Молчанов АндрейПерекресток для троих

Андрей Молчанов

Перекресток для троих

ИГОРЬ ЕГОРОВ

Проснулся я рано, хотя за последние полтора года мог спать до "каких влезет". Но я торопился жить. Те, кто был в армии или в тюрьме, поймут меня без труда.

Встал. Мягкая подушка, стеганое одеяло... Блаженство. Даже госпиталь ни в какое сравнение не идет, хотя больничная кровать после казарменной попервоначалу мне тоже показалась чем-то вроде райского ложа.

В госпиталь я угодил по собственной дурости: врач, инспектировавший нашу роту, спросил, щупая мой живот: "Жалоб нет?!" Я сказал, ради хохмы, кажется, будто болит в левом боку. "Часто?" - "Часто". - "Та-ак!" Врач, как выяснилось позже, был окулист. И, видимо, сознавая свою некомпетентность в области внутренних дел человеческого организма, решил экскулап подстраховаться, благодаря чему через три дня в роту прилетела радиошифровка, и я в приказном порядке угодил в госпиталь. На обследование. С подозрением на хроническую дизентерию, которая, как мне разъяснили компетентные лица, зачастую протекает без видимых расстройств в интимных отправлениях.

Разъяснения подобного рода я воспринял критически, диагноз категорически опротестовывал, но мне приказали не рыпаться и упекли в инфекционное отделение. Месяц сидел под замком. Уколы. Лекарства. Тоска. Если бы не медсестра, вообще бы увял от скуки. Только медсестра верила, что я здоров. Потом сообщили, что вылечили, и отправили для дальнейшего прохождения службы. Но это - дела минувшие...

Я долго стоял у окна, созерцая с десятого этажа панораму родного микрорайона: однообразную пустыню серых коробок зданий и хилых саженцев, черными раскоряками торчавших на зимней, покойницкой белизне условных газонов. Затем перевел взгляд на стул: там висела новая темно-синяя рубаха, поверх нее рыжие, в мелкий рубчик вельветовые штаны, поверх штанов - пушистые, сшитые концами носки - все только с прилавка.

Это постаралась маман. Маман моя - прелесть. Да и папаша нормальный мужик. Оба - переводчики. Мать - с английского и на английский, отец - то же самое, только по-испански.

Вспомнился вчерашний вечер, встреча, когда в шинели я ввалился в родимый дом: ахи, поцелуи, праздничный, хотя и наспех собранный стол: бутылка мадеры, салаты, огурчики, икра... Папашины наставления, недоверчивый взгляд его поверх очков: ты должен чего-то такое... короче, чтоб не пришлось краснеть, прочая ерунда... Он меня всю жизнь наставлял на путь истинный. И вроде наставил: окончил я вечернее отделение радиофака, стал инженером, отслужил вот и в армии, и анкета моя никакого злокачественного интереса у закаленных жизнью и подозрениями кадровиков вызывать не должна. С кадровиками же предстояло столкнуться в ближайшее время, поскольку главным вопросом для меня сейчас был вопрос трудоустройства.

Идти на прежнее место не хотелось, необходима была перемена, вообще после армии влекло к новой жизни, но новая эта жизнь представлялась покуда расплывчато. Что касается прошлого места службы, то было оно в принципе ничего: трудился в конструкторском бюро, в лаборатории, проектирующей запоминающие устройства, то есть магнитофоны. Но, конечно, не для "Йес, сэр, я кэн бугги-вугги" и монологов комиков, а для записи цифровой информации. Начальник у нас был демократ, толковый малый; коллектив дружный - ни дураков, ни склочников, но угнетал фон,- бесперспективности полнейшей... Насчет фона папаня мой жизнерадостный выдал как-то: пиши диссертацию. Ну да, совет слепого дальтонику. Во всем КБ, а это пятьсот человек, только десять кандидатов и два доктора - директор и первый зам. Нет, безусловно, можно поставить себе цель стать шишкой в науке или же где-либо, напялить шоры - и вперед, сквозь грозы и препоны к исполнению престижного желания. Но мне такое дело не по душе. Мне даже смешно наблюдать за этакими целеустремленными экземплярами - всю жизнь в шорах прут, потом становятся теми же директорами КБ и думают, что познали смысл жизни и стали пупами мироздания. А после - в гроб, и ничего - ни от них самих, ни от их исполненных вожделений. Нет, я не против целеустремленности и карьеры, просто все должно быть естественно. Как дыхание. Без фанатизма и потуг. Короче, в настоящий момент я хотел интересной работы. Но где ее искать - не знал. И пошел в ванную.

Долго стоял под теплым душем, балдея от сознания того, что это сито над головой - теперь банальное удобство. Канули в прошлое субботние банные дни и ржавая ледяная водичка из латунных краников казарменной умывалки, пропахшей табачным перегаром, дешевым мылом и потом.

Растерся. Взял бритву, воткнул штепсель в розетку. Дух, именуемый электричеством, мигом вселился в пластмассовую обтекаемую коробочку и зажужжал, затрещал маленькими ножничками, освобождая меня от суточной щетины. Затем попил чайку, вяло думая о работе. О деньгах, вернее. От армейских остался червонец, еще червонец - от щедрот родителей - лежал под носом, прижатый хлебницей. В комнате, в вазе, было еще сто рублей, но только на тот случай, если попадется приличный костюм, так что эти деньги широкой покупательной способностью не обладали. До армии у меня имелось рублей триста, но трудовые эти сбережения я умудрился прогулять за недельку до призыва в ряды - с отчаяния, так сказать. Собственно, и не жалею... Но, понятное дело, монеты сейчас бы не помешали. Итак, двадцать рэ... Повисеть на шее папы-мамы несколько дней, конечно, не грех, но со службой тем не менее надо определяться в ударном порядке.

Покопавшись в шкафу, я отыскал шубейку, шапку; подумав, напялил на себя теплые шерстяные кальсоны, и это был грамотный поступок - зима прямо озверела: красный столбик в градуснике за окном примерз к отметке "30".

Пошел в гараж. Гараж - моя личная собственность. Наследство от деда. Теплый кирпичный бокс в ряду себе подобных. Дед мой был заядлый автомобилист. Страстишкой своей он заразил и меня. Раньше мы вместе жили: дед, папаша, мамаша и я. Родители к автомобилям относились индифферентно - так, как к средству перемещения в пространстве без давки, и не более того, а я и дед ковырялись с машиной неутомимо и вдумчиво, как бобры на плотине. На этой почве я и в автодорожный институт поступал. Но не попал. И вот, стало быть, окончил радиофак. Но отслужил как водитель.

Дед покойный завещал мне и машину. Машина по нашим временам - реликтовое чудовище, вскоре должное перейти в категорию раритетов. Марка - "Победа". Аппарат, безусловно, неказистый, но это - танк с высочайшей степенью надежности, к нему хоть колесо от телеги ставь - поедет!

Я перелез через железнодорожную насыпь - вдоль нее гуляла поземка - и, проваливаясь по щиколотку в сухой, как порошок, снег, спустился к воротам гаражного кооператива.

Снег возле моего бокса был расчищен. Это постарался папаня в ожидании приезда демобилизованного воина. Молодец.

Открыл замки. Реликтовый танк "Победа" тускло уставился на своего мучителя двумя глазницами ветрового стекла, угловато разделенного перегородкой. Да, кар в стиле бесспорного "ретро".

Папаня клялся, что каждые две недели проворачивал, согласно моему завету, коленвал и ухаживал за аккумулятором - заряжал и так далее. Он вообще-то в технике ни бум-бум.

Я накачал баллоны и снял машину с козел. Антифриз был в норме, масло тоже. Аккумулятор не дышал. То есть абсолютно, я даже накоротко замыкал клеммы - ничего, ни искорки. И сухой, как стеклянная банка с чердака. Кранты аккумулятору. Дозаряжался, папаня!

Сел на стул. В гараже было тепло, сухо, пахло маслом и краской. "Победу" обволок изрядный слой пыли - будто машина только с Луны. Встреча с прошлым. Странность узнавания привычной сути.

Я вдруг остро и впервые до конца понял: вернулся!

МАРИНА ОСИПОВА

Сварила кофе крепости убийственной - пить страшно. Пока этот яд остывает, смотрю в окно, вижу, как выходит из подъезда муж и, поднимая на ходу воротник, спешит к метро. Поторопиться ему не мешает: через полчаса начало утреннего спектакля, он в главной роли. Вечером, когда муж вернется и, вероятно, так же будет сидеть у окна за чашкой кофе, в театр побегу я. Думаю: два года в одном театре - и ни единого спектакля, где бы играли вместе. Что это? Принципиальное решение режиссера разобщить актерскую семью в процессе производства во благо искусства? Если так, то, может статься, режиссер прав. Трудно представить, как бы я и мой муж Саша были в состоянии сыграть, скажем, влюбленную пару (по пьесе, кстати, так оно и есть) после сегодняшнего утреннего скандала.

Ненавижу скандалы. Утренние - особенно, в них все от эмоций и ничего от логики. Заспанные, вялые, с критической оценкой жизни (утро, оно мудрое, гласит пословица), мы вмиг находим повод для склоки, например: раковина набита немытой посудой - это моя вина - или сломана розетка, холодильник потек, продукты испортились - это вина мужа, и начинаем каркать друг на друга непроснувшимися, сорванными голосами, постепенно припоминая прошлые обиды и недочеты - каждый свои обиды и недочеты другого. Генеральная схема! Отбушевавший только что скандал основывался как раз на раковине.

Пью кофе, обретая ясность мышления и вместе с ним успокоительный вывод: ссориться, конечно, надо реже, но бесконфликтность, что ни говори, - утопия, люди для конфликтов и созданы. Да и жизнь - вечный конфликт всего сущего между собой. Что же касается искусства, достаточно того, что оно - отражение жизни. А, в сторону философию! Мужа я люблю, он меня, кажется, тоже, остальное приложится.

С завтраком кончено, начинается операция под кодовым названием "зеркало и женщина". Слава богу, пока процедура эта особенных косметических ухищрений не требует. Пока. А чему быть после? Вопрос, вгоняющий меня в уныние беспросветное. И обоснованное. Беда во внешности, в том козыре, что, став битой картой, сведет всю мою игру к проигрышу разгромному. Имею в виду игру в театре, кино, но подразумевается под ней жизнь. Моя жизнь. Вот, пожалуйста, конфликт. Красоты и течения времени, жизнь убивающего. Сегодня какое-то философское утро, в самом деле - мудрое. Сплошные каламбуры.

Смотрюсь в зеркало. Ну ничего так - глазки, губки, овал лица... Редкостной красоты в себе не нахожу, хотя твердят, что красива я именно что редкостно. Всерьез об этой уникальной моей смазливости разговор зашел на киностудии, куда притащили меня прямо с дипломного спектакля. У них установка была: найти красавицу, и чтобы обязательно редкостную. И вот, стало быть, нашли. Повезло. В первую очередь повезло, естественно, мне, поскольку играла не красоточку и даже не редкостную красоточку, а ту большую роль, о которой отвлеченно мечтают актрисы в час тоски, одновременно и обреченно сознавая, что в жизни так не везет.

Итак, подфартило, был звездный миг славы: интервью, приглашение в театр, узнавание в глазах прохожих... Собственно, все это не в прошлом... Наоборот! Сейчас все видят во мне первую героиню. И иного усматривать не желают. Что значит - перестаралась. Теперь имеется ярлык - характерная актриса. Нет, предложений полно, но каких? Принцесса в фильме-сказке, устроит? Нет? Тогда прелестная мадемуазель в эпизоде сериала о событиях века минувшего. Не нравится это - еще три сценария: два о проблемах сельского социалистического хозяйства и его кинодостижениях, один - что-то в стиле "любовь-кровь" из конверта с эмблемой очень периферийной киностудии. Вывод прост и неутешителен: серьезные режиссеры заниматься со мной не хотят. В театре наш главный мне напрямик сказал: "Не обижайся, Марина, но тебя я взял по принципу "авось сгодится". Про запас. Одну роль дам, однако считай, в нее ты просто вписалась. Ты способная девочка, но с тобой трудно, у тебя изъян - слишком красива. Это называется: внешность актрисы. В прошлом веке тебе бы блистать, но сейчас иные критерии. Нужны живые люди. Реальные. И чаще рожи нужнее, чем лица. Пойми, ты можешь превосходить по внутренней своей глубине десяток этих рож, взятых вкупе, но режиссеру мороки с тобой все равно однозначно куда больше. Так что так: вот тебе роль, будь при деле, снимайся и жди перемен. А лучше - ищи их".

Словом, дальше - твое личное горе. Что ж, спасибо главному и на том. Спасибо за роль, спасибо за правду. Ждать перемен - это, я давно поняла, бесполезно, если их ждать, они всегда к худшему, а вот насчет того, чтобы искать, - занятие перспективнее. Во всяком случае, напроситься на пробы в хороший фильм мне удалось. И, что примечательно, фильм комедийный. Если со своей физиономией прорвусь в комедию... держитесь, маловеры, за бока! Но это мечты. Конкуренты слишком сильны естественными, откровенно комедийными признаками своей наружности, и по сравнению шансы мои колеблются где-то возле нуля. Однако - посмотрим. На этом вопросе день сегодняшний должен поставить точку.

Смотрю на часы, и вдруг издалека доходит ошеломляющее воспоминание: радио! Вот-вот должно быть начало записи! Забыла! Ведь убьют же! Господи, как прав муж в претензиях относительно расхлябанности его дуры жены! Надеваю дубленку, сапоги, запихиваю в сумку ключи, кошелек... Ах да, еще паспорт!

Мелькает: радио. Киностудия, там пообедаю... Магазины. Сетка где, черт?! Спектакль, примирение с мужем. А, посуду опять не успела... Поздно.

Мчусь.

ВЛАДИМИР КРОХИН

Какая-то гадость жгла мне глотку, пищевод и все, что с ними непосредственно связано. Я проснулся, захлебываясь отвратительной слюной, и на меня неудержимо навалилась явь: изжога, голова, будто одетая в тесную свинцовую шляпу, сонная одурь и сквозь ее зыбкую кисею, наполненную тенями ускользающего сна, - аксессуары окружающего меня мира, а именно - квартиры Сашки Козловского, писателя-сатирика-юмориста очень средней руки; квартиры, вмещавшей стандартное барахло типа шкафа, стола, телевизора и им подобного. Кровати. На кровати, на сбившейся желтовато-серой простыне возлежал я, в осколки разбитый вчерашней пьянкой и ранним сегодняшним пробуждением. Рядом сопела в подушку какая-то девчонка. Лицо ее со вчерашнего вечера, то бишь вечеринки, я помнил приблизительно, как, впрочем, и саму вечеринку и все такое. Сейчас ее лицо было закрыто разметавшимися волосами - длинными, чистыми волосами натуральной блондинки. Еще я видел ее плечо - упитанное, загорелое, с тонкой белой полоской от лифчика. Купальника, точнее. Плечо представляло собой сильный возбудитель сексуальных эмоций, но в данный момент оно меня не соблазняло, как не соблазняло ничто на свете, кроме какого-нибудь ледяного рассола из-под маринованных помидоров или огурцов. Состояние мое было близко к состоянию трупа. Я полагал - легче умереть, чем встать. Но вставать было надо.

Я выбрался из-под тонкого шерстяного одеяла. В квартире было холодно, и я пошел мурашками. Оделся. Один мой носок свисал с магнитофона. Мятая брючина выглядывала из-под кровати.

Вообще пробуждения такого рода омерзительны, и этим сказано все.

Я сунул ноги в холодные сырые башмаки. Постепенно ко мне возвращались все пять присущих людям чувств и способность прогнозировать необходимые действия, хотя при мысли о физической сложности некоторых из них я испытывал затравленную тоску. Предметы приобретали четкие контуры, я уже различал пыль на мебели, всякие полутона, осязал запахи, и они были неприятны: в атмосфере квартиры стоял и цвел букет трех перегаров: винного, табачного и чесночного. Дух этот был тяжел и плотен до удивления.

Из соседней комнаты слышался храп и горестные постанывания Козловского. Он еще спал, счастливчик. С кем-то. Впрочем, его девицу я запомнил... Такая шатенка. Ну да ерунда.

Холодильник пустовал, если не считать сырых бифштексов-полуфабрикатов в целлофановой упаковке и пакета молока. Больше - ничего, трудно живут сатирики.

Я срезал тупым и сальным ножом уголок картонной пирамидки и осторожно глотнул... Тьфу, так и знал! Проклятье! То, что было молоком, превратилось в вонючую творожную кашу. Я выплюнул ее в раковину.

На кухонном столе обнаружились полбутылки водки, два апельсина и старый, тронутый белесой плесенью, словно прокаженный, хлеб. Я плеснул алкоголь на дно чайной кружки, выжал в него сок из одного апельсина и - передернулся. Терпеть не могу пить спиртное из фаянсовой посуды. Но идти за стаканом или за рюмкой в комнату, где девица, не хотелось.

Выпил, трудно перебарывая тошноту, и на том покончил с завтраком.

Когда подходил к двери, девица заворочалась на кровати. Потом - тишина. Я оттянул рычажок замка, вышел и тихонечко притворил за собой дверь.

Ну и все. С подругами Сашка разберется сам. Как - не знаю, но наверняка ничего отрадного для души в их утренней встрече не будет. Впрочем, плевать.

Морозище - жуть! Как в ледниковый период. В машине - колотун. Картер замерз наглухо. Три минуты заводной ручкой вращал коленвал. После такого пробуждения - в состоянии общего воспаления всего организма, со штормом в мозгах - дело это изнуряющее, хотя и заменяет некоторым образом полезную для здоровья физзарядку.

Проклятый звон в голове и дрожь в ногах... И замерзшая печка тарахтит, как кофемолка. Что бы я сейчас хотел - ароматно дымящегося кофе, В чашке стиля рококо. Резину пора менять. Не дорога - каток. Выхлоп из машин, как пар из чайников. Поземка тоже как пар. В долине гейзеров. Из-под земли, земли дыханье... Стелющаяся дымка. Кофейку бы!

В 13.00, в понедельник, у нас в редакции планерка. Сегодня понедельник. До 13.00 я, завотделом фельетонов, а вообще-то сатиры и юмора, принимаю авторов. Газета наша молодежная, комсомольская, но графоманов ходит - страшное дело. Сначала с ними было забавно, сейчас - осточертели. Хорошо, ввели пропускную систему.

Первым делом направляюсь в буфет. И устраиваю себе пир горой. Ем осетрину - рыхлое, белое мясо с янтарными прожилками, пью сливовый вязкий сок, затем кофе с молоком. Становится легче. Шторм в мозгах утихает.

В служебном сейфе у меня бутылка виски. Называется "Белая лошадь". Я запираюсь на ключ, достаю стакан, протираю его жесткими старыми гранками...

Через полчаса я в относительном порядке.

11.00. Кто-то дергает за ручку двери. Я открываю дверь.

Некто Персерберг. Литературный псевдоним - Перов-Серов. Старый афоризматик. Сед, лик лунообразен, нижняя челюсть бульдожья - слюняво выдается вперед. Личность по сути своей мне неясная. Человеку за шестьдесят. Что он сделал? Он пишет афоризмы в газеты. Только афоризмы. Всю жизнь. Мне жалко его. Жалко, вероятно, потому, что судьбу свою и профессию он воспринимает всерьез. Без убежденной веры на подобной стезе не удержишься. Этому человеку трудно сказать "нет". У него я беру все и уж потом оправдываюсь вкусом главного редактора: дескать, тот зарубил, а я что, я ни при чем. Прием безотказный. Выполняется со вздохом сопереживания, скорбным покачиванием головы и избавляет меня от выяснения отношений с авторами. Выяснять же отношения с главным никто из авторов покуда не рискнул, сознавая мелочность своих творческих амбиций перед сиятельным идеологическим функционером. Кстати, с Грубоватым и вздорным нравом.

Я и афоризматик раскланиваемся друг перед другом, улыбаемся, острим, и я сажусь читать его опусы.

"Если крокодил съел твоего врага, это не значит, что он стал твоим другом".

Это - пойдет.

"За одного битого двум небитым дали срок".

Это - туфта.

Последующие восемь штук тоже весьма посредственны.

- Неплохо, - сухо, но уважительно говорю я и кладу вирши в ящик стола.

Затем я и ваятель произведений, схожих по краткости с записками самоубийц, раскланиваемся друг перед другом, улыбаемся, острим, и он, почтительно-согбенный, удаляется, раскрывая дверь задницей.

Я достаю листок и вычеркиваю девять перлов. Остается один, про крокодила. Для воскресной подборки "Подумал и рек" нужно минимум пять. В четверг я сдаю материалы главному. На просмотр. Время есть. А всяких сатириков - их извечно с избытком, не говоря о юмористах... Наберем веселых фразочек, успеется...

Почему-то ни одного телефонного звонка... Ах да! Втыкаю вилку телефонного шнура в розетку. Телефон звонит. Незамедлительно. И сразу сумятица мыслей: "Жена?! Для нее вот уже два дня, как я нахожусь в командировке, и, по идее, должен находиться еще одам день... Ладно, оправдаемся внезапным приездом".

Не угадал. Это - Вера. Моя невеста. Невестой, впрочем, считает себя она, уверенная в моем холостом статусе и правдивости опять-таки моего предложения руки и сердца - иначе бы в постель эту недавнюю несгибаемую девственницу я бы завлечь не сумел... Да, пришлось пойти на крайние меры, увы. А теперь отдувайся! И было бы за что... Анемичная стеснительная дурочка с сотней комплексов и истероидным синдромом... Надо найти в себе силы соблазненную покинуть. Объяснить: встретил другую, извини... И чем скорее... Впрочем, не сейчас. Сейчас решительности препятствует похмельная хворь, путающая все мысли.

Я закуриваю, машу спичкбй и бросаю ее в пепельницу из панциря черепахи.

- У меня запар, - говорю я. - Извини, лапа.

- Где ты был вчера?! - чеканит она строго.

Нет, пока это не началось всерьез, пора кончать. Я кладу трубку на рычаги, якобы не расслышав вопроса, и выдергиваю телефонный шнур из розетки.

Входит Слава Вареный. Он - зам ответственного секретаря.

- Вов, - говорит Слава глухо, - планерки не будет. У главного умерла мать.

Передо мной возникает образ главного почему-то со свирепой, багровой физиономией, и с полсекунды я постигаю обрушившееся на него несчастье. Образ покойной мамаши выходит у меня некоей старухой в черном, похожей на богомолку.

Вареный опускается на стул. Сегодня он вполне оправдывает свою фамилию. Он явно с тяжелого перепоя. Он вообще поддает будь-будь. Я наливаю ему сто грамм "Лошади". Он кивает, и в мутных его глазах появляется благодарность. Затем пьет, ухватив ручку двери и таким образом придерживая ее. В итоге нас обоих дружно передергивает, и я кладу пустой стакан в стол.

- Закусить есть? - хрипит Слава.

- Нет, - безжалостно отвечаю я.

Слава морщится, мотает головой и просит сигарету.

- Хошь, - говорит он, давясь дымом и вытирая слезящиеся глаза, - после обеда поедем на пивоваренный? У меня идет верстка... Песнь об их ударниках... Завезем версточку начальству... Усекаешь?

Я вспоминаю о своем "жигуле" и смотрю на него в окно. Идет снег, и на крыше машины сугроб. Вслед за тем я вспоминаю подарок одного начинающего автора - японские таблетки "Джинтэн", отбивающие запах алкоголя, - маленькие серебристые шарики...

Я соглашаюсь и втыкаю шнур телефона в розетку. Телефон звонит.

- Старик, - сипит Козловский, - ты в норме?

- Уже, - степенно говорю я, глядя, как за Славой закрывается дверь. Как... эти?

- Бабы? - беспечно спрашивает Сашка. - А черт их знает... Проснулся никого... Как мой рассказец? Прочел?

Вчера, когда мы уезжали веселиться, а уезжали мы прямо из редакции, он положил рассказ мне на стол. Да, рассказ здесь. А. Козловский. "Правда жизни". Бумага желтая, низкого качества. Второй экземпляр. Первый путешествует наудачу по иным, более престижным редакциям.

- Уже стоит в номере, - говорю я. - Но, сам понимаешь, все зависит от главного...

- Ну, гуд, - говорит Сашка и дает отбой.

Теперь звоню я. В комедийное объединение киностудии. По моему сценарию снимается фильм. Это большая удача, большие деньги, и все мне завидуют. К телефону никто не подходит.

Я кладу трубку, достаю ножницы и начинаю подравнивать ногти. Пальцы у меня дрожат. Делать нечего. Может, позвонить жене? Приехал, мол, то-се... Но вспоминаю тещу и решаю свой отдых продлить.

Расстраиваюсь. Какая чушь! Вру, изворачиваюсь, живу как подонок, боюсь телефона - и ради чего? Ради трех дней, проведенных вдали от семейного очага? Тогда к чему же...

Стоп! Я замираю на краю пропасти дальнейших своих размышлений и отступаю от этого ее края. Потом. Из командировки я прибываю завтра, и завтрашним днем омрачать безмятежность дня сегодняшнего не стоит.

ИГОРЬ ЕГОРОВ

Пахнуло морозом. Дверь гаража раскрылась, на пороге появился парень в ватнике, мохнатой кепке кавказского покроя и замасленных расклешенных брюках.

- Здорово, хозяин! - молвил он озабоченно. Протянул руку, представился: - Эдуард.

- Игорь, - ответил я на рукопожатие.

Эдуард расстегнул ватник. Вздохнул, разглядывая машину.

Я рассматривал Эдуарда. Это был человек с прекрасно развитой грудной клеткой и, судя по всему, бицепсами, скуластым цыганистым лицом деревенского красавца, с наглыми, всезнающими глазами. Тут надо сказать, что я остро чувствую людей. И сразу понимаю, кто передо мной. Ошибаюсь редко. Сейчас передо мной стоял жулик. Мелкий, изрядно битый судьбой и жизнью, но неунывающий. Сидевший - точно.

- "Победа", значит, - произнес Эдуард, закуривая и опуская лапу на пыльный капот. - Крылья нужны?

- Аккумулятор, - сказал я рассеянно. - Можешь?

- Четвертной, - последовал незамедлительный ответ. - Новьё. От грузовика. Кру-угит... - И Эдуард всем лицом и туловищем изобразил восхищение по поводу того, как аккумулятор крутит.

Я показал десятирублевку.

- Чи-иво?! - Собеседник демонстративно застегнул ватник. Поправил кепку. - Издеваешься? Новьё аккумулятор...

- Ладно. - Я бросил купюру на капот. - И еще пятерка за мной.

Эдуард посмотрел на деньги, такие реальные. Скривился, сопя в размышлении. Сказал с тоской:

- Если б душа не горела...

Пока раскочегаривался движок, превращая гараж в газовую камеру, я стоял у входа и, покуривая, наблюдал, как плечистая фигура Эдуарда, загребая снег отворотами штанин, удаляется в неизвестном направлении с моим червонцем. Этого кадра здесь раньше не было. Из новых, что ли?

Мимо проехала "Волга". Затем остановилась и, юзя облепленными снегом колесами, дала обратный ход. Я увидел Мишку. Мишка - старый приятель. Раньше работал шофером в нашем КБ.

- Привет! - В голосе его звучала задорная радость. Я тоже расплылся. Парень он отличный - добряк, с юмором. Люблю таких. Поэтому с чистосердечной улыбкой я вглядывался в его конопатую, бледную физиономию (он рыжий, как бульдог) и тряс худую, нешоферскую руку.

- Отслужил?

- Первый день, - доложился я. - Сейчас - в военкомат, отмечаться... - И кивнул на раскрытый бокс, где в клубах дыма рокотал мой танк.

- Глуши мотор, - посоветовал Мишка. - У меня два часа свободы, подвезу. Поговорим... Как с работой-то у тебя?

Мы уже приготовились зацепиться языками, но тут возле нас чертом возник Эдуард.

- Привез? - мрачно спросил он у Мишки.

Тот открыл багажник, вытащил новое крыло "Москвича".

- Ну, мы в расчете? - уточнил Эдуард, неприязненно косясь на меня.

Мишка кивнул, и Эдуард, сунув крыло под мышку, вновь отбыл по странным своим делам.

Страдая от вредных выхлопных газов, я запер гараж и уселся в "Волгу". Спросил, имея в виду Эдуарда:

- Кто такой?

Мишка крутился на пятачке между гаражами - разворачивался.

- Эдик? - Он дернул щекой в ухмылке. - Инвалид! С желудком у него чего-то такое... Сторож в кооперативе. Мастер на все руки. Прием любых заказов. Спереть, достать, продать; берется за любые работы: надо - машину покрасит, надо - движок переберет... Все умеет. И все чужими руками. Живет на комиссионные. Володьку Крохина знаешь? Из газеты? Через два бокса от тебя? Он хорошо сказал. Эд, сказал, бездельник, но человек деловой. С деньгами-то у тебя как?

- Приплыл пароход на мель.

- Во, - озадачился Мишка. - И у меня тоже. Я тут жениться задумал. Ну, сразу куча проблем. Во-первых, с жильем... - Мишка жил за городом, в деревне.

- С жильем у меня тоже, - вздохнул я.

- Слушай, ты... по-английски соображал ведь? - Михаил помедлил. - Я сейчас в "Интуристе", вожу всяких...

- Не тяни душу.

- В общем, так, - отважился он. - Прошлое лето наведался я к бабке. Под Архангельск. В деревню. Короче, пособирал на досуге иконки. Шастал по всей округе - по чердакам, избам заколоченным... Итог: имеется два мешка, а что с ними делать - хоть убей... Доски трухлявые, ни фига не разобрать - одна чернота. И...

- И дерзкий замысел родился в твоей бедовой голове, - закончил я. Смотри... Бедовые головы, их, знаешь, наголо любят стричь.

- Дык ведь... такова се ля ви, как говорят французы, изучающие русский язык, - грустно отшутился Михаил. - Дом надо строить. А на машине что слева сшибешь, то уйдет - не заметишь. Слесарю дай, мойщице дай...

Возникла пауза, заполненная ровным гудом мотора.

- Ну и чего думаешь? - спросил я, проникаясь идеей.

- Я думаю! - сказал Михаил с тоской. - Толку! Доски расчищать надо, а это реставратор... где он? Потом язык - ни хрена же не соображаю, как глухонемой...

Я поразмыслил. Один художник, впрочем, может, и не художник, а как раз реставратор - в тонкости его специальности я не вникал, был мне известен. Олег. Школьный дружок. До армии мы с ним встречались в его мастерской: выпивали среди скульптур и живописи. Но возьмется ли он за иконы? Я почувствовал, что включаюсь в жизнь.

- С реставратором уладим, - сказал я. - Язык тоже... подвешен. А вот клиент - это уж...

- Клиент - что? - Мишка рулил, напряженно смотря на дорогу. - Клиент будет. Как бы остальное утрясти... Знаешь, заезжай вечерком... Прямо сегодня. И решим. - Он остановил машину у военкомата. - Жду?

Я кинулся к дежурному: так и так, прибыл...

- С двух часов! - был краткий ответ.

- С двух часов, - сказал я Мишке. - Попали!

- Ну это... я не... - Развел он руками. - Работа. А может, ты завтра? Не обязательно же сегодня?

- Обязательно сегодня, - сказал я. - И никак иначе. - Мне в самом деле хотелось восстановиться в гражданском статусе именно сегодня и навсегда.

- Тогда... вечером, - сказал Михаил. - Часов в семь. Жду. Адрес, думаю, не забыл.

Синеватый дымок поплыл из выхлопной трубы, оранжево мигнул сигнал поворота, "Волга" круто развернулась и, юркнув в просвет между спешащими машинами, затерялась в их потоке.

А я остался. В одиночестве пустого ожидания.

Подъехал троллейбус. Кто выйдет из дверей первым? Я загадал: если кто-то такой, ну... приятной, скажем, наружности - все будет нормально. Сам не знаю, кого я хотел увидеть и что именно подразумевал под этим "все будет нормально".

Двери, скрипя створками, распахнулись. С передней и задней площадок одновременно и, я бы сказал, синхронно - вышли два старика. Оба с палочками. Один хромал на левую ногу, другой - на правую. Столь же синхронно они поковыляли в разные стороны. Я на секунду прямо-таки обалдел. Непонятное знамение.

МАРИНА ОСИПОВА

Вскочила в вагон метро, и тут же кто-то довольно настойчиво потянул меня за рукав. Обернулась. Мой первый муж. Вот встреча... Честное слово обрадовалась. Да и он тоже. Ну а почему бы и нет, действительно? Да, развелись, не сложилось, но не враги же и не чужие... А все-таки грустно. Говорили, улыбались, но как бы через прозрачную перегородку. Прошлое нас связывает, а настоящее разъединяет. У него семья, дочь... Странно, я ревную, идиотка...

Две остановки, и вот он выходит, коснувшись моего локтя, теряется в толпе, а все еще вижу перед собой его лицо, печально бодрящиеся в улыбке глаза... Встретимся ли вновь?

Поезд уносится в черноту, в стекле вагона серые силовые кабели и отражения людей.

Смутно как-то... Он любит меня. Я знаю - любит. Но это потеряно, кончено, это уже там - вдалеке пережитого.

Возникает дурацкая мысль: что будет в душе одного из нас, когда он узнает о смерти другого? Какая дрянь лезет в голову! А все же? Нет, лучше об этом не думать. Забыть. Но не забудешь ведь. Человек жив прошлым своим. Спохватываюсь: не спросила, как его родители... И вспоминаю одновременно день нашего разрыва. Внешне прелестный денек. Солнышко. Гудят фонтаны. Мы идем по аллее посольства - оранжевый песочек, пальмы, кустарники в кровавых и сиреневых цветах, кактусы... Африка. Муж идет. Свекор. Свекровь. Противные слова, что-то в них огородно-неудобоваримое... Иду я. Муж здесь работает, а я и его родители здесь в гостях. Вчера прилетели.

- Марина, деточка, - говорит свекровь, - пойми меня как мать. Он, - это она про моего мужа, - не в силах так жить. Ты - там, он - здесь. Вам надо определиться, от этого зависит его карьера. А ты жена, и главное для тебя интересы мужа, создание ему всех условий работы и быта, что составляет весь смысл нашей... женской судьбы, поверь! - Звучит с пафосом. Я ей не верю. - Твое актерство... - продолжает мама мужа горько и сладко одновременно. - Да, сейчас ты где-то там снимаешься, возможен успех, да... Но это несерьезно, это жалко, в конце концов! Затем богемное окружение, разврат... - Ее полное благонравное лицо под сенью панамы с декоративным цветком из блекло-голубой ленты идет брезгливыми складками. - Ужасно! Ты все же жена дипломата! - Последнее слово произносится с благоговением. Она также жена дипломата. Ныне пенсионера.

Пенсионер-свекор - округлого покроя бородка, пенсне, лакированные штиблеты с обрубленными носами - идет рядом, тяжко и задумчиво вздыхая.

- Это безответственно, Марина, - изрекает он, соглашаясь с супругой. Голос его солиден, цветист, в нем что-то определенно оперное. - Жить так... Углы его губ опускаются, а плечи приподнимаются. - Потом, в самом деле, эта шатия-братия, сплошное... м-да.

Муж молчит. Он держит меня под руку. Он ведет себя дипломатично. Пальцы его напряжены... Он вмешается, когда нужен будет последний, добивающий меня удар. Я озлобляюсь. Но стараюсь говорить корректно.

- Актеры, - говорю я корректно, - маленькие, беззащитные, ранимые люди. Но это искренние люди, как правило.

- Это подонки, как правило, - говорит свекор жестко. Говорить корректно я уже не в состоянии.

- Ваше определение более применимо к деятелям, вами, как правило, превозносимым, - говорю я.

Свекровь дергает головой, как испуганная лошадь.

- Прости, Мариночка, - шипит она с бархатным сарказмом, - но, к сожалению, твои родители не сумели внушить тебе ни такта, ни... правильного отношения к жизни.

- Не сумели. Зато ваши родители приложили все усилия, чтобы внушить вам, будто главное в женской судьбе - это карьера мужа, тряпки, машина... - Я перечисляю блага земные. - Большего, по-моему, вам внушать и не собирались.

- Я попрошу!.. - оглядываясь, нет ли поблизости свидетелей, говорит свекор. Пенсне его и борода прыгают от возмущения.

Свекровь, вдохновленная его единомыслием, закатывает глаза и изящным жестом прикладывает растопыренные, в кольцах, пальцы к груди. Актриса она никудышная, но муж мой, твердо и зло отстранив меня, спешит ей на помощь.

- Ты ничего не понимаешь, Марина, - произносит он с горечью. - И не хочешь понять!

Я вижу его озабоченное, расстроенное лицо, влажную сыпь пота на лбу; его глаза - в них холод и непонимание меня, понимание всех и непонимание меня; тогда я бросаюсь прочь и сознаю, уже убегая по аллее, что бежать некуда, и до того мгновения, когда сяду в самолет и вырвусь наконец из этой страны, где чужое все, даже самый близкий человек и тот чужой, - до того мгновения еще придется вынести уговоры, упреки, десятки обид - своих и опять-таки чужих, придется бесконечно решать то, что уже в принципе решено...

Последнее, что я помню из того дня, - пальма на газоне. Подстриженный газон и пальма, чей серый суставчатый ствол словно составлен из множества отполированных чашечек. Мне неудержимо хочется уткнуться в этот ствол лицом и заплакать. Но этого делать нельзя. И я этого не делаю. Я степенно направляюсь домой, отвечая кивками на кивки каких-то незнакомых людей.

Жалею я, что так все произошло? Сейчас, наверное, нет... Нет.

ВЛАДИМИР КРОХИН

В комедийное объединение дозваниваюсь, но режиссер отсутствует, и я говорю с его ассистентом. Только что, оказывается, завершены последние пробы. Называются имена актеров и актерок. Фамилия одной из актерок невольно заставляет меня вспомнить обнаженное плечо девочки, возле которой я сегодня проснулся.

Потом следуют короткие гудки, я кладу трубку и с минуту сижу, думая об актрисе. Марина Осипова... Н-да, хороша... Но выбор режиссера между тем довольно-таки странен... Очаровательная женщина, эмоции вызывает резко положительные, но как актриса заурядна, а в амплуа комедийного персонажа просто-таки неуместна. Но кто их там разберет с их кинематографическими воззрениями на действительность? И не все ли равно? Фильмишко так или иначе будет скверен и пошл - дешевый, развлекательный водевиль. Но это этап. Задел. Финансовый и в смысле имени. Связей, безусловно. В том числе - с той же Осиповой...

Как автор сценария, я просматриваю реальную перспективу в плане знакомства с ней и всего прочего, возникающего в моем воображении в виде восхитительно-бесстыдных картин. Затем переключаюсь на размышления о гонораре. Все бы хорошо, если половину не отдавать режиссеру - верткому циничному грузину - основной пробивной силе моих киношно-драматургических опусов. Но что сделаешь? Зарплата у советского режиссера - пыль с редкой золотой крупинкой, и, не прилипни он в соавторы к сценаристу, обречен на подвижничество и нищету. На это же, как начинающий кинодеятель, обречен и я, откажи режиссеру в куске от своего гонорара. Да и не жаль платить, было бы за что! А тут приходится отстегивать бездарю, конъюнктурщику и проходимцу. Однако - личности одновременно влиятельной.

"А может, наколоть этого кацо? - проплывает мысль, но мысль другая мгновенно ее затушевывает: - Неэтично. Слово дано. К тому же после такого кульбита о втором фильме даже не мечтай - слух о тебе пройдет по всей... По всей киношушере великой и малой".

А на второй фильмец уже имеется заявка. Смердящая воинствующей халтурой, но режиссером одобренная. А значит...

Боже! Куда я бреду? В трясину. Сытую, теплую и вонючую. А надо - я чувствую! - надо серьезно писать, из меня может выйти поэт, и поэт неплохой, но где взять время?! А так - все есть! И свой народ в приличных местах, и... А, что там говорить!

Новый визит. Некто Грачева. Ответственный секретарь. Тумба. Ноги слоновьи. Hoc - кочерыжка. Задница размеров необъятных.

Это мой центральный враг.

Вообще-то я подчиняюсь непосредственно главному и она для меня - тьфу, но у меня есть прокол. Однажды я прогорел. Устраивал девочку в университет. На факультет журналистики. В писанине какого-либо рода девочка представляла собой ноль, свою фамилию с тремя ошибками корябала, но от меня требовалось лишь одно: устроить ей несколько публикаций. Ну, поставил я флакон коньяку Славе Вареному, распил он его с каким-то внештатным борзописцем, и появилась под статейками о комсомольцах-ударниках вместо фамилии борзописца фамилия девочки.

Эта Грачева все таинственным образом раскопала. И более того заподозрила, что я содрал за такое дельце кучу деньжищ. Грозилась пойти к главному, поднять вопрос... Эти полтыщи, клянусь, были трудным и ох каким рискованным для меня заработком... Но вроде все в итоге сошло... Да и чего бы не сойти? Кому нужен шум в кузнице молодежной передовой идеологии? В нашей кузнице не шумят...

- Володя! - Она притулилась к стенке, - Я пришла попрощаться.

- То есть? - говорю я осторожно и тут же все понимаю: я уже слышал, что ее перекидывают куда-то вверх и вбок... Она поясняет: горком партии, сектор идеологии...

- Я хочу сказать тебе, Володя, - задушевно и скорбно начинает она, - что ты плохо живешь. Ты циничен и нечестен. Нечестен по своей сути, понимаешь? А ты талантливый парень. У тебя сборник рассказов, теперь вот, говорят, фильм... Я хочу пожелать тебе...

Валяй, Грачева, желай! Со спецполиклиниками, со спецпайками, казенной черной машиной и номенклатурной квартирой почему бы не порассуждать о нравственности? Тем более когда эти рассуждения - твоя основная профессия, предоставляющая тебе все эти льготы и привилегии? Тут днем и ночью поневоле рассуждать будешь, в рассуждениях совершенствуясь... А мы, дорогая моралистка, из иной категории. Нам надо за все платить. Из собственного кармана. А потому изворачиваться: гнать халтуру, принимать мзду, обстряпывать делишки. Чтобы хоть раз в недельку сожрать то, чем вы каждый день на халяву закусываете. Но высказать вам этакую оправдательную версию получения левых доходов - опасно, ибо сразу же из статуса морально неустойчивого раздолбая я перехожу в статус вашего злейшего врага. Почему злейшего? А потому как открываю вам ужасное: свое понимание, на чем вы держитесь и за что вы держитесь. Это подобно тому как пес, который лет десять тявкал на цепи, заговорил бы вдруг человеческим голосом. То есть способности анализа и критического понимания я должен быть напрочь лишен. Иначе - труба! Ведущая в иной мир. Или - на тот свет.

Так что в настоящий момент, да и вообще, я принимаю образ существа, если и понимающего что, то - исключительно справедливость укоризны интонаций Грачевой. Внимая им на уровне верноподданнического сумрачного собачьего сознания. Моргаю виновато, стараюсь не дышать, ибо прет перегар проклятый, хорошо, в дальнем углу ведьма расположилась, да и насморк у нее, чувствуется, пришмыгивает то и дело своим носищем - пористым от обилия выдавленных угрей...

А мне ее бесконечно жаль. У нее-то вообще способность к осознанию действительности как подкованным сапогом отбита. Напрочь. Отсюда, впрочем, и новое назначение...

В общем, вся эта муть длится минут пять. Я теряю сознание от недостатка кислорода в организме, но продолжаю реагировать с серьезным и даже раскаянным видом.

Положение спасает мой корешок из отдела информации - весельчак и проныра Серж Любомирский. Читать в присутствии этого ироничного шустрого малого проникновенные проповеди - все равно что исполнять фуги Баха на дискотеке. И, скомкав финал душеспасительной нотации, Грачева наконец-таки сваливает. Навсегда. Осадок от ее словоречений у меня сволочной, как сегодня утром после пьянки, но все-таки я рад. Она уходит, и с ней отпускаются мои известные миру грешки.

- Ты просил, - говорит Любомирский и кладет на рассказ Козловского мои часы.

Он брал на часовом заводе какое-то интервью, и теперь у нас с ним чудесные экспортные циферблаты.

Я запираю дверь, и мы шарахаем с ним по сто грамм за все хорошее.

Затем он выметается, я надеваю часы и, любуясь ими, накручиваю телефонный диск, пробиваясь сквозь непрерывное "занято" к своему приятелю Сержику Трюфину. Он редактор на радио.

- Сегодня вечером, старичок, - пыхтит Сержик, - твоя передачка будет в эфире. Как мои вирши?

Его вирши набраны, и я сообщаю, что его вирши набраны. Мы страшно довольны друг другом.

- Выписал по максимуму - шестьдесят пять, - говорит Сержик шепотом.

- За мной тоже будет на всю катушку! - на одном дыхании, весело и громко отзываюсь я, и наш во всех отношениях приятный разговор заканчивается.

Затем следуют визиты. В них принимают участие три автора и половина сотрудников редакции. Решаются сотни вопросов. Телефон бренчит не переставая. Попутно происходит какая-то неразбериха в моем организме. Меня начинает мутить, и я чувствую, как в желудке ворочаются апельсин, осетрина, хлеб, виски, водка и всякие биологические соки. Головная боль, поначалу отступившая, возвращается, и я со страхом думаю, что вечером она доймет меня до воя звериного.

Некоторое время я терплю и сильно страдаю, но, когда перечисленные напасти осложняются еще и внезапной изжогой, иду в туалет, где меня выворачивает наизнанку. Я потею. Насквозь. После, хватаясь за различные стационарные предметы, я приползаю в буфет, где не сходя с места выдуваю три бутылки лимонада. Желудок остужен, но общая мерзость моего состояния усугубляется от сладкой холодной жидкости зубной болью. Болит дупло зуба, которое я собираюсь зашпаклевать едва ли не год.

Бреду в медпункт. Там мне оказывается неотложная помощь в виде таблетки для устранения мигрени и в виде сочувствий по поводу изжоги, ибо запас соды неделю как вышел.

Качаясь и лязгая, как лихорадочный, зубами, я, возвращаюсь к себе и звоню Славе по внутреннему телефону,

- Старик, - говорю я слабым голосом, - пивоваренный отменяется. Но за тобой - два литра неосветленного. Жду.

Слава согласно мычит.

Я запираю дверь, дергаю телефонный шнур на себя и, с надеждой ожидая благотворного действия таблетки, заваливаюсь на стулья, рядком стоящие у стенки. Накрываюсь дубленкой. Меня сотрясает дрожь, и в животе что-то надрывно ухает, журчит и озверело бунтует. Нет, такой жизнью я себя быстро угроблю. И патрон мой мне об этом заметил правильно. Патрон, он же художественный руководитель моих литературных потуг, - известный поэт, возраста среднего, но мудр, как старец: живет в лесу, бегает, невзирая на погоду, по тропинкам, за стол садится с рассветом и творит до обеда, после обеда читает, гуляет, решает издательские вопросы и интеллектуально совершенствуется. Стихи его, правда, год от года скучнее и серее, но, говорят, главное - здоровье. Нет, патрона я уважаю, это подвиг - жить так. Я и захочу - не сумею.

Дурак. Самоубийца. Вырожденец.

ИГОРЬ ЕГОРОВ

К Михаилу я прибыл под вечер. На рейсовом автобусе, ибо у "Победы" внезапно накрылся генератор.

Сошел. Шоссе, вдоль него - тонущая в сугробах деревня, свет, мерцающий в обледенелых оконцах, чистый, выстуженный ветром с заснеженных полей воздух.

Михаил только отужинал. Жирные после еды губы, расстегнутый ворот рубахи, меховая безрукавка...

Сели пить чай.

Я оглядывал кухню. Крашеный деревянный пол, холодильник, в углу, на столике, заботливо прикрытый чистой простынкой, - самогонный аппарат Мишкиного отца, в вопросах выпивки большого специалиста и любителя. Что, кстати, странно, - дурных наклонностей родителя своего Мишка не перенял: не пил, не курил и ни малейшей потребности в приятных отравлениях организма не испытывал.

- Во! - Мишка кивнул на мешок, втиснутый под стол с самогонной аппаратурой. - Дотащишь?

Я выволок мешок на середину кухни. Пуд, не меньше.

- Эва, - раздался из-за двери скрипучий старческий голос, - ироды. Со священными-то иконами как обходятся... Тьфу! Ироды и есть!

- Бабуля! - гавкнул Михаил, затворяя дверь, за которой я успел заметить сморщенное старушечье лицо с острыми, зловредными глазками. - Скройся!

- Не простится грех! - прошамкал голос в ответ.

- Вот... черт! - повысил тон Михаил. - Ворона старая!

- Не чертакайся, - рассудительно произнесла Мишкина религиозная бабка. Ишь, дьявол рыжий!

Мишка захлопнул дверь, вернулся к столу. Хмуро кашлянул, поджал губы. Да и мне что-то стало невесело...

Глядя на этот мешок, я смутно постигал, что задуманный нами проектик отличает нечистая суть. Вообще нахлынуло ощущение какой-то совершаемой ошибки.

- Висели иконки когда-то в домах, - сказал я, кашлянув. - Свидетели, так сказать, бытия...

- Ну хватит трепаться! - внезапно взорвался Мишка, будто думал о том же самом и это его раздражало.

Я обследовал доски. Трухлявые, искривленные, сплошь изъеденные древоточцем, все - черные, как сажей обмазаны, ничего не разобрать...

- Познакомился сегодня с одним клиентом, - оглянувшись на дверь, поведал Михаил. - Оттуда. Кэмпбэлл зовут. По-русски соображает. Ну, везу его, значит. Разговор. Спрашиваю: как вы, мол, к русской старине? Положительно, говорит. А насчет иконок вообще конкретный интерес имеется. Ну, короче, без обиняков... Я, говорит, математик, сюда приехал на месяц, так что будут предложения - плиз, не стесняйся.

- С иностранцами, конечно... - выразил я сомнение.

- А с кем еще?! С нашими, с отечественными?! - снова завелся Михаил. Коллекционерами! Да они или рвань, или Рублева им подавай, не меньше. Да и надуют тебя наши-то, так надуют - шариком будешь! Один мне тут заломил цену: мешок - четвертной. Ха-ха! Да в этом мешке моих трудов... там уже стольник торчит! А мне дом нужен. До-ом! - Он выразительно потряс руками. - Телевизор. Холодильник. Элементарные вещи, понял? Что предлагаешь - вкалывать, копить, недоедать? Это, знаешь, скорбная жизнь. Или левачить? Пробовал. Больше изнервничаешься. А потом, что тебе объяснять, у тебя то же самое.

- Пока не то же, - возразил я, - но...

- Но к этому мы неотвратимо приблизимся, - закончил Михаил. - Не все же с папой с мамой... Пиджачок-то, - он брезгливо пощупал мой пиджак за плечо, затем, откинувшись, оценил все, меня облачающее, взглядом - тоже брезгливым. Мамочка небось сыночка одевает?

- Плохой пиджачок?

- Хороший. Камзол. В стиле ренессанс. Откуда, из исторического музея? Вкусы предков, чего там...

- Ну почему, - забормотал я, вставая. - Вот маман штаны сообразила, вельветовые.

- Штаны сойдут, - подмигнул Михаил. - Узки только.

- Узки?! - Я, демонстрируя, присел. Что-то треснуло.

- Чего-то сзади, - констатировал товарищ. - Стрекочет, как у кузнечика. На такие дела идем - тебя же надо принарядить...

- Ну ладно, - оборвал я его, доедая кусок торта и вспоминая, что мать просила купить пирожных или конфет к чаю. - Иконы беру и пробую связаться с реставратором. Что за торт, кстати? Вкусный.

- Не знаю, - рассеянно произнес Михаил. - Будешь уходить - в прихожей крышка от коробки...

Эту фразу я расценил как намек на необходимость прощания. Взвалил мешок на спину и, дубея от мороза, поплелся к остановке автобуса. По пути встретил Мишкиного папаню - судя по его походке, перебравшего лишку. Папаня служил механиком в колхозном гараже.

- Здрасьте, - процедил я.

- Кар-ртошка, - указуя на мешок, отозвался он бессмысленно. Пр-ромерзнет... - И попер дальше.

Совершенно очумевший от холода, заиндевелый, как лось, я с мешком все-таки заглянул в булочную. Выбил чек. Встал в очередь. За конфетами.

- Будьте добры, двести грамм "Вечернего звона", - сказала девица, стоявшая передо мной. - Или нет... лучше "Вдохновение" за три рубля.

Я, внятно хмыкнув, посмотрел на нее. И - обмер. И сразу влюбился. Насмерть. До упора. И понял: без нее теперь не прожить, она - все. Она была красива, да, но не просто красива, она была прекрасна каждой своей черточкой, каждым движением. Холодный блеск серых глаз, высокий лоб, нежный, беззащитный подбородок... Такой бы только в кино королев играть.

Я стоял, не в силах пошевелиться. Наваждение какое-то. Аж колени подгибались.

Она взяла свое "Вдохновение" и, ни на кого не глядя, торопливо вышла. Продавщица выдернула чек из моей руки.

"Значит, живет где-то здесь, - соображал я. - Рядом..."

Мешок я чуть не оставил в магазине. Я был в трансе, в шоке и вообще не в себе.

Пришел домой. Что-то отвечал родителям, думая о ней... Где-то рядом, где-то рядышком ведь!..

Попил чайку. С конфетами. Потом уселись смотреть телевизор. Художественный фильм. Ну и - здрасьте! Легкая оплеуха насмешливой моей судьбы. Непродолжительный нокдаун. С экрана на меня смотрело ее лицо. Крупным планом. Так, значит, прекрасная незнакомка - актриса... Впрочем, чему удивляться? Но ведь только что, в захолустном магазине... Может, ошибка? Я хотел, чтобы была ошибка, но нет, с ошибкой не получалось.

- Вот... женщина, - кивнув на экран, сказал папаша.

Я встал и пошел в свою комнату. Унижен и неутешен. Я был жалким, маленьким человечком, ничего не добившимся, ничего не имевшим, кроме разве горбатой "Победы" в кирпичном ящике стандартного гаража, обывателем, непонятно во имя чего и чем живущим, неудачником, и уж куда мне до нее...

Я презирал и жалел себя. Я был несчастен.

ВЛАДИМИР КРОХИН

Просыпаюсь в три часа дня. Сонная одурь, тяжелая башка, но это - мура. Душевной и физической бодрости не отмечается, но и мук также. Боль в голове усыплена таблеткой, изжога пропала. Иду в туалет, споласкиваю морду водичкой, справляю потребности, и мой организм начинает функционировать в режиме практически здорового состояния. Сон - лучшее лекарство, не врет пословица.

Перемещаюсь в столовку и приступаю к трапезе, способной быть охарактеризованной как седьмая вода на киселе: бульон с куриными костями, шашлык в холодном сале и томатном соусе, пресный, с разваренными вишенками компот. Кормят у нас неважнецки.

После обеда, утирая салфеткой рот, отправляюсь к Славе Вареному. Условный стук: один длинный, два коротких, один длинный.

Что значит - нет главного! Слава, фотограф, главный художник и еще какой-то хипповый, не входящий в редакционный штат тип - небритый, с холщовым мешком, перекинутым через плечо, и жрущий воблу с энтузиазмом голодной крысы все - назюзенные до упора.

Я присасываюсь к пластмассовой канистре, воздев глаза к потолку, и облегчаю ее на свои два литра. Потом иду к себе. От горловины канистры во рту остается вкус пластмассы и воблы. Воблу я не ел. Я морщусь, собираю во рту горькую пивную слюну и плюю ее в урну. Слюна вязкая, и, прежде чем она срывается с губы, я стою как идиот - нагнувшись и мотая башкой. Благо, коридор пуст.

Вспоминаю о зубе. Он не болит.

На улице валит снег. "Жигуль" мой стал белой пушистой горкой. Пустой день. И ехать некуда, и писать лень, и ничего толком не сделано за сегодня... Горячка визитов и звонков схлынула, в редакции - тишина.

Расправляюсь с графоманскими рукописями, пришедшими "самотеком", заполняю стандартные бланки отказов, отношу конверты в отдел писем и снова сажусь за стол.

Тоска.

Впрочем, я люблю сидеть на работе. Даже в состоянии бездействия. Люблю свой уютный кабинет, обшитый древесно-стружечными плитами, с рекламными плакатиками на стенах, с двухтумбовым столом, на котором водружена табличка "Место занято" (ее я увел из ресторана), с мягким креслом на хромированной ножке, чистым паркетом, большим окном с алюминиевыми рамами...

Я ощущаю, как мой организм из состояния отчетливо здорового делает скачок в состояние бодрое. В этой бодрости есть что-то даже агрессивное... Я погружаюсь в мечты о знакомстве с актрисой.

Звонок.

- Товарищ Крохин? - спрашивает трубка утвердительно.

- Да? - говорю я мило.

- Мне б с вами потолковать... Свиридов я...

Наверняка графоман, но пропуск я заказываю. Делать все равно нечего.

Через пять минут является Свиридов. Дубленка, мохеровый шарф, ондатровая шапка... Красноморд, толст и дышит носорожьим здоровьем. Кровь с коньяком.

- Из металлоремонта я, - сообщается мне грубым басом. Вспоминаю. О деятельности подчиненной этому типу мастерской был написан разгромный фельетон, но фельетон зарубил главный - то ли написано было небрежно, то ли не подошла тема... Короче, дела минувшие. Я механически достаю из ящика стола папку. Точно, фельетону каюк. Над заглавием "Сколько стоит ключ от квартиры?" резолюция главного редактора в виде жирного минуса. А кропал сатирку друг Козловский.

Свиридов что-то лопочет. Доносится: меры, мол, приняты, виноват расправлюсь, давайте не будем. О том, что визит его сверхабсолютно напрасен, он не догадывается.

С какой-то торжественностью, а может, всего лишь с затаенной опаской он кладет на стол конверт. Это взятка. Хотя юридически я - лицо недолжностное и данный термин ко мне не подходит. Интересно, сколько в конверте? Конверт большой и пухлый.

"И приступил к Нему искуситель... И говорит Ему: все это дам Тебе, если падши поклонишься мне".

Я смотрю куда-то мимо конверта. Я произношу речь. Идея речи проста: чтоб больше такого... На стене у меня зеркало, и в нем я наблюдаю Свиридова в профиль. Его распирают чувства облегчения, уверенности в себе, в своем умении обращаться с людьми... Сейчас он наверняка утверждается в пошлой мысли, что все продается и покупается. Он не прав. И как-нибудь на этой своей уверенности погорит. А может, и нет.

Сейчас я закончу речь, возьму конверт за краешек и кину его на колени всепонимающего человека из металлоремонта. И подведу итог: что, дескать, положение ходока усугубилось тем, что пришел он сюда не с раскаянием в сердце, а со мздой в руке. Таким образом, целесообразность фельетона очевидна. И пусть Свиридов с нетерпением ожидает воскресного выпуска газетки.

Что будет после подведения итога? Выпученные глаза, пауза, затем этот деятель встанет и уйдет, цедя вместо прощальных слов матерные и хлопая дверью так, что она раскроется вновь.

Мелкое его хамство я восприму равнодушно, думая о том, как убедить главного вернуться к материалу. Особой принципиальностью не отличаюсь, но слепо убежден, что граждан, подобных Свиридову, надо давить, как сытых клопов. Они зло социальное, порождающее зло нравственное, что калечит бесчисленное множество людей слабых. Чума.

Свиридов исчезает. Я раскрываю конверт. Триста пятьдесят. Червонцами. Не кисло. Хотя чего им там, в металлоремонте, стоит настрогать эти триста пятьдесят?

Десятки с трудом влезают в бумажник. Денек!

Дверь открывается, когда бумажник уже в кармане и у меня неприступно-бесстрастный вид.

На пороге возникает Козловский. Рыхлое лицо, рыжая бороденка, потертые джинсы, прожженная сигаретой синтетическая рубаха, пуловер в катышках свалявшейся шерсти...

- Салют из трех берданок! - Он садится на стол, прямо на свою рукопись. Ноги у него до отвращения тощие. - Какие планы?

- М-м-м... - не без растерянности отзываюсь я, думая, что этот прозаик-юморист сам по себе гораздо смешнее всех своих сочинений.

- В общем, так, - сообщает он. - Колька Внедрищев приглашает немедля к себе. Меня и тебя. Будут два каких-то эстрадника из Сибири. Нуждаются в сценарии концерта. Дело стоящее. С нас коньяк и сухое. Ты... при монетах? Я, понимаешь, поиздержался...

Колька Внедрищев - завотделом на телевидении. Это сила серьезного масштаба, и халтура у него всегда надежная, без осечек. Размышлять тут не приходится.

- А потом - ко мне, - продолжает Сашка. - Выписал двух исключительных чувих. Так что колись на шампанское. И пару шоколадок там... Ну, сам понимаешь...

- Ты писал фельетон, - говорю я. - О металлоремонте...

- Так его резанули! - отмахивается Козловский.

- Разве? - удивляюсь я.

- Конечно. Да и хрен с ним! - говорит он. - Я уж и забыл... Ну, едем? А то жрать хочу как сто глистов.

- Так, может, в том и есть причина аппетита? - буркаю я.

- Не, - говорит Козловский. - Это профессиональное. Я же - сатирик. То бишь юморист с повышенной кислотностью.

Я одеваюсь, гашу свет и запираю дверь на ключ. В этот момент звонит телефон. Мне представляется, что это - моя жена. Пока мы идем коридором и спускаемся в лифте, я думаю, как же ей тяжело со мной - лгущим, слабовольным и ненадежным. Впрочем, каков я есть, знаю лишь я, она - менее пристрастна, поскольку и менее осведомлена.

Мы чистим снег с машины, прогреваем движок и, покуривая, слушаем мою передачку.

- Радио - большой унитаз, - констатирует Сашка. - В этом его прелесть. Но платить там стали меньше, согласись, отец...

- Угу, - отзываюсь я, посасывая японскую таблетку, отбивающую алкогольный запашок.

Я думаю, что сегодня надо попасть домой. Я сознаю глупость такого желания, детально представляя, как вхожу, вру о командировке в область, цапаюсь за чаем с тещей, потом с женой - без этого ни дня не обходится, это закон пробираюсь в потемках в комнату, где спит сын, целую его и ложусь спать. Все. Но почему-то хочу домой. Вероятно, угнетает безнравственность нынешнего положения. И состояния.

- Сегодня я должен попасть домой, - говорю я.

- Ну и попадешь, - вздыхает Сашка, блаженно, как кот, жмурясь от летящего в салон резкого света фонарей. - Раз должен.

Снег идти перестал, и вечер синий-синий.

Я вспоминаю Грачеву. Уходит ведь, стерва!

- А у нас Грачева уходит, - говорю я.

- Это бомба такая? - зевает Сашка в воротник.

-Ну.

- А... - тянет он равнодушно.

Мы едем в магазин. Мне отчего-то грустно. Даже пусто как-то. Приемник докладывает последние новости. Завтра ожидается усиление мороза. Ночью - до минус сорока двух! С ума сойти! Я думаю о возвращении домой, о лысых покрышках, о долге за гаражный кооператив и еще о разной житейской дребедени, настойчиво отвлекающей нас от главного.

Козловский застывшими глазами смотрит на дорогу. Говорить нам не о чем. Но все же на светофоре он высказывается.

- День прошел, - говорит он.

- Да ну и хрен с ним, - отвечаю я, и мне становится от своих же слов тяжело и неприятно. Я сказал это машинально. Так мы говорили в армии.

- Зеленый, - подсказывает Козловский.

Я жму на педаль акселератора.

Выхлоп из машин как пар из чайников. Это сравнение я вставлю в какой-нибудь свой стих. Обязательно. Не забыть бы только.

МАРИНА ОСИПОВА

Прощай, ушедший день! Ты был счастливым. Ты даровал мне много удач больших и малых. Снимаюсь! До сих пор не верю, но это явь, счастье, это жизнь! На радио отношение ко мне со стороны режиссерши установилось превосходное, и пусть мизерное это достижение, но все-таки расходы на колготки и парфюмерию оно мне обеспечивает. Далее - приятная встреча с главным в суете за кулисами. Парочка комплиментов и - неуверенный намек на мою занятость в новом спектакле. Похоже, полоса застоя кончается. Но обольщаться вредно. Наконец, удачи быта. Успела в магазины, и, более того, повезло на две бараньи отбивные и мандарины.

Иду по улице, тащу сумки, перехватывая внимательные взгляды сограждан, а в них вопрос: "Неужели она?!" Зачастую во взглядах, на меня обращенных, сквозит недоумение. По поводу сумок, отстаивания в очередях... Да, дорогие товарищи, много у нас общих, простецких забот. И не очень-то это и хорошо, по-моему. Выше обычной смертной себя не считаю, однако те, кто едет со мной в метро или стоит в очереди, - это зрители, а для них, как в актере, так и в писателе, художнике, должна крыться некая тайна, и всегда нас обязан разделять барьер. А какая там тайна, какой барьер в трамвайной давке или в гастрономе. Справедливы ли мои рассуждения - не знаю; безусловно, репутация человека, пользующегося общественным транспортом или же посещающего магазин, страдает едва ли, но некоторая проблематичность в данном вопросе мною тем не менее усматривается.

Муж, встречающий меня на пороге, хмур. Мгновенно всплывает воспоминание об оставшейся в раковине посуде, вслед за тем различаю шум воды... Так. Ситуация ясна. Посуду муж помыл сам и потому сердит вдвойне. Но при взгляде на сумки суровость черт лица его смягчается.

- Сашок, - бормочу я умиленно, - извини, опаздывала... Спасибо тебе, лапусь.

- Спасибо, - ворчит он, доставая из сумки мандарин и тут же начиная очищать его от кожуры. - Одно и то же! Изо дня в день! Пойми, - начинается нотация, - у нас есть дом, и хозяйка дома - ты.

- А ты - хозяин, - ухожу я в туман софистики.

- Да. Но кухня - не мое дело.

- Некоторые мужья, кстати, готовят, не доверяя женам.

Это я зря. Он снова разозлился:

- Хорошенький довод! Я - готовь, я - мой посуду, стирай, все - я! А вы, сударыня? Актриса, да? Тонкая духовная организация? Я, между прочим, тоже актер. И хочу сказать: дом есть дом. Место отдыха. Место, где в первую очередь должна быть чистота. И все элементы обывательщины, включая шлепанцы, коврики, простынки, чайник там... Причем - в нормальном состоянии. Плинтус я приколочу, розетку починю, но кухня и белье - увольте!

- Саш, - перебиваю я, отгоняя начинающийся зуд съязвить что-нибудь не в его пользу, - меня берут в кинокомедию, представляешь?

- Поздравляю, - бросает он, скрываясь в комнате.

- Главный сказал, - стягивая сапог, продолжаю делиться радостями, - что в новом спектакле...

- Да знаю, знаю, - звучит раздраженно. - Мандарины гнилые, черт! Ты что, не смотрела, чего берешь, что ли?

Ну, друг милый, ты охамел. Просто... слезы берут от обиды. Усталая, отстояла такую очередину... Да и вообще плевать ему на меня! Я, стиснув зубы, принимаюсь за стряпню.

- Марин, - доносится из комнаты примирение. - Иди. Фильм. Ты играешь...

Ну вот! Быстренько накрываю сковороду крышкой и бегу к телевизору. Смотрим фильм.

- Знаешь, - мечтательно произносит муж, уже совсем отмякший, - а у нас все же свое счастье - актерское. Так вот увидеть себя лет через двадцать... Молодыми. Не фото, не видеозапись дружеской пирушки, а... чего мог и как...

Я понимаю его. И вижу себя той, какой была шесть лет назад. Тут вот недотянула в интонации, а там - взгляд неверно выдержан... А вообще, откинув профессиональные категории, - грустно. Такая молоденькая, миленькая девочка... Идут годы.

Мы сидим в кресле, обнявшись.

- Ты... на ужин-то сегодня... что? - спохватывается муж.

Спохватываюсь и я.

На кухне - будто после взрыва гранаты со слезоточивым газом. Обжигаясь, отбрасываю на плиту горячую крышку со сковородки. Чад, яростное шипение... От отбивных остались два сморщенных угля и две коричневые кости.

Оглядываюсь. Робко спрашиваю:

- Может... яичницу?

Муж напряженно прищуривается, подбирая словечко некультурней, но и поувесистей. Я инстинктивно, готовясь к обороне, озлобляюсь. Почти по-утреннему.

- Ты... - начинает он.

ИГОРЬ ЕГОРОВ

На работу я устроился. По-моему, удачно, хотя специфику моей службы родители горячо не одобрили. Как же! - инженер, все такое, и вдруг - в Госстрахе! В общественной, так сказать, обслуге. Впрочем, в Госстрах я устроился инженером. Оценивать, насколько та или иная машина пострадала в аварии. Чем я руководствовался в своем выборе? Основной и единственный стимул был прост: деньги. То есть - то, что дает человеку истинную свободу. Доходы мои высчитывались из соображений следующего порядка: зарплата - но это муть - и все остальное, что приносило умелое обнаружение повреждений скрытого характера. Обнаружение обуславливалось субъективным фактором взаимопонимания между клиентом и мною, но, так как взаимопонимание в силу своей взаимовыгоды существовало постоянно, возможность заработать еще несколько зарплат без особенных нервных и физических перегрузок у меня определенно была. Имелось и свободное время в количестве объемном. Однако то ли в силу снобизма, рожденного сознанием своей радиоинженерной квалификации, то ли благодаря критике родителей, на том же снобизме основанной, думалось мне, что весь этот Госстрах - шаг жалкий, но вынужденный, сродни временному отступлению и накоплению материального потенциала для дальнейшей атаки на нечто большее и главное, что впоследствии заполнит мою жизнь, чему я буду служить неотступно и убежденно. Суть этой расплывчатой перспективы я и в общем не представлял, но формулировал для себя так: впереди некая замечательная жизнь, а какая именно - увидим. То бишь, сознаваясь себе, новой своей профессией я был не удовлетворен. Виделась мне в ней ущербность и суетность, но тем не менее ничего иного делать не оставалось. Мне, как и Михаилу, желалось пошлого, мещанского, но остро необходимого: квартиры, машины и разного барахла. Мишка, кстати, по поводу моей работы выказал зависть. И даже спросил, не передумаю ли я насчет гешефтов с иконами. Это был вопрос по существу. Я и сам путался в сомнениях. Делишки с досками представлялись мне криминалом вопиющим, ни в какое сравнение не лезущим с мелкими, хотя и регулярными взятками на новой должности. Доски, проданные за бугор, - это валюта. А валюта в руках советского человека - вызов самой государственности, нарушение всех основ взаимной, так сказать, игры... А за нарушением этих основ смотрит не участковый милиционер, а те, кому безопасность государственных игр должно соблюдать... И так далее. Но отказываться от этой авантюры не хотелось - увлекали перспективы фантастического навара...

До упора набив чемодан трухлявыми произведениями живописи и уложив между ними бутылочку, я отправился к Олегу. В мастерскую.

Дверь мне открыл бородатый мужик с помятой, тоскливой физиономией. Драная рубаха навыпуск, тренировочные штаны с лампасами, красная матерчатая повязка на лбу... Узнать в этом типе того мальчика-брюнетика с полными розовыми щечками, кто несколько лет назад сидел со мной за партой, было затруднительно.

Расположились на металлических стульях с фанерными сиденьями и спинками - за столом, заляпанным высохшими кляксами краски.

Я извлек бутылку. По тому, как оживились глаза давнего моего товарища, открылось, что на вопрос полечиться-отравиться ответ у него неизменно положительный. На столе тут же возникли банки с пивом, пук черемши, огромная сиреневая луковица, хлеб и плавленые сырки.

Слепые глаза каких-то бюстов с классическими носами безучастно следили изо всех углов за нашими приготовлениями.

- Ну, доволен ли ты своим пребыванием... в мире? - вытягивая зубами нежную серединку из чесночного стебля, спросил Олег низким, простуженным голосом. На полном серьезе спросил.

- Устроился вот на работу, - поделился я. - В Госстрах. По автомобилям. Оценивать.

- Суета эти машины, - отозвался мой друг невпопад и крепче затянул узел странной своей повязки на затылке. Пояснил: - Насморк.

При чем тут насморк и эта тряпка на голове, я не понял, но промолчал.

Выпили. Затем приступили к осмотру досок.

- Иконы старые, - монотонно констатировал Олег. - Кажется, интересные. Но надо чистить. - Он вытащил из заднего кармана штанов очки, надел их, выжидающе уставившись на меня. Оба стекла в очках были треснуты.

- Старик, - задушевно начал я, - ты - моя единственная надежда!

- Питать надежды... - произнес он пусто, - суетно и опасно. - И снял очки.

Я насторожился, не узнавая своего дружка. Были в нем некие ощутимые отклонения. Чувствовалось это в манерах, в интонации, в неподвижном взгляде глаз с расширенными, бешено-спокойными зрачками...

- Ну так... вот, - продолжил я обтекаемо. - И сколько же тут будет... с меня?

Олег призадумался. Глубоко, аж лицо отвердело. В итоге сказал так:

- Работы много. Но мы друзья. Поставишь мне символическую бутылку...

- Символический ящик поставлю!

- Двойной ковчег, - взяв одну из икон, озадачился он. И умолк, всматриваясь в черноту доски. Потом заявил: - Религия слабых.

Во всяких церковных вопросах я разбираюсь не так чтобы очень, но ради поддержания беседы и вообще в силу зарождающегося профессионального интереса полюбопытствовал: дескать, почему же слабых?

- А что Христос? - прозвучал горький ответ. - Прекрасная сказка для измученного человечества. Нет, вера в Мессию - вера изверившихся. Отчаявшихся. Лично мне ближе буддизм. Собственно, и тут есть, - он прищурился, кривя губу и закрыв глаз, - элемент непротивления, но секта дзен... Ну давай... это... указал на сосуд.

Мы вновь приложились и вновь закусили.

- Йога и дзен-буддизм! - провозгласил Олег. - Вот религия, вот философия, вот мудрость. Представь океан. Что наша жизнь, а? Волны, его постоянно меняющаяся поверхность. А над нами и под нами две бездны. Ты понимаешь? - Он встал, выпятив живот в расстегнутой рубахе без половины полагающихся на ней пуговиц, и зашагал вкруг меня, погруженный в раздумье. Совершенно нет денег, - произнес неожиданно.

Это была знакомая тема.

- А... - Я указал на скульптуры и занавешенные мешковиной мольберты.

- Жизнь во имя искусства, - сразу понял невысказанный вопрос товарищ. Авангард мой не ценится, а реализм у меня... Да и не хочу! У тебя там нет... никаких моментов? В смысле никому там...

- Разве покрасить машину, - развел я руками. - Но пульверизатором, как понимаю, ты не владеешь...

И мы стали думать, как заработать деньги. Но предварительно я сходил в магазин.

- А если эту машину застраховать и... в столб?! - мрачно вопросил приятель.

Я тут же объяснил, по какой причине подобное нерентабельно.

- А если посылку на тысячу застраховать, - не унимался он, - и... ну... с сухим льдом ее, например, отослать? Приходит к адресату ящик с вакуумом...

Эта идея показалась мне оригинальной, но, так как предполагала официальное расследование, достаточно скользкой.

Думали еще, разно и долго. В отступлениях мне было поведано кое-что о дзен-буддизме, об авангардизме, о спиритизме и парапсихологии.

Рассказы приятеля о парапсихологии меня потрясли. При этом Олег клялся, что лично видел чувака, умеющего двигать стаканы усилием воли и наложением рук избавляющего расслабленных от насморков, астм, головных болей и даже рака. Тут-то ко мне пришла мыслишка... Заработать на этой самой психологии!

- Надо заработать на телепатии! - сказал я.

- На псевдо?.. - уточнил Олег.

- Бе-езусловно!

- Необходимо подумать, - сказал мой друг и прямо со стула сполз на пол, раскинув ноги в драных шлепанцах, из чьих прорех торчали пальцы с длинными коричневыми ногтями. - Гимнастика йогов, - пояснил, закрывая глаза. - Поза трупа. Представляешь птицей себя... орлом... парящим в небе. Ты сиди...

Я сидел, размышляя. Товарищ мой явно тронулся на своих авангардистских штучках и всяких японо-индийских богах и религиях. Но это, в общем, меня не смущало. Во мне он вызывал грустный, болезненный интерес, какой обычно и вызывают всякие чудики, но надо отдать должное, что помимо всех своих вывихнутостей кое в чем он мыслил ясно, здраво, с учетом многих жизненных тонкостей, и дело с ним можно было иметь вполне.

Минут через пятнадцать Олег, сморкаясь и с хрустом разгибая суставы, встал.

- Полет закончен? - спросил я, невольно заинтригованный.

- Вот что, - осоловело глядя в угол, сказал он. - Идея родилась. Ты приходишь... куда-нибудь. Ну ресторан... компания... Заводишь разговор. Парапсихология. Телепатия. Скептики, конечно. Ну говоришь: есть знакомый, угадывает мысли на расстоянии. Не верят. Споришь. Сто рублей... Ну вытаскиваешь колоду карт. Выбирайте. Тянут туза пик... к примеру. Идешь к телефону, набираешь номер. Даешь трубку. Тот спрашивает: "Олега Сергеевича". Я говорю: "Да". Он: "У нас тут с вашим товарищем спор. Вы телепат..." Понимаешь? Я ломаюсь. Мол, если бы серьезные вопросы, а тут... Тот, естественно, настаивает: какую, мол, карту я вытащил? Уговаривает... Отвечаю: "Туз пик". Ну, пополам...

- Ты чего, - не уяснил я, - в самом деле телепат?

- Я хочу достигнуть, - вдумчиво отозвался Олег. - Йога дает много...

- Что-что?

- Путь к совершенству долог, но, когда он пройден, дух может стать свободным от тела...

- Это... когда помрешь, что ли? - спросил я, разбегаясь в мыслях.

- Да нет же, - расстроился Олег от моего непонимания. - Ты можешь покинуть свою оболочку ну... на час, потом вернуться... Свобода, ясно? Дух твой не ограничен в перемещениях по Вселенной! Звезды, луна... Космические корабли? Ха-ха... Как жалко и нелепо все! Есть два пути к познанию. Познание через моторы, бензин, лекарства, книги - и углубление в себя, раскрытие в себе вселенской силы, чья мощь... Ракеты... хе! Что тело? - Он погладил себя по загорелому волосатому животу. - Кокон! А дух - это прекрасная бабочка, и, покидая тело, она делает нас свободными истинно! Тут есть неувязки с буддизмом...

- Ну так... насчет... - осторожно перебил я.

- А, - вспомнил Олег. - Значит, так. Олег Сергеевич - туз пик. Алексей Иванович - дама крестей. Короче - кого подзовешь к телефону. Отчество - масть, имя - карта.

В величайшем восхищении я потянулся к стакану, намереваясь поднять тост за светлую голову своего приятеля.

Но водки уже не было. Кончилась.

ВЛАДИМИР КРОХИН

Черные стволы, паутина ветвей на серо-голубом фоне зари... Гашу настольную лампу. Рассветные сумерки лилово ложатся на лист бумаги.

Сижу, с озлоблением сочиняя "подводку" к радиопередачке, должной сегодня до полудня оказаться перед очами редактора. "Подводки" - это то, что слащавыми голосами повествуют ведущие в интервалах между рассказиками, байками и песенками, передачку составляющими. Если рассказик, к примеру, содержит идейку труда и лени, как тот, что я выбрал сейчас, то предварительно и вскользь следует намекнуть, что речь пойдет о труде и противлении труду и последнее плохо. При этом желательно, чтобы в "подводке" присутствовала репризочка, пословица или же краткое соображение по данному поводу некоего писателя или философа, что ценится порой дороже легкомысленной репризы.

В шпаргалке, именуемой сборником "Крылатые слова", ничего подходящего не обнаруживается.

Тогда, страдая от жуткого недосыпа, пытаюсь вспомнить что-либо сам. Из памяти ничего, кроме "Без труда... рыбку из пруда", не выуживается. Выхода нет, приходится прибегнуть к запрещенному, хотя и часто используемому мной приемчику. Досадуя на неначитанность свою, цитату из классика выдумываю сам. Пишу так: "Плоды труда ярки и вкусны, плоды безделья - пресны и бесцветны". Афоризм от края до края перенасыщен дидактикой, но - сойдет.

Таким образом, ведущий произнесет следующее: "Как заметил древний философ..." - ну и далее - сентенцию. Остается надеяться, что принуждать редакцию конкретизировать авторство этого перла радиослушатели просто поленятся.

Ну-с, и последнее: "До свидания, друзья! До новых встреч!" Вроде бы все, свобода.

Домашние мои, судя по голосам из кухни, сопению чайника и хлопанию дверцы холодильника, приступили к завтраку. Я достаю скрепку, защипываю ею рукопись и, удовлетворенно потягиваясь, встаю из-за стола, думая, как удивительны превращения написанного мною в радиоволны, затем в почтовый перевод и, наконец, в деньги - законодателя метаморфоз. Взгляд мой падает на журнальный столик, где вижу пухлую папку с моими стихотворными публикациями за все десять лет творческой активности. Каким образом папка оказалась на столике, а не в книжных полках, где ее место, - непонятно, однако, раскрывая ее, уясняю суть моментально и пронзительно ясно. Жеваные, драные листы с наклеенными вырезками, сплошь покрытые той диковатой живописью, что по манере свойственна лишь абстракционистам и малолетним пакостникам. Гнев поднимает веки мои, я срываюсь с места и через секунду тащу за ухо к папке своего наследника Коленьку. И пошло-поехало! Сработала сигнализация - рев, вот уже сын ткнулся в колени заступницы тещи, из кухни прискакала жена, явился, дожевывая бутерброд, тесть в пижамных брюках и в ветхой, дырявой майке... Все - негодующие. Детей бить нельзя, с детьми надо ласково, я не отец, а зверь, и далее - перечисление моих предшествующих грехов, с детским воспитанием связанных.

Дитя, утерев сопли и уцепившись за надежный подол тещиного халата, смотрело, как мне читают нотацию, - торжествующе-мстительно, что меня доконало вконец. Я вспыхнул, и в ту же секунду жена была дурой, теща тоже кем-то около этого определения, и скандал забушевал с открытым переходом на личности. Когда, собрав запас сарказма, супруга заметила, что в действии ребенка существовал элемент истины, ибо вирши мои - бред, я быстренько оделся и вышел из дома. Черт возьми, дурацкое положение! Дурацкое, дурацкое... И все из-за квартиры! По закону площади хватает всем. Значит, на что-то отдельное рассчитывать не приходится. Правда, есть выход: кооператив. Но деньги? Кабала ведь - где бы я ни был, что бы ни делал, пред Родиной вечно в долгу... Размен? Комнатенка в коммуналке? Чушь! Да и что, собственно, значат все эти варианты, перебираемые едва ли не каждодневно, если ни один из них не увлекает всерьез хотя бы потому, что жена мне в тягость, мы давно уже - узники Гименея, и я понимаю, что разрыв с ней неминуем, только вот оттягиваю разрыв всячески не то из-за слабоволия своего, не то из-за сына, не то... Да и порвать?.. Куда деваться? Идти к мачехе, ныне вдове, капризной бабе, вроде меня воспитавшей и так далее, но от которой я буквально сбежал в свое время в нынешнюю мою семейку? Искать другую супругу? Чтобы с квартирой, приятной наружности, без тещи и желательно с покладистым характером? А-а, черт!.. Сплошная неопределенность. Во всем. А ведь тридцать лет. И в главном неопределенность - в работе, творчестве. Все написанное, за исключением десятка стихов, - дрянь, однодневки, неправда... Подхожу, руки в карманах, к "жигулю". Вот ради этой телеги и писал. А что можно создать, когда сверхзадача твоих произведений - штампованная металлическая коробка с примкнутыми к ней такими же штампованными частями из резины, стекла и пластмассы? И еще творил во имя гаража - тоже шаблонного, как и сотня других, в чей стройный безрадостный ряд он втиснут. Идея, ха-ха, куда в случае развода можно вселиться. В гараж!

Готовлюсь забраться в машину, но тут замечаю, что крышка багажника странным образом вздыблена... Тоскливо заползает в глубь живота предчувствие беды. Заглядываю назад. Бампер расплющен и вдавлен в заднюю панель. Крыло съежилось гармошкой. Крышка багажника - горбом. Фонарь - вдребезги. Свежий снежок запорошил следы, однако понятно, что ночью здесь разворачивался лихой грузовичок. Вызываю ГАИ. Составляется протокол. Машина застрахована, но инспектор, соболезнуя, говорит, что случай туманный и рассчитывать на возмещение расходов по ремонту за счет Госстраха - вопрос и ответ. Жена, ребенок, теща и тесть, наспех накинув шубейки, выходят на улицу и читают мне нравоучения номер два. Относительно шикарного теплого гаража и моей лени ставить туда каждый раз машину. Они правы, хотя я и огрызаюсь. Сын Коленька, обожающий автомобили, а мой - более всех, смотрит на него и на меня с искренним сочувствием, за что в душе моей его художества наполовину прощаются. Инспектор застегивает планшет и удаляется, рекомендуя до ремонта на машине по городу не выступать, иначе - до свидания, номера! Но ехать мне надо - сегодня масса дел, и, уповая на трамвай, с ними не справиться. Я пускаю движок и некоторое время сижу пригорюнившись. В довершение всех бед не хватает одной - чтобы зарубили таких мук стоившую передачку.

Стук в стекло. Сосед по дому, он же сосед по гаражу - Игорек Егоров. В недавнем прошлом - демобилизованный воин. Отношения у нас самые приятельские. В школьные годы, если верить жене, Игорек за ней что-то такое - волочился, одним словом, собака. И вероятно, зря он не продолжил это дело всерьез - сейчас бы я мог быть счастлив, кто знает?

Даю комментарии по ситуации, воспринимаемые им довольно равнодушно. Поначалу уязвляюсь его черствостью, но затем сообщается, что ныне Игорь служащий Госстраха, причем по профилю непосредственно меня волнующему - оценке аварий.

Мне гарантируется полное возмещение убытков. После же осмотра так называемых скрытых повреждений первоначально намеченная сумма компенсации волшебно удваивается. Если настроение человеческое и мое, в частности, измерять приборами, то стрелки их, заклиненные в нуле, резво бы поднялись вверх.

- Теперь ремонт, - говорит Игорь, лузгая семечки. - Крыло правится, панель тянется, бампер покупается, крышка багажника меняется, краска белая имеется. Два дня работы, готовь три сотни.

Выходит, от аварии я не пострадал, а напротив. Благодетель сосед доставляется мною в свою страховую контору, а сам я, скрываясь от постовых в дружном потоке автотранспорта, следую на радио.

Посередине проспекта торчит машина ГАИ, но инспекторы внимания на меня не обращают, занимаясь другими бедолагами, сокрушенно топчущимися возле столкнувшихся автомобилей. Одна машина, успеваю заметить, имеет номер серии МНИ - в нее врезались, другая - МНУ. Этот автодорожный казус выжимает из меня первую за день улыбочку.

На радио получаю пропуск в окошечке и поднимаюсь к Сержику Трюфину. Мы сразу идем в буфет, берем по чашечке кофе, обсуждаем, что придется, выкуриваем по паре сигарет на черной лестнице, где заодно происходит и читка моей свежеиспеченной передачки. Вымарывается две фразы, где фигурируют термины "хрустальная люстра" и "колбаса". Термины, посвящает меня Сержик в служебный секрет, находятся в списке запрещенных радиотелевизионной цензурой тем. Хрусталь - это, дескать, пропаганда роскоши и мещанства, неприемлемых для строителей коммунизма, а колбасы в стране не хватает, и потому возможны негативные подсознательные реакции у множества слушателей, кому колбасу заменяет картошка. Кстати, кормят на радио буквально за гроши так, как на месячную зарплату идеологического работника Сержика не пообедаешь в самых роскошных ресторанах. Лично я, дабы перекусить в здешней ведомственной столовой, порой пилю через весь город, пару раз в неделю устраивая себе пиры горой.

Далее передачку просматривает шеф и выносит окончательный приговор: "Пойдет". Шеф также ставит мне в вину, что пишу я для них редко, а хотелось, чтобы почаще, я обещаю, что будем стараться, глупо улыбаюсь и сматываюсь наконец. Сам же решаю: пока эта писанина не выела мозги и не испортила перо, надо кончать! Любая работа по жестко заданной программе для художника все равно что низкооктановый, экономичный бензинчик для двигателя, рассчитанного на высокую степень сжатия. И хотя на дешевом горючем движок тоже тянет, все равно до срока запорется. Постоянно выгадывая на мелочах, всегда проиграешь в главном. Но движок-то ладно, железо; капремонт - и нет проблем, а вот если себя запорешь - хана, это, как говорится, восстановлению не подлежит.

Разворачиваюсь, пропуская мимо ушей свисток постового - не расслышал, дескать, и юлю переулками от возможного преследования в сторону института. Я студент последнего курса заочного отделения. Образование ввиду преклонности лет мне давно бы пора завершить, но на это всю жизнь не хватает времени. Сегодня день сдачи "хвостов". У меня "хвост" по зарубежной литературе. За прошлый год. "Хвост" единственный, но, если сегодня от него не освобожусь, деканат примет суровые меры. Сказали - вплоть до исключения.

В аудитории пусто, если не считать одного маленького, худенького человечка в черном костюмчике, с благородными залысинами, слезящимися глазками, почти прозрачными за толстенными стеклами очков в тонкой, возможно, золотой, оправе. Выясняется: это экзаменатор. Так! Беру билет и обреченно уясняю: влип. Знаний по предложенным мне вопросам не набирается и на балл. Я тихо грущу, представляя разговор с деканом. В этот момент появляется еще один экзаменатор: благообразная старушенция в строгом, похоронном платье, со строгим лицом и вообще крайне строгая. Старушенция усаживается в другом конце аудитории, веером раскладывает на столе перед собой билеты и, выпятив подбородок, замирает как сфинкс.

Дверь вновь открывается, но на сей раз входит не педагог, а такой же, как я, двоечник. По-моему, с младшего курса. На вид - лет двадцать пять. Затертый свитер, затрапезные брючки, опухшее малиновое лицо и - неудающееся стремление выглядеть трезвым.

- Античную литературу... - бросает он хрипло и с вызовом. - Сюда?

Человечек, возможно, в золотых очках, пугливо вздрагивает, а строгая старушенция призывно машет рукой и скрипит, что это, мол, к ней.

Нетвердо ступая, парень идет на зов, водит пятерней в воздухе и опускает ее на билеты, вытаскивая сразу три и столько же роняя на пол.

- Вам нужен один билет, - сообщает старушенция, и остальные бумажки ей возвращаются.

- Без-з подготовки! - произносит парень эффектно. - Плавт!

- Ну, - осторожно вступает старуха, - о чем же писал Плавт? Вытаращив глаза, студент обводит потерянным взглядом углы аудитории, размышляя.

- Плавт, - выжимает он слово за словом, - писал... о туберкулезе.

Преподаватель моргает. Вернее, моргают оба преподавателя, причем так усиленно, будто переговариваются между собой некоей азбукой Морзе.

- Обоснуйте... - изумляется старуха.

- Зачем, - с тоской произносит допрашиваемый, - я стану рассказывать вам, такой... молодой, цветущей женщине, о туберкулезе? Давайте лучше лирику почитаю...

Оцениваю обстановку. Кажется, самое время идти отвечать. Я подсаживаюсь к золотым очкам и начинаю сбивчивую речь. Экзаменатор мой, как и следует ожидать, слушает не меня, а диалог из другого конца аудитории. Это интереснее, понимаю.

- Лирику? - в испуге непонимания бормочет античная бабушка. - Какую? Древнюю?

- Са... фо! - доносится мечтательное. - Или нет... может, Мандельштампа, а?

- Мандельштама.

-Ну да.

- Второй вопрос, - нагло говорю я.

- Да, да... - рассеянно кивают очки.

- Назовите хотя бы одно произведение Плавта! - Бабушка, похоже, начинает приходить в себя и, более того, начинает сердиться. Развязка близка.

Я мелю откровенную чепуху, бросая взгляд на парня. Тот, двигая челюстью, думает...

- Ну а что писал Плавт? - слышится сзади настойчиво. - Стихи, прозу?

- Ну... и все, - быстренько произношу я и честно смотрю в очки.

- Послушайте, - хрипло говорит парень, тоже раздражаясь. - Вы меня спрашиваете так, будто я профессор!

Мой экзаменатор потерянным жестом раскрывает зачетку и пишет в ней "хор.".

- Вы меня извините, - начинает старушенция мелодраматически, но я уже не слушаю и, мысленно благодаря коллегу по несчастью, покидаю аудиторию. В теории я должен быть счастлив. Впереди защита диплома и некоторые формальности. Затем - долгожданное верхнее образование, воплощенное в благоухающих типографией корочках. Вопрос только, что оно мне дало и дает? Я пишу стихи, а сочинять их можно и без диплома. Информация о литературе, как таковой, мною в этих стенах получена, но особой ценности в ней не нахожу. Поэт все-таки образовывается самостоятельно, а не с помощью лекций. Диплом - как подспорье в продвижении по службе? Но карьера меня не занимает. Короче, кончаю институт на всякий случай и ради престижной бумажки.

Я застегиваю шубу и вижу, как по коридору идет спасший меня антик-великомученик. По лицу его бродит бессмысленная улыбка. Он лезет в карман, достает зачетку, раскрывает ее и, удостоверясь, что оценка "уд." и подпись экзаменатора на месте и это не приснилось, мотает головой от удивления, усталости и восторга.

- Отстрелялся? - вопрошаю я холодно.

- Это было такое! - сообщается мне со страстью и с нецензурными словами. - Теперь - стакан!

Интересно, а ради чего высшее образование получает этот вот друг изящной словесности? Спросить не спросишь, но все-таки любопытно.

Я сажусь в разбитую машину-труженицу и смотрю сквозь запорошенное поземкой стекло в пространство. Впереди куча дел. Сейчас - на киностудию. Планируется что-то типа совещания, где я должен высказать свои пожелания актерам. Что им желать только? Чтобы вдохновенной игрой компенсировали ущербность пустенького сценария? Стоп, милый. А не проще ли, чем изощряться в самокритике, поступить так: не хочешь жить с женой - уходи. Не нужен диплом не учись. Халтура опротивела - откажись от халтуры! Но что остается?

Я пускаю движок и держу курс на киностудию. Я думаю. О ремонте машины, о том, увижу ли сегодня кинозвезду Марину Осипову, думаю, что в принципе не так все и плохо складывается: диплом, считай, в кармане, а значит, есть вероятность перебраться в ответственные секретари, коли принять всерьез обещания главного... Пьяницу Славу Вареного на место ушедшей Грачевой назначат едва ли, а я - кандидатура вполне приемлемая... Стихи? Дойдет и до них. Раскручусь вот маленько с текучкой... Впереди ведь целая жизнь. Ну ладно, половина ее. Все равно - поживем. Главное - без меланхолии. Утрясется. Заживет. Успеется. Жаль только, что жизнь у меня какая-то бессюжетная. У всех, кого ни возьми, сюжетная, а у меня вот...

МАРИНА ОСИПОВА

Ненависть, гадливость и разочарование - вот чувства, с какими я покидаю киностудию. Секрет моих удачных проб теперь не секрет: оказывается, дальновидный режиссер сумел разглядеть в актрисе Марине Осиповой перспективный образ своей новой любовницы. Подобные отношения как в искусстве, так и вне его неоригинальны, но мне от того не легче. Противно до холодной судороги. Хам! Мерзкая, по брови заросшая войлочной шерстью обезьяна с узким лобиком, одетая цивилизацией и связями в эффектные зарубежные тряпки, кое-что уяснившая в плане внешних приличий, кое в чем чудом поднаторевшая и после всего этого стремящаяся урвать банан пожирней, повкусней и чтоб не подавиться. Напрямик, естественно, сказано ничего не было, все на намеках, а в глубине маленьких, скользких глазок отчетливо мерцают жадность, масленая похоть, подлая, свирепая хитреца.

- Марина?

Передо мной автор сценария. Как его? Владимир. Этот куда симпатичнее. Внешне, по крайней мере. Мужчина, во всяком случае, а не просто мужского полу. Лицо грубоватое, резко очерченное, но красивое. Глаза прозрачно-злы, тоскливы, запойно-усталы, но, кажется, честные глаза.

- Вот эта растерзанная машина, - продолжает он низким, надрывным чуть голосом, - в состоянии доставить вас куда только потребуется. Кстати. Может, по чашечке кофе за знакомство? Есть тут поблизости ресторанчик...

Поскольку расположен ресторанчик на отшибе, а день пока лишь на переломе к вечеру, мы оказываемся среди пустыни белых скатертей. Официантка, приметив мое лицо, является немедленно, светясь доброжелательностью и готовностью всяческой. Официанты почему-то любят артистов. Очевидно, в наших профессиях много общего.

- Поесть, - говорит Володя, и тут же косой взгляд его срезает мои возражения. - Кофе. И... что у вас - портвейн-глинтвейн? Ясно. Бутылку шампанского.

Официантка, понимающе улыбаясь, скрывается.

- Но я не пью, сегодня спектакль! - уверяю я, но он просто и дружески накрывает мою руку своей, перебивая:

- Ты, кажется, подзадержалась у режиссера? И что же сказала тебе эта пантера?

- Н-ну...

- Уладим! - рубит он воздух ребром ладони. Лукаво недоумевать? Глупо.

- Спасибо.

Мы пьем шампанское. Я мигом косею. И предлагаю тост:

- За фильм!

- За тебя! - смеется он тоскливыми глазами. - За фильм мне неудобно. Даже перед собой. Я ведь, - усмехается легонько, - поэт. Стихами не известный, возможно, никчемный, потому как кто поэт - копеечной сатиркой не грешит, но все-таки... имеющий определенные поползновения к творчеству, а не к халтуре, занимаюсь коей. За тебя! - Он поднимает бокал. В резной хрустальной грани дрожит фиолетовый зайчик.

- А чем творчество отличается от халтуры? - вопрошаю я. Люблю риторические вопросы. Порой на них получаешь парадоксальные ответы. Как правило, от умных. Но случается, и от дураков тоже.

- Творчество? - вздыхает Володя в раздумье. - Это самоутверждение через самопознание. И еще. Желание продлить жизнь. Ну... зацепиться в ней на подольше. А халтура - она без сверхзадачи. Нет?

- Да, - улыбаюсь я, не слишком, впрочем, и вдумываясь в его слова. Мне хмельно и приятно. Я отдыхаю. Редко встречаются мне люди, с кем отдыхаешь вот так - бездумно-весело.

Приятный парень. Не зануда. Дерганый только. Что-то его грызет. Но такие, по-моему, слабы и ненадежны лишь перед судом себя самого. И у других уверенности не занимают. Зато с кем угодно уверенностью этой поделятся.

Мы сидим, болтая о пустяках, покуда не замечаю, что ресторан - битком, музыка серебряным дождем осыпается в зал с эстрады, в окне - синяя тушь и до спектакля полчаса.

- Спектакль! - ахаю я.

- Обсчитайте нас, пожалуйста, - мило шутит Володя с официанткой, и мы опрометью вылетаем к машине.

"Жигули" срываются с места так, что меня вдавливает в сиденье. Смотрю на спидометр: что-то около сотни... И это - в гололед! Несколько раз чудится, что авария неминуема. Мы ныряем в умопомрачительные по узости просветы между грузовиками, машину заносит на поворотах, и я подмечаю, как кое-кто из прохожих при взгляде на нас покручивает пальцем около виска. Однако не могу сказать ни слова, хотя и следовало бы.

Когда до театра остается один квартал, а до начала спектакля пятнадцать минут, набираюсь духа, робко советуя:

- Время есть... Может, потише? И тут же - милицейский свисток.

- Машина бита, водитель навеселе, нарушение явное. - Он поворачивает ко мне ковбойское, озорное лицо. - Так что проигнорируем. Тут есть проездик... Прямо к театру с тыла. Устроит?

Меня устроит все - лишь бы благополучно... Мы скрываемся в извилистом переулке, но сзади взвывает сирена, в спину упирается свет фар, и властный голос гремит из динамика:

- Водитель автомобиля номер ноль пять - тридцать два...

Я мертвею от страха. С детства боюсь милиции. Даже когда сталкиваюсь с ней по вопросам прописки, и то не по себе... А тут ощущаю себя пойманной рецидивисткой, не меньше.

- Уйдем, - говорит Вова беспечно - и стонет от досады: переулок пересечен канавой.

Свет фар сзади приближается, становясь нестерпимым.

- Ну вот что, - гася фонари, решает он. - Сейчас у тебя будет разминка перед спектаклем. Мини-сценка. Мы - влюбленные. Понимаешь?

Он обнимает меня, я - машинально его, и мы целуемся. Расплывчато, в зеркальце, я вижу остановившуюся рядом машину, фигуру милиционера, пригнувшись, вглядывающегося в салон... Фигура стоит, смущенно переминаясь... Затем слышится шум мотора, и машина ГАИ отруливает назад, уезжая.

Мы целуемся. Теперь я уже понимаю, что мы целуемся, и, самое ужасное, сознаю, что поцелуй партнера по мини-сценке весьма далек от театрального...

Я вырываюсь, говорю какие-то слова и с диким кавардаком мыслей бегу к театру. Одна мысль, правда, достаточно отчетлива. И безумна. Он мне... нравится. И это, по-моему, совершенно ни к чему!

ИГОРЬ ЕГОРОВ

С маман я договорился сердечно и четко: сто рублей в месяц на жратву и стирку я даю, остальное мое. Та, простодушно ориентируясь на мою зарплату, просила вдвое меньше, но я проявил благородство, так что родители остались довольны. И папаня, расчувствовавшись, что ли, сказал, что, как ударник, в состоянии купить списанную из такси "Волгу" и считает, что "Победу" мне пора сменить на более приличный и современный аппарат. Я не протестовал. Единственное, родителей смущавшее, - мой новый гардероб, приобретенный через порочные связи Михаила. Гардероб включал себя джинсы "Ли", замшевый лапсердак "Гэп", три рубахи явно капиталистического производства и также представительский сундук типа "президент". Откуда, и что, и на какие средства я отмалчивался, хотя честнейший папаша, опутанный подозрениями, порывался прочесть мне профилактическую нотацию. Но это ему не удалось: я пребывал в режиме крайней занятости и домой прикатывал где-то за полночь. В частности, я задался глупейшей, но неотвязной идейкой: во что бы то ни стало познакомиться с актрисой. Каким образом осуществить эту затею, было пока неясно. Встретить возле театра, сказать, что питаю чувства, и предложить руку и сердце - вариант идеалистический. В чем-то помочь? Но в чем? Заинтересовать своей личностью инженера из Госстраха? Но у нее не было машины. Это я знал. Знал ныне и всякое разное: адрес, что замужем, муж - артист, симпатичный малый, но жуткий позер и бездарь, по-моему - два фильма смотрел с его делами... тьфу! Ну и все, больше не знал ничего. Жила моя возлюбленная недалече - в пятнадцати минутах спортивной ходьбы, и ночью, на сон грядущий, в порядке оздоровительного моциона, я приходил под ее окна или слонялся в подъезде по заплеванным лестничным клеткам, замирая у той двери, за которой - она...

Возвращался, погруженный в печаль, поздно, а однажды что-то нашло полночи там прошатался, аж внутренности промерзли, как у мороженой курицы. Коньяком отогревал. В общем, ситуация была безрадостная. Горе сплошное. И, как понимаю, в этих блужданиях и тупых мыслях под ее окнами заключалась на данном этапе вся моя духовная жизнь.

Что же касается материальных ценностей, создаваемых мною на пользу себе и без пользы обществу, - дело шло! В конторе о потусторонних доходах тактично замалчивалось - только не попадайся; иконы Олег выправил, а систему "туз бубей - Иван Иваныч" мы разучили как таблицу умножения, хотя от теории к практике покуда не переходили.

Мастерство Олега я оценил по достоинству после реставрации религиозной живописи. Из ничего, из черной, в пыль рассыпавшейся древесной трухи он воссоздал крепенькие, выгнутые дугой доски, сиявшие красками, лаком - будто только с конвейера. Подклеенные, подрисованные... Лепота!

Доски, перебинтованные туалетной бумагой, легко уместились в просторном чреве портфеля "президент".

Тайное свидание с иностранным представителем готовил Михаил. Встречу после некоторых колебаний решено было провести в гостинице, куда под шумок мы попали, примкнув к составу какой-то делегации.

Скажу по-честному: когда я отправлялся на это рандеву, то предварительно объелся валерьянки и от мыслей, что в любой момент нас могут застукать на этакой афере, потел интенсивнее, чем в парилке, хотя мороз выдался зверский, а делегацию мы караулили час.

В гостинице несколько успокоился. Посмотрел на себя в зеркало, пока гардеробщица бегала за номерком, - ничего так прибарахлился: замшевый пиджачок, "бабочка", очки с золотистыми стеклами...

- К лифту! - прошептал Мишка и стукнул меня "президентом" под зад. Кр-расавчик! - Изысканностью манер он, стервец, не отличался никогда.

Коридор на восьмом этаже был узкий и темный. Тишина, ни единой души. Мишка хотел встать "на стреме" прямо тут, но, конечно, это было глупо и в его, дурака, стиле - ведь каждый смекнет, что он не из здешних, а так примут еще за жулика какого - поди отопрись... Этого мы не рассчитали. Пришлось Михаилу до конца операции скрыться в туалете - по счастью, располагался тот рядом и как пункт наблюдения за обстановкой извне нас с натяжкой, но устраивал.

Я стукнул в нужную дверь. Руки у меня были противно влажные. Хотелось домой, хотелось выпить на кухне чайку вприкуску с папашиной проповедью...

Дверь открылась. На меня уставился лысый очкастый тип лет сорока: маленький, верткий, в потертых джинсах с бахромой и в футболке. На босых ступнях тапочки типа турецких - с загнутыми мысками, бородища лопатой; вообще волос на его физиономии было значительно больше, чем на голове.

- Мистер Кэмпбэлл? - спросил я с английским акцентом.

- Да-да... - Он высунул нос в коридор, шваркнул глазом в обе стороны и, убедившись, что коридор пуст, пропустил меня в комнату.

Номерок был вполне сносный. Тахта, торшер, коврик, ваза с какими-то корявыми, голыми сучьями - икебана, что ли? - и два кресла столь завлекательной формы, что меня сразу же потянуло усесться в одно из них.

- Я... от нашего знакомого, - сказал я и как-то невольно закряхтел.

- Да-да, я знай... - Глазки у него невинно опустились. Чувствовалось, нервничал он не меньше моего - все время дергал себя за пальцы, и они у него мерзко хрустели.

- Э... - Я покосился на портфель.

- Открыть, давай показать, - сказал он торопливо. Я вытащил иконы, размотал бинты туалетной бумаги. Минут пять он обнюхивал доски, ковырял их когтем и изучал по-всякому, единственное - на зуб не попробовал.

- Николя, - сказал он, ткнув в Николая-угодника волосатым кривым мизинцем.

- Точно, - подтвердил я задушевно. - Чудотворец. Семнадцатый сэнчери. Будем брать? Или как?

- Я хочу иметь большой разговор, - подумав, сказал он и спохватился: - А вы не воровай эту штука? Икскьюз ми, но... я честный человек и скандал... Вы понимайт, да?

- Ее, сэр, - сказал я. - Как не понять. Вам крышка - нам крышка. Все очень даже понятно.

- У меня есть каналь, - сказал Кэмпбэлл. - Я не везу. Другой человек... Но это есть секретный дело! - Он поднял палец. - И я иметь разговор...

- Ну, - перебил я, - разговор разговором, но сначала дело. За каждую доску - пятьсот долларов. Века, сами понимаете, семнадцатый, восемнадцатый древние, так что по-божески...

- Это кошмар... - Кэмпбэлл сел и протер очки штаниной висевших на спинке кровати брюк. - Я даю тысяча для всё. Фор олл. Я не имей много. И разговор...

- Стоп, - сказал я. - Тут наш знакомый... В туалете. Миша. Надо посоветоваться.

- Оу, Мишя? - заулыбался Кэмпбэлл.

- Туалет, - сказал я. И пошел звать Мишку.

Но в туалете никого не было. Я просто остолбенел... Но тут послышался упорный шум воды, дверца кабинки распахнулась и, воровато озираясь, появился мой компаньон и сообщник.

- Толкнул? - выдохнул он. - Есть?

- Дает тыщу, - доложил я. - Пойдем... Ждет. Когда мы ввалились в номер, иконы уже как ветром сдуло, а на месте их лежала пачка серо-зеленых бумажек. Мистер Кэмпбэлл опять ломал себе пальцы.

- Мы согласны, - сказал я, сгребая "капусту" и усаживаясь наконец в желанное кресло. - Все олл райт.

- Я имей разговор, - шепотом откликнулся Кэмпбэлл, пожал Мишке руку и полез в холодильник, вытащив оттуда бутыль виски, две банки с ананасовым соком, сыр и консервы. - У нас есть бизнес. Вы можешь зарабатывай, я можешь тоже. -Я знай коллекционер в Англия и Америка, очень богатая люди... - Виски он разлил в казенные гостиничные рюмашки. - Я оставляй телефон свой дрюг... Вы - звонить и приезжай, он - отдавать деньги. Он честный человек, вы не надо дрожать от страха...

- Только с политикой мы не связываемся, - строго сказал Мишка и насупился. - Вы нас не впутывайте!

- Какой политик! - воскликнул Кэмпбэлл. - Я математик! Я бедный человек! Я тоже нужно деньги...

- Ну выпьем, - сказал Мишка мрачно. Он думал.

- Но доставать икона до восемнадцать век! - сказал Кэмпбэлл, записывая на клочке бумажки номер телефона. - Древний вещь. Плохой не надо мазня.

- Ясно. - Мишка, сопя, до краев наполнил рюмки. - Ежу понятно, сделаем. Все путем...

- Это есть опасность! - откликнулся Кэмпбэлл и ловко опрокинул рюмашку. Лысина его покраснела, очки сползли на нос. - Я тоже дрожать от страха. Если поймай, меня сюда не пускают потом. Я изучай топология. У вас колоссальный ученый. Но меня поймай и не приглашает никто. Вы не воровай икона! Я говорил с человек, и он знает: надо покупать у старуха и дедушка в деревня. За рубель. Или очень хорошо - водка. Мне в деревня нельзя. Виза. - Он помедлил. - Я бедный человек, - повторил заученно. - Моя мама в госпиталь, и нет страховка. И я имей девушка, но нет дом.

- Такая же история... - подтвердил Мишка с грустью. - Жить негде. С родителями - сам понимаешь...

Кэмпбэлл его не слушал.

- У вас дешевый квартира, - говорил он, покачиваясь корпусом. - У нас дорогой дома. Моя девушка иметь родители... Это есть кошмар! Нет дом - нет ее. Надо пятьдесят тысяча долларз... - Он полез в бумажник, извлек фотографию какой-то особы и дал нам оценить ее лик. Затем вновь выпил, и в голубых глазах его появилась ангельская мечтательность и просветленность. - У меня есть долг! Сто двенадцать тысяча долларз! Это есть кошмар! Если не отдать - тюрьма. Но моя мама болеть. Я делаю еще долг...

Я соболезнующе кивал, уминая анчоусы. Под виски они идут паршиво словно одеколон с селедкой.

- Если вас... - Мишка взял себя за шиворот, - то вы нас не знаете! А если нас... мы не знаем вас.

- Мы есть джентльмен! - выпятил впалую грудь Кэмпбэлл. - Очевидная поведение. - И, поразмыслив, добавил: - Большая опасность! Пойматься нельзя. Но это - жизнь!

- У-у-у, еще какая! - подтвердил Мишка. - Еще та!

- А вы, - Кэмпбэлл обернулся ко мне, - какая профессия? Художник?

Я помедлил, закуривая... Ответил так:

- Занимаюсь вопросами... парапсихологии, - заметив, как Мишка, информированный о моих телепатических фокусах, настороженно и даже, как показалось, неодобрительно прищурился.

Кэмпбэлл уставился на меня, как на придурка. Впрочем, благожелательно улыбаясь. Зубы у него были белые и ровные, как клавиши у рояля.

- Но это... фантазия! - заявил он таким тоном, будто бы убеждал меня, сам между тем сомневаясь.

- Хотите спор? - изящно стряхнув пепел, пошел я в атаку. - Ну вот телепатия, верите?

- На... дистанция? - уточнил он, помахав, как веером, растопыренными пальцами у лба. - Мысль?

- Да! - Я кружил глазами по комнате, словно отыскивая некий необходимый предмет. Затем, озарив лицо рождением идеи, полез в "президент" и вытащил колоду карт, которую с недавнего времени в ожидании подходящего случая постоянно таскал с собой.

Михаил взирал на мои манипуляции отчужденно.

Я втолковал математику суть: друг-телепат, вытаскивай карту, звони, получай ответ. На кон, после краткого торга, была выставлена сотня рублей номинал, оговоренный с Олегом.

Кэмпбэлл с пристрастием изучил колоду. Вытащил карту: десятку треф. Одной рукой прикрыв телефонный диск, другой я набрал номер и передал трубку специалисту по точным наукам.

- Дмитрия Теодоровича, - подсказал я Кэмпбэллу, примечая, что лоб первой моей жертвы несколько взопрел от волнения.

С акцентом, но довольно четко он произнес имя-отчество-код. И растерянно передал трубку мне. Сказал:

- Неправильно номер - Олег, вероятно, не врубившись попервоначалу, ответил, что не туда, дескать, попали. Я перехватил трубку, повторил ласково:

- Дмитрий Теодорович?

Послышалось далекое сопение и вслед за ним - какое-то предсмертное бормотание. Я с трудом разобрал:

- Н-не туда же, г-говорю... - И дали отбой.

Судя по всему, изрядная часть гонорара за реставрацию иконок уже перешла через магазин в государственные финансовые фонды.

- Ну чего там? - спросил Мишка недовольно, но с любопытством.

На английском разговаривает, - опуская трубку, сказал я. - В дупель! - И тут же пояснил спасенной случаем жертве: - Забыл номер, извиняюсь...

- Фантазия, - откликнулся Кэмпбэлл. - Это модно. У нас тоже. - И уселся на батарею, задумавшись.

- Пошли мы, что ли? - предложил я, здорово сконфуженный своим провалом. Михаил закивал - пора.

- О! - Кэмпбэлл соскочил с батареи, вытер ладонь о зад и протянул ее мне. - Вы имей телефон... Надо много икона, крест медный...

- Все будет, - сказал Мишка. - В лучшем виде. - По-куриному дергая шеей, он заглатывал остатки сыра. Сыр был липкий, и несло от него какой-то тухлятиной - видимо, дорогой сорт.

- Я приезжай в Москву на конференция, когда весна, - говорил Кэмпбэлл. Но у меня долг... Это тюрьма! Вы звонить и приносить доска. Очень точный договор только. Я прошу...

- О'кей, - сказал я. - Не дрожать от страха.

... - Как ты... чуть на сотенку-то не накололся, - позлорадствовал Михаил на улице. - Нашел место тоже! Парапсихолог хренов! Ты одно дело с другим не путай, понял?

- Чего он... лысеет-то? - смущенно кашлянул я, сознавая правоту товарища. - Молодой вроде...

- От ума, старик. Ученый.

- От какого еще ума? Что, у него мысли так череп распирают, что аж волосья выскакивают?

- Это ты у него спроси, - отрезал Михаил, с интересом рассматривая доллары. - Ну как? Будем звонить тому хмырю? А? Надо же выручать человека из беды... Мамашка у него в больнице, жениться надумал, а тут еще тюряга светит... Или врет? Хотя, знаешь, чего ему врать? Он дохлый такой, на студента похож. Что оттуда - ни в жизнь не скажешь! А за нами не следят? - Он обернулся.

- Кому ты нужен, - сказал я. - Христопродавец...

ВЛАДИМИР КРОХИН

В субботу утром, закупив две бутылки проклятой и тайно похитив из тещиных припасов банку маринованных огурцов, отправляюсь в гараж. Наблюдать за ремонтом машины. Гараж - это благо, тем более кооперативный, поскольку уж если на данной территории кое-кто убедил кое-кого поставить в генплане города крест, то теперь снесен кооператив может быть только путем прямого ядерного попадания. Так что в смысле стабильности кооперативный гараж в нашем бушующем мире - одна из твердынь и истинных ценностей.

Не знаю, что представляют собой иные товарищества, но наше автолюбительское сообщество являет собой довольно-таки специфический коллектив, обозначенный нашим участковым как банда. В местных властных структурах кооператив также характеризуется автопритоном с контингентом, олицетворяющим социальное зло во всех ипостасях и на всех поприщах. Народ разный: врачи, работники мясокомбината и культуры, из ГАИ, конечно, из торговли - обычной и внешней, один журналист - это я, агент Госстраха Игорек - двойной мой сосед по дому и гаражу; еще всякие. Боевой коллектив. Все теснейше связаны между собой коммерческой взаимовыручкой по житейским вопросам и взаимонадувательством по проблемам, касающимся автомобилей: перепродажей друг другу запчастей, красок и, главное, по ремонту машин. По данному направлению в кооперативе действует целый клан, составляющий треть, подозреваю, пайщиков.

После рабочего дня в ведомствах и учреждениях, а частенько и во время этого дня Многие трудятся в личных гаражиках согласно своей второй неофициальной специализации. Существуют у нас жестянщики с наборами всех существующих на свете молотков и выколоток; сварщики, чьи боксы ломятся от баллонов с кислородом и ацетиленом, маляры, мотористы; один сотрудник ведомства внешней торговли владеет стендом-компьютером, выверяя на нем сход-развал колес, и от соседней госорганизации в гараж его проведен телефон для оперативной связи с клиентами. Имеется у него, как, впрочем, и у многих, пристроечка типа "комнаты отдыха" с телевизором, сервантом и кушеткой, где, поговаривают, он принимает гостей - женского в основном пола. Свои машины половина пайщиков держат на улице, предназначая гараж как средство производства для автомобилей клиентов. Дай разрешение на частные автосервисы - и эта система рассыплется по всему городу, обеспечивая нужды граждан, но, покуда закон того не позволяет, подпольное предпринимательство концентрируется под крышей и личиной дозволенного товарищества. Правда, неделю назад у нас побывала какая-то фискальная комиссия, и кое-кто, по-моему, крупно влип, ибо в кооперативе обнаружили несколько угнанных машин и кучу краденого имущества с объектов народного хозяйства. Три гаража, по крайней мере, опечатали. И где сервант и телефон - там тоже крик стоял. Короче, накрыли малину. Но да толку! Комиссия явление редкое, а малина - это тенденция... Неукротимое движение общественного сознания. К дополнительным дензнакам. И хрен его какая комиссия остановит. В фельетонах, которые я по долгу службы редактирую, это обозначается рвачеством и мздоимством, стремлением жить, чтобы есть, а не наоборот, как того требуют высокие духовные принципы коммунизма, но я-то знаю, кто эти фельетоны пишет... Представители того же племени пожирателей. Отъявленные представители, я бы сказал. К ним, увы, отношусь и я, хотя пытаюсь трепыхаться, как попавший в силки воробушек. Игорь Егоров, к которому я сейчас направляюсь, - также наш собрат, и деньги для него - свет и истина, хотя юмор, ум, еще не увядшая способность чистосердечно оказать помощь - привлекают. Но чем кончит он? Сейчас жизнь проста: сшибает левые рубли в Госстрахе по будням, а в выходные те же рублики нарабатывает в смотровой яме гаража благодаря побочной квалификации специалиста по ходовой части. А что дальше? Но чем, собственно, лучше я? Специфика халтуры поизящнее? А потом, ведь иду я сейчас к нему на поклон и, конечно же, возрадуюсь, когда закончит он ремонт моей колымаги; возрадуюсь как невероятной удаче...

Странная штука - автомобиль... Сродни наркотику. И культ его непоколебим, ибо привязанность тут едва ли не органическая... Что означает наша кооперативная суета для тех, кто в нее вовлечен? По сути - удовлетворение духовных, пусть и нелепо, потребностей... С одновременным извлечением материальной выгоды. Идеальный вариант! И я тоже - сознательно и обреченно приношу себя в жертву идолу на колесах, ставшему неотъемлемой частью моего бытия, и отними его - образуется брешь, которую неизвестно чем и заполнить... Дожил! Теперь - о врачевании идола. Сосед мой вызвался устранить повреждения кузова на пару с неким Эдиком, личностью откровенно темной, даже наши ястребы-ремонтники якшаться с ним опасались и хныкали, что жулик, обдирала и сачок. Игорь, впрочем, малый резкий, отважный и в тандеме с этим гангстером от автомобиля главенствовал.

Подхожу к своему боксу. "Жигуль" мой мерзнет на улице, а т" гараже стоит "Волга" старого образца. Под "Волгой" горит свет, звякают ключи.

Со стула поднимается Эдик, человек атлетического сложения. Лицо его светится радостью встречи, и мне протягивается грязная лапа с дешевым перстнем. Я с омерзением в душе и с ответной радостью на лице пожимаю лапу. Даже спрашиваю: как, мол, жизнь?

- Выпьешь - станет легче, - уклончиво отвечает Эдуард, и я, понимая намек, вытаскиваю из сумки проклятую и огурцы.

- Это я... уважаю! - говорит Эдик. - Это - начало! Тут вот халтурец подвернулся, - как бы извиняется он за "Волгу". - Дел еще на минуту. А дальше я ваш слуга.

"А слуга всегда лукав с господином", - думаю я, но замалчиваю эту мысль.

Из ямы вылезает Игорь. Комбинезон, припорошенное мелкой крупой грязи лицо, на шее, на цепочке, - серебряный доллар. Вместо нательного креста, что ли?

- Лакать потом будешь, - говорит он напарнику. - "Волгу" выгоняй, "жигуль" ставь. Крышку багажника сменил? Резак наладил?

- Крышку багажника! - возмущается Эдик, с урчанием залезая в "Волгу". Резак! Я же не могу работать как в мультфильме! Я за шпаклевкой ходил! Воще... горбатюсь как ишак! Хотя чего ишак? Хозяина довез - и стой, домкраться.

"Волга" и мой "жигуль" меняются местами. Игорь моет руки в алюминиевой плошке с соляркой. Эдуард прилаживает к шлангам горелку. Я накрываю газеткой пыльную покрышку, прислоненную к стене, сажусь на нее и приступаю к роли наблюдателя-белоручки.

Начинается работа. Стук, звон - и смятое крыло мало-помалу обретает надлежащую форму. Эдик прикручивает новую крышку багажника, косясь на бутылки. Наполненные, они его раздражают. Но командир суров. Я сижу скучая. Думаю о Марине. Последнее время я очень много о ней думаю. Вспоминаю, как отвез ее в театр, как целовал в машине, в сотый раз краснея за себя: ну наглец, ну дурак нетерпеливый! А... может, и ничего, что так вышло? Может, рассмотреть это дело юмористически? Что за напасть! Я, кажется, втрескался в нее. Глупость, естественно. У нее муж, насколько знаю - не первый, сексуальной озабоченности в ней не замечаю, и наверняка она из тех, кто понимает, что счастье женщины не в авантюрных увлечениях, а в семье, в заботе о ней и в ее упрочении. Интересно, развелся бы я с женой ради нее? Да. Конечно.

- Ну вот, крыло есть, - говорит Игорек. - Шпаклевочки, и все дела. Теперь - панель...

У ворот гаража Эдик ведет торг с хозяином "Волги".

- Полтинничек, мужик, полтинничек, - доносится его развязный бас. - Ты чего? Амортизатор заменили, так? Потом трапецию, так?

Позвонить ей? Допустим, имею право. Дальше? Куда-то пригласить? Куда? В театр? Как же, оригинальное приглашение... В кино? Еще чище! Погулять? Минус двадцать восемь. Ресторан? Пошло, да и денег нет. Домой? С семьей, мол, не желаешь познакомиться? С тещей, там... К Козлу? Бред. В этом прокуренном и убогом логове я сам если и бываю, то после крупных огорчений или диких поддач, когда депрессия и на все наплевать.

- Ну чего, может... полечимся, мужики? - осторожно предлагает Эдик, шпаклюя крыло.

- Только если с закуской, - соглашается Игорь. - А то развезет. Родители в санаторий укатили, жратвы уже два дня нет...

Эдик достает хлеб, лук, колбасу, вскрывает банку с огурцами, ставит рядом с бутылкой стакан и две фаянсовые кружки.

- Только не из кружки, - заявляю я и отбираю у Эдика стакан. - Не могу из чайной посуды.

- Аристократ, - уныло роняет Игорь.

Мы пьем ледяную, с мороза безвкусную, как дистиллят, водку.

- Я вот когда на Дальнем Востоке... - рыгая и морщась, говорит Эдик, мы там спирт из плафонов киряли - посуды не было. Матовые такие плафоны... Ну лампочки где. Чего кружки, плафон! Ого! Литр. Не, два с полтиной. Тара. Да... Спирт теплый - реакция с водой... Песчинки на дне, фуфель какой-то... С души воротит! - И его передернуло от воспоминаний.

Нас с Игорьком тоже как током хватило. В это время в гараж вошел хозяин "Волги" - улыбчивый толстячок пенсионного возраста с удивленным выражением лица.

- Рекламация, - смачно плюнув, сказал Эдуард. - Ну, чего не нравится?

- Вы знаете, - поведал толстячок, смущаясь, - что-то у меня стуки какие-то, забыл вам сказать... Внизу.

- Понятно - не наверху, - сказал Эдик лениво. - Не под облаками. Отдельная работа...

- Конечно. Я заплачу!

Эдуард мигом исчез. Толстячок присоединился к нам, рассказав страшно тупой анекдот. Юмор мы с Игорем восприняли холодно, но он смеялся за всех долго и всхлипывая.

Вернулся Эдуард, обозрел компанию бесшабашными своими глазами.

- Смеяться, право, не грешно, - выразился он в сторону толстячка, - но тут уместнее минута скорбного молчания... - И захохотал от собственного остроумия. Продолжил: - Крестовины у тебя накрылись, кореш.

- Но их месяц назад... меняли! - изумился клиент.

- Значит, так меняли, - степенно заметил Эдуард. - Такие мастера. Знать надо, кому доверяешься. Нет чтобы подъехать к Эдику и горя не ведать, нет шатаешься по ханыгам и имеешь не кардан, а туфту! - И он хлопнул обескураженного собеседника по животу, издавшему звук спелого арбуза. - Гони тачку через бокс, на яму. К нему, - он вытянул подбородок, указывая на Игоря. И готовь четвертной.

Когда серьезно озабоченный толстячок удалился, он, возбужденно блестя зрачками, зашептал Игорю:

- Крестовины у него - колоссален-великолепен. Шлицы бьют. Пяток гвоздиков вгоню между ними, и все дела. Походит! Тот пожал плечами, возвращаясь к ремонту моего автомобиля. Мне стал остро неприятен Эдуард. Вообще захотелось вырваться отсюда. И то ли под влиянием алкоголя - стало жизненно необходимо встретиться с Мариной. Сегодня же.

- Эй, мастер, - сказал я Игорю. - Дай ключ от квартиры. Надо - позарез. Ты ведь тут целый день возиться будешь?

- Чего ж ты раньше-то? - с пониманием отозвался он. - Бери. Ничего девочка?

- Лучше не бывает.

- Любовь как рыбалка, - изрек он, передавая мне брелок с ключом. Клюнуло - тяни рыбку. Не клюнуло - сматывай удочки.

Вскоре, как вор шмыгнув в подъезд, я поднялся на свой этаж и, оглядываясь на дверь родной квартиры, отпер дверь квартиры соседа. Набрал номер ее телефона, оглядывая интерьер; портреты родителей Игоря на стене пришла мысль временно убрать...

Падший я тип... Но с претензиями, сволочь.

Ее голос.

- Марина?

Весь подбираюсь. Нервы - перетянутые струны. Аж звон под темечком. Сжимаю трубку, как рукоятку ножа перед дракой, в горле - одышка, а голос спокойный, ровный, насмешливый, не мой голос: нахожусь, мол, дома, в скуке беспечного выходного дня, болею - давление, мечтаю увидеться, но удобно ли выступить с приглашением посетить такого ординарного, почти безвестного, этакую знаменитую, осиянную славы лучами, признанную широкими массами трудящихся и бездельников... Не верю барабанным перепонкам своим: придет через час! Ну... дела!

Лицо горит. Противно лихорадит. И давление наверняка подскочило - тут, выходит, я не соврал. Иду на кухню. Так, чай есть, конфеты... Уже кое-что. Вспоминаю Эдика. Провожу некоторые параллели между собой и этим мазуриком. Чем в принципе я лучше его? Тем, что он равнодушно последователен в своей лжи, а я кувыркаюсь в сомнениях? Рождается определение:

"Я - личность Сомневающаяся, а значит - прогрессивная". Отчетливо представляю, как эта фраза ляжет на бумагу: "сомневающаяся" - с большой буквы, "прогрессивная" - с малой...

Усмехаюсь, но тут же цепенею лицом - на лестничной площадке подозрительно знакомые голоса... Приникаю к дверному глазку.

В мутной, сплющенной сфере вижу жену и тещу в шубах и с сумками видимо, собрались в магазин. Жена смотрит в мою сторону, и я, невольно приседая, ныряю прочь от глазка. Котяра пакостный. Аферист.

От кого-то слышал, что душа художника или светла, или порочна. Среднего не дано. Моя душа... подловата. Ну да я и не художник. Молодой циничный журналист, в часы досуга упражняющийся в рифмах. А что от такого ждать?

Плохо живу! Плохо.

МАРИНА ОСИПОВА

Безлюдье промерзшей в ночи улицы. Грязные сугробы, вспучившиеся над тротуарами, неровные пятна асфальтовых прогалин... Мертвый проспект, погасшие скворечники светофоров. На далеком, заслоненном неясными очертаниями зданий горизонте - фотографические вспышки зарниц. Пустыня города, забывшаяся в чутком, коротком сне.

Сижу на темной кухне, смотрю в окно. Пустота. Во всем. Ни мыслей, ни чувств. Память - зрение, обращенное в прошлое, - выхватывает фрагменты безумной, постыдной хроники: стандартная квартирка, темно-зеленые обои с рисунком в стиле ампир - вазоны и гербовые лилии; горка с сервизом поставленные на попа тарелочки с изображениями пасторальных пейзажей и полнотелых дам в туниках; укрытая классическим клетчатым пледом тахта, стол, чайник на лиловой кафельной подставке; серый сморщенный зефир в обколотой обеденной тарелке; его глаза - хищные, притягивающие блеском желания; рука сухая, крепкая; чистый голубой манжет рубашки, твердо выскользнувший из-под свитера; губы, роняющие пустоту никчемных слов...

Дура, дура и еще раз дура! Зачем пошла к нему? Что, думала - попьем чайку, побеседуем чинно на темы искусства, быта и, обменявшись мнениями и впечатлениями о жизни как таковой, расстанемся? Впрочем, довольно просто сказать: "Ну и дура же я!" - но трудно заставить себя поверить в то, что это действительно так. И все же - дура! Понимала ведь, что совершается глупость, и глупость свершилась! Наваждение какое-то. Позор. Шлюха! И чего только надо тебе, чего не хватает? Муж плох? В обиде на него? Нет. Тяга к острым ощущениям? Не страдаю. Внезапная страсть к автору сценария? Белиберда. Симпатичный парень, ну и что? Хотя сейчас мне этот симпатичный остро отвратителен, но пенять на него - все равно как пьянице на водку. А может, просто оступилась? Шла и оступилась. И теперь забыть. Не было. Ну а если и было, то оплошность, ошибка, пусть серьезная, однако больше не повторю ее.

Утешилась, да? Оправдалась? Все мы ищем оправдания своих падений, отсюда, наверное, столько заумных теорий о добре-зле и цинизма. Ну а что делать? Раскаяться перед мужем? Раскаялась, положим. Кому стало легче? Мне? Ему?

Итак, согрешила. Боже, прости меня - такую-рассякую. Нет, на бога уповать нечего. Да и о чем молить его? Чтобы в самом деле простил? Но надо верить в него, бога. Вспоминать мы его вспоминаем, когда затруднительно или совестно, а относимся к его существованию как к существованию воздуха, которым дышим, - бездумно, как к непреложной данности, а не как к высочайшему дару, которым с лихвой наделен каждый.

Итак, все ясно. Живи в ладу со своей ложью, руководствуясь выверенной истиной "Никто не без греха", и надейся на время - это лучший сеятель былья и идеальный адвокат между тобой и совестью, все сглаживающий, утрясающий и со всем примиряющий. А если и вспомнится ненароком грязь дня сегодняшнего, то отсеки, как острым лезвием, эти воспоминания - мыслишкой: дескать, измен на свете больше, чем было людей, - это раз; а затем муж, он тоже ведь... кто знает? Это два.

Пустота. Во всем. Пора спать. Утро вечера... И представляю утро, пробуждение свое. Представляю то первое, о чем подумаю со стыдом, с тоской, с ненавистью... нет, не к себе. К подлому соблазнителю Вове, к судьбе-злодейке конечно, она виновата!..

Завтра утреннего скандала с мужем не будет, точно. Напакостившие и сознающие, что напакостили, угнетены этой своей сознательностью.

Различаю в темноте белое пятно раковины с крючком склоненного над ней крана. Посуда, кстати, вымыта. Вся. Полностью.

ИГОРЬ ЕГОРОВ

Сижу в полуподвале конторы, курю, рассеянно поглядывая на своего нового инспектора Ирочку, склонившуюся над кипами справок и отчетов. Прелестная девочка: двадцати годков от роду, блондиночка с милой, еще по-детски свежей мордашкой, глазки такие томно-карие, но смышленые, а сложена - конец света! Так и подмывает чмокнуть ее в губки да и совратить при случае, но, к сожалению, не до того. Дел - миллион. Нескончаемые авторемонты, клиенты-взяточники, вороха страховых бумаг... Далее - воспитание моего вечно пьяного буддиста - в карауле стоять над ним приходится, чтобы только делом занимался, а результат - всего три отреставрированные иконы за месяц! Затем квартирный вопрос. Пробиваю через председателя, разбившего свой тарантас, кооператив в доме МИДа. Во имя таких вот Ирочек и независимой жизни в целом. Машину свою председатель-дипломат калечит регулярно, так что вопрос теоретически решен. Дело за деньгами. А с ними туго. Все, что успел заработать, - четыре тысячи, но, если принять во внимание, что час назад звонил папаня, сообщив, что завтра предстоит выкупать "Волгу", я - нищий человек. Звонил также Эдик, отныне - моя правая рука в делах ремонтных, сказал радостное: директор универмага, входящий в правление нашего гаражного кооператива, въехал спьяну на своем "Кадиллаке" в асфальтовый каток, и аванс за восстановление машины в размере трех тысяч нам уплачен. Это хорошо. Несколько не ко времени, правда. Сейчас основное - продать "Победу". Иначе прощай "Волга".

Смотрю на часы. Вот-вот в контору должны прибыть оперативно отозванные от дел Эдик с Михаилом, после чего мы отправляемся на авторынок. Этих тигров я призвал на арену своих действий как защиту от возможных агрессий со стороны покупателя. На авторынке как в зоопарке. Каждая машина - клетка, а в клетке хищники.

Итак, пора к шефу. Отпрашиваться. Мну сигарету в пепельнице, подмигиваю Ирочке - дружелюбно так, без тени пошлого намека, и следую к начальству Никите Спиридоновичу. По пути заглядываю в овал зеркала, укрепленного на боковой стенке конторского шкафа с папками. Ничего малый. И одет, и причесан, и черты лица правильные, только щеки запали от забот и глаза вот у меня некрасивые: злые, острые, неприятные, будто чужие; вчера Ирочка ни с того ни с сего брякнула, что волчьи. Ей виднее. Я на нее действительно волком смотрю. Впрочем, с Ирочкой - несерьезно. Куда больше занимает меня Марина Осипова. И мысли моих редких свободных минут - о ней. Редких... Но, думаю, любые бы дела отложил - и важные, и срочные, и на что бы только готов не был, если б увидеться... Но каким образом?

Кабинет Спиридоновича. Помещение, где наглядно проявляются достоинства начальства и недостатки подчиненных. Табачный чад, фиолетовое сияние трубок дневного света на потолке, зеленые пыльные шторы, метраж - три метра на три, и если учесть, что крейсерский вес Спиридоновича - полтора центнера, а стол у него по площади - двуспальная кровать, а не стол, то мне остается маленький пятачок возле двери и стойка "смирно".

Спиридонович поднимает на меня чуткие носорожьи глазки. На сплющенном носу его чудом держатся маленькие, кажущиеся игрушечными очки.

- Ну чего, жулик? - хрипит он, багровея лысиной и ворочая из угла в угол щербатого рта потухший окурок.

Я Спиридоновича от души уважаю. Бывший десантник, боевой комбат, шесть ранений, орденов - как у маршала. В общем, мужик.

Объясняю. Я с ним откровенно и безо всяких затемненностей. Про недостаток средств, про "Победу" и "Волгу".

- "Волга"! - рычит Спиридонович. - Хорошо жить хотите, молодой человек! Весной холодильник мне на дачу отвезешь, понял?

- Если холодильник, да еще вас - рессоры не выдержат, - шучу я и, получив от начальства "о'кей", спешу к "Победе".

Возле машины бродят Эдик и Мишка, от скуки колотя ногами по баллонам.

Времени в обрез. За руль по случаю гололеда и лысого протектора садится Михаил: как-никак гонщик, мастер спорта по ралли. Эдик располагается на заднем сиденье, зябко кутается шубу из искусственного меха и, сглатывая холодную слюну, ворчит, что за помощь такого рода надо брать сотенную, а тут еще мороз, он в тонких носках, к тому же страдает бронхитом и язвой желудка, а идет, между прочим, на риск: и "кинуть" могут, и "куклу" всучить, вообще ОБХСС...

- Глохни, падла, - говорю я с блатным акцентом. - Дороги не будет!

С Эдиком я управляюсь запросто: грубо, развязно, а чуть что, сжав губы и набычившись, иду на него с гаечным ключом, и тогда он визжит, что я псих, дурмашина, и подчиняется. Я породу эдиков знаю. В их мире, где царит сила, голова в почете, если сидит она на крепкой шее. И потому интеллигентствовать не приходится.

Эдик на меня в обиде. Как первая жертва парапсихологии. Ни в какое чудо он, естественно, не поверил, головенка его привыкла мыслить категориями реально-кондовыми, но проспоренной сотни ему жаль, и он упорно гадает, каким это образом его провели. Пусть.

"Победа", пробуксовав на месте, вылетает на проспект. Пищат шины: ай-яй-яй! Мишка ездит лихо: то по газам, то по тормозам.

- Щас кокнемся, - ноет Эдик. - Гонщики чертовы. Не продадим шарабан. На такой тачке надо по-стариковски, по-импотентски... Хоть выпить поставишь?

- Поставлю, - говорю я раздраженно. Мишка рвет передачи как ошпаренный бес, и мне жалко машину. Хотя все равно отдавать в солдаты... Но ведь сколько она, родная, прослужила! Дедок на ней ездил... Каждый раз, как сажусь в нее, вспоминаю деда, детство, семейные наши поездки по грибы, к морю... Любил меня старик. И я всегда тянулся к нему. Это был добрый, мудрый гений моего детства. Старый, больной, но таким я понимаю его сейчас, а тогда, птенцом, я млел под надежным его крылом - хранимый, утешаемый - и думал, что это навечно, а оказалось, что ничего вечного и в помине нет, такие дела. А тут, в этой машине, осталась его часть - живая, настоящая. Труд его рук, касавшихся каждого винтика, запах его - родной, далекий... А та зола в урне, стоящей в нише стены крематория, - это уже не дед, так, немудреный символ памяти об умершем. И страшненький такой символ нашего времени, когда все надо компактно и экономно, потому что ничего, ни на что и никому не хватает. В том числе и места. Ни мертвым, ни живым. Пакостно на душе, слезно, тоска. И поделиться хочется, но с кем? Смотрю в зеркальце. На заднем сиденье полулежит Эд, с головой утопая в шубе. Скрипит зубами. Мишка, ровно отвердев сосредоточенным лицом, гонит машину в крайнем левом ряду по набережной. И - приехали. Свисток. Сую товарищу техпаспорт, отыскиваем доверенность, и Михаил, поджав загривок, трусит к грозному постовому, украшенному белыми ремнями, белой кобурой и белыми крагами. Эдик философски ухмыляется, наблюдая за жестикуляцией оправдывающегося компаньона. Тот возвращается покрасневший и взъерошенный. Хныкает:

- Дыру в талоне пробили!

- Не грусти, кореш, - сипло, с усмешечкой высказывается Эдуард. - Это большое удобство. Теперь будешь талон на вешалку вместе со шляпой вешать, ха-ха-ха...

Жалости в этом человеке нет.

К рынку подъезжаем осторожно. Шоферю теперь я. С трудом встраиваюсь на свободное место, но тут "Победу" заносит на гололеде, и эта тюкает бампером в дверь соседа "Москвича". Из машины тут же вылетает какой-то хрен в ондатровой шапке, свитере, кожаном пиджаке, начинает разоряться и махать руками. Рот у него полон жевательной резинки и золотых зубов.

Осматриваем повреждение. Еле заметная царапинка.

- Царапинка, - говорю я.

- Да тут... за каждую царапинку тыщу сбавляют! - блестит оскал из ценного металла. - Гони четвертной или - давай ГАИ! Снятие двери, шпаклевка, покраска, установка...

Сходимся на десяти рублях. Я уплачиваю и сажусь за руль. Молчим. Курим. Мерзнем. Гудит печка. Рынок забит машинами, как улей пчелами. Сухая, колкая поземка осыпает ветровое стекло. Мнутся на ветру серые фигуры приценивающихся. Мимо проходит узбек в унтах, в ватных штанах, в бушлате и в тюбетейке. Долго смотрит на "Победу", хлопая белыми от инея ресницами. Лицо у него коричнево-багровое от загара и от мороза. Отходит. А зря. Думаю: на этих нескольких гектарах земли, запруженных машинами, главенствуют всего лишь два нехитрых идеала: подороже продать и подешевле приобрести. Третьего не дано.

Наконец стук в боковое оконце. Опускаю матовое от изморози стекло, и передо мною возникает обрюзгшее пожилое лицо со слезящимися от мороза поросячьими глазками.

- Клиент, - воздыхает Эдуард, пуская клуб табачного дыма. Клиент одет в затасканную, с прорехами доху до пят и новенькую каракулевую шапку с огненно-рыжим кожаным верхом.

Производится осмотр машины, делается пробный круг, и начинается торг. Я прошу три тысячи, на что звучит непреклонный отзыв только о двух с полтиной. Эдик кричит, что это грабеж, и обзывает клиента по-всякому. Мишка тоже изображает возмущение. Между тем угасает пасмурный зимний день. Надо торопиться.

Клиент готовится покинуть нашу компанию, но, когда рука его нащупывает ручку двери, я соглашаюсь.

- Но на бутылку, мужик, это обязан, - быстро и находчиво говорит Эдик. Святое дело!

Начинается лихорадка со снятием номеров, переговорами с ГАИ, с оценщиком из комиссионного... Мишка забирает разницу между государственной оценкой машины и ее коммерческой стоимостью и вместе с Эдиком отбывает в гараж.

Часом позже, прилепив солидолом к лобовому стеклу табличку "Транзит", новый хозяин "Победы" доставляет в гараж и меня, рассказывая по пути, что выращивает в степях арбузы и без неприхотливой машины ему погибель. На толстых, коротких, как обрубки, пальцах его я замечаю три золотых перстня очень топорной ювелирной работы. Но главное - увесистых и внушающих, так сказать.

У ворот кооператива мы расстаемся. Смотрю на "Победу" до тех пор, пока она не скрывается за поворотом. Прощай, дед!

Вваливаюсь в душное, вонючее тепло гаража. Весь бокс занимает "Кадиллак" - огромный, изрядно покореженный, но все равно ослепительно Шикарный своей массивностью, агрессивными формами, светло-зелеными стеклами, тяжелой хромированной решеткой в позолоте и широкой шипованной резиной. Лошадей в движке этой тачки больше, чем во всех стойлах Московской области.

На верстаке - коньяк, колбаса, сыр и прочее. Тут же общество: Эд, Мишка и гость - Вовик Крохин.

Мне возвращается разница, Эдик отдает пачку денег за грядущий ремонт "Кадиллака" и сотню из них тут же забирает обратно-в счет расходов на краску, и шпаклевку. Он - главный снабженец.

Исходя из того, что расходы у нас равные, делаю вывод, что за материалы Эдик содрал с меня лишку, о чем ненастойчиво ему намекаю. Однако сразу звучит вопль, что все "оттуда", то есть импортное, Эдик друзей не обманывает, а его по-черному не уважают, и потом - давай проверь! Врет, пес, но делать нечего.

- Ну ладно, - говорит Эдик, рассматривая стакан с коньяком на свет. Чтобы клиент доехал так, как заплатил. Пьем во имя проданной "Победы", за восстановление "Кадиллака" и за все хорошее уже без тостов. Когда Эдик и Вова выходят по нужде, Мишка, одной рукой вытирая рот, другой достает из кармана пиджака конверт и бросает его на верстак. Доллары. За последнюю партию икон. Впрочем, последней у попа жена была. За очередную партию. Теперь Мишка занимается этим делом сам - ездит к здешнему резиденту мистера Кэмпбэлла. Ох, попухнем! Что касается моей доли - одна надежда: на относительную порядочность Михаила. Он, слава богу, не Эдик. Но тоже, по-моему...

На душе безотрадно. Вот оно, мое окружение. Жулики, спекулянты, валютчики. И сам я не лучше. Единственный приличный человек из тех, кто сейчас тут, - Володька. Хотя и он... Лукав, и халтура у него тоже пусть законная журналы, радио, статьи там... но халтура ведь, сам мне плакался, что засосала...

Интересно мне встретить в этом мире честного человека. Чтобы во всем. Святого, да! Я поначалу на Олега косился - может, он? Нет... Йога всякая, жизнь во имя искусства, а сам - шустрая скотобаза, черт! В общем, порою он казался благородным, но большей частью был таким, как есть. Да и вообще хорошие люди исключения, а не результат эволюции. И хотя говорят, что их больше, встречаются они реже иных.

Ну ладно. Заканчиваем гаражное торжество и бредем с Володей домой.

- Слушай, - говорит он. - Чего ты... с Эдиком этим? Нашел друга! Да и жизнь у тебя... Баба-то, прости, хоть есть? Или любовь там, не знаю...

- Есть, - говорю. - Любовь. Безутешная, безответная. А жизнь? Для нее средства нужны. И часть жизни уходит на их планомерное заколачивание, никуда не денешься.

Идем по вечерней улице. Подмерзший снег хрустит под ногами, как битое стекло. Днем прошел мелкий невесомый дождик, а к сумеркам ударил морозец, отлакировав сугробы обливной лазурью. Тихо, редкие тяжелые пушинки, снежная тина на корявых ветвях... Хорошо. Невольно смотрю на дом, где она, Марина. И вдруг взахлеб хочется рассказать все Володьке. Посоветоваться... Но он перебивает этот порыв:

- Старик, ты, кажется, на хлебном месте, все сферы в гости к вам, ха. Достань для жены дубленку, замучила. Теща к тому же выделяет монеты...

Я киваю: будет дубленка. У меня теперь насчет дубленок без проблем. Оброс связями. Сижу в них, как паук в паутине. Дернул за одну из паутинок дубленка, дернул за другую - квартира... Сказка, ставшая былью. У меня иные проблемы. А про актрису мне рассказывать уже не хочется.

- Да, - спохватился Володя. - А что, ты говоришь, у тебя с любовью-то?

- Появилась любовь, - отвечаю невозмутимо. - А на следующий день появились родители и уплотнили в смысле жилплощади. Так что тебе повезло больше.

- Это уж точно, - смеется он. - Это... за мной - коньяк! Ну и прощаемся с поэтом. Домой мне попасть не жаждется. Слишком много эмоций и хорошая погода. Я иду знакомым маршрутом к дому, где она - Марина-Мариночка. Размякший, томно-грустный и счастливо-несчастный. Слоняюсь по переулкам, прилегающим к месту ее постоянной прописки, дышу в нос коньяком и шепотом каких-то красивых стихов. Слова почти все забыл, но прекрасная музыка их звучит в моей душе. Наверное, я большой чудак.

ВЛАДИМИР КРОХИН

После окончания летучки главный повелевает мне остаться. Главный мужчина серьезный. Либерализма в нем - ни-ни. Взираю на него непоколебимо-властного, в огромном, со спинкой выше головы, кресле. Черный костюм, белая сорочка, галстук... Лак на прическе, физиономия отскоблена так, что лоснится, челюсть волевая, килограмма на два...

С главным отношения у нас ровные, но стоит мне эта ровность дороже зарплаты. Общение с ним все равно что ремонт необесточенной электросети: чуть ошибся - получай! Своенравный, и попробуй возрази или не сделай чего - угнетет.

- Я подписал приказ, - говорит главный сухо, но звучно. - О вашем назначении на должность ответственного секретаря. - И замолкает в ожидании от меня определенных слов.

- Спасибо за доверие, - отвечаю серьезно, но и юморку в интонацию подпускаю, так что нормально выходит: и не придурок, и не блюдолиз.

- Да, но ваше место теперь свободно, - продолжает главный и вновь создает паузу.

- Козловский, - говорю я - Вы знаете его. Наш старый автор.

Козел срочно ищет службу со сверхзадачей "не бей лежащего", и, хотя более безответственной натуры я не встречал, все-таки рекомендацию даю. Как бы ни было, а он мне нравится. Непосредственностью своей, честностью, вообще разнесчастный весь, беззащитный... А в случае проявления разгильдяйства я ему тут, на месте, мозг вправлю и вообще действия его подкор-ректирую. Справится! Покраснеть за него, конечно, придется, не без того...

- Подумаю, - наклоняет главный идеальную прическу. Разговор, кажется, окончен, но чувствую, у начальства имеется еще кое-что на предмет сообщений.

- Теперь сугубо личный вопрос, - говорит главный. - Я слышал, что у вас есть контакты с автосервисом... хорошие мастера, приличные люди...

У главного - "Волга".

- Сделаем, - механически отвечаю я, вспоминав Игоря.

- Капитальный ремонт передней подвески, замена рессор, амортизаторов, карданного вала, - жестко уточняет главный. - Только если обещаешь - наверняка. Трепачей не люблю.

Я составляю из указательного и большого пальцев "нолик", фиксирую его в жесте "считайте - исполнено", и мы расстаемся.

Машины, машины... Всю жизнь - около вас. Сначала уютом нас привораживаете, а после начинаете обкрадывать - по всем статьям. И диктовать, как людям с людьми отношения строить. И не в плохо налаженном сервисе дело, в ином - укладе жизни, принципах ее...

Звоню Игорю - человеку в данном смысле вообще обобранному подчистую и пропащему вконец. И получаю решительный отказ:

- Нет. "Кадиллак" надо красить, потом со своим новым тарантасом разбираться, никак! Но Эдика тебе выделю. Кстати, давай с ним на пару, чего? Окунись в среду, правильно выражаюсь? Будет материал. Да еще и заработаешь на своем командире.

Вот так да. А я надеялся... Но отказать шефу теперь невозможно: неправильно поймет. Или Козла послать отрабатывать с этим Эдиком свою новую должность? Нет, Козел не механик, он - теоретик... Эх! Как же опасны твердые обещания! Влип. А, отовремся! Умер мастер. Хотите - идите воскрешайте. Точка. Займемся делами. Дела - это передачка. И опять туго с афоризмами. Сочиняю: любое добро наносит урон злу. Нет, фраза для бумаги, а не для эфира. А ведь ничего так залепил... В смысле идеи. Жаль.

Раздражаюсь. Обрыдло! Передачки, передачки... А может, написать стихотворение? Прямо сейчас. Пересилить себя, заставить и написать. А, телефон! Привычно выдергиваю вилку из розетки.

Ну-с, стихотворение. О чем? Сижу, глядя в окно на "жигуль". А здорово ведь ребята покрасили, в ноль... Сумятица образов, воспоминаний и, наконец, ощущение находки... Легкое, как прикосновение крыльев - беззвучных, мягким дуновением скользнувших возле виска и тут же пропавших, растаявших...

Завороженно смотрю в детство: июльский теплый лес, пыльная дорога, бирюзовое поле овса; раздвигая хлесткие ветки елок, выхожу на луг; стрекотание жизни в травах, лиловые грозди колокольчиков, парной запах хвои, цветов; рыжая россыпь лисичек в ветхой прошлогодней листве; пирамиды муравейников; я упоен этой подлинной зеленой жизнью, и вдруг - внезапный, отрезвляющий диссонанс: туша мертвой коровы, разлагающаяся на пожелтелом от зловония пятаке травы...

Ничего сюжетик.

Так. Э... "Шел я..." Фу-ты... "... лесом, видел беса, бес картошечку варил. Котелок на член повесил, а из зада дым валил"... Э... так. "Лес, влаги, жизни исполненный..." Не то, не то! Стоп. Не описывать же дохлую корову? Ну гадость, что дальше? А потом - корова. Ладно бы лось какой. А может, убитый герой? Занесло, идиота! "Все живое прекрасно, и все мертвое чуждо живому..." Так-так, дружище... "Лес. И луг, и небес синева..." Понятно, синева, не серобуромалиновость. На фиг! Займемся передачкой. Корова... Деятель!

А что, если прозу? Не сию минуту, ясное дело, но иметь в виду? Пусть сатирическую. Но не фельетонную, а истинную, большую. Чтобы была жизнь, но не карикатурная, не условная, а такая, как есть, - с живыми, дышащими, страдающими людьми, без потуг на гротеск, а уж если и гротеск, то с амплитудой безмерной, уродливо и фантасмагорически расплывающейся... А могу я действительно написать что-либо стоящее? Вот о своей жизни разве что? Без прикрас. Телеграфным стилем.

Задумываюсь. Идея поначалу кажется ослепительной: о, это был бы роман века! - но потом как-то меркнет... Сама собой.

Я беру перо и вывожу очередную строчку передачки. Внезапно, чуть ли не до слез расстраиваюсь. Все не так! Хочу в небеса, а ползаю червяком. Не выйдет из меня ни поэта, ни прозаика.

И должность ответственного секретаря, по-моему, замечательная должность! А в нашей редакции, где завотделами - люди серьезные и каждое слово вымеривают сто раз, если и читать разучишься, все равно до пенсии с этим недостатком досидишь и не допрет никто, а в случае чего и главный надо мной, и замы... Институт вот закончу...

В унылом кружении этих мыслей прибываю домой. Сын в детском саду, тесть на работе, жена тоже - она у меня хирург, режет сейчас небось вовсю... Теща, по случаю пенсионного возраста, слоняется из угла в угол и беспрерывно пользуется благом телефона. Делюсь с ней успехом продвижения по службе. Сдержанно поздравляет.

Сажусь за стол. И тут же вскакиваю. Везде столы! Дома, в редакции... Эх, не сидится на месте, не радуется... А причина - любовь. Теперь точно знаю, что любовь, и не менее точно, что блажь это, а не любовь. У нее - свое, у меня свое, а то, что было на квартире у Игоря, - дурной сон. Все как-то внезапно, грязно, будто оба делали гнусность, знали, что делаем именно ее, и торопились сделать поскорее, чтобы поскорее расстаться. Да разве это любовь? Собачья свадьба. Или повинны жесткие обстоятельства быта? Нет... Любить мы не умеем, наверное. Либо не научились, либо разучились, либо просто времени на такую роскошь не хватает...

Звонить ей я не в состоянии. Да и что сказать? Воспоминания у нее от этого рандеву тоже не лучшие, но если я скорблю за обоих, то меня ее воображение рисует в однозначном варианте: хитрой, развратной скотиной. И правильно рисует!

Не обедал. Хочу сказать теще, что не обедал, но теща улеглась на кровать и млеет как мумия, с головой укутавшись в плед, - то ли дремлет, то ли усекла, что меня надо накормить, и притворяется, что дремлет. Она готовить не любит и это дело предоставляет жене, то бишь дочери. У тещи, между прочим, существует любимая поговорочка: мол, настоящая женщина должна уметь сделать из ничего винегрет, шляпку и скандал. Шляпку она действительно в состоянии, она на них помешана - все шьет и шьет, как в ателье, и барахла у нее - два шкафа доверху; насчет скандалов вообще без проблем, как дышать, а вот винегрет от нее не дождешься.

Холодильник набит полуфабрикатами, но так, чтобы разогреть и поесть, ничего. Начинаю готовить суп. На семью. Благое намерение. И имеется к тому же все. Куриная крупная нога, морковь, бородавчатая картошка. Когда варево закипает, вспоминаю о соли. Соли нет. Вечно какая-нибудь сволочная мелочишка испакостит все большое благородное дело.

Отправляюсь за солью в магазин. В универсам. Неологизм, ха-ха.

Покупаю брикет соли, иду сквозь толпу к кассе, и вдруг - ее глаза. Прямо передо мной. Заслоняют все. Обмираю, как на краю бездны. Затем выдавливаю из себя улыбочку: что, дескать, делаешь тут, в универсаме? Жратву, дескать, покупаю, такие заботы. Ну вроде и разбежались. Тем паче вижу: неприятна для нее эта встреча, вижу надменную отчужденность в серых больших глазах ее, оттененных от матовой бледности лица синяками усталости, бессонницы... слез? Последнее пугливо увязываю со своей персоной. Или враки, чего там расстраиваться? Значит, разбежались? Нет. Не могу. Хожу за ней дураком со своей солью, смотрю, как она берет сок, сыр, молоко, помогаю укладывать все это в сумку; после секундного замешательства принять помощь она соглашается, но не сказать чтобы с охотой... Народ реагирует. Обращает внимание. На меня, конечно, никакого, все - на нее, но мне приятно. Такая женщина... Может, думают, муж... Счастливчик, думают, такую бабу отхватил! Да, муж у нее счастливчик, везет некоторым. А вдруг и воет от нее, кто знает? Вот бы потолковать по душам.

У входа я сумку забираю. Она пытается спорить и даже "выкает", но тут поскальзывается на ступеньках, я подхватываю ее за талию и целую. Прямо на улице. Что будет? Стылое, убийственное презрение. Но я не смущен, и взгляд мой строг. Я кладу ее руку себе под локоть, в тот же момент чувствуя, как сопротивление в ней уступает безразличной покорности, будто лопнула перетянутая струна и там, где она тянулась, - пустота.

Провожаю ее домой. Идем молча. Рука ее мертва, лицо отрешенно...

Меня пробирает дрожь, я возбужден до ломоты в зубах. Я люблю эту женщину, люблю, и, видимо, свела нас судьба не понарошку, а категорически всерьез, и чем-то это кончится. И может, плачевно кончится, но отчаянный восторг охватывает меня, и, как глоток штормового ветра, хлестнувшего в лицо, я пронзительно-сладко ощущаю: это жизнь!

Вхожу с ней в подъезд. Она противится, но я вхожу. И, обняв, целую вновь. С мороза щека ее пахнет дымом костра.

- Послушайте, - говорит она низким, срывающимся от бессилия голосом. Вы... негодяй! Да не мучьте же вы меня! - вырывается у нее каким-то иступленным плачем, она с силой выхватывает у меня сумку и бежит по лестнице вверх.

Направляюсь домой. Мне хорошо, очень хорошо. Я все понял. Я обязан заставить ее стать моей женой. И я добьюсь ее, потому что она - то, что искал и чего недоставало всю жизнь.

Дверь открывается, и сразу - три лица. Возбужденное, беспечное - сына; в глубине комнаты - мрачное, с отяжелевшими скулами - тещи, и прямо передо мной жены. Лицо нормальное, но глаза - два нацеленных в меня штыка.

- Ну, милый муженек, - воркует супруга райским голосочком, - где был?

- За солью... - Тут я сознаю, что соль осталась в сумке... Хлоп! С удивлением доходит, что это пощечина, шапка валяется у меня под ногами, я поднимаю ее, отмечая, как с жены на меня и обратно путешествует изумленный взор сына Коленьки.

- Нацеловался с актрисочкой своей?! - звучит голос супруги уже с дьявольским торжеством. - А распинался... я тебе не изменяю, я то, я се, ты для меня...

- Успокойся, Аллочка, милая, - утешает теща, уводя рыдающую супругу и крича мне, что всегда знала: я мерзавец, бабник и так далее.

Я снимаю пальто и скрываюсь в своей комнате. Сажусь за стол. Ну ничего. Сцена. Бывает. Потом - застукали, так уж было с кем. Меня и уважать можно.

Нет, конечно, сидеть так - китайская пытка. Я срываюсь с места и оказываюсь перед тещей и стонущей во всхлипах женой.

- Я же в знак приветствия! - говорю я. - Подумаешь!

- Ты, знаешь... гвоздей в гитару не забивай! Ты с ней из магазина выходил, в знак приветствия! - доносится злобно сквозь злые слезы, а теща начинает орать так, что я невольно ретируюсь в свои апартаменты.

К Козлу, что ли, податься? Ну это вообще будет конец света...

Терпи, брат. Замри, как клоп, и терпи. А может, и пусть он будет, этот конец света? Нет... А почему нет? Тьфу, не мужик я, а... Чего бояться? Почему в своей жизни я не совершил ни одного поступка как такового? Почему всегда по течению, почему?!

Ладонью уперевшись в лоб, вспоминаю самое отрадное из всего прожитого: я, холостой, убываю с делегацией журналистов в Берлин, где прохлаждаюсь две недельки, приятно развлекаюсь, познавая мир и радуясь пестроте бытия человеческого. Были же деньки! Что бы только не отдал за подобное в настоящий момент! Вот стану, может, знаменитым поэтом, тогда и поезжу...

У знаменитых на сей счет без проблем. И с женами, и с квартирами меньше затруднений. Меняют их, как носки. А жизнь - вечный праздник.

- Пап...

Я вижу перед собой сына Коленьку. Уже вечер. Жена поехала плакаться к подруге, тем более еще вчера к ней собиралась. Тесть болтается на работе, он обычно до полуночи там торчит - то ли в работу влюбленный, то ли теща заела, жена то есть...

- Пап, - говорит Коленька с сочувствием. - Достань книжку. Где сказки. Она высоко, я не умею...

Книжка в полках, а полки в комнате, где теща.

- Там... бабушка, - говорю я.

- Она спит, уже храпит, я слышал, - уверенно отвечает он. Меня захлестывает нежность. Я прижимаю мальчика к груди, дышу запахом его волос прекрасным, детским, пшеничным, родным, и мы сидим так долго-долго. И чем дольше, тем более я не понимаю, как найду в себе решимость расстаться с ним, да и с этой семьей, домом... А что, если все остальное - неправда, вздор? Что, если вина во мне и надо что-то изжить в существе своем, и тогда мир станет другим и все, что плохо сейчас, что мучает, будет...

Ложь. Ничего не будет. Просто я слабак. И часто из-за того, что слабак, - трус и подлец. Тряпка, в общем. Есть такая форма существования материи.

МАРИНА ОСИПОВА

Четыре часа утра. За окнами - промозглое ненастье мартовской ночи, бухает ветер в затекшие льдом стекла, а в запотевшей черноте их зеркал, искрящейся городскими огнями, - блеклое отражение квартиры и суеты наших сборов: муж на два месяца уезжает на съемки за границу. Повезло.

Зов сигнала такси, затягиваем ремнями пузо чемодана, обмениваемся рассеянными поцелуями, и вот уже хлопает внизу дверь лифта, стихает вдали гуд мотора... Одна. Брожу по комнатам. Потом сажусь в кресло и засыпаю до первого телефонного звонка. Снимаю трубку. Сначала там чихают, а затем сдавленным голосом просят меня.

- Я, - говорю я.

Оказывается, корреспондент. Хочет взять интервью. Газета та, где работает Володя. Интервью эти бывали уже неоднократно, глупейшее занятие для обеих сторон, но не уважить журналиста не могу: очень уж распинается, да и почему бы не потратить часть свободного времени на собственную рекламу? Соглашаюсь.

Дома жуткий развал, и ликвидировать его ради корреспондента как-то не жаждется. Договариваемся о встрече возле метро за полтора часа до начала спектакля. Полчаса - чтобы дойти до театра, и час - для неторопливой беседы за кулисами. Кажется, вполне достаточно.

Опускаю трубу, и тут же - второй звонок. Володя. Вся поджимаюсь. И такая тоска наваливается... Столько в этом человеке силы и напора, что возникает унизительное ощущение, будто ты - марионетка. Говорит, надо встретиться, и, не успеваю я собраться с мыслями для тактичного отказа, заявляет: жду после спектакля у служебного входа-выхода. Отбой.

Озноб пробирает - слишком далеко все зашло, и, если по слабости моей зайдет еще дальше, - погибну. Нутром чувствую: намерения у него серьезные до опасного, но поддаться его воле - дать столкнуть себя в пропасть. Два бракосочетания были, достаточно. А появление любовника у жены мой муж категорически не заслуживает. А поэтому... с Володей увидеться надо, и надо сказать, чтобы впредь на мой счет не обольщался. Вот так. И пора обзаводиться детьми - подобные ситуации исчерпаются немедленно. Где только взять время на детей? Да, времени на них нет. Но потом время уйдет... Смотри!

Вновь гуляю по квартире, слушаю магнитофон, кручусь у зеркала - благо сегодня нет репетиции. День таким образом проходит. Вхолостую. Ну ничего. Как оправдание дневного безделья - плотная программа вечера. Два свидания и спектакль.

Вылезаю из душной норы метрополитена, и тотчас ко мне подходит интервьюер. Ну и глаза... Сталь, бритвы точеные. И сухощавое, жесткое лицо кажется потому раздраженным, напряженно злым, но говорит мягко, приветливо:

- И где же будет происходить интервью?

- Посидим часок за кулисами, - отвечаю, - затем вы пойдете в зал, а я на сцену. Плюс - дорога к театру.

- Насчет дороги - это машина есть, - говорит он, и мы следуем к машине огромному, сногсшибательному "Кадиллаку" цвета бронзы.

Присматриваюсь к корреспонденту. Странное преуспевание на этакой скромной должности. Одет как преуспевающий европейский бизнесмен, а машина уверена, ни один главный редактор на такой не ездит. Но какая-то нарочитость в этом, фальшь - словно слуга в барской шубе.

Забираемся, нет - входим внутрь дворца на колесах. Сиденья как троны. Кожа, элегантные подлокотники... Одно неудобство: крепко, до рези в горле воняет свежей краской и прогорклым перегаром табака. Корреспондент, как бы перехватывая мои мысли, краснеет, опуская стекло.

Вопросов его я не дожидаюсь - какой-то он вареный, этот газетчик - и начинаю все рассказывать сама. От первой до последней роли вкратце, о генеральных взглядах на современный театр и кино - моих и посторонних, о режиссерах, драматургах и о разном. Упоминаю о Володе, как о сослуживце корреспондента. Тот почему-то мрачнеет, подтверждая: да, дескать, Вова - его приятель.

- И как вам... он? - задаю глупый вопрос. Мычит, что, мол, нормально.

- Кстати, - сообщаю, - после спектакля мы с ним должны встретиться. Он автор сценария "Оригиналов", вы знаете, конечно... - И смотрю на часы: пора трогаться.

Нос лимузина выползает из-за стоящей впереди громады рефрижератора, стремительно торкается вперед, но тут слышится лязг, машину встряхивает - мы наверняка смяли крыло. Я ахаю сочувственно, однако водитель великолепно равнодушен: бывает, мол, главное - рефрижератор цел.

- Такая машина! - сокрушаюсь я.

- Не машины нас наживают, а мы их, - цедит он. Ну, если это не поза, то рядом либо миллионер, либо крупный философ. Однако крупные философы на лимузинах не разъезжают, а миллионеры в корреспондентах не служат.

Идти на спектакль эта непонятная личность отказывается, мы прощаемся, но когда выглядываю из окна гримерной на улицу, то вижу его сарай на колесах в карауле у служебного входа. Странный тип. И весьма.

Настраиваюсь на роль. Интонация первых слов, пластика, первого жеста... Это - как упор для бегуна на старте. Дальше - бег. И всякий раз в неизвестность. Театр - тоже производство, но если на конвейере все определяет технология, качество и цифры, то здесь свобода импровизации - правда, в рамках предписанного драматургом и режиссером. Но рамки эти как бы сбоку, так что вверх и вниз можно взлетать и падать в зависимости от желания и таланта.

В холле, за кулисами, праздничная суета спектакля, и на миг, глядя на лица актеров - отдыхающих, бренькающих на гитарах, что-то обсуждающих, выныриваю из отрешенной своей углубленности.

Люблю свой театр. Мой второй дом, маленькое отечество. И этот холл с его диванами, фикусами, облезлым роялем, и шумные гримерные с зеркальными стенами и пыльными ковровыми покрытиями, и канава рампы... Мы часто приходим сюда, когда и не заняты в спектакле. Поболтать, посоветоваться, посмотреть друг на друга из зала. Здесь как на корабле. Есть кубрик и вахта, боцман, капитан и друзья. И мы - матросы этого корабля, и вокруг нас - океан зрителей. Сильно, конечно, об океане, но, когда после спектакля стоишь на высветленном прожекторами дощатом настиле сцены, видишь и в самом деле океан чувств, эмоций, многоглазую, пеструю, рукоплещущую толпу, и ты - над ней. Хоть пошлое сравнение - как чайка, ей-богу. Есть в этом что-то от полета, парения, волшебства, вечности...

А сейчас зал темен. Черное, дышащее внимательным ожиданием пространство. И я перед ним, в косо наклоненной колонне света. И бросаю в черноту тонущие в ней слова, и волнуюсь так, как впервые, и постигаю торжество сцены.

Потом - гримерная, увядающий шум за ее дверью - конец спектакля, конец праздника; сдаю платье, одеваюсь, наспех пудрюсь, натягиваю сапоги - и бегом к выходу.

Шикарного автомобиля уже нет, но открывается дверца белых "Жигулей", и в сумерках различаю лицо Володи. В беспечности, еще захваченная порывом сцены, сажусь в машину, дверца мягко захлопывается, и тут же перехватывает дух от плотной, тягостной атмосферы чего-то невысказанного, сложного и вместе с тем до унылого будничного.

По дороге непринужденно рассказываю о корреспонденте. Кивает: знаю. Хмур. Наверняка грядет серьезный разговор, и болтовней я пытаюсь оттянуть его начало. Трушу.

- Ну вот... приехали, - говорю с вымученным кокетством, должным сгладить острые углы недоговоренности. - Спасибо.

- Что же ты... не пригласишь? На чашку чая? - глухо, не глядя на меня, отзывается он. - А?

Начинается!

- Прости, но сейчас там не та обстановка.

- Беспорядок после отъезда мужа? - поднимает он на меня глаза. - Я был на киностудии, так что информирован.

- До свидания, - как бы не слышу я и открываю дверцу.

- Постой, - удерживает он меня за руку. - Давай без... Оба оказались в одной и той же истории, и продолжить ее придется.

- Историю надо кончать, и как можно скорее, - вырывается у меня нервно.

- По логике - так, - соглашается он. - А сердечко-то на перебоях, нет? И разбираться, почему и что, - боязно, стабильности хочется. Семья в этом мире ценность истинная, и если переоценивать ее, то не дай бог ошибиться? Что, аналогичные сомнения?

- И ты предлагаешь подняться ко мне, лечь в постель и разбираться в перебоях, переоценивать ценности и сомневаться в правильности сомнений?

- Не обижаюсь, - отвечает. - Это не ты, это твоя тяга к стабильности на меня ощетинилась. Кстати, стабильность - явление чудное. Но - относительно тебя и меня. Только. Такой уж я эгоист.

- Володя... - Слова тяжелые, вязкие, как тесто. Я, ужасаясь, сознаю, что говорю не то, да и... я ли говорю сейчас? - Уезжай! Сегодня это грязно, подло, ты сам потом будешь презирать меня...

Он уезжает. Я знаю: уезжает с надеждой, без разочарования, досады, - и вдруг желаю, чтобы вернулся, остался, и, глядя на скрывающуюся за покатым горбом переулка машину, на его силуэт в морозно осеребренном светом встречных фар стекле, думаю, что запуталась в этой жизни и во всех понятиях о ней на день сегодняшний - окончательно.

И жутко от этого, и смутно до слез и сладкой тревоги, и умереть хочется. И жить, конечно.

ИГОРЬ ЕГОРОВ

Первоначальный замысел заключался в знакомстве с актрисой под личиной репортера. Иного подступа для какого-либо перспективного контакта я не нашел. Далее намечалось связаться с Володькой, заставить его накропать интервью и тиснуть в газетке. Я полагал, что в честь моих бесчисленных услуг отказа с его стороны не последует. План рассыпался, как пирамида бильярдных шаров в начале игры. Все было не так, и все было плохо. Выслушал ее монолог, построенный в пределах конкретной задачи, - будто телевизор посмотрел, не более того; изуродовал крыло "кэдди" - всю ночь потом с ним колупался - и в довершении всего открыл ее знакомство с Крохиным. Его, слава богу, перехватил у театра, нагородив в свое оправдание хрен знает что: дескать, одному из друзей была необходима некая информация и получить информацию можно было лишь этаким, более чем странным образом. Володька хоть и пялил на меня глаза в недоумении, но принял известие просто и выпытывать ничего не стал. Относительно интервью даже одобрил и посоветовал мне попытать удачи на поприще журналистики самому. Ерунда, конечно. Каждый кулик в свое болото зовет. Обещал также свести с Мариной поближе - собраться компанией, посидеть... Я повеселел. А то - что интервью? Ну поговорили. А воз, как выразился баснописец, все там же. Конечно, при встрече здороваться будем или билетик в театр попросить смогу, хотя тут у меня такие возможности - ей самой впору ко мне обратиться. Да и что в театре смотреть? Изображают на арене какую-то жизнь, но не жизнь это, и правды в ней ни-ни. Хотя, может быть, такое мое мнение от того, что я здорово очерствел и стал остро критического склада реалистом. Да и вообще погряз в вульгарном материализме. Раньше хоть книги читал, а сейчас разве фильмец у приятелей по видео поглазеешь, и все. Про какого-нибудь "грязного" Гарри с пиф-паф. Мечтаю, кстати, о собственной видеосистемке.

А она, Марина, дуреха, думала ведь, будто я к ней как к человеку высокого искусства, как к знаменитости! Очень надо! Подумаешь, лирическая героиня! - вагон их. Люблю я ее, вот в чем дело. Я сильный, уверен, человек. А в искусстве - будь то литература, кино, театр, мы в первую очередь ищем между строк и слов самих себя, оправдания и подтверждения собственных слабостей, чем искусство и привлекает. Может, кто-то и подтверждения силы своей ищет. Но мне и то и другое ненадобно, я себя понимаю без комментариев.

А встреча наша все же была событием... Все помню. Ее слова, голос, помню прощание, когда держал узкую ладонь, затянутую тонкой перчаткой, вглядываясь в ее глаза - холодные, прекрасные, серые... Теперь без нее я не мог, но сосредоточиться на данном вопросе препятствовали заботы. В частности приобретенная в комиссионке "Волга", представлявшая готовый к переплавке лом: гниль, ржа, одно название - машина. Когда с папаней ехали из магазина, я на всех парах проскочил через здоровую лужу, и папаню окатило грязью с ног до головы - в полу, подло прикрытая картонкой, обнаружилась обширная дырища. В общем, сплошное разочарование. Купил драндулет и нашел себе горе. Реставрировать этот хлам просто руки не поднимались. Но тут возникла мыслишка. Жил в нашем доме научный работник, владелец свеженькой "Волги", и находилась тележка в одном из гаражей под железнодорожной насыпью. Работник этот, поговаривали, уехал в долгосрочную командировку за границу, а его родственники насчет этой "Волги" не чесались: по крайней мере, гараж каждую зиму был завален снегом, а замки обросли ржавчиной. Подумалось так: угнать, вварить панель с моим номером кузова, движок тоже пока собственный воткнуть, а все оставшееся от моего инвалида сплавить налево через Эдика-я тут обронил ему о видах якобы на новый кузов, и он в момент сыскал купца на старый. Купец давал две тысячи. Вариант.

Поднять в одиночку дело с угоном было не просто и по соображениям техническим, и в плане отсутствия моральной поддержки. В сообщники вырисовывался Михаил, тем более на днях я обнаружил концы, как устроить товарищу квартиру в новостройке неподалеку от деревни. Я - квартиру, он - угон. Кстати, свои доллары и часть моих он вложил в партию японской аппаратуры, выгодно продал ее и теперь мог обставиться как большой человек.

Был я в гараже, сидел в яме, разбираясь в болезнях своей гнилухи, когда подкатил Михаил в новорожденной, только-только с завода, интуристовской "Волге" - клыкастой, чистенькой, асфальтового цвета; я перекосился, сравнив эту конфетку со своим аппаратом. Из машины вышла девица в невзрачном пальтишке, розовой вязаной шапочке, очечках, с золотушным, испещренным родинками лицом.

- Моя невеста, - представил Михаил. - Нина. - И я пожал ее костлявую, птичью лапку.

Была она серьезна, деловита, причем настолько, что сразу представилось: служит, наверное, в бухгалтерии какого-нибудь бумагоуничтожающего ведомства, работу свою воспринимает всерьез и всем в этом мире довольна. Тоскливое, короче, впечатление. Мымра. Вот парадокс, кстати! Мишка неглупый, жизнерадостный малый - и выбрал такое горе от ума. Пойми душу человеческую и тайну любви. Да, еще. Когда ручку ее пожимал, вдруг понял, что так же, как она не нравится мне, я не нравлюсь ей. Вообще-то закон: если неприятен тебе человек, значит, он от тебя тоже не в восторге.

Нина эта, вжав головенку в воротничок кошачий, как цуцик торчала в "Волге" и читала книженцию, а мы с Михаилом производили в гараже осмотр моего тарантаса.

- Чтобы сию автомобилю в люди вывести, - заключил Михаил, - год отдай. Считай, документы купил. Хотя, конечно... Машина в отличие от скрипки Страдивари со временем ценности не приобретает...

Он был в новенькой дубленке с белым, как цыплячий пух, воротником, при галстуке, джемпере и в черных диагоналевых брюках. Рожа его цвела от счастья, любви, надежд, преуспевания, и вихры златые курчавились из-под бобровой шапки.

Я-в грязной спецовке, с руками как у негра, присел на верстак. Закурил. И выдал неторопливо идейку. Мишка слушал, тускнея взором.

- Обалдел? - спросил он с презрением. - Знаешь, как это называется?

- Закон оскорбим, да? - усмехнулся я. - Тайное хищение. Ужас какой! А знаешь, как называются операции с иконками и с денежками, где старичок в буклях? Там, в кодексе, за такое на всю катушку предусмотрено. Конечно, с иконками - не марко, тут мы благородные жулики, а там - грабители, шпана, но суть-то одна. - Я говорил, а сам диву давался, познавая с каждым словом, что мы всамделишные, натуральные преступники. И, с позиции государственности, опаснейшие, вероятно, элементы, учитывая наш криминальный потенциал. А раньше не доходило почему-то. - Затем так, - вещал я. - Устраиваю тебе квартирку. За дело подобного рода надо отстегивать. И будь здоров сколько. Но это - мой вопрос. Так что помощь твоя финансово компенсируема.

Это был аргумент. Физиономия Михаила обмякла. Настроение я ему, конечно, подпортил.

- Ну, подумаем, - сказал он, переминаясь в новых, как из пластмассы отлитых башмаках. - Но если накроет ГАИ, я ни при чем, учти.

- Мы есть джентльмен! - вспомнил я Кэмпбэлла, а вслед за тем зону, которую видел однажды из окна поезда: серый деревянный забор, рогатки сигнализации в шишечках изоляторов, нити колючей проволоки, ряды беленых бараков... И жуть взяла. На миг осекся. Может, на фиг? "Волги" эти, блатные квартиры, модные видео- и аудиосистемы... Нет, что-то зудело, талдычило: ты везучий, прорвешься. И я покорно отдался водовороту судьбы - куда выкинет, там и будем... Смутно, конечно, понимал, что люди за этим забором и проволочными ограждениями думали то же самое, но... я же везучий! И потом - каждому всегда кажется, что он не каждый...

Гаражик, в смысле дверь, мы уговорили в момент: лом - проблема с замками разрешилась в течение секунд.

Вошли. Пыльная, настоявшаяся духота. Расплывчатый кружок света от фонаря маленькой луной проплыл по зачехленной "Волге", метнулся по стенам: стеллажи, на них - покрышки, канистры, банки с автокосметикой...

Мишка прикрыл дверь и погасил фонарь. Миг темноты. Меня от макушки до пяток как током пробрала дрожь. Это было настоящее преступление - откровенное и дерзкое. Как безумие или сон.

Замок у машины оказался хитрым: пришлось курочить окантовку, вскрывать ветровичок и уж после, изнутри нащупав ручку, открыть дверь. Работали мы, как полагается, в перчатках. Я был мокрый насквозь от тихого ужаса и напряжения.

- Открой капот, - просипел Михаил из темноты. Он то и дело гасил фонарь со страху.

Я нащупал скобу привода, нажал на нее, как на гашетку, и тут раздался страшенный грохот, будто упал комод. Обезумев, я вывалился из салона, став на карачки. Замер, ощущая, как по лбу прохладными червяками ползут струйки пота.

Секунду стояла какая-то библиотечная тишина.

- В яму... сука, - донесся сдавленный болью голос товарища. Мишка, поднимая капот, сверзился в смотровую яму.

- Ты... в порядке? - пролепетал я.

- Фонарь... - Он искал фонарь.

Вскоре внизу замерцал свет. Михаил, кряхтя, выпростался из-под брюха машины. Сел на корточки, спиной упершись в боковину бампера. Отдышался. Тихо, истерически хохотнул, качнув головой.

- Ничего, старик, - сказал я, справляясь с испугом. - Сядешь как-нибудь после душа, кафеля и полотенец напротив шикарного цветного телека в новой квартире, нальешь в высокий бокал мартини, обнимешь жену-красавицу.... И вспомнятся страдания, и решится, что было за что.

Мишка безмолвствовал. Я понимал: сейчас перед нами обоими стоял один и тот же вопрос: может, уйти? - но понимал и то, что вопроса этого никто не задаст вслух - поздно уходить.

- Если еще руль на замке, тогда... - сделал я попытку к отступлению.

Михаил навел фонарь на руль. Замок зажигания нас поразил: хозяин, вероятно, был полный кретин: поставить на двери черт знает что, превратить ее буквально в сейф, а к зажиганию подвести хлипкий, разболтанный замочек от горбатого "газика" времен моего отрочества.

- Замок-то! - озаряясь улыбкой, возликовал Михаил. - Гвоздем включим, копейкой, ядрена вошь! Аккумулятор ставь! Живо!

Я вытащил старый усопший аккумулятор, подернутый паутиной, вставил наш. Затянул клеммы. Подкачал бензин. Тосол был в норме, масло - по уровню. Шепнул Мишке, склонившись над двигателем:

- Давай! Пуск!

Тот торжественно вздохнул.

Я приготовился к глухому стрекоту стартера, первой вспышке в цилиндрах, тупо уставившись на неподвижный пока винт вентилятора.

Послышался лязг и одновременно с ним - такой звук, будто пырнули ножом мешок с крупой.

- Чего... там? - осторожно спросил я, светя фонарем на лобовое стекло.

Мишка вращал влажно блестевшими, изумленными глазами и страдальчески сопел. Рука его была словно приклеена к замку. Я заглянул в. салон и чуть не потерял сознание... Бледную, конопатую Мишкину руку держали, сомкнувшись на ней, огромные, хищно отливающие голубым металлом щипцы. Кровь черными тяжеленными каплями медленно выступала из-под проткнувшей запястье стали и извилисто текла по белым, как гипсовым, пальцам, мертво державшим новенькую, девственно блистающую копейку.

- Нога, - сказал Михаил ошарашенно.

Я посветил фонарем на педали. Та же картина. Щипцы, ухватившие лодыжку и насквозь прокомпостировавшие ее. Вот тебе и замочек с ноготочек! Коварная приманка!

- "Секретка", - посоветовал Мишка голосом, полным терпения и страдания. - Ищи!

"Секретку", размыкающую мертвую хватку щипцов, мы не нашли, система была продумана изуверски-хитроумно.

Я вытащил из сумки с нашим преступным инструментом ножовку. Страха не было. Была стерильная опустошенность мыслей. С гудевшей головой, перемазавшись в крови, я пилил проклятый капкан, чей демонтаж без специального съемника исключался. Полотно было отменное, японское, но одно я сломал, а затем сломал и запасное.

Опять начались поиски "секретки". Фонарик светил уже как догорающая спичка. Мишка сопел, закрыв глаза от боля. Голова его моталась, как у дохлой курицы. Наконец под сиденьем нащупался бугорок кнопки.

Щелк! Мишка взвизгнул. Щипцы разжались и теперь напоминали клешни обороняющегося краба. Крови на их лазурной синеве не было.

Я поднял на себе куртку, влез липкой, в коросте засыхающей крови рукой под рубаху и отодрал клок от майки, выдернув его из-под полы. Затем приступил к перевязке.

В фонаре красненько тлела спиралька лампочки.

Мы не сказали друг другу ни слова. Сунули воровские атрибуты в сумку, потоптались: не забыли ли что? - и вышли. Я хотел промямлить - не судьба, мол, или чего-то в этом духе, - но промолчал. Лучше было промолчать.

Навесили сломанные замки.

- Аккумулятор! - вспомнил Мишка.

В этот момент по стене гаража резанул свет, и нас пригвоздили к месту приближающиеся, как удавьи зенки, круги фар. Не сговариваясь, мы прыгнули в узкую щель между гаражами, повалившись в снег и в грязь. Мимо, ныряя носом на ухабах, проехала машина. Я с ужасом постиг: милицейский патруль! Желтый фургон!

Машина развернулась, вновь проехала мимо и скрылась.

- Аккумулятор! - простонал Михаил. - Там же инвентарный номер! Я его у себя с базы спер!

Я вернулся в гараж. С трудом вытащил тяжеленную коробку. Глянул в салон: смятые коврики и лужа кровищи. Затем на полках увидел в последнем озарениии догорающей спички четыре новеньких шипованных баллона. На ощупь снял их со стеллажа. Сумку с аккумулятором повесил себе на плечо, один баллон, как спасательный круг, надел на шею, подхватил три остальных... .

- Ну чего ты? - рявкнул из-за двери Михаил свирепым шепотом.

Я вышел из гаража, как статуя Командора в своеобразном жабо. Сказал:

- Чтоб не пустыми.

- Чтоб тебе пусто было! - уточнил Михаил, скрежетнув зубами, но баллоны взял, помог.

Когда мы пробирались к моей "Волге", повалил тяжелый мокрый снег, таявший на нас, грязных, распаренных, едва к нам прикоснувшись.

Я завел машину. Включил габариты. Сказал:

- В больницу нельзя.

- У Володьки Крохина жена... - поморщился Мишка от боли, - врачиха, по-моему...

Я посмотрел на часы. Половина первого ночи. Володька, хорошо, не спал. Творил. Боролся ест словом. К позднему визиту и моему диковатому видку отнесся спокойно. Я объяснил ситуацию: Мишка поранился, нужен свой врач - чтобы без протокола, и будь добр, если имеются вопросы, оставь их при себе.

- Ладно, - он лениво потянулся к пальто, - Алла как раз дежурит, так что вовремя подгадали. Едем.

Ни ахов, ни расспросов, будто я трешник пришел занять. Надежный мужик. Вот с кем дела делать! Но другие интересы у человека.

Ахи и расспросы начались в больнице, в ночной, залитой светом приемной. Алка вообще баба любопытная, я ее давно знаю, в одном классе учились, и любовь у нас была - в смысле целовались в подъезде и в кино ходили, но женщина она хоть и ничего так - блондиночка, все при ней, но въедливая, черт, обидчивая и любопытная беспредельно.

- На что-то похоже, - сказала она, обильно поливая раны перекисью водорода. - Собачьи покусы, по-моему, честное слово...

- Это похоже на собачьи покусы, как... - Мишка приоткрыл мутные глаза. Помедлил, глядя на розовощекого и пухлого доктора, на минутку заглянувшего в кабинет. - Как этот вот... - кивнул, - на тень отца Гамлета... Покусы! Хрена себе!

- Ну все же... - настаивала Алка.

Вовик рыкнул: вопросы завтра, сейчас действуй! Надулась, покачала права, но травмы зашила, обработала, перебинтовала и, вкатив Мишке укол, сказала, чтобы через день приходил вновь.

Вскоре я, вышибая, как в ознобе, чечетку на педали акселератора, рассекал ночные туманы на шоссе, доставляя Михаила к его пенатам. Вовик - сама невозмутимость - сидел рядом со мной, глядя на пожираемый светом фар асфальт.

Когда Мишка, матюкаясь, вылез и отправился через сугробы к родной избе, я почувствовал, что устал бесконечно, до такой глухоты всей нервной системы, что не хотелось ничего, даже спать не хотелось. Полная прострация.

Посидели, молча выкурили по сигарете. Дым драл глаза и глотку невыносимо, по-ночному. Затем погнали обратно.

- Стой, - сказал Володька, едва мы повернули с магистрали на нашу улицу. Открыл дверцу, задрав голову, посмотрел на мертвую стену спящего дома. Я тоже. Издалека докатилось - дом Марины. И - два светящихся окна ее квартиры. И вдруг отрезвленно и больно постиг, что окна эти Володька приметил еще издалека и свет их ему - ох как небезразличен!

- Двушка есть? - спросил он, скрывая волнение. Я дал двушку. Он вылез. Сказал в приоткрытую дверь:

- Я тут... сам. Пешком. Да, знаешь, в случае чего подтверди Алке: сломалась машина, и я с вами до утра ковырялся. А то и так ходит немым укором...

- Без проблем.

Как я относился к нему в этот момент? Да никак. Обида была. Жгучая и морозная обида. Ни на что, ни на кого, а на весь мир в целом. Я, только я пасынок фортуны - был достоин этой женщины! Да и еще многого, что никак не шло в руки: жизни, где каждый день - событие, большого дела, славы... Неужели все это для кого-то, а не для меня?

Одновременно дошло иное, заставившее меня понуро усмехнуться: ведь она была в моей квартире, лежала в моей постели... А я даже и... Четвертый угол в треугольнике!

Ну - смех просто!

Сырая улица. Провисшие от снега провода. Дробящиеся огни фонарей в забрызганном грязью лобовом стекле. Одиночество. Зачем живу?

ВЛАДИМИР КРОХИН

После загадочных историй с раненым другом и интервью - его мне пришлось написать - возникла надежда, что с ремонтом машины нашего главного Игорь все-таки подсобит, но нет - он куда-то исчез. Пришлось идти на поклон к Эдику. Эдик заломил цену: триста рублей - ровно вдвое больше суммы, подсчитанной Игорем и уже шефу названной! Я заметался, как попугай в клетке, увидевший кота. Попробовал сунуться на станции техобслуживания: или очередь на месяцы, или нехватка запчастей, а в конечной итоге - те же три сотни, а то и покруче. Ожесточившись, договорился с Эдиком так: двести рублей. Работаем сообща. Пятьдесят рублей - краденные из таксопарка детали, остальное пополам. Таким образом, оставшись человеком слова, я зарабатывал четвертной билет, ха-ха.

В гараже у меня барахлило отопление, у Эдика гаража не имелось вовсе, и потому с помощью бутылки "Пшеничной" было достигнуто соглашение с неким Левой на предмет ремонта в его боксе. Лева входил в клан мастеров частного направления, занимаясь ремонтом покрышек: заваривал продранные по корду, покупая их где только можно по рублю за штуку и продавая после восстановления, конечно же, не за рубль. Имелся у Левы хитрый самодельный аппарат с термометрами и манометрами, а гараж был забит покрышками от автомобилей всех марок. Была у Левы и "комната отдыха", чью обстановку составлял продавленный диван с облезлой обивкой "букле", столик, телевизор с рогаткой антенны и зубоврачебное старое кресло. Судя по слухам, ранее специальностью Левы была стоматология, но в последнее время он не практиковал, ибо занятие покрышками считал много доходнее.

Лева валялся на диване, потягивая "Пшеничную", разбавленную лимонным соком, и изредка выходил посмотреть на свой аппарат, где жарился, пуская ядовитый чадок, очередной реконструируемый баллон.

Мы с Эдиком бродили под ржавым днищем машины, прикидывая объем работ. С днища стекала грязь, капая мне на замасленную тулью пограничной фуражки, выданной Эдиком в качестве спецодежды.

- Ну, в общем, рессоры ему менять не будем, - говорил тот, трогая пальцем мокрые, грязные листы железа, разъехавшиеся в разные стороны. Подогнем, подложим усиление, в черную красочку - хрен отличит! На ключ, вращай гайки. Открутишь - зови.

Открутишь! Гайки сидели намертво, как влитые. Ключ постоянно срывался, и я обдирал руки о железо. Кровь нехотя выступала из-под черного мазута, коркой облепившего кожу. Внутри меня все выло от досады. С тоской вспоминался уютный служебный кабинетик, рукописи...

Когда я выполз из ямы и прошел в пристройку, там были трое: Лева, Эдик и еще какой-то тип с лицом питекантропа, одетый в брезентовую робу. На лице питекантропа различались две детали: мутные голубенькие глаза и узенький, в палец шириной, лобик. Все остальное скрывала рыжая щетина. Невольно вспомнился фильм "Планета обезьян". Впрочем, тамошние, киношные приматы были куда как благообразнее и одухотвореннее.

Компания наслаждалась портвейном и слушала стереомагнитофон "Хитачи".

- Мой кореш, - представил Эдик питекантропа. - Сейчас рессоры гнуть будет. Сила!

- Ну-ка, выйди, - нервно сказал я.

Вышли. В человеческих взаимоотношениях Эдик был огромным психологом: мою раздраженность он уразумел мгновенно и, не дожидаясь скандала, взял первое слово, интимно зашептав:

- Мужик из реммастерской... У него пресс, ща все заделает. Рессоры я сниму, а ты покеда домой валяй, бутербродиков там сообрази, чайку... Отдохнешь, понял?

Я мрачно согласился.

Вернулись в комнату, где по нечистым стаканам разливался портвейн и очищалась селедка.

- Когда будет готово? - деловито спросил я у питекантропа.

- Когда воробьи на юг полетят, - недружественно ответил он. Я сжал зубы, но психолог Эдик, обняв меня за плечи, уверил, что все будет путем через два часа.

Бензином я смывал грязь и масло со сбитых пальцев. Ссадины жгло неимоверно. Три ногтя были сломаны. Вот занесла нелегкая! Видели бы меня друзья-товарищи, жена и любимая...

Из дома я прихватил бутерброды, балку с остатками растворимого кофе и пару грейпфрутов - все, что нашлось. Затем, изнывая от безысходности ситуации, отправился в гараж вновь.

Здешняя картина несколько переменилась. Лева, вдрызг пьяный, помучнев лицом, навзничь возлежал на диване. Спал. Глаза и рот его были открыты. Он прямо ассоциировался с трупом. Питекантроп камнем сидел на стуле, остекленело наблюдая пространство, как лама на молитве. Башмаки и рукавицы были напялены у него на разные руки-ноги. Роба одета, но вывернутой наизнанку. В гараже плавала дымная пелена: видимо, по пьяному делу спалили ремонтный баллон. Из ямы ужом выполз Эдик - на удивление трезвый.

- Рессоры поставил, амортизаторы сменил, втулки воткнул, - доложил он.

Я глянул вниз - в самом деле. Вспомнил свои страдания. На такую работу у меня бы ушел месяц, не меньше.

- Приверни правый амортизатор, - сказал Эдик. - А я пойду пока чайник согрею.

Я с воодушевлением взялся за ключ. Гайки закручивал до упора, как бы мстя им. А с последней до упора не вышло - прокручивалась.

- Эдик, - позвал я, вылезая. - Что-то с резьбой... не могу. Эдик автогеном подогревал чайник. Питекантроп, бессмысленно ворочая челюстью, сидел у Левы в ногах.

- Что-то с резьбой! - сказал Эдик злобно, пробуя гайку ключом. - Сорвал ее, "что-то"! Теперь всю площадку надо менять, это чирик еще, давай кувалду! Всю площадку менять! - повторил он, принимая инструмент. - Всю! - И, расставив ноги для сохранения устойчивого равновесия, жуткими ударами принялся дубасить по новенькой гайке, сплющивая ее вместе с болтом в единое целое. Из-под воротника его телогрейки торчали лохмотья оборванной петли вешалки. - Всю площадку! - талдычил он, как заклинание. - Всю!

Вот пройда! Видел бы такую работу главный!

- Бог не фраер, он простит, - сказал Эдик, откликаясь на мои мысли. Затем собрал заскорузлой ладонью влажную грязь с днища, залепив ею искалеченное железо. - Во... так. Рессоры заделаны, вечером еду бомбить. Еще бы кардан... Где бы взять?

- Бомбить... что?

- Что? Пассажиров, - последовал хмурый ответ. - Недельку воспользуемся. Если только с твоих башлей жить, считай, задаром ломался.

Я промолчал. Здесь были свои законы и нормы. Но, допустим, Эдик, руля без документов, влипнет в историю, что скажу главному?

Питекантроп сделал попытку встать, и она ему удалась.

- Кофейку чичас попьем, - сказал Эдик корешу с подобострастием. - И пойдешь, родимый. Сели за стол.

В здешней обстановке ни есть, ни пить я не мог и потому просто сидел, уставившись на покойницкий оскал Левы. Питекантроп полоскал импортным кофе свои гнилые зубы. Это было отвратительное зрелище. Эдик рассматривал грейпфруты.

- Чего такое? - спросил он с подозрением. - Лимон или апельсин?

- Помесь, - кратко ответил я.

- А от них запоры бывают? - Он увлеченно дожевывал бутерброд. - А то желудок у меня...

- Мы все тут надрываемся, - вдруг произнес питекантроп, - а они... - И смолк. Затем вперился в меня пьяным неподвижным взглядом. Погрозил пальцем зловеще. Растягивая губы, веско, как заклинание, произнес: - Я тебя вижу наскрозь и навылет!

- Солидол нам принес, - объяснил мне Эдик. - Человек! Как раз для передней подвески... О! - Ногой он пододвинул к себе жестяную банку, мизинцем влез в нее, ковырнув фиолетовую, жирно блеснувшую смазку. - Свежак! - сказал со вкусом.

Питекантроп гордо кивнул. Нижняя челюсть после этого долго не хотела у него подняться поближе к верхней.

Я сидел, угнетенный этим "бомбить". Потом явилась идея.

- Слушай, - сказал я Эдику. - Мне предлагали кардан на автобазе. Новый. Двадцать рублей. Может, слетаю? Машина на ходу...

- Ну давай! - обрадовался тот. - Торгуйся на пятнашку. А то бомбить, встану еще враскоряку где-нибудь... За час успеешь?

Я выехал из гаража и полетел, сам не зная куда по проспектам и переулкам. Скорее из этого логова! От Эдика отоврусь: остановили гаишники, доверенности не было, машину задержали. Затем в присутствии рефери - Игоря расплачусь с ним за работу. А переднюю подвеску и кардан пусть главный ремонтирует в автосервисе. С меня хватит. Солидол, гайки, мат, портвейн, жулье...

"А может, все наши проблемы, дела, да и вообще все-все, заключается в сущности белкового организма? - философствовал я, наслаждаясь свободой и оценивая вторым планом, хорошо ли пружинят рессоры на колдобинах. - Ну а пусть бы мы были из кремния, предположим. Все равно были бы и средства передвижения, и подобие алкоголя, и какая-то борьба за материальные блага - на ином уровне, с иным мироощущением, но такие понятия, как жадность, корысть, ложь, не исчезли бы, а просто приобрели другие формы, по сути своей ничем не отличимые от теперешних, актуальных".

Вечером мне позвонил Эдик.

- Чего ж ты уехал, - злобно прогнусавил он. - Там... зонтик мой остался...

- Где?

- На заднем сиденье! И штаны... Я так в спецовке до дома и топал. Да, и рулевая тяга от "Шевроле".

- Ничего не видел.

- Как... увели, что ли? Ничего себе... - огорчился он. - На базе?

Я поведал об аресте машины органами ГАИ. Эдик помолчал, соображая... Сказал, взвешивая слова:

- Значит, так. Тяга - пятнашка, зонтик - тридцатник, штаны - пятерка и полтинник за работу. Три дня сроку. Иначе лучше не появляйся. - И брякнул трубку,

Так закончился этот ремонт.

МАРИНА ОСИПОВА

Со съемок вернулась исходя досадой. Ничего не выходит. Фильм разонравился, роль тоже, партнеры - кретины, режиссер орет по любому поводу, а отношения у нас с ним - не приведи господь.

Только переоделась - звонок в дверь. Володя? С трепетом неприятия этой встречи поворачиваю вертушку замка... Вот номер! Корреспондент... Как его? Игорь.

- Надо поговорить. - Стоит на пороге, не раздеваясь. Понимаю, что пришел он сюда неспроста, но больше не понимаю ничего. Улыбаюсь, говорю, что вчера прочитала интервью, все прекрасно, довольна... Он как-то отмякает, и в поведении его начинает проскальзывать непринужденность...

Ставлю чай, и в ожидании чая сидим, рассуждая о всякой всячине. Но вот пауза, лицо его суровеет... Сейчас цель посещения разъяснится.

- Марина, - начинает он, отводя взгляд. - У меня, видишь ли, неприятности. Беда даже... Я люблю тебя.

Я, обомлев, слушаю. О том, при каких обстоятельствах он увидел меня впервые, кто таков, на чем основано его приятельство с Володей...

- Короче, с ума схожу, - говорит он, болезненно морщась. - Вплоть до того, что каждый вечер - обход вокруг известного тебе дома. Свихнулся. Ну а что ты мне можешь ответить - знаю. Ничего. Абсолютно ничего. Но не сказать тебе об этом...

- Понимаю, - отзываюсь я задумчиво, тут же сознаваясь себе, что хотя и впрямь понимаю его, но сейчас механически начинаю играть не то в сочувствие, не то в нечто сочувствию подобное, с задачей - чтобы и не обидеть, и отшить тем не менее. Тягостная роль.

- Ну, - говорит он неестественно бодро, - пониманием мы прониклись, и теперь ухожу. Извини за причиненное неудобство. Да, знаешь... смешно прозвучит... однако, если бы свершилось чудо и стала бы ты моей женой, я был бы для тебя идеальным мужем, наверное. И вообще спасся бы. Володьке, прошу, ничего не надо... ладно? Не хочу выглядеть в его глазах смехотворным персонажем.

- Игорь, - вырывается у меня. - Пошлость, но... давай будем друзьями? Что руководит мной, когда я произношу это? Жалость? Нет, ни жалости, ни сострадания я не испытываю и, может, презираю его даже... Ах вон оно что! Я просто слабовольно играю в некий отвлеченный гуманизм. Мальчишка... Наивный, глупый, пустой. Я поняла бы скорее самый невероятный поступок, даже насилие над собой, нежели эти его жалкие слова...

- Пока, - мямлит, и дверь захлопывается.

Все-таки жаль его... Хотя что жалеть? Блажь нашла! Поклонничек - одно слово. Но поклонение это - наверняка не к личности, а к известности. Обыватели, а он из них, повально любвеобильны к знаменитостям только за то, что они знаменитости. Все, неприятен мне этот Игорь, и точка, и новый абзац. Одно беспокойство. Дурак какой-то. Нет, вот тип, а?! Корреспондент! Да и Володька тоже... Прилипалы! Кстати. Ну а кто такой этот Вова? Начинающий поэт. Сколько их? А сколько начинающих актеров? Могла бы я поставить хоть на одного? Нет, дорогая, слишком рискованная игра. Этими мальчиками можно несерьезно развлечься лет в пятьдесят. А тебе еще рано. Ладно, было - забудем.

Я открываю окно, скоренько убираю со стола пустые чашки, остатки недоеденного кекса и выстуживаю комнату. Обожаю спать в холодной комнате под теплым одеялом.

ИГОРЬ ЕГОРОВ

Неделю в безумном, запойном веселье отгулял на свадьбе Михаила. Прихватил туда Ирочку, принятую всеми за мою невесту. Я против такой версии не возражал, тем более ей она была явно по душе. Бедная девочка... влюбилась в меня, обормота. Как я ее понимал! И как неловко было видеть перед собой ее глаза - любящие взахлеб, без оглядки... Однако - у каждого свое персональное горе. С Мариной я объяснился, ничего это, естественно, не дало - обоим было неуютно и принужденно, но в целом мне полегчало. Я глупо и честно признался в любви. Теперь можно было и забыть ее. Нет, забыть не получалось. Вдруг... Увидим, короче.

Но что несомненно, пусть интуитивно уяснил - фальшивый блеск ценностей, ею признаваемых. Она тянулась к искусству, но тоже, как и я, не понимала его. И говорила о нем штампами, и мыслила как арифмометр. Не будь у нее ослепительной внешности - продавщица, портниха, на большее точно бы не сподобилась. Не из-за уязвленного самолюбия думается эдак, а из-за любви к ней, из-за понимания ее. Ей же желаю того не понять. Желаю ей счастливого самоневедения. Хотя обольщаться насчет себя - это всегда до поры... А продавщицей, кстати, она бы меня устроила. Но - сейчас, не через десять лет. Через десять лет, уверен, выстрадав титул "заслуженной", осознанно смирившись с бездарностью личной, начнет она умело и изящно давить конкурирующие младые таланты, вот что совсем уж неважно... Манеры, хватка и логика есть, опыт прибавится... А спасло бы ее сейчас нормальное женское счастье и надежный человек рядом. Тот, что сейчас с ней, - так, временщик, попутчик, она для него - внешний атрибут сегодняшней конъюнктуры. А когда подгадается иной, более перспективный момент, да и обстановочка соответственно моменту организуется, вильнет в сторону.

С такими мыслями и пребывал я на свадьбе - искренней, загульной, деревенской.

Мишка, в приливе праздничного настроения и в боязни моего отказа устроить ему квартиру после неудачи со щипцами, предложил иной вариант: угнать его новенькую служебную "Волгу" во время обеденного перерыва. В случае чего ответственность исключительно на мне, а таскания по следователям и разные "объяснительные" квартиры стоят - таковы были его, видимо, рассуждения. Настроениям этим я подыгрывал, хотя квартиру устроил бы в качестве свадебного подарка. Но, кажется, в наше время так не полагается. Как сказал Володька Крохин - не помню в честь чего, - каково время, таковы и герои его. Ну и вообще взаимоотношения между людьми.

Традиционно Мишка обедал в кафе на Садовом кольце с товарищами по службе, и, как только компания зашла в предприятие общепита, я влез в телегу. Предварительно для решимости я выпил бутылку вина, одновременно рассудив: если зацапают, то, ориентируясь на алкоголь, подведут статью "без цели хищения", то бишь решил прокатиться, по-дурному разыграв товарища. А не поймают - мое счастье.

Сел, завелся и рванул так, что аж резина взвизгнула. Укорил себя рассеянно: потише, машина-то, между прочим, уже не казенная...

В запасе, учитывая процедуру обеда, панику, налаживание связи по милицейским постам, имелось около часа.

Впопыхах, из горлышка выпитый мною "литр смелости" начислял градусов восемнадцать, ерунду, но от дикой нервной перегрузки я захмелел так, что с ужасом постигал: еле держу дорогу! К перекрестку подлетел на всех парах, едва не воткнувшись в грузовик впереди, дал по тормозам от души, инерция кинула меня на руль, нога соскочила с педали сцепления, и машина, дернувшись в судороге, заглохла.

Трясущейся рукой нащупал ключ, с силой повел его в замке и тут же ощутил пустоту под пальцами... В обратную сторону, дурак! Обломал! Сзади сигналили, потом начали объезжать. От светофора ко мне двинулся постовой.

"Пьяный... Угон..." - прошелестели мысли ломкой осенней листвой, по асфальту гонимой.

В дубленке, в отутюженных брюках я полез под машину. Рукой вцепился в лонжерон. На лицо мне стекала грязь. Я видел мокрый, бугристый асфальт, мчащиеся в венчиках водяной пыли колеса автомобилей и рядом, крупным планом, сапоги гаишника.

- Ну что у тебя там? - эхом донесся вопрос. Я перевел дыхание, чувствуя на зубах песок и отдающую запахом масла глину. С трудом, сквозь страх, оцепенение, пьяный дурман, выдавил:

- Заглохла.

Сапоги потоптались...

- Перегораживаешь движение, - услышал грозное, но и неуверенное чуточку. - Давай к обочине и там копайся, понял?

- Щ-щас, - прошипел я, заставив раздвинуться губы.

Сапоги зашагали прочь. Ободрав лицо о порог, я вылез из-под машины. Ногтями схватил заусенец обломка, торчавший из паза, повернул... Тух-тух-тух подхватил движок, и я врезал по акселератору так, что стекла в домах дрогнули. Постовой погрозил мне палкой - полосатой, как тюремная одежка особо опасных. Дружелюбно, впрочем.

А в гаражах было тихо. Никого. Закрытые двери. Я загнал машину в бокс. Я был трезв. Только ощущал себя выпотрошенным каким-то. Огляделся, стирая хрустким, обледеневшим снежком грязищу с дубленки. Солнышко, капель бомбит лужи. По-весеннему сонный мир. Покой. А ведь сейчас облава, снуют по городу машины ГАИ, хрипят рации. Мишка долбает себя кулаком в грудь, кореша подтверждают, сыщики изучают след острого старта, десятки людей ищут меня преступника, отщепенца.

Я содрогнулся. По коже с порывом свежего, пахнущего почками и талостью ветерка побежали, отвердевая, мурашки. И до воя захотелось все повернуть назад! Ведь не будет от этой ворованной "Волги" радости, только вечная боязнь разоблачения... С повинной, что ли? Или бросить на обочине? Нет, на попятную... поздно. А когда "поздно" началось, где был тот момент, после которого стало "поздно" и почему он был?! Кто я? Безоглядный соискатель денежных знаков. А с сегодняшнего дня еще и откровенный ворюга. Много мне это дало? Раньше-то, когда в КБ трудился и с "Победой" маялся, куда радостнее жилось. Не те денежки и удобства - верно, но какая компания, какие ребята... Испытания на полигонах, чувство локтя, да и творчество - серьезные ведь машины делали... Пал я, да? Ну пал. Обратно не возвратишься. Терпеть. Не я один, многие канули в такое существование. Почему? Привлекает оно, вероятно. А чем? Свободой от скудных источников государственного распределения средств и пресмыкания перед этими источниками? Свободой от тупого следования навязанным тебе постулатам? Постулатам, выработанным власть имущими, нуждающимися в слепо им подчиненной, бездумной, однородной массе...

Но ведь есть же ребята - осваивают просторы, на полюс пехом экспериментируют, корабли поднимают, следы канувших в небытие цивилизаций ищут... У них что, все иначе? А что иначе? Да и не все ли равно что? Служение высоким идеалам материальных выгод не приносит, это я усек наверняка. Это служение надо совмещать с меркантильным моментом, иначе под старость ждет тебя нищета и забвение. И коллекция наград-жестянок, что после смерти растащится в неведомые стороны.

Вечером я прибыл к Мишке. Товарищ являл тучу грозовую. Мать его хлопотала по хозяйству с невесткой, свадебное торжество еще витало в доме, но так, умирая в обыденности бытия.

- Затаскали, - сказал Михаил. - Бумаг написал - рука отваливается. И орут все, будто я виноват! В механиках пока что... А завтра - к следопыту...

- Зря мы... - сорвалось у меня.

- Знаешь, - отозвался он, - я завязываю. И с иконами, и... - Вздохнул. Сначала оно вроде увлекательно, потом засасывает, зараза, а после не знаешь, чего ради этих денег кровь себе портишь: завтра или косая придет, или с обыском... Не мое призвание, Игорек. И еще скажу тебе - обхохочешься: я же, понимаешь ли, на всяких там пионерских гимнах был воспитан. И вот отзвуки этих гимнов - для дурачков, видимо, придуманных - остались. Туманно я, да? В общем, от делишек отхожу, работу меняю. Мне тут ребята шепнули: интересуются, говорят, тобой дяди в штатском. В смысле - общаюсь ли я с иностранцами в нерабочее время? Понял, чем пахнет? Тут колхоз неподалеку, у меня среднее техническое, а там есть вакансия завгара, может, возьмут, не знаю... Но на грани фола - все, хватит.

Я промолчал. В самом деле - хватит.

- Нинке я про иконы... ну, там... сказал... - стеснительно продолжил Мишка. - Такое было! Или развод, или прекращай! Еле успокоил. И на тебя она... это. Остатки долларов сменяю, батя на "жигуль" в очереди на работе стоит, куплю тачку - и шабаш!

Насчет "сказал Нинке" я попытался разозлиться, но не смог. Сил не нашлось - усталость и безразличие.

- Ужинать садитесь, безбожники, - проскрипела за дверью Мишкина бабка, и мы прошли в комнату.

Нинка взирала на меня как на змею.

Вернулся Мишкин отец. Под этим делом. С халтуры. Сообщил, что меняли всем трудовым коллективом гаража какому-то профессору полуось. Папаня был веселый, но в скучной домашней обстановке тоже постепенно сник и озлобился. Долго смотрел в тарелку с картошкой, посыпанной зеленью петрушки и лука, выслушивая нарекания жены по хозяйству - то не сделано, это... Затем треснул прямо в тарелку кулаком, заорал, разевая пасть:

- С кем живу, а?! О чем с тобой говорить?! Ты ведь... не знаешь, что такое интегральное и дифференциальное исчисление даже!

- От профессора научился, - холодно констатировал Мишка.

Я встал. Надо было уходить.

Дома, на кухне, папан и маман садились за ужин. Играл приемник, было уютно, тепло... Неожиданно накатило рассказать папане кое-что из своих криминалов, но как бы во втором лице, что и сделал. Дескать, был друг, пай-мальчик, но вдруг прорезался в нем неслыханный авантюризм, и понесла парня нелегкая по ухабам стези неправедной... Представляешь, папа, как оно в жизни-то бывает, а?

Папаню честнейшего буквально затрясло. Возмущению не было конца, края и предела. Сурово блестели стекла очков, звучало: "Сажать! Бандит! Ты обязан сообщить!.." Мать даже успокаивать его начала и на меня зыркать: к чему, мол, такие страсти рассказываешь?

И я испугался. Как маленький, как в детстве, когда набедокуришь и ждешь, что накажут. И так хотелось быть маленьким! Но с этим кончено, все. А когда кончено - и не заметил.

ВЛАДИМИР КРОХИН

За ночь написал пять стихотворений. Подряд. Накатило. Утром перечел и восторженно осознал: получилось! Значит, могу!

Светлые чувства омрачила теща: сижу, видите ли, над своими писаниями, грызу ручку всю ночь, потом дрыхну до полудня, а ей вставать, отводить ребенка в садик - было бы из-за чего! Тесть тоже вмешался, сказал, что не уважаю их старость. Я ответил аналогично про свою молодость. Ну, скандал.

Отскандалив, поехал, а вернее, сбежал из дома в редакцию, хотя сегодня мог бы в ней и не появляться. Но остро хотелось вставить в воскресную подборку афоризмов фразу: "Хоронили тещу, порвали два баяна..."

До редакции, однако, не доехал: забарахлила машина. Катастрофический расход топлива. Пришлось завернуть в гараж в надежде застать кого-нибудь из специалистов. Застал Игоря.

- Что-то с зажиганием, - пожаловался я, опуская стекло. - Бензин жрет, как волчица.

Ни слова не говоря, однако с видимой неохотой и неприязнью даже, он показал коротким взмахом руки - открывай капот. У нас с ним в последнее время, по-моему, подпортились отношения - думается, я измучил его всякими "достань-устрой-почини" при нулевой практически отдаче со своей стороны.

Подошла и остальная публика: кто с советом, кто полюбопытствовать. Постепенно вокруг машины сгрудились человек шесть в попытке поставить диагноз.

- Течь, - изрек Игорь, осмотрев движок. - Она! - И оказался прав, хотя поначалу такая гипотеза подверглась резкой, нецензурной критике.

Треснул бензопровод. Новую трубку Игорь мне подарил, но, так как сам он куда-то торопился, а никто из праздношатающихся советчиков сменить ее не пожелал (копеечная работа), я, человек в технике несведущий, впал в стремительную меланхолию.

- Трагедия? - поинтересовался Игорь, и опять в голосе его я ощутил странную недоброжелательность.

Поведал: редакция далеко, дом близко, но там филиал ада, и куда деться не представляю.

- Могу прихватить с собой, - предложил он. - В гости к приятелю моему. Художник, реставратор, йог, очень похож на тебя - то есть как устроен телевизор или машина - ни бе ни ме, каменный век, но знает, в чем смысл жизни и вообще то, до чего наука пока не добралась. Подруга моя туда подъедет, кстати, посидим...

Это был расчудесный вариант.

Поехали на его "Волге". Когда он успел отремонтировать ее - загадка. Мне бы жизни на такое не хватило. Все же как ни кичись духовностью и интеллектом, а специалист - это... Стоп. А есть ли во мне духовность, вот вопрос! И если независимый ответ на него отрицателен, тогда я вообще банкрот. Вводящий того же рукастого Игоря в заблуждение своим общественным статусом и стихотворными публикациями. Тогда я - ничтожество... Вот так.

Дверь нам долго не открывали. Наконец послышались шаги... всхлипы... и на пороге возник плачущий, с сумасшедшими глазами парень. Мелко икая, он вытирал скрюченной, как у прокаженного, кистью руки распухший нос. И било его всего, будто испуганную лошадь.

- Про-одал! - прогнусавил он с горькой торжественностью. - Себя!

Тут я заметил, что одет он в купальный халат, и только в купальный халат. Борода у него была неестественно клочковатая, словно вначале ее решительно начали стричь, а затем раздумали да так и оставили.

- Про-одал! - мотая головой, канючил парень, готовый брякнуться нам в ноги. - Все-о!

- Что продал-то? - равнодушно осведомился Игорь и представил мне человека: - Олег.

- Вот! - Тот протянул ему мятый паспорт. В паспорте стояла устрашающая печать: "Захоронению не подлежит". - Наглядным пособием для студентов, значит, пойдешь, - сказал Игорь, разоблачаясь. - Перед вами труп закоренелого, значит. Видны явные изменения печени... Ну а чего? Сам же говорил: тело кокон, оболочка, главное - дух... Дух-то не продан пока?

Олег, зажмурив глаза, треснул себя кулаком по лбу в отчаянии.

- Спокойно, старина, - сказал Игорь, обнимая его за плечи. - Тебе же не завтра концы отдавать? Выкупим кокон. Пойди умойся; борода... чего такое? Стриг?

- А выкупить? - оживился тот. - Можно разве?

- Устроим, - пообещал Игорек. - Все можно в нашем мире, где правят дензнаки. Как в другом, загробном, - это у тебя спрашивать надо, ты в курсе вроде, а тут, в предбаннике, придумаем.

- Уже два дня... ни-ни! Хотя бы каплю! - бормотал Олег, позволяя увести себя в ванную. - Ни грамма! И знаешь, авангард - не то, не мое. Я понял... Шум воды скрыл, что он понял.

Я взвесил обстановку. Вывел для себя уныло: остаюсь... Особенное желание продолжить знакомство с художником, правда, отсутствовало. Неудачник и деградант. Видели. И, увы, не раз.

После ванны тот вернулся в джинсах, свежей рубашке, без бороды, причесанный, помолодевший и явно успокоившийся от недавних переживаний. Игорь накрывал стол, доставая из сумки снедь.

- Прошу прощения... - сказал мне художник подавленно. - Срыв. Очевидно, я показался вам не в лучшем свете...

- О чем вы? - пришлось возразить мягко. - Я сразу догадался по вашему лицу, что вы эстет и у вас большое личное горе.

- Н-да... Здесь налицо все признаки культуры! - отреагировал на такой диалог Игорь.

Затем пришла подруга моего приятеля - Ира. Нежная, добрая, красивая девочка, все в меру - умница, но не заумная, скромная, но не ханжа, - в общем, таких мы ищем, но не находим. И если для него она просто подруга, то имею дело с человеком недалеким. Я бы женился на такой столь же поспешно, сколь солдат поднимается по команде "В ружье!".

Реставратор при появлении дамы преобразился: стал обходителен, слащав даже, ручку ей поцеловал, и по всему чувствовалось - стремился произвести наиблагоприятное впечатление. Собеседником он оказался неожиданно интересным и умным, я себя прямо-таки дикарем ощущал, слушая его суждения, где ничего не было вскользь, упрощенно и категорично. Искусство он понимал, опираясь на знания и уж после на самостоятельно выстраданное, в отличие от меня уяснившего десяток несложных категорий и уповавшего в оценке художественной истины на вкус слепых ощущений. И я, и Игорь были самоуверенными ... пустышками перед ним - беззащитным, спившимся, но куда более цельным и вообще мыслящим.

Разговор, впрочем, развивался по схеме банальной: от искусства к философии, от философии к мистике, от мистики к религиям и структурам, их воплощающим. Последняя тема почему-то пробудила красноречие у Игоря, до сей поры подававшего лишь реплики.

- Вот церковь. Любая там. Буддизм, христианство, - разглагольствовал он, отправляя в рот здоровенный кусок ветчины. - Ну для чего, в принципе? Первостепенная задача - удержать людей от низости и подлости, так? Проповеди, "не убий" всякие... Но как учреждение она отталкивает! Это же разное... Учреждение - значит, начальство, "шестерки"-карьеристы, а вера - души человеческие. И как подумаешь, что этот благочестивый поп - жулик, так сразу и... отпадает все.

- Ты не прав, - возразил Олег. - Священник - всего лишь проводник... И с него свой спрос у бога. Ряса - еще не пропуск в рай. А церковь - магнит. Консолидирующий нормальное общество. И раскол в ней приводит к сектам - тем же организациям, между прочим, только куда как неприглядно-агрессивным, требовательным и принуждающим. Когда Темпучин завоевал Бухару и въехал на коне в мечеть, то, как гласит легенда, заявил, что богу можно, дескать, молиться везде и необязательно для этого строить храмы... Но уж вряд ли это чудовище исходило из того, что бог - в каждом из человеков, хотя это так...

- А мы то и дело уходим в метель и снег на поиски бога, который в нас, ляпнул я неизвестно каким образом пришедшую на ум идею с поэтическим запевом в оформлении, заметив про себя: надо бы запомнить, может, и пригодится когда... Хотя, кажется, вторично...

На меня странно покосились, и возникла пауза.

- Он поэт, - объяснил Игорь, что в переводе как бы означало: "У него, мол, бывает..."

- Олег, - сказала Ирина, чувствуя тупиковую ветвь беседы, - вы бы показали свои картины...

- Да у меня всего одна, - отмахнулся он дурашливо, - остальные - так... Школа. Поиск. - И, притушив свет, принялся зажигать свечи.

- Ну хотя бы одну, - поддержал я. Олег на время исчез. Вернулся, волоча по полу треножник мольберта. Сказал, усмешечкой маскируя волнение:

- Полотно, предупреждаю, не из запасников Эрмитажа... - И повернул холст к трепетному свету оранжевых маковок огня.

Сырая древесина стены деревенского дома, как бы косо навалившаяся на край выкошенного луга, на тягостно-пасмурный горизонт летнего ненастного дня, и - глубь ржавой дождевой бочки, в чьей воде светился брошенный туда, рассыпанный букет из васильков и ромашек.

Открылось словно таинственное окно в иное время, иной мир.

- Ну! - одобрительно подытожил Игорь. - Это - понимаю! Натюрморт! А то окурок затоптанный нарисовал в масштабе один к пятидесяти... Символ, говорит! Умник!

Меня передернуло. Но Олег был наивно-доброжелателен.

- Да, от авангардизма я отказался, - начал он, - но в силу узкого понимания мною сути его... Я пошел вне направления, интуитивно...

- Ал! - перебил Игорь, поднимаясь. - Пора закругляться. Ишь, - пихнул Олега в бок, - разобрало: нашел свободные уши!

Меня снова передернуло. И от сытого его тона, и от пошлой самоуверенности моего сотоварища, которая, кстати, была и во мне, только я постоянно старался уйти от нее, быть тоньше, добрее, а он... Хамло, чего там...

Отвезли домой Ирину и покатили в гараж.

- Слушай, - не вытерпел я, - ты с ним... нехорошо, с Олегом. Тон... Не надо так, старый. Тем паче в теории все должно быть наоборот.

- Ка-ак? - не понял он. - Чего? - спросил с презрением. Я предпочел отмолчаться, дабы не обострять... Он остановил "Волгу" напротив ворот гаража, посмотрел на меня в упор, сощурив глаза. Взгляд врага.

- Знаешь, - сказал, - и ничего ты парень, но скользкий. Перед собой во всяком случае, так понимаю. И жалеть кого-то хочешь, а сам - не, не жалеешь, и честным казаться, но тоже не выходит... А в жизни везет тебе просто: все задарма в руки плывет, потому колеблешься маятником - ни то ни се... Помрешь и в рай не возьмут, и в ад не потащат, в чистилище разве провиснешь...

- Колеблюсь? - переспросил я. Затем, припомнив, сказал: - Я - личность Сомневающаяся. - Задетый, потерянный от его отповеди, но с улыбочкой насильственной, правда.

- Да все мы сомневающиеся, - усмехнулся он, разом сникнув. - Извини. За резкость. Нашло что-то.

- А до Олега нам все же далече, - продолжил я, заглаживая конфликт. - И мне, и тебе, и... в равной степени.

- Тоже, между прочим... - Игорь запирал замки гаража, с подозрением глядя в беззвездную темень неба. - Типаж! Без почвы, и не опора он, нет...

- Ну опираться - это на самого себя надо, - рассудил я. - Или на бога.

- На себя не обопрешься, поскольку сомневающиеся, - ответил он, отирая руки снегом, - а насчет высших сил тоже существуют сомнения...

- Зря богохульствуешь, как бы не вышло чего...

- А он меня простит, он знает: я хороший парень. Ну, - обернулся, - чего делать будем? И вообще - какого такого живем? Не знаешь? Сомнения чтобы изживать! Ради того и существуем. Во, гляди-ка... смысл жизни нашли... философы гаражные!

- Да, кстати, Игорек... Завтра с бензопроводом поможешь?

МАРИНА ОСИПОВА

Вечером - звонок. Торопливые слова моего первого супруга:

"Важный вопрос, срочно поговорить, я возле твоего дома..." Не отказываю, и через несколько минут он сидит напротив меня в кресле. Постаревший, посеревший лицом от забот, но ухоженный: костюм сидит как на манекене, все из-под щетки и утюга, парижские одеколонные запахи.

- Видишь ли, - начинает он, расстегивая пиджак и красиво закуривая. Идет время... И подводит оно нас к тому рубежу, когда многое необходимо оценить вновь.

Мне почему-то приходит на ум комиссионный магазин. Заковыристая преамбула. Что за ее заслоном?

- Скажу прямо, - чеканит он. - Раньше я заблуждался в тебе. Не верил. Думал, ты на ложном пути. Был эгоистом. Слушал... глас родительской мудрости.

Мне все становится до скуки ясно.

- У тебя испортились отношения с женой?

Уколотый иронией, он подбирается:

- Как раз нет. Просто... я понял: она - чужой человек.

- Значит, - комментирую, - она не в курсе того, что сидишь ты сейчас с первой женой, намереваясь предложить ей третий брак?

Молчит.

- Описываю, что произойдет часом-двумя позднее, - продолжаю устало. Получив здесь категорическое "нет", ты направишься к своему чужому человеку, думая обо мне что-нибудь вроде "Да задавись!" - и будешь с этим чужим человеком ласков, мил, будешь убеждать себя в том, будто она - самая родная и прекрасная, а сегодняшнее свидание со мной - сумасбродство и миллион унижений.

Я нравлюсь себе. И откуда столько логики, холода, воли? Вот каковой быть надлежит, вот мой стиль и характер, а может... еще и основа будущих моих героинь? По-моему, перспективно... Следует поразмыслить. Неужели глупый случай подтолкнул к открытию?

Человек напротив подавлен. Ему хочется уйти. Но просто встать и уйти мешает уязвленное самолюбие, необходимо найти какие-то слова, и он ищет их.

- Звонят... там, - хмуро указывает мне на дверь. Открываю. Володя. Вмиг теряюсь. Голова пуста, лицо - будто пламя лизнуло, а с языка невольно слетает:

- Входи. Знакомлю мужчин. Все мы в неловкости величайшей., но расхлебывать ее предстоит мне одной. Так. Пытаюсь изобразить беспечность мотылька.

- Посидите, - говорю, - а я - чай...

Заливаю чайник до упора, ставлю на плиту. Ох как все надоело, как опротивело, за что же такое, а?!

На кухню является Владимир. Прикрывает дверь. Лицо решительное, как у провинциального актера в роли Отелло.

- Марина, - начинает он с шепчущим придыханием, - прости за вторжение, но я не мог... Хочу сказать... Нам надо быть вместе. Всегда.

- Замуж зовешь? - лукаво вскидываю я глаза, и вдруг так весело становится, что и жутковато от этакой своей внезапной смешливости.

А Вова в растерянности... И отчего-то жалок он... Кончились его чары, и соскочили путы. Дутые чары, ветхие путы.

- Пошли! - хватаю его за безвольную руку и тащу в комнату, где тоскует мой первый супруг - чужой человек. Усаживаю их рядышком. - Ну-с, - лучусь доброжелательностью, - аудитория страждущих не полна, многих, полагаю, не хватает, однако начнем. Монолог. Итак, прибыли вы сюда, господа, с намерениями одинаково серьезными.

Они коротко переглядываются, тут же опуская безразлично глаза долу.

- Вопрос: почему именно сюда? Ответ: симпатичная баба - раз. Известная актриса, что престижно для вас, обывателей, - два. Третье и главное: а вдруг она - буксир? Вдруг вытянет из ничтожества вашего бытия? Однако не учтено: буксир будет тянуть балласт. Теперь. Вывод из разъясненного. Просьба. Более не докучать, не ставить себя в нелепое положение и искать встреч со мной посредством билетов в пункты культурного времяпрепровождения. Возможно, сейчас я говорю более чем резко, но что поделаешь - подобных вам много, и тут работает лишь доктрина, исключающая сантименты. Наконец, если вы не против, то из вежливости, на прощание, могу попотчевать вас чаем. С пряниками. Очень свежие, рекомендую.

- Самомнение - страшная сила! - говорит Вова, поднимаясь со стула.

Поднимается и мой бывший муж, равнодушно глядя сквозь меня.

Хлопнула дверь. Засвистел на плите чайник.

Ну вот... все. Нехорошо... я. Брось, Мариночка! Честно, справедливо и единственно верно. И пусть это будет привычной позицией. А сегодня... состоялась как бы генеральная репетиция. Успешно прошедшая. На бис. И новая эта роль немало меня обогатила. На всю жизнь обогатила, полагаю... Те, что сейчас ушли, были прохожими в моей судьбе. Партнерами, которых я переиграла. Они навсегда остались на своих вторых ролях, а мне надо идти дальше. Прощайте. Когда-то вы были весьма милы. И необходимы, наверное.

Не дай мне бог возвратиться к вам!

ИГОРЬ ЕГОРОВ

Приглашен был в ресторан, на празднование юбилея директора нашего районного универсама, с кем подружился около месяца назад. Думал, иду в чужую компанию, но оказалось - половина собравшихся давно и сердечно со мною знакома. Вначале удивился, потом, уяснив закономерность явления, разочаровался. Так, в разочаровании, и пировал в своем сплоченном кругу, где каждый друг другу брат, товарищ, каждый друг другом вычислен и на определенную полочку положен, подобно инструменту.

Тоска. Не доел, не допил, сослался на головную боль и пошел восвояси. А болела душа. Определить свое состояние я, впрочем, не пытался, да и невозможно было его определить, потому как ныне я запутался в себе настолько, что хоть помирай или вставляй новые мозги, где только осознание своего эго и правила приличий. Но если в общем и поверхностно, то в данный момент мною владело достаточно банальное, слепое презрение к роду человеческому, и вообще я был в непримиримом конфликте с обществом, чью не лучшую частицу представлял сам.

Я шел по пустой, ночной набережной Москвы-реки, вода ее была антрацитово-черна, зловеща, и в холоде этой масленой, влажной темноты, зажатой бетонными берегами, виделось нечто грозно сопричастное к смерти, самоубийству, могиле... Я перебирал в памяти всех, всех, всех...

Отец, мать? Добрые, жалкие обыватели, живущие по канонам, не ими выдуманным, чуточку сомневающиеся - но чуточку! - милое племя безропотной полуинтеллигенции. Деньги? Их они любили, да. Не чрезмерно, но...

Олег? Трепло и слабак. Дензнаки? Перед ними он не благоговел, однако на пропой и свободное философствование они ему были нужны до зарезу. Отсюда - все последствия.

Мишка, Эдик? Здесь просто. Жулье, ворье, лихой, злобный народец, и бабки для них - высший смысл бытия. Мишка, кстати, перепуганный инсинуациями органов, покочевряжился, поиграл в идейность, а как суета вокруг его персоны приутихла, снова взялся за фарцовку. Как говорится, сколько человека ни воспитывай, а ему все равно хочется жить хорошо.

Володька Крохин? А что он? Ловкий язык, душеспасительные речи, рассуждения в глобале, за душой - пятьдесят копеек, да и те медной россыпью, однако строптив и обидчив. Натура же рабская: предложи ему конкретную сумму, и плюнет Вова и на глобал, и на душеспасение, и на себя самого.

Моя безответная любовь Марина? Тут дело сложнее, но есть деталь: когда она из "Кадиллака" возле театра выходила, то аж все перья распустила, на публику работая: мол, вот мы какие небожители... К внешнему ее здорово тянет, это я нутром ощутил. И в первую очередь нужна ей карьера в искусстве, а само искусство - оно как бы приложение к прочему. А муженек ее вообще насквозь фальшивый. Ничего нет, одна пустота, а делает вид, будто у него всего полно. И не один он такой - стремящийся выглядеть как лорд и думать как меняла...

Вот тебе и люди искусства. А вчера в журнальчике я портрет Стрепетовой увидел. Ну и понял... всю разницу. И не только в женских образах. Эх, Олег Сергеевич, друг дорогой, подумалось, сподобиться бы тебе нарисовать такое лицо, такие глаза... Или нет подобной натуры, нет таких глаз уже, что ли, на земле этой?..

Ирочка? На день сегодняшний - одинокое светлое пятно. Оно, пятно это, вероятно, здорово потемнеет со временем, может, и в кляксу превратится, но пока я вижу в ней то, что не встречал никогда: доброту истинную, без оглядок, умничания и позерства. И чистоту родниковую. А к тому, чтобы в "Кадиллаках" разъезжать, - так это она совершенно не стремилась. Ей подобные атрибуты безразличны вообще. Ну отдельный вопрос, короче.

И вот, бредя под фонарями, я размышлял: "Чтобы познать людей, и научиться прощать, и быть выше суеты, надо познать деньги. В неограниченном их количестве. Деньги - самая серьезная школа анализа людей и мира. И, встречая лишь грязь на путях такого познания, можно в итоге уяснить светлое и великое, даже не встретив его ни разу. И главное, поверить как в него, так и в высший его смысл".

Я как-то успокоился от этого открытия. Но только миг. Опять вспомнилась покинутая компания, и вновь я озлобился. Нет, люди были противны мне. В их лицах я видел ложь, в их пальцах - жадность, в их взглядах - фальшь. Конечно, и я мало чем отличался от остальных, но... я сумел поскорбеть о себе через других, и это обнадеживало, в общем.

Набережная тянулась в бесконечность. Ночной апрельский морозец зверел, и я приходил к мысли, что променад пора завершать - нос и щеки становились посторонними и не ощущались даже колким воротником пальто. Оглянулся. Такси.

Тормоза схватили колеса, и машина, с хрустом проскользив по мерзлому снегу обочины, остановилась.

- Сокольники, - сказал я, сообразив, что шагал в обратном направлении.

- Ты чего, друг? - начал водила. - Я только...

- Только оттуда, - подтвердил я. - А скоро в парк. Но давай развернемся. Затруднения будут оплачены. - И уселся рядом с ним, размякая от тепла печки и трескотни приемника.

Такси, то есть автомобиль, дышало на ладан. Коробка урчала, лампа давления масла угрожающим красным квадратом тлела на покореженном приборном щитке, амортизаторы безвольно проваливались на ухабах, гремела подвеска...

- Отходила, - сказал я, не удержавшись.

- Ну, - согласился наездник, трогая пальцем флюс на упитанной физиономии. - Готовим со сменщиком сотню-другую. Как приготовим и отнесем шефу - будет новый аппарат.

- Ай-яй-яй, - сказал я, прикидываясь "шляпой". - Это же грабеж! Дача взятки, нетрудовые доходы...

- Всем есть охота, - ответил водила, причмокивая. - Начальнику колонны отстегни, он - другому... Всем. Они как? - Началось изложение наболевшего. Они думают, я на дороге украду. А ты укради! Ну вот Сокольники. Так? Ведь попадется - извини, конечно, не про тебя, - козел; ну сейчас... за полночь уже... тачки... ну сядь к "леваку": червонец, да? Объявит, все. Деньги на "торпеду" - и полетели. Во... А государственное такси? Даст он тебе руль сверху, а мне только мойка руль, я тебе сам его подарю, руль, х-ха!

Я закрыл глаза. Нехитрая дипломатия эта прослеживалась в своей сути достаточно откровенно: мне надо было готовить трояк сверху, чтоб без обид. Шеф распалялся под мое соглашательское молчание:

- Ну, если ты человек, ты отстегни! - проповедовал он с энтузиазмом. - А то сядет, через весь город тащишь его, да еще побыстрей попросит, а это - на гаишника нарвался, пятерочка! А приезжаешь - он те двадцать копеек... х-ха!

- Слушай, - спросил я. - Ты любишь деньги? Водила аж захлебнулся множеством ответов, пришедших на ум одновременно. Но ответил хорошо:

- Человек любит деньги, как металл - масло, - сказал он. - Спрашиваешь! Ради них и живем!

Я тихонечко задремал, переваривая его афоризм и подсчитывая, сколько у меня сейчас монет по карманам. Мишкины, потом Эдик за последний ремонт... Косаря два. А, ведь еще зарплата, но это так...

- ...руль туда, руль сюда, - жужжал водила. - А в конечном счете - сам понимаешь.

Я приоткрыл глаза. Пустой, залитый светом проспект, стремительно растущая перспектива его коридора, "зеленая улица", шелест шин. Вспомнил: когда-то я любил ездить по ночной Москве. Просто так. В пустоте улиц. Забываясь в каком-то полете...

- Ну где... тут? - спросил водила. Я увидел свой дом. На счетчике было два рубля сорок копеек. Я отсчитал точь-в-точь данную сумму. Я экспериментировал. Скулы водилы отяжелели от ненависти. Флюс нервно дернулся.

- Вот, - сказал я. - И тридцать копеечек сверху. Нормально?

- Из-за трояка... я тебя... волок... - Голос его постепенно возвышался.

- Шеф, - сказал я ласково, доставая десятку. - На, и не волновайся. Бери. Но с замечанием: ты некрасиво работаешь. У тебя идет постоянный наезд на психику клиента. И мне тоже пришлось наехать. Бери. А то ведь кондратий хватит - довез по счетчику, весь смысл жизни поломан...

Я распахнул дверцу, но выйти не смог - он ухватил меня за полу пальто.

- Ты постой, постой! - скороговорочкой, очумело сглотнув слюну, молвил он. - Ну... стой! - В голосе его по-прежнему была злоба, но не та, что прежде, - какая-то уязвленная. - Вот, - сказал он, веером вынимая две трешки и рубль. Семь. Так, счас еще... - Он угрюмо отводил ногтем с кожаного пятачка кошелька-лягушки мелочь.

- Ладно, оскорбленная добродетель! - сказал я. - Бери, что дают, и пока!

Я хотел прибавить внезапно пришедшее на ум: мол, не смотри на жизнь через рубль, а то ведь ослепнешь в итоге, но это было бы, конечно, пошлым нравоученьицем. В данной ситуации, по крайней мере.

Он взял свой червонец; на меня не глядел, как-то хмуро, с сомнением взял... Вообще он призадумался, по-моему. На ближайшие полчаса.

А я вылез.

Дома никого не было.

ВЛАДИМИР КРОХИН

За безобразный внешний вид и стертый протектор с "жигуля" сняли номер. Пришлось взывать к Игорю, ехать вместе с ним в ГАИ и, дав там своему человеку бутылочку коньяку и честное слово, что отныне машина будет сверкать лаком и обуваться в новые покрышки, выручать номер обратно, дабы узаконить свое пребывание в транспортном потоке.

Когда, возвращаясь из ГАИ, проезжали мимо киностудии, я попросил остановиться. Механически попросил. Вылез, из проходной позвонил ассистенту режиссера - как, мол, дела и чем занимаемся? Услышал то, что и хотел услышать: в павильоне вот-вот заканчивается съемка, Марина здесь.

Так.

Повесил трубку. В раздумье через стеклянную стену проходной обозрел улицу. Солнечный ветреный день мая. Младенчески сморщенная листва на тополях и липах. Голые кустики, облепленные тугими кочанчиками почек. Скоро лето.

Ну-с, попросить, чтобы заказали мне пропуск? Зачем? Недостаточно одной оплеухи? Оскорбительной, хлесткой и ясно давшей понять, что не нужен я этой женщине, более того - опасен ее спокойствию и будущему, а мгновения прошлой слабости она устыдилась и твердо его преодолела. Но все-таки я стоял в проходной, смотрел на снующих людей и ждал ее: пусть обменяемся кивками в равнодушном приветствии, или попросту сделаем вид, что не заметили друг друга, или же поздороваемся как ни в чем не бывало, предложу подвезти...

С улицы донесся укоризненный гудок. Заждался Игорь... Я обернулся в сторону машины, и в следующую секунду передо мной мелькнула она, Марина; замешкалась, как бы споткнулась...

- Я... так ждал тебя! - вырвалось у меня и страстно, и с горечью, и с заискиванием.

Улыбнулась. Принужденно и беззащитно. И вдруг, как в лихорадке, почудилось, что ничего не кончено, а только начинается, и счастье вот, рядом, ну же...

- Марина. - Я коснулся тонких пальцев ее. - Изгнать - твое право, но...

- А что остается делать? - Улыбка превратилась в стылую усмешку. Она высвободила руку. - Начать все... сначала? Для этого надо любить. А что было у нас? Приключеньице, основанное на минутных симпатиях. Я про себя, но и того достаточно... в смысле невозможности полного счастья. ..Меня одолевают раздраженность и скука.

- Тебе куда ехать? - перебиваю. - Если домой - подвезу. Влезаем в машину. Тут доходит, что Игорь...

- А, вы же знакомы! - заявляю с натужной иронией. - Кстати, - развязно хлопаю Игоря по плечу, туго обтянутому нейлоновой курточкой, - всемогущий человек. Пользуйся моментом, Марина, и если надо - проси чего пожелаешь. Решение всех проблем. Житейских, имею в виду.

Тот заметно мрачнеет. Чего-то я такое... Переборщил, кажется. Но продолжаю с той же фамильярной сатирой в голосе:

- Давай-ка, Игоречек, жми на педали. Отвезем кинозвезду, куда ей заблагорассу...

Он неторопливо оборачивается. Глаза его округлены внимательным созерцанием моего лица и напряженно пусты.

- Слушайте, - роняет он сквозь стиснутые зубы, - поэты и актеры... Я хоть убог в сравнений с сиятельностью и широтой ваших интеллектов, но я не вещь. Не продаюсь и навроде гаечного ключа не используюсь. Так что... Пожалуйста, освободите салон. Вы, - брови его сдвигаются в сторону Марины, - не забудьте сумочку. Ты же, друг Вова, - номерочек.

- На прощание, Игорь, - отзывается Марина, - хочу заметить: вы излишне прямолинейны. Это ваше самое сильное качество и самая слабая сторона. Она вызывает... ироническое уважение.

После она забирает сумку, я - номерочек, и в подавленном состоянии мы освобождаем салон. Я что-то цежу, морща лоб, типа: псих он, Игорь, дурак, обидчивый, вообще - пустяки, не бери в голову, но ответом мне служит утомленный вздох и презрение в суженных глазах, выискивающих в потоке машин такси.

Вот и такси, но составить компанию мне не удается: она с треском захлопывает дверь, кратко бросая вылупившемуся на ее лицо шоферу:

- Вперед!

Стою, тупо изучая цифры и буквы на своем номерном знаке. Краска на буквах и цифрах облупилась и вспучилась от ржавчины. Надо обжечь, зачистить, обезжирить и покрасить вновь - так Игорь поучал час назад...

Еще такси. Сесть в него опять-таки не удается: из-за спины выпрыгивает проворный гражданин в темных очках, в европейской кепке с блинчиком пуговки на макушке и вмиг оккупирует машину. Я вижу его щеку, сведенную в злорадной ухмылке, и неожиданно узнаю в нем режиссера.

Наблюдал, значит, за сценой, подонок...

Снова такси, но тут вспоминается, что бумажник забыт дома, я располагаю какими-то копейками, и потому ничего не остается, как тащиться на остановку автобуса.

Игорь - сволочь. Маринка - стерва. Я - идиот.

МАРИНА ОСИПОВА

Вернулся муж с огромным чемоданом.

Радость встречи, изучение заграничного содержимого чемодана, восторг перед обновками, во взаимоотношениях - согласие и уступчивость, ночь - как брачная, короче - разлуки имеют большое и полезное значение, они - спасательный круг в штилях и штормах топящего нас семейного быта.

Неделю жили как молодожены. Затем - началось!

Пришел со спектакля. Побродил по квартире, поиграл желваками, высказался относительно пыли на серванте и на телевизоре.

- Яблочки вот, - угодничала я, стараясь не нарываться. - Весь день по магазинам...

Брезгливо взял яблоко. Надкусил, перекосился и хамски бросил на скатерть:

- Тьфу, деревянные какие-то...

Заставляю себя оставаться терпимой и благожелательной. Дергаю плечом, беру яблоко за хвостик, несу в кухню.

- Ужинать будешь? - вопрошаю бесстрастно. - Что приготовить?

- То же, что и своим любовникам... Володе этому...

- Что-что? - присаживаюсь в кресло, морща лоб в недоуменной сосредоточенности.

- Ты передо мной не играй... в невинность помыслов и восприятий! подскакивает он. - Такие доказательства, что...

Страх. Панический. Но мысли отстраненно ясны... Откуда? Режиссер...

- Постой, - говорю хладнокровно. - Откуда информация - знаю. Знай и ты. Режиссер этот лип ко мне, как оса к арбузу. И чтобы избежать этого лиха, пришлось...

- Пришлось! - подтверждается саркастически.

- Да надоели они все... - произношу с непринужденной досадой. - У одного не выгорело, решил выместить неудачу, приписав все другому. А другой тоже хорош. Измучил. Преследование какое-то. Еле отшила. Ну неужели ты не знаешь эту публику? - продолжаю с обреченной укоризной. - Злобные, завистливые пауки с патологической страстью к интригам и сплетням. И неужели думаешь, что я настолько не уважаю себя и тебя... Я же женщина! - уже кричу со слезами. - Ты усвистел в свою заграницу, а мне - крутись! Отбивайся. А потом выслушивай от тебя... Конечно, попробуй тут поверить! Наставила рога и ломает оскорбленную добродетель! - Меня трясет от обиды.

Давно заметила, что лучший способ разубедить кого-либо в сомнениях относительно себя, если нет реальных аргументов, - высказать эти сомнения самой.

- Значит, ничего не было? - презрительно говорит он. - А как же...

- Да послушай ты! - отмахиваюсь яростно и рассказываю, как избегала ухаживаний режиссера, строя глазки дурачку сценаристу, возомнившему, в свою очередь, черт знает что и тоже в итоге схлопотавшему плюху.

Муж впадает в безысходное, молчаливое неверие, но истинное неверие сломано. Спать ложимся теснясь к разным краям кровати, разобиженные, но в душе примиренные.

А разве я лгала ему? Ну... если самую малость. Ведь то, что было, бредовый сон, я сама осудила себя и... неужели этого мало? Неужели нет прощения?

Ладно. Утро вечера... Утром останется лишь тень обиды. Поверит! Я поверила, и он поверит. Интересно, кстати, как он там... гастролировал.

- Интересно, кстати, как ты там... - говорю сердито. - Еще неизвестно, к кому надо предъявлять претензии в плане супружеской верности!

- Да уж! - доносится сонно и сдавленно. А в самом деле... Он-то как? Ну да если и было у него что, тогда квиты. Но не было, наверное... Спать!

Проснулся среди ночи, задыхаясь, в поту, изнемогая от кошмарного сна, отступив, оставившего ошеломленность чувств и вязко застрявший в глотке комок ужаса, хрипом рвущийся наружу. Сел, отдышался, растер грудь, унимая испуганно колотившее в ребра сердце.

В новой моей квартире стояла гулкая, необжитая тишина, пахло свежими обоями и олифой. Поправив одеяло, сползшее с плеча Ирины, натянул на голое тело свитер, прошел на кухню. Уселся в полумраке серенького рассвета, блекло высветлившего такой же серенький пластик новенького, вчера приобретенного кухонного гарнитура. Сидел, тяжело соображая нудно звеневшей головой: как быть? Как избавиться от вгрызшейся в меня клещом мании преследования, когда за каждым звонком в дверь чудится милиция, обыск, и сразу всплывает в памяти "Волга" с фальшивым номером кузова, увесистый пакет с долларами и рублями, бестолково перекладываемый из гаража в подкладку старой шубы, из подкладки - в угол под ванной...

Родители, анализируя мое процветание, все настойчивее пророчествовали об обязательном возмездии закона, Ирина тоже подозревала нечистое и, хотя помалкивала, безропотная душа, про себя огорчалась ежеминутно. А я был захвачен инерцией. Но сейчас, сгорбленно сидя на кухне, думал, что пора кончать с нервным образом жизни, источившим все мои силы. А ведь как я мечтал и об этих деньгах, и о престижной машине, и о всякого рода барахле... Да, с мечтами надо поосторожнее, иногда они сбываются.

Составился план: переход в КБ, регистрация с Ирочкой и разговор с Михаилом - дескать, завязываем напрочь.

Утром на работу не пошел: все равно увольняться. Разогрел оставленный женушкой завтрак, затем отыскал в барахле медную коробку, переложил в нее финансы, оставив сто долларов на "Березку" и тысячу рубликов на проблемы текущего бытия, запаял крышку тщательнейшим образом и покатил за город, в лес.

Пронеслись в оконце новостройки окраины, зона отдыха с мутным озерцом и деревянными, крашенными под мухоморы грибками, зарябило мелколесье, проплыли увязающие в придорожной топи замшелые болотные сосенки, пригорок с картофельным полем, далекая деревенька, забытый богом трактор - один из тех, что нередко встречаются на обочинах российско-советских дорог...

Притормозил. Места были знакомые, до армии не раз приезжал сюда развеяться - на лоне, так сказать. Вышел на лужок, узрев привычный ориентир прошлых пикников - здоровенный дуплистый дуб с узловато струящимися к земле жилами вековой коры. Постоял, глубоко, как и любой горожанин, дыша воздухом, настоянным на хвое, травах и мхах. Сентябрь. Редкие листики на оголенных осинах, трепещущие в прощально-теплой синеве неба, обреченная тишина осеннего леса. Надо же, скоро зима. А как лето прошмыгнуло, и не заметил в подвале конторы и в яме гаража. А может... уехать куда-нибудь и жить в глуши, в лесу? Без затей, без сутолоки... Нет. Я дитя большого города. И во мне вирусы этого города. Выделяют вирусы токсины, отравляют меня, привыкшего к такому хроническому отравлению, и стоит ли излечиваться от своей болезни, когда столько антител накопилось? Это те, кто из леса в город попадает, бегут обратно, больные, оглушенные, подавленные, не приемлющие нашей привычной хвори, а мы без нее не можем, как курильщики без табака.

Я расчехлил пехотную лопатку, подцепил пласт дерна, сунул под него коробку. Потоптался, затрамбовывая почву и пугливо оглядываясь... Ну-с, часть грехов захоронили. Может, и "Волгу" на четвертой передаче в болото спровадить? Жалко...

Теперь куда? К Михаилу рано. Прикинул, какая на мне одежка, - сойду за иностранца? - и покатил в "Березку".

Вошел в чистенький, сверкающим всем иностранным магазинчик, побродил меж стеллажей, заставленных блоками с сигаретами, взял три разных; прихватил пузырек бренди...

Дуриком, на смеси ломаного родного языка и относительно чистыми вставками языка неродного, объяснился с кассиршей, сунул в карман шестьдесят долларов сдачи и, довольный, что не прицепились всякого рода особисты, надзирающие за содержимым кошельков советских людей, вышел.

На улице возле меня возник парень - плечистый, сноровистый, с загорелым лицом, в яркой спортивной куртке. Складной зонтик висел у него на боку, как пистолет, изогнутой своей ручкой просунутый в петлю для ремня.

- Рашн иконами... интересуемся? - с конспиративной хрипотцой зашептал он. Так. Коллега.

- Сожалею, корешок, нет, - усмехнулся я, глядя на растерянное его лицо и узнавая это лицо... Тот, в свою очередь, признавал меня... Старый клиент. То ли крыло я ему красил, то ли дверь... Владелец "Запорожца" древней модели. Осторожно живет, правильно.

- Чего тут пасешься-то? - спросил я недружелюбно.

- "Капуста" нужна, - ответил он, явно теряя ко мне интерес.

- "Грины"... Две тысячи возьмешь? - спросил я с иронией.

- Конечно! - неожиданно согласился он. - Один к четырем. Только тогда так. Денег подзайму - и сегодня же здесь, у метро. Выход к стадиону. В семь часов. Я на своем клопе подъеду - увидишь. Откатимся в сторону и махнем... Чтоб не замели увалютки-то...

Я обрадовался. Действительно, обменять часть опасных деньжат, чтобы на пару лет рублей хватило, и - завершить эпопею. Вернее, затихнуть на эти самые пару лет. Михаила попрошу подстраховать процедуру обмена. В последний раз, скажу... В лес, правда, придется тащиться, покой клада тревожить, но ничего.

- Если кидалово готовишь - лучше забудь, - предупредил я фарцовщика. Или готовь табличку "Инвалид" на стекло своего тарантаса.

- Да ты чего?.. Тебя же все Сокольники знают! - возмутился он. - Я себе не враг...

"Во как! - размышлял я, усаживаясь в машину. - Оказывается, за неполный год приобрел я авторитет не только среди цивильных барыг, но и уголовных. Чем не карьера?"

На минутку решил заглянуть к Олегу. Дать деньги на выкуп бренных останков. Вообще я тут его зауважал: пить он бросил, кропал свои картинки, готовился к выставке...

- Кто? - спросили за дверью бдительно.

- Я, - дал я конкретный ответ.

Дверь опасливо, на малюсенькую щелочку приоткрылась, и в ней показалось чье-то лицо без щек.

- Олег... - сказал я, как начало пароля.

Щелочка мало-помалу расширилась. Передо мной стояла девчонка лет пятнадцати: худенькая, остроносенькая, веснушчатая и чем-то испуганная.

- Я сестра, - торопливо, словно оправдываясь, пояснила она писклявым голосом. - У нас несчастье. Вы... друг Олега? А... он йогой занимался. Поза трупа. Ну, расслабление мышц, нирвана...

- Птичка в небе? - севшим голосом спросил я, припомнив.

- Да. И он не мог сесть... Летал... и не мог, разбился.

- К-как разбился?

- Ну... психологически. Утром увезли. В больницу.

Доигрался, дурак! Дальнейшие пояснения я не слушал. Известие произвело на меня впечатление ошеломляющее, и, выбитый из колеи, расстроенный вконец, я покатил на работу к Михаилу. Там сообщили, что сегодня тот в отгуле - покупает машину. Ох, не вовремя... Поехал к нему домой. По пути, на шоссе, тоскуя в компании самого себя, решил несколько отвлечься, подсадив "голосовавшую" на обочине девицу.

- Но у меня только рубль! - веско предупредила она. Однако, услышав, что денег не требуется, приятно изумилась и впорхнула в салон.

На ней была самодельная макси-юбка из грубого псевдоджинсового материала с тремя разноречивыми иностранными нашлепками и жутко розовая кофта с бисером белых пуговиц.

Травленные до лимонной желтизны волосы, мышиного цвета пробор, напудренное личико и белые десны, обнажавшиеся при улыбке.

- "Волга" все-таки машина спокойная, - рассуждала девица умудренно. - У меня у дяди "Волга". Зеленая. Нет, как... цвет морской волны, во. А "Жигули", знаете, ужас, такие шустрики и вечно бьются! Я сегодня, когда в город за продуктами ехала, так один прямо на глазах... Смотрите - вот!

Я скосил глаза, узрев матовую россыпь битого стекла на шоссе.

- Утром! Прямо на глазах! - кудахтала она возбужденно. - Кошмар просто. В такой грузовик с бетонными плитами...

- Ладно, - оборвал я ее, неотвязно размышляя об Олеге. - Сейчас и мы в грузовик...

Поначалу она вроде как и обиделась, удивленная моей резкостью, поскольку, вероятно, полагала, что неотразима как внешне, так и суждениями своими, свидетельствовавшими о недюжинном интеллекте, однако, вспомнив, что едет с филантропом, переключилась на тему погоды. Хотя, когда я пошел на обгон по встречной полосе, все же заметила:

- Вы, кстати, тоже как-то рискованно ездите...

- Не бойтесь, - откликнулся я, - мне не жаждется снова попасть на больничную койку...

- Вы были в аварии? - спросила она участливо. - Поранились?

- Да нет, я в психиатрической лежал...

- Ой, остановите вот здесь, я как-то забылась...

Где высадил это чудо, я забыл уже через минуту. Дверь Мишкиной новой квартиры открыла крыса его благоверная. В махровом халате, с полотенцем на голове, вся зареванная, пунцово вспухшая лицом... видимо, был скандал. Вперилась в меня безумным взглядом заплывших глаз с животной какой-то ненавистью.

- Можно? - осведомился я галантным тоном. Она открыла рот, тяжело дыша сквозь стиснутые зубы. Потом провела рукой у горла, и глаза ее, расширившись, сверкнули так, что мне стало не по себе.

- Входи, - сказала сиплым, нехорошим басом.

- Где Миша?

Улыбнулась, застыв лицом. Качнула игриво бедрами. И, раздирая рот, закричала, вцепившись в меня:

- Там, где и тебе желаю, гад поганый! На том свете! Говорила, не будет вам ничего... Деньги, иконы... Вот и кокнулся! - Она подбежала к буфету, выдернула ящик, грохнув его на ковер, выхватила оттуда розово-белый, карамельный ворох червонцев и, бросив себе под ноги, начала топтать их, дергаясь и всхлипывая в истерике. Халат ее расстегнулся, открыв нескладное, тощее тело... Дальше пошли какие-то кликушеские вопли о грехах и воздаянии за них, санкционированном свыше.

Я отправился восвояси. Влезая в машину, увидел Мишкиного отца, сидевшего на лавочке во дворике и сосредоточенно жующего папиросу...

На обратном пути, возле островка осколков, затормозил.

Шоссе было пустым, и долго, сидя на корточках, я рассматривал щербатый от вкраплений бесчисленных камушков асфальт, заляпанный пятнами гудрона, масла и... крови.

Гудящая пустота квартиры обрушилась на меня, повалив на пол. Я подтянулся, опершись локтем на скользко блестевший паркет, вонявший мастикой; увидел перед собой иконы, прислоненные к стене: искрошенные, задернутые пыльно-черной вуалью времени, другие - залитые свежим лаком недавней реставрации, лубочно-пестрые...

Я шептал в каком-то психозе, длившемся, казалось, бесконечно:

- Господи... господи... - Больше слов не находилось. Потом встал, отрезвленно припомнив назначенную на семь часов вечера встречу. Встречу надо было переиграть на более благополучный день.

Голубой "Запорожец" стоял на обозначенном месте возле метро. Знакомая спортивная куртка, призывный взмах руки...

- С собой? - сразу спросил парень.

- Да... То есть... да, - рассеянно промямлил я, нащупывая в кармане имеющиеся шестьдесят долларов, и уже приготовился сесть в машину, чтобы дать пояснения, но сделать этого не сумел: сзади меня стиснули чьи-то уверенные руки, я инстинктивно рванулся, но навстречу мне шагнули из толпы люди в плащах, а возле "Запорожца" возникла неизвестно откуда выкатившая "Волга" со штырьком характерной антенны на крыше.

Я был омертвело спокоен. Как в этот день, так и потом, на допросах.

- Где вы взяли валюту?

Валить на Михаила? Но тогда наверняка всплывало дело с угоном "Волги", мистером Кэмпбэллом, потерявшим бумажник с деньгами и документами, который был найден и возвращен мною благодаря имевшейся в бумажнике карточке с адресом отеля. Насчет двух тысяч зеленых - это шуточки, начальник.

- Оказал услугу, - талдычил я, уставившись в сетчатый кружок микрофона, фиксирующего мои показания. - А он мне дал доллары...

- А мы вам за эту услугу дадим срок, - сказал следователь, очень правильный такой человек. Майор.

Дружки-приятели, как ожидалось, вмиг от меня отвернулись. С испугом и не раздумывая.

- Буду ждать, - просто сказала Ирина на последнем свидании.

ВЛАДИМИР КРОХИН

Тесть с тещей, прихватив ребенка, направились наслаждаться красотами осенней природы на дачном участке, жена собиралась на дежурство, а я пребывал в ожидании той чарующей минуты, когда квартира опустеет окончательно. Жалко, всего лишь сутки свободы...

- Ну, я пошла, - сказала жена, нанося последние косметические штрихи перед зеркалом в прихожей.

- Очень долго уходишь, - съязвил я благожелательно.

- Не терпится поскорее остаться одному? - Она захлопнула пудреницу.

- Не скрываю, - заявил я юмористическим тоном.

- Тогда и я не буду скрывать. Не хотела сегодня... - Она оглянулась на зеркало, будто испрашивая у отражения согласия на дальнейшее слово. - Есть новость, Володя. Я... встретила человека... Врач, вместе работаем... Нам с тобой придется расстаться. Ты должен быть рад, поскольку давно об этом мечтал, семья для тебя - обуза...

Я всматривался в ее лицо, заново открывая его, как чужое, незнакомое, неузнаваемое даже...

Она нервно усмехнулась, блеснув глазами и тут же опустив их, словно стыдясь и сожалея о своем признании, и было непонятно, чего она ждет от меня примирения, уговоров, прощения, упреков или же согласия? Да и сам я не знал, что ответить. В сумбуре мыслей остро, как лезвие сквозь вязкую толщу, прорезалась одна, обнажившая корни происходящего: в жене я видел что-то неизменно и безропотно принадлежащее мне, исключительно мне, и вдруг это "что-то", сознаваемое отстранение, бездумно, нашло в себе самостоятельную силу, взбунтовалось и покарало меня - самодовольного эгоиста.

Я чувствовал, что все еще можно исправить, я пока лишь на рубеже выбора, и надо либо перешагнуть черту, либо остаться за ней. Желалось оставить все по-прежнему, простить, обвинив в случившемся только себя, но сделать это мешала обида - горчайшая, слезная, какой не знал никогда, потому как никогда и никто меня всерьез в общем-то не обижал...

- Тогда... закончена мазурка, - сказал я тихо и ровно. - Собираю манатки. Счастья тебе, дорогая.

Ничего не ответив, ушла.

Некоторое время я смотрел на нее - пересекавшую двор, потом стал одеваться. Задерживаться здесь не имело более смысла.

Шагнул из подъезда в осенний дождичек. Куда податься? К мачехе? Но что меня встретит там, кроме недовольства? Своя жизнь, возможно, ухажеры - бабе еще пятьдесят... И тут я - горемыка сирый. К Козлу? Пожалуй, единственный вариант. И если по логике, то как ни удивительно, а лучший мой друг - он. И посочувствует сердобольно, и утешит, и пригреет на неопределенный срок без каких-либо условий...

А если - Марина? Если позвонить и грязно соврать, что ради нее порвал, бросил все и ничего не прошу, только знай это, как знай и то, что поступил так, ибо не в силах никому лгать, да и с кем я буду счастлив, кроме нее, и кто будет счастлив со мной?

Идея омерзительна по сути, но заманчива дьявольски и будоражит настолько, что, задыхаясь от нетерпения, просто-таки вламываюсь в лунно-мерцающий полумрак красно-белой будки и лихорадочно накручиваю диск.

Гудки, и, пока они звучат - зовуще и длинно, глупость становится осознанной, до вялой тоски очевидной, и мысли только о том, как пойду в гараж, каким путем добираться к Козлу, стоит ли покупать бутылку... Вот дурак! Неужели раньше нельзя было найти какую-нибудь пассию? Хоть скрылся бы временно - с уютом, завтраками и стираным бельем. Нет, задел - пуст, одни. физиологические контакты по пьянке... А может, прямо сейчас к жене, уговорить...

-Алло?

МАРИНА ОСИПОВА

- ...хочу сообщить, что скоро ты будешь отцом семейства.

Сказала, как вызов бросила, и замерла в ожидании угнетенной досады ответа.

Обрадовался. И до того искренне, буйно, что я, дура, успевшая уже оскорбиться заранее и вообще бог весть к какому отпору готовая, разревелась от счастья, уткнувшись в него - сильного, доброго, родного, убаюканная его лаской, великодушием, поцелуями, чувствуя себя и женщиной и ребенком одновременно.

Отвлекает сухой треск телефона.

- Марина?

Голос узнаю сразу и, узнав, стыну в тяжелой, как ртуть, ненависти.

В трубке - глубокий, объемный фон, а значит, муж снял трубку второго телефона и, наверняка заинтересованный началом диалога, имеет желание выслушать его до конца.

- Володя? - Злость беснуется во мне, как пламя в паровозной топке, но интонация безупречно ровна и учтива. - Послушайте, милый... - Я перехожу в октаву конфиденциальную, почти физически ощущая растущую от этого перепада тембра настороженность в соседней комнате, но понимаю, что должна говорить именно так, и что еще необходимо - это притворить дверь, дав ей тихохонько, воровски скрипнуть.

Скрип удается: вкрадчивый, боязливый... Будто вижу, как Прищурились в надменной иронии глаза мужа...

- Не знаю, в чем цель вашего звонка, - полушепчу я, - но, по-моему, вам было указано, что ни в общении с вами, ни в ваших ухаживаниях я не нуждаюсь, поскольку вы глубоко мне антипатичны - это раз; а далее - у меня есть муж, унижать которого я не желаю даже телефонными разговорами с поклонниками, вам подобными.

Отповедь мою пресекают короткие гудки. Кладу трубку. Подступает обморочная тошнота, будто кофе перепила. И вместе с ней изнеможение какое-то. На душе гадко. Но и спокойно. Все позади, кажется. Кончилось приключение. И, надеюсь, благополучно. Господи, прости меня, грешную.

В комнату входит муж. Зевая и выгибаясь в истоме спиной: дескать, вот я - безмятежен и прост.

- Кто звонил? - спрашивает безразлично.

- Да один дурак... - говорю в сердцах как бы. Он целует меня в висок, нежно водит по лицу кончиками пальцев - мозолистых от гитарных струн. Я прижимаюсь к нему...

Счастлива я? И это ли счастье? Да, вероятно. Имеются, конечно, всякие занозистые нюансы, препятствующие его идеальному восприятию, но это все равно счастье, чью истинность мы сознаем только в утрате, в невозможности обращения к нему вновь. Его надо хранить. Бережно и .рачительно. Счастье - хрупкий предмет.

ИГОРЬ ЕГОРОВ

На службе я характеризовался положительно, просто - блаженный, шеф мой Спиридонович пришел на суд в орденах и сказал, что действия мои - страшная ошибка молодости, адвокат тоже разливался майским соловьем, но срок мне влепили. Дали с учетом того, что я хороший, по минимуму и в тот же день услали работать туда, где рельсы кончаются, дабы продолжать их в дальнейшие просторы.

С возрастом мы ощущаем время по-разному. Словно из окна набирающего скорость поезда, где проплывает все быстрее и быстрее один день за другим, постепенно сливаясь в однообразие расплывчатого, ускользающего пейзажа. И казалось бы, набрал уже мой поезд ход, да вдруг затормозил и потянулся еле-еле, превратив срок отбывания в вечность, в эпоху тоски, отмеченную каждодневным пробуждением за час до гонга, когда выныриваешь из сна в вонючее тепло барака и, вцепившись зубами в подушку в беззвучном вое, плачешь в бессилии своем по себе самому.

По субботам привозили фильмы, и хотя все бастовало: не ходи, не смотри, не пей глазами этот яд воли, похмелье будет тяжким, - все-таки шел. И Володькину комедию видел, где Марина... Смотрел одурев, сцепив пальцы и был как бы наедине с ней... А потом конус света от аппарата исчез, вобрав в себя крутившиеся в нем пылинки и табачный дым, и я, в толпе потных черных спецовок и стриженых затылков -одинокий, как первый человек в аду, - вывалился из клуба на вечернюю поверку. Сочиняя ей письмо. Я ей тысячу писем сочинил. Но ни одного не написал. Наверное, я ее слишком любил, чтобы беспокоить как-то. И еще. Часто выступал в памяти тот день, когда сидел я с ней и с Володькой в машине, и думалось: вот бы интересно, кабы сложить из нас троих одного человека, все лучшее в нас отобрав, каким бы он получился? Странная мыслишка, но есть в ней, по-моему, что-то, хотя что - сам не пойму. Но верю: не случайно свела нас тогда судьба в той машине - ворованной.

Ну и был миг, когда сошел я на перрон знакомого вокзала и остановился: куда? К родителям, в вымученное тепло их приема со сквознячком недоверия? Нет. Прежних родителей уже не существовало, а к этим я возвращаться не жаждал.

С вокзала поехал за город, эксгумировать сбережения. И приехал! Ни луга, ни дуба, а на месте заветного клада - котлован. И щит с надписью: "Строительство пансионата". Постоял, утопая в глинистой жиже у штабеля свеженького кирпича, глядя на бетонные сваи фундамента, зубьями скалившиеся со дна ямищи, выяснил, что отвал неделю как увезли, сбросив в реку, и двинул восвояси в город. Досада, естественно, была, но так чтобы очень об этой утрате я не жалел. Богу так, значит, угодно.

Ирине сказал:

- Больше таких разлук не бойся. - И верю в свои слова.

А сейчас ночь, сижу на кухне, пью горький свежезаваренный чаек и думаю сквозь блаженную сонную одурь: куда? кем? зачем?

Впереди еще много всякого, я вновь на перепутье, и все зависит от следующего шага. Сделать этот шаг надлежит осторожно, не оплошав в выборе пути, чтобы не оказаться в тупике. Вообще с жизнью шутки плохи, и быть с нею надо неизменно бдительным, точным во всем и ничего сверх положенного не предпринимающим. Жизнь карает безрассудных, неукрепившихся, идущих под парусами, поворачивающимися на любой ветер, и любит целеустремленных и благоразумных. Я это твердо уяснил: мир жесток.

Иду в комнату, на ощупь ориентируясь в темноте, целую спящую жену, ложусь рядом - чист, сыт, в благости свободы и сознания, что жить еще долго, наверное.

В общем, душе моей хорошо ровно настолько, насколько она еще умеет радоваться этой жизни.

ВЛАДИМИР КРОХИН

Завтра домой. Круиз закончен, и через день мир снова обретет привычные формы и обличья: знакомых стен квартиры, накатанных городских маршрутов, редакционных кабинетов... Но это - завтра. Завтра мир сузится, а сейчас он огромен непостижимо и чудовищно. Сейчас. Когда стою на выщербленной площадке стены Красного форта Агры и вижу измученными солнцем глазами бурую пустыню, глинистые, иссеченные трещинами берега желтой, окаменело застывшей в мареве реки и вдали - царящий в зное беломраморный купол Тадж-Махала, оцепленный караулом словно из кости точенных башенок. Сейчас, изнывая от жары, в мечтах о прохладе отеля и глотке ледяной воды, я суетно пытаюсь постичь необъятность мира и неисчислимость живущих в нем. Какие только просторы не открывались мне за этот месяц круиза, но мой путь в них как путь острия иглы по гигантской карте; какие только людские водовороты не были вокруг меня, да и есть: ведь за спиной, внизу - кишащий миллионной толкотней город, но что знает он обо мне, о судьбе моей, о болях моих, о мною сделанном? О том, что видится мне сутью едва ли не вселенской... Но здесь, сейчас, понимаю: мир непостижим для моей малости огромностью своей и раздробленностью человеческих судеб. Вечным одиночеством каждого. В нем, что ли, и смысл этого мира? Или смысл - в нас самих? Так, наверное. И может, потому он, заложенный во мне - хочу я того или нет, неуклонно приведет меня в знакомый мирок моего личного жития-бытия, где буду о чем-то заботиться, чему-то огорчаться, на что-то уповать и пытаться снова и снова открыть и понять этот смысл.

О чем-то, чему-то, на что-то...

Да, так сложилось.

МАРИНАОСИПОВА

Моя кровать у окна. Я скашиваю глаза, жмуря их от льющегося в палату солнца, вижу обрезанный забеленным низом стекла куст сирени, жухлые, как оборванные виноградные гроздья, пирамидки облетевших соцветий и, утирая сонные, невольные слезы, вспоминаю голос врача из звенящего далека:

- Девочка. Ну, мама, любуйся...

И вслед за тем - зовущий крик ребенка, вернувший оглохшие, задавленные болью чувства, и сморщенное, нелепое личико - отталкивающе чужое, но тут же, в последующий миг озарения, - родное до блаженной немоты, узнаваемое чертами себя и отца...

Я лежу, истерзанная прошлой, ушедшей мукой, упоенно счастливая и совсем-совсем другая, будто сама заново родилась и жизнь - впереди. И сейчас первые ее минуты...

Мир прекрасен!

1980г.

КОММЕНТАРИИ

"А. Молчанов постоянно подчеркивает мелкое и пустое в своих героях через детали повседневного бытия. Жизнь у них проходит в суете, им некогда поднять голову к высокому. Егоров "химичит" с оценкой ремонта разбитых в аварии машин. Крохин мучается с похмелья, сочиняя очередную халтуру для передачи по радио. Марина ругается с мужем, отбивается от поклонников, бегает по магазинам... Автору этого мало. Он расширяет круг бездуховных персонажей. Но не все же у нас подонки, как в повести А. Молчанова. Да, работники Госстраха, как и специалисты других областей - отдельные работники и отдельные специалисты! - иногда находят "ход"... Зачем же этот "ход", неизбежно ведущий к скорому "мату", выдумывать автору?"

"Литературная газета". 7 июня 1984г.

"В повести три героя. Повествование ведется от первого лица. Мы имеем дело с тройной исповедью. Автор, несмотря на свою молодость, в литературе не новичок и, несомненно, знает, что повествование от лица отрицательного героя всегда опасно, на исповеди человек невольно стремится обосновать свои поступки, доказать неизбежность их, самооправдаться. Опытные литераторы часто в таких случаях используют прием "ненадежного" рассказчика, показывая свое скептическое отношение к герою, создавая атмосферу недоверия к нему. Однако в данном случае автор не пользуется этим приемом, предпочитая раствориться в своих персонажах, давая им полную волю на страницах повести, "балдея" вместе с ними".

"Советская культура". 5 июля 1984 г.

"Двух мнений быть не может: повесть А. Молчанова - возмутительная клевета на советскую интеллигенцию. Вряд ли существует в нашей литературе последних лет другое произведение, в котором поголовно все действующие лица изображались бы преступниками либо подонками, в котором не нашлось места ни одному положительному персонажу. Вполне закономерно, что популярные газеты встали на защиту чести работников литературы и искусства".

"Литературная газета". 14 ноября 1984 г.

"СЕКРЕТАРЮ ЦК КПСС тов. ЗИМЯНИНУ М.В.

Уважаемый Михаил Васильевич!

Мы, члены редакционной коллегии редакции журнала "Человек и закон", серьезно обеспокоены в связи с критикой, прозвучавшей в адрес повести А. Молчанова "Перекресток для троих", опубликованной на страницах этого издания, и сознаем свою писательскую, гражданскую ответственность за допущенный промах в работе. Сейчас совместно с руководством журнала, его партийной организацией мы направляем усилия на то, чтобы исключить подобные случаи впредь.

С этой целью 17 июля 1984 года в редакции журнала состоялось заседание расширенной редколлегии, на которое были приглашены ведущие писатели приключенческого жанра, ответственные работники Минюста СССР и Минюста РСФСР, руководители редакции, члены ее редколлегии и партийного бюро.

В ходе делового, заинтересованного разговора было высказано немало пожеланий и предложений по улучшению работы с литературными произведениями, намечены конкретные меры по расширению авторского актива, тщательному отбору произведений для печати, их многостороннему и авторитетному рецензированию. Члены Союза писателей СССР от себя и от имени своих товарищей по перу (которые по тем или иным причинам не смогли прибыть в редакцию)*, заверили собравшихся в том, что лучшие произведения приключенческого жанра, пропагандирующие гражданственность, уважение к закону, будут рекомендованы прежде всего на страницах журнала "Человек и закон".

* В окончательном варианте документа вычеркнуто.

Совещания, подобные тому, что было проведено в редакции 17 июля с. г., редакционная коллегия планирует проводить регулярно, приглашая на них ведущих юристов, журналистов, работников аппарата МВД СССР, Прокуратуры СССР и других заинтересованных ведомств и организаций. Так, в ближайшее время намечено провести заседание расширенной редколлегии по вопросам контрпропаганды, в котором примут участие ученые, работающие в этой области, в частности, профессор Н. Яковлев, автор книги "ЦРУ против СССР", и журналисты-международники.

Уверены, что все эти меры принесут ощутимые положительные результаты.

Члены редакционной коллегии:

А. М. РЕКУНКОВ, Генеральный прокурор СССР

А. Я. СУХАРЕВ, министр юстиции СССР

Ю. М. ЧУРБАНОВ, заместитель министра внутренних дел СССР

Ю. С. СЕМЕНОВ, писатель, кинодраматург".