"Агнец" - читать интересную книгу автора (Мур Кристофер)

Глава 8

На второй день в Иерусалиме мы отправились к великому ребе Гиллелю. («Ребе» на иврите означает «учитель», по вы это и так знаете, правда?) Гиллелю, судя по виду, стукнуло уже лет сто, борода и волосы у него были седы и длинны, глаза — мутны, а зрачки подернулись молочной пенкой. От постоянного сидения на солнце его кожа выдубилась чуть ли не до черноты, а нос был длинный и крючковатый. В общем, он напоминал огромного слепого орла. Все утро он проводил занятия во внешнем дворе Храма. Мы сидели тихо, слушали, как он читает стихи Торы и толкует их, отвечает на вопросы и спорит с фарисеями, которые пытались сунуть Закон во всякую щелочку повседневного уложения жизни.

Под конец лекции Иаакан-верблюдосос, суженый моей возлюбленной Мэгги, спросил Гиллеля, грешно ли кушать яйцо, снесенное курицей в Шабат.

— Ты что — совсем остолоп? Да Господу совершенно пофиг, чем занимается курица в Шабат, нимрод! Она же курица! Вот если еврей снесет в Шабат яйцо, это, наверно, грех и будет. Тогда и придешь ко мне. А иначе не трать, блин, мое время, со своей белибердой. Теперь же пошел отседова, я жрать хочу, и мне пора вздремнуть. Все вы — валите к буйволу.

Джошуа глянул на меня и улыбнулся.

— Я от него не ожидал, — прошептал он.

— Нимрода на глаз определяет… эм-м… то есть на слух, — сказал я. (Нимрод — это был такой древний царь, он умер от удушья, поимев неосторожность перед своей охраной поразмышлять вслух, каково будет засунуть голову себе в зад.)

Пацанчик помоложе нас помог старику встать на ноги и повел его к воротам Храма. Я подбежал и взял священника за другую руку.

— Ребе, тут один мой друг пришел издалека, чтобы с тобой поговорить. Ты ему не поможешь?

Старик остановился.

— Ну и где этот твой друг?

— Вот он.

— А чего ж тогда он сам за себя не говорит? Ты от-куль такой, малец?

— Из Назарета, — сказал Джошуа. — Но родился я в Вифлееме. Меня зовут Джошуа бар Иосиф.

— А, ну да. Я с твоей матушкой разговаривал.

— Правда?

— Еще бы. Всякий раз, как они с твоим отцом в Иерусалим на праздник приходят, она со мной встречи добивается. Считает тебя Мессией.

Джош резко сглотнул.

— А я — он? Гиллель фыркнул:

— А что — хочется?

Джошуа посмотрел на меня, будто за подсказкой. Я пожал плечами.

— Не знаю, — наконец ответил Джош. — Я думал, мне это просто полагается.

— Ты тоже считаешь себя Мессией?

— Я не уверен, что должен об этом говорить.

— Умно, — вымолвил Гиллель. — Ты и не должен об этом говорить. Думай, что ты Мессия, сколько влезет, но сказать — ни-ни.

— Но если я им не скажу, как же они узнают?

— Вот именно. Если так хочется, можешь считать себя хоть пальмой, только никому об этом не рассказывай. Хоть стаей чаек — только об этом ни слова. Понял меня? А теперь мне кушать пора. Я стар, я проголодался, поэтому я пошел кушать, чтоб не умереть до ужина на пустой желудок.

— Но он же действительно Мессия, — сказал я.

— Во как? — Гиллель схватил меня за плечо, нащупал мою голову и заорал в самое ухо: — А что ты в этом понимаешь? Сопля невежественная! Тебе сколько? Двенадцать? Тринадцать?

— Тринадцать.

— Как ты вообще в тринадцать лет можешь чего-то соображать? Мне восемьдесят четыре, и то я ни хрена не знаю.

— Но ты ведь мудрый, — сказал я.

— Я мудр ровно настолько, чтобы понимать: я ни хрена не знаю. А теперь пошел отседова.

— Мне спросить у святая святых? — поинтересовался Джошуа.

Гиллель замахнулся, чтобы закатить Джошу оплеуху, но промазал почти на фут.

— Это ящик. Я его видел — когда еще мог видеть — и точно тебе говорю: это просто ящик. И еще знаешь что? Если в нем когда-то и были скрижали, то теперь их там точно нет. А поэтому, если хочешь поболтать с ящиком, валяй. К тому же тебя наверняка казнят за попытку пробраться в покой, где он стоит.

Казалось, из Джоша весь дух вышибло; я думал, он тут же грохнется в обморок. Как может величайший учитель всего народа Израилева так непочтительно отзываться о ковчеге Завета? Как может человек, явно знающий всю Тору наизусть, а также все учения, написанные после нее, утверждать, что он ни хрена не знает? Гиллель, похоже, уловил беспокойство Джоша.

— Слышь, малец, твоя матушка говорит, в Вифлеем какие-то мудрецы забредали — на тебя поглядеть, когда ты родился. Они наверняка чего-то знали — то, что другим неведомо. Не сходить ли тебе лучше к ним, а? У них и спросишь, как Мессией стать.

— Так ты, значит, сам ему не скажешь? — снова встрял я.

И снова Гиллель потянулся к Джошу — на сей раз без гнева. Нашел его щеку и погладил трясущейся ладонью.

— Не верю я, что Мессия явится, да мне сейчас уже и без разницы. Народ наш столько времени провел в рабстве или под пятой иноземных царей, что поди теперь разбирайся: может, воля Божья вовсе не в том, чтоб нам быть свободными? Кто может точно сказать, что Господь нами вообще интересуется, — помимо того, что разрешил нам жить на белом свете? Мне лично кажется, наплевать ему на нас и растереть. Ты вот что запомни, малец. Будь ты Мессией, будь ты ребе, да будь ты хоть простым крестьянином, вот самое главное, чему я могу тебя научить, и больше я ни шиша не знаю. Поступай с другими так, как хочешь, чтобы поступали с тобой. Запомнишь? Джошуа кивнул, и старик улыбнулся.

— Ступай искать своих мудрецов, Джошуа бар Иосиф.

Но мы остались в Храме, и Джош принялся доставать всех до единого священников, охранников и даже фарисеев, желая разузнать хоть что-нибудь о волхвах, которые приходили в Иерусалим тринадцать лет назад. Событие явно не настолько великое для публики, как для семейства Джоша: никто и понятия не имел, о чем он толкует.

За этим занятием прошло часа два, и под конец Джош уже практически орал на фарисеев:

— Их трое. Волхвы. Пришли потому, что увидели звезду над Вифлеемом. Пришли со златом, ладаном и миррой в руках. Ну давайте, вы же старые. Значит, мудрые должны быть. Думайте!

Что и говорить, такое обращение им пришлось не по нутру.

— Что за сопляк сомневается тут в нашей мудрости? Тору не знает, Пророков не знает — и туда же, укорять нас за то, что мы не упомнили каких-то бродяг.

Зря они это сказали. Никто не изучал Тору ревностнее. Никто лучше его не знал Писания.

— А ты спроси меня, фарисей, — сказал Джошуа. — Спроси что хочешь.

Если вдуматься, конечно, сейчас — несколько повзрослев, пожив, умерев и восстав из праха, — я понимаю: наверное, большего хамства, чем юный всезнайка, и представить себе невозможно. Разумеется, это возрастное — думать, что знаешь все на свете. Но теперь я сочувствую тем бедолагам, что взялись в тот день допрашивать Джошуа во дворе Храма. Тогда я, конечно, завопил:

— Покарай этих засранцев, Джош!

Он провел там несколько дней. Даже сходить поесть не захотел — я сбегал в город и притащил ему еды. Сначала его допрашивали фарисеи, но потом и кое-какие священники подтянулись из Храма — нет-нет да и вставить каверзный вопросик о каком-нибудь забытом еврейском царе или полководце. Джоша заставляли наизусть перечислять все генеалогии всех книг Библии, и он ни разу не запнулся. Я же оставил его спорить и бродил по Святому городу в поисках Мэгги, а когда понял, что мне ее не найти, — в поисках вообще каких-нибудь девчонок. Спал я в родительском лагере, полагая, что и Джош каждый вечер возвращается под отчий кров. Но я ошибался. Когда закончилось пасхальное пиршество и мы уже собирали манатки, к нам в панике прибежала Мария.

— Шмяк, ты Джошуа не видал?

Бедняжка была просто в отчаянии. Мне захотелось утешить ее, поэтому я раскрыл ей объятья, чтобы прижать к себе и успокоить.

— Мария, бедная, уймись. С Джошем все в порядке. Поди сюда, я тебя приголублю.

— Шмяк!

Я думал, она мне сейчас звезданет промеж глаз.

— Он в Храме. Господи, вот так захочешь проявить сострадание — и что получишь?

Но она уже унеслась прочь. Я нагнал их, когда она за руку выволакивала Джоша из Храма.

— Ты же насмерть нас перепугал.

— Должна была знать, что отыщешь меня ты в доме отца моего, — отбивался Джошуа.

— Нечего меня тут «отцом» попрекать, Джошуа бар Иосиф! Заповедь что говорит? Почитай отца своего и мать свою. А я сейчас что-то никакого почета не чувствую. Мог бы хоть записку прислать, зайти сказать, где ты будешь.

Джошуа посмотрел на меня умоляюще: выручай, мол, старик.

— Я честно пробовал ее утешить, Джош, но она и слушать ничего не захотела.

Позже я догнал их по дороге в Назарет, и Джошуа подманил меня поближе.

— Мама считает, что по крайней мере одного волхва найти можно, а уж он скажет, где искать остальных.

Мария кивнула:

— Одного звали Валтасар — черный такой, говорил, что он из деревни к северу от Антиохии. Он из той троицы один хоть как-то на иврите говорил.

Мне б ее уверенность. Хоть карт я в жизни не видел, «к северу от Антиохии» звучало как место большое, невнятное и жуткое.

— А еще что-нибудь на них есть?

— Да. Двое других пришли с Востока по Шелковому пути. Их звали Мельхиор и Гаспар.

— Значит, в Антиохию, — заключил Джошуа. Похоже, информация, полученная от матушки, его вполне удовлетворяла: будто, узнав имена волхвов, он, считай, их нашел. Но я сказал:

— Стало быть, ты собираешься идти в Антиохию, предполагая, что там кто-нибудь вспомнит человека, вроде бы жившего где-то на севере тринадцать лет назад?

— Не просто человека — волхва, — ответила Мария. — Богатого эфиопа. Как ты думаешь, их там сколько?

— Их там может вообще не оказаться — ты об этом подумала? Он уже умереть мог. Переехать в другой город.

— В таком случае, я ведь все равно уже буду в Антиохии, — сказал Джошуа. — И оттуда пройду по Шелковому пути и разыщу остальных.

Я ушам своим не поверил.

— Ты ж не один туда пойдешь.

— Один, разумеется.

— Но, Джош, ты беззащитен в этом мире. Ты ведь , только Назарет и знаешь, а тут люди нищие и глупые.

Не принимай на свой счет, Мария. Ты будешь, как… э-э… агнец среди волков. Тебе нужен я. Кому-то же надо за тобой присматривать.

— А что ты такого можешь, чего я не умею? На латыни говоришь ужасно, на греческом с большим трудом, а на иврите — с акцентом.

— Ну да. А если к тебе по дороге в Антиохию подойдет незнакомый человек и спросит, сколько у тебя с собой денег, ты ему что ответишь?

— В зависимости от того, сколько у меня с собой денег.

— Нет тут никакой зависимости. У тебя даже на корку хлеба не хватит. И вообще ты бедный побирушка.

— Но это же неправда.

— Вот именно.

Мария приобняла сына за плечи:

— Он дело говорит, Джошуа.

Джош наморщил лоб, словно задумался, но я точно знал — он рад слышать, что я хочу пойти с ним.

— Когда выходим?

— Когда, Мэгги говорила, у нее свадьба?

— Через месяц.

— Значит, до нее. Я не хочу тут быть, когда это случится.

— Я тоже, — сказал Джошуа.

Поэтому следующие несколько недель мы готовились к путешествию. Мой отец решил, что я совсем спятил, а мать явственно обрадовалась, что в доме освободится хоть немного места. Кроме того, все были довольны, что собирать деньги на невесту мне придется не сразу.

— Так сколько тебя не будет? — спросила мать.

— Не знаю. До Антиохии идти вообще-то не так долго, но бог весть сколько мы там пробудем. Потом пойдем по Шелковому пути, а это, наверное, длинная дорога. Не видел я, чтоб у нас тут поблизости шелка росли.

— Так возьми шерстяную тунику — вдруг холодно? Вот и все мамино напутствие. Ни «Зачем ты идешь?», ни «Чего ищешь?». Просто: «Возьми шерстяную тунику». Вот же господи… Отец поддержал меня больше.

— Я могу дать немного денег на дорогу, или можем купить тебе осла.

— Наверное, деньгами лучше. Осел нас двоих не снесет.

— А кого это вы там искать собрались?

— Волхвов, похоже.

— А с волхвами вам нужно поговорить зачем?

— Затем, что Джош хочет понять, как ему быть Мессией.

— А, ну да. И ты веришь, что Джош — Мессия?

— Да, но это не главное. Главное — он мой друг. Не могу же я его бросить.

— А если он не Мессия? Что, если вы найдете этих своих волхвов и они тебе скажут, что никакой он не особенный, а просто обычный парнишка?

— Ну, в таком случае ведь я ему там еще сильнее понадоблюсь, правда?

Отец рассмеялся:

— Да уж наверняка. Главное — возвращайся, Левий, и не забудь привести обратно своего друга Мессию. Теперь на Песах придется три места за столом оставлять. Одно для Илии, одно для моего потерянного сына, и одно — для его кореша Мессии.

— Только не сажай Джоша рядом с Илией. Если эти парни заведутся на религию, никому от них покоя не будет.

И случилось так, что лишь за четыре дня до свадьбы Мэгги мы Джошем смирились с тем, что одному из нас придется сказать ей: мы уходим. Спорили мы весь день, но выпало мне. Я видел, как Джошуа давил в себе такие страхи, что и взрослый вряд ли выдержит, но нести плохую новость Мэгги было ему не под силу. Я взял эту задачу на себя и притом постарался, чтобы у Джоша сохранились остатки достоинства:

— Ссыкло!

— Ну как я могу ей сказать, что мне больно видеть, как она выходит за эту жабу?

— Во-первых, подобным сравнением ты оскорбляешь всех жаб повсеместно, а во-вторых, почему ты считаешь, что мне это сделать легче?

— Потому что ты круче.

— Ой, вот только этого не надо, а? Кувыркаться тут и думать, что я не замечу, как ты мной манипулируешь? Она обязательно расплачется. А я терпеть не могу, когда она плачет.

— Я знаю, — сказал Джош. — Мне тоже больно. Очень. — И он возложил руку мне на голову, и я почувствовал себя лучше и гораздо сильнее.

— Только не пробуй на мне эту свою абракадабру, «Сын Божий». Ты все равно ссыкло.

— Если так, то пусть так оно и будет. Так и запишем.

Мэгги занималась постирушкой на площади с кучкой других теток. Внимание я привлек, запрыгнув на плечи своего дружбана Варфоломея, который злорадно обнажался, к вящему зрительскому удовольствию жен назарейских. Неуловимым кивком я показал Мэгги, что нам нужно встретиться наедине за ближайшей рощицей финиковых пальм.

— Вон за теми пальмами? — крикнула Мэгги.

— Ага, — ответил я.

— И дурачка с собой приведешь?

— Не-а.

— Ладно, — сказала она, отдала стирку младшей сестренке и резво поскакала к рощице.

Я удивился: свадьба так близка, а она еще и улыбается. Мэгги обняла меня, и я почувствовал, как все лицо мне залило краской, — не знаю, от стыда или от любви. Как будто между ними есть разница.

— Ну что ж, у тебя хорошее настроение, — сказал я.

— А с чего ему плохим быть? Я перед свадьбой их всех гоняю в хвост и в гриву. Кстати, о свадьбе. А что вы мне подарите? Дарите что-нибудь получше, чтоб выходить замуж не так обидно было.

Она так радовалась, и в голосе ее звенели музыка и смех. Чистая Мэгги. Но мне пришлось отвернуться.

— Эй, я же пошутила, — сказала она. — Не надо мне ничего дарить.

— Мы уходим, Мэгги. Нас не будет у тебя на свадьбе. Она схватила меня за плечо и развернула лицом к себе.

— Уходите? Вы с Джошуа? Вообще уходите?

— Да, еще до свадьбы. Идем в Антиохию, а оттуда — дальше на восток, по Шелковому пути.

Она ничего не ответила. На глаза ей навернулись слезы, да я и сам чувствовал, что вот-вот расплачусь. На этот раз отвернулась она.

— Надо было, конечно, раньше сказать, я знаю, но вообще-то мы решили только на Песах. Джошуа хочет найти волхвов, которые приходили к нему на день рожденья, а я иду с ним, потому что должен.

Она развернулась ко мне:

— Должен? Ты должен? Ничего ты не должен. Ты можешь остаться и быть мне другом, и прийти ко мне на свадьбу, и тайком прибегать ко мне поболтать сюда или на виноградники, и мы будем смеяться и дразниться, и как ни ужасно выходить за Иаакана, у меня хоть такое будет. По крайней мере, у меня будет хоть такое!

Я понял, что в любую секунду меня вывернет наизнанку. Мне хотелось сказать ей, что я останусь, что буду ждать, что если мне выпадет малейшая возможность не превращать ее жизнь с мужем-уродом в пустыню, надежда во мне не угаснет. Мне хотелось сделать все, что я могу, лишь бы чуточку унять ее боль, — а там пускай Джошуа один идет куда глаза глядят. Но, подумав об этом, я понял, что Джошу сейчас — наверняка точно так же, как и мне, поэтому сказал только:

— Прости меня.

— А Джошуа? Он что, даже попрощаться не придет?

— Он хотел, но не смог. То есть я тоже не могу. Мы оба не можем смотреть, как ты выходишь за Иаакана.

— Трусы. Вы друг друга стоите. Можете прятаться друг за дружкой, как греки какие. Иди отсюда. Уйди от меня, и все.

Я хотел было придумать, что бы еще сказать, но в черепушке у меня кипел бульон смятения, и я ушел, повесив голову. Я уже почти пересек площадь, когда Мэгги меня догнала. Я услыхал ее шаги и обернулся.

— Передай ему, чтобы пришел за синагогу, Шмяк. В ночь перед свадьбой, через час после заката.

— Я не уверен, Мэгги, что он…

— Передай, — сказала она. И побежала к колодцу, не оглядываясь.

И я передал это Джошуа, и в ночь перед свадьбой, в ночь перед тем, как нам пуститься в странствие, Джош собрал хлеба и сыра, взял мех с вином и велел мне ждать его под финиковыми пальмами на площади, где мы и разделим трапезу.

— Ты должен пойти, — сказал Джошуа.

— Я и так иду. Утром, с тобой вместе. Ты что, думал, я струшу?

— Не туда. Сегодня. К Мэгги. Я не могу.

— Что? Я хотел сказать — почему?

Конечно, сердце мое разбилось, когда Мэгги захотела встретиться с Джошем, а не со мной, но с таким положением дел я уже смирился. Как будто вообще можно смириться с разбитым сердцем.

— Ты должен меня заменить, Шмяк. Луны сегодня почти нет, а размеры у нас примерно одинаковые. Главное — много не говори, и она подумает, что ты — это я. Может, не такой умный, как обычно, но это можно списать на преддорожные хлопоты.

— Нет, я очень хочу увидеть Мэгги, но ей-то хочется увидеть тебя. Почему б тебе все же самому не сходить?

— Ты в самом деле не понимаешь?

— Вообще-то не очень.

— Тогда придется поверить мне на слово. Сам увидишь. Ты можешь сделать это для меня, Шмяк? Занять мое место, притвориться мной?

— Но это же будет вранье. А ты никогда не врешь.

— Какие мы вдруг стали праведные. Мне и не придется. Врать будешь ты.

— А. Ну тогда я пошел.

Но на вранье времени просто не осталось, В ту ночь стояла такая темень, что я на ощупь пробирался по деревне при свете звезд, и, едва завернул за угол нашей маленькой синагоги, на меня обрушилась волна ароматов — сандал, девичий пот, лимон, теплая кожа, — влажные губы залепили мне рот, руки обхватили мою спину, а ноги — мои бедра. Я упал спиной на землю, и в голове моей вспыхнул яркий свет, а весь прочий мир остался лишь в ощущениях — касания, запаха и Бога. Там, на голой земле за синагогой, мы с Мэгги отдались тем страстям, что вынашивали в себе много лет: моей страсти к ней, а ее — к Джошу. То, что мы оба не ведали, что творим, ничего не меняло. Все было чистым, и все случилось, и было это великолепно. И, завершив, мы лежали с нею, держа друг друга в объятьях, полуодетые, запыхавшиеся, потные, и Мэгги сказала:

— Я люблю тебя, Джошуа.

— Я люблю тебя, Мэгги, — ответил я. И она слегка разжала кольцо своих рук.

— Я не смогла бы выйти за Иаакана, не… я не смогла бы отпустить тебя, не… сказав тебе об этом.

— Он знает, Мэгги.

Тут она совсем от меня отстранилась.

— Шмяк?

— Ой-ёй…

Мне показалось, она сейчас завопит, вскочит и убежит, сделает сотню разных вещей, что скинут меня с небес в преисподнюю, но через секунду она вновь прижалась ко мне.

— Спасибо, что ты здесь, — сказала она.

Мы вышли на рассвете, и наши отцы проводили нас до самых врат Сефориса. При расставании мой дал мне молоток и зубило, чтобы я положил себе в котомку.

— С ними всегда сможешь заработать на еду, где бы ни оказался.

Иосиф дал Джошуа деревянную миску.

— Из нее всегда сможешь есть то, что заработает Шмяк. — И он подмигнул мне.

У врат Сефориса я в последний раз поцеловал отца. У врат Сефориса мы расстались с отцами и вышли в мир, чтобы отыскать в нем трех мудрецов.

— Возвращайся, Джошуа, и освободи нас, — крикнул нам в спину Иосиф.

— Ступай с Богом, — сказал мой отец.

— Ступаю, ступаю, — крикнул в ответ я. — Вот он тут рядом.

А Джошуа ничего не сказал — и не говорил, пока солнце не поднялось по небосводу и мы не остановились передохнуть и испить воды.

— Ну? — спросил Джош. — Она догадалась, что это ты?

— Да. Не с самого начала, но до того, как мы расстались. Она все поняла.

— Рассердилась на меня? — Нет.

— Рассердилась на тебя? Я улыбнулся:

— Нет.

— Пес! — сказал он.

— Знаешь, Джош, вообще-то надо было спросить ангела, что он хотел сказать своим «ты не познаешь ни единой женщины». Это ведь самое важное.

— Теперь ты понял, почему я не мог к ней пойти.

— Да. Спасибо.

— Мне ее не хватает, — сказал Джош.

— Ты себе не представляешь, — сказал я.

— Все подробности. Я хочу знать все подробности.

— Но тебе их знать не полагается.

— Ангел не это имел в виду. Рассказывай.

— Не сейчас. У меня еще на руках ее запах. Джошуа пнул ком глины.

— Я злюсь на тебя, я рад за тебя или я ревную? Не знаю. Выкладывай!

— Джош, вот сейчас впервые, сколько себя помню, я счастлив, что я — твой друг, а не ты сам. Можно, я еще немного порадуюсь?

Теперь, вспоминая ту ночь с Мэгги за синагогой, когда мы остались вместе до самого утра, когда любили друг друга снова и снова и, наконец, уснули голышом на кучке нашей одежды, — теперь, когда я вспоминаю об этом, мне хочется сбежать отсюда, из этой комнаты, от этого ангела и от его работы, найти озеро поглубже, нырнуть в него и спрятаться от ока Господня в темном иле на самом дне.

Странно.