"Потерянный рай. Эмиграция: попытка автопортрета" - читать интересную книгу автора (Вайль Петр, Генис Александр)

Досуг

Разделение времени, отпущенного человеку на свободное и несвободное, само по себе унижает личность. Оно напоминает нам, что труд есть рабство, и антитеза его — досуг. Эволюция семантики этого исконно славянского слова говорит об эфемерности посягательств жизни на человеческую свободу. Этимологический словарь пишет: первоначальное значение слова досуг — то, что можно достать; далее — то, что достигнуто; потом — способность к достижению; и только под конец — время после работы.

В этом понятии словарь открывает романтическую бездну, граничащую с приземленным и прагматичным трудом. В противовес догмам заводского гудка — досуг с его либеральным синонимом свободное время.

В этом крамольном прилагательном кроется не только напоминание о том, что человек бывает свободен от обязанностей, но и радостное утверждение, что тогда и только тогда он достигает своей человеческой автономии.

Советский человек, который стремится перестроить общественную жизнь в частную, труд — в отдых, а отдых — в досуг, добился самых очевидных успехов именно в этом направлении. Он превратил досуг в универсальную форму существования, углубив его множеством смыслов, возвысив до идеологического выпада, расширив до размеров жизни. И при этом создал всероссийский, общезначимый и повсеместный вид досуга — пьянство.

Алкоголь и все, что с ним связано, есть плод российской традиции. Плод опасный, ядовитый и непреодолимо заманчивый. Он национален, как сарафан, и плодотворен, как Ренессанс. Пьянство — излюбленный порок, трагическая гекатомба и судьбоносный символ России. Его оправдывали суровым климатом, широкой натурой и буржуазным наследием. Но ничто так мало не нуждается в оправдании, как пьянство, ибо творческий смысл его ритуала лежит вне медицинско-нравственной экспертизы.

Алкоголь (или, как говорят гораздо чаще, вино, наивно деля его на «красное» — то, что: водкой не является, и «белое» — что уже ничем другим быть не может) — объект всенародной и потому демократической любви. Водку проклинают, с ней борятся, от нее даже пытаются отказаться, но все это не может изменить горячечно-мистического отношения к опьянению. Как смерть и рождение, как Бог и любовь, пьянство окружено эвфемизмами, тайнами и обрядами.

Древние индийцы верили в райский напиток сому, служащий алкоголем их пантеону. Русский человек верит в хлебное вино с неменьшим пылом и большими основаниями. В нем он поклоняется загадочному дару перерождения будней в праздники, в нем видит залог освобождения от реализма, атеизма, рабства. В нем — прыжок к миросозиданию и богоискательству.

Алкоголь творит новый тип отвлеченного от приземленности существования. По сути, водка позволяет русскому человек жить в двух мирах сразу. В одном — неохотно — для тела, в другом — радостно — для души. Раздвоенность на материалистическую и идеалистическую сферы настолько решительна и универсальна, что назвать истинным и реальным мир трудовых будней не позволяет элементарная порядочность.

Возможно, именно преодоление этого романтического конфликта между идеалом и жизнью и породило национальное мировоззрение, в свою очередь создавшее один из самых любопытных и опасных феноменов в истории — Россию.

Древняя традиция народного творческого сознания подарила цивилизации драгоценную игрушку — карнавал. Это случилось так давно, что перестала ощущаться вся взрывчатая опасность изобретения. Прирученный карнавал — в виде театрализованных шествий и похабных анекдотов — уже не пугает мир своей разрушительной силой. А ведь смысл карнавала был именно в разрушении; сословной иерархии, половых запретов, логических законов.

Легализированное право на дерзость, на безумие, на противоречие как таковое — вот что примиряло человека с обязанностями размеренной жизни. Карнавал укротили религия, государство, нравственность и этикет. Но — не всегда и не везде. В России, где неволя была самой тяжелой, а надежды самыми туманными, карнавал взял реванш.

Пьянство — тяжелое и умеренное, беспробудное и похмельное, запойное и по случаю — не знает имущественных границ, лишено карьерных соображений, абсурдно и стихийно. Водка снимает противоречия между властью и народом, между городом и деревней, между мужчиной и женщиной. Алкоголь — это универсальная стихия, компенсирующая насильственную логику жизни. Это — тот же карнавал. Та же амбивалентная народная культура, которая смехом и непристойностью восстанавливает единство мира.

Как в настоящем карнавале, в пьянстве важна каждая мелочь; каждая деталь его досконально разработанного ритуала снабжена смысловым жестом и идейным оттенком. От утреннего вожделения пива до вечернего поиска открытого киоска, от ерша до коньяка «Отборного», от собутыльника до размера стакана, от нарушающего все причинно-следственные связи тоста "тогда поехали" (когда "тогда"?) до банкетного застолья, от строгого порядка беседы (тема должна строиться по синусоиде piano — forte — pianissimo) до вовлечения постороннего третьим, от смирения просящего до наглости получившего, от братского поцелуя до вялой драки, от творческого горения до обессмысленного бормотанья, от… Впрочем, именно всеобъемлемость иллюзорного мира пьянства и делает его равноправным аналогом мира реального.

Общественная деятельность, которая руководила государственным строительством англосаксов, сметала монархии французов и укрепляла национальную идею немцев, в России осталась достоянием идеологических инородцев. Немцев, евреев, большевиков — тех, кто извне. Патриотическим же ответом на притеснения и несвободу была и есть водка. Как ни прискорбно это для нашей истории, повсеместное пьянство в России заменило социальные институты на личные отношения. Дружба, неразрывно связанная с бутылкой, стала главным достоянием советского человека, его убежищем от государства и коллективной зашитой от него.

Этикет, выработанный поколениями, придал водке значение олимпийского факела. Пока бутылка стоит на столе, между врагами заключается перемирие. Поэтому и пьют партийные с беспартийными, начальники с подчиненными, палачи со своими жертвами. Алкоголь — великий уравнитель. Как Французская революция он декретирует мир, равенство, братство. И это позволяет советскому человеку сжиться с ложью и насилием, нищетой и бесправием. Более того, ему и не нужно бороться за свои реальные права, так как он легко их получает в иллюзорном мире опьянения.

Как бы ни было омерзительно пьянство в своем каждодневном проявлении, нельзя отрешиться от функций и результатов, привнесенных им в советскую жизнь. Трудно без ужаса представить себе те апокалипсические формы, которые эта жизнь бы приняла, будь она трезвой.

…Погожий неяркий день. На газете разложен нарезанный огурец, развернут плавленый сырок, стоит мутноватый стакан граненого стекла. Уже и налита в него на добрую треть волка, уже поливаются руки и раздуваются ноздри. Через минут пять-десять раздастся вкусное причмокивание и потечет вначале неспешная, а потом все более увлекательная и возбужденная беседа. Про академика Сахарова, про футбол, про урожай, про женщин и, конечно, евреев. Впереди долгий беззаботный день (с утра выпил — целый день свободен), который вскоре наполнится приключениями: поход в магазин, сдача бутылок, сбор недостающих 30 копеек, еще все впереди. Но этот момент пасторальной идиллии с его сладким уютом, старозаветной простотой и дружеским участием так и останется праздничной и нарядной картинкой. Досуг в его глубинном и метафизическом понимании начался.

Как бы ни было универсально пьянство в России, оно, естественно, не заменяет все традиционные развлечения советского человека. Хотя почти всегда в них ощутимо присутствует. С бутылкой сидят на стадионе, без нее не обходится лыжная вылазка и, конечно, трудно представить трезвого человека на танцах. Однако тут уже потеряна чистота идеи. Смысловой акцент переставлен на другое.

Например, хоккей. Это не просто национальный вид спорта. Хоккей воплотил в себе патриотическую мечту о мировом господстве. Успехи советской сборной в играх с канадскими профессионалами убеждают болельщика в исконно добродушной русской доблести. И при этом лишают его позора военных побед над незначительными чехами и неясными афганцами. Поэтому армейская терминология хоккейных комментаторов симулирует патетику гения радиовещания Левитана: "Рыцари ледяной арены нанесли сокрушительное поражение грозным противникам".

Болеть за советскую команду означает разделять политически безопасный всенародный порыв. Разрешенный накал страстей направлен на ясную и достижимую цель — вмазать финнам, наказать шведов, рассчитаться с канадцами. И при этом не солидаризоваться с властью. Просто — "в хоккей играют настоящие мужчины".

Бескорыстная страсть болельщика демократична и всеобща, как балет или космос. Никто ведь не требует умения исполнить па-де-де, чтобы разделять гордость за Плисецкую.

Национальный престиж обычно зиждится на малопродуктивных символах, а не на прагматичных показателях. Поэтому олимпийские медали куда важней наличия консервов "Завтрак туриста". Победы на международной арене ослабляют комплекс общенародной нищеты ("живем хуже монголов").

Впрочем, все это имеет мало отношения к спорту. Им советский человек занимается только в случае надежды на профессиональный успех. Для всего остального остается волейбол в его специфической пляжной разновидности, настольный теннис в домах отдыха и домино, связанное со спортом разве что полноценным азартом.

Отчасти к спорту примыкают культурно-оздоровительные забавы. Такие, как туризм, сбор грибов или русская баня. Сопровождаемые с разных сторон алкоголем и физическим развитием, эти развлечения прежде всего несут в себе заряд ветхозаветности и уважения к славянским древностям. Это как бы бытовое славянофильство.

Человек, регулярно проводящий отпуск в Ферапонтовом монастыре, наверняка квасит на балконе капусту, старается окать и не бреет бороды. Комплекс такого времяпровождения вызван к жизни неотчетливым оппозиционным настроением. Тут дается намек на катастрофичность российской истории, на неправильность петровских реформ, на заглушающий народный дух грохот цивилизации.

Стремление к верным истокам заставляет целые армии горожан прочесывать лес в поисках грибов, часами потеть в парилке и зачитываться аксаковским руководством по ужению пресноводной рыбы. В этих безобидных безумствах выплескивается раздражение на бессмысленность индустриального развития, которое не принесло достатка, но изгадило жизнь.

С трудом скопированный по этнографическим трудам деревенский быт оценивается как поэтическое наследие. Мода на ту или иную примету, натуральной жизни расцвечивает будни забавными чудачествами. И никого не смущает их нелепая противоречивость. То кто-то строит русскую печь на своей даче-времянке. То все бросаются сушить грибы, чтобы варить из них постные щи и печь кулебяки. То самым популярным напитком становится березовый сок, продаваемый по баснословным ценам на Тишинском рынке. Наиболее последовательные сторонники естественной жизни лечатся пчелиными укусами, таинственной смолой-мумие и растираются снегом. Кстати, домашняя медицина сама по себе служит могучим средством борьбы с досугом. Советский человек лечится упорно, самозабвенно и недоверчиво. Поэтому так велик тираж журнала «Здоровье» и так упорны слухи о знахарях-кудесниках.

Если средний американец смотрит телевизор 30 часов в неделю, то даже заядлому телеману в России вряд ли это удастся сделать. Программа передач, с ее явным пристрастием к опыту передовиков и фигурному катанию, хороша уже тем, что отпугивает явной унылостью.

И все же у советского телевидения были свои звездные часы. КВН, "Клуб кинопутешествий", военные сериалы.

Клуб веселых и находчивых — состязание в остроумии студенческой самодеятельности — был плодом и результатом либеральных 60-х. В телевизионном КВНе тиражировали, все достоинства и недостатки общественной жизни тех лет. За недолгое время, когда эту жизнь разрешали, она с радостью неофита организовалась в молодежные кафе, в чтение стихов у памятника Маяковскому, в отчаянную войну физиков и лириков и еще в сотню опьяняющих свободой затей. Из них КВН был самой мощной уже в силу массовости. Кроме того, на короткое время жанр капустника, вариант которого КВН разрабатывал, стал представлять творческие силы страны. Юмор во всех его проявлениях был естественной реакцией на временное прекращение культурного террора. Литература тогда у нас была сатирическая, герои — иронические и даже "Комсомольская правда" со смешинкой. Ничего антисоветского в КВНе, понятно, не было. Но смех — уже антигосударственное занятие. Молодые люди, беззаботно резвившиеся на сцене ("Что такое брак по-итальянски? — Это макароны из кукурузы"), наполняли душу зрителя диссидентским сочувствием. Поэтому и любовь к КВНу была фантастической. Ему подражали все — от академиков до пограничников. И никогда, пожалуй, голубой экран не разносил столько здоровых эмоций.

Но КВН быстро выродился. Как любое театрализованное действо, он скорее всех прореагировал на закат нашего ренессанса. Знаменитые капитаны КВНовских команд перешли в театры миниатюр, в финал вырвались студенты уральских вузов, а в жюри стали преобладать комсомольские работники. К 70-м годам время шуток окончилось, и телевидение стало отдавать лучшее время "Экрану социалистического соревнования".

Другим феноменом телеэкрана был "Клуб кинопутешествий", демонстрировавший короткометражки из заграничной жизни. Не то что бы географический зуд вдруг охватил население. Все было проще. Открылось небольшое — 39 см по диагонали — окно в Европу.

Чудо XX века — телевизор — позволило наслаждаться видом западной жизни, и при этом не нарушалась цельность пограничной проволоки. Опытный взгляд советского телезрителя выхватывал из этой жизни такие детали, которые нормальному человеку не разглядеть в бинокль. Вот очередь безработных негров, ждет бесплатного супа. Стон! На них нейлоновые сорочки. Те самые — по двадцать рублей и не достать. Парижская беднота подбирает в мусоре арбузные корки. Арбузы в декабре?! В братской Болгарии в кафе не запрещают курить. Отсталые африканцы пьют ледяное пиво. И так до бесконечности. Десять минут экранного, времени давали заряд зависти и беспокойства на неделю. Красивая западная жизнь мельтешила на экране, как в спиритическом сеансе. Казалось, она существует не в материальном мире, а в бестелесном эфире, по которому несутся загадочные электромагнитные колебания.

Как бы там ни было, "Клуб кинопутешествий" пропагандировал эмиграцию значительно успешнее сионистских брошюрок издательства "Алия".

И КВН, и "Клуб кинопутешествий" были созвучны веселой эпохе 60-х. Все эти слегка либеральные веяния шли от свободного, но непрочного духа времени. У них не было здорового народного фундамента, который придал бы зрелищу свойство национального развлечения. Того свойства, которое стало достоянием кинофильмов на военную тему.

Вторая мировая война — как покорение прерий для Америки — источник сильнейших эмоциональных и эстетических переживаний советского народа. И переживания эти теснее связаны с искусством, чем с историей.

Военная тема в советской культуре является грандиозной государственной аферой. Это и эксплуатация трагической эмоции, и игра на национальных чувствах, и планированная разработка примитивных эстетических клише. Стилистика военного кинофильма замечательна тем, что всегда повторяет классицистскую трагедию. Изначальное и несокрушимое разделение героев на плохих и хороших представляет в распоряжение автора жизнь. Конфликт между нашими (русскими) и ненашими (немцами) вечен, подсознателен и однозначен. В такой простоте уже позволяется бороться нюансам чувств. Их противоречия никогда не смогут превозмочь глобального разделения сил. В этом и заключается мощь военного боевика — зритель всегда знает, кто прав. (Скажем, во время демонстрации «Гамлете» обязательно найдется человек, который спросит: "Офелия — за нас?").

За послевоенные десятилетия трактовка военной темы, конечно, сильно изменилась. Если раньше немцы были исключительно набитыми дураками, то теперь среди них встречаются знатоки Моцарта. Правда, музыку они слушают обычно во время расстрелов. Советские генералы тоже потеряли часть своей идеальной прекрасности. Некоторые заражены пороками — например, грубостью. Но основа подобных фильмов остается неизменной. Благодаря ей, а также всенародной любви к этой продукции, немецкий язык беспрестанно звучит с экранов, и целые фабрики, обслуживающие кино, десятилетиями выпускают фашистские мундиры.

Традиционный сплав сентиментальности (наших жалко) и гордости (наши победят) обеспечивает зрителям военного фильма полноценный катарсис. Однако недостаток интеллектуального преимущества победителей дает себя знать. Культ силы потерял часть своей актуальности — даже Джеймс Бонд с годами умнеет. Поэтому настоящим откровением военного эпоса стал двенадцатисерийный телефильм "Семнадцать мгновений весны".

Похождения советского разведчика Штирлица в тылу врага оказались самым популярным в России приключением с момента зарождения авантюрного жанра. Штирлиц — элегантный, умный и непобедимый оберштурмбаннфюрер СС — стал национальным героем.

Досуг в России отнюдь не отличается разнообразием форм. Российский человек за этим разнообразием и не гонится. Он просто превратил свои развлечения в универсальный способ жизни, крайнюю цель, последний рубеж. В постоянной войне частной жизни и общественного бытия досуг — тот полигон, на котором схватка ни на минуту не прекращается. И, конечно, все попытки общества навязать личности извращенные представления об увеселениях (вроде планетария или комсомольских крестин) обречены на провал. Слишком прочны и всеобщи исторические традиции безделья, создающего иллюзию комфорта, достатка и свободы при помощи самых патриархальных средств — водки, бани и похабного анекдота.