"Земля вечной войны" - читать интересную книгу автора (Могилевцев Дмитрий)

Глава 6

— Еще, Рахим-ага? — почтительно спросил юноша.

— Пожалуй, — согласился Рахим, и юноша налил ему из серебряного тонкогорлого кувшинчика терпкий зелено-желтый горячий чай, пахнущий жасмином. На веранду сквозь листву сада заглядывало пыльное жаркое солнце, отсвечивало на полированном дереве ажурных решеток. В ветвях разноголосо пели птицы, у самой веранды мелодично журчал арык. Шуршал и пришепетывал в листве несильный ветер. Под ногами юноши, разносившего чай, шелестел коверный ворс, и под ковром скорее угадывалось, чем слышалось глуховатое, старческое поскрипыванье половиц.

— Вы волшебник, достопочтенный хаджи Ибрагим, — сказал Рахим. — В этом доме всегда прохладно, какая б на улице ни стояла жара. Настоящее волшебство — прохлада здесь даже в звуках. Убери птичий щебет — сразу станет жарче.

— Ты мне льстишь, — сказал старик в шелковом темно-зеленом халате и белоснежной чалме, сидевший среди вороха атласных подушечек.

Лицо старика почти до глаз скрывалось под пышной, густой, ухоженной, седой до сивизны бородой. Кустистые седые брови почти смыкались с нею у висков. Старик выглядел очень важно. А когда, потягивая чай, прикрывал морщинистые веки, — почти безобидно.

— Я не преувеличиваю. Я нечасто встречал дома, похожие на ваш, а равные вашему — никогда. Это совершенство.

Старик степенно огладил бороду, поднес пиалу к губам, едва отпив из нее, поставил.

— Этот дом строил еще мой дед. Он строил его очень давно, и не здесь. Он любил говорить, что рай всякий носит с собой. Но почти никому не хватает сил, чтобы увидеть его в своей душе и освободить. Здесь я строил дом моих отца и деда двадцать лет. И еще двадцать лет ушло, пока этот дом повзрослел.

— Я хотел бы построить такой дом себе.

— Разве у тебя нет дома? — спросил старик.

— Дома? Нет. У меня крыша над головой. Не одна. Но я не вложил в них ничего, кроме денег. И там нет ничего, кроме денег. Они неживые.

— И под каждой из этих крыш тебя ждут женщины. И ты платишь им за то, чтобы они тебя ждали.

— Да, достопочтенный хаджи Ибрагим.

— У тебя плохая жизнь.

— Я не жалуюсь на нее.

— Ты воин, — старик усмехнулся. — Но еще лет десять, и твоя борода могла бы сравняться с моей.

— Я не ношу бороды.

На веранду вошел, почтительно склонившись, Теймураз и сказал: «Мы отвезли Марата к надежному врачу. Он говорит, повезло — сильное сотрясение, но кости целы. Через две недели будет на ногах».

— Выпей с нами чаю, Теймураз, — сказал старик.

— Спасибо, достопочтенный хаджи Ибрагим, — ответил Теймураз, поклонившись, и сел, сложив ноги, на ковер.

Юноша налил в пиалу чаю, поднес ему. Теймураз отпил немного, цокнул языком.

— Ах, какой чай.

— Как твой отец, Теймураз? — спросил старик.

— Он еще крепок, ходит сам.

— Аллах милостив, он дал твоему отцу длинную жизнь. Дал почтительных сынов и красивых дочерей.

— Хвала ему, — сказал Теймураз.

— Жаль, он не дал такого счастья мне. Одна моя надежда — Юсуф. Он как сын мне, моя родная кровь. Он еще так молод. И вы хотите забрать его у меня.

Юноша поставил на пол кувшин и выпрямился.

— Я уже достаточно взрослый!

— Помолчи, Юсуф, — сказал старик. — Ты еще глупый ребенок. Тебе только в солдатики играть.

— Для ребенка он очень хорошо стреляет, — сказал Рахим.

— Алик стрелял лучше. Он за двадцать шагов выбивал пулей донце винной бутылки. Через горлышко. И где он теперь?

— Нам не повезло.

— Но ведь раньше тебе везло. Ты стареешь, Рахим.

— Может быть. Но такого, поверьте мне, достопочтенный хаджи, я не видел никогда в жизни. А я видел многое. Человек не может так, не способен на такое. Если бы он был в два раза легче и вдвое меньше при той же силе, все равно это невозможно. Если бы не Теймураз, он бы всех нас прикончил.

— Мне повезло, — сказал Теймураз, — он меня не принял в расчет. Наверное, посчитал нас с Рустемом обычными пассажирами.

— Что с ним сейчас? — спросил старик.

— Лежит как тряпка. Ни разу еще не поднялся. Глаза открыты, но ни на что не реагирует.

— Вы покалечили его?

— Нет, Теймураз ударил его один раз, потом ему вкололи снотворное, не слишком много. Пульс проверяли — как у спящего, глаза на свет реагируют, но весь как тряпка.

— И ты говоришь, не видел такого? Я видел такое и здесь, и во Вьетнаме. Это истерический припадок. Амок. И последействие.

— Он вел себя совсем обычно. Раздражение, усталость, немного страха, — обычное для пассажира, выброшенного ночью из поезда. Он и за нами не следил. Не заметил, как Марат сунул ему в рюкзак пакетик с героином, а когда увидел, что Марат его вытащил… Он не похож на убийцу. Он вообще, не похож на тренированного человека. Он не так двигается, не так смотрит. Я когда его увидел, подумал — пустышку нам подсунули.

— Но разве тебя Третий не предупредил?

Рахим ничего на это не сказал. Допил чай, задумчиво посмотрел на золотистую арабскую вязь по ободку.

— Во Вьетнаме, — сказал старик, — мы научились не подпускать к себе никого. Научились на собственном горьком опыте. Мой старший оператор так и не поверил, что самбо его не спасет. Тщедушный, метр пятьдесят, вьетнамец голыми руками вырвал у него печень. Третий предупредил тебя, но ты не поверил. Я скажу тебе, почему. Мы слеплены из дел этой жизни. Своих дел. Глины, из которой слеплен он, в тебе нет. Ни грамма. Увидев этого человека, ты поверил себе. Это нормально. Ты не дожил бы до своих лет, если бы не верил себе. Но любая сила рано или поздно оборачивается слабостью.

— Он едва не убил меня.

— Да. И потому он стоит тех денег, которые я заплатил. И тех жизней.

Труднее всего пришлось с джипом. Оставлять его поблизости было нельзя. С ним едва не залетели на перевале, на трассе из Ташкента в Фергану. Там стоял местный спецназ. По обе стороны дороги из-за вороха мешков с песком и бетонных плит торчали пулеметные стволы. На обочине чернела вереница выгоревших автомобильных скелетов — грузовики, легковушки, развороченный до неузнаваемости БМП. В 99-м перевал взяла с налету поднявшаяся снизу банда. Застигнутые врасплох солдаты не успели вызвать подкрепления. Узбекскому спецназу пришлось брать перевал штурмом. Боевики держались два дня — и это за сотню километров от Ташкента! Власти во главе с пожизненным президентом перепугались до истерик. Узбекистан тогда начал спешно минировать границы, крайне обострив и без того небезоблачные отношения с соседями. Так что на перевале было многолюдно.

Там у них потребовали паспорта и права, и Нина подумала: влипли, влипли капитально. В машине лежало оружие — пистолет капитана и его же дробовик. Но Павел нисколько не растерялся и не смутился, уверенно определил среди остановивших машину людей в пятнистой униформе командира и уединился вместе с ним в бетонной коробке блокпоста. Провел там минут десять, а когда вместе с командиром они вышли наружу, тот лучезарно улыбался и велел пропустить машину, не досматривая.

Павел же придумал способ избавиться от джипа, который стал обходиться слишком дорого, — платить за него пришлось еще на двух блокпостах. Вернее, Павел уговорил Нину попробовать. В его понимание среднеазиатской ментальности Нина не верила. Но в конце концов попробовать согласилась. Джип припарковали у базара, оставив дверь приоткрытой, а ключ — в замке. А сами пошли на базар. Потолкались по рядам, отгоняя тучи мух, сверкающей зелено-черной массой облепивших вывешенные в мясном ряду туши, наполовину оглохнув от разноголосых воплей, истошной, слащаво завывающей музыки из динамиков, грохота ящиков, ругани, зазывных криков, лязга. Их хватали за полы, сулили все даром и сразу, умоляли дать жвачку или сообщали на ломаном русском языке, что все, и мама, и папа, и даже двоюродная тетя, умерли, совали под нос чудовищную сизую баранью лопатку, арбузы, ножи с наборными рукоятками, пузатые кумганы, лепешки, китайские часы, тюбетейки, пластиковые бутылки с подкрашенной газировкой. Грудастые усатые бабы в шелковых платьях с аляповатыми розами подпихивали Нину к рулонам цветастого шелка, накидывали на нее платки, вешали на нее бусы, тискали и мяли. В конце концов Нина не устояла перед алым шелковым халатом, легким, как паутинка. С помощью Павла сторговали его за десять долларов. Протянутые полсотни торговка спрятала куда-то под платье и принялась, более на Нину внимания не обращая, смахивать пыль с развешенных платьев. Нина подождала. Потрогала ее за плечо. Та отмахнулась. Тогда Нина, ухватив ее за руку, развернула лицом к себе и потребовала сдачу с пятидесятидолларовой купюры. Торговка заорала благим матом и принялась клясться и божиться: никаких пятидесяти долларов не было, десять было, все соседки подтвердят, десять было, точно, все видели, все, матерью клянется, десять было, в ущерб себе торгует! Соседки согласно кивали. Павел махнул рукой — оставь, не стоит. Сбежится весь базар, могут и ограбить, и покалечить, и ни местная милиция, ни власти, — никто не вступится. Оставь, нам сейчас задираться ни к чему. Нина вымученно улыбнулась и пошла восвояси. Торговка, торжествуя, крикнула вслед: заходите еще!

Города Средней Азии странны. Вся городская жизнь, вся привычная для жителя средней полосы сутолока сосредотачивается где-нибудь в одном месте, чаще всего на базаре, и там тебя ошеломят, оглоушат, затеребят, раздерут на кусочки, растащат, уболтают, оболванят, загромоздят грудами ненужного барахла, одурят и доведут до полнейшего изнеможения. А снаружи, на улице, особенно если это советская, плановая, ненужно широкая улица, — вялость, апатия и снулое, медленное, как патока, оцепенение. Там тощие юнцы едва бредут, сунув руки в протертые карманы и подволакивая ноги, ветер лениво переваливает с боку на бок иссохшую, скомканную обертку от мороженого. Мухи, и те, перелетают с места на место, только если соберешься раздавить их подошвой. Липкий, расплавленный асфальт цепляется за ноги. После базарного вавилона это как ватный удар по голове. Сразу хочется присесть, выпить стакан чего-нибудь холодного и шипучего, а лучше не стакан, а литр, и стереть со лба крупный пот, расстегнуть рубашку, судорожно скрести в волосах на груди. А еще пыль. На базаре ее не замечаешь, она пугается скопища ошалелых людей, скапливается вокруг базара, мелкой пленкой покрывает асфальт, тут же наползает на туфли, липнет к пыльным потекам из подмышек, набивается в нос. Старые или бедные, поневоле сделанные на старый манер улицы не кажутся такими пустынными и завязшими, заилевшими в патоке, они меньше и потому живее. На них шмыгнувший за птицей кот — уже толпа. Но они — узкие, извилистые, огороженные глухими дувалами — невыносимо длинны. По едва заметной бороздке арыка сочится бело-серая, смердящая гнилью жижа. Жар бьет со всех сторон: от высоких дувалов, от утрамбованной глины под ногами, от пыльного солнца над головой.

Ходили по базару Павел и Нина часа полтора. Павел едва переставлял ноги и поминутно матерился, уныло и однообразно. Его лихорадило. Нина шипела сквозь зубы, тянула его за рукав, он вяло огрызался. На скамейке автобусной остановки, в скудной тени чахлого, полузасохшего тополя он выпил пол-литра фальшивой «Кока-колы», вытянутой киоскершей из холодильника. «Кока-кола» почти сразу же вышла потом.

Когда наконец вышли с базара, Павел вяло хохотнул и сказал: «Видишь, а ты боялась. Я здешний народец знаю как свои пять пальцев. Ворье. Нищее ворье. Можно было и мешок, и труп оставить прямо в машине, — проблем меньше». Уже и самое место, где когда-то стоял джип, было прочно занято. Там стоял обшарпанный «жигуленок», — впритык к такому же, советской выделки, автоинвалиду. О недавнем присутствии нагло роскошного «судзуки» не напоминало решительно ничего. Полдела было сделано. Оставалось найти гостиницу. Но Павлу становилось все хуже. Вскоре он присел на скамейку передохнуть и не смог с нее встать. В такси, вонявшем бензином и перегретым пластиком, потерял сознание. Потому Нина не стала искать гостиницу подешевле и поокраиннее, а направилась прямиком в центральную, предназначенную исключительно для иностранцев, трехзвездочную гостиницу «Зиёрат» и потребовала номер с кондиционером.

Павел едва переставлял ноги. Зайдя в номер, повалился на ковер, полежал минут пять, на четвереньках перебрался на кровать. Нина дала ему таблетку аспирина. Не стесняясь, разделась, надела купленный халат и пошла принимать ванну. Плескалась долго, от души. В прохладной, чистой, свежей воде после галдящего чадного ада, — удовольствие совершеннее придумать трудно. Она даже принялась напевать. А когда вышла, увидела лужу блевотины на полу и белесые, невидящие глаза Павла, уставившиеся в потолок.

Матерясь, приволокла его тяжеленную тушу в ванную, кое-как раздела и увидела: мошонка, корень члена неряшливо обмотаны бинтом, пропитавшимся кровью и гноем. Налила в ванну холодной воды, перевалила Павла туда. Он захрипел, начал барахтаться. Забормотал: «Холодно. Оставь. Холодно ведь! »

— Лежи, — сказала Нина. — У тебя тепловой удар. Полежи, отойди, я тебе сейчас что-нибудь придумаю.

— Холодно.

— Я сейчас теплой воды пущу, полежи.

Кинулась в комнату, вывалила содержимое сумки на пол, принялась перебирать, — наконец нашла коробочку с двуцветными капсулами. Кинулась назад, в ванную, сунула капсулу ему в рот, потом еще одну, сказала: «Глотай, ну же, глотай! », зачерпнула ладонью воды из-под крана, дала запить. «Лежи спокойно, скоро полегчает». Он вяло кивнул, оперся затылком на край ванной, закрыл глаза. Нина присела рядом, на краешек. У него было сильное, кряжистое, заросшее волосом тело. Хорошее тело. Широкие, мускулистые плечи, настоящие джунгли на груди, заметный животик. Правда, сейчас уже не такой заметный. Паша сильно сдал за последние дни. Нина дотронулась до бинтов.

— Не лезь, — прохрипел Павел.

— Нужно ведь перебинтовывать, — сказала Нина, тут же отдернув руку. — Ты извини. Я не думала, что оно так… так вот. Оно распухло так.

— Отстань. Без тебя паскудно.

— Дай я перевяжу. Я умею перевязывать. Давай я сейчас воду спущу, ты переползешь на кровать, и я тебя перебинтую.

— Слушай, с чего ты стала вдруг такой заботливой? — зло спросил Павел.

— Чем быстрее ты встанешь на ноги, тем быстрее мы сможем продолжить.

— Я и без твоей опеки к утру буду в порядке.

— Ну, не хорохорься, — примирительно сказала Нина. — Ты как мальчишка. Я же все-таки, хоть и чисто конспиративно, жена тебе.

— Вовремя вспомнила.

— Ну ладно, — Нина смутилась. — Давай вылезай. Вот, одна нога за другой, шажок за шажком… какой же ты тяжелый, просто сил нет. Ложись вот сюда, только не в блевотину, я сейчас уберу тут.

Она кое-как собрала блевотину, налила на пятна шампунь, протерла гостиничным полотенцем. Потом вынула из сумки бинты и вату и полчаса бережно протирала, завертывала в бинты распухшую, гноящуюся мошонку. Закончив, прикрыла Павла простыней. Села, бездумно глядя в окно. Стала собирать разбросанные вещи. Бросила. Потом вдруг легла рядом с Павлом — на бок, лицом к нему.

— Ты чего? Слушай, ты меня пугаешь, — сказал Павел.

— Из меня плохая жена?

— Для жены ты чересчур хорошо умеешь выдавливать глаза.

Нина некоторое время молчала. Потом спросила:

— У тебя жена есть?

— Есть, — ответил Павел.

— А дети?

— Детей нет.

— А чего у вас нет детей? Ты не хотел или она?

— Отстань.

— А я вот не была замужем. Карьеру все делала. В конторе — и карьеру. Дура. И вот он, венец карьеры. В жуткой дыре на задворках мира. Подставкой последней сволочи. Паша, а может, удрать, а? Удерем вдвоем, забьемся в какую-нибудь глушь, будем жить, работать, я тебе детей рожу, а?

— Ты серьезно?

— Нет. Хотя я бы, честное слово, хотела, чтобы это было серьезно. Мы столько рисковали за последние дни. И нам постоянно так везло. И с проводником, и с этим капитаном. Я не ожидала, что он столько выболтает. И на перевале нам повезло, и тут. Просто взяли на лапу и пропустили. Документы на машину даже не посмотрели. И потом с машиной повезло. Но нам же не может везти всегда.

— Всегда не надо. Еще неделю, и хватит, — сказал Павел.

— А потом, может, будет еще хуже. Ведь он на самом деле нас продал. Еще тогда, на вокзале. Я не верила, даже когда узнала. Даже когда капитана кололи. А вот теперь, посмотрев на здешнюю жизнь, верю. Он думал, мы здесь заплутаем. Сдохнем. Или вернемся ни с чем. А он нас медленно и со вкусом протащит по дерьму. Он все на нас повесит. Даже растрату. Я ведь точно знаю, на счету было больше раза в три. Как ты думаешь, что будет, если сейчас мы вернемся просто так, несолоно хлебавши? Может, просто понизят, запрут в глухую провинцию до пенсии, перебирать бумаги столетних дедов-полицаев. Нет?

— Это в самом лучшем случае. А в худшем… у нас — не бывший Союз. Спецзон для таких, как мы, нет. К уголовничкам сажают. А те очень быстро узнают, кого к ним посадили. Да ты разве сама не знаешь?

— Знаю. А я ведь, Паша, художника нашего найду. И притащу этому ублюдку. И посмотрю, как с его хари сползет вечная его улыбочка. Обещаю тебе. Мы это сделаем. И потому ты, эксперт мой азиатский, нужен мне здоровый и сильный.

— Ты бы мне выпить дала. Меня всего колбасит.

— Ты ж на антибиотиках.

— Да хрен с ними. Дай мне выпить.

Нина налила ему и себе по полному стакану найденного в холодильнике местного коньяка. Разложила на стуле бутерброды с салями, четыре съела сама, один скормила Павлу. После коньяка они крепко заснули — Нина рядом с Павлом, положив голову ему на руку.

Перед рассветом Павлу стало плохо. Его начало трясти, и температура поднялась под сорок. Нина попыталась накормить его аспирином, но не смогла. Скрипя зубами от натуги, перетащила его в ванную, под холодную воду, высыпала из холодильника весь лед, била Павла по щекам, массировала грудь. Он приходил в себя, бормотал что-то, шевелил пальцами, глухо стонал, снова впадал в забытье. Потом, придя в себя, попытался сам выбраться из ванной, но не смог. Не сумел поднять свое тело, даже перекинуть ногу через край ванной. Нина перетащила его, как моряки перетаскивают тяжеленные якорные цепи: передвигая по очереди звено за звеном, сустав за суставом. Она заказала завтрак в номер, напоила Павла бульоном и оставила отсыпаться, — выпив две чашки дешевой растворимой «Гальины Бланки», он заснул прочно и беспробудно. Как ребенок. А она приняла душ, замаскировала, как смогла, мешки под глазами и отправилась в город одна.

Капитан, чье изломанное, безголовое тело полоскалось сейчас в горном ручье, рассказал много. Но далеко не все. Кто такой Рахим, он не знал. Не знал, где Рахима можно найти, — Рахим сам находил его. Но знал, где искать тех, кто знает Рахима, — тех, у кого капитан, наивно пытаясь зацепить Рахима на крючок, пытался выведать о нем. Капитан назвал много имен и адресов. Проверять их все было бы слишком долго и опасно. Но среди них, — и это было большой, очень большой удачей, — оказались имя и адрес человека, которому Рахим продавал живой товар. Капитан сам промышлял отловом людей — излюбленным занятием многих имеющих право носить на боку пистолет. Он не ловил крупную рыбку, довольствовался, в основном, бездомными нищими, да изредка прихватывал одного-двух сезонных рабочих, перекочевывавших из Киргизии или Казахстана, или спасающихся от памирской войны беженцев. Скупщиков, распродающих товар в розницу по ущельям и горным кишлакам, было не так много, и, хотя они очень старались блюсти безопасность клиентов и держать все в секрете, капитан как-то столкнулся с Рахимом прямо перед домом одного из них.

Нина никогда раньше не была в Средней Азии. А ненавидеть ее начала, едва выйдя из самолета. Удушливая жара, медленные, заторможенные, странные, туповато-неповоротливые люди на унылых и нищих задворках мира. Ад она представляла себе именно таким. А если и не вполне таким, то ее представление об аде быстро исправилось в среднеазиатскую сторону, а бывшее до того бесповоротно стерлось, растворилось, забылось и исчезло. В аду оплывают потом подмышки, и с прищуром, угодливо и презрительно поглядывает на тебя и твой паспорт человек в форме, и лениво расспрашивает, ковыряясь дрянной зубочисткой в желтом подгнившем резце. Кто вы, и откуда, и зачем, а регистрация, знаете, у нас принята регистрация, наркотики, знаете, ах, наркотики, так вам следовало позаботиться заранее, нет, заплатите прямо здесь, подождите, у нас нет сдачи, вообще для иностранцев услуги такого рода только за валюту, жалуйтесь, конечно, а начальник скоро придет, нет, нет, стулья у нас тут не положены, ждите, ждите. Жужжит заплутавшая в решетке мертвого вентилятора муха, и пол выскоблен добела, и задыхаешься, и хочется скрутить эту угодливую фальшивую сволочь, скрутить с хрустом, а потом додавить ногой, как навозного, мерзкого, вонючего жука. Нервы в кулаке, и наглая, хамоватая усмешка свинообразного, по-монгольски узкоглазого полковника, и стучащая в висках кровь. Нина привыкла ко лжи. Она всегда лгала легко, но верила в правила, которым должна подчиняться ложь. Ложь не должна быть очевидной, это неправильно, унизительно, глупо, в конце концов. Только идиоты лгут бессмысленно. Но тут лгали все, в чьей власти было решать хоть самую распоследнюю мелочь, лгали настолько естественно и бессмысленно, что от этого возникало все нарастающее ощущение собственной глупости, тяжелой и больной. Здесь лгали даже стены. Нина была уверена: ткни ногой, и либо нога уткнется в едва прикрытое штукатуркой железо, либо провалится сквозь ветхий картон туда, где тараканы, пыль и иссохшее дерьмо.

Она купила на базаре халат. А нужно было — шляпу. Широкополую, светлую, легкую. И шелковое платье, а не халат. Хотя какие здесь платья? Павел предупреждал, чтобы не вздумала надеть шорты или брюки в обтяжку. А что надевать? Брюки она надела самые легкие, платьев вообще с собой не брала, слишком хлопотно, и собираться было некогда. Не взяла ничего натурального. А лучше бы обыкновенные джинсы, из обыкновенного, плотного, но натурального брезента. И рубашку. Мужскую, хлопковую. И соломенную шляпу.

Шляпу, правда, она купила недалеко от гостиницы, в просторном, прохладном, странно тихом и пустом магазине. Шляпа была китайская, но добротная, соломенного цвета, сетчатая, с сине-белой этикеткой «Версаче» (слово было написано по-французски с двумя ошибками). Стоила шляпа шесть долларов. Нина заодно спросила у продавщицы, юного, томного создания с пятисантиметровыми ногтями, где лучше поменять русские рубли или доллары на местные сомы. «Зачем? » — удивилась продавщица, но советом поделилась, подолгу задумываясь, глядя в потолок и на свои ногти, на аквариум в углу, прикусывая пухлую, выкрашенную в сине-фиолетовый цвет губку. Когда эта девица позвала на помощь подружку из соседнего отдела, Нина почувствовала, что вот-вот придушит их обоих.

Потом было окошко обмена в местном банке. Валюту обменивали и в гостинице, но продавщица отсоветовала, курсы прыгали сильно. Искать валютчиков тоже не стоило, — хотя черный курс был гораздо выгоднее, но можно было здорово проколоться, нарвавшись на местного особиста, — им шел процент от изъятого у пойманных на незаконных операциях с валютой. Нина насилу дождалась, пока к окошку хоть кто-нибудь подойдет, предъявила паспорт, обменяла, положила деньги в кошелек, а кошелек в сумочку, следом положила паспорт, потом вынула паспорт снова, показала его подошедшему милиционеру, милиционер потребовал свидетельство о регистрации пребывания, Нина, злобно радуясь, свидетельство вынула и показала. Милиционер разочарованно удалился на свой стул в углу зала.

Потом был таксист. Нина поймала его прямо у банка. То ли телепатически, то ли мистически, то ли по долгу опасной и трудной службы определив потребность в себе, он подрулил на глянцево-серебристой «мазде» к дверям и услужливо выбежал навстречу. Нина покорно уселась на заднее сиденье, сказала: «В Маргилан» и откинулась на спинку сиденья, пытаясь успокоиться. Получалось не очень. Во-первых, таксист, выспросив, куда именно ей надо, и получив ответ, что в центр, начал расписывать достопримечательности Маргилана и, попутно, Ферганы, очень обстоятельно рассказал про огромную аляповатую въездно-выездную арку на маргиланской дороге, про местные свары и неурядицы, про турков, русских, казахов и киргизов, про то, как одни прятались от других. Вот умора, прибежало полторы сотни к горкому, кричат: прячьте, убивают, спрятали их на втором этаже, потом прибегает сотня других, кричат, прячьте, нас убивают, их спрятали на первом, так полсуток и сидели друг под другом, друг от друга прятались. Таксист не умолкал ни на минуту, тыкал в окно пальцем, указывая на сгоревшие дома, похохатывал. Нине очень хотелось его убить, — медленно, мучительно. Ей с утра хотелось кого-нибудь убить, она чувствовала внутри себя едкую, мутную, слепую злобу, разъедавшую, давящую. Если бы таксист не дал сдачи, или попробовал обсчитать ее, или хотя бы позубоскалил на прощанье, Нина убила бы его. Она была абсолютно точно в этом уверена. Но таксист, снова то ли телепатически, то ли мистически определив опасность, быстро и точно отсчитал сдачу, открыл ей дверь и на прощанье лишь помахал рукой.

Фергана — город новый. Его начали строить русские — как крепость. Первым градоначальником стал генерал Скобелев. Фергану застраивали русские, Фергана — памятник империи. Потому Восток овладевал ею медленно, исподволь, потихоньку вползал на улицы и потихоньку переиначивал их. Фергана — зеленый, просторный город. Маргилан же — средневековье. По местному преданию, в Маргилане побывал Александр Македонский, Искандер Двурогий здешнего фольклора. Тут его угостили хлебом-«нон» и курятиной-«марги», и он, улыбнувшись, постановил назвать место в честь вкусного угощения. Если бы его угостили местным пивом, он приказал бы стереть город с лица земли. Маргилан крив, извилист. Маргилан жарок и прокален солнцем, запертым среди беленых дувалов. Деревьев на улицах нет — они прячутся во дворах. По обочинам улочек в крохотных канальцах-арыках бежит вода, но от нее не делается прохладнее, ее блеск ранит глаза. Нина вспомнила, как в каком-то фильме у прокаленной солнцем белой глинобитной стены сидели иссохшие нищие, уже мертвые и еще живые, умирающие, и, умерев от полудня и зноя, застывали, опершись о стену, неотличимые от живых, засыхая и дальше. Этот фильм могли бы снимать в Маргилане. Быть может, его и снимали в Маргилане.

Нина быстро заблудилась, устала, захотела пить. За одним из поворотов улицы вдруг обнаружилась просторная площадка, на которой стояло несколько автомобилей, стареньких «жигулей» и «москвичей», и светло-желтая, очень советская, похожая на орудийный лафет бочка с пивом. Только на стульчике подле бочки вместо привычной упитанной тети в засаленном халате сидел смуглый парень с болтающимся на груди серебряным амулетом, с тремя жирными складками над пупом, выглядывавшим из-под расстегнутой рубашки, с торчащими из чересчур коротких джинсов ступнями, обутыми в пластиковые китайские шлепанцы. Рядом с ним сидели на перевернутых пластмассовых ящиках и просто на корточках похожие на него: в расстегнутых рубашках, в засаленных брюках и пластиковых шлепанцах, с тюбетейками или кепками на головах, молодые, а может, и нет, — Нина не умела различать возраст по азиатским лицам. Они вяло переговаривались и пили пиво из полулитровых банок, в каких когда-то продавались стандартно безвкусные имперские солянки и джемы. От такой компании нужно держаться подальше. В нормальное время и нормальном месте. Но не сейчас. Сейчас — как раз наоборот. Их всего пятеро, — ленивых, расслабленных, ничего не умеющих, похотливых, жадных. Коротающих нищету за дешевым пьяным пойлом. Скоты. Никому не нужное отребье.

Когда Нина подошла к бочке, они притихли. Нина сказала сидевшему на стульчике парню: «Пива». Тот нерешительно взял банку, подставил, отвернул кран. Нина подождала, пока банка наполнится, и сказала: «В бокал, пожалуйста». Бокал она заметила среди банок на подносе, — один-единственный, тяжелый, граненый, исцарапанный, потускневший от старости. Парень посмотрел на нее, взял бокал, перелил туда из банки. Назвал цену. Она, отвернувшись, раскрыла сумочку, достала бумажник, стала перебирать, — нарочито медленно перебирать, стопочку купюр, выискивая нужную. За спиной кто-то с присвистом втянул сквозь зубы воздух. Наконец достала десятирублевку, протянула. Парень взял, вытянул из кармана ворох местных бумажек, отыскивая сдачу, но Нина махнула рукой — не нужно, — взяла пиво, отошла на два шага, отвернулась, отхлебнула. Пиво было светло-желтое, водянистое, кислое, резкое. Оно походило на перебродившую сыворотку и пахло гнилью. После третьего глотка Нине показалось, что ее сейчас вырвет. И тут чьи-то пальцы коснулись ее плеча.

Она ждала этого. Она среагировала как автомат, безукоризненно, точно, сильно. Развернулась и ткнула костяшками пальцев, вложив в удар всю накопившуюся за утро злость и ненависть. Потом стало очень тихо. Слышно было, как из наклонившейся банки в чьей-то руке льется на асфальт пиво.

— Он не хотел вас обидеть, — сказал парень, неуклюже выговаривая русские слова. — Он вам наш сыр хотел предложить на закуску. Соленый. Наше пиво резкое очень. Вам может не понравиться с непривычки. Извините.

Из разжавшейся ладони упавшего раскатились по асфальту бело-серые комки и кусочки. Кто-то уже пытался поднять его, усадить на ящик. Нина стояла и смотрела. Никто не выкрикивал ругательств, не тянул руки, не лез — бить, мстить, хрипеть и брызгать слюной, махать кулаками. С каким бы наслаждением она заставила их всех корчиться на асфальте. А они… как будто ее нет. Как будто она — слепая, нелепая, злая случайность. Человека ударили так, что он потерял сознание, — и все, пронесло. Будто упавший телеграфный столб. Кирпич с крыши. Никто на нее не обращал внимания. Это было невыносимо. Сбитому ею с ног человеку брызгали в лицо водой, махали кепкой. Она поставила бокал на жестяное гофрированное крыло и пошла, не оборачиваясь. За углом длинно, вычурно, грязно выругалась. Но легче от этого не стало.

Через полтора часа блужданий по карабкающимся вверх и вниз улочкам она наткнулась на маленькую площадь с тремя деревьями посреди. Под деревьями, в тени, дремал на скамейке пожилой усатый милиционер. Отчаявшись вконец, Нина решила его разбудить и выспросить. Тот спросонья долго не мог понять, чего от него хотят, трижды переспросил Нину про какую-то махаллю. Про махаллю Нина не знала. Тогда милиционер поскреб лысеющее темя, подумал и воскликнул: «О!» И показал пальцем на узкий проем между домами. Нина поблагодарила и пошла в указанном направлении.

В конце улочки обнаружились высокие железные ворота, и номер на них. Нужный номер. А за воротами — дом. Нина, едва на него взглянув, повернулась и пошла назад.

Наблюдать за этим домом было невозможно. Неоткуда. Даже если из машины — ее тут негде поставить. На любой здешней улочке оставленная машина — пробка, внимание, скандал. Машины здесь загоняли за ворота, во дворы — глухие, огороженные высокими дувалами, непросматриваемые. Торчать чужому, европейцу, на такой улице — нонсенс. Нина даже не стала материться. Не было уже сил. На обратном пути она присмотрела гостиницу, — старое, массивное здание с внутренним двориком, похожее на средневековое медресе (и вправду оказавшееся медресе, отданное прежним хозяевам в начале девяностых, но в девяносто шестом, на волне начавшейся борьбы с фундаментализмом, возвращенное гостиничному ведомству). После поймала такси и поехала назад, в Фергану, в «Зиёрат».

Павел лежал на спине, почти в той же позе, в какой она оставила его утром. В комнате кисло пахло потом, рвотой и пролитым спиртным. Пустая бутылка из-под коньяка стояла на тумбочке. Нина поставила сумку, подбежала к кровати. Нет, он дышал. Неровно, тяжело. Но дышал. Она приложила руку к его лбу. Горячий. И сухой.

— Привет. Ты как съездила? — спросил он хрипло.

— Я нашла, — ответила она. — Но там… в общем, ничего нельзя поделать. Разве штурмом брать.

— Стены?

— Да, глухие, как обычно здесь. Ворота — гофрированная жесть. Дом низкий, одноэтажный. Двор просторный, даже очень.

— С соседними дворами изгородь? Обычно здесь дувалы только снаружи.

— Не видела. Но, скорее всего, там тоже глухо. С их-то ремеслом оставлять дырки в заборе.

— Дело дрянь.

— Как ты? — спросила Нина. — Ты весь… будто тебя неделю не кормили.

— Я в порядке.

— Я тебе тут поесть принесла. Лепешки, сыр местный, мед, французская тушенка, лапша. Я чай сейчас поставлю, бутерброды сооружу. Я виски купила. «Баллантайн».

— Виски — это хорошо, — Павел вымученно улыбнулся. — Если б ты гранатомет купила, вообще было б замечательно. Ты на следы перед воротами обратила внимание?

— Конечно, — сказала Нина, пытаясь открыть банку с тушенкой.

— Они свежие были? И какие? Какого размера?

— Всякие. При занятиях этого Ибрагима посещать его должны часто. Стой, там были легковые в основном, но были и от грузовых. Точно, был протектор, похожий на 66-й ГАЗ.

— Молодец. Налей мне. Хорошо. Ты говорила, улица узкая?

— Узкая. Там две легковушки не разъедутся. И утыкается в этот дом. Дальше только для пешеходов. Там арык, мостик через него.

— Ага, — сказал Павел. — Я весь внимание. И на этой улочке больше ворот нет. Скажи мне, что их нет.

— Наверное… да, точно нет. Длинная средневековая кишка в дувалах. Да там и не развернешься, пока на площадь не выедешь.

— Площадь? Там есть площадь? Есть там что-нибудь на площади, ну, такое?

— Какое?

— Ну, старое, типа мечети?

— Есть что-то полуразвалившееся, пара деревьев растет, колонка. Вроде все.

— Нам достаточно. Ты, говоришь, художница?

— Да я уже лет десять ничего не рисовала.

— Неважно. Завтра ты покупаешь, чего там для вашего ремесла нужно, и мы с тобой прилежно рисуем это самое полуразвалившееся — до тех пор, пока не откроются ворота, чтобы впустить или выпустить какую-нибудь машину.

Три часа рисования Павел едва выдержал. Было жарко, но его колотил озноб. Таблеток он съел полную упаковку, но помогло не очень. Зато схватило желудок. Коротая время, Павел качался на складном стуле и отсчитывал скрипы, как отсчитывают оставшиеся до конца крутого подъема шаги. Он насчитал сотни три, пока Нина не попросила прекратить — мешал сосредоточиться. Павел удивился, ведь не что-нибудь важное, просто делала вид, не выставлять же, в самом деле, собралась, но Нина попросила заткнуться, заняться фотографированием или онанизмом, — Павел хотел возмутиться, но смолчал, — или чертить в пыли прутиком, или считать листья на ближайшем дереве, но — тихо, ради бога, тихо. Хорошо. Он принялся ее рассматривать: как она смотрит, закусив губу, потом наносит штрих, как сперва она нарочито медлила, — это было заметно и неискушенному, а потом перестала медлить. Работа при этом почти не ускорилась, но было видно, что именно так и сейчас нужно класть штрих, и именно в нужном месте, а быстрее бы не вышло, или вышло бы хуже. Павлу даже стало интересно. А потом сверху, из улочки, на площадь выполз ГАЗ-66.

Водитель оказался круглым дураком. Он ехал один и едва не сбил стоящую посреди улицы Нину. Выскочил, начал размахивать руками, кричать, а за ремнем джинсов на его спине оказался «макаров». Наверное, водитель думал, так близко от дома с ним не может случиться ничего страшного. После он пытался притвориться, что совсем не понимает русского языка, но Нина ткнула ему пальцем чуть пониже глаза, он взвизгнул и вдруг стал все очень хорошо понимать. Они выехали за город, свернули с дороги, и водитель очень быстро, взахлеб, вывалил все, — еще до того, как ему начали ломать пальцы. Само собой, он знает, конечно, да, и возит, вот, и через границу, это просто, только не надо, у него же дети, у него трое дочерей, совсем маленькие, он никому ни про что не расскажет, он клянется, у него деньги есть, он заплатит, только не нужно снова, это очень больно, очень, да, и он не вздумает кричать, конечно, нет, это правда, истинная правда, возили, недавно повезли, одного, да, он еще удивился, да, он знает, куда повезли, а потом, нет, нет, не его это дело, он повторит, все в точности повторит, только не надо, он все слово в слово повторит.

Прятать его не было времени. Павел свернул ему шею, как куренку, и выбросил в придорожные кусты.