Можаев БорисКак мы отдыхали

Борис Можаев

КАК МЫ ОТДЫХАЛИ

- А что, не отдохнуть ли нам сегодня вечером? - сказал мой приятель Володя Гладких.

- Чего откладывать на вечер? - подхватил Семен Семенович. - Отдых дело сурьезное; ежели ты вечером размахнешься отдыхать - гляди, и ночи не хватит.

Мы сидели под яблоней в саду у Семена Семеновича и пили водку на разостланном одеяле. Можно сказать, и не пили даже, а так - причащались от нечего делать, - на троих была одна бутылка, и та неполная. Время заполдни, жарынь. А ты сидишь в холодке, ветерком тебя обдувает, и ведешь приятные разговоры. В такое время тело млеет, а душа просится на свободу. Вот Володя и надумал: давай отдохнем по-настоящему, с размахом.

- Куда поедем? - спросил Семен Семенович.

- Куда ж еще? К Батурину, - ответил Володя.

- Тогда запрягай "козла". Не то вечером Батурина и семи кобелями не сыщешь.

- Ехать-то ехать, но "козла" нет, - сказал Володя.

- Вот на! - удивился Семен Семенович. - У вас же в райкоме два бегают.

- Разбежались. На одном первый в Рязань укатил. А на другом Николай Иванович где-то в Корабишине застрял.

Володя Гладких был вторым секретарем райкома, теперь остался один и вот соображал, где бы "козла" достать. Он был еще относительно молод - чуть за тридцать перевалило, но успел поработать и председателем колхоза, и главным агрономом управления. Окончил он Тимирязевку и даже кандидатскую диссертацию писал. При каждом моем появлении в Тиханове он заходил и спрашивал: "Венжера не привез?" Или: "Говорят, Лисичкин выпустил книгу о рынке?", "Ты Черниченко знаешь? Вот дает так дает...".

Но больше всего он любил поговорить с Семеном Семеновичем об уличных кулачных боях. Заспорят! Выдержат два боксера напор уличной стенки или не выдержат? "Два боксера - это ж тактика и стратегия! Круговая оборона, понял? - горячился Володя. - А уличная стенка - шантрапа необученная. Орут да кулаками машут, а глаза защурят, чтоб другие боялись". - "Это смотря по тому, какая стенка, - возражал Семен Семенович. - Ежели, к примеру, в стенке стоял бы мой дед Евсей. Он бы один уложил обоих твоих боксеров. Он, бывало, голицы наморозит, да еще коровьим дерьмом смажет. Они потяжельше твоих боксерских перчаток". - "Боксерские перчатки легкие, голова!" "Тогда зачем в драке их на руки надевают?" - "Бокс - это честный бой, понимаешь?" - горячился Володя. "А в стенке тоже лежачих не били..." И так они могли спорить битый час.

- Где ж "козла" раздобыть? - раздумчиво вопрошал Володя.

- А чего тут ломать голову? Позвони Батурину, он пришлет свою "Волгу", - подсказал Семен Семенович.

- Куда ты ему позвонишь? Он теперь в лугах.

- Ну возьми в управлении. Они ж тебе подчиняются.

- У них свои гаврики на дорогах голосуют, - Володя задумался, потом радостно воспрянул: - Пошли на ветпункт! Врач на сборах, а "козел" в гараже.

- А как же я? - спросил Семен Семенович.

- Жди. Сперва мы найдем Батурина, договоримся... потом за тобой машину пришлем.

- А кто нам даст машину? - спросил я.

- Как кто? Пойдем и возьмем. Сами, - ответил Володя.

- Она в гараже, под замком! И для машины ключ нужен?!

Володя поглядел на меня, как на школьника, и даже поморщился. Потом вынул из кармана несколько автомобильных ключей на кольце, побрякал ими перед моим носом и сказал:

- Этими ключами можно завести почти все тихановские "козлы". Мне доверяют. Вот... - он вытянул медный, сильно потертый ключик. - Этот ветеринарский. А гараж у них гвоздем открывается. Пошли!

Ветеринарная лечебница стояла на отшибе от села. Когда-то ее строили за колхозной бахчой. Белая круглая башня с двумя крыльями, с окнами во все стороны смахивала на татарскую мечеть. Мужики посмеивались в те далекие годы: "Церкву закрыли, а мечеть для лошадей построили".

От колхозных бахчей теперь и следа не осталось: два порядка добротных домов под шифером, под голубой и красной жестью растянулись от Тиханова до самых Выселок. Сады, палисадники, улица широкая да травушка-муравушка... Красота! Идем с Володей, любуемся.

- Это кто ж построился? - спрашиваю. - Совхоз для рабочих, что ли?

- У нас из тихановских в совхозе работает только один человек управляющий, - ответил Володя.

- Как?! - удивился я. - В Тиханове эдакая прорва людей... Где ж они работают?

- В конторах.

- Так уж все и в конторах?

- Еще на кирпичном заводе, на аэродроме, в доротделе, в лесничестве. Мало ли где.

- Но ведь у вас в райцентре совхоз? По крайней мере отделение. Кто ж в поле работает?

- Сергачевские.

Село Сергачево лежало в трех километрах от Тиханова.

- Что ж они, на автобусе ездят?

- На грузовиках.

- Весело живете, - говорю.

- Не жалуемся.

Мы остановились возле щитового финского дома, покрашенного в желтый цвет.

- Зайдем, - кивнул Володя. - Это мое жилье.

Дом как дом - ничем не лучше других; веранда с крылечком под козырьком, сарай за домом, а впереди палисадник, обнесенный штакетником: молодые яблони, приземистая кустистая черноплодная рябина, аккуратные грядки клубники.

- Чей сад? - спрашиваю. - Кто садил?

- Сад мой, а дом казенный.

- Значит, надолго осел.

- Не в том дело. Просто я терпеть не могу оголенные дома. Крестьянская привычка: где живешь, там и сад ростишь. Это, знаешь, вроде зуда в руках; как иная бабка без веретена или вязальных спиц сидеть не может, так и я... Эти яблони из рязанского питомника привез - семилетки. А за рябиной в Мичуринск ездил.

Он отпер дверь под английским замком, снял в сенях со стены брезентовую куртку и стеганую фуфайку.

- Выбирай, что по душе, - подал мне.

- Зачем? - спросил я удивленно. - И так жарко.

- Пригодится. Зори у реки холодные, - нехотя ответил он, захлопывая дверь.

Мы прошли задами к ветлечебнице. Здесь было пустынно и безлюдно. Двери на замке. В левом крыле окна выбиты.

- Это что? Ребятня хулиганит?!

- Нюрка Селезнева разбила, - сказал Володя, заглядывая внутрь, потом пояснил: - Санитарка эпидемстанции.

- Ненормальная, что ли?

- По пьянке... Они тут с врачом вдвоем хозяйничают. Он у нас и ветврач и эпидемиолог. Холостой... Путался с ней. Кто их знает - видать, поссорились. Он ее хотел уволить. Она напилась с утра пораньше и пошла окна бить. Да орет на все село: я ему, говорит, не только окна - глаза серной кислотой выжгу. Он и укатил на сборы.

Володя подошел к гаражу, с минуту поколдовал над замком и открыл ворота. В гараже стоял "газик" с зелеными крестами на боках и с длинной белой надписью по брезенту: "Ветеринарная скорая помощь". Мы сели в него и поехали.

Сперва мы приехали на пантюхинские луга. На станах у самой реки человек пять обступило крашенную в кирпичный цвет прицепную машину, похожую на перевернутую телегу - колеса у нее были выше платформы. Оказалось, это прессовально-подборочная машина, и она испортилась: не подавало проволоку, отчего сенные брикеты разваливались.

- А ну-ка, дай попробую! - Володя засучил рукава и полез копаться, как заправский механик; то ложился на спину и под колеса заглядывал, то теребил барабан с намотанной проволокой. Наконец сообразил: - Да у вас секач не работает. Ну?! Глядите... Во-первых, скоба не захватывает проволоку, а во-вторых, она сползает... Не режет! Ну?

Секач исправили, машину запустили, и только потом Володя спросил:

- Батурин не был у вас?

- Был. За механиком уехал. Пресс чинить.

- Куда уехал?

- В контору, куда ж еще? Оттуда вызовет.

- Понятно... - он оглядел собравшихся и неожиданно спросил: - Чьи мотоциклы?

- Бригадиров один. А другой вон, Ивана.

- Николай, можно покрутиться? - спросил он сидящего на траве бригадира, одутловатого детину в замызганной кепочке и в белом тельнике.

- Валяй! - сказал тот и протянул ключ.

Володя завел мотоцикл с коляской и стал выписывать круги, опираясь на левую ногу, как на циркуль.

- Круто берешь! - крикнул кто-то. - Смотри не кувыркнись.

- Не таких объезжали, - сказал Володя.

Потом перешел к другому мотоциклу, без коляски. Этот завел не спрашиваясь: покрутил ручку, погазовал на месте и вдруг как откинется назад, как гикнет - и с ревом полетел на одном заднем колесе, держа переднее на весу.

- Эк, дьявол! Как рысак берет, с ходу!

- Кра-асиво.

- Отчаянная башка, - раздались голоса.

Я залюбовался его лихой и какой-то хваткой посадкой; белая рубашка пузырем вздулась на спине, плечи развернуты, голова запрокинута назад, глаза сощурены... А ноги сами по ветру летят. Разойдись, кому жизнь дорога!

Ладный мужик, ничего не скажешь. И ходит хозяином: поступь резкая, но пружинистая, легкая и взгляд снисходительный - только бровями поведет да веки чуть приспустит: "В чем дело? Какие могут быть затруднения?"

Батурина нашли мы в Пантюхине, в колхозном правлении. Это был дюжий мужчина в желтой чесучовой паре - пиджак с запасом, каждая штанина что твоя юбка, словом, костюм мог принять в себя еще одного мощного Батурина. Брови рыжие, косматые, нос толстый, голова красная, выбритая до блеска, как у Григория Котовского. Ну и, конечно, соломенная шляпа... Правда, покоилась она не на голове председателя, а лежала на его просторном столе.

- Владимир Васильевич! Андреич!! Вот так гостей мне бог послал! широко улыбаясь, он встал нам навстречу и говорил тихим, надтреснутым тенорком.

- Гостей угощать надо, - сказал Володя и подмигнул мне.

- А как же, как же?! Значит, отдохнуть приехали? Сейчас мы сообразим... Сейчас отдохнем...

Он прошел к порогу и растворил дверь:

- Леша! Ива-ан! Да где вы там, черти? Позовите Рыжова!

Первым вбежал Леша, верткий морщинистый мужичок с ноготок.

- Иван Павлович, Рыжов в луга собрался пресс чинить.

- Да какой теперь к чертовой бабушке пресс!! Гости приехали. Скажи ему, чтоб Кутузову наказал: пусть, мол, приготовится. Мы зайдем на полчаса... На вот деньги возьми! - он сунул ему пачку "красненьких". - Да! Еще скажи: пусть к рыбакам пошлет "Москвича", чтоб рыбу приготовили... Да постой! Что тебя, пружина в зад толкает? Поезжай на ферму, закуски возьми. Корзину этих самых положи... Ну, понял?

- Понял, Иван Павлыч.

- Да в багажник положи пяток тех... горластых. Чтоб покрупнее были, помягче. Понял?

- Понял, Иван Павлович.

- Ну, поезжай!

Тот пулей вылетел.

- Значит, отдохнуть приехали. Это хорошо... Отдохнем, - потирая ручищи, радостно говорил Батурин, прохаживаясь по кабинету.

- Погоди радоваться! Ты сперва расскажи, как сенокос идет? - остановил его жестом Володя.

- Владимир Васильевич! - всплеснул руками Батурин. - Это мы всегда пожалуйста. У нас - не у гордеевских постников... У нас работа из рук не валится. Мы на шефах не едем. Да вот они, сводки! - он подошел к столу, раскрыл папку. - Вот, смотри!

Несколько минут они проглядывали сводки и ведомости: сколько скошено, да застоговано, да запрессовано; стучали на счетах, на бумаге прикидывали - когда кончат, сколько сена сдадут... Обычные сельские заботы да хлопоты.

Потом пришел механик Рыжов. Он был под стать самому Батурину: плечи руками не обхватишь, улыбка во весь рот, зубы один к одному, что твой кукурузный початок. Под мышкой он нес две буханки черного хлеба.

- Наказал Кутузову? - спросил его Батурин.

- Наказал, - ответил тот от порога. - Хоть сейчас, говорит, приходите.

- А хлеб зачем? У него что, хлеба не хватает?

- Это жена мне наказала. Я думаю: дай-ка сейчас прихвачу. Не то загуляемся - позабудем.

- О! Одной рукой передок "Москвича" подымает, а бабы своей боится, засмеялся Батурин, обращаясь к нам.

- В наше время кого ж еще бояться? - смеялся и Рыжов, здороваясь с нами.

Зазвонил телефон. Батурин с досадой поглядел на него, потом вопросительно на нас: брать, мол, трубку или рукой махнуть? Но Володя уклончиво молчал, а телефон все трещал и трещал. Батурин тяжко вздохнул, как бык, и покорно снял трубку.

- Тебя, Владимир Васильевич, - сказал он, зажимая конец трубки и отводя ее от лица. - Что сказать?

- Кто спрашивает?

- Настя.

- Давай сюда! - Гладких взял трубку и с минуту молча слушал. Потом сказал: - Хорошо, сейчас приеду.

- Что там загорелось? - чуть не со слезой во взоре спросил Батурин. Вот бестолковый народ! Отдохнуть человеку не дают.

- Кузовков приехал. В приемной ждет, - ответил Гладких, кладя трубку.

- Чего еще надо этому шаромыжнику? Всю жизнь на иждивении. Захребетник несчастный, кислый подворник! - шумно возмущался Батурин.

- Чего ему надо? - переспросил Гладких. - Да все то же самое - людей. Шефы, наверное, разбежались с сенокоса. Ну, ладно, я поехал.

- Да как же так, Владимир Васильевич? - Батурин ринулся к дверям за Володей. - Мы все заказали, приготовили. А ты от ворот поворот? Зачем обижаешь?

- Хорошо, я приеду, - отозвался тот. - Вы где будете?

- В углу на Мотках... Возле самой реки. Ну там, где стол выкопан.

- Хорошо, я вас найду. А Семена Семеновича сразу Пришлю. Куда его?

- Семена Бородина! - обрадовался Батурин. - Семена давай прямо к Кутузову. Мы его там подождем.

Мы вышли втроем из правления: Батурин, Рыжов и я. "Волги" все еще не было.

- Пройдем пешком, - сказал Батурин. - Кутузов живет недалеко.

- Громкая у него фамилия, - заметил я.

- Какая фамилия! - удивился Батурин. - Кривой он, потому и прозвали Кутузовым. Пошли.

- Может, в магазин завернем, прихватим чего-нибудь, - предложил я.

- Еще чего! - отрезал Батурин. - Он сыроваром работает на молзаводе. У него только черта рогатого нет. И то потому, что эта скотина не держится на молзаводе. Не то бы он и черта рогатого спер.

Механик так и покатывается. Буханки черного хлеба он запер в столе Батурина. "Вечером загляну, - говорит, - прихвачу". А Батурин ему: "Смотри, вместо хлеба счеты не упри".

Кутузов нас встретил возле своего палисадника.

- Иван Павлович! Николай Федорович! - бросился он навстречу, словно родных братьев увидел. - Все уже готово. Только вас и ждем.

- Сейчас мы пробу сымем, - сказал Батурин, проходя мимо Кутузова в калитку. - Не переперчил?

Механик опять захохотал, а Кутузов в некоторой растерянности остановился передо мной: что это, мол, за птица? Откуда? На всякий случай подал мне широкую и жесткую, как лопата, ладонь:

- Михаил Кузьмич.

Я представился в свою очередь. Кутузов все поглядывал настороженно: лицо у него припухлое, красное, с мелкими бисеринками пота на лбу и на подбородке, словно он только из бани выскочил. И на этом красном лице резким пятном выделялся белый невидящий зрак.

- Извиняюсь, вы из области? - спросил он, пропуская меня в калитку.

- Хватай дальше - из Москвы! - крикнул Батурин с крыльца. - Главный ревизор по сыроварням.

Механик засмеялся.

- Пошли, пошли! - подгонял нас Батурин. - А то квас прокиснет.

На веранде был накрыт стол: в центре стола три поллитры водки, по краю тарелки с сыром, со свиным салом да с забеленной окрошкой. Хозяйка, маленькая, кругленькая, в белом фартучке, с таким же красным и потным, как у хозяина, лицом, суетливо расставляла стулья и приглашала к столу. На веранде было жарко, как в парной.

- А где шайки? Где березовые веники? - спросил Батурин.

Хозяева остановились, растерянно глядя то на стол, то на Батурина.

- Я спрашиваю: париться нас пригласили или отдыхать? Если париться, то ставь шайки с горячей водой, а если отдыхать - растворяй окна!

Механик засмеялся, а Кутузов, виновато улыбаясь, возразил:

- Нельзя, Иван Павлович... Окна у нас того... одна видимость только. Они обманные, не открываются.

- Мало вам государство обманывать! Так еще и самих себя решили обмануть? Вот я вас! - погрозил Батурин пальцем.

На этот раз с механиком заодно смеялись и хозяева, а Иван Павлович шумно сопел и требовательно оглядывал стол: не поймешь - не то шутил, не то и впрямь сердился.

- Это все она виновата, - сказал Кутузов и кивнул на жену. - Строили веранду, говорю: форточку давай сделаем. А она мне: чтоб мухоту разводить? Я, говорит, твоей башкой заткну эту форточку...

- Ковда я тебе говорила, ковда? - затараторила хозяйка. - Ты в избе-то фортку не открываешь - боишься, кабы кто не влез.

- Ну, ладно... Растворяй дверь на улицу, - сказал Батурин.

- Так ведь слышно будет. Пацаны сбегутся, - робко возразил Кутузов.

- А ты отгонять станешь... Вместо Полкана.

Механик опять засмеялся.

- Садись, Андреич! Садись, - приглашал и меня и хозяев Батурин. - Если и не отдохнем, то хоть попаримся.

Батурин налил всем водки по граненому стакану и первым поднял свой:

- Ну, за самих себя.

Выпили все до донышка; даже хозяйка пила, хоть и морщилась и плевалась потом, приговаривая: "И кто ее выдумал? Чтоб ему в гробу перевернуться!"

Водка была теплой до тошноты, и я оставил полстакана.

- Андреич, ты что? Ай обиделся? - удивился Батурин.

- Да как-то боязнь - сразу и до дна, - попытался отшутиться я. - Надо сперва приглядеться к ней.

- Э-э, нет! Ее брать надо с ходу, штурмом. Иначе она тебя самого одолеет. Выпить стакан - одно дело, а растянуть его на двадцать два наперстка - совсем другое. Пей и не мешкай! А главное - закусывай, закусывай... Ешь сало! Ни один хмель тебя не возьмет.

- А я люблю витамином закусывать, - сказал механик, - томатным соком. Во! - он теперь тоже покраснел и на его крутом высоком лбу засверкали такие же бисеринки пота, а черные высокие волосы опали и залоснились.

- Сало полезней, - не сдавался хозяин.

- В сале нет витаминов, - сказал механик.

- Ну, если в свином сале витаминов нет, тогда я уж и не знаю... обиделся хозяин.

- Ладно вам спорить, - сказал Батурин, наливая еще по стакану. - Мы пьем по науке: по полной и до дна. А кому наша наука не по нутру, пусть хлебает квас.

Возле дома остановилась машина. Хозяин выскочил в палисадник и через минуту вернулся с Семеном Семеновичем.

- Привет запорожцам от турецкого султана! - крикнул Семен Семенович с порога и начал декламировать знаменитое письмо запорожцев: - Який ты к черту лыцарь, що голою ж... ежаки не вбьешь...

- А, привет заслуженным артистам-гитаристам! - шумно приветствовал его Батурин. - Давай штрафной!

И сунул ему в руки стакан водки. Тот вытянул губы трубочкой, чмокнул стакан и продекламировал:

- Здравствуй, рюмочка Христова! Ты откуда? Из Ростова. - Потом дурашливо перекрестился: - Господи, не почти за пьянство, прими за причастие! - и выпил, картинно запрокидывая голову.

- О, видал, как работает? - обернулся ко мне Батурин. - Между прочим, он всю историю и географию знает наизусть. - Так рекомендовал мне Семена Семеновича, будто я видел того впервой.

Семен Семенович держался молодцевато для своих шестидесяти лет: всегда чисто выбрит, волосы волнистые, чуть с проседью, уложены так, будто он только что вышел из парикмахерской. Рубашечка белая под галстуком. Строен и сух. Вот что значит артист.

- Семен! - крикнул Батурин и опять подался ко мне: - Ты скажи гостю нашему, почему перестал в самодеятельности выступать?

Семен пошамкал губами, ухмыльнулся и сказал:

- Да он знает.

- Он знает, другие не знают. Расскажи!

- Народ больно грамотным стал, - поглядывая на меня, начал Семен Семенович, хоть я и не раз слыхал его откровение. - В Гордеево поехал с нашей самодеятельностью. А я делал объявление, за конферансье. Ну и объявил: сейчас я вам прочту стихотворение Александра Твердовского. Все засмеялись... И прозвали меня Твердовским. С той поры как выйду на сцену кричат: "Прочти Твердовского!"

Все засмеялись. Хозяйка жалостливо поглядела на Семена Семеновича, а хозяин услужливо стал пояснять мне:

- У нас, в Пантюхине, любят прозвища давать. Меня тоже вот окрестили Кутузовым. Генерал был такой, при Наполеоне.

- А ты помолчи, Наполеон! Тебя не спрашивают, - оборвал его Батурин. Пусть Семен Семенович письмо почитает.

Семен Семенович один на все Тиханово знал наизусть письмо запорожцев турецкому султану, и поэтому его приглашали на всякого рода попойки.

- Вавилонский ты кухарь, македонский колесник, ерусалимская бравирьня, александрийский козолуп... - лихо читал Семен Семенович, - всего свиту и пидсвиту блазень, а нашего бога дурень, свинячья морда, кобылячка с... разношерстная собака, некрещеный лоб мать твою!..

- О-хо-хо-хо! А-га-га-га-га!

- Где ты успел вызубрить, Семен? - спросил я его.

- В библиотеке имени Ленина, в Москве, - ответил гордо. - Специально ездил, в командировку.

- Ты на чем приехал? - спросил Батурин, просмеявшись.

- На ветеринарском "козле".

- А кто привез?

- Шофер Кузовкова.

- "Волги" моей не видать на улице?

- Нет, не видать.

Выпили еще по стакану. Семен Семенович начал было письмо читать, но его оборвали - опять машина подошла. На этот раз "Волга" Батурина. Все засобирались.

- А мне можно с вами, Иван Павлович? - спросил осмелевший хозяин.

- Ага, можно... Только в багажнике. Если хочешь, полезай.

И опять хохотал во все горло механик, за ним Семен Семенович, и даже хозяин подхохатывал, но как-то жалко, на одной ноте, как козлик: "Ке-ке-ке-ке..."

Когда мы выбрались в луга, солнце уже свалилось под уклон и жара стала спадать. Езда по луговой дороге в такую пору - одно удовольствие: ни пыли, ни ухабов. Дорога заметна по чуть примятой отаве, - два параллельных следа, как желтые обручи, охватывают крутобокие зеленеющие увалы да гривы и пропадают в низинах, теряясь в бурой некошеной траве. Дорог порою так много и все они такие кривые, бегут, переплетаясь и разбегаясь в разные стороны, что трудно уловить, какая дорога наша и куда, в каком направлении мы едем.

- Иван Павлович, отчего так много дорог? - спросил я.

- Потому что ездят по чужим лугам, - ответил он и выругался. - Здесь лежат мои луга, а там свистуновские. Дак они что, стервецы, делают? Не едут через бочаг по своей территории: там гати надо гатить, а дуют в объезд... И каждый сопляк торит себе дорогу. Места выбирают посуше да поровнее. Травы чужой не жалко.

- А мы по желудевским лугам гоняем, - сказал механик, блаженно улыбаясь.

- А ты молчи! Тебя не спрашивают, - обернулся к нему Батурин, и снова мне: - Я говорю Чернецу: штрафовать их за это надо! А он: тебе только волю дай. Ты, говорит, всех соседей заместо коров в тырлы загонишь. Ты думаешь, мне не обидно? Я, к примеру, луга улучшал, канавы прорывал, травы подсевал... А сергачевские прогон из них устроили - гоняют по ним скотину к себе на луга. Я Ваньку Попкова с ружьем поставил: стреляй по головному, говорю! Кто бы ни был - бык, или корова, или ихний управляющий. И меня же прорабатывают на бюро: ты, говорят, применяешь элементы разбоя. Значит, пастуха припугнуть - разбой? А луга чужие вытаптывать - это не разбой?! Ты вот об чем напиши! Или поговори хоть с Чернецом, поговори.

Чернец был первым секретарем Тихановского райкома. Иван Павлович знал, что я был с ним на короткой ноге, и вот теперь "пускал" слезу.

На бугре возле озера показались станы: штук десять - двенадцать шалашей, похожих на копны сена под дубовыми приметинами, высокая прокопченная перекладина, словно виселица, на которой висели черные котлы и громадный чайник, две-три телеги с поднятыми, как орудийные стволы, оглоблями да грузовик с высокими бортовыми стенками. К грузовику тянулась из лугов вереница баб с гряблями на плечах да с ведрами, обтянутыми белыми тряпицами.

- С подойниками, что ли? - спросил я. - Коров доили?

- Коро-ов! Луга доили. Я им сейчас покажу, - сказал Батурин - и шоферу: - Ну-ка, перехвати их!

Мы свернули с дороги и стали приближаться к бабам. Те остановились, сняли грабли, поставили наземь ведра и стояли, выжидая, глядя на председательскую "Волгу".

Батурин открыл дверцу:

- Ну, что теперь скажете?

- Здравствуйте, Иван Павлович! - сказали бабы хором, чуть подаваясь вперед, как бы в поклоне.

- Отработали, да? Семи часов еще нет, а вы хвост в зубы и по домам? распекал их Батурин. - Что у вас в ведрах? Клубника?!

- Клубника, Иван Павлович.

- Ах вы, тетери мокрохвостые! Вместо того чтобы работать - опять по траве елозили? На Шенном были? На гривах?

Молчание.

- Я так и знал... Вам же русским языком сказано: не ходите по траве за клубникой! Николай! - обернулся он к механику. - Скосить Шенное! Завтра же.

- Есть, Иван Павлович! Четыре трактора брошу туда.

- Иван Павлович, давай клубнички возьмем на закуску! - сказал Семен Семенович.

- Да во что ее возьмешь? - отозвался тот.

- А вон, в шляпу! - Семен Семенович снял с задней полки соломенную шляпу Батурина, прикрывавшую бутылки с водкой.

- Николай, вылезь-ка, насыпь! - сказал Батурин механику.

Тот вылез из машины и со шляпой Батурина направился к бабам.

- Пожалуйста, Иван Павлович! - с готовностью подалось несколько баб, развязывая свои ведра. - Чего там в шляпу?! Давай в багажник насыпем... А то в кузов?

- Хватит, бабы, хватит, - смягчился Батурин, останавливая их жестом.

Механик насыпал полную шляпу луговой, в зеленых махнушках клубники.

- Бери в карманы! - кричали бабы.

- Мне что ее, сквозь штаны цедить?

- Ну в подол!

- Хватит!

- Иван Павлович, а когда Шенное скосят, можно выходной устроить? На клубнику?!

Батурин взял горсть клубники из поднесенной ему механиком шляпы, попробовал на зуб и сказал:

- Спелая. Ладно, бабы, грузовик выделю. И отвезут вас и привезут.

- Спасибо, Иван Павлович!

- Дай вам бог здоровья, Иван Павлович!

- Мы тебе тоже наберем, Иван Павлович!

- Ага, наберете... репьев на штаны, - сказал Батурин и, обернувшись, шоферу: - Гоняй, Леша, гоняй!

Обрадованные бабы, что гроза миновала, долго еще махали нам вслед.

В Мотках, на высоком обрывистом берегу Прокоши, нас уже поджидали с рыбой: два человека, голые по пояс, в закатанных выше колен брюках, возились возле костра. Один из них высокий, худой, с кипенно-белой грудью, с землисто-красными, как лежалый кирпич, большими кистями рук, словно приставленными от другого тела; второй приземистый, плотный, играя мускулами, блестел на солнце точно полированный. На треноге висел огромный - ведра на два - чугунный котел. Рыба лежала навалом на темном брезенте: толстые, разлапистые, с медным отливом караси вперемежку с сизыми, как дикие селезни, линями.

- Вы что, верхом на попутном облаке приехали? - спросил рыбаков Батурин, вылезая из машины.

- А мы по щучьему велению, по вашему хотению, Иван Павлович, - улыбаясь во все лицо, зычно крикнул от костра тот, что поменьше. Это был егерь здешний, Николай Иванович Бородин, тоже мой дальний родственник.

В худом и высоком я признал Костю Хамова, бригадира рыбаков. Путаясь в словах и суетясь вокруг Батурина, он пояснял:

- Я, значится, как получил задание от Николая Федоровича, что, мол, Иван Павлович гостей повезет в Мотки, на реку. Рыбки, значится, организовать... Мать честная, говорю, у меня и снасти смотаны, и народ на покосе. Коровам, говорю, для себя пошли... разрешил покосить сам Иван Павлыч. А Николай Федорович мне: ты, говорит, рыбак или пастух? Чего на коров хвостом машешь? Смотри, говорит, рыбы не достанешь - хвост оторвем... И сам смеется, и я смеюсь... Пропал, думаю, пропал, а смеюсь... - был он сутул и как-то нескладно скроен, будто наспех гвоздями сшит: плечи узкие, грудь клинышком, а голова большая и чуть вперед подана, словно держать ее трудно, а говорил, как из пулемета чесал. - Я тогда к Бородину: Николай Иванович, выручай, говорю. Заводи мотоцикл, берем ботало, а сети у меня в лугах... Поботаем.

- Хватит тебе, ботало-мотало! - оборвал его Батурин. - Дай другим сказать. - Он обернулся ко мне: - Знаешь, как его пацаны у нас дразнят? Лотохой. Костя, завтра будет дождь? Наверно, будет, наверно, нет...

Семен Семенович и механик засмеялись.

- Значит, наботали? - спросил Батурин егеря, подходя к костру.

Тот не встал, не пошел рассыпаться мелким бесом, как бригадир. Тот знал себе цену. Однако ж отвечал весело:

- Ботать - не языком болтать... Сняли мы с себя штаны, завязали узлами порточины, а в ширинку объявление пристегнули: здесь выдаются делянки на покос. Записывайтесь по очереди. И кинули штаны в бочаг. Вот караси и набились в них.

- О-го-го-го! - загоготали все, как гуси.

И даже Иван Павлович залился так, что лоб и щеки его покраснели.

- Все-таки, где рыбу достали? - спросил Семен Семенович. - За час столько не наботаешь.

- У героя взяли, у героя, - залотошил Костя. - Я говорю: поедем ботать! А Николай Иванович мне: бери поллитру. На нее, говорит, любая рыба клюнет. Верное дело, говорит. Вот тебе взяли поллитру. Привозит он меня на Долгое. А там наш герой сети выбирает. Вот вам и рыба.

- Это что за герой? - спросил я Батурина.

- Из Высокого. Дорожный мастер.

- Прозвище, что ли?

- Зачем? С войны героем вернулся. У него и лошадь своя, и сети. Вроде поощрения ему.

- Так чего делать будем? - спросил егерь. - Архиерейскую, что ли, варить?

- А как же?! Леша, где петухи? - крикнул Иван Павлович.

- В багажнике, - отозвался тот из машины.

- Сейчас я их ощиплю! - кинулся к багажнику Костя-бригадир.

- Погоди ты! - крикнул Леша.

Но бригадир одним духом подбежал к "Волге", ткнул своей пятерней в замок багажника, крышка подпрыгнула кверху, и в то же мгновение из багажника с кудахтаньем полетели во все стороны белые куры и петухи.

- Алексей! Что вы, мать вашу перемать? Головы порубить не могли, а?! заорал Батурин.

- Дак я говорил заведующему... А тот говорит: на всей ферме ни одного топора. Чем я их отрублю, пальцем, что ли?

- Да ловите вы их, дьяволы! Не то по лугам разбегутся, - кричал Батурин. - Опозорите на всю округу.

Кур ловили всей артелью: разбились в цепь, загоняли их в некошеную траву, а потом глушили, накрывали фуфайками и рубахами.

Из багажника вынули целую корзину яиц, переложенных сеном, с заднего окошка сняли "рядок" водки - четырнадцать бутылок. И заварили архиерейскую уху...

Володя Гладких приехал на вечерней зорьке - мы уж успели выпить как следует. Сидели мы, как древние греки, в земляных креслах, вырытых амфитеатром вокруг дернового стола. На брезентовой подстилке перед нами лежали вареные куры да караси с линями, посыпанные крупной солью; поодаль, чтоб рукой подать, стоял котел с духовитой архиерейской ухой, в которой выварились сперва куры, а потом рыба; яйца рассыпаны были по столу, как горох. Ешь - не хочу. Водку запивали ухой, а кого разбирало - спускался вниз, к реке и в воду - бултых! Отмокали.

- Эй вы, аргонавты! - крикнул, вылезая из ветеринарского "козла", Володя. - Пошто пируем? Какого Зевсова быка задрали?

- Ты чего это? - вскинулся Батурин. - Вроде конокрадами нас обзываешь?

- Это герои древности, - сказал, присаживаясь, Володя.

- Хороши герои - чужих быков забивать, - ворчал Батурин. - У нас тут, брат, все свое... Как в пантюхинской частушке поется: "Мы плевать на тех хотели, кто нас пьяницей назвал. На свои мы деньги пили, нам никто их не давал". - Он поглядел значительно на нас и добавил: - Музыка Глуховой, слова Хамова.

Застолица грохнула, а Иван Павлович пояснил мне:

- Это у нас, в Брехове, самодеятельный хор так объявляет: выступает хор из колхоза имени Марата. Частушки! Музыка Глуховой, слова Хамова, - и сам засмеялся еще раз.

Гладких молчал.

- А ты чего нос повесил, Владимир Васильевич? Бери кружку! Дай-ка я тебе налью, - потянулся к нему Батурин с бутылкой.

- Да погоди ты малость, - поморщился Володя. - Дай дух перевести.

Батурин дернулся и поднял голову:

- Что за тобой, гнались? Или прятался от кого?

- От вас спрячешься? - повел бровями Володя. - Вы на том свете и то покоя не дадите.

- Кузовков одолевает? - Батурин многозначительно усмехнулся, наливая в кружку Гладких. - Плюнь на него... Давай, отдыхай!

Гладких покосился на водку и вроде бы нехотя выпил. Семен Семенович принял это как сигнал читать письмо запорожцев и, мотнув головой, словно очнулся ото сна, загремел:

- Ты, шайтан турецкий, проклятого черта брат и товарищ, самого Люцыпера секретарь...

- Да погоди ты со своим турецким султаном! - оборвал его Батурин.

Семен Семенович обиженно хмыкнул и насупился. Вся остальная братия с недоумением переглядывалась.

- Дан чего он, людей просил? - начал опять про Кузовкова Батурин.

- От него и те разбежались, что были, - нехотя ответил Гладких. - Тоже мне шефы...

- А что такое?

- Сено скирдовали на пресс-пункте. Подвозили два грузовика с рязанского треста. Ну и смылись... А те посидели, поглядели - никого нет. Ни шоферов, ни начальства... И тоже деру дали. Вот и собирал всех до самой ночи.

- А Кузовков за чем смотрел?

- А черт его знает.

- Нашел грузовики-то?

- Нашел. На желудевских отгонах были, возле доярок. Машины в кусты загнали, а сами по шалашам - девок щупать. Я их стыдить начал. А им хоть плюй в глаза. Человек, говорят, имеет право на труд и на отдых. Оглоеды.

- Пораспустили... А все ваша демократия виновата, - Батурин длинно и заковыристо выругался.

- Не демократия, а дурь, - сказал Володя. - Ведь тот же Кузовков два грузовика с весны обезвечил. Одну машину с удобрением посадили в клюевском овраге. Так тащили тракторами, что задний мост оторвали к чертовой матери. Тащили с грузом, а! Разгрузить поленились...

- А что ему! - чуть не обрадовался Батурин. - Одну машину угробит вторую дадите. В районе сидят добренькие дяди... за счет других.

- Кого это других?

- Кого? Да хоть за счет меня. Ему за три года две машины дали. А мне выделили хоть одну?

- Ты только за этот год четыре тракторных тележки взял. И тебе все мало?

- А кто их мне давал? Вы, что ли? Я сам доставал, сам... Вон где! На областной базе, - распалялся Батурин.

- Ну и что? Не у каждого приятель в директорах базы ходит! - повышал голос Володя.

- Приятель! - деланно хохотнул Батурин. - Ты думаешь, мне этот приятель дешево обходится? Дак я изворачиваюсь, я достаю. А плановые машины вы Кузовковым суете: на, голубок! Подымайся на ноги. А он все на брюхо ложится, как опоенный телок. Ты вот об чем напиши, Андреич! - крикнул мне Батурин.

- Несознательный ты элемент! - разошелся и Володя. - С кем ты равняешься? У тебя до асфальта три километра, а Кузовкову - двадцать три. У тебя семнадцать грузовиков, а у того три с половиной машины, да и то на всех девять колес... Индивидуалист ты.

- Я индивидуалист? Нет, я сознательный строитель светлого будущего. А вот ваш Кузовков индивидуалист. А знаешь почему?

- Ну?

- Потому что его цель не коммунизм, а промежуточная фаза.

- Это что еще за пантюхинская теория?

- А то самое... Это значит жить на иждивении за счет природы и соседей. То есть говорить об одном, а делать другое. Вот это есть промежуточная фаза.

- Ну, загнул вольтову дугу, - усмехнулся Володя. - С тобой договоришься до международного осложнения. Налей-ка лучше!

- А я об чем? - обрадовался смене настроения Батурин. - Сказано: кто не пьет, тот и не грешит. А коль согрешили, покаяться надо. Вот и опрокинем по одной в покаяние.

- Было бы за что, и покаяться не грех. Не то теребят тебя, как петуха обезглавленного... Да еще помалкивай. Одни ушами хлопают, другие воруют, третьи бегут. А ты за всех отвечай. - Володя был явно не в духе. Видать, из области звонили.

- Такая уж планида наша, - сказал в тон ему Батурин. - Запрягли тебя в оглобли, и валяй только вперед. Назад ходу нет. Дуй на износ. Даже в рядовые не возьмут. Да и какой к черту из меня рядовой колхозник! Шестой десяток распечатал... В борозде упаду. Выгонят - куда пойдешь? Эхма! А с тобой, Владимир Васильевич, только и есть одна отрада - отдохнуть. Вот и давай отдохнем.

Он налил в кружки и сказал с чувством:

- Выпьем, ребята, за нас самих!

Мы подняли кружки высоко над столом, как Горации клятвенные мечи, содвинули их с треском и выпили до дна.

- Ребята, а теперь песню! Только мою, любимую... про Сибирь... Батурин защурился, покачал головой и сам запел неожиданно приятным, с хрипотцой, высоким тенорком:

Звенит звоно-о-о-ок насчет поверки-и-и

Ланцов из за-а-амка у-у-убежа-ал.

Все ждали, опустив головы, сурово набычившись, пока запевала истаивал, замирал на высокой ноте. Потом дружно и мощно подхватили:

По че-е-е-ердаку он до-о-о-олго шлялся,

Себе-е-э-э вере-е-е-вочку иска-а-ал...

Мы пели старые русские песни посреди нетронутого степного раздолья. Под нами долго светилась в отблесках вечерней зари излучина спокойной реки, над которой весело сновали проворные береговушки. На дальнем пологом заречье, в этом неохватном разливе трав да кустарников струились редкие тонкие дымки невидимых костров, словно одинокие путники, рассыпанные по древнему лику земли, подавали друг другу безмолвные летучие весточки. И не было среди нас больше ни начальников, ни подчиненных: мы сроднились, слились в каком-то тихом и праздничном восторге, как дети одной семьи за большим родительским столом. "А ну-ка вот эту, ребята?"; "Уходи на баса...", "А ты вторь"; "Не зарывайся!..".

Мы не заметили, как опустилась над нами короткая летняя ночь, как потух костер и остыли угли.

- Какая ночь, братцы! Какая ночь! - утирал слезы и громко всхлипывал Батурин. - В такую ночь все отдашь. Вот попроси чего-нибудь, попроси у меня, а?!

- Будет уж, Иван Палыч! Будет...

- Будет?! Ну нет, ребята! Мы еще споем... Мы еще повоюем.

И запевал отчаянно высоким голосом:

Не броди-и-ил с кистенем я в дремучем лесу,

Не лежа-а-а-ал я во рву в непроглядную но-о-очь...

1969