Будьте мужественны, не теряйте веры! Светлый день придет! Бог победит Маммону, ибо он сильнее! Бог вас не оставит, друзья мои! — Отец Дар остановился и вытер разгоряченный лоб, потом продолжал уже более спокойным тоном: — Этот пикник... этот праздник устроен по важному поводу: к нам приехал новый священник — мне в подмогу. Вы видели его в прошлое воскресенье. Сегодня мы пригласили его сюда. Он придет, он будет говорить с вами: откройте ему свои сердца! Он ваш пастырь: заботьтесь о нем, охраняйте его, будьте с ним ласковы. Помните — он молод; помните, что ему понадобится ваша помощь! — Отец Дар стукнул кулаком по открытой ладони. — Помогите ему! — крикнул он так громко, что на его голос отозвалось эхо. — Скажите ему, что бога можно найти и здесь. Да, здесь, в этой бедной долине, — среди вас, если поискать. Бог в ваших мозолистых руках; бог в вас самих. Он с вами, когда вы работаете у пылающих горнов, — а души ваши в руках господних!

Старый священник умолк. Голова его поникла, пряди волос свесились на лоб. Потом, устремив взор в толпу, он стал звать:

— Отец Брамбо! Где вы? Подите сюда, скажите несколько слов вашим прихожанам.

Он смотрел поверх голов, возвышаясь над всеми.

— Отец Брамбо!

Люди начали оборачиваться, искать глазами молодого священника. Бенедикт влез на стол и напряженно вглядывался в окружавшую их темноту. Ему показалось, что в проблеске света он видит, как кто-то быстро идет по склону холма, спешит прочь отсюда, и черные полы сутаны развеваются, подымая облако пыли.

Бенедикт не слушал больше отца Дара. Спрыгнув со стола, он поднял с земли затоптанный воротничок старого священника, сунул к себе в карман и стал проталкиваться сквозь толпу. На опушке леса он заметил Джоя, — тот растерянно стоял под дикой яблоней, а потом обошел ее в поисках исчезнувшего козленка. Бенедикт прошел стороной по тропинке вдоль заброшенных шахт, — глубокие шурфы угрожающе зияли у самых его ног. В кустах слышались шорохи, высоко над головой, выгнувшись, как арбузная корка, висел тоненький месяц. Мальчик уходил все дальше, музыка затихала вдали, и боль в его сердце тоже утихала. Неотступно стоявшее перед ним бледное лицо отца Брамбо растаяло в темноте, словно последняя вспышка церковной свечи. Мимо него, задевая крыльями за ветви деревьев, неуклюже пролетела сова. Бенедикт достал из кармана воротничок отца Дара, стряхнул с него пыль и разгладил его...

В кухне горел свет, но дверь оказалась запертой. Отец сначала отодвинул занавеску и выглянул в окно, а потом уже отпер дверь.

— Иди наверх и сейчас же ложись спать! — приказал он.

За кухонным столом сидели в полутьме четверо мужчин. Фитиль керосиновой лампы был прикручен. На секунду мальчик остановился, глядя на них, но тут же опомнился и бросился наверх.

Джой уже давно блуждал в неведомой стране сновидений. Он то и дело ворочался с боку на бок и осипшим голосом спорил с кем-то. Бенедикт скользнул в теплую постель, поближе к худенькому тельцу брата, и заснул глубоким сном.

Вдруг его словно что-то ударило, он вскочил с кровати. Джой ахнул и тоже проснулся, вынырнув из сновидений, как перепуганный пловец из глубокой воды. В комнату вбежал отец.

— Ты чего кричишь? — спросил он.

Бенедикт уставился на него.

— Папа, — сказал он, — я знаю этого человека!

— Кого? — нетерпеливо воскликнул отец.

— Человека из тюрьмы!

Теперь отец посмотрел на него долгим взглядом.

— Спи, — сказал он Джою, легонько толкнув его на подушку, потом помолчал, задумчиво вздыхая. Когда же отец заговорил снова, в его голосе, хоть он и звучал мягко и даже ласково, слышались такие непреклонные нотки, что Бенедикту невольно припомнилось, как тяжела бывает отцовская рука.

— Слушай, Бенедикт, — сказал он. — Засыпай скорей и позабудь, кого ты видел на кухне. Спи. Понял?

Бенедикт снова улегся в постель.

— Ты понял, Бенедикт? — спросил отец.

— Да, папа, — сказал тот, отворачиваясь. — Я запомню, что ты сказал.

Глаза мальчика были широко раскрыты. Отец помедлил, словно хотел что-то прибавить, потом, сказав в последний раз «спи!», ушел. А когда стихли его шаги, Бенедикт прошептал в пустоту комнаты:

— Я видел вас, Добрик! — И темнота сомкнулась над ним, заглушая его голос.

При свете дня ночные события показались Бенедикту неправдоподобными.

Когда он вышел утром на кухню, мать, держа Рудольфа на коленях, «размешивала кашку» у него на ладошке и с лукавой улыбкой напевала песенку, а малыш восторженно улыбался, поеживаясь в сладком ожидании. Джой мечтательно смотрел на них.

Рудольф засмеялся, а мать начала с серьезным видом загибать ему пальчики:

Она сжала его мизинец, а потом пальцы ее быстро побежали вверх, к его подмышке, а он завизжал, захлебываясь от смеха. Джой, улыбаясь, держал малыша, а мать щекотала его и смеялась.

Бенедикт молча смотрел на веселые лица своих братьев и матери. Ему было жаль нарушить эту минуту.

Отец нагнулся над медным котлом, стоявшим на плите, — по длинной трубочке в бутылку стекали капли алкоголя. В кухне пахло жженым сахаром и суслом.

— Папа, — решился наконец Бенедикт, — мне нужны деньги.

— Закрой дверь, — сказал отец по-английски.

Бенедикт прикрыл дверь. С минуту он смотрел на отца, вспоминая, как накануне тот выглядывал в окно из-за занавески, потом отогнал это воспоминание.

— В церковной школе опять требуют плату за обучение, — упрямо продолжал Бенедикт. — Мы ведь не заплатили за прошлый год. Я имею в виду плату за Джоя, — добавил он.

— Пусть Джой, ходит в городскую школу.

Бенедикт ничего не ответил, — ему хотелось, чтобы отец заговорил на родном языке, но тот тоже умолк.

— Я должен заплатить, папа, — снова сказал Бенедикт, сдерживая поднимающееся раздражение, — Джой отстает в учебе. Я должен купить ему книги.

Ему почудилось, что всю ночь он, как в бреду, метался в постели, сжимая в руках затоптанный воротничок.

— В городской школе учебники выдают бесплатно, — ответил отец, проверяя, хорошо ли действует самогонный аппарат. — С меня берут школьный налог, — ты пойди и получи с них деньги.

— Я не допущу, чтобы Джой ходил в городскую школу! — горячо воскликнул Бенедикт. — Отец Дар сказал...

Отец выпрямился и посмотрел на него.

— Что сказал отец Дар? — насмешливо спросил он, подражая интонациям отца Дара. Как он передразнивал его накануне, когда плясал с ним вместе! Бенедикт не мог без возмущения вспомнить об этом. Он сжал кулаки, ногти впились ему в ладонь.

— Перестань, папа! — закричал он, подавшись вперед. — Ты хочешь, чтобы мы все попали в ад! — Лицо Бенедикта пылало. — Но вместо нас в ад попадешь ты сам, ты, ты!

Отец засмеялся, раздраженно повел плечами. Присев на корточки перед плитой, он повернул к мальчику голову.

— Значит, попаду в ад? — спокойно спросил он. Покачав головой, он взял пустую бутылку, осмотрел ее и подставил под трубочку.

— Заводские боссы увольняют всех человека — меня тоже увольняют. Я работаю в заводе пятнадцать лет. Теперь увольняют. За что? Ты об том не думал, нет? Почему завод увольняет нас, а? — Отец взглянул на Бенедикта и погрозил ему пальцем. — Ты сказал мне, за что? — продолжал он на ломаном английском языке. — Ты не знал? Ты и не думал об этом! А я скажу тебе! Теперь они говорят: мистер Блуманис, приходите, продавайте нам дом. Почему? — крикнул он вдруг так громко, что кошка соскочила с подоконника и шмыгнула под печку.

Бенедикт горько сжал губы.

— Иди! — с жаром вскричал его отец. — Иди спроси у отца Дара, что мне теперь делать? А он пусть спросит у бога! — Отец ткнул пальцем в лоб. — Чего-то у тебя не хватает вот здесь! — Он покачал головой и безнадежно пожал плечами. — Несем деньги священнику, он строит дом, ест досыта, — а сами что? Сами ходим — одни дыры! — Отец показал на свои драные штаны. Он смотрел на Бенедикта, и тот даже в полумраке кухни, где монотонно, как сверчок, тикал будильник, увидел в серых глазах отца такое горькое разочарование — почти презрение... — Ты говоришь: папа, дай денег Джою в школу. А я отвечаю: где мы возьмем деньги на еду? — Отец простер перед собой руки. — За что? — спросил он по-литовски, потом тихо, уже не глядя на Бенедикта, повторил: — За что?

В комнате воцарилось молчание. Слышалось лишь мурлыканье кошки, прикорнувшей под печкой. Бенедикт выпрямился и проговорил, опустив голову:

— Но дом мы не продадим!

Отец бегло взглянул на него.

— Это ты говоришь! — Он вытащил из-под змеевика бутылку, завернул ее в газету.

— Отнеси мистеру Дрогробусу, — сказал он. — И купи учебники.

Отец протянул Бенедикту бутылку. Отводя взгляд, Бенедикт взял ее и вышел из дому.

Ему хотелось унести бутылку подальше в поле и разбить о камень!

Под вечер мальчик вышел из дома и побрел по Тенистой улице, пересек Кукушкину аллею. Дым навис над долиной, как сизая тень; на улицах было тихо; со стороны Рва доносились крики мальчишек, игравших в бейсбол. Бенедикту захотелось присоединиться к ним, и он постоял, прислушиваясь к их веселым голосам. Воздух был тих и спокоен, но от мусорной печи, как всегда, доносилось отвратительное зловоние: там жгли бумагу, кости, тряпки, дохлых животных. Бенедикт повернул обратно и пошел по Кукушкиной аллее мимо стойл, куда сердитые мальчишки загоняли больших, громко мычащих коров, стегая их хворостинами по измазанным в навозе бокам. Над заборами свешивались цветущие кисти сирени, в небе уже засветился бледный месяц.

Бенедикт остановился у дома, который, как и соседние, стоял, чуть отступив от пыльной дороги, и был окружен сломанной изгородью. Калитка под деревянной аркой открывалась в палисадник, где вдоль изгороди и по сторонам дорожки росли темно-лиловые ирисы.

— Эй, Бенни! — раздался резкий, пронзительный голос.

Бенедикт обернулся. По переулку к нему шла длинноногая, худая девчонка с русыми косичками за спиной.

— Ты что здесь ходишь?

Бенедикт спрятал сверток за спину.

— Да ничего, — сказал он, — просто мне здесь ближе.

— А куда ближе?

— А никуда, — отрезал он.

— Несешь моему старику самогон? — догадалась она.

— Нет!

— А что за спиной прячешь?

— Не твое собачье дело! — огрызнулся Бенедикт.

— Смотри-ка, да ты ругаешься! — Она была явно довольна.

Он закрыл глаза, стиснул зубы.

— Во всяком случае, отец сказал, что больше не будет покупать самогон. Его уволили с завода.

Бенедикт посмотрел на нее.

— Что? — буркнул он.

— А потому тащи самогон обратно — или пей сам! — сказала она. — Вот придут полисмены и сцапают твоего старика за то, что он его делает. Я-то знаю.

— Дура! — сказал Бенедикт.

Девчонка вошла в палисадник и захлопнула калитку.

— А я знаю, — запела она, выпячивая губы. — А я знаю то, чего ты не знаешь.

Она была как дьявольское наваждение; он не мог заставить себя уйти. Он стоял, заложив руки за спину, и смотрел на нее. Она влезла на забор, веселая, злая, — все на свете было ей нипочем!

Наконец она произнесла свой приговор:

— Ты литвак, — сказала она. — А литваков не берут в священники.

— А я все-таки стану священником! Я уже учусь! — яростно крикнул Бенедикт.

— Вот посмотришь, — спокойно сказала она. — Сначала ты умрешь — от яда!

Он испуганно посмотрел на нее.

— Они подсыплют тебе яду в причастие!

Бенедикт поднял с земли камень и швырнул в ее голые, смуглые ноги. Девчонка удрала в дом, а он стремглав бросился прочь.

От Медового холма дорога шла только в город, но Бенедикт повернул в противоположную сторону и поплелся вдоль подножья холма, уныло глядя себе под ноги.

В сиянии месяца земля казалась серебряной. К северу, над Рвом, над лачугами, горела неугасимая заря, вечный восход солнца, брызгая длинными искрами огненного шлака, которые с шипеньем гасли, падая в мутную воду. Негры — мужчины и женщины с детьми на руках — выглядывали из окон своих лачуг, и глаза у них поблескивали желтым светом — отражением расплавленного шлака. А вдруг эта огненная река когда-нибудь доберется до них? Она ползла дюйм за дюймом вперед, по зеленой траве, сжигая на своем пути все живое. В застывшем шлаке отпечатались скелетики полевых мышей, — сами они сгорали дотла, лишь вздымалась тонкая струйка дыма да оставался этот неясный отпечаток.

Глядя на раскаленный шлак за лачугами, Бенедикт впервые ужаснулся; сердце будто упало в бездонную пропасть. Впервые он задал себе вопрос: где же в конце концов остановятся эти огненные потоки? И почему-то вспомнил, что вчера, вернувшись домой, он заметил в кухне еще одно знакомое лицо — оно чернело в полумраке...

В церкви святого Иосифа зазвонил колокол. Мальчик остановился как вкопанный. Он поставил бутылку на землю и, сняв с головы кепку, встал на колени на истоптанную коровами тропинку и перекрестился. Он горячо молил бога о помощи, словно предчувствовал грядущие испытания, он просил дать ему силу — она была ему нужна, чтобы забыть о минувших испытаниях, которые упорно жили в его памяти. Он старался представить себе, как свет благочестия озаряет щетинистое лицо его отца и широкие отцовские плечи, на которых держится весь дом; как под влиянием духовных наставников смягчается отцовская язвительная речь; но видел лишь его насмешливое и печальное лицо и слышал голос, исполненный горького презрения...

— Боже, помоги мне! — вскричал мальчик, в отчаянии сплетая пальцы.

Он встал с колен и оглянулся по сторонам, не зная куда пойти. Бутылка стояла на пыльной земле, он поднял ее и разбил о камень. В нос ударил запах алкоголя и мгновенно улетучился.

Бенедикт с горечью смотрел на лужицу самогона, сожалея о своем поступке. Ему припомнился Джой и его неоплаченное обучение, книги, которые надо было купить, и он чуть не заплакал от огорчения.

Он решил поговорить с отцом Брамбо, открыть ему свое сердце и попросить помочь ему советами. «Ведь он тоже страдает сейчас, — думал Бенедикт, — он тоже в смятении...»

Деревянная калитка громко заскрипела. Бенедикт с нежностью прислушался к этому звуку и пошел по выложенной кирпичом дорожке, через вскопанный огород, к дому священника. На губах его блуждала безотчетная улыбка, сердце билось ровнее, тишина вокруг была преисполнена миром.

В кухне горел свет, и оттуда доносились приглушенные голоса. Бенедикт открыл первую дверь и поднял было руку, чтобы постучать, но замер в лунном сиянии.

— Нет! — услышал он непривычно грозный голос отца Дара. — Это моя церковь, мой приход! Я прослужил здесь тридцать лет, я так же беден, как они. Я не согласен, я...

— Не кричите! — прозвучал холодный ответ отца Брамбо.

— Нет, буду кричать! Я переверну все вверх дном. Я сделаю все, что считаю нужным! — хрипло кричал отец Дар; слышно было, как тяжело он дышит. — Не смейте распоряжаться в моей церкви. Вы еще не родились, когда я построил ее и начал служить в ней. Эти люди — мои прихожане, и я буду им верен, пока не настанет мой смертный час! Не вам...

— Спектакля вроде вчерашнего больше не будет, — с горечью, но жестко сказал молодой священник. — Мне стыдно было показаться людям на глаза! Нет, вы этого больше не повторите, или мне придется доложить о вас епископу...

— Стыдно? — взорвался отец Дар. — Вам стыдно за меня? Стыдно за этих бедных людей? Они недостаточно хороши для вас? Ступайте доносите! Это же ваша обязанность — шпионить за мной! Скажите епископу, что видели, как я бегаю по улицам голышом...

— Довольно! — резко крикнул отец Брамбо, и старый священник внезапно умолк. Бенедикт понял, что отец Брамбо вышел из комнаты. За закрытой дверью слышалось учащенное дыхание старика. Рука Бенедикта неподвижно застыла в воздухе; он прислонился к стенке и закрыл глаза. В висках у него стучало так, будто в них билось сердце.

Немного погодя он, шатаясь и забыв прикрыть за собой калитку, вышел со двора и побрел по переулку.

Домой Бенедикт не пошел. Он долго блуждал по задворкам и пустырям, стараясь освободиться от тяжелого чувства, и не мог, — так глубоко он был подавлен происшедшим. В воздухе стоял запах коровьего навоза и уборных; из канав тянуло стоячей, гнилой водой. Мстительный ветер гнал по пустырям обрывки бумаги. Высоко в небе сияла луна. Одно лишь небо казалось неоскверненным, оно было так высоко, что земное дыхание не доставало до него. Безбрежное лунное сияние простиралось над домами, над окружавшими их холмами и звало в лучший мир — куда-то далеко за реки, леса и железнодорожные пути, туда, откуда явился отец Брамбо.

Бенедикт был не в состоянии вернуться домой. С глубоким сожалением подумал он о разбитой бутылке. Необходимо достать денег! На отца Бенедикт не надеялся. Он помнил день, когда Джой уже собрался в приходскую школу, а отец заявил, что начиная с Джоя все его дети впредь будут посещать только городскую школу. Так началась самая страшная битва из всех битв, какие Бенедикт вел с отцом. Он был готов скорее умереть, чем допустить, чтобы Джой погубил свою душу в «языческой» школе. Когда начались занятия, они с матерью потихоньку отвели Джоя в церковноприходскую школу и записали его туда. За обучение они платили деньгами, которые им с трудом удавалось сэкономить. У Бенедикта был выделен на Джоя особый фонд: он добывал деньги, продавая бутылки и разное старье. Случалось, он даже таскал мелочь из карманов Винса, своего старшего брата, когда тот приходил домой с картежным выигрышем. Потом отец, конечно, узнал обо всем, однако не запретил Джою ходить в приходскую школу, а только пожал плечами. Позднее он согласился платить немного за обучение. Но что делать теперь, когда отец стал безработным?

Отчаянная, греховная мысль пришла Бенедикту в голову: он представил себе, что идет в город — воровать! Мальчик поскорее отогнал это искушение.

Весь вечер его преследовал тошнотворный запах жженого мусора, и вдруг он понял, куда идет, хотя сначала направился в ту сторону без всякой цели. Бенедикт брел по белой известковой дороге, вздымая густую, едкую пыль. «Пусть, — думал он, — пусть пыль разъедает мне нутро». Страданием он хотел заглушить свои горькие мысли.

Никто еще, наверное, не заходил ночью так далеко! Сойдя с залитой лунным светом дороги, Бенедикт пошел сбоку, в тени. У него еще не было никакого определенного намерения, однако ему почему-то не хотелось, чтобы его заметил кривой Култер, — сторож свалки. Столб с прибитой поперек дощечкой преградил ему дорогу, как крест. На дощечке была надпись: «Прохода нет. 50 долларов штрафа».

На свалке лежали целые богатства. Каждый день, пыля по известковой дороге, сюда приезжали грузовики. Старые лошади, которых рано или поздно тоже приволокут сюда же, медленно тащились, нагруженные отбросами города, сбрасывали их и трусили обратно за новой поклажей. Сначала кто угодно мог рыться здесь в поисках разных разностей. Было просто удивительно, насколько город не понимал цены вещам: иногда выброшенной мебелью, которая требовала всего лишь небольшой починки, можно было обставить целую комнату. В прежние дни свалка была усыпана мальчишками и взрослыми, как пирог изюмом. Но затем кривой Култер (один глаз у него был совершенно закрыт бельмом, словно смотрел внутрь) водрузил здесь столб с надписью и начал сам промышлять на свалке. Он складывал разное старье в большие кучи на дворе за печью, а потом продавал.

Култер зверски пил, и у него была винтовка. По ночам, спрятавшись в густой тени печи, он стрелял в крыс, которые рыскали на свалке. Мальчишки прокрадывались сюда за медью и латунью, за свинцом и серебром, хоть и знали, что если кривой Култер их поймает, то упрячет прямо в печку...

Бенедикт вздрогнул: перед ним темнела огромная мусорная куча. Она топорщилась и зловеще шевелилась под порывами ветра. Ему послышался хриплый голос отца Дара, и от страха у него перехватило дыхание.

Ясный месяц все время с любопытством глазел на него и видел, как Бенедикт пришел сюда. Месяц заливал своим сиянием свалку, и только небольшая часть ее была погружена в глубокую тьму, в которой, словно чьи-то подстерегающие глаза, поблескивали черепки и осколки. Бенедикт посмотрел в сторону печи: ее труба высилась перед ним, как длинная колонна, упираясь в небо клубами черного дыма. Кругом стояла тишина и не было ни души; лишь вездесущий ветер шелестел бумагой да с легким шорохом скользил в картошке, длинные стебли которой белели в серебряном свете. Там и сям вспыхивали блуждающие огоньки: свалку постоянно ворошили; мусор рассыпался и скатывался вниз, прежде чем застыть в тяжелом глубоком сне. Вонь, как липкий пар, поднималась от разлагающихся отбросов. Бенедикт дрожал, зубы его стучали. Затаив дыхание, он пробирался вдоль огромной кучи, согнувшись, чтобы его не было видно. Он нашел мешок, потом рукоятку от метлы, вооружился ею и стал рыться в мусоре. Воздух был отравлен. Словно пловец, мальчик захватывал его короткими глотками, а потом медленно выдыхал.

Он нашел медный котел и сунул его в мешок. Внезапно его охватила радость. Он застыл на месте, жадно огляделся вокруг. О, какое перед ним лежало богатство! Оставалось только выбирать себе сокровища. Крысы неохотно отступали перед ним, пятились назад; он грозил им палкой. Они крались в разные стороны, злые серые тени. Бенедикт увидел сломанный канделябр и бросился к нему; канделябр, казалось, был из чистого серебра. И вдруг над долиной раздался оглушительный выстрел. Мальчик упал ничком в какую-то маслянистую лужу. С кучи посыпались вниз жестянки. В страхе он вцепился в мусор пальцами, прижался к нему. Он даже не мог пошевелить губами и прочитать молитву; он оцепенел от ужаса.

Но легкий ветер не испугался, он шелестел вокруг него и лизал его щеки. Мальчик осторожно повернул голову. С того места, где он упал, он едва мог различить печь. Мирный лунный свет заливал двор; ни одна тень не двигалась. И вдруг он увидел! Луч месяца упал на винтовку, озарил ее, — как перст указующий, она была направлена прямо на него!

Бенедикт лежал плашмя на грязной куче и не сводил глаз с винтовки. Он ждал. Он не мог пошевельнуться, не мог даже помыслить об этом! Ему казалось, что он навеки прикован к свалке, к этим гниющим сокровищам города, а сверху камнем на него навалилось его собственное тело, невероятно тяжелое. Волшебная, кристально чистая ночь сияла вокруг. И сам Ужас подкарауливал светлый месяц своим единственным глазом...

Что-то шарахнулось на куче, и опять грянул выстрел. Серая тень подскочила в лунном свете, упала и с пронзительным писком поползла по склону кучи, гремя жестянками от консервов. Затаив дыхание, Бенедикт глядел, как она спускается вниз. Снова раздался выстрел. Крыса запищала и поползла быстрее.

Бенедикт с ужасом следил за ее приближением. Он подумал, что сейчас крыса подползет к нему и запачкает его своей кровью. Ее пронзительный писк вдруг загремел у него в ушах оглушительным ревом, в котором потонули все ночные звуки. Спазма сжала ему горло, во рту пересохло, глаза расширились от ужаса. Крыса опять подскочила и кувырком покатилась вниз, а за ней с грохотом затарахтели жестянки. Внезапно все стихло; лишь отдаленное эхо перекатывалось, как барабанная дробь, но скоро и оно стихло.

Бенедикту еще долго казалось, что ему снится страшный сон; он был не в силах вырваться из-под власти злых чар. Тишина притаилась, как кошка с бархатистыми лапами, и равнодушно глядела на него из темноты. Он перестал ощущать себя Бенедиктом. Его не узнавали в темноте, принимали за кого-то другого! Он чуял смертельную опасность; он хотел крикнуть: «Господь бог знает, кто я! Спросите у него!» — но не смог, язык его прилип к гортани. Ему казалось — он слышит знакомые голоса. Эти люди готовы прийти на помощь, заступиться за него, отвести ужасную угрозу; но они где-то далеко, за непроницаемой стеной, и взывать к ним бесполезно... Мальчик оцепенел от страха. Его охватила безграничная усталость, он был близок к обмороку... Отвратительная свалка поймала его в свои цепкие лапы.

Он начал бессознательно молиться:

— Во имя отца и сына и святого духа...

Потом до слуха Бенедикта донесся его собственный шепот, и он окончательно пришел в себя.

Месяц тихонько скрылся. Облака неуклюже переваливались по небу. Тьма сгустилась, и мусорные кучи лежали теперь в густой тени.

Только сейчас Бенедикт понял, что все еще держит в руках канделябр.

Он поднялся сначала на четвереньки, затем встал на ноги. Его шатало, но он перекинул через плечо мешок, в который положил канделябр, и стал пробираться вдоль склона мусорной кучи. Усталость пригибала его к земле, он горбился, как старик, и все-таки продолжал подбирать банки, куски проволоки — все, что годилось на продажу. Только когда мешок был полон, Бенедикт, крадучись, выбрался на дорогу и зашагал следом за своей тенью.

Мужчины уже спешили на работу, хотя рассвет еще еле брезжил. Они торопливо выходили из домов, словно не были уверены, будет ли для них работа, когда они придут на завод. Бенедикту показалось, что среди них он увидел Добрика; человек, похожий на Добрика, быстро шел по улице рядом с каким-то рабочим, несшим под мышкой алюминиевый термос, на котором играл луч месяца. Но сейчас Бенедикту все было безразлично.

Он спрятал мешок за уборной и постоял во дворе, потом открыл дверь в кухню и медленно поднялся наверх.

— Это ты, Бенедикт? — шепнула в темноте мать.

— Мама! — воскликнул он с тоской.

— Шш... все спят, — сказала она.

Он потянулся к ней в темноте, прижался щекой к ее груди. Она погладила его по голове.

— Мама, мама! — сказал он, целуя ее.

— Отец уже заснул, тише, — ответила она.

В комнате слышалось тихое дыхание спящих детей. Бенедикт медленно разделся и постоял, глядя на своего братишку Рудольфа, потом на Джоя — их лица были такими светлыми и спокойными во сне.

Потом он улегся в постель и крепко уснул, храня в душе то прекрасное, что сейчас промелькнуло перед ним.

Рано утром в понедельник пришли какие-то люди и стали прокладывать вдоль Рва огромные бетонные трубы. В полдень, продав канделябр и железный лом, Бенедикт пошел посмотреть, что делается у Большого Рва, где, казалось, собрались все обитатели Литвацкой Ямы. Подъезжали грузовики. Длинный подъемный кран стаскивал бетонные трубы, поднимал в воздух и опускал вниз, укладывая их одну за другой в линию, которая коброй вытянулась по дну Рва. Группа рабочих пригоняла секции и скрепляла их цементным раствором.

Человек, глаз которого с детства привык видеть перед собой все тот же пейзаж, крепко привыкает к нему, глубоко запечатлевает его, черточка за черточкой, в своем сердце, сам сливается с ним, и ему начинает казаться, что он чувствует себя такой же неотъемлемой его частью, как и растущая на родной земле трава. Потому-то всякая перемена и заставляет больно кровоточить его сердце.

И вот однажды, неизвестно откуда, вызванные какой-то неведомой силой, появляются чужие люди, а с ними — грузовики, краны, прицепы с цементом и, не спросив вас, не считаясь ни с вашими привычками, ни с тем, что вы кровно связаны с окружающим, — начинают менять все на свой лад. А вы? Вы бессильны, вы ничего не можете сделать и только безмолвно стоите и наблюдаете... С вами творится что-то странное, вам кажется, что в дорогой вам образ вонзают нож. Вы чувствуете, как в вашей душе что-то оборвалось, что вас отчего-то прошиб холодный пот. Сжимая в руках четки, вы стоите в толпе; на груди вашей поднимается и опускается образок, который льнет к сердцу, как трепещущий листок; и вам начинает казаться, будто вы шли с красивым букетом, а он вдруг на ваших глазах превратился в пучок увядшей травы...

Бенедикт глядел на происходящее. Ему не хватало дыхания; в боку у него кололо, как от быстрого бега, хотя он шел сюда не торопясь. Он вглядывался в лица присутствующих: не плачет ли кто. Ему хотелось спросить...

Высокий скуластый человек сплюнул желтую струю табака и, презрительно поджав губы, заметил:

— Кажется, мы наконец избавимся от них навсегда...

Он метнул беспокойный взгляд на лачуги, затем посмотрел на работающих. Тонкие губы его стянулись в ниточку, и он вдруг схватился за бок, словно у него там закололо, как у Бенедикта.

На дороге вдоль Рва скопилось не менее сотни обитателей Ямы. Несколько негров, с окаменевшими лицами, стояли у дверей своих лачуг. Через Ров к ним доносился палящий жар — по ту сторону Рва остывал шлак. Теперь они даже могли разглядеть, как пузырится его застывающая корка. Усеянная осколками камней лава покрыла уже весь склон, ее желтый язык зловеще тянулся к самому Рву. Всем теперь было ясно, что произойдет дальше: когда сточные трубы уложат на дне Рва, шлак продвинется; он покроет эти трубы, засыплет Ров, доберется до лачуг из фанеры, захлестнет их, сотрет с лица земли и поползет через всю долину, пожалуй даже вскарабкается на вершину противоположного холма.

Как во сне люди наблюдали за происходящим. Подъемный кран хватал огромные бетонные секции и, покачав с минуту над остывающим шлаком, осторожно опускал на нужное место. Подъемный кран был совсем новый, ярко-желтый, его будто специально выкрасили для этого знаменательного дня, и грузовики тоже были новые, даже на некоторых рабочих были новые форменные фуражки и новые комбинезоны. Июньское солнце сверкало в небе, как чистое стеклышко. Дети беззаботно радовались чудесной погоде и громкими криками выражали свой восторг. У Бенедикта на минуту поднялось настроение, но тут же упало, — он почувствовал себя предателем.

Он стоял, вытянувшись в струнку, неотрывно глядя на Ров; правая сторона его тела словно окаменела — он не мог заставить себя повернуться в сторону лачуг.

Миссис Тубелис, литовка, которая иногда навещала его мать (и однажды лечила его, когда у него был нарыв на большом пальце ноги, прикладывая к больному месту печеный лук), обратилась к нему по-литовски:

— Что ж это делается?! — Она угрюмо посмотрела на Ров, сплюнула и выругалась.

Бенедикт улыбнулся. Почему-то лишь английские ругательства казались ему отвратительными.

— Как поживает мама? — осведомилась она, как положено, у Бенедикта и ласково улыбнулась ему.

— Очень хорошо, — охотно откликнулся он, хотя прекрасно знал, что она виделась с его матерью, вероятно, не более часа тому назад.

— А отец?

Он пожал плечами:

— Сидит без работы...

— Ах! — вскричала она с трагической ноткой в голосе, покачивая головой, как будто лишний раз убеждаясь в печальной участи трудового человека. Она испустила глубокий вздох. — Может быть, завод закроют? — испуганно спросила она, выразив эту неприятную мысль по-английски, и прищурилась в ожидании его компетентного ответа. Даже высунула чуть-чуть кончик языка.

Он снова пожал плечами.

— Не знаю.

— А что говорит отец?

Обычно все они в заключение спрашивали, каково мнение его отца. Мальчик пожал плечами и нахмурился.

— Отец ничего не говорит, — резко ответил он по-английски.

— А мой муж... — начала она и вздохнула. — Мой муж работы нет со вторника.

— Получили письмо? — почти не разжимая губы, строго спросил Бенедикт.

— От банка?

Он кивнул.

Она тоже кивнула — молча, без слов. Тень глубокого уныния, смешанного с суеверным фатализмом, омрачила ее лицо, взгляд устремился в одну точку, и она стояла поникшая, изможденная, погрузившись в собственные мысли. Потом встрепенулась и, ласково улыбаясь, стала гладить курчавую голову Бенедикта своей тяжелой, жесткой рукой, приговаривая:

— Славный, славный мальчик...

Словно понимая, что ей это приятно, Бенедикт молча терпел ее ласку и спокойно стоял на месте, пока она с протяжным печальным вздохом не опустила руку.

Укладка трубопровода шла устрашающе быстро. К шести часам вечера рабочие уже успели уложить трубу в несколько сот ярдов. Ров тянулся до косогора, затем сворачивал под железнодорожный мост и шел дальше, к реке. Цепь холмов замыкала всю восточную сторону долины, и только к северу холмы немного раздвигались, пропуская железнодорожный путь.

Первым скрылось солнце, за ним неохотно стали расходиться люди. Некоторые еще медлили, а потом ушли вдруг сразу все, словно боялись остаться в одиночестве. Только Бенедикт и несколько мальчишек продолжали стоять у Рва.

Еще немного, и он опоздает в церковь, но Бенедикт все не уходил. Он не мог оторваться от желтого подъемного крана, который уже перестал скрежетать и вздрагивать и, покинутый рабочими, выглядел теперь одиноким и заброшенным.

Наконец Бенедикт повернулся и не спеша пошел по улице. На мгновенье перед ним промелькнула, как в тумане, женская фигура в чепце и с палкой в руке, но он тотчас же забыл о ней. Он шел и безотчетно улыбался.

Отец Брамбо был в ризнице, где, казалось, уже чувствовал себя полноправным хозяином. С ним был какой-то новый мальчик — рыжий, с тусклыми веснушками, — и отец Брамбо тихо и настойчиво втолковывал ему основные правила церковной службы во время обедни. Мальчик слушал его с напряженным лицом и каждый раз, прежде чем ответить на вопрос священника, нервно облизывал губы.

Отец Брамбо молча кивнул Бенедикту и спросил нового служку:

— Ну, а потом что?

Мальчик запнулся.

— Потом... потом я перехожу на другую сторону, где лежат «Послания»...

— Но ведь ты уже перешел!

Мальчик тупо уставился на отца Брамбо.

— Ты перешел — понимаешь?

Бенедикт из-за спины отца Брамбо сочувственно улыбнулся мальчику.

— Я... я перехожу на другую сторону... — пролепетал мальчик.

— Ты уже третий раз это проделываешь, — сухо заметил отец Брамбо.

— Я п-перехожу... — продолжал заикаться мальчик.

— Об этом, — сказал отец Брамбо, — ты мне уже трижды объявлял!

Лицо мальчика пылало. Бенедикт опустился на колени, чтобы подсказать ему, что именно надо делать. Стараясь привлечь к себе внимание мальчика, он то стоял на коленях, то поднимался, а мальчик в отчаянии следил за ним широко открытыми глазами. Отец Брамбо вдруг обернулся.

Бенедикт встал с колен.

— Простите, отец мой, — произнес он, опустив голову.

— Я понимаю, — ответил священник. На его бледное, замкнутое лицо словно легла глубокая тень, глаза были усталые. Он прибавил: — Но пусть этот мальчик учится сам.

— Да, отец мой.

— Мне надо тебе кое-что сказать. Ты подождешь меня? — спросил отец Брамбо.

— Да, отец мой.

Священник снова обратился к рыжему мальчугану, на лбу у которого выступил бусинками пот.

— Ты понял, что нужно делать?

— Встать на колени...

— Да, преклонить колени, когда ты переходишь от евангелия туда, где лежат «Послания», и обратно. Всегда преклонять колени, если только...

Мальчик энергично закивал головой.

— Что «если только»?.. — резко спросил отец Брамбо. Мальчик удивленно вскинул глаза. — Тебе не следовало бы так поспешно поддакивать, — заметил молодой священник.

Бенедикт вышел из ризницы, прошел через сад и постучался в дом священника с черного хода.

Миссис Ромьер впустила его, оглядев с головы до ног сердитым, цепким взглядом, и с ходу оторвала от его рукава болтающуюся пуговицу. Волосы ее были гладко зачесаны и аккуратно уложены в узел на затылке; чистый розовый фартук заботливо прикрывал платье. «О, да она вовсе не так уж стара!» — с удивлением подумал Бенедикт. Какой-то рабочий и его жена сидели возле кухонного стола, ожидая приема у отца Дара. У женщины под глазом был синяк; муж угрюмо сидел рядом с ней, крепко сцепив на коленях крупные мозолистые руки, словно принуждая их к спокойствию. Супруги пришли к старому священнику за советом.

— Где отец... — начал Бенедикт.

— Который? — угрюмо перебила миссис Ромьер.

— Отец... Дар?

— Там, — она дернула плечом. — Погоди, не входи к нему, — прибавила она, — у него кто-то есть. Дай-ка сюда на минутку, — сказала она, сдергивая с него куртку.

Он прошел через кухню в маленькую темную переднюю. Со стены смотрел на него потемневший лик распятого Христа в терновом венце, и позолоченные терновые колючки поблескивали в полумраке.

Священник сидел в качалке у мутного окна, рядом стояла бутылка с лекарством и лежала ложка. У отца Дара был посетитель. Бенедикт узнал этого человека: то был рабочий Георг Паппис, грек. Он стоял на почтительном расстоянии от старика, заложив руки за спину.

— Ты что — ребенок, что ли? — сердито увещевал его отец Дар.

Паппис пожал в ответ крепкими плечами, и лицо его, казалось, потемнело от мрачных раздумий. В комнате остро пахло виски и сладкой лакрицей. Бенедикт заметил, что Паппис сильно возбужден, но, по-видимому, не пьян. Волнение придавало его омраченному лицу выражение решимости, готовности бороться; Бенедикт не мог заставить себя заговорить, и уйти он тоже не мог.

— Так или эдак, не все ли равно? — сурово сказал Паппис.

— Ты рассуждаешь как ребенок! — резко возразил отец Дар и надрывно закашлялся. В груди у него хрипело.

Паппис шагнул к нему и вскричал низким прерывистым голосом:

— Я скорее умру, чем допущу это! — Он сжал дрожащие кулаки, на руках его буграми вздулись мускулы — Вот этими руками разорву их на части!

— Нет, да ты просто сумасшедший! — с досадой произнес отец Дар. В горле у него вдруг захрипело, и с минуту он откашливался, потом сказал: — Вот чтобы жену поколотить, для этого твои руки вполне пригодны. Но то, о чем ты говоришь, это уже убийство! Кого ты хочешь убить? Шерифа? Ты думаешь, все дело в нем?

— Но что же мне тогда делать? — взревел Паппис, уставившись на священника налитыми кровью глазами. — Дрожать, как овца, и ждать, когда они меня слопают?

Паппис трижды с силой стукнул себя кулаком по лбу, голова у него откинулась назад. («Он словно кричит: Грешен, грешен!» — подумал Бенедикт. )

— Что же нам делать? — кричал Паппис. Плечи его поникли.

— Почему ты спрашиваешь об этом меня? — с горечью ответил отец Дар.

— Но ведь вы тоже один из нас, — упрекнул его Паппис.

Отец Дар поежился и погрузился в глубокое молчание. Потом он что-то тихо прошептал себе под нос. Бенедикт не смог различить слов. Глаза Папписа потускнели; от него веяло тяжелым, безысходным горем. Все трое словно оцепенели. Наконец отец Дар качнулся на своей качалке и, на миг появившись из тени, устало сказал:

— Думаешь, я имею хоть какое-нибудь влияние? Я, полупокойник, дряхлый старик? Чего ты ждешь от меня? Чтобы я пошел к ним и пригрозил им? Но чем? Они поднимут меня на смех. Времена грома небесного, ниспосылаемого господом богом, давно прошли... — Он умолк, глядя на оконные занавески. Паппис тоже молчал. Потом отец Дар встрепенулся и снова спросил: — Чего ты ждешь от меня?

— А бог знает... — ответил Паппис, отворачиваясь.

Голова отца Дара дернулась вперед, будто кто-то толкнул ее. Тяжкий вздох вырвался у него из груди.

— Сколько раз я тебя предупреждал? — сказал он, глядя на опущенную голову Папписа.

Паппис с размаху повернулся к нему и закричал:

— Слова! Кому они помогают, ваши слова? Желудку?

— Душе, — спокойно ответил отец Дар.

Паппис поглядел на него пристальным взглядом; казалось, его яростный гнев наполнил всю комнату, потом он глухо, насмешливо засмеялся. Весь дрожа, он упал на колени, сложил на груди руки и склонил тяжелую голову.

— Благословите меня, отец мой!

Отец Дар побледнел и долго смотрел на него скорбным взглядом. Наконец он поднял руку и медленно начертал в сумерках извечный крест.

— А теперь уходи... — прошептал он.

Еще долго после того, как Паппис, не произнеся больше ни слова, спотыкаясь, прошел мимо него, Бенедикт не мог пошевельнуться. В комнате по-прежнему остро пахло виски.

Наконец мальчик собрался с силами.

— Отец мой, — прошептал он. — Отец мой!

Качалка слегка дрогнула; надтреснутый, сиплый, словно заржавленный, голос произнес:

— Входи, я знаю, это ты.

— Да, это я, отец мой, — ответил Бенедикт, стараясь угадать, заметил его отец Дар раньше или нет. Он приблизился к качалке и спросил:

— Вы заболели?

— Нет, нет! — запротестовал старик. — Что ты, вовсе не заболел. Ты про это говоришь? — Он взял в руки бутылку. — А это чтобы глотку прочищать. Старость в ней завелась. — Он тихо рассмеялся и поднял на Бенедикта глаза с пожелтевшими белками. — Как ты себя чувствуешь?

— Я?

— О, — сказал лукаво священник, — после таких испытаний...

Бенедикт покраснел.

— Благодарю вас, отец мой, что вы вызволили меня, — сказал он.

— Не за что, Бенедикт. Но вообще я боюсь тюрем.

— Я тоже, — признался Бенедикт, содрогнувшись.

Старый священник замолчал: разговор как будто утомил его. Он глядел на колышущиеся занавески; когда они слегка раздвигались, виднелась Горная авеню.

— Поланк с женой сидят на кухне. Они ждут, когда вы их примете, — сказал Бенедикт.

Отец Дар махнул рукой.

— Успеется, — промолвил он и усмехнулся. — У меня две исповедальни: одна в церкви, другая здесь. Сюда ко мне приходят, так сказать, за мирским советом. — Он покачал головой. — Вот уже тринадцать лет, как я твержу этому Поланку, что он попадет прямехонько в ад и будет гореть в вечном огне. А он отвечает: «На что ж тогда человеку жена, если он не смеет бить ее?» Я говорю ему: «Бог не велит этого делать». А он смотрит на меня с упреком. Понимаешь... ну, как бы это сказать? — в общем, как будто он нуждается в советах не божеских, а человеческих. — Священник пристально глядел на Бенедикта и, не дождавшись от него ни слова, прибавил: — А за каким советом пришел сегодня ты?

Приступ кашля загасил иронический огонек, мелькнувший в его глазах, и, когда он, обессиленный, откинулся на спинку качалки, снова наступило молчание. Тяжелая атмосфера комнаты соответствовала стоящей в ней темной мебели и картинам в золоченых рамах, — все они были писаны темными, густыми красками, если не считать светлого нимба на одной, а на другой — золотого сияния. В углу, возле окна, стоял большой аквариум; в нем, среди густо сплетенных водорослей, плавала маленькая голубая рыбка. Бедная пленница, она таинственно мерцала, когда на нее падал луч света. На камине лежали не только религиозные реликвии, но и сувениры, вывезенные из Африки: копье, головной убор какого-то негритянского вождя и браслет из зубов льва — память о миссионерстве отца Дара в молодые годы.

— Отец мой, — сказал Бенедикт, — сегодня днем я ходил вниз, ко Рву.

Отец Дар закашлялся, и Бенедикт подождал, пока не прекратился этот мучительный, надрывный кашель.

— Я смотрел, как они работают, — прибавил он.

— Работают?

— Прокладывают сточные трубы.

Отец Дар кивнул, хотя явно не расслышал. Он прикрыл веки и спросил:

— Ну, ты с отцом Брамбо... Вы ладите друг с другом?

— Да, отец мой, — ответил мягко Бенедикт.

— Он прекрасный молодой человек. — Старик задумался на миг, а затем спросил с любопытством: — Тебе хотелось бы быть таким, как он, Бенедикт?

Мальчик вздрогнул всем телом.

— Это невозможно, отец мой! — возразил он краснея.

— Потому что, — начал отец Дар, — потому что, тебе кажется... — Неожиданно улыбнувшись, он замолчал, задумчиво посмотрел на Бенедикта и спросил: — Значит, ты не отказался от своего решения: принять духовный сан?

— Нет, отец мой, — смущенно ответил Бенедикт.

— А почему ты так решил?

У мальчика давно был готов ответ на этот вопрос, но, чувствуя на себе тяжелый, давящий взгляд отца Дара, Бенедикт не сразу нашелся.

— Я хочу служить церкви, отец мой, — неуверенно ответил он, переминаясь с ноги на ногу.

Отец Дар что-то пробормотал и покачал головой. Он пожевал губами, лицо его было бледным до синевы, потом закашлялся, скорчившись в кресле, поднес ко рту большой носовой платок и сплюнул.

— Вестник смерти, — заметил он, задумчиво разглядывая платок. Бенедикт отвел глаза в сторону.

— Да, — подтвердил отец Дар. — Я тоже послужил церкви — полвека ей отдал. — Он поднял голову и тихо спросил: — Ты хорошо меня видишь?

Бенедикт взглянул на него.

— Что вы хотите этим сказать? — спросил он смущенно.

— Ну, что же ты видишь? — спросил священник.

— Я не совсем вас понимаю. — Бенедикт запнулся. — Вы, конечно, уже старый.

— Старый? — священник задохнулся. Он нетерпеливо махнул рукой. — Конечно, я старый! Но что ты видишь, Бенедикт? Смотри, смотри внимательней!

— Я ничего не вижу, отец мой! — взволнованно вскричал Бенедикт. — Я не понимаю, о чем вы... — Он прислонился к качалке. — Я... — Бенедикт хотел во что бы то ни стало сдержаться, но не смог. — Отец мой, зачем вы задаете мне такой вопрос? — страдальчески воскликнул он.

Старик долго смотрел Бенедикту в глаза, пальцы его больно сжали руку мальчика. Наконец отец Дар разжал пальцы.

— Дай мне ложку! — попросил он.

Бенедикт подал ему ложку и вытащил пробку из бутылки. Старик дрожащими руками налил маслянистое лекарство и начал задумчиво тянуть его с ложки, а затем, закрыв старческие глаза, стал жадно ее облизывать, смакуя лекарство с каким-то расслабленным восторгом.

— Мой отец... — начал Бенедикт. В голосе его прозвучала нотка раздражения.

Старый священник вытащил наконец ложку изо рта и потер ею по щеке.

— Мой отец... — снова начал Бенедикт.

— Слушаю тебя, Бенедикт, — сказал отец Дар. — Твой отец?.. Говори...

— Мой отец получил письмо от Банка, — сказал мальчик, покраснев от смущения. — Банк предлагает продать наш дом. Могут они заставить нас сделать это?

Отец Дар постучал липкой ложкой себе по уху.

— Ты тоже, — пробормотал он, обратив насмешливый взгляд на Бенедикта, — ты тоже пришел за мирским советом. — Лицо его стало серьезным. — Я тоже получил такое письмо, — сказал он сухо.

Бенедикт раскрыл рот от изумления.

— Вы?

— Да, я, — спокойно ответил отец Дар.

— Что же это значит?..

Отец Дар положил ложку на стол. На щеке его блестело маслянистое пятнышко.

— Они хотят скупить всю собственность, землю, понимаешь? Церковь они выстроят новую на том месте, которое мы им укажем, — сказал он. — Они вовсе не хотят ущемлять религию. Кесарю — кесарево, а богу — богово. Им нужна земля, Бенедикт. Их интересует материальное, а не духовное. Церковь им ни к чему. Конечно, они не упоминают о закладной, они ее уже выкупили.

Бенедикт замер от удивления.

— Закладная, — продолжал насмешливо старик, но гримаса отвращения исказила его лицо, — находилась в руках нескольких богатых католиков, проживающих в городе. Они страховали ею свою загробную жизнь. Но теперь, по-видимому, Банк прибрал всех их к рукам, ведь Банк и Заводская компания одно и то же.

Он поглядел на Бенедикта все с тем же выражением и прибавил:

— Компания хочет засыпать Литвацкую Яму. Засыпать доверху, от холма к холму, всю Яму. Компания намеревается построить на этом месте завод. Еще один завод. Что ты на это скажешь?

— Не знаю, отец мой...

— Да, засыпать всю долину, — повторил он. — От шлакового навала до Голодного холма. И церковь тоже. Погребенные...

Бенедикт медленно произнес:

— А люди?

Отец Дар снова закашлялся, пот выступил у него на лбу. Когда приступ кончился, он поглядел отсутствующим, сумрачным взглядом на Бенедикта, но мальчик тронул его за рукав и настойчиво спросил:

— А люди согласны продать?

Старик с раздражением покачал головой.

— Куда они денутся? — вскричал он. — Что они — коровы, чтобы жить в поле? Разве деньги могут заменить дом?

Бенедикт кивнул. У него дрожали губы; он прилагал большие усилия, чтобы побороть волнение и задать вопрос, который жег ему губы.

— Отец мой! — решился он наконец. Губы его побелели, во рту пересохло, последнее слово он прошептал еле слышно: — А церковь?..

Отец Дар сердито уставился на него.

— Что? — спросил он.

Бенедикт растерянно замигал.

— Церковь? — повторил он хрипло.

Священник все хмурился, но вдруг лицо его просветлело, и он воскликнул:

— Ну, а ты? Ты разрешил бы им?

— Я — нет. — Бенедикт даже отпрянул в ужасе.

Отец Дар вздрогнул и простер к нему руки.

— Да, отец мой, — сказал Бенедикт, облегченно вздохнув, — теперь я понимаю. — Он окинул благодарным взглядом комнату и ласково погладил качалку. — Но внизу, у Рва, — начал он, — они...

Старик уронил голову на грудь, потом снова поднял ее. Его затуманенные глаза искали Бенедикта.

— Что? — спросил он.

— Ничего, отец мой, — ответил Бенедикт, собираясь уходить. — Я скоро опять навещу вас.

— Уходишь? — старик заерзал в качалке. — Приходи ко мне, Бенедикт.

— Приду, отец мой, — ответил Бенедикт.

— Завтра?

Мальчик немного замялся, прежде чем ответить, удивившись тому, что старик требует определенного ответа.

— Хорошо, я приду завтра, — сказал он.

— Только смотри, приходи непременно, — сказал отец Дар.

— Приду, отец мой.

— Закрой-ка окно, пока не ушел, — попросил старик и проследил взглядом, как Бенедикт подошел к окну и закрыл его. Непокорные занавески повисли неподвижно.

Проходя через кухню, Бенедикт положил на стол маленький сверток, в котором лежал белоснежный, сильно накрахмаленный воротничок.

Они шли по Горной авеню. Его рука мягко покоилась на плече Бенедикта.

— Он простудился, — говорил отец Брамбо, — поэтому я попросил его не выходить из дому несколько дней. Теперь я нуждаюсь в твоей помощи больше, чем когда-либо, — прибавил он с легкой улыбкой. Он выглядел усталым.

— Я постараюсь сделать все, что могу, — с глубокой искренностью ответил Бенедикт.

Отец Брамбо остановился, взглянул на него и сказал серьезно:

— Ты многое можешь, Бенедикт!

И Бенедикт поднял глаза на его тонкое бледное лицо — под цвет его белому воротничку.

— Я чувствую себя таким одиноким с тех пор, как приехал сюда, — уныло продолжал священник. — Мне сказали, что посылают меня в общину, где преобладают немцы-католики, но, очевидно, они там потеряли всякую связь с этой общиной, — немцы давно отсюда уехали.

— Большинство из них переселилось в город, — объяснил Бенедикт.

— Я никогда прежде не встречался со всеми этими национальностями, — продолжал священник с несколько растерянным видом. — А теперь мне придется... — Он пожал плечами, затем повернулся к Бенедикту и внимательно оглядел его. — Вот, например, кто ты, Бенедикт?

Бенедикт сжался.

— Литовец, — сказал он смущенно. На лице священника ничего не отразилось. — Литовец, — повторил Бенедикт громче.

— Литовец?.. — как эхо отозвался священник, и в глазах его мелькнула растерянность. Они прошли несколько шагов в молчании. — Кого только здесь нет, — сказал отец Брамбо, — и болгары, и венгры, и словаки... Они приходят ко мне, и говорят на ломаном английском языке, и машут руками у меня под носом... Почему все они едят чеснок, Бенедикт? — спросил он с затаенной болью. Он снова пожал плечами, нахмурил брови и сказал совсем другим тоном: — Да, ты можешь очень, очень помочь мне, Бенедикт. Мне кажется, ты понимаешь, как тяжело для меня это назначение. Я не привык жить... вот так, — сказал он, недоумевающе разводя руками. — Я не понимаю здешних жителей. Эти голые дымящиеся холмы угнетают меня. Утром, когда я просыпаюсь и выглядываю из окна, я вижу только вот это, — он указал на навалы шлака. — И воздух такой скверный. А какая кругом нищета! О, я всегда думал, что смогу выдержать соприкосновение с ней. — Он усмехнулся. — Но раньше я никогда не встречался с нищетой, никогда не слышал ее запаха. Рабочие приходят в церковь в рабочей одежде, после них остаются пятна на скамьях и грязь на полу... Я никогда не знал, что люди могут так жить, Бенедикт. Всю свою жизнь я жил совершенно иначе.

В его словах прозвучала такая тоска и боль, что у Бенедикта заныло сердце. Он всей душой сочувствовал отцу Брамбо.

— Где же люди другого, высшего класса? — вскричал священник. — Почему они не приходят сюда? Неужели они все посещают церковь святой Марии? Никто ни разу не пригласил меня в гости на чашку чая, никто не позвал к себе домой. А какая здесь вонь! Это несправедливо, что меня сунули в такую дыру! Мне все это не под силу, но я не смею просить, чтобы меня перевели...

Он снял руку с плеча Бенедикта, и мальчику показалось, будто с него упала тяжесть тех слов, которые произнес священник.

— Может быть... — начал Бенедикт, всем своим видом выражая готовность помочь ему.

— О, не страдай так за меня, Бенедикт, — с грустью сказал священник. — Ты, во всяком случае, очень отличаешься от всех них. Ты гораздо более чувствителен, чем... все это... — Он описал рукой круг, включив в него и зловещую трубу мусорной печи, и далекий темный навес обогатительной фабрики. В эту орбиту вошла также и церковь, шпиль которой высился у них за спиной, и Бенедикт улыбнулся его ошибке. — Я и не подозревал о существовании подобных мест, — продолжал священник с простодушным ужасом. — И о том, что люди могут жить в таких условиях, лишенные самых элементарных удобств, самого необходимого, не имея никакого понятия о культуре. Здесь отсутствует то, что я всю жизнь принимал как нечто само собой разумеющееся, — говорил он с широко открытыми глазами. — Никто ничего не читает, в Яме нет ни одного рояля, нет музыки; если не считать песен пьяных, нет ничего — только красная пыль да удушливый дым, а рабочие напиваются по субботам, сквернословят и орут под окнами. — Он смотрел на Бенедикта, перечисляя все это, и в глазах его отражался ужас. — Ты слышал, в прошлую субботу я был вынужден прибегнуть к помощи полиции?

— Нет, — прошептал Бенедикт.

— Как я могу быть пастырем людей, против которых я должен вызывать полицию? — спросил отец Брамбо почти с отчаянием.

Бенедикт, внимательно слушавший молодого священника, содрогнулся. На лице отца Брамбо отразилась острая жалость к самому себе, и мальчик, в свою очередь, пожалел его всем сердцем. Неожиданно Бенедикт воскликнул:

— Когда-нибудь и я буду священником!

Отец Брамбо с удивлением посмотрел на него.

— И приедешь сюда? — спросил он наконец, поняв.

Бенедикт кивнул, упрямо сжав губы.

— К этим рабочим, к этим людям? — Отец Брамбо потрепал Бенедикта по затылку. — Ты вышел из их среды, Бенедикт. Поэтому ты прав. Ты должен быть здесь, ты здесь нужнее, чем я. — В глазах его глубоко спряталась горечь, он угрюмо отвернулся и продолжал: — Эти люди нуждаются в духовном руководстве особого порядка. Им нужны священники из их среды, если таковые найдутся. Священники с мускулами, — сказал он брезгливо. — Или такие, как ты. А вдруг в один прекрасный день они восстанут против правительства?.. — Он посмотрел на Бенедикта испуганными глазами. — О, не будь так уверен, что этого не случится! — вскричал он, словно Бенедикт возразил ему. — А события в Бостоне, например! Забастовка полисменов! Полисменов, Бенедикт! — повторил он, понижая голос. — Да благословит бог губернатора Кулиджа, хотя он и протестант, — добавил отец Брамбо.

Они продолжали идти вперед, пока не дошли до луга, где в наступающих сумерках темнела июньская травка.

— Здесь была всего одна забастовка, — заверил священника Бенедикт. — Давно, в тысяча девятьсот девятнадцатом году. Здесь не очень-то позволяют рабочим бастовать, — сказал он, — фараоны перебьют всех.

— Кто? — удивленно переспросил отец Брамбо.

— Фараоны. Заводская охрана. Полиция Сталелитейной компании, — объяснил Бенедикт. — Они убьют рабочих, они их перестреляют.

— Ну что ты, — запротестовал отец Брамбо.

— Конечно, убьют, — твердил Бенедикт.

— Но зачем рабочим бастовать? — Отец Брамбо беспомощным взглядом окинул окружавший их пейзаж, словно тот стал еще более враждебным, чем прежде, таил в себе самые неожиданные опасности.

— Потому что мы все бедняки, — бездумно ответил Бенедикт.

Отец Брамбо остановился и укоризненно посмотрел на него.

— Ах, Бенедикт, — сказал он. — Мне странно слышать это от тебя! Бедность вовсе не означает, что люди должны отвернуться от бога и уверовать в коммунизм, — заключил он с улыбкой.

Бенедикта вдруг обдало жаром.

— Вот так говорили и те! — вскричал он. Он повернулся к отцу Брамбо и взволнованно произнес: — Я знаю одного человека, они ему говорили... Но, отец мой, они били его за то, что он не указал, кто состоит в союзе!

Отец Брамбо воззрился на него.

— Он хочет организовать профсоюз! — настаивал Бенедикт, как будто отец Брамбо возражал ему.

— Коммунист! — пролепетал наконец испуганно и недоверчиво отец Брамбо. — Ты знаком с коммунистом?

Бенедикт молчал в нерешительности. Он никогда не рассказывал отцу Брамбо о том, что с ним произошло. Щеки его заалели; он опустил голову, стиснул руки и прошептал дрожащим голосом:

— Нет, отец мой.

Священник бросил на него успокаивающий взгляд и ласково похлопал по плечу. Они молча шли по дороге. Мальчика переполняло горькое чувство; он сказал, не поднимая головы:

— Моего отца уволили с завода, а теперь Банк хочет купить наш дом.

Отец Брамбо заморгал ресницами, он был поглощен собственными мыслями.

— Что? — спросил он.

— Моего отца уволили с завода! — повторил Бенедикт громко, горько.

— О! — сочувственно воскликнул отец Брамбо. — Но, вероятно, скоро он опять получит работу.

— Конечно, когда завод возьмет его обратно, — многозначительно ответил Бенедикт и с тревогой добавил: — Поскорей бы это произошло! Ведь они требуют, чтобы в июле мой отец выплатил за дом. Того же они требуют и от отца Дара.

Молодой священник круто остановился.

— От отца Дара? — повторил он.

— Да, выплатить за церковь или продать, — ответил Бенедикт.

— Я не понимаю, — сказал молодой священник, нахмурившись.

— Все дело в закладной — они хотят купить церковь вместе с землей, — объяснял Бенедикт с насмешливой улыбкой. — Они хотят снести ее и забить шлаком всю Яму доверху! — Он доверчиво глядел на отца Брамбо, не скрывая своей иронии.

— Откуда ты это знаешь?

— Все уже получили письма, — ответил Бенедикт. — Отец Дар сам сказал мне насчет церкви.

— Сказал тебе?

— Когда я заходил к нему сегодня.

— Ах, так, — промолвил отец Брамбо.

— Но он не продаст церковь, — торжествующе заявил Бенедикт. — Нет, вообразите только — продать церковь! Святую церковь! Да пусть бы меня убили, я бы не продал! — прибавил он с гордостью.

— Конечно, конечно, — подтвердил отец Брамбо, но Бенедикт не был уверен, что тот расслышал его горькие слова. Они все шли и шли в наступающих сумерках, пока не достигли того места, где начиналась свалка. Отец Брамбо резко остановился и поднял голову. Его тонкие ноздри затрепетали, он повернул Бенедикта за плечи.

— Пора возвращаться, — сказал он.

Обратно они шли быстрее и в полном молчании. У калитки отец Брамбо дотронулся до плеча Бенедикта и сказал:

— У нас впереди еще много прогулок. Когда я бываю с тобой, моя работа кажется мне менее... трудной, чем казалась вначале.

— Вот погодите, вам еще здесь понравится! — с жаром заявил Бенедикт. — Отец Дар сказал, что больше не будет пить, и тогда...

— Отец Дар, — резко оборвал его молодой священник, — не пьет!

Все бросились бежать вниз по склону холма, словно услышали звуки набата. Мужчины, женщины и дети, собаки и даже коровы стремительно спускались по Тенистой улице вдоль канавы к Большому Рву. Бенедикт бежал вместе со всеми. «Там идет бой!» Он увидел мистера Драгробуса — тот бежал в шерстяной фуфайке, спущенные подтяжки хлестали его по бокам — и его длинноногую дочку Лену, и миссис Тубелис, которая, задыхаясь, прижимала руки к груди, и множество негров: мужчин, женщин, детей. Они вливались в поток и неслись вперед, обгоняя всех.

Рва больше не было. Вместо него до самых холмов извивалась длинная насыпь с пологими краями, напоминавшая свежезасыпанную могилу. Вот уже несколько дней, как рабочие со своим желтым краном и новыми грузовиками отошли дальше к железнодорожному мосту. Рва больше не было. Ров исчез! А вдоль дороги, белой от известковой пыли и бурой от шлака, перед каждой лачугой высились груды мебели и скарба, и меж ними, как синие муравьи, копошились шериф со своими подручными и заводская охрана Сталелитейной компании, — ведь все эти лачуги принадлежали Компании. Они вытаскивали из домиков столы и стулья и складывали их на дороге.

В конце улочки группа полицейских таранила запертую дверь длинной балкой. Деревянная дверь раскололась, послышались крики, — полисмены выволокли из дома сопротивляющуюся женщину и мужчину с окровавленной головой, а затем стали вышвыривать на залитую солнцем дорогу разную рухлядь.

Какой-то негр растолкал собравшуюся толпу и схватил шерифа за рукав. Дубинка взлетела и опустилась, как хорошо смазанный рычаг. Раздался треск, толпа испуганно шарахнулась в сторону, а негр упал ничком на дорогу, перевернулся и распластался на спине. В лачуге послышался пронзительный вопль, из нее выскочила женщина, но, сделав несколько шагов, запуталась в собственной юбке и упала, широко, как крылья, раскинув руки. Полицейский помог ей подняться. Ослепнув от ужаса, она поблагодарила его и, словно позабыв о том, что случилось, повернула обратно к дому, машинально отряхиваясь.

Владелец самой последней лачуги забаррикадировался; из разбитого окна высовывалось дуло охотничьего ружья. Полицейские натянули стальной трос и оттеснили зрителей; те безмолвно наблюдали за происходящим. Они увидели, как полицейский метнул тяжелую бомбу в окно забаррикадированного дома. Послышался звон разбитого стекла, из лачуги повалил дым.

— Слезоточивый газ, — сказал кто-то тоном знатока.

Дверь лачуги распахнулась; споткнувшись, шагнул через порог высокий негр. Он прижимал пальцы к глазам. Полицейский дал ему подножку, и негр упал лицом прямо в пыль.

Бенедикт внезапно сел на дорогу. Он свесил голову меж коленями, его стошнило. Все завертелось у него перед глазами — земля, небо, слепящее солнце.

Кто-то кричал:

— Ты и ко мне подбираешься, Андерсон? Хочешь и меня с моей хозяйкой выкинуть на улицу? А ну-ка попробуй!

Андерсон, шериф, помахал рукой толпе и засмеялся. Кто-то в толпе засмеялся в ответ.

— Разобью башку и тебе и твоим молодцам, только подойдите! Обойдусь и без охотничьего ружья!

Шериф Андерсон сделал вид, что испугался: он, дрожа, воздел руки к небу. Нет, нет, он, конечно, не посмеет подойти! Толпа, наблюдавшая за ним, глухо роптала.

— Подсчитай-ка, сколько стоит твоя разбитая мебель, Джек! — завопил кто-то. — Заставь их вывернуть свои карманы, пока они еще здесь!

— Куда ты все это свезешь, шериф? К себе домой?

Шериф покачал головой с комическим ужасом.

— Бьюсь об заклад, теперь-то они уже не станут голосовать за тебя, шериф!

Шериф Андерсон принял трагическую позу и пожал плечами: ничего, мол, не поделаешь! Закон есть закон. Кстати, всем было хорошо известно, что урны, в которые опускали свои бюллетени жители Ямы, неизменно «терялись».

— Скажи Заводской компании, пусть они убираются к черту! — прокричал кто-то.

— Сначала выкинут негров, а потом возьмутся и за литваков! — раздался еще чей-то голос.

Пущенный кем-то камень шлепнулся у самых ног шерифа. Облачко белой пыли еще поднималось вверх, а шериф уже выхватил револьвер и пальнул в воздух. Люди бросились врассыпную, потом снова сбились толпой немного поодаль. Теперь шериф уже не смеялся.

Бенедикт медленно поднялся: сначала встал на четвереньки, потом, качаясь, выпрямился. Только тогда он заметил, что толпа отступила. Полицейские в синих мундирах входили в одну лачугу за другой, выносили оттуда скарб и складывали на дороге. Появились два грузовика. Семьи укладывали на них вещи и отъезжали. Мальчик пересек дорогу, обогнул домишки и, прячась, побрел в конец улицы. В воздухе сильно чувствовался приторный, отвратительный запах горелого шлака. Бенедикт остановился у одной из лачуг, его трясло как в ознобе. Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы сдвинуться с места. Он толкнул дверь и позвал:

— Матушка Бернс! Матушка Бернс, это я, Бенедикт!

Никто не ответил, и, растворив дверь пошире, он закричал:

— Это я, матушка Бернс, больше никого нет, разве вы не слышите? Я пришел сказать, что...

Он вошел внутрь. Навстречу ему пахнуло сладким ароматом ванили и дрожжей, смешанным с острым, никогда не выветривающимся запахом смолы. От вязанных крючком салфеточек и таких же покрышек на спинках кресел, от картинок в резных деревянных рамках веяло покоем и стариной, словно эта комната, в которой витало дыхание матушки Бернс, существовала давным-давно, задолго до того, как выстроили эту лачугу.

Дом был пуст, даже кошка исчезла. Бенедикт прошел в кухню и выглянул во двор посмотреть, не заперся ли кто в уборной.

— Матушка Бернс! — крикнул он, все еще надеясь, что она где-то здесь. В убогой кухоньке со старой утварью, где тихо тлели угли в плите, никого не было. Его охватил страх. Он подбежал к двери, но она вдруг распахнулась, на пороге появился охранник из заводской полиции и крикнул:

— Эй, погляди-ка, кого я нашел!

Бенедикт попятился.

Охранник вошел в комнату. Пол задрожал от его тяжелых шагов.

— Кто здесь живет, парнишка? — спросил он. — Не может быть, чтобы они перепутали и послали нас к белым,

— Матушка Бернс. Она куда-то вышла.

— Твоя мамаша, что ли? — охранник визгливо хихикнул. — Ты что — белый негр?

— Нет, — выдохнул Венедикт.

— А что ты здесь делаешь? Как тебя зовут?

— Бенедикт Блуманис. Я причетник церкви святого Иосифа.

— Вот как? — сказал охранник, опершись рукой о стол. — Все это очень хорошо, только поскорей выметайся отсюда: нам надо приниматься за дело.

Бенедикт с ужасом уставился на него.

— Нет, нет, ради бога! — закричал он.

— Иди, иди отсюда, парнишка, — нетерпеливо прервал его охранник. Он жевал табак. — Незачем тебе болтаться среди негров. Ты ничего лучшего не нашел, что ли? — Он насмешливо покосился на Бенедикта и сплюнул за дверь табачную жижу. — Где ты прятался, когда мы вправляли им мозги?

Бенедикт собрался с силами, — необходимо было вразумить охранника.

— Матушки Бернс нет дома, — ответил он. — Я думаю, она пошла набрать салата к ужину. Подождите, пока она вернется, не выбрасывайте ее обстановку на дорогу. Она ужасно разволнуется, когда придет и увидит, что ее вещи выкинули. Она старая женщина.

— Она все равно разволнуется, парень, — сказал шериф, входя в комнату. — Не мы пишем законы, мы только их исполняем. Впрочем, — прибавил он жестоко, — так даже лучше: не будет ни руготни, ни воплей!..

— Но разве вы не можете подождать...

— Нет, не можем, у нас есть график.

— Но неужели...

— А ну прочь с дороги, парень!

Бенедикт чувствовал, что должен поднять свой престиж в их глазах.

— Спросите отца Дара из церкви святого Иосифа, кто я такой!

— Послушай, парень, если ты немедленно не уйдешь, я вынесу тебя вместе со всей этой рухлядью...

— Каждое воскресенье я прислуживаю во время обедни. Меня все хорошо знают. Спросите обо мне! Отец Дар знает и матушка Бернс. Она готовится стать католичкой. Она старушка. Я обучаю ее катехизису. Ей ведь некуда идти, она такая старенькая!

Шериф положил руку на плечо Бенедикта.

— Тебе следовало бы родиться женщиной, парень, такой ты болтливый! — сказал он. — А теперь иди-ка отсюда подобру-поздорову. Все это ничего общего с религией не имеет. Каждый получил письмо с предупреждением освободить помещение в такой-то час, такого-то числа, то есть именно сегодня. Закон есть закон, — чем раньше ты это поймешь, тем лучше для тебя. Вся здешняя земля принадлежит Компании, и она может делать на ней все, что ей заблагорассудится. И если ты немедленно не уберешься отсюда ко всем чертям, я арестую тебя за нарушение запретной зоны. Ты по-английски понимаешь? Ну, сматывайся, да поживей!

И он так сильно толкнул Бенедикта, что тот пулей отлетел к двери и ударился о косяк.

— Спросите отца Дара! Он меня знает! Я прислуживаю в церкви!

— А мне плевать, будь ты хоть сам папа римский! — Шериф сгреб Бенедикта за шиворот и выбросил его за дверь. Бенедикт упал плашмя в шлаковую золу. Медленно поднявшись, он стал счищать с себя грязь и вдруг услышал звон колокола в церкви святого Иосифа. Звуки доносились слабо, как будто из другого мира. Он стоял, нахмурив брови, прислушиваясь. И вдруг, неизвестно почему, без всякой на то причины, ему на ум пришли стихи, которые он сочинил, когда учился в седьмом классе церковноприходской школы, и которые затем напечатали в католической листовке:

Бенедикт дрожал всем телом. Во рту было горько, язык щипало. Он вспомнил про дурноту, охватившую его у дороги среди толпы, и к нему вернулось прежнее ощущение: казалось, почва ускользает из-под его ног. Он ухватился за рукав шерифа и забормотал скороговоркой:

— Вы должны мне верить: ведь я никогда не лгу; не будьте таким жестоким! — Удар наотмашь сбил его с ног, он кубарем отлетел в сторону и упал ничком на дорогу. Он долго лежал недвижимо, — рот его набился кислой золой, руки раскинулись, колени подвернулись, — а потом вскочил на ноги весь в грязи и как безумный помчался по улице, натыкаясь на столбы, деревья, стены. В ушах отдавался его собственный плачущий голос. Голова его отяжелела и свесилась, глаза болели от набившейся в них золы...

И вдруг он увидел ее. Она толкала перед собой большую ручную тележку, и ее темное, гневное лицо было напряжено от усилий. Тяжело дыша, она прошла мимо него, а он даже не мог ее окликнуть. Спрятавшись в дверях чьей-то лачуги, он смотрел, как она медленно шла по дороге к своему дому, как колыхались на ходу складки ее старой юбки. У Бенедикта начали дрожать руки и заныло во рту оттого, что зубы выбивали дробь. Он опустился на порог и закрыл лицо руками.

Колокол святого Иосифа прозвучал в последний раз, и над долиной нависло свинцовое молчание.

Немного погодя он побрел вверх по улице и спрятался в укромное местечко, откуда мог наблюдать за тем, что делается внизу. Ручные тележки, фургоны и грузовики подобрали и увезли последние пожитки. Часть имущества свезли в лес, где изгнанные из своих домов жители разбили палатки. Спускалась ночь. Вдалеке из-за гребня холма показались вагонетки с раскаленным шлаком. Они как-то неуверенно двигались вперед и остановились, покачиваясь. Внезапно одна из пылающих глыб заколебалась и стала медленно наклоняться. На мгновение она предстала взору, как гигантский раскаленный глаз, затем лениво вывалилась из вагонетки и медленно покатилась вниз. Огнедышащая глыба уже проделала половину пути, когда вдруг от нее откололся громадный багровый кусок и отлетел в сторону. Вертясь, как огненное колесо, он набирал все большую скорость и выбрасывал гигантские снопы искр, освещая темноту. Затем он скакнул к небу и, перепрыгнув через свежую насыпь Рва, с грохотом обрушился на темную лачугу. В небо взметнулся сноп огня, он объял всю лачужку, которая на мгновение обозначилась с необыкновенной четкостью, еще совершенно нетронутая среди бушующего огненного потока. Затем пламя поглотило ее. Из этого жертвенного костра вырвался дым и стремительно помчался вверх, к небу, завиваясь длинной искрящейся спиралью.

Не успела лачуга догореть, как накренился борт второй вагонетки и выкатился новый огненный шар. Он сразу рассыпался, но его длинные щупальца протянулись за Ров и коснулись хижин. Вслед за ним еще один шар помчался с холма и, наскочив на хижины, взорвался, как бомба, извергая пламя и лаву. Домики запылали, повалили густые клубы дыма. А раскаленные шары один за другим неслись под откос на лачуги. Бушующий огонь мгновенно поглотил опустевшие жилища и засыпал их горящим шлаком.

Долина пылала. Со склонов холмов, расположившихся амфитеатром, люди безмолвно наблюдали за происходящим. Ночная темнота робко боролась с заревом. Убогие лачуги будто плавились в огне одна за другой, пока наконец пламя не охватило разом всю улицу вдоль Рва. Поезд с пустыми вагонетками покинул холм; ему на смену появился другой, нагруженный до краев. И вновь раскаленные шары, подпрыгивая, помчались вниз. Как по волшебству, от лачуг не осталось и следа, даже пепла не осталось, — он весь как бы растворился в огне. И там, где еще так недавно вдоль Большого Рва стояли, выстроившись в ряд, бедные домишки, теперь виднелась лишь дымящаяся лава, огненные шары пролетали над ней уже без всяких помех.

Затем, столь же внезапно, как они приехали, все вагонетки исчезли, и над долиной воцарилась ночь. А люди все еще недвижно стояли на холмах. Потом, точно очнувшись от тяжелого сна, они медленно потащились вниз, натыкаясь в темноте друг на друга. Захлопали двери, и по улицам Литвацкой Ямы пронесся последний, такой привычный крик матерей: они сзывали детей домой:

— Альберт! Бе-ла! Джо-о!

Всю неделю Бенедикт не мог отделаться от тяжелой грусти, которая камнем лежала у него на сердце. Воспоминание о происшедшем у Рва вызывало ощущение не физического, а нравственного страдания — гораздо более глубокого. Прежде в глубине души он всегда надеялся на небесное заступничество и верил, что господь бог внемлет его молитвам. Но теперь «времена грома небесного прошли» — как сказал отец Дар...

А еще сильнее, чем эта душевная боль, еще сильнее, чем скорбь мученика, его терзало чувство... унижения. К этому он не был подготовлен.

Обездоленные люди разбили палатки или сколотили деревянные хибарки в глубине леса. Бенедикт был уверен, что там находится и матушка Бернс. Он помогал своей матери присматривать за близнецами миссис Кэролл, которые прожили у них два дня, прежде чем их мать смогла найти для них пристанище.

Когда в тот вечер он пришел домой, отец его сидел на кухне, держа на каждом колене по близнецу, по маленькой двухлетней девочке, и объяснял матери, что до приезда в Америку он провел год в Африке в поисках работы и там-то в первый раз увидел человека с черной кожей. Он тогда не мог оторвать глаз от негров, словно завороженный цветом их кожи, но работы в ту пору там уже поубавилось, а платили сущие гроши, вот он и направился в Америку. Он очень авторитетно утверждал, что кожа чернеет от знойного солнца, а девочки в это время ели из деревянной чашки жидкую овсяную кашу, обливая его жилет и штаны.

— Солнце там такое горячее, — объяснял отец.

Мать близнецов, вдова, — муж ее погиб на заводе, — ухаживала за маленькими белыми детьми в городе. У нее была довольно светлая кожа и очень благообразная внешность, поэтому богатые горожане нанимали ее в няньки к своим детям. Бенедикт считал, что все дети богачей, за редким исключением, больные и поэтому нуждаются в няньках и постоянном уходе.

Для своих близнецов эта женщина нанимала старуху, а сама нянчила чужих детей. Но теперь эту старуху тоже выселили, и на время, пока их мать искала жилье в городе, близнецы попали к матери Б енедикта.

Бенедикт нисколько этому не удивился: его мать любила детей и, если бы могла, развела бы их у себя в доме, как цветы. Он поднялся наверх, в спальню, где застал Джоя, сидящего на корточках в углу. Джой глядел на змею: на маленькую, безобидную зеленую змейку, какие водились у них во дворе. Джой ждал, когда она высунет язычок, чтобы узнать, действительно он у нее раздваивается или нет.

— Иди вниз, Джой, — сказал Бенедикт.

— Мне пора ложиться спать, — возразил Джон, не поднимая глаз.

— Иди вниз, — приказал ему Бенедикт.

Джой, ворча, поднялся с пола, запрятал змейку в большую коробку из-под спичек, укоризненно покосился на Бенедикта и стал спускаться по лестнице.

— Джой! — окликнул его Бенедикт.

— Что-о? — с опаской спросил Джой.

— Вы с Бони здорово шумели в церкви в воскресенье. Священник жаловался мне!

— Ничего подобного! — яростно отрезал Джой.

Бенедикт вперил в него осуждающий взгляд. Веки Джоя затрепетали, он перевел глаза на кровоточащую бородавку на суставе пальца и осторожно ее потрогал.

— Думаешь, бог не знает, что ты делаешь? — спросил Бенедикт.

Джой вздрогнул и хотел было снова начать отпираться, но так и замер с открытым ртом, не произнеся ни звука.

— Я помолюсь за тебя, — предупредил его Бенедикт и отвернулся. Джой еще довольно долго стоял на пороге комнаты, потом перевел дух и тихо прикрыл за собой дверь.

Бенедикт преклонил колени перед домашним алтарем, но молитвы почему-то не шли ему на ум. В комнате стоял несвежий запах. Уныние овладело мальчиком. На лице саднили царапины, во рту все еще держался привкус золы. В смирении своем Бенедикт всю свою сознательную жизнь стремился к высшему благу, — он хотел, чтобы разрушился барьер между мечтами и действительностью. Христос на веки вечные благословил всех тех, кто стремится достичь этой высшей благодати, этой сокровеннейшей мечты. Он благословил всех бедных, скорбящих, кротких, справедливых и добрых, чистых сердцем, миротворцев и гонимых, — а Бенедикт был одним из них. Сколько раз в своих мечтаниях Бенедикт с готовностью подставлял плечи под удары судьбы во имя спасения человечества, и ему казалось, что Христос глядит на его раны ласковым взглядом...

Никогда раньше Зло так не смущало его. Раньше это было самое обычное зло, хотя часто скрывалось под соблазнительной личиной. Но Зло, которое делалось с разрешения Государства, ошеломило его. Он представил себе свое страстное, вдохновленное верой лицо, поднятое к шерифу Андерсону, — ведь при взгляде на не го, Бенедикта, каждому должно было стать очевидным, что он не способен ни на что дурное, что ему чужды греховные помыслы и поступки! Он так ясно увидел самого себя, что содрогнулся и снова почувствовал кислую золу во рту, скорчился от боли в животе. «Убирайся отсюда!» — звенел в его ушах окрик шерифа.

Бенедикт даже не мог почерпнуть сладостного утешения в мысли, что пострадал во имя справедливости. Полицейские быстро отделались от него. Точно так же, как и мистер Брилл, с тем же выражением скуки и презрения на лице.

На минуту вид маленького алтаря, украшенного сегодня жалкими букетиками фиалок, со сломанными головками и увядшими лепестками, вернул его к действительности. Он огляделся вокруг. Мысли его вернулись к дому, к этой комнате с резким запахом керосина, — сегодня морили клопов. Он слышал, как разговаривал внизу его отец; снаружи доносился тяжелый гул завода, как удары переутомленного сердца. А где-то там, во тьме, десятки семейств лежали в палатках, ожидая рассвета. Он не пошел за матушкой Бернс, потому что понял, что ничем не может ей помочь, абсолютно ничем. Она попросила бы его помолиться за нее, подумал он, а по некоторым причинам сегодня он не хотел, чтобы его об этом просили.

Никогда раньше Бенедикт не чувствовал себя таким беспомощным, таким неуверенным, — никогда, даже в тюрьме, хотя и она была частью того же чуждого мира. И еще он не мог понять: почему они не признали его, не почувствовали, какая у него душа, — ведь он же похож на святого, высеченного из камня в церковной нише; он так же близко связан с богом и окружен божественным сиянием. Они ведь верят в бога и в церковь! Почему же они тогда не заметили печати глубокого благочестия на его челе? Почему не затрепетали от прикосновения его пальцев, которые он сотни раз погружал в сосуды со святой водой? А его чистые помыслы? Его молитвы? Неужели они ничего не почувствовали? Неужели они вечно будут видеть в нем только бедного мальчишку-инородца из Литвацкой Ямы, в старой куртке и дырявых башмаках, у которого на лице написано, что отец его работал на заводе, а теперь уволен и что мать его не умеет ни говорить, ни писать по-английски.

Но гордость его восстала, и он отогнал от себя эти мысли.

«Разве господу богу нужны такие, как они? — презрительно сказал он себе. — Они попадут в ад, эти подлые... — Он ужаснулся собственным мыслям, зажмурился, зарылся лицом в ладони и стал исступленно молиться: — О господи, укажи мне путь! Помоги мне! Дай мне силы. Помоги мне, о господи!» Ему казалось, будто черная пелена окутывает его сознание. Он простер руки ввысь, в темноту, взывая к тому, кого, может быть, вовсе и не было...

Знакомые шаги на лестнице вернули Бенедикта к действительности. Он быстро перекрестился, встал с колен и хотел было сделать вид, что ложится спать, но тут же, устыдившись собственного малодушия, снова опустился на колени, закрыл глаза и склонил голову над молитвенно сложенными руками. Однако молиться он не мог. Он ждал, когда дверь комнаты распахнется и хриплый, жесткий голос его брата произнесет: «Выговоришь ли ты когда-нибудь все свои молитвы, Бенни?»

Подавляя дрожь, он перекрестился и встал с колен. Винс, его семнадцатилетний брат, который обычно спал дни напролет, уселся на кровать напротив него — длинноногий, в выцветших штанах и свитере, лицо худое, скуластое, на загорелой шее родимое пятно, как большая ягода, из-под светлых выцветших прядей волос смотрят желтоватые глаза. Он вытащил сигарету.

— Нет! Я не буду курить! — сердито сказал Бенедикт.

Винс рассмеялся. Он выпустил изо рта колечко дыма, с наслаждением потянулся всем телом, погладил себя по бокам, зевнул и насмешливо вздохнул. Бенедикт вспыхнул. Винс посмотрел на него своими желтыми; крокодильими глазами и протянул сигарету. Бенедикт с негодованием отвернулся. Винс опять засмеялся.

— Какой ты теленок, Бенни, — сказал он снисходительным тоном. — Не мешало бы спуститься маленько с облаков! Господи боже мой, я никогда не видел, чтобы парень был так помешан на религии, как ты.

Он вытащил из заднего кармана игральные кости, подул на них и погладил, любовно посматривая на них.

— Видишь, — сказал он таинственно. Он погремел кубиками у своего уха и, вкрадчиво проговорив: «Иди к папе, деточка!» — бросил их на стол. Выпала семерка. — Сыграем? — спросил он с невинным видом.

Бенедикт ничего не ответил.

Винс снова погремел костяшками, громко чмокнул их и кинул. Снова вышла семерка. Красные блестящие кубики казались Бенедикту воплощением греха, но он чуть не засмеялся, глядя на фокусы, которые проделывал с ними его брат.

— Заметь, выпадать всегда будет семерка, — многозначительно произнес Винс, — даже если кости будешь бросать ты. Хочешь попробовать? Нет? Это обученные костяшки. Они посещали школу. Гляди. — Он снова метнул их, на этот раз небрежным взмахом руки, как бы давая им полную свободу лечь как они захотят, и снова вышла семерка.

— Меня чуть не убили вчера, — сказал он, рассматривая игральные кости и прикладывая одну к другой. — Какой-то молокосос усомнился в моих костяшках и захотел их проверить.

— Ты пойдешь на исповедь в субботу? — угрюмо спросил Бенедикт.

— Обязательно, — не задумываясь, ответил Винс.

— Ты обещал маме. Хоть ее не обманывай.

— Ладно, ладно! — Винс питал к матери суеверную любовь. Я ведь не сказал тебе, что не пойду. Нечего язвить и все время колоть меня. Ведь ты еще не загнал меня в ад!

— Ты туда обязательно попадешь! — вскричал Бенедикт.

— Эх! — ответил, поеживаясь, его брат. — Умру, так стану покойником, вот и все.

— Откуда ты знаешь? — настойчиво спросил Бенедикт.

Винс поднял на него блестящие узкие глаза.

— А ты небось был бы доволен, если бы узнал, что меня уже поджаривают в аду, да, Бенни?

— Нет, — ответил Бенедикт.

— Так почему же ты все время твердишь мне...

— Потому что ты родился католиком, — страстно вскричал Бенедикт. — Ты был на конфирмации, ты исповедовался, ты посещал католическую школу! Вот почему! Потому что ты становишься бродягой и в конце концов угодишь в тюрьму или еще куда-нибудь похуже!

— В тюрьму? — с хитрой усмешкой спросил Винс. — Я слышал, ты был в тюрьме, Бенни? Но, конечно, это вранье!

Бенедикт багрово покраснел и сжал губы.

— Вот те крест! — побожился Винс. Бенедикт вздрогнул. — Когда я услышал это, я чуть было не помер тут же на месте! Исполнилось бы твое желание — я чуть не отправился прямиком в ад! Бенни в тюрьме?! Наш Бенни? Невероятно! Клянусь богом, это так меня испугало, что я чуть было сам не ударился в религию. Я сказал Поджи: если в тюрьму сажают таких людей, как Бенни, а таких ни к чему не пригодных ублюдков, как ты и я, оставляют шататься на свободе, — значит, началось светопреставление! Поджи даже позеленел от страха, когда вдумался в это. — Винс перестал улыбаться и уже серьезным тоном спросил: — Почему они тебя засунули туда, Бенни?

Покраснев еще гуще, Бенедикт стал нехотя объяснять:

— Кто-то подумал, что я стянул тележку. Они выпустили меня, когда узнали, что это сделал не я.

— Черт побери! — сказал Винс, искренне возмущенный. — Разве они не знают, кто ты? Ты стащил тележку! Да ты к чужой пылинке не притронешься! Если эти олухи посадили тебя, — значит, они не могут отличить дыру в земле от дырки... сам знаешь где! Твое место в церкви, а мое — в тюрьме. Кутузка — вот мой дом родной. Там место для таких, как я, а вовсе не для таких, как ты!

— Брось дурачиться, Винс, — сказал Бенни с натянутой улыбкой.

— Я серьезно говорю!

Бенедикт посмотрел на Винса, к оторый, насупившись, курил сигарету. Он устал спорить с братом. «Не все ли мне равно!» — подумал он, но тут же произнес вслух:

— Ты глупец, Винс, настоящий глупец! Думаешь, что нашел на все ответ, потому что не боишься курить, играть в азартные игры, бездельничать! Но бог есть, и есть наказание за грехи. И загробная жизнь. Ведь если бы этого не было, тогда всем миром управляли бы разные воры, грабители, убийцы, злодеи... Ведь тогда им некого было бы бояться!

Винс насмешливо поглядел на него.

— А почему ты думаешь, что это не они хозяйничают повсюду на белом свете?

— Нет, не они, — убежденно заявил Бенедикт. Он вспомнил шерифа Андерсона и закричал с яростью: — Не они!

Винс потер щеку.

— Ах, не знаю, — сказал он с внезапной искренностью. — Я ничего не знаю! Ни о чем не имею понятия! Впрочем, так же, как и ты, — он повернулся к Бенедикту, потом ласково погладил игральные кости, подбросил их и сказал: — Вот на что я полагаюсь. Тут уж я знаю: они всегда будут ложиться семеркой, в-с-е-г-д -a! И пока на земле не перевелись молокососы, которым невдомек, что бывают игральные кости, налитые свинцом, я буду охотиться на таких олухов, а они — на меня. И пойдет игра! Потеха! Я, что ж — я всегда буду твердо знать, что моя семерочка меня не подведет, а они, эти молокососы, ничего знать не будут. Разве только, что их денежки, с таким трудом заработанные, уплывают у них из карманов. А я приберу их денежки к рукам и куплю себе все, что только можно купить за деньги.

— А потом кто-нибудь из них поймет, что ты мошенничаешь, и укокошит тебя.

Винс с философским спокойствием пожал плечами.

— Ну и что же? — сказал он. — Надеюсь только, что это произойдет неожиданно и быстро.

— Но ты же помрешь!

И Винс опять пожал плечами.

— Ты сможешь помолиться за упокой моей души, — ответил он.

Однако он уставился в одну точку и с минуту сидел неподвижно, погруженный в горькие размышления, но потом рассмеялся, передернул плечами, повернулся к Бенедикту, и дразнящий хитрый огонек снова вспыхнул у него в глазах.

— Ты бы посмотрел, какая девка мне повстречалась сегодня, — начал он с восторгом, закатив глаза, но одновременно наблюдая за Бенедиктом. Винс обрисовал в воздухе ее формы: — Вот такая! Ну и молочное хозяйство, скажу тебе! — Он сделал вид, что хочет убедить Бенедикта, словно тот ему не верил. — Клянусь богом, Бенни, — воскликнул он, воздевая глаза к потолку, — я целую милю протащился за ней, только для того, чтобы посмотреть, как она трясет своими прелестями!

— Замолчи, Винс, — попросил Бенедикт хриплым голосом.

Но Винс не унимался.

— Исусе! — кричал он, — мальчик мой, я еле поспевал за нею, я был очень заинтересован, понимаешь, заинтересован! Потом она обернулась и сделала мне знак. Я бы, конечно, отправился за ней и в ад, но меня с моими верными костяшками ожидало одно важное дельце на берегу речки.

Он вытащил из кармана небольшую пачку денег и начал хвастливо считать их.

— Да, — сказал он, — молокососы рождаются каждую секунду. — Он зевнул. — У меня руки устали деньги загребать. — Он взял доллар, неодобрительно посмотрел на него и швырнул на пол. — Как он попал сюда? — спросил он. — Это деньги от девок, по запаху слышно. — Он посмотрел на Бенедикта взглядом опытного человека. — Выброси этот доллар, Бенедикт, когда у тебя будет время.

Бенедикт усмехнулся.

— Пускаешь пыль в глаза!

— А-а, теленочек, ваше преподобие, — сказал Винс. Он вытянул худые, жилистые ноги и нагнулся, чтобы расшнуровать башмаки. — Я вовсе не беспокоюсь о том, что мне не удастся попасть в рай, — продолжал он, — ведь стоит мне только сказать, что я брат Бенни, и райские врата распахнутся настежь!

В голосе его прозвучала странная нежность, и Бенедикт нахмурился.

— А папа уже работает? — неожиданно спросил Винс, развязывая шнурок.

— Нет, — ответил Бенедикт. Затем он медленно добавил: — Ты знаешь насчет дома?

— Ага, мне мама сказала.

— Ну и как?

— Что ну и как? Чего ты от меня хочешь? — спросил Винс вызывающим тоном.

— Почему бы тебе не подыскать работу, чтобы помочь отцу выкарабкаться?

— А пошел ты!.. — сказал Винс.

— Ты никому не приносишь пользы, — закричал Бенедикт. — Тебе на все наплевать, даже на родную семью! Нас вышвыривают из дома, а тебе и дела нет! Почему ты не идешь работать на завод?

— Черт возьми, я слишком молод, понимаешь, олух! — горячо возразил Винс. — Они не желают меня нанимать. Приходится ждать, пока стукнет восемнадцать.

— Так скажи, что тебе уже восемнадцать!

— Это все, что ты можешь мне посоветовать насчет того, как получить работу? — спросил с презрением Винс. — Пожалуйста, не беспокойся, — прибавил он с горечью. — Если старикан не хочет, чтобы я оставался в его доме, я уйду. Пойду бродяжничать! Сколько парней ушло — и я уйду! Мне до смерти надоело сидеть в этой глухой дыре, где тебя каждая собака знает как облупленного, где, чтобы иметь право ходить по улицам, нужно начальнику полиции задницу лизать! До того обнаглел, что требует, чтобы мы с ним делились доходами от игры! Неужели на Литвацкой Яме свет клином сошелся? Поеду в Нью-Йорк или в Чикаго, переменю фамилию. Вот посмотришь — года через два вернусь с таким мешком денег, что лошадь не свезет!

— Никто не говорит, чтобы ты уходил из дома.

— Ах нет? Тогда что же ты предлагаешь, черт побери?

— Я прост о хочу, чтобы ты помог семье.

— А что я могу сделать? Конечно, если я захочу, я сейчас же могу получить работу в Клэрвилле. Восемь монет в день.

— Что? — вскричал Бенедикт.

— Наверняка, если бы я был подлецом! Там бастуют шахтеры; тут один парень приходил, когда мы играли на холме, и сказал, что мы могли бы заработать по восемь монет в день. Хотел бы ты, чтобы я пошел на это?

— Папа убил бы тебя.

— Значит, все в порядке. — Он с горечью смотрел на свои худые, загорелые руки. — Я буду продолжать давать маме денежки, которые мне перепадают. Она не должна знать, откуда я их беру. Да, да! Это деньги! Пожалуйста, можешь сколько угодно плевать на них, но это — деньги, понимаешь! А ты хочешь непременно быть святым и ходить в рваных штанах с голой задницей? Даже священники не побрезговали бы этими деньгами.

Бенедикт начал раздеваться. Воцарилось напряженное молчание. Ему хотелось сказать этому упрямому лицу, этим сжатым губам, этим желтым глазам, полным горечи, что-нибудь такое, что рассеяло бы давящую тяжесть. Даже если слова его вызовут лишь новые насмешки...

— Я пойду с тобой вместе на исповедь в субботу, — пообещал он. — После исповеди тебе станет легче.

Винс посмотрел на него злыми глазами.

— Да неужели? А что, если я не пойду? Ведь мне за это платить не станут!

— Но ты ведь пойдешь, правда?

— Если захочется.

— Послушай, Винс, не отрекайся от веры, — страстно сказал Бенедикт. — Может быть, наступит день, когда ты будешь в ней нуждаться и она тебе поможет.

— Ложись-ка ты спать.

Винс затушил сигарету о железную ножку кровати и вытянулся. В комнату тихо проскользнул Джой. Винс, как только заметил его, выпрыгнул из постели и схватил Джоя за плечо.

— Ах ты негодник! — завопил он. — Если я еще хоть раз увижу, как ты куришь окурки, я так тебя исполосую, что ты неделю не сядешь.

Джой затрясся от испуга. Винс обернулся к Бенедикту и негодующе вскричал:

— Прошлый раз поймал его с поличным — этот сопляк уже курит! Марш в постель, немедленно! — заорал он и, отпустив Джоя, шлепнул его хорошенько по тощим ягодицам. — И читай сейчас же свои молитвы, черт бы их побрал! Заставь его, Бенни, прочитать все, слышишь? Ты у меня смотри, не пропусти ни одной, — орал он, угрожающе наступая на Джоя, который поспешно стал на колени, — а не то я из тебя дурь выколочу!

— Читай молитвы, — приказал Бенедикт.

— Все, какие знаю? — робко спросил Джой, уткнувшись лицом в ладони.

В субботу после ужина Бенедикт настороженно сказал Винсу:

— Пора идти в церковь. Ты мне обещал, что пойдешь сегодня, — быстро прибавил он. — Он сказал, что пойдет, — повторил он, обращаясь к матери.

Она с мольбой посмотрела на Винса.

— Ну ладно, ладно, — пробормотал он с затравленным видом.

Мать разжевала кусок мяса и сунула в рот Рудольфу.

— Пойди с ним, — попросила она Бенедикта.

— Могу и сам пойти. Я в телохранителях не нуждаюсь, — угрюмо запротестовал Винс.

Вошел отец с пучком зеленого лука. Он посмотрел на двух старших сыновей; те сразу присмирели, а отец уставился на Винса, которого не видел целую неделю.

— Бездельник! — рявкнул он наконец. Винс кинул на него исподлобья злобный взгляд. — Бездельник хорошо знает, куда пойти пообедать, — сказал отец по-английски. — Когда ему нужно пожрать, он находит дорогу домой.

Винс сжал кулаки.

— А как дело до работы коснется, не знает, где его дом.

— Не набрасывайся на меня, папа, — произнес Винс тихим, предостерегающим тоном. Глаза его сузились, лицо потемнело.

Отец взглянул на него.

— Что? — спросил он угрожающе. — Что ты сказал, мистер американский бездельник? Ты еще смеешь так со мной разговаривать! — прибавил он по-литовски. — У тебя же глаза убийцы. А ну-ка погляди на меня еще разок. — Он размахнулся и ударил Винса. — Игрок, бродяга, ничтожество! Приходит домой и лопает, когда я сам без работы, когда я сам недоедаю. А ты жрешь — ты... — И он опять поднял руку. Мать вскрикнула, увидев, что Винс замахнулся в ответ. Она схватила на руки маленького Рудольфа и прижала его личико к своему плечу, чтобы он не видел.

— Не смей поднимать руку на своего отца! — крикнула она хрипло.

Отец ударил Винса, и тот зашатался, прислонился к стене. Винс замер на мгновение, мускулы его напряглись, он сжал кулаки, потом улыбнулся матери какой-то истерзанной, кривой улыбкой, опустил руки и нагнул голову. Отец наносил ему удар за ударам и кричал:

— Ну, что же, бей, бей своего отца! Ну, ударь старика! Он кормит тебя, одевает, он вырастил тебя, американский мальчишка, наглец! — И он колотил его все сильней. А Винс, весь бледный, припал к стене, засунув руки глубоко в карманы. Он даже не уклонялся от ударов и молча ждал, когда они кончатся. Наконец, когда отец, обессилев, отступил и, тяжело дыша, сел к столу. Винс поднял голову, с горькой укоризной посмотрел на мать и вышел из дома.

Бенедикт последовал за ним.

Он шел за ним по пятам, миновал задний двор и перепрыгнул через канаву.

— Винс! — окликнул он.

Брат повернул к нему бледное лицо в кровоподтеках и горько вскричал:

— Убирайся домой! Оставь меня в покое! Чтоб мои глаза тебя не видели.

— А исповедь? — заикнулся было Бенедикт.

— Иди домой! — заорал Винс. — Смотри не заставляй меня пускать в ход кулаки! — Он отвернулся и пустился бежать. Бенедикт помчался за ним, перелез через забор, пересек двор, где лаяли собаки, и понесся по улице, стараясь не терять из виду долговязую фигуру. Его брат время от времени оборачивался на ходу и, грозя кулаком, метал на него яростные взгляды. Однако Бенедикт, охваченный каким-то неосознанным страхом, упорно продолжал бежать за Винсом, настойчиво взывая к нему:

— Ты же обещал мне пойти!

На пути встал еще один забор. Бенедикт перелез через него и угодил прямо в объятия поджидавшего его брата. Винс схватил его за горло и стал стукать головой о забор, приговаривая:

— Не гонись за мной, сукин ты сын! Убирайся домой!

Дико выпучив глаза, Бенедикт прохрипел:

— Отпусти меня, Винс!

Винс схватил Бенедикта за волосы, повалил наземь и стал тыкать его лицом в песок.

— Я не желаю, чтобы ты шел за мной, слышишь? — прошипел он. — Ненавижу тебя, твоих священников, всю эту вонючую дыру.

Бенедикт задыхался, слезы жгли ему глаза. Он ухватился за лодыжки Винса, вцепился в них обеими руками.

— Останься, Винс! — умолял он. — Не убегай!

Винс злобно лягнул его ногой.

Бенедикт поднял к нему измазанное грязью лицо.

— Прошу тебя, Винс, не убегай из дому! Я знаю, ты хочешь это сделать! Останься с нами! Я помогу тебе!

— Т ы! — Винс издевательски хмыкнул. — Будешь мне мораль читать? Иди домой! А я и без вас обойдусь, только оставьте меня в покое, дайте мне жить, как мне хочется! Не хочу вас больше видеть! Меня тошнит от вас всех! — кричал Винс. Он выдернул одну ногу из рук брата, но Бенедикт крепко вцепился в другую, и Винс несколько шагов волок его за собой.

— Отпусти ногу! — заорал Винс, глядя на него и останавливаясь. Бенедикт стиснул зубы и зажмурился, чувствуя, что другая нога Винса опускается ему на голову. Винс с силой пнул его.

— Пойдем со мной, Винс, — бормотал Бенедикт. — Пойдем на исповедь! Отец Дар поможет тебе. И отец Брамбо тоже. Пожалуйста, Винс, прошу тебя, не покидай нас. Останься с нами, Винс! Папа вовсе не хотел тебя бить; он без работы, поэтому такой раздражительный! Вот и все. Останься дома, Винс!

Он горько разрыдался, а Винс ушел. Бенедикт еще долго лежал, распростертый на земле. Наконец он сделал попытку подняться. Он привстал на четвереньки и пополз вдоль канавы, словно у него были переломаны ноги, потом поднял голову, чтобы в последний раз поглядеть на брата, но увидел лишь пегую корову, которая мирно брела по улице, волоча по земле длинную цепочку, продетую сквозь ее широкие ноздри.