"Похождения авантюриста Гуго фон Хабенихта" - читать интересную книгу автора (Йокаи Мор)

Персида

(— Crimen falsi![18] — продиктовал советник.

— Однако, не spontaneum,[19] — возразил князь, — и не immediatum![20] Обвиняемый действовал по совету отца Агапитуса, а в фальсификации виновны евреи, сжечь бы их на костре за это! Обвиняемый, напротив, «contonatur»![21]

— Если и дальше так пойдет, — проворчал советник, — злодей выпутается из всех maleficium.[22] Ну, ergo,[23] ты — как тебя теперь звать — Зденек Кохановский, продолжай!)

Самые памятные дни своей жизни прожил я под этим именем. При княжеском дворе со мной обращались как с закадычным другом. В обширных лесных угодьях мы охотились на медведей и туров и возвращались пировать во дворец. В часы возлияний музыканты из Богемии дудели завлекательные песни на своих турецких дудках, а семеро шутов вовсю потешали гостей. Порою знатные господа, опорожнив братину, валились под стол, и слуги тащили их в постель, а мы с князем оставались за столом на п#225;ру, поскольку держались лучше всех. Во время пиров я рассказывал почтенному обществу любопытные эпизоды своего паломничества, вызывая всеобщее удивление.

До сих пор я не видел во дворце ни одной женщины. Княгиня в это время совершала паломничество в бердичевский монастырь. Судя по застольным беседам, восьмилетний брак не принес реальных результатов, и княгиня дала обет, решив посетить чудотворную обитель, и забрала с собой всю женскую прислугу.

Ее возвращение очень и очень беспокоило меня. Кроме сиятельного супруга все вокруг знали, что Зденек Кохановский был в молодости возлюбленным княгини и отправился странствовать лишь потому, что его пассию выдали за богатого князя. Если б муж догадывался об этом, вряд ли возвращение старого приятеля доставило бы ему удовольствие.

Но когда приедет княгиня… Признает ли она во мне Зденека Кохановского? Что будет, если проницательным глазам влюбленной женщины откроется различие меж настоящим и мнимым Кохановским? А ну как она заявит: вы все одурачены, я вижу насквозь этого человека, его предательские глаза ничем даже не напоминают Зденека! Или вдруг узнает с первого взгляда и спросит на манер супруга, о чем мы тогда, мол, говорили! И что если я снова угадаю?

Князь, кстати сказать, весьма гордился победой над гайдамаками в рождественскую ночь. Изрубил всех в куски, уйти удалось только главарю с несколькими людьми, и пушку разбойничью захватили, а главного канонира вздернул на высоченном дереве. Я и не думал протестовать, доказывая, что я цел и невредим, напротив, изумлялся героизму князя и охотно внимал его россказням о страшных гайдамаках, словно отродясь о них и слыхом не слыхивал.

В один прекрасный день все дамское общество вернулось с богомолья. Во дворце кружилось эхо веселых женских голосов, коридоры заполнили знатные дамы, камеристки и служанки. Князь и придворные спешили их приветствовать. Мне, понятно, приветствовать было некого. Мне было любопытно взглянуть на ту красавицу, ради которой обладатель моего имени отправился странствовать по свету.

Князь бросился навстречу, чтобы помочь своей супруге выйти из кареты.

Я увидел высокую, стройную женщину с черными, как смоль, волосами. На белом лице резко выделялись большие, темные глаза и яркий, пунцовый рот.

Сиятельный супруг чмокнул ее слюнявым ртом, и она брезгливо отворотилась. А князь был вне себя от радости, что его благоверная наконец-то воротилась. Гости и ревностная прислуга торопились приветствовать госпожу. Кому дозволял ранг — целовали руку, остальные — подол платья. Я держался несколько позади, дабы оттянуть момент встречи и постепенно войти в роль, но князь быстро обернулся:

— Смотри-ка, кто у нас гостит! — воскликнул он и потащил меня за руку. — Узнаешь? Гляди внимательно.

Я вздрогнул. Ни один судья так не сверлил глазами обвиняемого, как жена князя меня. Если бы в тот момент она спросила мое имя и звание, я бы сразу же признался: Баран, один из гайдамацких вожаков.

— Ну вот, и ты его не узнала, — засмеялся князь. — Я так и думал. А ведь это наш без вести пропавший друг — Зденек Кохановский!

Теперь настал мой час проницать ее душу. Ее глаза сверкнули. Я увидел в их глубине бесконечный огненный мир — так изображают Олимп мифологических богов или адскую бездну, полную вопиющих грешников. Увидел только на секунду, только я, князь не заметил ничего. И вновь лицо ее стало холодным и равнодушным. Княгиня величественно наклонила свою прекрасную головку и протянула мне кончики пальцев для поцелуя. Затем взяла под руку своего мужа и с неожиданной любезностью обратилась к нему по-французски:

— Comment vous portez-vous, mon petit dr#244;le?[24]

Меня она более не удостоила взглядом.

Я же зато почувствовал себя в своей стихии.

С возвращением княгини изменилась обычная наша жизнь. Прекратились развеселые гулянки до утра, лихой компании дали от ворот поворот. Добрый патер Агапитус предписал супружеской чете новый распорядок, необходимый для должного действия благословения. Строгое соблюдение постов, самая простая еда, особливо увеличивающая жизненные силы, как-то: улитки, лягушки, всякие корни, что зреют во мраке подземелья. Собутыльникам это было не по вкусу, и в конце концов я один остался с князем и княгиней, присутствуя при ежедневных трапезах и развлекая их захватывающими рассказами. Вечерами княгиня велела мне приносить наставительную книгу «Столпы мученичества» и читала вслух, покуда князя не начинало клонить в сон и он не отправлялся на боковую.

Все это время княгиня соблюдала строгую дистанцию по отношению ко мне. В глаза не смотрела, а если обращалась с какой-нибудь фразой, то исключительно к моим сапогам. Поведение ее отличалось скромностью и благочестием. Садясь за стол и поднимаясь от стола, она подолгу молилась. Она называла меня не по имени, а только «сударь» и, желая выказать мне высшую степень пренебрежения, ластилась в моем присутствии к муженьку: трепала его по жирным, обросшим щетиной щекам, дергала за усы, пытаясь развеселить.

А перед сном каждый вечер своими белыми изящными ручками готовила супругу специальный напиток по рецепту патера Агапитуса, дабы помочь действию благословения и обета. Туда подмешивались всевозможные дорогие пряности, о коих расскажу в свое время, ибо впоследствии я и сам освоил это искусcтво; чудотворное воздействие их не подлежит сомнению. В напиток подливалось горячее красное вино, и князь, выхлебав сию панацею, обычно говаривал: «Прямо на глазах молодею, сокровище мое». Резво вскакивал с кресла, хватал княгиню за руку и вел ее в спальню. Мне предоставлялась полная возможность читать дальше о злоключениях святой Женевьевы при осаде Парижа гуннами Аттилы.

Однажды вечером развлекались мы все тем же привычным способом: супруги сидели у камина, я с фолиантом — чуть поодаль, за столиком для чтения. Когда святая Женевьева вторично спасла Париж — на сей раз от голодной смерти, — князь ощутил такую жажду, что немедленно потребовал свой напиток, и княгиня тотчас приготовила.

Однако на сей раз, выхлебав горячее питье, князь не потянулся, как обычно, всеми членами, не вскочил, похваляясь своей удалью и бодростью: тело его обмякло, ноги задергались, словно он во сне упражнялся за ткацким станком, голова откинулась, и он громко захрапел.

Княгиня несколько мгновений смотрела на него с невыразимой злостью, потом ударом ноги отбросила стоявший передо мной читальный столик — тяжелая книга грохнулась на пол. Но спящий не проснулся.

И прежде чем я успел прийти в себя от изумления, она бросилась ко мне на колени, обняла за шею, лихорадочно приговаривая: «Ты вернулся! Значит, любишь меня?» — и тотчас поцелуями зажала мне рот, не давая возможности ответить.

(— Ничего не понимаю, — нахмурился советник.

— Зато я понимаю, — улыбнулся князь. — Однако не будем прерывать на самом интересном месте. Продолжай, reus, свое признание. Что случилось дальше?)

Вряд ли я могу передать. Это было как наваждение, как самый невероятный сон. Словно смешались ад и рай, ангелы и демоны бешено закрутили меня в гибельном блаженстве. Словно попал я в рабство всем радостям и кошмарам, сколько их ни есть на земле. Даже сейчас, с палаческой веревкой на шее, оплакивая грешную свою душу, вспоминаю я тот миг. И если спросят меня, что бы ты сделал, если бы прекрасная, недоступно холодная дама тигрицей, огненной фурией снова метнулась бы тебе на колени целовать, душить, терзать… и все это рядом с перевернутым читальным столиком, священной книгой под ногами и мирно храпящим супругом — что бы ты сделал? То же самое, клянусь!

Хоть и кружилась голова, я точно знал — каждый поцелуй, что я принимаю и отдаю, есть воровство, грабеж, кощунство: я обманул хлебосольного хозяина, чьим гостеприимством пользуюсь, обобрал неизвестного дворянина, чье имя теперь ношу, ввел в заблуждение женщину, признавшую во мне своего возлюбленного, изменил несчастной, ни в чем не повинной Маде. Предал мужчину и женщину, предал бога и черта одновременно. И все же, коли спросят, как бы я поступил, если бы все повторилось снова, отвечу: точно так же, даже поплатись я за это жизнью!

(— Закоренелый злодей, — не выдержал советник.

— Да полно вам, — одернул его князь. — Ведь не он первый начал. Женщина согрешила.)

Грех был великий, я и сам понимаю. Тяжким камнем лег он на душу. Насилу я мог дождаться, пока отец-исповедник даст мне отпущение. Ведь прекрасная Персида прошептала мне в тот самозабвенный час:

— Зденек, ради меня ты отправился в Святую землю. А смог бы ради меня пойти и в преисподнюю?

Я принял это за риторический вопрос и сказал: «Еще бы!»

— Ну, если ты ради меня готов на вечные муки, — продолжала Персида, — остерегись признаваться на исповеди в этом грехе, ведь он наполовину на моей совести. Исповеднику, священнику, святому образу в алтаре — никому не говори, а то произойдет большое несчастье.

Угнетенный сознанием вины, я бродил по дворцу. Словно олень, раненный стрелой.

Снотворное питье, подсунутое старому князю, действовало надежно.

А я отменно выучился играть роль Зденека, чьи кости, верно, тлели где-нибудь в песках Палестины и чья душа горела, верно, в чистилище за грехи, совершенные после смерти.

Однако старый князь был очень религиозен. Он непреклонно требовал от своих придворных исповедоваться каждый праздник в его капелле и под его княжеским наблюдением. Сидящего в исповедальне священника никто не видел — показывалась только рука с деревянным жезлом, коим прикасалась к темени в знак отпущения.

Сперва исповедовался князь, потом прекрасная Персида. Я — друг дома — следовал третьим. Усевшись на исповедальную скамью, я первым подверг исповеди священника:

— Скажи, патер, а ты, часом, не разболтаешь мои секреты?

— Что за нелепость, сын мой! Тайна исповеди свята и нерушима.

— А если все-таки проговоришься?

— Тогда меня сожгут на костре.

— Разве не случалось, что исповедник разглашал поверенную ему тайну?

— Никогда такого не случалось. Даже если убийца сознается священнику в своем преступлении и священник проведает, что вместо настоящего убийцы повесят невиновного — даже тогда исповедник не имеет права назвать его имя правосудию. Много тому примеров, когда святые отцы скорее готовы были претерпеть мученическую смерть, нежели выдать тайну власть имущим, которые, как известно, весьма до этого охочи. Ты, очевидно, слышал историю достославного Яна Непомука.

— Да. Но равен ли ты святостью Яну Непомуку?

— Я связан столь же священной клятвой перед богом.

— Мне этого мало. Поклянись и передо мною.

Патеру пришлось торжественно произнесть «да покарай меня господь», чтобы я не сомневался в сохранности моих секретов.

И тогда развернул я свой обширный свиток грехов. Исповедался во всех прегрешениях вплоть до последнего. А вот самый последний — касательно прекрасной Персиды — утаил. Помнил, о чем она умоляла — ничего не говорить даже священнику. Но увы! Из общего собрания грехов всего труднее сокрыть именно тот, что касается любви и прекрасных женщин. Ведь он не дает покоя: рогами пронзает грешнику бока и раздирает когтями, просясь наружу; у него сто языков, и каждый норовит проговориться. Это грех, которому не терпится похвастаться.

С трудом поборол я острое искушение и прекратил исповедь. Но тут сам священник принялся подзуживать меня:

— Подумай, сын мой, во всем ли ты признался? Может, еще какой грех на душе лежит? Не стыдись откровенности. Такой молодой, видный рыцарь — возможно ль, чтоб ты здесь жидкой похлебкой пробавлялся! Ваше дело известное — рот разевать на все, что плохо лежит. Сколько ни есть Красоток в городе — каждая находит, в чем признаться, сколько бравых молодцев ни сыщешь — все грешны на сей счет. Выходит, только ты один святой? Поразмысли; сокроешь хоть единый грех — будешь точно так же гореть в аду, как если б свершил девятьсот девяносто девять прегрешений.

Стращал и стращал он меня адским пламенем, пока не раскрыл я секреты прекрасной Персиды, о чем должно было молчать при любых обстоятельствах. Уж лучше было бы сдержать мне свое обещание да прямехонько и отправиться в адскую пасть, которую исповедник столь искусно мне описал.

Что и говорить, крылаты грехи амурные, их в клетке не удержишь.

Я во всем открылся.

Поднялся я со скамейки, преклонил колени перед решеткой, а священник так влепил мне палкой по голове, что шишка вздулась.

Ничего не скажешь, крепкое отпущение! — подумал я, и тут же у меня мелькнула нелепая мысль: а что, если в исповедальне вместо патера сидит князь собственной персоной? Однако взглянув в сторону княжеского трона, я успокоился. Серениссимус дремал на своем стуле, а благочестивая княгиня Персида время от времени будила его, наступая ему на ногу.

Так что я, довольный и спокойный, прошел на свое место.