Часть третья

День был знойным. Влажная жара нависла над долиной и холмами и раскаленными волнами подымалась ввысь от перегретой земли. Где-то за холмами непрестанно грохотали громовые раскаты. Утки и куры искали прохлады в тени хлевов, а в поле коровы лениво собрались в кружок под единственным растущим там деревом.

Верховых и пеших солдат и полицейских из местной и заводской полиции в действительности было около сотни, но казалось, что их гораздо больше. Кони шли понурив головы; гривы их задевали высокую траву. Солдаты отпустили поводья и расстегнули рубахи. По их грубым, загорелым лицам струился пот; разморенные невыносимой жарой, они ворчали, сидя в своих пропотевших седлах.

Солдаты миновали красные дюны, поднялись на плоскогорье, покрытое шлаком, и въехали в низкорослый кустарник на опушке леса. Путь стал труднее, но они продолжали продвигаться дальше. Однако вскоре подлесок стал гуще, все чаще стали попадаться ямы, они были скрыты кустами и плющом, и потому их было трудно разглядеть. Солдаты были вынуждены спешиться и, ведя лошадей на поводу, гуськом продирались сквозь лес.

Зной навис над их головами пылающей крышей. Ветки, которые им приходилось отталкивать, были тяжелые, словно налитые свинцом. Сухой щелочной запах ручейка, вытекавшего из шахты, обострял жажду, и они с трудом удерживали лошадей, порывавшихся испить из этого негодного источника. Дальше лошади не могли идти: они все время рисковали свалиться в ямы. Солдаты были вынуждены оставить их под присмотром, а сами двинулись вперед пешим порядком, держа наготове винтовки и револьверы.

К рабочим в лесу донеслась весть, что к ним направляются солдаты. За столом на поляне собрался совет: председательствовал Добрик. Бенедикт издали наблюдал за ними, стоя рядом с матушкой Бернс.

— Как вы думаете, что случилось? — спросил он ее.

— Не могу сказать, — ответила она.

— Почему все так взволнованы?

— Не знаю, — отозвалась она.

Бенедикт разглядывал собравшихся. Негров и белых было приблизительно равное количество. Бенедикт повернулся к матушке Бернс.

— Сюда идут солдаты, — сказал он убежденно, потом поднял на нее глаза и с беспокойством спросил: — Не лучше ли вам уйти отсюда?

Она по-прежнему смотрела перед собой.

— Куда?

— Куда-нибудь подальше отсюда, — ответил Бенедикт.

Она поглядела на него.

— Куда именно? — спросила она снова. Потом отвела взгляд и прибавила: — У каждого кролика есть нора...

Он поглядел на ее изможденное морщинистое лицо, на седую голову. Какая она слабая, хрупкая!

— Найдите место, где можно спрятаться, — настаивал он.

— Такого места нет, — резко ответила она.

Бенедикт обежал взглядом раскинувшийся перед ним лагерь и увидел своего отца, — тот мастерил грубые скамьи, как тогда, к летнему пикнику.

Мальчик повернулся к матушке Бернс и спросил с любопытством:

— Почему вы пришли сюда?

Но она ничего не ответила.

Казалось, что-то изменилось в их отношениях, а может, изменилось давно, но он только сейчас это осознал. Он собирался спросить ее, что из катехизиса она помнит, но удержался. Она уже не обращалась с ним так почтительно, как прежде. И вдруг он подумал, что она не только сильно постарела, но и стала более скрытной, вернее, мудрой, точно видела его насквозь, а это его смущало. В чем же дело? Порой ему казалось, что она просто озлоблена, но иногда он чувствовал, что причина совсем не в этом, а в чем-то более глубоком. Если прежде она радовалась его приходу и была с ним ласкова, то теперь относилась к нему, как к человеку, который появился из враждебного лагеря, но с белым флагом перемирия. И неприязнь ее обращена не просто к нему, не к тому Бенедикту, какой он сейчас, а к тому, каким он станет, когда будет взрослым. Ему так хотелось сказать ей...

— Все белые похожи на кошек, — промолвила она угрюмо и, когда он с удивлением обернулся к ней, прибавила: — На диких кошек в лесу, убивающих певчих птиц.

«И я?» — его обиженные глаза безгласно вопрошали ее, но лицо ее не изменило своего сурового выражения.

— А Добрик? — вскричал он, мотнув головой в сторону стола, за которым сидел Добрик.

Она поглядела, куда он указывал, и сказала медленно и задумчиво:

— Мистер Добрик совсем как мы, негры.

Бенедикту показалось, что она навсегда лишила его своей симпатии.

Она повернулась к нему и сказала:

— Теперь вам время прятаться!

— Мне? — спросил он.

— Да, — ответила она. — Пора бежать отсюда. Оставьте нас, негров, довести борьбу до конца!

Он пристально посмотрел на нее.

— Но мы тоже...

Она резко отвернулась и направилась к своему сарайчику с таким видом, словно ни за что оттуда больше не выйдет. Но Бенедикт последовал за ней и встал на пороге. Она обернулась к нему:

— Что вам нужно, мальчик? — спросила она.

— Мне... — начал было Бенедикт.

— Уходите отсюда, — произнесла она с раздражением. — Оставьте меня.

— Я хочу помочь вам! — вскричал Бенедикт.

Она бросила на него сердитый взгляд.

— Помогай самому себе, парень! — произнесла она.

— Но, матушка, — закричал он, — я не такой. — Он смотрел на нее с отчаянием. — Я не такой! — повторял он, начиная смутно понимать причину ее враждебности. Он вспомнил, как она спешила однажды к своему опустевшему дому, который должны были предать огню. Он спрятался тогда и ничем ей не помог! Взволнованный, раздираемый внутренней мукой, он тихо сказал:

— Я не хочу быть таким!

Она взглянула на него, и выражение лица ее смягчилось.

— Сейчас вы не такой! — отвечала она.

Он вспыхнул:

— Вы думаете, потом...

Она пожала плечами.

— Но, матушка, — произнес он, — как же я смогу?

С губ ее сорвался короткий невеселый смешок.

— Очень легко!

Охваченный смятением, он продолжал смотреть на нее.

— Ну, а почему, — спросил он, — почему Добрик не стал?

Она закусила губу, прищурила глаза и задумалась. Потом сказала просто:

— Видите ли, Добрик — коммунист: у них это не допускается.

Над головой у них загрохотал гром, раздался оглушительный треск, будто гигантский бич рассек небо надвое.

— Будет дождь, — мягко сказала она.

Бенедикт посмотрел на крышу.

— Крыша протечет, — сказал он.

— Оставайтесь у меня, если хотите.

— Но солдаты!..

— Я и думать о них не хочу, — ответила она.

Она присела на койку и стала искать позади себя подушку. Бенедикт подошел и помог ей.

— Спасибо, — сказала она. — Вы всегда были вежливым мальчиком.

— Дать вам еще одну подушку? — спросил он.

— У меня всего одна, — ответила она.

Снова раздался удар грома. Бенедикт с сомнением взглянул на крышу, крытую осокой и картоном, жестью и досками.

— Вам не следовало бы здесь оставаться, — беспомощно сказал он.

— От дьявола не убежишь, — ответила она мрачно и закрыла глаза.

Хлынул проливной дождь. Бенедикт стоял посреди хижины с земляным полом, прислушивался к стуку дождевых капель и смотрел на старую женщину, лежавшую на, койке под лоскутным одеялом, которое она успела спасти от огня. Он думал о своем отце и о старом отце Даре, думал о матери и о Винсе.

Висевшая вместо двери занавеска из мешковины зашевелилась, и в комнату вошел негр. Он поглядел на Бенедикта, потом на матушку Бернс, и в глазах его зажглась смешинка.

— Опять вместе! — сказал он. Это был Клиффорд Кинг. Бенедикт беспомощно заморгал. Клиф улыбнулся, но ничего ему не сказал.

— Вот что, выходи-ка отсюда, мать, — обратился он к матушке Бернс. — Слышишь? — повторил он, но она ничего не ответила. — Мы требуем, чтобы все уходили отсюда. — Он обернулся к Бенедикту. — Что это с ней стряслось? — спросил он.

Бенедикт пожал плечами.

— Она устала, — ответил он.

Матушка Бернс открыла глаза.

— Клиффорд, — сказала она, — ты что, меня не знаешь?

— Нет, мать, я-то тебя знаю, — ответил он.

Матушка Бернс с минуту пристально смотрела на него, а потом повернулась на бок.

— Я уже однажды убежала, — сказала она.

— О чем она говорит? — спросил Клиффорд Бенедикта.

— Она устала, — повторил Бенедикт. — Я побуду с ней. Я постараюсь уговорить ее...

Клиффорд снова посмотрел на съежившуюся, худенькую фигурку, словно застывшую на койке, и сказал:

— Если она не изменит своего решения, придется ее отсюда вынести на руках. Оставайся пока с ней.

— Что происходит? — спросил Бенедикт.

Клиффорд многозначительно посмотрел на него.

— Ничего особенного, не о чем беспокоиться, сынок. Нас не застанут врасплох.

Он вышел, а Бенедикт отодвинул занавеску из мешковины и сквозь сеть дождя поглядел на соседние хижины. Там уже не было признаков жизни. Лагерь опустел, а дождь лил все сильнее и сильнее. Легкая водяная пыль обрызгала его лицо, он вытерся рукавом.

— Я сейчас вернусь, матушка, — пообещал он и, согнувшись, выбежал под дождь. На полянке позади хижин он увидел группу мужчин и женщин под большим тентом. Среди них он заметил и своего отца. Добрик стоял на столе и говорил:

— Мы заляжем на шлаковом навале и постараемся не подпускать их с часок или сколько сумеем. За это время вы проберетесь к шахте Робина, и наши люди спустят вас вниз. Но солдаты, даже если мы их отгоним, все равно будут продолжать нас беспокоить...

Люди напряженно слушали и время от времени поглядывали на неистово хлеставший дождь, содрогаясь при мысли о том, что им придется идти под дождем много миль через лес, чтобы укрыться в заброшенной шахте Робина, в неведомых глубинах которой когда-то погибло двенадцать человек. Там они будут прятаться, как звери, — от солдат, от проливного дождя.

Люди начали поспешно собираться. Бенедикт подошел к отцу.

— Папа, — сказал он, — тебе не холодно?

Отец посмотрел на него.

— У тебя есть шапка? — спросил он Бенедикта.

— Нет, — ответил мальчик.

Он ласково коснулся локтя отца и возвратился в сарайчик.

— Матушка Бернс, — сказал он, — сюда идут солдаты. Придется вам отсюда уходить.

До него донеслось спокойное ровное дыхание, и он на цыпочках приблизился к койке. В тишине он смотрел на нее, и ему пришло в голову, что, пожалуй, сейчас он впервые видит ее по-настоящему. Лицо матушки Бернс смягчилось во сне, но все же ему казалось, что даже сейчас оно хранит отпечаток непреклонной воли. Ее морщинистое лицо напоминало высохшее дно пруда, прорезанное бороздами; в мутном свете видны были резкие очертания ее ноздрей. Притаившись, он внимательно разглядывал ее, боясь, что она это заметит. Выражение сейчас у нее было суровое, замкнутое, и он вдруг почувствовал восхищение перед этой женщиной и, когда вспомнил, что хотел чему-то ее обучить, осознал, как он был заносчив. Он понял, что она просто нуждалась в людском обществе. Да, этой старой женщине, жившей в бедном домишке на самом краю Рва, где в бессонные ночи она часто следила, как мчатся по откосу огненные шары и с шипением падают в стоячие воды, необходимо было человеческое общество. А он являлся к ней каждое воскресное утро, уверенный, самодовольный, держа под мышкой, поближе к сердцу, свой катехизис, и важно поучал ее. «Что есть бог? Кто сотворил нас?» — спрашивал он, забывая спросить, кто она такая и откуда. Как вспышка молнии, его внезапно озарила мысль о том, какие огромные преимущества давал белый цвет кожи, даже когда это была кожа «литвацкого отребья». Очевидно, матушка Бернс и для него была всегда лишь старой негритянкой, которую он мог поучать и которой он, во имя господа бога, покровительствовал, а ведь он не посмел бы так держать себя в отношении кого-либо другого... В первый раз со дня их знакомства он почувствовал себя перед ней глупым мальчишкой.

— Миссис Бернс, — сказал Бенедикт и протянул было руку, чтобы разбудить ее, но не посмел. Теперь он робел перед ней.

Дождь безостановочно колотил по крыше, просачивался через нее, струйками падал на земляной пол. Мокрые волосы Бенедикта липли к голове, вся одежда промокла, на ресницах повисли капли и катились по щекам, — казалось, он плачет. Бенедикт был не в силах покинуть старую матушку Бернс. Сев возле ее кровати, он сложил руки на коленях, стараясь не заснуть, не пропустить то мгновение, когда она проснется. С каким выражением она на него поглядит, хотел бы он знать...

Лагерь замер, лишь ветер да дождь шумели на просторе. Он понял, что все уже ушли. Дождь стал сильнее, он барабанил по земле, словно швырял крошечные бомбы. Крыша хижины сильно протекала. Бенедикт натянул над койкой одеяло, и вода, скопившись, образовала в центре его небольшую лужицу. В хижине, кроме койки, стула и ящика, ничего не было.

Ему показалось, что сквозь шум дождя он различает ружейные выстрелы. Он подошел к двери и прислушался. Над лесом стоял густой рев дождя. Полянка мерцала в сером вечернем полумраке. И снова тревожащие звуки выстрелов... Было холодно. Бенедикт стал искать, чем бы затопить. Увидев деревянный ящик, он разломал его и сложил дощечки посреди хижины, потом подложил под них бумагу, зажег спичку и стал раздувать. От едкого дыма на глазах у Бенедикта теперь выступили настоящие слезы. Дощечки потрескивали, и он дул на них изо всех сил, чтобы они лучше разгорелись. Глаза жгло, и он снова подошел к двери, чтобы немного охладить их. Бенедикт стоял и глядел на сплошную стену ливня. Вдруг ему показалось, что по поляне кто-то идет. Он позвал.

К хижине приблизились двое мужчин. Одним из них был Клиффорд Кинг, который еще так недавно пытался уговорить матушку Бернс покинуть жилище. Он был весь в крови, — пуля пробила ему насквозь щеку. Рядом с ним шел рабочий, белый, — он тяжело дышал и на чем свет стоит проклинал дождь. Лицо его было забрызгано кровью раненого. «Какого же цвета кровь у нас и у них?» Красного, красного, красного!

— Садись, — сказал он Клиффорду, глаза которого потускнели, заволоклись пеленой, словно пруд после первого заморозка.

Обращаясь к Бенедикту, но не узнав его, Клиф сказал:

— Ну и дали же мы им жару! — Взор его немного прояснился, и легкая усмешка промелькнула на губах. Потом он вздрогнул всем телом и спросил: — Вода есть?

Бенедикт чуть не рассмеялся: вода непрерывным потоком лилась с потолка!

— Сейчас принесу, — ответил он, схватил ведро и бросился вниз по сонной лесной тропе к той самой запруде, у которой он встретился с матушкой Бернс. Он наполнил ведро и, ни разу не передохнув, дотащил его до хижины. Матушка Бернс уже поднялась, а второй мужчина, пришедший с раненым Клифом, укладывал его на койку, приговаривая:

— Простая царапина, самая простая царапина...

— Почему же ты не захватил оба ведра? — пожурила мальчика матушка Бернс.

Всю ночь в ушах Бенедикта раздавались стоны раненого, и он спал плохо. Он подложил под себя мешок и лежал на полу, свернувшись калачиком в углу комнаты. Было холодно. Ночью в хижину то и дело заходили рабочие проведать раненого. Пришел и Добрик. Он что-то сказал Клиффорду, но тот уже ничего не слышал. Добрик и не заметил Бенедикта. Бенедикту хотелось, как маленькому, потянуть его за пиджак, чтобы он хоть взглянул на него! Но мальчик слишком устал, чтобы двигаться. Матушка Бернс подошла к Бенедикту с чашкой крепкого чаю; он выпил, улегся поудобнее и проспал, как ему казалось, довольно долго. Сквозь сон он слышал стоны Клиффорда и почему-то раз сам закричал во сне. Потом почувствовал, как чья-то рука, от которой пахло хлебом и дрожжами, гладит его по голове.

С пола тянуло холодом, как будто земля до сих пор была мерзлой. Ему снилось, что отец Дар с тяжелым стоном поднимается на крутой холм. Спотыкаясь на каждом шагу, старик тащит на себе тяжелый крест, и римский стражник хлещет его бичом. Три гигантских креста стоят на вершине холма. На одном из них висит он, Бенедикт. Руки его пробиты острыми гвоздями, липкая кровь капает с них на землю; он чувствует, как гвозди дробят кости его ног, накрепко приколачивая его к кресту. Но его страдания лишь часть безграничных страданий, затопивших мир; сам воздух несет в себе страдания. «Ты — один из воров», — объявляет ему кто-то. И хотя Бенедикт тоже пригвожден к кресту, он не смеет взглянуть на Иисуса. «Нет, я не вор, — отвечает он шепотом. — Я прикатил тележку обратно, вы же знаете». — «Ты отребье из негритянской Ямы», — продолжает тот же голос. «Вы ошибаетесь, — думает Бенедикт про себя. — Вы не знаете меня. Ведь я вовсе не негр!» И сердце его трепещет от великой, ликующей радости. Теперь он спасен; они придут и снимут его с креста; и, конечно, будут со слезами просить у него прощения. «Да, ты не негр. Так почему же ты взобрался на крест?» — слышит он негодующие голоса. Чье это лицо?.. Не мистера ли Брилла? «Я знаю тебя!» — говорит мистер Брилл. «Но ведь я не негр!» — слышит он собственный гордый ответ. Но мистер Брилл улыбается, он уроженец Бостона и знаком с семьей Брамбо. «Я знаю тебя!» — повторяет он. «Я ходил туда только по воскресеньям, заниматься с матушкой Бернс», — объясняет Бенедикт. Перед ним уже отец Брамбо, — нет, вовсе не он, а кто-то другой, только в облике отца Брамбо. Ах, да это опять мистер Брилл! Бенедикт смеется. Его не так-то легко провести! Он знает, что отец Брамбо ушел, чтобы принести ему стакан воды, — он вернется и призовет мистера Брилла к ответу. Тому придется объяснить, что все это означает!

«У вас в распоряжении пять минут, мистер Брилл!» Лоб мистера Брилла покрывается испариной. Бенедикт спокойно ждет. «Осталось три минуты, мистер Брилл!» Отец Брамбо скажет мистеру Бриллу: «Вы никогда не были в Бостоне!» Но мистер Брилл торопливо тычет пальцем в людей, стоящих в толпе: он указывает на отца Бенедикта, на его мать, Джоя, Винса, Добрика! Подходят полицейские, хватают их и уводят прочь. «Вот видишь! Я с первого взгляда знаю, откуда вы и чем вы дышите — все вы коммунисты!» — говорит мистер Брилл, только у него теперь совсем другой голос, и это сердит Бенедикта. Почему мистер Брилл не говорит своим собственным голосом? Сейчас у него голос как у отца Брамбо; нет, скорее, как у епископа. Но почему же отец Брамбо так долго не приходит? Бенедикту уже не нужна вода. Он решил не отвечать мистеру Бриллу. В к онце концов ведь ему, Бенедикту, никто никогда даже не рассказывал о коммунизме! Мистер Брилл просто сумасшедший: он хочет всех их засадить за решетку только за то, что они из Литвацкой Ямы!

Но вот мистер Брилл снова стал показывать пальцем на людей, стоящих в толпе, и полицейские быстро хватали их. Бенедикту больно от острых гвоздей. Кто-то произнес: «Порядочные люди не висят на крестах!» Бенедикту стыдно, неловко. Голос походил на голос отца Брамбо. Нет, это произнес мистер Брилл. «Но я не цветной, я не негр!» — закричал Бенедикт. И снова все сместилось. Мистер Брилл заволновался, заспешил, чему-то обрадовался. «Отлично, — произнес голос отца Брамбо, — тогда возьмем ее. Она-то чернокожая!» И они подошли к матушке Бернс. Бенедикт напряг все силы, пытаясь оторваться от креста, и пронзительно закричал.

— Что это с мальчиком? — удивилась матушка Бернс.

Бенедикт открыл глаза, взглянул на нее и коснулся рукой ее лица. На небе занималась заря, моросил мелкий дождь. Раненый уже не стонал.

Бенедикт мчался во весь дух, не останавливаясь. Дождь лил по-прежнему. Отягченные водой ветви тяжело склонялись к земле и словно мучились, как недоеные коровы. Спотыкаясь и скользя по топи, мальчик торопливо продирался сквозь густую чащу; над его головой сверкал огромный зеленый свод...

В лагерь прибежал какой-то человек и, вытаращив глаза от ужаса, пронзительно закричал:

— Литвацкую Яму затопили! Они тонут, там наводнение!

Какая-то женщина дико завизжала в ответ, и все, кто оставался в лагере, выскочили из хижин и бросились в лес.

Бенедикта словно чем-то оглушило, когда он это услышал; бессмысленно глядя в мутное небо, он несколько мгновений был не в силах пошевелить пальцем и неподвижно сидел на сыром, грязном полу. Потом он стремительно выбежал из хижины матушки Бернс и бросился через поляну в лесную чащу. Мальчик не знал дороги к шахте Робина, куда ушел вместе с остальными его отец, но инстинктивно угадывал правильный путь. Ему надо было во что бы то ни стало найти их, и ради этого он готов был преодолеть все препятствия. Ноги его сами нащупывали среди топкой травы неразличимые для глаза следы старой дороги, которая теперь настолько заросла, что почти исчезла с лица земли. Он потерял представление о времени и не знал, утро сейчас или еще ночь. Он бежал, падал, снова поднимался, хватаясь за скользкие ветви; его преследовал тяжелый мускусный запах улиток и земляных червей, смешанный с сырым запахом гниющих желудей и грибной плесени. Он был все еще во власти ночных сновидений, и даже сейчас, на бегу, задыхаясь и торопясь, он безостановочно копошился в своей памяти, пытаясь вспомнить подробности своего сна. Кто это так громко кричал? Грудь его мучительно болела.

Забастовщики позабыли о солдатах, — а те, скорчившись под натянутым над их головами брезентом, проклинали мерзкую погоду и курили отсыревшие сигареты. Кони, оставленные позади, стояли под деревьями. На них сыпались капли дождя; они дергались и храпели, прижимаясь к шершавой коре. Меж деревьями как тени скользили, сливаясь с зеленью, люди, бегущие обратно в Литвацкую Яму. Солдаты слышали, как они пробираются по лесу, и гнались за ними; иногда солдаты стреляли, и звуки выстрелов тонули в промозглой сырости. Солдаты жаловались и ворчали: убийство — нехорошее дело.

Чутье подсказало Бенедикту, что он находится возле шахты. Он поднял голову, лицо у него было мокрое, ноздри еще вздрагивали от быстрого бега, и на едва пробивающихся усиках блестели, как бусинки, мелкие капли. Волосы его, прибитые дождем, липли к голове и курчавились. Он решительно юркнул в просвет меж кустов и очутился у входа в шахту; на земле лежало сломанное надшахтное перекрытие, наполовину заросшее кустарником.

Вход в шахту маскировало огромное дерево, оно росло сбоку, у самого края отверстия. За деревом прятался человек, и Бенедикт крикнул ему:

— Яму затопили! Мне нужно видеть отца!

Клеть, управляемая вручную, опустила их в звенящую темноту, глубоко вниз. Железная решетка клети со стоном отворилась. Под темными сводами вокруг костра, где тлел кокс, жалась группа мужчин и женщин. Они уже установили подпорки для перекрытия; от угольных пластов веяло холодом.

Бенедикт вошел, и все обернулись к нему, стараясь спрятать за равнодушием страх, охвативший их при его появлении. Отец его что-то мастерил. Бенедикту вдруг жадно захотелось немедленно же узнать, что это делает отец. Он подошел к нему.

— Папа, — сказал он тихо, глядя на его руки, — Яму затопили! Скорее идем туда и заберем маму, Джоя и Рудольфа!

Но отец, поглощенный своим занятием, продолжал смотреть вниз, на свою руку. На ладони у него лежала птичка, и Бенедикт увидел, что отец приспосабливает лубок к ее сломанному крылу. Она уставилась на Бенедикта маленькими, блестящими глазками.

— Папа, — повторил мальчик.

— Что сказал Добрик? — спросил его отец.

Бенедикт виновато посмотрел на него и вздрогнул.

— Но ведь мама... — начал он.

— А что будет с этими? — спросил его отец, поводя плечом. Глаза птицы, лежавшей у него на ладони, подернулись пленкой. Это был самый обыкновенный воробей. Бенедикт оглянулся на находившихся здесь людей; их было около пятидесяти человек, мужчин и женщин. Они уже не обращали на него внимания и что-то ели. Подпорки трещали. Было пыльно и холодно. Время от времени костер на миг разгорался, и тогда угольные пласты в стенах шахты ярко сверкали, отражая вспышки пламени.

Внезапно кто-то закричал. Это был сам Бенедикт; страх, который сковывал его, вдруг вырвался наружу:

— Литвацкую Яму затопили!

В ответ раздались отчаянные крики, люди бросились к клети, набились в нее, как узники, давно не видевшие свободы, и поднялись из темноты в ливень. Клеть спускалась, снова шла наверх, снова спускалась. Люди бежали напрямик через лес; намокшие ветви хлестали их по лицу.

Бенедикту хотелось, чтобы отец отдал ему воробья. Они с отцом бежали рядом, и теперь, когда у него на глазах отец сразу весь побледнел и осунулся, страх еще сильнее терзал Бенедикта... Он сжимал кулаки, но говорить не мог. Дождь лил как из ведра. Птичка на мгновение приоткрыла глаза и раздвинула желтый клюв.

У Бенедикта кололо в боку, словно туда набился песок. Лицо отца застыло от ужаса, губы побелели. Огромные лужи внезапно возникали у них под ногами, и они по щиколотку проваливались в них. Шумливые потоки воды, пробиваясь сквозь густую траву, мчались вместе с ними, словно их обуревал тот же ужас.

Какой-то мужчина громко застонал, когда они его обогнали; еще кто-то вдруг свалился на землю и лежал, не шевелясь, глядя в небо пустыми глазами; женщина протянула к ним руки, словно молила, чтобы они помогли ей быстрее бежать. Бенедикт взглянул на нее на бегу. «Миссис Тубелис!» — вскричал он мысленно, но был не в состоянии остановиться.

Отец задыхался; на лице его выступил пот. Бенедикт что-то крикнул ему, но голос его не долетел до отца. Тогда мальчик вцепился в его рукав и повис на нем, сотрясаясь от слез. Отец прислонился к дереву и закрыл глаза.

— Папа! — закричал Бенедикт, схватил зажатую в кулак руку отца и разогнул пальцы. Крылышки воробья затрепетали, головка с полузакрытыми глазами упала набок. Отец посмотрел на птичку и приложил ее к уху, как часы. Потом поглядел на Бенедикта, перевел глаза на свою ладонь, нагнулся и положил воробья на землю.

Дальше они уже не бежали.

Дюны представляли собой сплошное море багрового цвета. Бенедикт с отцом выше щиколоток погрузились в это кровавое месиво. Потоки воды бороздили холмы рудных месторождений. Ручеек с горькой водой разбух и вышел из своих берегов; похожий теперь на стремительно движущееся вперед озеро, он с грохотом несся по дюнам, перекатывался через покрытое шлаком плоскогорье и низвергал тонны воды на Литвацкую Яму. Водопропускная дренажная труба давно уже отказалась работать: ее заклинило, как пробкой, вырванным с корнем пнем, и поток перекатывался через нее. Там, где когда-то проходил Большой Ров, теперь яростно пенилось бушующее море. Высота воды доходила до двадцати футов. Ближайшие дома уже затопило по крышу, но вода все прибывала, бурно растекаясь по долине. На крышах вдоль карнизов жались куры и разные домашние животные, отчаянно кукарекали петухи.

Среди затопленных домов уже сновали лодки. Горная авеню совершенно исчезла из виду. Вода, поднявшись до Тенистой улицы и авеню Вашингтона, повернула к западу, затопила церковь и дошла до свалки. Отбросы, в огромном количестве всплывшие на поверхность, неслись дальше вместе с водой. Труба над печью для сжигания мусора еще виднелась среди бескрайнего моря, но дым больше не вился из нее. Мутные пенистые воды дошли до подножья Медового холма и угрожали затопить лестницу.

Стоя на вершине холма, Бенедикт жадно искал глазами свой дом. Вот он! Вода поднялась до окон спальни, на коньке крыши, как на насесте, уселись куры. Потоком уносило корову, она жалобно мычала. Выла тонущая собака.

Медовый холм был запружен народом. На истоптанной траве были разбросаны вещи жителей Литвацкой Ямы. Матери крепко привязали к себе младенцев. Мужчины бежали, спотыкаясь и чуть не падая, по скользкой грязной траве к лодкам и снова гребли к поселку. Огромный костер пылал на холме; дым поднимался высоко в небо. На востоке горизонт снова озаряли вспышки огня, и те, кто заметил их в наступившей темноте, поняли, что на заводе опять идет выплавка стали.

Они пробирались сквозь толпу, они искали своих. Забрезжил рассвет, и на холме прибавилось людей из долины. Пришли и жители города посмотреть на кончину Литвацкой Ямы. Ближе к серому полдню вернулись солдаты; они вели с собой беглецов, пойманных в лесу. Поглядывая злыми, налитыми кровью глазами вниз на тонущий в водовороте поселок, они верхом проехали по холму. Солдаты устали; их обуревала жажда уничтожения. Добрика везли на лошади. У него были связаны руки, но на его окровавленном лице дрожала улыбка. Солдаты, подхлестывая коней, повернули к городу; там они сдали забастовщиков в тюрьму, а из тюрьмы тех вернули обратно на работу — и еще сильней задымили трубы завода.

— Мама! — надрывно закричал Бенедикт.

Она сидела оцепеневшая от горя на сырой земле, прижимая Рудольфа к своей груди. Бенедикт стал трясти ее, стараясь повернуть к себе ее лицо.

— Мама, мама! — твердил он, и потом выпрямился и крикнул, что было силы: — Папа!

Когда подошел отец, плечи ее сразу поникли. Отец сел на землю рядом с ней, обнял ее и положил ее голову к себе на колени. Бенедикту показалось, что мать затряслась от рыданий, но она подняла голову, и мальчик увидел, что она не плачет. Ее восковое лицо словно застыло. Она что-то шепнула отцу, очевидно, такое, чего Бенедикт не должен был слышать.

— Идем, — сказал отец, резко поднимаясь с земли.

Они нашли лодку и отправились в путь. Они плыли мимо церкви. Бенедикт взглянул на нее: крыша была сорвана; вода поднялась по ступеням и через распахнувшиеся двери проникла внутрь; она помедлила у входа, будто преклонила колени, потом, трижды ударившись грудью, взобралась на ступеньки и поглотила алтарь, распятого Христа, канделябры с огромными свечами и, выбравшись из ризницы, с шумом ринулась в сад. Отсюда вода проникла в дом священника и по пути утопила котят. Но в доме она не нашла тех, кого искала. Там никого уже не было. Отец Дар бежал, не закончив укладываться, и вода подхватила его сундук, выкинула из верхнего окна и поволокла за собой по улице. Кошку прибило к дымовой трубе и, словно и в смерти не желая покинуть мать, ее окружили четыре мертвых детеныша. Из разбитых окон выплывала бумага, — казалось, в доме ее неиссякаемый запас: листы мчались за листами, кружились на поверхности мутного потока, а потом, оторвавшись друг от друга, неслись в разные стороны. Какой-то портрет в позолоченной деревянной раме стучался в разбитое окно и, казалось, пристально глядел на окружающее.

Они гребли к Горной авеню, с трудом прокладывая путь среди колышущихся на воде столов и стульев, барахтающихся коз и тонущих петухов. Вокруг них, пузырясь, как если б она облегала распухшие тела утопленников, плавала разная одежда. Вырванное с корнем дерево удивленно покачивалось на волнах меж домами. Газета с черным заголовком статьи, посвященной Сакко и Ванцетти — двум мученикам-итальянцам, — набухнув, расползлась на мокрые лоскуты.

Сначала им никак не удавалось найти свой дом: над водой поднимались лишь верхние окна. Они сделали не одну попытку проникнуть внутрь через какое-нибудь из них. И когда наконец они очутились в затопленной комнате, они сразу же увидели его. Уткнувшись лицом в темную воду, он качался на поверхности, время от времени мягко ударяясь лбом о домашний алтарь Бенедикта.

— Джой! -дико завопил Бенедикт, как будто тот мог его услышать.

Через день после похорон, состоявшихся в Ирландской церкви, отец Брамбо, который тоже там присутствовал, разыскал Бенедикта. Он сказал:

— Я и понятия не имел, Бенедикт, что утонувший был твоим братом. Только сегодня узнал об этом.

Они шли по городу. У Бенедикта в руках был кулек с апельсинами; он купил их на деньги, оставшиеся от тех, что собрали по подписке на похороны. Мальчик ничего не ответил.

— У тебя ведь есть еще брат, не так ли? — спросил отец Брамбо.

Бенедикт утвердительно кивнул.

— Что ты несешь? — поинтересовался священник.

— Апельсины, — ответил Бенедикт.

Священник поглядел на него, но Бенедикт больше ничего не прибавил. Стоял ясный день. Солнце мирно сияло, словно само утомилось от недавнего зноя. Было свежо. Несколько зеленых листьев кружились в воздухе. На минуту показалось, что уже наступил октябрь.

Отец Брамбо взял Бенедикта под руку.

— Пойдем со мной, — сказал он, — я хочу тебе кое-что показать.

Они свернули с главной улицы в тень переулка и прошли много кварталов, минуя знакомые палисадники с газонами и кусты сирени, но Бенедикт едва замечал их. Потом дома стали чередоваться с незастроенными участками, где играли дети победнее. Наконец они увидели впереди огромный пустой участок, и отец Брамбо прибавил шагу, увлекая за собой Бенедикта. Бенедикт смотрел на него спокойным изучающим взглядом. У священника возбужденно блестели глаза, он торопился вперед. На участке уже изо дня в день работали землемеры, им не могли помешать никакие события. Сейчас они втыкали в землю колышки. Отец Брамбо потащил Бенедикта к ним и спросил одного из них:

— Как дела?

— Прекрасно, — ответил землемер, глядя в измерительный прибор.

Отец Брамбо пояснил Бенедикту:

— Через неделю они разметят уже всю площадку.

Над городом носилась колючая рудная пыль. Завод снова работал на полную мощность, и внизу, у реки, даже небо казалось закопченным. Бенедикт глядел на гигантское огненное облако, медленно плывущее по небу. Ему хотелось спросить: «Где отец Дар?» Он посмотрел на отца Брамбо; ему было интересно, какое выражение появится при его вопросе на этом аристократическом лице. Сейчас молодой священник был всецело поглощен наблюдением за работой землемеров. Конечно, в первую минуту он будет озадачен таким вопросом и, может быть, немного обижен, но затем на его лице появится выражение, которое будет прекрасно соответствовать следующим успокоительным словам: «Отец Дар уехал в богадельню, где чувствует себя отлично».

Но Бенедикт ни о чем не спросил. Отец Брамбо повернулся к нему.

— Ее закончат через год, — сказал он. — Ровно через год!

В глазах его отразилось ликование, но в ответ этому чужому человеку, который глядел на него, вскинув голову над белым воротником, Бенедикт только пробормотал:

— Да, отец мой.

— И тогда, — придвигаясь к нему, продолжал монотонно и тихо отец Брамбо, словно слова его были так прекрасны, что особой выразительности для них не требовалось, — и тогда ты, Бенедикт, и я — мы вместе отслужим первую обедню. Ты и я.

— Да, отец мой, — отвечал Бенедикт.

Он снова взглянул на бурую почву участка, где люди чертили в разных направлениях белые линии. Багровое облако проплыло над его головой. Он повернулся и зашагал прочь. Он слышал, как молодой священник закричал ему вслед и в голосе его звучало удивление, даже легкая укоризна:

— Бенедикт!

Но мальчик не обернулся. Он прошел через весь город к Медовому холму и остановился на верху лестницы, спускавшейся вниз, к вязкому дну Литвацкой Ямы, где стояла вода глубиной в несколько футов, в темной мути которой еще плавали издохшие животные. Бенедикт огляделся. Здесь он стоял когда-то с отцом Брамбо.

Далеко, по другую сторону долины, на железнодорожных путях показался состав, груженный раскаленным шлаком, и Бенедикт подождал, пока первая огненная глыба не помчалась, подскакивая, вниз по откосу. Церковь стояла без крыши, будто налетевший откуда-то яростный шквал сбил ее, а вокруг снова копошились фигурки людей. Колокольня исчезла; ему казалось, что взгляд его проникает внутрь полузатопленной церкви, в ту темную глубину, откуда возносились к небу его мольбы, его молитвы, бесчисленные молитвы его детства, они бомбардировали небеса, весь воздух был пропитан ими, и в конце концов они бесследно улетучились, а от церкви остался лишь остов, обреченный на разрушение... Само здание — это ведь одна скорлупа, как объяснял ему отец Брамбо, А куда, хотел бы он знать, отлетела ее душа?

Первый огненный шар, кувыркаясь, понесся вниз по скату и с громким шипением, извергая дым, исчез в глубине вод. За ним последовал второй: пронзая воздух огненными искрами, которые взрывались, шлепаясь в воду, он быстро катился, пока тоже не скользнул в мутные воды. Шлаковый отвал дымился, как и прежде.

— Бенни, я пришел.

Бенедикт не обернулся. Он уже заметил брата, — тот вернулся неизвестно откуда, — когда Винс стоял в церкви и плакал, прячась в толпе из боязни попасться на глаза отцу.

— Папа хочет, чтобы ты шел домой, — сказал мальчик.

Винс отвел желтые глаза от затопленной долины и сплюнул.

— Зачем? — спросил он.

Бенедикт ответил:

— Он хочет видеть тебя.

— Нет! — произнес Винс.

Бенедикт повернулся к нему. Винс, в драном коричневом свитере, который мешком висел на его исхудалом теле, в грязных, засаленных штанах, глядел на брата непокорным, затравленным взглядом.

— Пойдем домой, — сказал ему Бенедикт.

— Где вы живете?

— На Карнеги, — ответил Бенедикт. — Мы получили две комнаты.

— А где я буду спать?

Бенедикт помедлил.

— Со мной, — произнес он.

Горькие слезы обожгли желтые глаза.

— С тобой спал Джой, — сказал Винс. — Я буду всегда напоминать тебе о нем.

Он подтянул штаны и еще раз сплюнул.

— Нет, — заявил он. — Я не вернусь домой. Пойду опять бродяжить. Я всегда ненавидел это место, этот город. Никто по мне скучать не будет. — Он поглядел на полыхающий горизонт и плюнул. — А, да провались все к черту! — сказал он и зашагал прочь.

Бенедикт смотрел ему вслед. На этот раз Винс не бежал, а шел неторопливой походкой.

Бенедикт повернулся и побрел к городу, возвращаясь по тому же самому пути, который они когда-то проделали вместе с отцом Даром. Он остановился перед тюрьмой и посмотрел на нее; затем собрался с силами и открыл тяжелую, кованую дверь, прижимая к себе кулечек с апельсинами.

Он сразу узнал офицера за конторкой:

— Мое имя Бенедикт Блуманис. Вы меня помните? Офицер поглядел на него.

— Да, помню. Но штраф за тебя уплатили, разве ты не знаешь? Старый священник заплатил за тебя. Ты пришел сюда по этому поводу?

Бенедикт поднял на него глаза и тихо сказал:

— Нет, я пришел проведать одного человека. И принес ему несколько апельсинов.

— Кого же ты пришел проведать?

— Добрика.

Офицер расхохотался.

— Ты хочешь видеть Добрика? Да ведь он коммунист!

Бенедикт смотрел мимо него в коридор, по которому его когда-то волокли.

— Да, — ответил он. — Коммунист.