"Земля вечной войны" - читать интересную книгу автора (Могилевцев Дмитрий)

Глава 2

Свет щекотал. Мягкое тепло на щеках. Словно сыпался пух. Юс осторожно разлепил веки. Свет тек из-под потолка, из узких зарешеченных окон. Золотистый, пыльный, осязаемый — живой. Беленый потолок прочертила полосатая тень. Под ней — побелка на стене на метр от потолка, ниже — желто-коричневая тусклая краска. Кровати напротив. Тумбочки. Слабый запах хлорки, еще чего-то неразборчиво медицинского. Очень тихо. Кажется, вдалеке журчит, стекая по трубам, вода.

Юс попробовал пошевелиться и обнаружил, что привязан к кровати ремнями — широкими, потертыми, из подбитой войлоком кожи. А левая рука металлическим кольцом прицеплена к стойке с бутылками и трубками, и от нее прозрачная трубка тянется к воткнутой пониже локтя игле.

Боли не чувствовалось. Но во всем теле бродил тяжелый, лихорадочный жар. Кружилась голова. Юс попробовал оторвать ее от подушки и тут же уронил снова — к горлу подкатила тошнота. Некоторое время он лежал неподвижно, глядя в потолок. Ощутив внизу живота тянущее, распирающее нытье, позвал нерешительно: «Эй, здесь есть кто-нибудь? Мне нужно! » Подождал — но никто не появился. Крикнул еще раз, громче. Где-то слева щелкнул, поворачиваясь, язычок замка, и перед Юсом появился парень в белом халате поверх пятнистого маскировочного комбинезона.

— Сцать захотел? — спросил парень угрюмо. — Сейчас!

Он сунул под прихваченное ремнями одеяло резиновый шланг, ухватил жесткими холодными пальцами обмякший член Юса и сунул в дыру шланга. Скомандовал: «Сцать! » Подождал.

— Ты чего баламутил, если сцать не хочешь? — спросил парень.

— Я сейчас, — сказал Юс, мучительно краснея. — Трудно так. Не привык.

— Привыкай. Ты у нас не одну неделю… Че, не выходит? Глаза закрой. Закрой, говорю, глаза. Сцы теперь. … О, зажурчал. Давай, давай… О как! — сказал парень удовлетворенно, глянув в эмалированную посудину, к которой присоединялся шланг.

— Ты только в кровать не надумай, — сказал он, выдергивая шланг. — А то мы раз в три дня только меняем. Будешь обосцаный, попреешь.

— А где я? — спросил Юс

— Зови, если что, — сказал парень, — не стесняйся.

Он нес посудину бережно, будто лоток с яйцами. Дверь щелкнула, открываясь, и Юс снова остался один. Но ненадолго. Он лежал, то проваливаясь в дрему, то просыпаясь, качаясь на границе между забытьём и явью, — и то ли с той, то ли с другой ее стороны к нему пришли Голоса. Их было несколько, мужских и женских. Один визгливый, истеричный. Другой холодно-презрительный. Третий спокойный. Четвертый холодный и сильный, роняющий слова, как куски свинца. Они рассказывали, спорили, соглашались, возражали, выкрикивали ругательства. Но едва Юс пытался прислушаться, сосредоточиться, уплывали, исчезали, превращались в смутный, давящий на уши гул. И возвращались снова сквозь дрему. Он различал отдельные слова: «Точно он… он… пустили паровозом… он… дайте мне… отдадим… стрелял же, сволочь… отдадим… » Слова не складывались во фразы, казались бессвязными и бессмысленными, но от них становилось тревожно. Какие-то голоса пугали, некоторые мучили, как зубная боль, а некоторые хотелось слушать, кивать им и соглашаться. Голоса притягивали. Юс старался уловить смысл — и поддакивал, возражал, просил, отнекивался.

Из окон ушло солнце, и в комнате включили свет — люминесцентный, резкий. Словно плеснули в лицо холодной водой. Тогда дверь открылась снова, но зашел не давешний парень, а целая толпа, семь или восемь мужчин и женщин в новеньких белых халатах, все с одинаковым напряженным выражением на лицах. Вошедшие обступили кровать Юса, и один из них — высокий и лысый, с торчащей из нагрудного кармана золотой авторучкой — поводил рукой перед носом Юса и спросил: «Вы меня слышите? Если вам трудно говорить, моргните дважды».

— Слышу, — сказал Юс, моргая.

— Отлично, отлично, — сказал лысый. — А как у нас с перепонками? Левое ухо нормально?

— Нормально. Кажется, — ответил Юс.

— С базовыми функциями все нормально, — сказала лысому женщина с лицом, похожим на бронзовую монгольскую маску. — При фильтрации мы проверили все — ничего перманентного. Трещины в ребрах — пустяк.

— Повезло, — лысый почему-то ухмыльнулся.

— Собственно, окончательное решение было принято после того, как мы убедились в адекватности материала, — добавила женщина.

— Да, несомненно. Вы любите заботиться… о материале. Ладно. А зубы? Нос?

— Неважно. Это даже полезно. Отчетливые внешние приметы.

— Я бы все-таки посоветовал на будущее — не слишком стараться… с внешними приметами, — заметил лысый. — Впрочем, ближе к делу. Есть вопросы по фильтрации?

Кто-то — Юс не понял, кто именно, — сказал из-за спины лысого:

— Слабоват. Ни моторики, ни реакции.

— В норме — да. Хотя соглашусь не вполне — координация экстра. И пластика. И объемное. Он художник.

— Профессионал?

— Да. Потенция на пике может быть колоссальной. Так что пускаем.

— Съедет он.

— Главное, чтобы в нужную сторону, — сказал лысый весело. И улыбнулся, глядя на Юса безразличными глазами. — Поправляйтесь, молодой человек. С вами все будет замечательно.

Лицо у лысого было как старая резиновая маска. Когда резину часто растягивают, выставляют на солнце и ветер, она снаружи делается твердой, теряет эластичность, лопается, покрываясь сеткой морщин. Такие лица бывают у старых клоунов, всю жизнь зарабатывавших на хлеб гримасничаньем.

После того как лысый увел свою команду, в комнату зашел давешний парень с посудиной в одной руке и большой стеклянной бутылью в другой. Он снова деловито ухватил Юсов член и сунул в шланг, а после, поболтав посудину, чтобы проверить, сколько налилось, поставил ее на тумбочку и ловко подсоединил принесенную бутыль к капельнице.

— О, питьки-кушаньки будем. Новое у нас на ужин. Тебе понравится. Спокойной ночи! — сказал парень, ухмыльнувшись.

Юс выныривал из сна, словно тюлень из полыньи. Окно в явь затягивалось мутной пленкой, Юс проваливался в бездну, но изо всех сил рвался наверх, выпрыгивал, хватая ртом воздух, — и снова тонул. Он не хотел засыпать и не мог бодрствовать, потому что уже перестал понимать, где кончается сон и начинается явь. Единственным спасением казалось бороться, отгонять сон, считать, читать про себя стихи — как угодно, лишь бы не заснуть, не утонуть в липком, невыносимом кошмаре. Юс пробовал выдернуть иглу из руки, но не смог. Яд, струящийся по прозрачной трубке в его вену, уже растекся по телу, оцепенил нервы и мышцы и исподволь, не торопясь, поедал мозг. Юс кричал, но никто не пришел. Сон, как темнота, подполз с изножья, окутал ноги, тело и наконец лег на глаза. Юс завизжал от ужаса — и сон захлестнул его целиком.

Во сне была по-прежнему та же комната, и те же пыльные лампы на потолке, но Юс знал наверняка — там, куда не дотягивается взгляд: по углам, позади, под кроватью — клубится вязкая ледяная темнота. В комнате сна, далеко за гранью яви, жили Голоса. Они говорили теперь спокойно и уверенно — о нем.

— Согласитесь, он просто сволочь. Бездарная самодовольная, эгоистичная сволочь, — сказал женский Голос, холодный и неприятный.

— Почему? — возразил мужской нерешительно. — Он художник, и вроде, неплохой. Неплохо окончил Академию.

— То есть его обучили размеренно двигать руками? Обучили технике, манере, видению? И что? Оценки ему ставили не за талант, а за прилежание.

— Но он же выставлялся.

— На студенческих выставках. А теперь — что он продает? Халтуру? Немногим большее, чем уличные пятиминутные портреты. Эскизики кавказской экзотики. Драки в стиле комиксов. Кому он нужен теперь, бездарный маляр?

— Его ведь рекомендовали в Союз художников.

— Да, за его графику. За умение копировать чужую манеру.

— Нет, что вы! — не вытерпев, выкрикнул возмущенно Юс. — Это моя манера! Мне в Питере за нее дали премию!

— Послушай, он что-то сказал, — заметил мужской голос.

— Я слышала. Так пусть, если он сам способен честно рассказать о себе, скажет, что ему говорили на той выставке. И на кого он едва не бросился с кулаками.

— Я не на кого не бросался. У меня и в мыслях не было, — возразил Юс. — А он сволочь и скотина, он украл мой рисунок из «Монолога»!

— В самом деле? — удивился мужской Голос. — «Монолог». Такой известный журнал. Такая редкая тема.

— Да… то есть нет, — смешался Юс. — Не очень известный, но художники его знают. Многие это рисуют, но ведь сюжет не важен, важно как, и просто внешнее сходство ничего не значит.

— Внешнее сходство, — сказал женский Голос презрительно. — И главное, с чем.

— А может, с кем? — спросил мужской Голос задумчиво. — Был там такой, как бишь его… Джо Колеман, кажется?

— Но мы все, в той или иной степени, зависим от манеры тех, у кого учились, — снова возразил Юс.

— Учились? Так это теперь называется? Просто вы оба бездарно копировали одно и то же. А чуть не подрались потому, что стало невыносимо стыдно, когда об этом узнали все. Кстати, за что именно ему дали премию? И из скольких претендентов его выбрали?

— Кхм, — сказал мужской Голос. Юс мучительно покраснел.

— Любопытно, насколько он был уверен в том, что ее получит? Он же ехал, рассчитывая на нее. И писал специально к этой выставке, разве нет?

— Это неправда, — сказал Юс. — Я старые работы привез. Ну, и пару новых.

— Пару новых? — спросил женский Голос удивленно. — А сколько всего работ выставлялось от участника?

— Я привез хорошие работы и получил премию, потому что мои работы хорошие! — выкрикнул Юс.

— Прекрасно, — сказал женский Голос. — В конце концов, это субъективно: хороший рисунок или плохой. Пусть хороший, и все было прекрасно, и ни за что не было стыдно. Верю. Почему не верить хорошему человеку. Но забавно, как он распорядился премией.

— Как хотел, так и распорядился, — заметил мужской Голос. — Его право.

— А мать ему по-прежнему посылала деньги со своей пенсии.

— Это не ваше дело, — процедил Юс сквозь зубы.

— Но он же помогает матери. Приезжает, — возразил мужской Голос.

— Раз в полгода? Когда он последний раз хоть что-то помог ей сделать?

— Это не ваше собачье дело! — крикнул Юс.

— В самом деле, это совсем не наше дело, — сказал другой Голос, старческий, чуть скрипучий, усталый. — Наше дело — преступление, совершенное этим человеком. Он убийца. Он трех человек расстрелял. Хладнокровно.

— Это неправда!

— Его взяли с поличным на том самом месте, откуда он стрелял. С автоматом, из которого стрелял.

— Это не я! — крикнул Юс, чуть не плача.

— А кто же?

— Наверное, кто-то, улетевший по воздуху, — сказал женский Голос. — Кто-то, кого можно было не заметить рядом с собой на Площади.

— Я не стрелял! Не стрелял! Не стрелял! Не стрелял! — кричал Юс, извиваясь, колотясь головой о подушку. Потом, обессилев, затих.

Голоса некоторое время молчали, пережидая, когда Юс успокоится, потом заговорили снова. Они вытаскивали на свет всю его жизнь, перебирали, показывали ему же — и он видел, что там только грязь, никчемная, жалкая грязь. Они говорили — и Юс корчился, и грозил им, и умолял прекратить, и бился в истерике. А они говорили, пока каждое слово не стало будто толстая тупая палка, тычущая в воспаленный мозг. Пришел рассвет, и в окна под потолком вползло солнце. Но Голоса не исчезли. Сон не ушел никуда, вторгся, подменил собой явь, окружил несчастного Юса.

Когда солнечный луч добрался до Юсовой кровати, в комнату вошел Психолог. Был он среднего роста, средней упитанности и средних лет, с дрябловатым, ничем не примечательным лицом и бесцветными, ничего не выражающими глазами. С его приходом Голоса умолкли, и Юс подумал, что наконец проснулся.

— Здравствуйте, Юзеф Казимирович, — сказал Психолог дружелюбно. — Я — ваш психолог. Как вы себя чувствуете?

— Плохо, — ответил Юс. — Мне очень плохо. Меня мучают кошмары. Я не могу здесь. Пожалуйста, выпустите меня отсюда. Мне плохо, плохо!

— Успокойтесь, пожалуйста. Ведь я — ваш психолог, — сказал Психолог. — Я пришел, чтобы помочь вам.

— Мне плохо здесь! — крикнул Юс.

— Успокойтесь, прошу вас. Увидите, все будет хорошо. Я помогу вам. Вы здесь для того, чтобы вам стало лучше.

Юсу показалось, что Голоса тихонько засмеялись.

— Я понимаю, вам ваше положение кажется сложным, почти безвыходным, — сказал Психолог, пристально глядя на Юса мертвыми и гладкими, как объективы, глазами. — Но если вы проявите добрую волю, мы сможем помочь вам.

— Выпустите меня, а? — тоскливо попросил Юс.

— Разве вы не понимаете серьезности вашего положения? Вас обвиняют в убийстве трех человек, — сказал бесцветным голосом Психолог.

Юс закричал.

Затих он только тогда, когда прибежавший парень уколол его в шею шприцем с темно-коричневой жидкостью.

Через две недели Психолог, бывший, помимо этого, майором семнадцатого дробь «В» отдела охранки, сказал собравшимся на совещание коллегам:

— Это брак. Больше работать с ним я не считаю возможным.

— Я прочел ваш рапорт, — сказал начальник отдела. — И кто, по-вашему, виновен в случившемся?

— Те, кто на тестировании не понял, что имеет дело не просто с шизоидом, а с самой настоящей шизофренией. Кто не сравнил показатели с клиническими данными.

— Это прежде всего ваша вина, — сказал заместитель начальника, отвечавший за тестирование. — Материал был перспективнейший. Но работать следовало осторожнее, а вы пустились с места в карьер и все испортили. И не в первый уже раз, между прочим.

— Он же психопат. Он держался только потому, что привык себя дисциплинировать. Работать каждый день. А под стрессом все пошло вразнос. Разве вы не видели?

— Что я видел? Я видел его отклик, я видел тонус на пике, я видел реакцию — это же уникум. Если бы его довели, он не уступил бы Седьмому!

— Седьмой — кэмээс по биатлону. А этот просто психопат. Маломерок. Это не тот отклик. Возможно, на пике он бы и не уступил Седьмому. Но сколько бы он держался там, и контроль над ним — вот в чем дело. Я считаю, что нельзя.

— Теперь нельзя, — вставил заместитель.

— Всегда было нельзя, — сказал Психолог. — И всегда было бы, как сейчас, — пароксизмы истерики с полной ремиссией между. К тому же он патологически боится боли. Он трус. И в истерику его срывают не заложенные ключи, а страх. А боится он всего.

— И в первую очередь вас. Этого у него уж точно раньше не было, — заметил заместитель, усмехнувшись.

— Во всяком случае, вашей обработки он боится тоже. Как только его отвязали, он попытался проткнуть себе барабанные перепонки. И кто же в этом, по-вашему, виноват? — спросил Психолог, глядя на заместителя.

— Стоп, — начальник хлопнул ладонью по столу. — Тут все ясно. Ваши рапорта пойдут наверх. Кому что причитается, решат там. А сейчас нужно решить, что делать с объектом.

— Он не пойдет в доработку. Он ни под какую схему не пойдет. И публичного спектакля с ним не устроишь, — сказал Психолог. — Параноидальная шизофрения. Клиника. Кокон. Его не научить ничему. Он бесполезен.

— Ваши предложения?

— Выпустить и забыть.

— А если он, по вашей же логике, вернувшись в привычный круг, восстановится? Начнет по-прежнему рисовать, искать заработка, тусоваться в привычном богемном кружке — и никто не заметит в нем никаких перемен? — спросил заместитель.

— Заметят, в этом уж будьте уверены. Он не восстановится. А вернется он в эти стены, только двумя этажами выше, куда пускают на практику студентов мединститута. А там ему поставят диагноз «шизофрения» и запрут на всю оставшуюся жизнь.

— Но он туда не попадет. И тогда не только мне, а всем станет очевидно, что вы попросту не сумели его разработать. Художник — не охранник банка. А вы — всех под одну гребенку.

— Так что вы предлагаете? — спросил начальник.

— Поставить на наружную, сперва без вербального, потом, если все будет нормально, снова пустить на вербальное и попробовать вести.

— Нашу наружную?

— И нашу, и обычную. Пусть на него заведут дело в первом отделе.

— Сейчас мы не можем вести больше трех вербальных одновременно. И тратить на это такие силы — нелепо, — сказал Психолог.

— Это самый перспективный материал, который когда-либо попадал в мои руки, — сказал заместитель. — Самый. Он восстановится, поверьте. И тогда мы займемся им снова. Но уже без вас. Я прошу, — он обратился к начальнику, — позволить. Под мою личную ответственность.

— Хорошо, — сказал начальник, — под вашу личную ответственность. Только ни копейки больше вашей нормы я вам не дам. Хотите крутиться — крутитесь. Своими силами. И без нарушения плана. Срок — месяц. Согласны?

— Но без двух резервных оперативников нам никак, — возразил заместитель.

— Я пошел вам навстречу. И предлагаю все, что могу предложить. Вы не хуже меня осведомлены о нашем положении. И о проценте успешного выхода за последние месяцы. Так что: да или нет?

— Да, — ответил заместитель.

Когда Юс, щурясь от яркого солнца, шагнул на бетонное крыльцо больницы, вокруг все утопало в зелени. Лето пришло внезапное как выстрел. Слякотная сырость весны вдруг сменилась жарой, и через день весь город засверкал свежей роскошно-глянцевой зеленью. Город вокруг Юса лежал яркий, прогретый солнцем, живой, суматошный — и чужой.

Юс осторожно ступил на выщербленные ступеньки. Немного кружилась голова, поташнивало. Он огляделся, пытаясь понять, где находится. Побрел к светофору. На той стороне была остановка. Юс перешел улицу, опасливо озираясь по сторонам, сел на скамейку. Две упитанные тетеньки с пакетами в руках испуганно на него покосились и на всякий случай отошли подальше. Юсу вернули его старую зимнюю куртку. Вернее, то, что от нее осталось после двенадцатичасового битья, двухнедельного гниения в полиэтиленовом мешке и кипячения с хлоркой и содой. Клочья подкладки свисали до колен.

Стену прогрело солнце. Тепло проходило сквозь драный брезент куртки, сквозь ошметки свитера. Живое, сильное тепло — не склизкая от пота духота постели. Юс прижался затылком к стене, закрыл глаза. Мимо прошелестела машина, кто-то рядом презрительно хмыкнул, — Юс не обратил внимания, понемногу соскальзывая в дремоту.

— Парень, эй, парень! Ты что, напился с утра?

Юс открыл глаза. Рядом с ним стояли два патрульных омоновца в пятнистых комбинезонах, с бронежилетами и автоматами.

— Документы есть? Ты чего в лохмотьях? Пугало обокрал, что ли? Откуда ты такой вылез, перекореженный?

— Не трогайте меня, — прошептал Юс.

— Ты чего, не слышишь? Документы! — рявкнул омоновец.

— Не трогайте меня! — крикнул Юс, скорчившись, прикрывая руками голову.

Его схватили за шиворот, встряхнули, как кутенка.

— Обыщи его!

Юса развернули, ткнули лбом в стену. И тут он услышал, как рядом остановилась машина и мягкий равнодушный голос произнес:

— Отпустите его.

— А ты кто такой? — осведомился омоновец. — А, извините. Так точно.

Юса отпустили. Он обернулся и увидел, как кто-то, коренастый и коротко стриженный, одетый в серый костюм, садится в новенький «опель», а оба омоновца стоят вытянувшись. Дверца захлопнулась, «опель» набрал скорость и скрылся за поворотом. Омоновцы некоторое время смотрели ему вслед, а потом один из них, рябой мясистый детина с пуком торчащих под носом волос, сказал Юсу:

— Так ты че, из больницы? Че ты сразу не сказал?

— Леха, ты что, вообще? — сказал второй. — Тебе что здесь, маслом намазано? Нам на второй участок нужно, забыл?

— Да, надо идти, — сказал рябой. — Ты того… осторожнее. Ты нас извини, работа у нас такая.

— Пошли! — прошипел второй.

Подъехал троллейбус. Юс вошел в него и из-за стекла увидел, как второй, втолковывая что-то рябому, постучал согнутым пальцем по лбу.

Двое суток Юс не выходил из комнаты общежития. Лежал на кровати, глядя в потолок. Засыпал. Просыпался. Снова проваливался в дрему. Мочился в двухлитровую пластиковую бутылку. Всякий раз, нащупав ее подле кровати, подолгу не мог открутить ослабевшими пальцами крышку. В графине на столе была пахнущая тиной вода. Юс пил ее. День сменялся ночью. Юс перестал ощущать свое тело, руки, свои веки и подумал, что наконец-то умирает. Юс обрадовался. В сером предрассветном сумраке к Юсу пришел маленький печальный ангел, серебристый и босой, и сел у изголовья.

— Я умираю? — спросил у него Юс, но ангел не ответил. Только поглядел строго черными птичьими глазами-бусинами. Потом потускнел и исчез.

Сквозь разреженный сумрак проступили очертания стола и пустого графина на нем. Юс вдруг понял, что очень хочет есть. И жить.