"Агнец" - читать интересную книгу автора (Мур Кристофер)

Глава 9

Путешествие. Странствие. Поиск волхвов.

Сначала мы отправились на побережье. Ни Джошуа, ни я раньше моря не видели, поэтому, как только мы перевалили гору у самой Птолемаиды и перед нами раскинулась безбрежная синь Средиземноморья, Джош упал на колени и вознес хвалы отцу своему.

— Отсюда край света можно увидеть, — сказал Джошуа.

Я прищурился от слепящего солнечного света и попробовал действительно высмотреть его край.

— Похоже, он закругляется, — сказал я.

— Чего? — Джош обшарил взглядом горизонт, но никакой кривизны, кажется, не заметил.

— Край света выглядит скругленным. Наверно, он и есть круглый.

— Кто круглый?

— Свет. Мне кажется, мир — круглый.

— Конечно, круглый. Как тарелка. Дойдешь до края — можно упасть. Это любой моряк знает, — изрек Джошуа с непререкаемым авторитетом.

— Да не как тарелка круглый, а как шар.

— Не говори глупостей. Если бы мир был круглый, как шар, мы бы с него соскальзывали.

— А если он липкий? — возразил я.

Джошуа поднял ногу и осмотрел подошву сандалии. Перевел взгляд на меня, потом — на землю.

— Липкий?

Я исследовал собственную подошву, надеясь, вероятно, обнаружить клейкие сопли, вроде плавленого сыра, что удерживали бы меня на земле. Когда твой лучший друг — Сын Божий, устаешь проигрывать ему все споры.

— Если этого не видно, еще не значит, что мир не липкий.

Джошуа закатил глаза.

— Лучше пошли купаться. — И он ринулся с горы вниз.

— А как же Бог? — спросил я. — Его же ты не видишь. Джош остановился на полпути и простер руки к сиянию аквамаринового моря:

— Правда, что ли?

— Паршивый аргумент, Джош. — И я побежал по склону за ним, крича на ходу: — Если не будешь стараться, я больше не буду с тобой спорить. А может, липкость — как Бог? Сам же знаешь, как он бросает наш народ и продает его в рабство каждый раз, когда мы перестаем в него верить. Может, и липкость такая же. Перестанешь верить, что она есть, — сразу в небо улетишь.

— Хорошо, что тебе есть во что верить, Шмяк. Я ныряю.

Джош побежал по пляжу, скидывая на ходу одежду, а потом голым прыгнул в волны прибоя.

Позже, до тошноты наглотавшись соленой воды, мы направились по берегу к Птолемаиде.

— Я не думал, что оно такое соленое, — сказал Джошуа.

— Ну да, — подтвердил я. — По виду и не скажешь.

— Ты еще сердишься на меня? Что мне твоя теория круглой и липкой земли не понравилась?

— Я и не рассчитывал, что ты поймешь, — ответил я, стараясь, чтобы прозвучало солидно и по-взрослому. — Ты ведь у нас девственник и все такое.

Джош остановился, схватил меня за плечо и развернул к себе.

— Всю ночь, которую ты провел с Мэгги, я молился отцу своему, чтобы изгнать мысли о вас. И он не ответил мне. Это как засыпать на терновой постели. С тех пор как мы ушли оттуда, я пытался забыть, а ты снова и снова швыряешь мне это в лицо.

— Ты прав, — ответил я. — Я не учел, какие девственники чувствительные.

И тут еще раз — но далеко не последний — Князь Мира заехал мне в глаз. Костлявый кулак каменотеса рассек всю правую бровь. Ударил он гораздо сильнее, чем раньше. Помню белых чаек в небе надо мной, перышки облаков. Помню, как пена прибоя плескала мне в лицо, забивая уши песком. Помню, как думал: надо бы встать и двинуть Джоша по башке как следует. Помню, думал: но вот встану я и Джош ударит меня снова. А поэтому я еще немного полежал и подумал.

— Ну и чего ты хочешь? — наконец спросил я — распростертый перед ним, мокрый и весь в песке. Он возвышался надо мной, сжимая кулаки.

— Если ты постоянно будешь мне напоминать, то расскажи все в подробностях.

— Это можно.

— И ничего не упускай.

— Ничего?

— Я должен знать, смогу ли я понять грех.

— Ладно, только можно, я встану? У меня все уши песком забило.

Он помог мне подняться на ноги, и, входя в приморский город Птолемаиду, я обучал Джошуа сексу.

По узким каменным улочкам, меж высоких каменных стен.

— Ну, во-первых, все, чему учат нас ребе, не вполне точно.

Мимо людей, что сидели у своих домов и чинили сети. Детишки торговали померанцевым соком в чашках, женщины развешивали рыбу на просушку от одного окна к другому.

— Например, ты же помнишь ту часть, когда Лото-ва жена превращается в соляной столп, а его дочери напиваются пьяными и прелюбодействуют с ним?

— Ну да — это после уничтожения Содома и Гоморры.

— Ну так вот: там все не так плохо, как кажется, — сказал я.

Мимо финикиянок — они пели и толкли муку из сушеной рыбы. Мимо испарительных прудов, из которых детишки вышкрябывали соль и ссыпали ее в мешки.

— Но прелюбодеяние — грех, а прелюбодеяние со своими дочерьми… ну, это… не знаю, это двойной собачий грех.

— Да, но если на секундочку отставить это в сторону и сосредоточиться на двух молоденьких девчонках. .. В таком аспекте все выглядит совсем, совсем неплохо.

— А.

Мимо торговцев фруктами, хлебом и маслом, пряностями и благовониями — они громко расхваливали качество и волшебство своих товаров, причем с гарантией. В те дни волшебство на продажу выставлялось грудами.

— А Песнь Песней — это уже гораздо теплее. Можно понять, зачем ему понадобилась тысяча жен. Вообще-то, раз ты у нас Сын Божий и все такое, не думаю, что тебе трудно будет окучить столько девчонок. Ну, то есть, когда разберешься, что тебе делать.

— А много девчонок — это хорошо?

— Ну ты и простофиля, скажу я тебе.

— Я думал, ты будешь конкретнее. Какая связь между Мэгги и Лотом с Соломоном?

— Я не могу рассказать тебе о нас с Мэгги, Джош. Просто не могу — и все.

Мы как раз проходили мимо кучки продажных женщин, собравшихся у дверей постоялого двора. Лица их были размалеваны, юбки разрезаны с боков так, что видны блестящие от масла ноги. Девки призывали нас на разных языках и производили пальцами разные танцы, пока мы шли мимо.

— Что они, к чертовой матери, долдонят? — спросил я у Джоша. Ему языки давались легче. Мне показалось, говорили на греческом.

— Они говорят что-то о том, как им нравятся еврейские мальчики, потому что без крайней плоти мы лучше понимаем язык женщин.

И он посмотрел на меня так, словно ждал опровержения или подтверждения.

— Сколько у нас денег? — спросил я.

На постоялом дворе гостям для ночлега сдавали комнаты, стойла и закутки под самой крышей. Мы сняли два соседних стойла — роскошь, конечно, в нашем положении, но крайне важная для образования Джоша. В конце концов, мы и в странствие-то пустились разве не для того, чтобы он всему научился и занял свое законное место Мессии?

— Я не уверен, что мне можно смотреть, — сказал Джошуа. — Помнишь, как Давид бегал по крышам и вдруг засек Вирсавию в ванне? Оттуда весь клубок греха и размотался.

— Но слушать-то — не проблема.

— Мне кажется, все-таки это не одно и то же.

— А ты уверен, что сам не хочешь попробовать, Джош? То есть ангел же так ничего внятного и не сказал, можно тебе с женщиной или нет.

Честно говоря, я и сам немного боялся. Мой опыт соития с Мэгги — едва ли подходящая квалификация для общения со шлюхами.

— Нет, давай ты сам. Просто описывай, что творится и каково тебе при этом. Я должен понять грех.

— Ну ладно, если настаиваешь.

— Спасибо, что ты для меня так стараешься, Шмяк.

— Не просто для тебя, Джош. Для всего нашего народа.

Вот так у нас и оказалось два стойла. Джош будет в одном, а в другое я приведу продажную девку по собственному выбору и оттуда наставлю своего друга в тонком искусстве прелюбодеяния.

На улице я принялся выбирать ассистентку по педагогике. Постоялый двор оказался восьмишлюшеч-ным, если гостиницы вообще чем-то измеряются. (Я уже понял, что теперь постоялые дворы меряют звездами. Вот сейчас мы — в четырехзвездочной гостинице. Обменного курса шлюх на звезды я не знаю.) Как бы то ни было, у входа стояло восемь шлюх. По возрасту они колебались от чуть старше нас до гораздо старше наших матерей. Кроме того, на выбор предлагался ассортимент форм и размеров. Общим у них было одно: все крайне размалеваны и хорошо смазаны.

— Они все такие… гадкие на вид.

— Они — шлюхи, Шмяк. На вид они и должны быть гадкими. Выбирай.

— Пойдем-ка лучше поглядим на каких-нибудь других шлюх.

Мы стояли за несколько дверей от продажных женщин, но они прекрасно знали, что мы прицениваемся. Я подошел и остановился перед одной особенно высокой шлюхой и спросил:

— Прошу прощения, ты не знаешь, где тут можно найти какую-нибудь другую партию шлюх? Не принимай это на свой счет, но просто мы с моим другом…

И тут она расстегнула блузку, обнажив полные груди, блестевшие от масла и чешуек слюды, откинула полу юбки и подступила ко мне, длинной ногой скользнув мне за спину. Я почувствовал, как жесткие волосы у нее между ног трутся о мое бедро, нарумяненный сосок вжимается мне в щеку, — и в тот же миг крепчайший сухостой восстал из моего тела.

— Вот эта нам как раз подойдет, Джош.

Остальные шлюхи взвыли сиренами восторга, когда мы уводили от них свою добычу. (Как вы знаете, сирена — это звук, который издает «скорая помощь». Вам может показаться нездоровым, что у меня эрекция возникает всякий раз, когда такая машина проезжает под окнами, только если вы не знаете историю «Шмяк нанимает шлюху».) Звали ее Сефь. На полторы головы меня выше, кожа — цвета спелого финика, в карих глазах — золотистые искорки, а волосы такие черные, что в слабом свете стойла отливали синевой. Устроена она была для шлюхи идеально: широкая там, где шлюхам полагается ширина, и узкая там, где им надо быть узкими, лодыжки и шея тонкие, совесть прочная, сама — бестрепетна и целеустремленна, как только ей заплатят. Сефь родилась в Египте, но выучила греческий и немного латынь, дабы смазывать поршни своего ремесла. Наша ситуация требовала более творческого подхода, нежели она рассчитывала, но, тяжело вздохнув, она пробормотала что-то типа: « Ебешься с евреем , так подвинься, чтоб и его вине места хватило». А потом сама втащила меня в стойло и закрыла воротца. (Да, в стойлах держали настоящий скот. Напротив Джоша, например, жил осел.)

— Ну? И что она делает? — спросил Джошуа.

— Снимает с меня одежду.

— А теперь?

— Снимает с себя одежду. Ой, есусе. А-ай!

— Что? Вы уже прелюбодействуете?

— Нет. Она трется всем своим телом обо все мое тело. Легонько так. А если я шевелюсь, лупит меня по физиономии.

— И как тебе?

— А ты как думаешь? Когда тебя лупят по физиономии, ощущение такое же. Недоумок.

— Я не о том. Как тебе ее тело? Чувствуешь себя грешником? Похоже, что о тебя трется сам Сатана? Ты сгораешь на медленном огне?

— Ну, примерно. Ты все правильно понимаешь.

— Врешь.

— Оу ай!

Затем Джошуа сказал что-то по-гречески, чего я не совсем уловил, а шлюха ему ответила — ну, как бы.

— Что она сказала? — спросил Джош.

— Не знаю. Видишь ли, я не очень силен в греческом.

— Я тоже. Я не понял, что она сказала.

— У нее рот занят. Она приподнялась.

— Уже нет, — сказала она по-гречески.

— Эй, а я понял!

— Она держала тебя во рту?

— Ага.

— Какая гнусность.

— Но ощущение вовсе не гнусное.

— Правда?

— Ага, Джош, и я должен тебе сказать, это поистине… о господибожемой!

— Что? Что случилось?

— Она одевается.

— Вы уже нагрешились? И всё?

Шлюха сказала что-то по-гречески, и я опять не понял.

— Что она говорит? — спросил я.

— За те деньги, что мы ей дали, с тебя хватит.

— И как — теперь ты понял, что такое прелюбодеяние?

— Не очень.

— Ну так дай же ей еще денег, Джошуа. Мы останемся здесь, пока ты не научишься всему, что должен знать.

—Ты хороший друг, раз согласен так ради меня страдать.

— Не стоит благодарности.

— Нет, правда, — сказал Джошуа. — Больше самого себя возлюбил ты друга своего.

— Хорошо сказано, Джош. Запомни — потом пригодится.

И тут заговорила шлюха:

— Ты хочешь знать, паренек, каково мне это все? Как работа. Если хочешь, чтобы что-то получилось, —плати. Вот каково мне это все.

(Это мне Джошуа потом перевел.)

— Что она сказала? — спросил я.

— Ей потребна плата за грех.

— И сколько?

— В данном случае — три шекеля.

— По рукам. Уплати же ей.

Сколько бы я ни пытался — а я пытался, — похоже, никак не удавалось втолковать Джошу то, что он хотел знать. За следующую неделю я сменил еще примерно полдюжины шлюх и спустил большую часть наших дорожных средств, но он все равно не понимал. Может, предположил я, как раз этому среди прочего должен научить Джоша волхв Валтасар. А сказать по правде, мне стало жечь краник, когда я писал, и очень хотелось сделать перерыв в обучении моего друга тонкому искусству прегрешенья.

— Если мы направимся в Селевкию морем, это меньше недели, а оттуда день пешего пути до Антиохии, — сообщил Джошуа, поговорив с моряками, которые выпивали на постоялом дворе. — А посуху — от двух до трех недель.

— Значит, морем, — сказал я. Смелое решение, если учесть, что я в жизни не ступал на корабельную палубу.

Мы нашли широкое римское торговое судно с задранной кормой — оно отплывало в Таре. А по пути заходило во все порты, включая Селевкию. Капитаном был жилистый востролицый финикиец по имени Тит Инвенций. Он утверждал, что в море вышел в четыре года и пару раз сплавал до края света — пока у него яйца не отвалились, хотя какая связь, я так и не понял.

— Что вы умеете? Чем занимаетесь? — спросил нас Тит из-под своей широченной соломенной шляпы.

Он наблюдал за рабами, грузившими в трюмы кувшины вина и масла. Глаза у Тита были как черные бусины — они прятались в морщинистых пещерах. Еще и не так сощуришься, если всю жизнь на солнце смотреть.

— Ну, я — каменотес, а вот он — Сын Божий, — ухмыльнулся я. Мне взбрендило, что так мы будем выглядеть разнообразнее, чем просто два каменотеса.

Тит сдвинул соломенную шляпу на затылок и смерил Джошуа взглядом:

— Сын Божий, значит? И как доход? Джош хмуро глянул на меня.

— Я знаю каменное и плотницкое дело, и у нас обоих — сильные спины.

— На борту мало пользы от каменотесов. А в море раньше выходили?

— Да, — ответил я.

— Нет, — ответил Джош.

— Он в тот день болел, — сказал я. — А я выходил в море.

Тит хохотнул.

— Отлично. Значит, поможете кувшины грузить. В Сидон я везу партию свиней, и если вы не дадите им взбеситься или подохнуть в этой жаре, может, от вас какая польза и будет. Но я и плату с вас возьму.

— Сколько? — спросил Джош.

— А сколько у вас есть?

— Пять шекелей, — ответил я.

— Двадцать шекелей, — ответил Джошуа.

Я ткнул Мессию под ребра так, что его скрючило.

— Десять шекелей, — сказал я. — По пять с носа — я вот что имел в виду.

Такое чувство, что торговался я с самим собой, и притом не очень успешно.

— Стало быть, десять шекелей плюс любая работа, которую я вам найду. Но если сблевнете мне на палубу, полетите за борт, ясно? Десять шекелей — или идите пешком.

— Воистину, — сказал я и поволок Джоша по причалу туда, где рабы таскали кувшины.

Отойдя от капитана Тита подальше, Джошуа сказал:

— Надо сообщить ему, что мы евреи. Мы же не можем возиться со свиньями.

Я схватил за ушки огромный кувшин с вином и потащил его к судну.

— Это ничего. Они ж римские свиньи. Им все равно.

— А, ну тогда ладно. — И Джош тоже подхватил кувшин себе на спину. Тут до него дошло, и он снова опустил его на плиты. — Не, погоди — ничего не ладно.

Следующим утром, с приливом, мы отплыли: Джошуа, я, команда из тридцати человек, Тит и полсотни предположительно римских свиней.

Пока мы не отчалили — а Джош и я сидели на одном длинном весле — и не вышли из гавани; пока не высушили весла и за нашими спинами над палубой брюхом прожорливого джинна не надулся огромный квадратный парус; пока мы с Джошем не забрались на высокую корму, где Тит управлял одним из двух длинных рулей, и я не оглянулся к земле и не понял, что не просто не вижу города, а не замечаю вообще ни единого проблеска суши на горизонте, — до тех пор я и понятия не имел, что во мне глубоко затаился страх мореплавания.

— Мы слишком далеко отошли от земли, — сказал я. — Очень и очень далеко. Ты бы рулил поближе к земле, Тит. — И я показал в общем направлении суши, на тот случай, если Тит не уверен, куда ему следует рулить.

Ну ведь логично, как вы считаете? То есть я же родился в безводной местности, на континенте, где даже реки — просто влажные канавы. Народ мой родом из пустыни. Море пересекал единственный раз, и то пешком. Плавать по нему… ну, в общем, противоестественно.

— Если б Господь хотел, чтобы мы плавали по морям, мы бы рождались… э-э, с мачтами, — сказал я.

— Глупее ты ничего не мог ляпнуть, — сказал Джошуа.

— Плавать умеешь? — спросил Тит.

— Нет, — ответил я.

— Умеет, — сказал Джошуа.

Тит схватил меня за шиворот и швырнул с кормы в море.