"Девушки со скромными средствами" - читать интересную книгу автора (Спарк Мюриэл)

ГЛАВА 3

Любовь и деньги были самыми животрепещущими темами во всех комнатах и спальнях Клуба. На первом месте стояла любовь, деньгам отводилась вспомогательная роль: они были необходимы, чтобы поддерживать на должном уровне внешний вид и приобретать талоны на одежду по официальным ценам черного рынка – восемь талонов за фунт стерлингов.

Клуб занимал просторное здание в викторианском стиле; раньше оно принадлежало частному лицу, и все интерьеры сохранились с тех пор почти без переделок. Планировкой здание ничем не отличалось от большинства женских пансионов – недорогих, но приличных, во множестве появившихся в результате женской эмансипации. Клуб принцессы Тэкской никогда не был для девушек просто гостиницей, разве что в минуты душевного разлада, который самые юные из них испытывали, когда их бросали возлюбленные.

В подвале помещалась кухня, прачечная, кочегарка и склад угля. На первом этаже располагались административные помещения, столовая, общий зал и гостиная, недавно оклеенная грязно-коричневыми обоями. Эти злополучные обои были совсем некстати обнаружены в недрах одного из шкафов, а не случись этого, стены в гостиной остались бы серыми в полоску, как и в других помещениях.

Молодые люди могли на правах гостей обедать в Клубе за два с половиной шиллинга. Разрешалось также принимать гостей в общем зале, на смежной с ним открытой террасе и в гостиной, которая теперь так удручала всех своими грязно-коричневыми обоями, – девушки еще не знали, что пройдет несколько лет – и многие из них оклеят стены собственных квартир обоями сходного цвета: к тому времени он войдет в моду.

Выше, на втором этаже, там, где раньше, при богатом владельце, располагался огромный бальный зал, теперь был огромный дортуар. Каждое спальное место в нем было отгорожено занавесками. Здесь жили совсем молоденькие девушки – от восемнадцати до двадцати лет, – которые не успели еще отвыкнуть от школьных дортуаров сельской Англии и в такой обстановке чувствовали себя как рыба в воде. Девушки со второго этажа были еще неискушенны в обсуждении мужчин. В их разговорах все вертелось вокруг того, хорошо ли молодой человек танцует и есть ли у него чувство юмора. Предпочтение отдавалось военно-воздушным силам, а кавалеры «Креста за летные заслуги» были и вовсе вне конкуренции. Участие в битве за Англию [8] старило мужчину в глазах девушек, живших на втором этаже в сорок пятом году. Дюнкерк [9] тоже ассоциировался у них чуть ли не с поколением отцов. Популярностью пользовались герои Нормандской операции [10], которые, развалившись в мягких креслах, сидели в гостиной. И в свою очередь вовсю развлекали девушек: – Вы слышали историю о том, как два кота ездили в Уимблдон? Значит, так, один кот уговорил другого поехать в Уимблдон на теннисный матч. Посмотрели они несколько сетов, и тут второй кот говорит: «Ну и скучища! Не пойму, что ты нашел в этом теннисе». А первый отвечает: «Видишь ли, мой папа – первая ракетка среди рэкетиров».

– Ой, не могу! – взвизгивали девушки и соответственно покатывались со смеху.

– Но это еще не все. Позади котов сидел один полковник. Он приплелся на теннис, потому что шла война и ему нечем было заняться. Так вот, рядом с этим полковником сидел его пес. Когда коты стали разговаривать, пес поворачивается к полковнику и говорит: «Слыхал, что болтают эти два кота впереди?» – «Отстань, – отвечает полковник, – не мешай смотреть». – «Молчу, – говорит пес как ни в чем не бывало, – просто я думал, тебе будет интересно послушать говорящих котов».

– Нет, правда, – раздавался потом в дортуаре всплеск щебетания, – какое потрясающее чувство юмора! – Словно это были проснувшиеся поутру птицы, а не отходящие ко сну девушки, потому что: «Нет, правда, какое потрясающее чувство юмора!» – можно было бы различить через пять часов в гармоническом птичьем гомоне парка, если бы только кто-нибудь прислушался.

Этажом выше дортуара находились жилые комнаты персонала и спальни на несколько человек для тех, кому было по средствам поселиться там, а не в дортуаре. Эти двух-четырехместиые спальни обычно занимали девушки, остановившиеся в Клубе проездом, или временные члены Клуба, подыскивающие себе квартиру или комнату. Здесь же, на третьем этаже, вот уже восемь лет жили две старые девы – Колли и Джарви – вдвоем в одной комнате: они откладывали деньги на старость.

А на следующем этаже собралось, словно сговорившись, большинство тех, чьим уделом должно было стать безбрачие, – перезрелые флегматичные девственницы разного возраста: те, что уже решили не выходить замуж, и те, кому рано или поздно предстояло принять такое решение, хотя они пока еще этого и не осознали.

Здесь, на четвертом этаже, раньше было пять больших спален, потом их перестроили и получилось десять маленьких. В них и жили эти девицы – от сравнительно молодых недотрог, в ком так никогда и не суждено было проснуться женщине, до высокомерных, приближающихся к тридцатилетнему возрасту особ, слишком неусыпно бдительных, чтобы когда-нибудь поддаться мужчине. На том же этаже была комната Грегги, третьей старой девы. Грегги была наименее чопорной и самой добродушной из всех обитательниц четвертого этажа.

Здесь же находилась комната помешанной Полины Фокс, имевшей обыкновение время от времени с особым тщанием наряжаться в длинные вечерние платья, к которым ненадолго вернулись в первые годы после войны. Она распускала по плечам волнистые волосы и надевала длинные белые перчатки. В такие вечера она, по ее словам, отправлялась ужинать со знаменитым актером Джеком Бьюкененом. Никто не выражал в этом сомнения, и ее помешательство никому не бросалось в глаза.

На четвертом этаже была и комната Джоанны Чайлд, откуда доносился ее голос, когда она упражнялась в декламации, если общий зал был занят.Все весенние цветы

Аромат свой льют над гробом…

На самом верхнем, пятом, этаже обитали самые привлекательные, самые искушенные в житейских делах и самые энергичные девушки. Их запросы стремительно росли по мере того, как жизнь возвращалась в мирное русло. Девушек было пять. У трех из них были любовники в дополнение к поклонникам, с которыми они не спали, а просто поддерживали отношения с прицелом на замужество. Из двух других одна была уже почти помолвлена; вторая, толстушка Джейн Райт, работала в каком-то издательстве и пользовалась репутацией интеллектуалки. Она зорко высматривала себе мужа, а пока путалась с молодыми людьми из интеллектуальных кругов.

Выше была только крыша, на которую раньше можно было вылезти через застекленный люк в потолке уборной; это отверстие еще до войны наглухо заделали кирпичной кладкой, после того как на кого-то из девушек набросился не то бандит, не то любовник, проникший в Клуб через люк, – не то набросился, не то просто неожиданно столкнулся с ней в дверях, не то их, как утверждали некоторые, застигли в постели. Как бы то ни было, после этого случая осталась легенда о всеобщем визге посреди ночи, и с тех пор люк в потолке перестал существовать. Рабочим, которых время от времени приглашали что-нибудь подремонтировать наверху, приходилось вылезать на крышу через чердак соседней гостиницы. Грегти уверяла, что ей известны все подробности той истории, – она вообще знала все, что делалось в Клубе. Именно Грегги, озаренная вспышкой памяти, показала администраторше забытые в шкафу грязно-коричневые обои, которые теперь оскверняли стены гостиной, становясь совсем невыносимыми при ярком солнечном свете. Девушкам с верхнего этажа не раз приходило в голову, что на плоской крыше было бы очень удобно загорать, и, встав на стул, они обследовали заложенный кирпичом люк, чтобы выяснить, нельзя ли его как-нибудь открыть. Но у них ничего не вышло, и Грегги вновь рассказала им клубную легенду. Каждый раз история эта выходила у нее все занимательнее.

– Если начнется пожар, нам отсюда не выбраться, – сказала Селина Редвуд, девушка редкой красоты.

– Вы, очевидно, не вникли в суть инструкции по противопожарной безопасности, – сказала Грегги.

Так оно и было. Селина почти не ужинала в Клубе и поэтому никогда не присутствовала на инструктаже. Четыре раза в год администраторша после ужина проводила в Клубе инструктаж по мерам противопожарной безопасности; в такие вечера гости в Клуб не допускались. В случае пожара следовало спуститься с верхнего этажа по черной лестнице в два пролета и затем выйти на абсолютно надежную пожарную лестницу; кроме того, на всех этажах в Клубе имелись средства тушения пожара. В такие вечера без гостей всем заодно напоминали о том, какие предметы не следует спускать в канализацию, о том, как ненадежна канализация в старых домах и как трудно по нынешним временам найти водопроводчика. Напоминалось также, что по окончании в Клубе танцев необходимо всю мебель расставлять по местам. Почему некоторые члены Клуба просто уходят со своими друзьями и оставляют все на других, говорила администраторша, это ей совершенно непонятно.

Ничего этого Селина ни разу не слышала, потому что не ужинала в Клубе в те вечера, когда проводился инструктаж. Из ее окна была видна часть плоской крыши, расположенной на уровне верхнего этажа за дымовыми трубами и соединявшей Клуб с соседней гостиницей, – идеальное место для солнечных ванн. Через окно комнаты попасть на крышу было невозможно, но однажды Селина заметила, что туда можно вылезти через окно уборной – узкую щель, еще больше сузившуюся оттого, что когда-то при оборудовании этого помещения здесь была встроена дополнительная перегородка. Чтобы увидеть крышу, приходилось вставать на стульчак. Селина измерила оконный проем. Он оказался семь дюймов в ширину и четырнадцать дюймов в длину. Окно открывалось полностью.

– По-моему, я смогла бы пролезть через окошко в уборной, – сказала Селина жившей напротив Энн Бейбертон.

– А зачем тебе это надо? – спросила Энн.

– Оно же выходит на крышу. Спрыгнешь с подоконника – и ты там.

Селина была очень стройная. Обитательницы верхнего этажа всегда следили за своим весом и фигурой. Способность или неспособность протиснуться боком через узкое окошко могла бы стать еще одним показателем чрезмерной калорийности питания в Клубе.

– Убийственно, – говорила Джейн Райт: она тяжело переживала свою полноту и большую часть времени проводила в терзаниях по поводу очередного приема пищи, прикидывая, что съесть, а от чего лучше воздержаться, и тут же приводя противоположные доводы – с учетом того, что работа в издательстве требует огромных затрат умственной энергии и, значит, мозгу необходимо усиленное питание.

Из пяти девушек, живших на верхнем этаже, только Селине Редвуд и Энн Бейбертон удалось протиснуться через окошко, причем Энн для этого разделась донага и намазалась маргарином – чтобы тело скользило. После первой попытки, когда она, спрыгнув на крышу, подвернула ногу и ободралась, карабкаясь обратно, Энн сказала, что в следующий раз, пролезая в окно, будет использовать мыло. Как и маргарин, мыло выдавалось только по карточкам, но представляло собой гораздо большую ценность, поскольку от маргарина толстеют. Тратить же на оконную авантюру крем для лица было слишком дорого.

Джейн Райт не могла понять, отчего Энн так озабочена тем, что бедра у нее на полтора дюйма шире, чем у Селины, – Энн и так была стройной, и вопрос с замужеством был у нее практически решен. Джейн встала на стульчак и бросила вслед Энн ее выцветший зеленый халат, который та накинула на скользкие плечи; Джейн спросила, как там на крыше. Две другие девушки с пятого этажа при этом не присутствовали, потому что на воскресенье куда-то уехали.

Энн и Селина, стоя уже вне поля зрения Джейн, заглянули вниз через край плоской крыши. Вернувшись, они сообщили, что сверху хорошо виден сквер позади Клуба, – туда Грегги как раз привела на ознакомительную экскурсию двух новеньких. Она показала им место, куда упала неразорвавшаяся бомба, которую потом извлекли саперы, велевшие всем на время операции покинуть здание. Грегги также показала, где, по ее мнению, до сих пор лежит другая неразорвавшаяся бомба. Девушки влезли через окно назад.

– Грегги в своем репертуаре. – Джейн прыснула со смеху. – А на ужин сегодня ватрушка, – добавила она. – Сколько же это калорий?

Посмотрев в таблицу, они установили, что это приблизительно калорий триста пятьдесят.

– Да еще вишневый компот, – сказала Джейн. – Девяносто четыре калории порция, если с сахаром, а с сахарином – шестьдесят четыре. Мы сегодня уже больше тысячи калорий набрали. По воскресеньям всегда так. Один хлебный пудинг чего стоит.

– Я пудинг не ела, – сказала Энн. – Хлебный пудинг – это же убийственно.

– Я ем все понемножку, – сказала Селина. – А вообще мне постоянно есть хочется.

– Но я-то ведь занимаюсь умственной деятельностью, – сказала Джейн.

Энн расхаживала по коридору, стирая с себя губкой маргарин.

– Надо было намазаться и маргарином и мылом, – сказала она.

– В этом месяце я не смогу одолжить тебе мыла, – отозвалась Селина. Ее регулярно снабжал мылом один офицер-американец, получавший его из источника многих полезных вещей, называемого гарнизонной лавкой. Но теперь Селина делала запасы и перестала давать взаймы.

– Очень мне нужно твое мыло, – сказала Энн. – Только не проси у меня больше тафтушку.

Энн имела в виду вечернее платье из тафты от Скьяпарелли, которое почти неношеным подарила ей сказочно богатая тетка. Это великолепное платье, производившее всюду фурор, в особых случаях носили по очереди все обитательницы верхнего этажа, кроме Джейн, на которую оно не налезало. За прокат платья Энн взимала небольшую мзду – например, талоны на одежду или наполовину смыленный кусок мыла.

Джейн пошла заниматься умственной деятельностью, дверь за ней со стуком захлопнулась. Она вечно носилась со своей умственной деятельностью и возмущалась, если кто-нибудь на этаже слишком громко включал приемник или если начинался этот глупейший торг у Энн по поводу платья из тафты – вечерние платья снова входили в моду.

– Нет, в «Милрой» его надевать нельзя. В «Милрое» оно уже два раза побывало… У Куальино его тоже видели. Два раза Селина ходила в нем к Куэгзу – да его скоро весь Лондон будет знать!

– Послушай, Энн, оно же на мне совсем по-другому смотрится. Ну хочешь, возьми все мои талоны на сахар.

– Нужны мне твои талоны на сахар! Я и свои бабушке отдаю.

Тут Джейн высовывалась из-за двери:

– Да хватит вам! Ну что за пошлость! И прекратите вопить. Я же занимаюсь умственной деятельностью.

В гардеробе Джейн был один нарядный комплект – черный жакет с юбкой, – перешитый из отцовского выходного костюма. После войны в Англии очень мало смокингов осталось в своем первоначальном виде. Но эта трофейная экипировка Джейц была слишком большого размера, так что никто не просил у нее комплект напрокат, и Джейн хотя бы за это благодарила Бога. В чем именно заключалась ее умственная

деятельность, оставалось загадкой для всего Клуба; когда ее об этом спрашивали, она начинала быстро-быстро трещать что-то невразумительное о расценках, типографиях, авторских листах, рукописях, гранках и контрактах.

– Послушай, Джейн, тебе же обязаны платить за всю дополнительную работу, которую ты выполняешь.

– В мире книг работают не ради денег, – отвечала Джейн.

Миром книг она называла издательское дело. У нее часто бывали денежные затруднения – видимо, платили ей мало. Из-за необходимости экономить шиллинги, набегавшие на счетчике газовой плитки, ей, как она говорила, не удавалось сидеть зимой на диете – хочешь не хочешь, надо было согреваться и одновременно обеспечивать питание мозгу.

Благодаря своей умственной деятельности и работе в издательстве Джейн пользовалась в Клубе немалым уважением, которое несколько подрывалось чуть ли не еженедельным появлением в вестибюле бледного худого иностранца лет тридцати с лишним на вид, в темном пальто с припорошенными перхотью плечами, – он спрашивал в канцелярии мисс Джейн Райт и всегда добавлял: «Это весьма конфиденциально». Из канцелярии также распространился слух, что все тот же иностранец часто звонит Джейн:

– Это Клуб принцессы Тэкской?

– Да.

– Могу ли я поговорить с мисс Райт конфиденциально?

Как-то дежурная ответила ему:

– У нас все телефонные разговоры конфиденциальные. Мы никогда не подслушиваем.

– Вот и прекрасно. Если бы вы подслушивали, я бы сразу это понял: прежде чем говорить, я всегда жду щелчка. Прошу иметь это в виду.

Джейн пришлось извиняться за него в канцелярии:

– Он иностранец. Это знакомство из мира книг. Я не виновата.

А недавно другой, уже более приличный представитель мира книг стал бывать в Клубе благодаря Джейн. Она пригласила его в гостиную и представила Селине, Энн и помешанной Полине Фокс, которая время от времени наряжалась по вечерам для Джека Бьюкенена.

Звали его Николас Фаррингдон, он был очень обаятельный, хотя и не слишком решительный.

– Он человек мыслящий. Очень способный, это у нас все признают, но он еще только вступает в мир книг.

– Известная личность?

– Пока нет. Он ищет себя. Что-то пишет.

Умственная деятельность Джейн имела три направления. Во-первых, втайне от всех она писала стихи – сугубо иррациональные, начиненные, как вишневый торт вишнями, словами, о которых Джейн говорила, что они «имеют тлеющую природу»: например, «чресла» и «весла», «рот», «роза», «крах» и «мрак». Во-вторых, тоже втайне от всех, она писала под руководством бледного иностранца неофициальные письма с деловой целью. В-третьих, и уже не тайно, она иногда выполняла у себя в комнате кое-какую работу, являвшуюся продолжением ее ежедневных обязанностей в маленьком издательстве.

Джейн была единственной сотрудницей в фирме «Хай Тровис-Мью Лимитед». Владельцем фирмы был Хай Тровис-Мью, а миссис Хай Тровис-Мью значилась на фирменном бланке директором. В частной жизни Хай Тровис-Мью был Джорджем Джонсоном, или, по крайней мере, звался так в течение долгого времени; правда, некоторые старые друзья называли его Коном, а еще более старые – Артуром или Джимми. Но когда Джейн пришла в издательство, он уже был Джорджем, и для своего работодателя, седобородого Джорджа, чего она только не делала. Она упаковывала книги, доставляла их на почту или разносила по адресам, отвечала на телефонные звонки, заваривала чай, присматривала за малышом, когда жене Джорджа, Тилли, приходило в голову стоять за рыбой, записывала в гроссбух барыши, заносила два разных варианта текущих расходов и поступлений в два разных комплекта тетрадей и вообще исполняла тьму мелких издательских обязанностей. Через год Джордж доверил ей кое-какие детективные изыскания, необходимые, по его убеждению, в издательском деле и касающиеся молодых авторов, – Джейн надлежало выяснять, каковы их финансовые обстоятельства и слабости характера, чтобы Джордж мог заключить с ними контракт с наибольшей выгодой для издательства.

Как и привычка периодически менять имя – исключительно в надежде, что это принесет удачу, – данная сторона деятельности Джорджа была совершенно безобидна: ему ни разу не удалось выведать всю правду ни об одном авторе или извлечь из полученных сведений хоть какую-то выгоду. Но таков уж был его метод, а плетение интриги придавало его повседневной работе особую остроту. Раньше Джордж занимался этими важными расследованиями сам, но в последнее время пришел к мысли, что удача скорее ему улыбнется, если он поручит очередного автора Джейн. Незадолго до этого в порту Харидж на пути к Джорджу была конфискована партия книг; по распоряжению местных властей она подлежала сожжению за непристойное содержание, и Джордж почувствовал, что удача ему изменяет.

Кроме того, он хотел избавиться от расходов и нервных перегрузок, связанных с необходимостью без конца водить этих сумасбродов писателей по ресторанам, где он прощупывал их, выясняя, превосходит ли их паранойя его собственную. Не проще ли предоставить им беседовать с Джейн в кафе или в постели – где ей будет угодно. Конечно, ожидание отчетов от Джейн тоже стоило Джорджу немало нервов. Но за прошедший год, как он подсчитал, Джейн не раз помогла ему сэкономить на гонораре, сообщив, что автору срочно нужны деньги, или указав, к какой части рукописи следует придраться – обычно это была та часть, которой автор особенно гордился, – чтобы обеспечить минимум сопротивления, если не полную капитуляцию автора.

Джордж был женат в третий раз: всех своих жен, одна другой моложе, он покорил неиссякаемым красноречием на тему мира книг – предмета, как они сами чувствовали, возвышенного; первых двух жен бросил он сам, а не они его, и банкротом он до сих пор не стал, хотя за многие годы его предприятие претерпело разные запутанные реорганизации, которые скорее всего не выдержала бы нервная система его кредиторов, попытайся они привлечь его к суду, чего ни разу не случилось.

Джордж очень увлеченно обучал Джейн работе с писателями. В отличие от сеансов домашнего красноречия, обращенного к его жене Тилли, инструктаж с Джейн он проводил в своем кабинете скрытно, так как в глубине души почти верил, что авторы слишком коварны и вполне могут невидимками неотлучно обитать под стульями в редакции.

– Видите ли, Джейн, – признался Джордж, – эта моя тактика – неотъемлемая часть нашей профессии. Все издатели так поступают. И крупные тоже, у них это получается автоматически. В крупных издательствах это дело хорошо поставлено, они могут себе это позволить, только в отличие от меня не могут позволить себе в этом признаться – опасаются за свой престиж. Мне пришлось самому придумывать все ходы и создавать четкую концепцию работы с авторами. Издатель всегда имеет дело со своенравным живым сырьем.

Джордж перешел в угол и отдернул занавеску, прикрывавшую вешалку. Оглядел угол за занавеской, снова задернул ее и продолжал:

– Смотрите на авторов как на сырье, Джейн, если собираетесь и дальше работать в мире книг.

Джейн приняла это к сведению. Теперь ей предстояло обработать Николаса Фаррингдона. Джордж предупредил ее, что с этим Николасом он идет на огромный риск. По оценке Джейн, Николасу было чуть за тридцать. Он был известен в своем кругу как поэт небольшого дарования и анархист не слишком твердых убеждений, но даже этого Джейн поначалу не знала. Он принес Джорджу пачку зачитанных листков машинописного текста, кое-как засунутых в коричневую папку. Все это было озаглавлено: «Святая суббота. Из записных книжек».

Николас Фаррингдон во многих отношениях отличался от авторов, с которыми Джейн уже приходилось иметь дело. Он отличался, пока еще неявно, тем, что знал: его обрабатывают. Джейн обнаружила, что он самонадеяннее и нетерпеливее других авторов-интеллектуалов. Еще она отметила, что он привлекательнее.

До этого Джейн довольно успешно обработала высокоинтеллектуального автора книги «Символизм Луизы Мэй Олкотт [11]» которую Джордж сейчас так выгодно и быстро сбывал в определенных кругах, поскольку в ней широко освещалась тема лесбиянства. Джейн довольно успешно поработала и с Руди Битешем, румыном, зачастившим теперь к ней в Клуб.

Николас доставил слишком много тревоги Джорджу, который разрывался между желанием издать непонятную для него книгу и страхом, что она не пойдет. Джордж поручил молодого человека Джейн для обработки, а сам жаловался по ночам Тилли, что он в руках у писателя – ленивого, безответственного, упрямого и хитрого.

В свое время Джейн пришла в голову блестящая идея – начинать общение с очередным автором с вопроса: «В чем вы видите raison d'#234;tre [12],?» Это всегда действовало безотказно. Она попробовала задать этот вопрос Николасу Фаррингдону, когда он однажды зашел в издательство узнать о судьбе своей рукописи, а Джордж в этот момент был «на деловой встрече» – проще говоря, прятался за дверью у себя в кабинете.

– В чем вы видите raison d'#234;tre, мистер Фаррингдон?

Нахмурившись, он скользнул по ней рассеянным взглядом, словно перед ним была говорящая машина, в которой что-то сломалось.

Затем у Джейн возникла блестящая идея пригласить его поужинать в Клубе принцессы Тэкской. Он принял это приглашение с подчеркнутой сдержанностью, явно только ради своей книги. Его сочинение уже было отвергнуто десятком издательств, как и большинство поступавших к Джорджу рукописей.

Появление в Клубе Николаса Фаррингдона возвысило Джейн в глазах девушек. Джейн не ожидала, что он будет на все так живо реагировать. Потягивая из чашечки растворимый кофе, он сидел в гостиной в компании Джейн, Селины, маленькой темноволосой Джуди Редвуд и Энн и поглядывал кругом с чуть заметной довольной улыбкой. Джейн сама подобрала на этот вечер компанию, повинуясь природному чутью сводни, и, когда осознала, насколько эксперимент удался, отчасти огорчилась, а отчасти поздравила себя с удачей, потому что раньше по разноречивым сведениям трудно было судить, не предпочитает ли Николас мужчин, а теперь Джейн поняла, что, по крайней мере, женщинами он не пренебрегает. Селина сидела развалясь в глубоком кресле, вытянув наискосок длинные красивые ноги, словно подчеркивая, что она единственная из всех присутствующих женщин может позволить себе сидеть развалясь. В небрежности ее позы была королевская величавость. Она не скрываясь оценивающе рассматривала Николаса, пока он скользил взглядом по гостиной от одной группы болтающих девушек к другой. Дверь на террасу была распахнута в прохладный сумрак вечера, из общего зала через террасу донесся голос Джоанны:

– Почитала бы она «Гибель Германии», – сказала Джуди Редвуд. – Она великолепно читает Хопкинса.

– Не забывайте, что на Чаттертоне должно быть ударение, а потом идет небольшая пауза, – слышался голос Джоанны.

Суета возле узкого окна продолжалась до конца дня. Джейн занималась умственной деятельностью под отзвуки голосов, доносившихся через площадку. Уже вернулись две отсутствовавшие обитательницы верхнего этажа, уезжавшие на воскресенье домой, – Дороти Маркэм, малообеспеченная племянница леди Джулии Маркэм, председательницы комитета правления Клуба, и Нэнси Риддл, дочь священника. Как и многие девушки в Клубе. Нэнси старалась преодолеть свой мидлендский акцент и брала уроки у Джоанны.

Сидя у себя в комнате, Джейн слышала, как увенчалась успехом попытка Дороти Маркэм вылезти в окно. Объем бедер у Дороти был тридцать шесть с половиной дюймов, объем бюста – только тридцать один, но это обстоятельство нисколько ее не обескураживало, потому что она собиралась замуж за одного из троих молодых людей, принадлежавших к обширному кругу ее общения, которых как раз тянуло на мальчишеские фигуры, и, хотя она не имела о подобных вещах такого ясного представления, как ее тетушка, Дороти не сомневалась, что ее безгрудая, безбедрая фигура всегда будет привлекать молодых людей определенного типа, для которых это именно то, что надо. Дороти могла в любое время дня и ночи без умолку нести всякую юную белиберду; казалось – и не без оснований, – что ее мысли в промежутках между болтовней, едой и сном укладываются в краткие формулы вроде: «Обед – гадость!», «Свадьба – чудо!», «Он ее просто изнасиловал, обалдеть можно!», «Фильм – жуть!», «Так хорошо, что аж противно!»

Ее голос доносился из уборной, не давая Джейн сосредоточиться:

– Черт, я вся в саже, просто жуть!

Не постучав, она приоткрыла дверь в комнату Джейн и просунула голову внутрь:

– У тебя мыльце есть?

Через несколько месяцев она, просунув голову в комнату Джейн, объявит:

– В общем, залетела я. Привалило счастье. Вот жуть! Придешь на свадьбу?

Когда у Джейн просили попользоваться ее мылом, она говорила:

– Ты мне пятнадцать шиллингов до пятницы не одолжишь?

Это было крайнее средство, к которому она прибегала, чтобы ей не мешали заниматься умственной деятельностью.

Судя по шуму, Нэнси Риддл застряла в проеме окна. У Нэнси началась истерика. Наконец ее вызволили, и она успокоилась, о чем свидетельствовало постепенное вытеснение мидлендских гласных в обрывках фраз, доносившихся из уборной, правильными английскими.

Джейн продолжала работать, про себя называя то, чем она занималась, «разведка боем». От девушек из дортуара весь Клуб перенял язык военных летчиков, и это было одно из любимых выражений.

Рукопись Николаса, с которой предстояло как следует повозиться, была на время отложена в сторону. Джейн, в сущности, еще не уловила, о чем эта книга, и поэтому затруднялась определить, какой раздел в ней наиболее важен, с тем чтобы выразить сомнение в его достоинствах, но она уже придумала вопрос, с которого Джордж сможет начать: «А вам не кажется, что эта часть в какой-то степени вторична?» Это была блестящая идея.

Рукопись Джейн отложила. И занялась важной работой, которую выполняла в свободное время за соответствующую плату. Это была та область жизни Джейн, в которой ей приходилось терпеть Руди Битеша; на данном этапе он вызывал в ней отвращение своей отталкивающей внешностью. И кроме всего прочего, он был для нее слишком стар. Когда у Джейн бывало плохое настроение, она считала необходимым напоминать себе, что ей всего двадцать два, это ее утешало. Джейн просмотрела составленный Руди Битешем список знаменитых авторов с указанием их адресов, проверяя, кому еще не писала писем. Она взяла лист бумаги, вывела на нем адpec своей двоюродной бабушки, живущей в деревне, и поставила дату. Потом принялась писать:

Такое вступление было, по словам Руди, необходимо: нередко издатели получали от авторов указание просматривать адресованные им письма и выбрасывать те, что не представляют делового интереса; а такое вступление, когда письмо попадет в руки к издателям, «может тронуть их сердце». Дальнейшее содержание письма целиком предоставлялось усмотрению Джейн. Она подождала, пока у нее не забрезжила очередная блестящая идея, и продолжала:

Если письмо дойдет, можно было рассчитывать на ответ, написанный от руки. На письма из тюрьмы или из сумасшедшего дома авторы чаще отвечали собственноручно, чем на любые другие; надо было только, как говорил Руди, выбрать автора, «имеющего сердце». Авторы, не имеющие сердца, вообще редко отвечали на письма, в лучшем случае расщедривались на ответ, отпечатанный на машинке. За письмо, отпечатанное на машинке, с подписью автора, Руди платил два шиллинга – если автограф редкий; если же автограф встречался повсюду, а письмо было простой отпиской, Руди не платил ничего. За ответ, написанный автором от руки, Руди платил по пять шиллингов за первую страницу и по шиллингу за остальные. Поэтому Джейн использовала всю свою изобретательность, чтобы составлять такие письма, которые с наибольшей вероятностью, побудили бы получателя написать ответ собственноручно.

Стоимость писчей бумаги и почтовые расходы Руди возмещал. Он уверял Джейн, что ответы писателей коллекционирует «просто так, для души». Джейн видела его коллекцию. Но она предполагала, что письма он собирает с дальним прицелом – их стоимость год от года возрастала.

– Когда я пишу сам, выходит фальшиво. Интересных ответов я не получаю. И мне не написать по-английски, как настоящая англичанка, кстати сказать.

Джейн могла бы собрать собственную коллекцию, если бы сейчас не так остро нуждалась в деньгах и могла позволить себе откладывать ответы впрок.

– Никогда не проси у писателей денег, – предупреждал ее Руди. – О деньгах вообще не упоминай. Получение денег обманным путем – уголовное преступление.

Тем не менее Джейн осенило приписать на всякий случай постскриптум.

Первое время Джейн боялась: а вдруг выяснится, кто пишет письма, и у нее будут неприятности. Но Руди ее успокоил: – Скажешь, что пошутила. Это не преступление. Кто станет проверять? Думаешь, Бернард Шоу напишет твоей двоюродной бабушке и спросит, кто ты такая? Бернард Шоу – это Имя!

Бернард Шоу как раз крайне разочаровал Джейн. Он прислал открытку с текстом, отпечатанным на машинке:

Инициалы тоже были отпечатаны на машинке.

С каждым письмом Джейн набиралась опыта. На письмо, сочиненное ею от лица незаконнорожденной, пришел полный сочувствия ответ Дафны дю Морье, за который Руди заплатил по тарифу. Некоторые авторы лучше всего реагировали на ученое слово «подтекст». Как-то Джейн пришла блестящая идея написать в лондонский «Атенеум» Генри Джеймсу.

– Ты поступила глупо, потому что Джеймс умер, кстати сказать, – заметил на это Руди.

– Хочешь письмо от автора по имени Николас Фаррингдон? – спросила Джейн.

– Нет, знаю я этого Николаса Фаррингдона, он ничего из себя не представляет и вряд ли сделает себе имя. Что он написал?

– Книгу под названием «Святая суббота. Из записных книжек».

– Что-нибудь религиозное?

– Вообще-то он называет это политической философией. Там просто наблюдения и размышления.

– От названия разит религиозностью. В конце концов из этого Николаса выйдет католический мракобес, верный слуга Папы. Я это еще до войны предсказывал.

– Он очень привлекательный молодой человек.

Руди был ей отвратителен. В его наружности приятного было мало. Джейн написала на конверте адрес Эрнеста Хемингуэя и, наклеив марку, отметила его имя в списке птичкой и поставила рядом дату. Голоса в умывальной стихли. Приемник Энн мурлыкал:

Было двадцать минут седьмого. До ужина оставалось время еще на одно письмо. Джейн еще раз просмотрела список.

Джейн помедлила. Она положила в Рот кусочек шоколадки, чтобы поддержать свою умственную деятельность до ужина. Письмо из тюрьмы Моэма вряд ли заинтересует. Руди говорил, он цинично относится к человеческой природе. Тут ее осенило: ведь когда-то Моэм был врачом. Пожалуй, имеет смысл написать ему письмо из санатория… Она два года и четыре месяца проболела туберкулезом.,. В конце концов, это заболевание никак не связано с несовершенством человеческой природы и уж во всяком случае не дает повода для цинизма. Джейн пожалела, что съела кусочек шоколадки, и убрала начатую плитку в буфет, подальше, как будто прятала ее от ребенка. В подтверждение того, что она поступила правильно и что к шоколаду ей не следовало даже притрагиваться, из комнаты Энн послышался голос Селины. Энн выключила радио, и они разговаривали. Селина, наверное, растянулась на кровати у Энн в своей обычной томной манере. Стало ясно, что это именно так, когда Селина медленно и торжественно начала повторять Две Заповеди.

Две Заповеди были просто упражнением, рекомендованным руководительницей Курса Душевного Равновесия, – Селина проходила его заочно, двенадцать уроков за пять гиней. Курс Душевного Равновесия основывался на самовнушении и включал в себя ежеутреннее и ежевечернее повторение двух заповедей для поддержания душевного равновесия в работающей женщине:

Даже Дороти Маркэм каждое утро в восемь тридцать и каждый вечер в шесть пятьдесят на минуту прерывала свою трескотню из уважения к Селининым Заповедям. Весь верхний этаж относился к ним с уважением. Ведь за них было заплачено пять гиней. Четвертый и третий этажи никакого интереса не проявляли. Зато обитательницы дортуара прокрадывались вверх по лестнице и подслушивали, не веря своим ушам и в диком восторге ловя каждое слово, чтобы потом смешить своих друзей из ВВС, как они выражались, до чертиков. Впрочем, те же девушки из дортуара завидовали Селине, сознавая в глубине души, что им никогда не сравняться с Селиной по части внешности.

Заповеди прозвучали, как раз когда Джейн убрала подальше плитку шоколада. Джейн вернулась к письму. У нее туберкулез. Она надрывно кашлянула и оглядела комнату. Умывальник, кровать, шифоньер, буфет, стол с лампой, два стула – плетеный и простой деревянный, книжный шкаф, газовая плитка и счетчик с прорезью для монет, отсчитывающий шиллинги за пользование газом. Джейн почувствовала себя совсем как в комнате туберкулезного санатория.

– Еще раз, и последний, – раздался этажом ниже голос Джоанны.

У нее в это время был урок с Нэнси Риддл, которой сейчас очень хорошо удавалось правильное произношение гласных.

– И еще раз, – сказала Джоанна. – У нас осталось время до ужина. Я прочитаю первую строфу, а ты продолжишь.