"Дикари" - читать интересную книгу автора (Мож Роже)

Глава 31 Сражение возниц

Пока трибуны постепенно заполнялись народом, по песчаной дорожке проезжали колесницы, которые скоро должны были ринуться в бой. Десятки рабов в одинаковых коричневых туниках с трехзубчатыми крюками на рукоятке укладывали привезенный утром на телегах в большом количестве колючий кустарник в середине арены, вокруг ямы, в которой поднимался и опускался гидравлический лифт, доставлявший из подвалов хищников и их жертвы. За этой оградой из африканских кустов с длинными колючками, через которую не могли перебраться звери, публике покажут спектакль о казни христиан, не мешая при этом гладиаторам, которые в это же время будут сражаться на овальной дорожке, проходившей под трибунами. Потом начнутся сражения колесниц, оснащенных идеально наточенными лезвиями, в которых возницы, мужчины и женщины, пустив лошадей галопом, будут на ходу метать дротики. Апофеозом же представления станет ожидаемое уже несколько месяцев противоборство Ашаики, негритянки, приехавшей из Карфагена, и блондинки Металлы, рожденной в туманной, нордической Британии; обе они были непобедимы с того времени, когда начали выступать: одна — в цирках африканской провинции Берберии, другая — на аренах Италии.

Уже много месяцев по всей империи миллионы сестерциев были поставлены на этих двух женщин-воинов. Страстные поклонники одной и восторженные сторонники другой спорили об исходе поединка в тавернах и атриях. Игральные конторы, принимавшие ставки, даже на улицах вывешивали таблицы, отражавшие положение британки относительно карфагенянки. Длительное время на Металлу ставили в пять раз больше, но потом ставки упали — это было связано со смертью Менезия, делом о наследстве и сплетнями, которые побежали по городу, когда все узнали о том, что она была высечена по приказу галла, хотя никто хорошенько не понял причин такого наказания. Тем не менее Рим, неоднократно присутствовавший при том, как она храбро расправлялась со своими врагами, оставлял ей в своем сердце первое место.

И люди, толпившиеся в коридорах и на галереях амфитеатра перед тем, как пройти на места, понимали, что этот, единственный в своем роде, поединок будет также завершением другой битвы — между двумя патрициями, Лацертием и Менезием, на ступеньках лестницы, ведущей к трибунату. В результате этого сражения Менезий умер. Сулла погиб на этой же самой арене. Вот сколько побед уже было на счету у Лацертия. Но если окровавленная карфагенянка упадет со своей колесницы, запряженной черными лошадьми, плебс, так же как и патриции, увидит в этом реванш. Итак, сейчас должен был развернуться последний акт трагедии, во всех действиях которой нашла свое отражение судьба, столь безжалостная к римлянам.

К шуму, шедшему с верхних галерей, почти полностью заполненных зрителями, прибавился скрип блоков, при помощи которых десятки моряков Мизенумского флота[85] стали поднимать и натягивать велум, этот гигантский парус корабля из камня, на века поставленного на якорь в самом сердце города.

И наконец глашатаи взяли в руки свои рожки и трубы, раздалось нечто вроде громкого хриплого призыва. Гидравлический орган завел свою странную песнь. Все, кто сидел, поднялись: как отребье общества, получавшее пропитание от Анноны, так и всадники с сенаторами, сидевшие на соответствующих трибунах и одетые в безупречные тоги — так как для них ношение тоги в цирке было обязательным из-за религиозного характера даваемого спектакля. Приношение гладиаторами самих себя в жертву символизировало дар богам. Представление увековечивало традицию человеческих жертвоприношений, которыми народы Италии в своем далеком прошлом добивались благоволения богов.

Цезарь Тит один появился в своей императорской ложе. Он пробежался взглядом по взволновавшейся толпе и поднял руку, вызвав этим жестом громко раздавшееся приветствие «Ave, Цезарь!», побежавшее по трибунам, как волна.

Ложа сзади него сразу стала наполняться его приближенными, составляющими его окружение, сиюминутными фаворитами и фаворитками, обмахивавшимися веерами, секретарями и управляющими императорским дворцом и, наконец, рабами обоего пола, выбранными за красоту, которые должны были подавать освежающие напитки.

В центре арены была закончена укладка круговой ограды из колючего кустарника. Слуги, занимавшиеся этим, ушли, за ними закрыли решетчатые двери, проделанные в четырехметровой стене, окружавшей арену и поддерживающей ряды скамеек. Зеленая ограда была готова принять хищников и человеческое мясо для них.

Наконец началось шествие гладиаторов: все они были одеты в пурпурные хламиды[86], отделанные золотым шитьем, за каждым следовал один или несколько рабов, которые несли оружие, щиты и кольчуги — все новое и сверкающее. Эта когорта вышла на арену из центрального выхода, находившегося на южной стороне амфитеатра. Процессия пошла вдоль стены, вызывая крики «Виват!» у тех, кто узнавал и приветствовал свою любимую гладиаторскую школу, и, напротив, проклятия тех, кому эти школы не нравились.

Уверенные улыбки победителей цвели на лицах этих людей, несмотря на то что многие из них испытывали страх накануне сражения, но очутились здесь, чтобы избежать наказания или нищеты. На эти улыбки отвечали сидевшие на скамейках и в ложах римские женщины всех сословий, которых гладиаторы заставляли вожделеть. Эти женщины, отдававшиеся им даже в помещениях школ, были их наградой вместе с серебряным блюдом, наполненным золотыми монетами, которое получал победитель. Тот, пока рабы волокли по песку труп его врага, совершал триумфальный бег вокруг арены, демонстрируя блюдо толпе...

Фракиеу ростом более двух метров открывал шествие. Его выбрали, зная вкусы Цезаря, которому нравились представители этой расы. За ним следом шли четыре карлика, ковыляя на своих коротеньких ножках, они были вооружены мечами и сетками, сделанными под их рост, двое из них изображали ретиариев. Их кукольные трезубцы вызывали смех трибун.

Фракиец со своими карликами подошел к императорской трибуне. Гигант остановился, замерла и вся воинственная колонна. Он повернулся к императору и, подняв в установившейся тишине руку, прокричал звучным голосом ритуальное заклинание: «Ave, император Цезарь... идущие на смерть приветствуют тебя!» В этих трех последних словах для римского гения-завоевателя был заключен культ силы, который и был его истинной религией.

Цезарь показал жестом музыкантам, державшим трубы и рожки, чтобы они дали сигнал к началу схваток. Повинуясь звуку духовых инструментов, колонна бойцов распалась на группы по всей длине дорожки, шедшей вдоль арены, в соответствии с заранее отрепетированным порядком.

Одновременно чиновники, обслуживавшие игры в качестве арбитров, смешались с этими группками, чтобы распределить гладиаторов по двое и чертой, которую они проводили длинной палкой на песке, ограничить площадку для сражения каждой пары. Они проверили лезвия мечей, чтобы убедиться, что те не притупились. Эти судьи останутся рядом с соперниками, следя за каждым их шагом, чтобы удостовериться в истинности происходящего и в том, что противники не вошли в тайный сговор. Если же они заподозрят что-то похожее, лорарии, стегальщики кнутом, готовы тут же высечь по их приказу любого мошенника или просто того, чье рвение, по мнению судей, было недостаточным. В этих случаях арбитры кричали стегальщикам: «Бей!» или даже «Задуши его!» — в зависимости от ситуации...

На непрерывные крики с арены трибуны ответят радостными восклицаниями тех, кто увидит, как гладиатор, на которого они поставили, всаживает свой меч в тело противника. «Хабет!» (Он попал!) «Хок хабет!» (Вот здорово ударил!)

И вот наконец комичные фигуры в костюмах Харона, перевозчика в аду, и Гермеса-психопомпа[87] с тяжелыми кувалдами в руках. Когда кто-нибудь из сражавшихся падал недвижимым на песок, они подходили и ударом своих инструментов удостоверялись, что те действительно мертвы...

Итак, все персонажи были на месте, спектакль начался, мечи скрестились, первые удары вызвали первые крики толпы; на глазах Металлы, сидевшей в боевых латах в первом ряду ложи владельцев гладиаторов и неподвижной как статуя, на песок пролилась первая кровь.

Ее бесстрастное лицо со знаменитым шрамом было обращено к колючей ограде, за которой вот-вот должна была показаться клетка подъемника.

Клетка была полна мужчин и женщин, они пели странную протяжную мелодию. Христиане возносили молитву Христосу, идя навстречу своей ужасной смерти, и это пение терялось среди восклицаний и шума трибун, вызывая то здесь, то там лишь взрывы смеха.

С пересохшим ртом возница напряженно искала силуэт Алии среди жалкой кучки людей за решеткой. Служащие бестиария в форме, отделанной леопардовыми шкурами, подняли одну из боковых стенок клетки. Прижимаясь друг к другу, как животные в стаде, ослепленные светом, оглушенные дикими воплями несущимися со всех сторон, христиане ступили на песок, который должен был вскоре пропитаться их кровью. Те, кого наставляли прощать, быть милосердными и ласковыми, лицом к лицу столкнулись с нечеловеческой радостью своих мучителей, тысяча которых собралась под велумом.

Еще какое-то время Металла нетерпеливо искала среди них прекрасную Алию. И вдруг, в одно мгновение, с ослепительной молниеносностью, вознице открылось, что Рим, цирк, лошади, оружие, смерть или жизнь, которую надо было отвоевать на арене, — во всем этом в действительности нет и не было для нее смысла. Пока Алия была около нее, пока она слышала, как та пела, расставляя в вазе цветы, собранные в саду, пока она чувствовала тепло ее тела, лежащего рядом в кровати, пока встречала, возвращаясь из амфитеатра, улыбающуюся ей молодую девушку, Металла продолжала жить, и жить той жизнью, которую уготовил ей Менезий, с ее дорогостоящими лошадьми, с колесницами, сделанными из редких пород деревьев, и с трупами всех тех, кого она пронзала своим копьем; в глазах Города — короля мира, для которого цирк был всем, она была королевой цирка.

Но как только у нее отняли Алию, от всего этого осталась лишь одна оболочка, а грандиозное действо, разворачивающееся вокруг нее, превратилось в бессмысленный маскарад.

Христиане все еще стояли группкой, взявшись за руки, и тихо пели, и Металле с неоспоримой очевидностью стало ясно, что, обреченные на близкую смерть, они одни — живые в этом амфитеатре, в то время как тысячи мужчин и женщин, бесновавшихся на трибунах, — лишь пустые оболочки, не несущие в себе ничего от настоящей жизни.

Этот новый амфитеатр превратится в руины, бестиарии замрут в безмолвии, конюшни станут пустынными, гладиаторы, боровшиеся друг с другом, обратятся в привидения, а ветер унесет голос жестокого народа.

Слова Сертория, произносимые им во время тайных собраний в катакомбах и повторяющие слова Того, кто погиб на кресте между двумя ворами, были и Правдой и Жизнью; эта же Истина жила в мужчинах и женщинах, которых сейчас должны были сожрать хищники. Эти слова открыли Металле то, что у нее есть душа, о чем она не подозревала раньше. И это открытие было плодом ее любви к Алии и любви, которую Алия питала к ней. Теперь Металла была в этом уверена, потому что в сердце молодой девушки жили слова Христоса, который сам был любовью...

В душе Металлы снова затеплилась надежда, потому что Алии не было среди тех, кто готовился умереть.

Последних умирающих гладиаторов унесли в сполетарий, дорожка была освобождена для колесниц с возничими. Сначала на ней появились восемь двукопытных упряжек, составленных из галльских рабочих лошадей, которые шли в ряд, волоча за собой бороны, сглаживая окровавленный песок, взрытый ногами сражавшихся. Рабы, шедшие за боронами, следили, чтобы на дорожке не осталось ни одного обломка от доспехов или мечей, которые могли бы поранить лошадей.

Когда они сделали полный круг и арена, приведенная в порядок, казалось, забыла об ужасных сценах, на ней только что разыгравшихся, рабы с лошадьми, запряженными в бороны, исчезли, и появились первые боевые колесницы, оснащенные боковыми горизонтальными лезвиями, они выехали галопом из главного входа; лошади, которых уже несколько дней кормили одним овсом, подняли копытами тучи песка.

Двенадцать упряжек перегоняли друг друга. Мерились силой, пытались определить решимость и силу противника. Одни нападали, заставляя противников прижиматься к окружавшей дорожку стене, чтобы избежать их грозных лезвий. Лезвия колесниц, возница которых промахивался, бросив дротик, с ужасным скрежетом ломались об ограду. А без них колесничий становился добычей для всех остальных.

Раненные дротиками валились назад от неожиданности и боли и падали на песок, обезумевшие лошади неслись с колесницей без ездока как одержимые и опрокидывали ее на повороте. Рабы бросались к оставшимся без управления упряжкам, к головным их лошадям, или оттаскивали к центру арены раненых возничих, которых они спасали из-под копыт взбесившихся лошадей, рискуя собственной жизнью, так как владельцы выплачивали им за это премию. Ведь подготовка возничего длилась очень долго, отчего стоили они дорого.

С трибун слышались крики радости, смешанные с негодующими возгласами: все зависело от того, какая упряжка выбывала из сражения, а какая, сделав уже несколько кругов, все еще держалась. Нервы зрителей, ожидающих близящуюся легендарную битву карфагенянки с Металлой, были напряжены до предела.

Металла лежала на массажном столе, в ее покоях, расположенных рядом с подземными конюшнями, стояла тишина. В клепсидре капала вода, вместе с ней истекали тридцать минут, отделяющие возницу от ее последнего сражения. Как всегда, пока она отдыхала перед тем, как выйти в залитый солнцем и возбужденный амфитеатр, чтобы еще раз взглянуть в лицо смерти, окружавшие ее хранили молчание. Орфит, ее слепой массажист, сидел позади стола, так чтобы она его видела; Юния, помогавшая ей мыться и одеваться с тех пор, как пропала Алия, сидела на табурете перед входом в маленькую комнату для омовений.

В определенный срок должна была открыться дверь, и Оцций, уже несколько лет заботившийся о ее упряжке, войдет, чтобы сказать, что пора готовиться. Обычно он в конюшне слышал звук труб и шум арены, доносившиеся через аэрационные колодцы, и хорошо представлял, какого момента достигла дневная программа представления.

Дверь открылась, но это был не Оцций. Это была Иддит, и она пришла рассказать о том, что узнала, обежав с утра один за другим христианские дома города в поисках Алии. Металла, повернув к ней голову, по ее лицу поняла, что она принесла горестную весть.

Она подошла и приблизила морщинистое лицо к лицу своей хозяйки:

— Их арестовали в катакомбах. Ее и множество других людей увезли в тюрьму Друзилию. Я видела ее и то, как сразу приехали повозки, чтобы их всех забрать...

Металла приподнялась и села на столе. Они должны были привезти Алию в амфитеатр. В этот момент дверь снова отворилась, и вошел Серторий.

Возница направилась к нему. Он взял ее за руки и тихо произнес:

— Я пришел предупредить тебя. Она здесь.

Облаченная в кожаные доспехи, Металла уже была готова к бою. Она, не говоря ни слова, посмотрела на хозяина сполетария, высвободила руки и пошла к выходу из покоев.

— Что ты делаешь? — с беспокойством спросил он.

— Что я еще могу сделать, как не пойти к ней? — ответила она и шагнула в подземный коридор.

— Куда ты идешь? — так же взволнованно спросил Оцций, который стоял в конюшне перед двумя уже запряженными в дышло лошадьми. — Надо быть готовыми, скоро выходить!

Лезвия были прислонены к стене. Слуги перенесут их к выходу на арену, там их и прикрепят к колеснице. Переднюю пару лошадей, не связанную дышлом, как другая, впрягли в последний момент.

Металла на секунду повернулась к нему, чтобы ответить, но не смогла ничего произнести. Слова, которые она должна была теперь сказать Оццию, не были бы ему понятны.

Она любила Оцция за то, что он вот уже несколько лет тщательно ухаживал за ее упряжками, и подумала, что Оцций приносит ей удачу, так как все всегда было в порядке — лошади, упряжь и колесницы — и благодаря ему она безупречно проводила бои. Но Оцций принадлежал к миру, который Металла уже покинула.

Она пошла дальше по коридору, провожаемая недоумевающим взглядом своего раба, стоявшего рядом с колесницей, роскошно отделанной серебряными украшениями. Серторий, вышедший из покоев возницы, тоже смотрел ей вслед.

Металла дошла до подземного перекрестка, в центре которого был устроен большой подъемник, соединявший подземелье и арену, здесь же находились клетки и контора управляющего Мезия. За одними решетками виднелись хищники, за другими — христиане. В этом месте, которое было сердцем машины для убийств, уже собрались все артисты кровавого театра. Здесь находились служащие бестиария в леопардовых шкурах, умевшие быстро ставить передвижные решетки, пинками перегоняя зверей в клетку подъемника. Томились слуги, смотревшие за ареной, в коричневых плащах, со своими метлами и ведрами. За всем и всеми следили вездесущие представители администрации амфитеатра. Рядом слуги сполетария готовили свои носилки.

Мезий, стоявший у входа в свою конторку, нахмурился при виде возницы. Все обратили на нее внимание.

Она увидела, что дворецкий из императорской ложи, тот самый, которого она оскорбила и ударила в день, когда Суллу отдали на растерзание тиграм, тоже был здесь. Но он пришел не один. Он стоял в конце коридора, ведшего к лестницам, в окружении людей из преторианской гвардии, огромных германцев, облаченных в красные одежды и каски с плюмажем, с мечами в руках. Дворецкий явно не хотел повторения того, что уже однажды с ним приключилось.

Он, как и все, удивленно следил за Металлой, направившейся к решеткам, за которыми находились христиане. Серторий, спешивший за Металлой по коридору, вошел в этот самый момент и остановился около управляющего бестиарием.

Металла обеими руками схватилась за решетку. Она была самой большой знаменитостью цирка, а христиане приравнивались к чумным. Но Металла увидела Алию среди них, и она улыбнулась ей.

Потом она обернулась.

— Мезий! — спокойно произнесла она. — Прикажи открыть эту решетку, чтобы я смогла пойти вместе с ними.

Сверху волнами накатывал шум арены. Металла, которая победила несколько тысяч гладиаторов, которую не задело ни одно копье и не поранило ни одно лезвие, богатства которой исчислялись миллионами, хотела войти в клетку с христианами, этим отребьем империи, этими фанатиками, отказывавшимися поклоняться богам Рима и отрицавшими божественное происхождение Цезаря...

Все, пораженные происходящим, молчали. Мезий выступил вперед.

— Ты, конечно, слишком разнервничалась в ожидании этого поединка, который скоро начнется, — сказал он, — и это давит на тебя уже несколько месяцев. Напряжение помутило твой рассудок...

Он подошел к ней и осторожно взял за руку. Она взглянула на Мезия со счастливой улыбкой.

— Пойдем со мной, — продолжал он. — Я провожу тебя в твои покои, а дворецкий Хелвидий, присутствующий здесь, попросит представителей администрации, чтобы тебе, если захочешь, позволили выйти на сражение с карфагенянкой на полчаса или даже час позже, чтобы ты смогла прийти в себя. Не так ли, Хелвидий? — добавил он, поворачиваясь к дворецкому.

Металла тоже посмотрела на императорского служащего.

— Так твое имя Хелвидий? — спросила она. — Не сердись на меня за то, как я тогда с тобой поступила, я тебя не знала... Я виновата, что ударила тебя, а ведь ты был ни при чем и не мог знать, хорошо или плохо то, что ты тогда требовал. Но мои чувства и мысли, начиная с того рокового дня, когда Сулла был брошен на растерзание тиграм, переменились, так как я стала христианкой, как те, кто за этой решеткой. И после того как я узнала, что Христос, распятый палачами на кресте, просил у Господа Бога простить их, говоря, что они невинны, так как не знали, что творили, меня мучила совесть за то, что я оскорбила тебя. Поэтому иди с миром и дай мне присоединиться к тем, кто отныне мои братья и сестры...

Тот, кого звали Хелвидием и кто, как важное государственное лицо, носил тогу, хотел было посмеяться над этой бессмыслицей, но, так как все остальные слушали ее, ничего не говоря, он растерялся, взволнованный непонятным величием произнесенных возницей слов.

Рабы в испачканных за день работы на арене туниках, служащие бестиария, пропитанные сильным запахом хищников, Мезий — все вдруг ощутили, как пошатнулся мир, к которому они привыкли и частью которого являлись, потому что такие фразы в устах знаменитой на всю империю убийцы обретали доселе неслыханную разрушительную силу.

Серторий с застывшим лицом молился про себя. На перекрестке жизни и смерти, в нескольких метрах от ложи императора Цезаря, он услышал слова Бога, сказанные возницей, лицо которой напоминало маску со шрамом. Это был всего лишь миг.

— Металла, — сказал он размеренным тоном, — мы не знаем, что и думать о твоих странных словах... Ты оскорбляешь богов, повторяя глупости того Христоса, которые ведут тебя к бесславной смерти. Ты сама сказала мне в тот самый день, что народ на трибунах не допустит отмены твоего сражения. Зачем тебе погибать от хищников, когда ты можешь славно умереть на арене?

Возница отрицательно покачала головой.

— Ты ошибаешься, Хелвидий, — сказал она. — Это они, мои браться и сестры, обретут славу. Их имена переживут века, тогда как имена гладиаторов канут в неизвестность, а воспоминания об их сражениях будут вызывать отвращение... — Она снова взглянула на Алию, потом обратилась к дворецкому Хелвидию: — Воспользуйся своей властью и прикажи поднять эту решетку, чтобы я смогла соединиться с ними...

— Я этого ни за что не сделаю, — твердо сказал он. — Я не изменю ход событий, которому здесь все подчинено... — И он добавил: — А мы умолчим о твоих словах, и ты должна теперь забыть их. Иди к своей колеснице и лошадям!

Металла увидел, что Оцций, раб, занимающийся ее упряжкой, тоже был здесь и, бледный от волнения, смотрел на свою хозяйку. Он подошел к ней.

— Пора, — осторожно произнес он. — Все, как обычно, готово...

Тогда Металла пошла за ним, а Алия видела из клетки, что она уходит, и все расступаются перед ней, и что она не обернулась.

Но теперь Алия знала, что Металла любит ее любовью, подобной любви Христоса к людям, и что скоро они навсегда соединятся в нем.

Приветствуемые звуками труб двадцати четырех музыкантов, стоявших по двенадцать с двух сторон амфитеатра, из ворот, находившихся на противоположных концах арены, одновременно появились колесницы Металлы и карфагенянки и двинулись навстречу друг другу. При виде Металлы, в доспехах из белой кожи и стали, и Ашаики, черной с головы до пят, со страусовыми перьями на каске, при виде самых красивых лошадей черной и белой мастей, каких только можно было найти и купить в империи за золото, и при виде трепещущих лошадиных ноздрей и блестящих лезвий все трибуны, разгоряченные резней, которая уже была им показана с начала дня, охватило почти священное безумие.

Когда упряжки, каждая из которых была достойна вести колесницу Феба[88], проезжали мимо трибун, плебс поднимался с каменных скамеек, как морская зыбь, крича обеим возницам, чтобы они убивали. Многие миллионы сестерциев, поставленные на каждую уже несколько месяцев назад, подогревали азарт ожидания зрелища, во время которого они наконец увидят или то, или другое великолепное тело окровавленным или даже растерзанным.

Пока соперницы сохраняли между собой дистанцию, равную длине амфитеатра, которую упряжки прошли галопом, чтобы возницы спокойно могли определиться. Миллионы глаз пытались по каким-то признакам догадаться, кто из двух женщин-убийц атакует первой. Обычно это была Металла, и постоянно следившие за ее сражениями знали это. Но на сей раз та, кто была любовницей патриция Менезия, казалось, хотела, чтобы карфагенянка первой раскрыла свои планы. Усмотрели хитрость и в том, что Металла, сблизившись с противницей, даже не протянула руку к колчану с дротиками, висевшему на боку, а с резким криком припустила коней, чтобы избежать столкновения с карфагенянкой, которая, похоже, собиралась прижать ее к стене. На всех скамейках раздался смех: ее уловку оценили по достоинству.

Ашаика собиралась сделать еще один простой объезд арены, но скоро она должна была снова возобновить атаку. Зрители знали, что возницы не могут слишком долго галопировать на своих упряжках не нанося ударов, так как этим можно истощить силы лошадей раньше времени.

Чувствуя за своей спиной приближающихся черных лошадей, Металла тоже подстегнула свою упряжку. Африканская колесница старалась набрать скорость и настичь свою противницу. В полной тишине карфагенянка, одной рукой придерживая вожжи, обмотанные вокруг талии, другой вытащила один из дротиков, и все, кто, затаив дыхание, следили за обеими, ждали, что Металла сделает то же самое. Но она продолжала держать вожжи обеими руками, как бы не замечая грозившей опасности. Глухой шум изумления пронесся по скамейкам. Карфагенянка метнула дротик, но Металла, подавшись назад, резко остановила своих лошадей — подобного маневра можно было ожидать только от идеально выдрессированной упряжки, — и стрела, пролетев у самого ее лица, вонзилась в песок. Из миллиона глоток вырвался смех удивления, за ними последовали аплодисменты вместе со смехом, но те, что поставили на Металлу, уже начинали волноваться. Они припомнили оживленные сплетни у контор по приему ставок и слухи о том, что со дня своего освобождения возница больше не похожа сама на себя, из чего некоторые заключили, что она уже не будет с прежним рвением стремиться к победе. Это мнение стало распространяться в толпе, громко охнувшей, когда британка спустя некоторое время направила свою упряжку к центру, чтобы выехать к противнице с противоположной стороны. Если карфагенянка продолжит свой путь по арене, две чемпионки, вместо того чтобы догонять друг друга, сойдутся лицом к лицу. Это был удивительный маневр, который еще больше озадачил тех, кто сделал свои ставки...

Две квадриги летели галопом навстречу друг другу. Белая только вышла на поворот со своей стороны, тогда как черная уже заканчивала вираж. Тишина решающих минут воцарилась над цирком, трибуны замерли, увидев, что карфагенянка взяла в руку второй дротик, тогда как Металла даже не прикоснулась. Неужели романская чемпионка появилась в этом единственном в мире амфитеатре, перед лицом открывающего его Тита Цезаря, лишь для того, чтобы отказаться от сражения? И тут в тишине, в которой навстречу друг другу неслись колесницы из-за колючей ограды, куда зрители, забывшие обо всем, кроме двух возниц, и не смотрели, послышалось пение. Механизм поднял на поверхность клетку; в центре круга, заполненного хищниками и наполовину растерзанными трупами, решетки были опущены, и теперь последователи Христоса, которые должны были принять смерть, так же как недавно их братья, в пении возносили молитвы своему Богу.

Если зрители скамеек следили только за скачками двух упряжек, которые вот-вот должны были столкнуться, то Металла, услышав лязг падавших решеток, искала взглядом среди них Алию и, наконец увидев ее, не доезжая до колесницы Ашаики, резко развернула свою упряжку. Возгласы разочарования всех, почувствовавших себя обманутыми, смешались с радостными восклицаниями и грубыми шутками тех, кто надеялся, что карфагенянка оправдает их надежды и ставки. Вдруг шум перерос в недоуменный ропот, и все увидели, как белая упряжка со всей скоростью бросилась прямо на колючую ограду, за которой находились хищники и христиане, брошенные им на съедение.

Под крики вставшего, разъяренного амфитеатра четыре лошади, управляемые Металлой и месяцами дрессированные, чтобы повиноваться всему, что приказывал им голос и хлыст возницы, ринулись на колючую стену. Они с силой начали прорываться сквозь нее, хотя из ран на их груди тут же хлынула кровь, и ограда не выдержала. Упряжка с колесницей и зацепившимися за лезвия колючими плетями оказалась посреди хищных зверей.

Последние лошади, ничего не видя, приблизились к львам, которые тут же, рыча и разевая пасти, набросились на них, а Металла, держа колчан с дротиками в руке, скатилась на землю, усеянную колючками. Под завывания беснующихся зрителей, махавших кулаками, возница поднялась и побежала к горстке христиан, которые прервали пение. Она обхватила руками Алию, бросившуюся ей навстречу, а потом повернулась лицом к зверям.

Охранники бестиария, одетые в туники, отделанные леопардовыми шкурами, с крюками в руках бежали к образовавшейся в ограде бреши.

Под велумом ревела толпа. Возница-убийца, приходящая на помощь приверженцам Христоса, на глазах Тита Цезаря! Это было настолько же преступным, насколько и абсурдным поступком, потому что теперь, метнув пять или шесть дротиков, она могла только погибнуть. Никто на трибунах не мог поверить в то, что именно к такой смерти она и стремилась. Ашаика остановила свою упряжку, ее кони храпели и били копытами. Конюхи карфагенянки спешили к ней навстречу, чтобы помочь удержать лошадей, которым передалось бешенство амфитеатра.

На императорской трибуне, так же как и на мраморных скамейках для сенаторов и всадников и в ложе владельцев колесниц и гладиаторов, бурно спорили. Любовница Менезия, видимо, сошла с ума... А как же контракт, который она собственноручно подписала со школой Лацертия — возобновлявший прежний, между его школой и доверенными лицами Менезия, — и по которому она должна была биться до смерти? Налицо нарушение контракта!

Тем, что она покрыла себя позором перед лицом Рима и вызвала гнев Цезаря, она погубила саму себя. «Желтые в зеленую полоску» должны будут выплатить огромную неустойку.

С верхних галерей, над тем местом, где остановилась черная упряжка, десятки зрителей кричали карфагенянке:

— Убей ее! Убей ее ради Юпитера, ради всех богов, чего ты ждешь?

Ашаика смотрела на ту ложу, в которой сидел Лацертий. Она не разделяла удивление амфитеатра. Ее рабы и помощники все время сообщали ей о том, что происходило в окружении Металлы, и Ашаика знала, что та безумно влюблена в молодую еврейку, которую подозревали в том, что она была еще и христианкой. А разве предсказание отшельника, живущего в лесу, не говорило о том, что она убьет возницу, которая будет выступать против нее в цирке Рима?

Лацертий поднял обе руки, призывая ее к своей ложе. Она приказала конюхам повести лошадей за поводья и подъехала на колеснице к четырехметровой стене, обрамлявшей арену, к ложе конкурента покойного Менезия.

За колючим барьером львы заканчивали терзать белых лошадей. Металла копьем держала на расстоянии огромного медведя, который, встав на задние лапы, пытался дотянуться до нее когтями.

— Убей ее там, где она находится! — приказал Лацертий. — Если ты этого не сделаешь, то нарушишь контракт, который подписала! До тех пор, пока она добровольно не покинула арену, она не подлежит неустойке. И ты не получишь ни сестерция. Посмотри! — сказал он, указывая рукой на беснующиеся скамейки. — Их более сорока тысяч, и по крайней мере десять тысяч поставили на нас, если ты ее не убьешь, мы не выйдем отсюда живыми...

Ашаика ничего не ответила, но, подозвав слуг, взяла у них поводья и пустила лошадей галопом; колесница начала полный объезд арены.

Публика заметила, что между возницей и ее нанимателем произошел тайный разговор. По мере того как черная упряжка мчалась вдоль стены, устанавливалась напряженная тишина.

Карфагенянка взяла в руку копье и стала потрясать им. Зрители поняли, что сейчас она пустится на поиски Металлы, и толпа разразилась криками. Возница с черными волосами, в каске, украшенной султаном, некоторое время ехала на черной колеснице под восклицания зрителей, потом она, так же как ранее Металла, пустила свою упряжку в брешь, пробитую в колючей ограде белыми лошадьми!

Зрители безумствовали. Какой спектакль! Две возницы убьют друг друга на песке, посреди агонизирующих христиан, в то время как хищники будут раздирать лошадей, стоивших сотни тысяч сестерциев...

Служители бестиария отскочили, и колесница проехала через брешь, потащив за собой колючие ветки, только что уложенные на место рабами. Ворвавшись внутрь, черная упряжка заставила отступить львов и пантер, дожиравших белых лошадей, колесница опрокинулась, вывернув и сломав лезвия, и Ашаика поднялась с земли, держа в руках копья и повторяя движения Металлы.

Люди в леопардовых шкурах тоже вошли за ограду, чтобы крюками и хлыстами отогнать зверей и освободить пространство для двух возниц. Нужно было, чтобы сражение завершилось...

Ашаика встала перед Металлой, которая одну руку положила на плечи Алии, а второй держала копье.

— Защищайся, — бросила карфагенянка.

— Я не буду защищаться. Я не буду сражаться ни с тобой, ни с кем другим. Разве ты не поняла, почему я здесь?

На скамейках опять стало нарастать нетерпение, до них донеслась брань. Две возницы, вместо того чтобы сражаться, обменивались любезностями.

— Так это из-за нее ты здесь? — спросила карфагенянка, переводя свой взгляд на молодую еврейку.

— Из-за нее и из-за себя тоже. Делай то, что должна делать.

Ашаика покачала головой:

— Я не смогу тебя так убить!

— Отомсти мне! Я оскорбила тебя и даже однажды ударила. Чего ты ждешь?

— Я уже не помню этого, — ответила негритянка. — К тому же ты за это заплатила Сулле, который приказал тебя высечь.

— Если ты меня не убьешь, — продолжила Металла, — то потеряешь целое состояние... — И она добавила, посмотрев на зрителей: — Или отдашь больше, если рассердишь благородный народ Рима...

Металла искала аргументы, чтобы убедить ту, что была ее противницей, ей казалось, что той недостает мужества, чтобы начать поединок.

— Ты когда-нибудь любила девушку? — спросила она.

— Несколько раз... — ответила карфагенянка.

— Разве тебе будет приятно видеть ее разорванной и пожираемой зверями?

Ашаика нахмурила брови:

— Может быть, ты хочешь, чтобы я ее тоже убила?

— Я не просто хочу этого, я умоляю тебя это сделать, чтобы мне не пришлось ее убивать самой...

Несколько мгновений они молча стояли посреди резни, происходившей вокруг, и шума, наполнившего арену, прикрытую велумом.

— Ее сначала, — продолжила Металла, — чтобы я была уверена, что звери не тронут ее живой. Вколи свое копье ей прямо в сердце, чтобы она умерла мгновенно. Ты умеешь это делать, правда ведь?

Между ними опять повисло молчание. Ашаика все еще колебалась.

— Я прошу тебя, — взмолилась Металла.

Император Рима, опершись на подлокотник трона и поддерживая рукой голову, глубоко задумался. Люди Мезия вынесли с арены тело британской возницы, отгоняя хищников насажанными на рукоятки крюками и ударами хлыста. Карфагенянка, как понял Цезарь, просила их унести и останки христианки, которую она убила своим дротиком за несколько секунд до того, как вонзила то же оружие в грудь Металлы; та, пока была жива, поддерживала тело молодой девушки, отброшенной назад ударом железной стрелы... Та же рана, тот же точный удар и для одной, и для другой. Непобедимая проиграла свою последнюю битву, даже не вступив в сражение. По шуму трибун было ясно, что плебс, так же как и Цезарь, не понимал того, что только что произошло на глазах у всех.

Тит повернулся к Домитилле, сидевшей слева, немного ниже уровня, на котором располагался он сам, — так было положено по этикету.

— А вот это, моя дорогая сестра, ты способна объяснить? Если да, тогда действительно тебе известно все, что происходит в кроватях Рима...

Она улыбнулась:

— "Все" — это слишком громко сказано. Там столько событий, что мне недостает дня и ночи, чтобы разузнать про все... Что же касается этого случая, который тебя интересует, то могу тебе сказать, что возница была безумно влюблена в эту девушку, ее рабыню, и не могла вынести мысль о том, что та будет отдана на растерзание зверям.

— А откуда ты узнала об этой интимной связи?

— О, мой дорогой брат, это было очень просто. Я поставила триста тысяч сестерциев на Металлу, а когда я вкладываю деньги в дело, я слежу за развитием событий... Это как раз то, чему нас учил наш отец, ведь так?

— Действительно, — улыбнулся Цезарь.

Домитилла была неповторима. Ни у кого в Риме не было подобного ума.

— И тут пробежал слух, что Металла безнадежно влюбилась в молодую еврейку, которую она перекупила у Сертия, модного парикмахера, тогда-то я и испугалась за свои вложения. Все знали, что у Металлы было каменное сердце. Поэтому ей и удавалось всех побеждать. Так что же станет с моими тремястами тысячами сестерциев, если она поддастся чувствам? Я решила изучить вопрос поподробнее...

— И как ты поступила? — спросил Цезарь, на этот раз уже смеясь.

— Я послала одну из моих девушек поговорить с парикмахершами, которые работают у этого Сертия. Она вернулась и рассказала, что любовница Металлы не просто еврейка, но, что очень возможно, еще и христианка, ведь когда она работала у Сертия, то не имела любовной связи и всегда и всем была довольна.

Цезарь вновь рассмеялся:

— Так это что, по-твоему, определение христиан? Они всегда всем довольны и не занимаются любовью?

— Похоже на то!

— А как ты считаешь, они на самом деле приносят в жертву маленьких детей, как об этом говорят?

Она пожала плечами:

— Все это вздор! Если бы это было правдой, то дядя Сабин не стал бы в конце жизни тем, кем он стал...

— Что ты хочешь сказать? Кем он стал, наш дядя Сабин?

— Ну конечно же христианином! Он был префектом Города, когда этот безумный Нерон после своего знаменитого пожара приказал распять их на крестах и сжечь; дядя никогда не смог оправиться после этого зрелища. Он вспоминал об этом даже на смертном ложе.

— Да ты не знаешь, что говоришь!

— Я очень хорошо знаю, что говорю. После его смерти один из его рабов, которого подозревали в том, что он был христианином, пришел ко мне, и я вытянула из него все. Конечно, дядя Сабин этим не хвалился и никогда ни слова не сказал папе, как ты можешь догадаться... Раб рассказал мне, что когда его хозяин увидел, как умирали христиане, улыбаясь в тот момент, когда в них вколачивали гвозди, как молодые девушки держались на арене, заполненной зверями, то в нем все перевернулось... Тебе тогда было двадцать лет, и ты находился в армии. Но я не служила и знала все, что происходило вокруг, как ты можешь себе представить...

— Я в этом не сомневаюсь, — сказал Тит. — В любом случае ты удивила меня тем, что рассказала. А чем же закончилась история с твоими тремястами тысячами сестерциев...

— Тогда я испугалась за вложенные деньги. Если Металла стала уступчивой, как христианка, то она будет плохо сражаться или совсем откажется от поединка. У меня появилось предчувствие, что я поставила не на того. Я забрала свои деньги и поставила их на карфагенянку...

— Это очень удачный ход с твоей стороны, и он меня не удивил...

— Подожди! Это еще не конец... Затем я случайно узнала, возвращаясь прошлой ночью от Мерцилия Антио, что только что были арестованы христиане, которые тайно собирались в катакомбах, расположенных недалеко от места, где начался пожар, и что эти христиане завтра — то есть сегодня, в тот день, когда выступает Металла, — будут отданы на растерзание зверям. Вернувшись к себе, я послала одного из своих рабов, того, что хитер, как обезьяна, во дворец Менезия, где живет возница, то есть жила, — поправилась она, — с поручением узнать, дома ли маленькая еврейка. Он разбудил меня в семь часов, чтобы сказать, что она не вернулась ночевать... До восьмого часа еще принимали ставки. Я решила поставить еще сто тысяч сестерциев на карфагенянку. Возможно, что девушка была арестована с другими, к тому же в игре надо уметь рисковать, если хочешь выиграть...

Тит помолчал, не находя, что еще можно было добавить к рассказу о блестяще проведенной финансовой операции своей сестры.

— Как по-твоему, — вдруг спросил он, — действительно ли разумно отдавать христиан на растерзание хищникам?

Домитилла неуверенно покачала головой:

— Это спорный вопрос. На самом деле, если поразмышлять, то придешь к выводу, что единственное, в чем их можно упрекнуть, так это в том, что они отказываются видеть в тебе бога... — И она посмотрела на брата с некоторой иронией. — Виноваты ли они? — спросила она.

Цезарь, ничего не отвечая, улыбнулся.

— Хотя, может быть, ты и бог, поскольку ты ведешь себя соответствующим образом, как я вижу, как об этом все говорят... Но разве Нерон был богом? А Калигула, когда он женился на своей лошади? А разве папа был богом, когда он ввел налог на общественные туалеты? И будет ли им наш дорогой брат, если займет твое место?

Тит Цезарь посмотрел вокруг.

— Не говори так громко, — сказал он.

К ним подошла молодая девушка с подносом, на котором стояли бокалы с лимонадом. Брат и сестра взяли по бокалу, рассеянно следя за тем, как львы и пантеры раздирают трупы христиан, с которыми уже было покончено. Колючую ограду восстановили рабы, все было приведено в порядок. Брат и сестра пили лимонад.

— Я думаю, что ты права, — объявил Тит через некоторое время. — Мы не будем кричать об этом с крыши, но я разошлю по всем провинциям инструкции о том, чтобы христиане не появлялись больше на аренах цирков.

— Жаль, что Металла и ее подружка не смогли воспользоваться твоим решением, — заключила Домитилла с ностальгией в голосе, прикладывая к лицу тонкий платок, который она мяла в руке с начала разговора. — Должно быть, они были очень красивыми, когда занимались любовью...

Тит засмеялся в полный голос:

— Если бы ты видела свое лицо, когда ты это произносила! Сколько бы ты отдала из тех денег, что выиграла сегодня, за то, чтобы быть рядом с ними в этот момент?

— Ну, скажем, добрую четверть, — улыбнулась она. — В отличие от папы, я думаю, что деньги созданы для того, чтобы их тратили...