"Дикари" - читать интересную книгу автора (Мож Роже)

Глава 1 Жнецы Суллы

Августовское солнце клонилось к закату. По склону холма с оставшимися несжатыми колосьями медленно продвигались запряженные по-галльски бычьи упряжки, которые толкали перед собой четыре жатки[1]. В конце долгого трудового дня, начавшегося еще на рассвете, усталость овладела не только людьми, но и животными.

И Сулла уже слышал прерывистое дыхание его быков и видел, как розовая пена выступает на их мордах. Он подумал, что уже пришло время отдать приказ об окончании работ.

Он повернулся к трем другим упряжкам, чтобы в последний раз полюбоваться четко разыгранным действием, в котором участвовала группа из его рабов, мужчин и женщин, действовавших как солдаты на поле боя. Погонщики быков заставляли могучих животных держать прямую линию, жнецы ловко подхватывали тяжелые охапки колосьев по мере того, как они падали с жаток, а вязальщицы, женщины и девушки, принимали их и связывали в идеально ровные по толщине снопы пеньковыми веревками, которые они четко размеренными движениями выдергивали из мотка, перекинутого через загоревшие под летним солнцем плечи.

На их пыльных лицах, исчерченных бороздками от стекающего пота, лежала печать усталости, но, как только они чувствовали на себе взгляд хозяина, они начинали улыбаться.

Лишь только на один час они прервали работу, в самое жаркое время дня, чтобы съесть овсяные лепешки и жареную свинину, принесенные веселой стайкой детей из фермы, черепичная крыша которой просматривалась внизу. Однако Сулла знал, что все эти босые мужчины и женщины будут работать по жнивью до тех пор, пока не упадут от усталости, их руки будут кровоточить от порезов пеньковой веревкой. Но жалоб их никто не услышит, и не потому, что смерть на работах была уделом рабов, а потому, что они были его рабами.

Бывший галльский офицер-легионер брал их в плен одного за другим в битвах, начиная с Паннонии и кончая Персией, присоединяя к своей доле военной добычи. Взгляд Суллы встретился со взглядом Тоджа, который управлял ближайшей к нему жаткой. Когда-то, пять лет назад, под крики, оповещавшие об окончании битвы, он приставил лезвие своего окровавленного меча к горлу Тоджа. В боку галла уже торчало копье, которым перс успел проткнуть его, перед тем как упасть.

Сулла нажал на лезвие, уже готовый перерезать сонную артерию, ожидая только, что поверженный враг попросит пощады. Но Тодж был слишком горд для того, чтобы вымаливать себе жизнь, и смотрел на Суллу с презрением. И тогда Сулла отвел свой меч... А потом и он, истекая кровью, упал на колени перед распростертым варваром. Два воина из его центурии, видя что командир их ранен, с мечами наголо устремились к персу, чтобы прикончить его. Но Сулла крикнул им, чтобы того не трогали.

И каким же хорошим жнецом стал Тодж спустя столько времени...

Сулла прицокнул языком, чтобы остановить своего быка, и того не пришлось долго упрашивать — он остановился как вкопанный, дрожа всем телом. Бык замычал, и этот протяжный рев подхватили другие животные, тоже окончившие работу.

Рабы ловили каждый жест хозяина, думая, что речь идет о перерыве, но Сулла поднял руку вверх, что означало конец работам. Некоторые сразу бросились на землю, покрытую колким жнивьем, в то время как Тодж оперся на оглоблю своей жатки, чтобы не упасть. Сулла смотрел на солнце, светившее над холмом. Оставалось еще два полных часа светлого времени, но сиреневатый цвет неба обещал назавтра снова хорошую погоду на весь день. Не было смысла заставлять людей и животных выбиваться из сил, чтобы закончить жатву до наступления ночи.

Прекратилось одуряющее скрипение срезаемых ножами жаток колосьев. На холме слышалось только шуршание снопов, укладываемых в большую повозку, восклицания женщин, которые их подавали, зная, что это последняя работа на сегодня, и крики жаворонков, перекликавшихся над еще не скошенной частью поля.

Сулла стоял выпрямившись возле своей жатки, чувствуя, что все его тело под легкой льняной блузой мокро от пота. Он опустил руку в карман на груди и вытащил несколько ягодок калины, которые он любил жевать. Эту привычку он приобрел после того, как оставил армию и перебрался в поместье, и она дополняла его образ молчаливого силача, скупого на слова, во всех случаях жизни сдержанно относившегося к людям и событиям. По крайней мере, внешне...

Дети, заснувшие в тени большого вяза на обочине дороги, к которому Сулла привязывал свою лошадь, проснулись от этой тишины и заспешили к взрослым с кувшинами холодной воды. Шумно заспорили о том, кому принадлежит почетное право дать напиться хозяину, но Сулла взял кувшин из рук самого младшего. Остальные бросились к жнецам, своим родителям. Они, дети рабов, также способствовали процветанию поместья. Их было много, и они были здоровы, как бывают здоровы ягнята, поросята, цыплята и телята.

— Проследи, чтобы все вернулись, — приказал Сулла Тоджу. — И скажи, чтобы затопили термы, — пусть все выкупаются.

Потом он направился к вязу, оседлал своего коня и поехал по дороге, ведущей к поместью Патрокла, своего соседа, который, проиграв целое состояние в Лугдунуме[2], распродавал свое имущество: рабов, стада, повозки. Патрокл собирался уезжать в Рим, где его ожидали дядя и возможное наследство. Дядя и приказал ему оставить Галлию и переехать к нему, придя к заключению, что его племянник обойдется ему дешевле, если будет находиться под его надзором в столице, а не в этом отдаленном имении, которое он сам же и купил ему несколькими годами раньше в надежде заинтересовать этого мота чем-то полезным для своей семьи и империи.

Патрокл лежал на носилках, с избытком инкрустированных перламутром, перед входом в виллу, и обмахивался опахалом, сделанным из перьев страуса.

— Сулла! — воскликнул он своим фальцетом при виде въезжающего на гельветской лошади галла. И всадник, и его конь были коренастыми и мускулистыми. — Ты приехал слишком поздно! Я продал всех рабов Мемнону... Пеняй на себя! Ты совсем нас забыл! Манчиния изнывает без тебя. Неужели так трудно заехать к соседу!

Манчиния, красивая, крупная и полная южанка, была женой Патрокла, и римлянин уже не раз пытался толкнуть ее в объятия Суллы, чтобы самому свободно развлекаться с мальчиками во Вьенне[3] или Лионе.

— Клемния! — закричал Патрокл, обернувшись на своих вышитых подушках к атрию виллы, в котором просматривалась колоннада и фонтанчик. — Пойди и скажи своей хозяйке, что приехал наш друг Сулла и что надо сделать все возможное, чтобы задержать его до ужина!

Сулла разглядывал рабов Патрокла, собравшихся во дворе с упакованными пожитками и детьми. Толстый Мемнон, греческий работорговец, возлежал в своем карпентуме, большой повозке для путешествий с кожаными занавесками. Напротив него расположился на корточках секретарь. Он был занят составлением по всем правилам, на восковых дощечках, актов о продаже.

— Садись! Садись же! — повторял Патрокл с нетерпением, видя, как одна из служанок несла из атрия скамеечку. — О боги! От тебя несет как от козла! Ты что, как обычно, работал вместе со своими рабами?

Сулла уселся, продолжая жевать калину, а Патрокл ощупывал рукою его мускулы и вздыхал:

— Какая мощь! Какой атлет! Вас, галлов, природа одарила силой с рождения. Вы переживете нас всех, а Лион скоро станет столицей империи!

— Сколько грек дал тебе за твоих рабов? — спросил Сулла, который своим невозмутимым видом противостоял как говорливости, так и назойливым прикосновениям соседа.

— За все и восьмидесяти сестерциев не дал. Мошенник приехал сегодня утром, в одиннадцатом часу, и мы до сих пор все торговались с ним!

Сидя на вощеной деревянной скамейке, Сулла окинул взглядом знатока человеческое стадо, сбытое Патроклом. В основном это были галлы, хорошо кормленные и неплохо одетые. Патрокл был человеком расточительным и взбалмошным, но хорошим хозяином, и он не позволял, чтобы с его рабами, как и с лошадьми и быками, обращались плохо и содержали в грязных конюшнях и помещениях. Манчиния, его супруга, разгневавшись за испорченный соус или капельку украденных духов, назначала порку своим кухаркам или служанкам. Но при виде детины, перевязанного кожаными ремешками, являвшегося для выполнения поручения, обычно отменяла порку.

— Не намного он и обокрал тебя, — бросил Сулла, вытаскивая палочку калины, застрявшую между зубами.

Уже пережеванные ягоды он щелчком бросил на землю и стал искать в кармане своей блузы следующую порцию. Затем бывший офицер-легионер добавил:

— Ну, скажем, ты потерял тридцать процентов. Но тебе удалось сразу продать. И, кроме того, через несколько дней цены упадут. Кай Вар сокрушил германцев на Дунае, и скоро сотни тысяч пленников появятся на рынках Галлии и ее Цизальпинской области...[4]

— Так Вар победил германцев! Откуда тебе известно? Ты всегда все узнаешь раньше всех!

Сулла пожал плечами:

— Армейские курьеры останавливаются у меня.

— Эта греческая свинья! — воскликнул римлянин. — Если бы он знал то, что знаешь ты, он бы меня обобрал!

— Возможно, — улыбнулся Сулла.

— Почему ты не покупаешь мои земли? — спросил Патрокл. — Я продам тебе их в рассрочку на твоих условиях. Ты человек слова, тебе можно полностью доверять. Если к твоим угодьям добавятся мои, то у тебя будет великолепное имение!

Сулла покачал головой:

— У меня и так достаточно.

Он произнес это как-то безразлично, неожиданно сам осознавая то, что тщательно скрывал долгое время: он скучал в своей замечательной усадьбе, где все было так хорошо устроено и где ему так преданы рабы, которых он научил обращению с рабочими быками и лошадьми. А ведь это были люди, которые, как и перс, до встречи с ним могли только управлять боевыми колесницами. Персы были лучшими лучниками в мире. Он сделал из них превосходных погонщиков. Неужели именно это и наскучило ему? То, как эти хищники превратились в овечек, и то, как мирные поля, заход солнца над скошенным жнивьем, смех детей, несущих прохладные кувшины, заменили собой другие звуки, оглушительные звуки сражений: звон клинков, предсмертные хрипы людей и ржание разгоряченных коней?

Он почувствовал, что наблюдательный Патрокл следит за ним с любопытством, как будто видит его насквозь. Был ли Сулла не уверен в себе? Почему он живет один? Патрокл знал, что его сосед полюбил и взял в наложницы сестру одного из своих персидских пленников, которая добровольно последовала за своим братом. Она забеременела и умерла при рождении ребенка, который ненадолго ее пережил.

Сулла прервал внутренний монолог своего соседа-римлянина:

— Я приехал, чтобы купить у тебя повозки!

У Патрокла были великолепные дубовые повозки, подлинные шедевры галльской техники, сделанные редонцами[5], лучшими мастерами в империи. Когда римляне, считавшие себя самыми передовыми, вошли в Галлию, то спеси у них поубавилось. В плотницких работах, столярном ремесле, производстве стекла и обработке металлов галлы превосходили их. Окна в римских домах представляли собой деревянные ставни. Галльские же окна были застеклены. И это было совсем уж смешно, когда римляне в бане спросили у раба, протягивавшего кусок мыла, для чего это. Они такого никогда не видели. И как не забыть тот момент, когда солдаты Цезаря буквально остолбенели, увидев жатки, давно используемые галлами, в то время как римляне по-прежнему собирали урожай косой и серпом.

Патрокл, только что обустроившись в своем поместье, на те деньги, которыми снабдил его дядя Вителлий, заказал эти повозки у бродячего торговца. Торговец ходил по поместьям и представлял изделия (уменьшенные модели) бретонских мастеров. Это была удачная сделка.

У Суллы же повозки совсем развалились.

— Они твои! — воскликнул Патрокл, еще раз ухватившись за мускулистую руку соседа. — Какой может быть торг между друзьями! Скажи свою цену. А я заткну уши!

И в довершение своих слов он смешно изобразил, как он это сделает.

— За каждую большую — две тысячи сестерциев, — объявил Сулла. — За маленькие — от пяти до трех сотен, в зависимости от состояния...

Патрокл убрал руки от ушей и дал понять, что сплутовал и что слышал цифры, произнесенные Суллой, а потом приблизил свое лицо к лицу соседа и прошептал:

— За эту цену я отдам тебе и Манчинию в придачу! — Тут он залился смехом.

Из атрия к ним вышла его жена, нарумяненная и надушенная; ее великолепная грудь нескромно просвечивала сквозь прозрачный корсаж — сама Юнона во плоти.

— Сулла! — проворковала она. — Верить ли своим глазам? Ты здесь, в нашем скромном жилище! Клянусь Венерой, ты еще более привлекателен, такой грязнулька, немытый! Я отправлю тебя к девушкам, и они помоют тебя и сделают массаж! Ты не уйдешь от них живым... Мы возвращаемся в Рим, и ты — единственный, о ком я буду думать с сожалением. — Она зевнула и продолжила: — Скука смертельная, я проспала весь день, и опять спать хочется. — Она приблизила рот к уху галла и добавила: — С тобой. — Она засмеялась: — Патрокл ничего не слышал!

— Почему бы тебе не поехать с нами в Рим? — спросил Патрокл. — Я приглашаю тебя к моему дяде! Он будет счастлив принять такого героя-легионера, как ты! Не могу поверить, что ты никогда не был в Вечном городе! А может, ты поедешь с Манчинией, как только ты закончишь жатву? Ты мог бы сопровождать ее в путешествии. А я к вам присоединюсь дней через пятнадцать, как только улажу все оставшиеся дела...

— Да! Да! — вскричала Манчиния, усаживаясь на скамейку рядом с Суллой и обнимая его за плечи. — Соглашайся! Соглашайся, Сулла! Мы поедем самой длинной дорогой... А за это время драгоценный супруг успеет развратить малыша Ксантия, этого маленького танцовщика, которого он подобрал на прошлой неделе в одном из театров Вьенны! Это он называет улаживать дела...

— Не слушай ее, Сулла, я тебя прошу... Она все по себе меряет! — прервал ее Патрокл. — Хочет, чтобы я забыл, как застал ее вчера во время сиесты в постели с Клемнией. Они разбудили меня своими криками, похожими на мычание телок во время спаривания!

Но Сулла больше не слушал. Всякий раз, когда он приезжал к ним в гости, Патрокл и Манчиния обменивались подобными репликами. Галл смотрел, как повозка с кожаными занавесками греческого торговца, в которую была впряжена четверка лошадей, проехала портал усадьбы и выехала на дорогу.

Толпа мужчин, женщин и детей двинулась за тяжелой повозкой, вслед за торговцем рабочим скотом с его походной мебелью, восковыми дощечками и ящиками, полными мешочков с монетами. Эти мужчины и женщины, которые проработали в имении столько лет, и малыши, которые здесь родились, теперь уходили по дороге, навстречу неведомой судьбе...

У входа в атрий стояли в молчании служанки Манчинии и слуги Патрокла и наблюдали за этим исходом, в котором могли бы принять участие, если бы хозяин и хозяйка не решили увезти их с собой в Рим. Таков удел рабов — безропотное подчинение превратностям судьбы.

Но по-иному вела себя девочка лет четырнадцати. Она горько плакала. Сулла заприметил ее, когда она очутилась позади рабов, последовавших за повозкой и уже пересекших ворота усадьбы. Девочка обнимала очень старую женщину, сидевшую на низком трехногом табурете, какие обычно используют при дойке коров. Вначале никто не видел старуху в толпе, которая ждала сигнала к отправлению, а теперь она сидела посреди двора одна, с плачущей молоденькой девушкой, которая стояла перед ней на коленях.

— Что это за старуха? — спросил Сулла у Манчинии.

— Ходячий монумент! — отшутилась владелица виллы. — Ей, должно быть, лет сто. Она уже жила здесь, когда мы купили имение. И еще жива и доит коров.

— Грек не захотел ее покупать, — добавил Патрокл. — Он сказал, что она будет всех задерживать, да и наверняка помрет во время дороги. А знаешь, что она ему ответила? «Увидим, доживешь ли ты до такой старости, как я! И потом, это ты будешь всех задерживать из-за своего веса, когда войдешь в лодку Харона»[6]. Все засмеялись, а грек пришел в ярость. «Если бы ты не была такой старой, я бы приказал тебя отстегать», — сказал он ей. "Ты ведь не захотел купить меня! — возразила она. — Так по какому праву ты хочешь отстегать меня? Ты слишком скуп, грек из греков, чтобы заплатить хотя бы асс[7] за дубление кожи с моей старой задницы!"

Патрокл засмеялся, вспомнив об этой перепалке, имевшей место во время послеполуденных торгов с Мемноном.

— А кто эта малышка, которая не хочет уходить? — продолжал расспрашивать Сулла, видя, как один из слуг Мемнона вернулся к порталу, чтобы позвать отставшую девочку. — Кто она?

— Ее отец и мать умерли в тот год, когда свирепствовала эпидемия оспы. Она не хочет покидать место, где похоронены ее родители.

У девочки, лицо которой сейчас было искажено отчаянием, были большие черные глаза и длинные волосы, собранные в узел.

Сулла вытащил изо рта палочку от калины и незаметно нахмурил брови. Слуга грека тянул за собой девочку, которая больше не плакала, боясь кнута, который мужчина держал в руке. Старуха же продолжала сидеть на своем табурете, и на ее морщинистом лице ничего нельзя было прочесть.

Сулла поднялся с деревянной скамейки.

— За сколько ты продал ее греку? — спросил он у Патрокла.

Римлянин сделал неопределенный жест:

— Я как следует не помню. Может быть, за триста сестерциев... Да, точно, за триста сестерциев! Эта девочка умеет только ухаживать за овцами. Она даже не научилась готовить. Да что это с тобой? — удивился Патрокл, увидев, что Сулла уже спускается по ступенькам крыльца. — Эй! Ты ею интересуешься? Почему тогда ты не приехал сегодня утром? Я бы преподнес ее тебе в подарок! А теперь она принадлежит греку и записана в акте о продаже...

Манчиния уже вцепилась в руку галла и умоляла:

— Сулла! Не уезжай! Останься обедать с нами! Любая из моих девушек проведет с тобой ночь, тебе не нужна эта маленькая худышка, у которой даже нет груди! Ты действительно невыносим!

Сулла обернулся и улыбнулся ей:

— Не беспокойся обо мне. Я приеду к обеду завтра. Вот закончу жатву, и тогда я смогу выпить столько же вина, сколько твой муж и ты. Привет тебе, Патрокл! Я привезу тебе деньги за повозки.

— Галльский дикарь! — прокричала Манчиния. — Он даже не обнял меня на прощанье.

Повозка Мемнона ехала вдоль высокой каменной стены, за которой раскинулись сады Патрокла, за ней в полном молчании следовали пешие рабы. Солнце уже было у самого горизонта, отбрасывая последние лучи не сиреневом небе. Сулла догнал повозку на лошади, на которой он ездил без седла, в одной галльской браке[8], вытертой от полевых работ. Торговец полулежал на кожаных подушках, выставив вперед огромный живот и раздвинув ноги, и ел кисло-сладкие корнишоны из алебастровой чаши, которую держал его раб-секретарь.

— Привет, грек! — сказал Сулла.

— Привет, крестьянин!

Именно так и выглядел бывший офицер-легионер после тяжелого рабочего дня, в своей домотканой одежде, напоминавшей одежду его рабов.

— Ты тоже едешь во Вьенну? — продолжал грек. — Отдай свою лошадь моим людям и садись ко мне: сыграем с тобой партию в кости.

Сулла выдавил из себя подобие улыбки и еле заметно покачал головой.

— Нет, — сказал он. — Мне недалеко ехать, и боюсь проиграть тебе. Да и надо мне закончить жатву.

У торговца живот затрясся от смеха.

— Случается, что и я проигрываю, а ты что думал, крестьянин!

— Ты можешь заработать деньги другим способом, — продолжил галл. — Я перекуплю у тебя одну из девушек, которых тебе только что продал Патрокл.

— Смотри-ка! — бросил осторожный грек. — Почему же ты не приехал купить ее раньше меня — ты же местный?

— Я был занят в поле. Ведь мы работаем целый день. А не время от времени, как торговцы скотом или рабами...

— Ого! — изумился грек. — Вот как! Вы, мужики, все одинаковы! Вы считаете, что только вам одним тяжело зарабатывать на жизнь... Посмотри! Солнце садится, все крестьяне вернулись к себе домой и собираются ложиться спать со своими женами или женами своих рабов. А я? Я работаю, и мой секретарь готов в любую минуту взять стиль[9], чтобы составить акт о продаже. Прежде всего скажи, о какой девушке идет речь? О крупной блондинке? Эта бретонка знает, как принять роды у коровы и как ухаживать за больными кобылами. Я тебя предупреждаю, что она дорого стоит. У меня есть на нее покупатель за Лугдунумом. Там в имении одних коров только две тысячи и выращивают самых красивых лошадей этой области Галлии. У Сервия Акризия, знаешь его?

— Знаю, — сказал Сулла. — Но не она меня интересует. За своими животными я ухаживаю сам.

— Я так и подумал, — сказал грек, бросив иронический взгляд на одежду галла и его грубые кожаные сандалии на ногах, свисавших по бокам гельветской лошади.

— Та девушка ничего не умеет делать. Это всего лишь четырнадцатилетняя малышка, которая занимается птицей и овцами.

— А! — воскликнул толстый торговец. — Брюнетка с красивыми волосами?

— Да, да, — согласился Сулла.

Грек, конечно, запросит непомерную цену, но, судя по тому, как начался разговор, иного быть и не могло. Сулла видел, что грек раздумывает, подсчитывая, на сколько можно обобрать простака, который вот так бросается прямо в пасть волку.

— Какая досада, — бросил он наконец. — Она не продается.

— Действительно досадно, — сказал Сулла не сразу, затягивая паузу: в тишине слышались лишь топот копыт и скрип колес повозки.

Толстяк поднимал планку до самой высокой отметки, намереваясь хорошенько почистить клиента.

Он посмотрел на Суллу насмешливо и спросил с любопытством:

— А она нравится тебе, эта малышка?

— Я же сказал, что хочу ее перекупить.

— Ты не ответил на мой вопрос, — заметил Мемнон. — Я хочу спросить: она нужна тебе, чтобы ухаживать за птицей, или для других вещей, скажем более личных?.. — И он засмеялся в конце фразы. Потом продолжил, потому что галл ничего не ответил: — У тебя есть вкус. Представь себе, что у меня возникли те же идеи. Ты знаешь толк в земле, в кормах, может быть, еще в животных, но ты должен признать, что я разбираюсь в мужчинах и женщинах... У каждого свое ремесло, правда? Эта малышка очень хорошо сложена. Она будет очень красивой через два-три года. Я обучу ее танцам, и игре на флейте, и еще тому, чему ты сам хочешь ее научить, если я правильно тебя понял. И когда она усвоит все, что надо, я отправлю ее в Рим к моему компаньону, который содержит там крупное заведение. Он извлечет из этого максимальную выгоду.

Сулла продолжал ехать рядом с повозкой, ничего не отвечая, потом он внезапно сказал:

— Ты ошибаешься. Я не думал об этом. Но теперь мне понятно, в чем заключен твой интерес, и ты имеешь право защищать его, как считаешь нужным... А сколько будет стоить малышка, когда станет такой, как ты мечтаешь?

— В Риме, если ее с умом продать сводне в возрасте семнадцати лет, — десять тысяч сестерциев. Может быть, пятнадцать, если приглянется какому-нибудь шестидесятилетнему толстосуму. Многие в этом возрасте нуждаются в молоденьких, способных разбудить в них то, что ослабевает с возрастом...

Мемнон захохотал, откинувшись на кожаные подушки. Сулла дал ему время посмеяться, а потом прервал:

— Согласен на десять тысяч.

Он произнес это бесстрастным тоном, в глубине души называя себя глупцом. Десять тысяч сестерциев за эту маленькую дурочку! Снова к нему пришло ощущение того, что ему надоела жизнь зажиточного земледельца и что он был готов выкинуть невесть что, лишь бы развеять свою тоску.

Мемнон больше не смеялся. Он остановил на галле изумленный взгляд.

— Это несерьезно, — бросил он.

— Совершенно верно, — иронически согласился Сулла. — Но что сказано, то сказано.

Мемнон недовольно пожал плечами:

— Ничего не было сказано! Я сказал тебе вначале только то, что не хочу ее продавать. Я хочу оставить малышку для себя, если уж хочешь знать все. Этой ночью, когда я приеду к себе во Вьенну, я прикажу ее хорошенько отмыть, чтобы отбить куриный и овечий запахи, и тогда я займусь ею... — Он подождал некоторое время, потом перешел на деловой тон, на этот раз без всяких шуток: — Только не она. Если ты хочешь другую девушку, скажи мне какую, и я назначу умеренную цену.

— Спасибо, — сказал Сулла. — Но меня интересует именно она.

Они продолжали двигаться рядом. Грек первым нарушил молчание.

— Послушай! — сказал он. — Если малышка задела тебя за живое, то могу кое-что предложить. Я велю остановить повозку и выйду из нее; ее к тебе приведут, вы подниметесь внутрь. А ты дашь мне тысячу сестерциев и лишишь ее девственности. Я оставлю тебя с ней на полчаса. Так ты получишь все, чего хотел, и не будешь ни о чем жалеть. Что до меня, то этот момент мне неинтересен. Предпочитаю, чтобы кто-нибудь другой потрудился до меня, я люблю ходить по проторенной дорожке. Честное предложение, не так ли? Если у тебя нет с собой денег — не важно. Ты подпишешь мне дощечку. У тебя конечно же есть банкир во Вьенне, как у всех в этой дыре? Скажи, ты согласен, крестьянин? — игриво заключил он.

— Согласен, — сказал Сулла. — А теперь пошел ты к черту.

Галл бросил это жестким голосом, и его слова прозвучали как пощечина.

— Ну-ка! Потише! — воскликнул Мемнон. — Что это за манеры? Сам немытый — и туда же, других учить! За кого ты меня принимаешь? Ты знаешь, кто я во Вьенне и Лионе?

— Я очень хорошо знаю, кто ты и во Вьенне, и в Лионе, и в других местах, — спокойно сказал Сулла.

На секунду он почувствовал, как ярость поднимается в нем, но призвал на помощь все свое хладнокровие. Бедная девчушка плакала, потому что не хотела разлучаться с манами[10] своих родителей!

Грек открыл было рот, чтобы возразить, но Сулла перебил его:

— Я знаю также, чем ты занимаешься помимо рабов...

— Следи за своими словами, мужлан! — закричал тот. — Я подам на тебя жалобу претору[11] Вьенны, если ты будешь меня оскорблять!

— Я тебя оскорбил?

— Ты собираешься это сделать! Я честный торговец и нахожусь под защитой всех патрициев области, которые являются моими клиентами, а то и просто должниками! Если ты скажешь еще одно слово в присутствии моего секретаря, то я возьму его в свидетели против твоих клеветнических обвинений, и тебя приговорят к выплате крупного штрафа!

Сулла покачал головой:

— Будет лучше, если твой секретарь выйдет отсюда. По крайней мере, он не будет в курсе всех твоих незаконных и нечестных делишек...

— Берегись, крестьянин! — пригрозил Мемнон. Грек вдруг замолчал, подумал мгновение и приказал рабу: — Спускайся, болван! Дай мне поговорить с этим грубияном. Давай, пошел! И не отходи больше двадцати шагов от повозки...

— Так-то лучше, — сказал Сулла. — Ты становишься благоразумным!

Раб-секретарь спрыгнул с повозки и пошел по дороге на достаточном расстоянии. Галл начал:

— В день июньских календ[12] ты купил двадцать три быка с бойни, которые были украдены неделей раньше из окрестностей Отена. Ты перепродал их гельвету, который занимается такого рода сделками в Лугдунуме.

— Очень хорошо, — произнес толстый грек. — Не стесняйся... Только сперва докажи!

— Это просто, — лаконично продолжил Сулла. — Ты переправил их следующей же ночью на пароме через Рону, около Бибракты...[13]

— Ты что, был там? — ухмыльнулся Мемнон.

— Не я, но один из моих бывших солдат.

— Бывших солдат? Ты служишь в армии? — забеспокоился толстый работорговец, который теперь понял, что недооценил того, кого назвал мужланом.

— Да, служил. Теперь нет. Ты дал двести пятьдесят сестерциев перевозчику, чтобы он переправил быков и забыл о том, что сделал...

— Это все? — раздраженно заныл грек.

— Нет, — сказал Сулла. — Теперь о драгоценностях, украденных на вилле грека Деметриоса, твоего соотечественника, которые ты перекупил за пятую часть стоимости. Ты хорошо знал, откуда они. Затем ты отправил драгоценности в Рим, доверив все Вингатию, лодочнику, который довез их до Марселя. Там их погрузили на галеру, принадлежащую Страбону, торговцу вином из Нарбона...[14]

— Один из твоих бывших солдат, может быть, работает на судне у Вингатия? — с иронией спросил грек. Его отвислые щеки стали бледными и блестели от пота.

— Именно так.

— И сколько это будет мне стоить? — спросил торговец рабами охрипшим голосом.

— Девять тысяч семьсот сестерциев, — бросил Сулла.

— Стой! — закричал Мемнон вознице, который ехал на кореннике упряжки.

Тяжелый карпентум остановился по команде возницы.

Грек приподнялся на четвереньках с подушек и достал из-под блузы ключ, висевший на жирной шее. Этим ключом он открыл ящичек, который, как увидел Сулла, был наполнен золотыми и серебряными монетами.

— Что ты делаешь? — поинтересовался галл, ехавший на лошади.

— Я хочу дать тебе то, о чем ты меня просил, и я надеюсь, что за такую цену я буду иметь удовольствие больше никогда тебя не видеть...

Толстые пальцы торговца пересчитали и уложили в столбик девять золотых монет, каждая в тысячу сестерциев.

— Для грека ты недостаточно умен, — пошутил Сулла. — Ты ничего не понял.

Тот смотрел на него, держа золото в руке и боясь нового подвоха от этого бывшего военного, который слишком много знал о нем.

— Я сказал, что это будет стоить тебе девять тысяч семьсот сестерциев, потому что только что я был готов заплатить тебе десять тысяч за девушку, но ты отказался. Теперь я покупаю ее за ту цену, которую ты дал Патроклу: за триста сестерциев, и ни монетой больше. Следовательно, ты только что потерял... десять тысяч, долой триста, и получается девять тысяч семьсот... — Сулла вынул кошелек из шевро, висевшего у него на поясе под блузой, достал три серебряные монеты по сто сестерциев каждая и бросил их греку. Они упали на кожаные подушки. — Позови своего секретаря, — отрывисто приказал бывший офицер, — и прикажи ему составить акт о продаже. Поторопись. День заканчивается, а мне завтра работать.

Склонившись над своими ящичками, грек недоверчиво глядел на галла.

— Ты так много знал обо мне и тем не менее был готов отдать за малышку десять тысяч? — удивился он.

Сулла с отвращением выплюнул веточку калины, которую он жевал все время, пока шел разговор, и которая успела превратиться в жвачку.

— Не люблю лезть в чужие дела, если только чужие не начинают интересоваться моими, — отрезал он.

Сулла посадил девочку на лошадь позади себя. Она положила свои руки ему на бедра, чтобы держаться. Иногда он чувствовал, как она прижимается к нему.

После того как он расстался с греком и забрал девочку, он повернул к вилле Патрокла. Теперь он въезжал во двор. На крыльце, где еще недавно Патрокл и Манчиния вместе с ним наблюдали за уходом рабов, никого больше не было. Только старуха все еще сидела на своем табурете посреди пустынного двора. Гнетущую тишину прерывало лишь мычание коровы, напуганной всей этой вечерней суматохой, которая нарушила размеренную жизнь фермы.

Въехав во двор, галл остановил своего коня.

— Эй, старуха! — закричал он. — Я перекупил малышку!

Он повернул своего коня так, чтобы женщина смогла увидеть девочку, сидевшую позади него.

— Не стоило поворачиваться, я видела, как твои ноги переплелись с ее, — сказала старуха. — Я знала, что ты ее привезешь.

— Ты все знаешь наперед, так?

— За свою жизнь я научилась читать по глазам людей, — ответила она.

— Ну хорошо! — улыбнулся Сулла. — А ты сможешь добраться до меня до наступления ночи? Завтра я все улажу с Патроклом, останешься у меня.

— Если такова моя судьба, то я дойду без труда.

— Бери свои вещи и догоняй нас. Тяжелые вещи оставь, я пришлю за ними кого-нибудь завтра...

Она пожала плечами:

— Не беспокойся. Вся тяжесть — в моем сердце, и никто другой не сможет ее нести.

— Клянусь Венерой! — вздохнул Сулла. — Есть ли кто-то, кто сможет сбить с тебя спесь, старуха?!

Она усмехнулась, вставая со своего табурета, и направилась собирать свое тряпье.

— Парка![15] За ней последнее слово, и уже давно.