"Тарас Шевченко - крестный отец украинского национализма" - читать интересную книгу автора (ГРЕКОВ Н. А., ДЕРЕВЯНКО К. В., БОБРОВ Г. Л.)

V. Страшный суд "страшного" судии

1. Ближние - это змеи

Мы рассмотрели три сквозные идеи Шевченко:

– " І тут, і всюди - скрізь погано";

– во всем виноваты нелюди - враги;

– их нужно истребить.

Фундаментом этого "мировоззрения" являются "религиозные" взгляды кобзаря, если можно так выразиться. Первая и наибольшая заповедь христианина - любовь к Богу. Об этом можно прочитать в первой части. Вторая заповедь - "Возлюби ближнего своего, как самого себя". Но для этого нужно доброе сердце. А не то, о котором написано:

Чого мені тяжко, чого мені нудно, Чого серце плаче, ридає, кричить, Мов дитя голодне? Серце моє трудне, Чого ти бажаєш, що в тебе болить? Чи пити, чи їсти, чи спатоньки хочеш? Засни, моє серце, навіки засни, Невкрите, розбите, - а люд навісний Нехай скаженіє… Закрий, серце, очі. (1844)

Шевченко признается, что в его сердце - пустыня:

Невеликії три літа Марно пролетіли… А багато в моїй хаті Лиха наробили. Опустошили убоге Моє серце тихе, Погасили усе добре, Запалили лихо… (1845)

Особенно трудным выдалось, как мы видели во второй части, лето 1843 года, когда Шевченко входил в "товариство мочемордів" со всеми вытекающими из этого членства обязанностями, а параллельно "скрізь був й все плакав: сплюндрували нашу Україну катової віри німота з москалями - бодай вони переказилися". Плюс ресторан Излера, плюс Адольфинки из дома терпимости и т.д.и т.п. Какое же сердце выдержит такие перегрузки? В итоге- наступила развязка:

Серце люди полюбило І в людях кохалось, І вони його вітали, Гралися, хвалили… А літа тихенько крались І сльози сушили, Сльози щирої любові; І я прозрівати Став потроху… Доглядаюсь, - Бодай не казати. Кругом мене, де не гляну, Не люди, а змії… І засохли мої сльози, Сльози молодії. І тепер я розбитеє Серце ядом гою, І не плачу, й не співаю, А вию совою.

Так Шевченко познал истину: люди - это змеи. Он стал лечить свое разбито сердце ядом и начал выть совой. Такая вот самохарактеристика. Дальше - больше:

… Люде, люде! За шмат гнилої ковбаси У вас хоч матір попроси, То оддасте… Не так тії вороги, Як добрії люди - І окрадуть жалкуючи, Плачучи осудять, І попросять тебе в хату І будуть вітати, І питать тебе про тебе, Щоб потом сміятись, Щоб с тебе сміятись, Щоб тебе добити… Без ворогів можна в світі Як-небудь прожити. А ці добрі люде Найдуть тебе всюди, І на тім світі, добряги, Тебе не забудуть. Мені не жаль, що я не пан, А жаль мені, і жаль великий, На просвіщенних християн. … І звір того не зробить дикий, Що ви, б'ючи поклони, З братами дієте… Закони Катами писані за вас, То вам байдуже; в добрий час У Київ їздите щороку Та сповідаєтесь, нівроку У схимника!… (1848)

Затем у мыслителя рождается концепция перевоплощения душ:

Мені здається, я не знаю, А люде справді не вмирають, А перелізе ще живе В свиню абощо та й живе, Купається собі в калюжі, Мов перш купалося в гріхах. І справді так. (1850)

В конце жизни делается обобщение:

Мій Боже милий, як то мало Святих людей на світі стало. (1859)

Ой, мало…Твоя правда.

Один на другого кують Кайдани в серці. А словами, Медоточивим устами Цілуються і часу ждуть, Чи швидко брата в домовині З гостей на цвинтар понесуть.

Неужели Шевченко занялся самокритикой? Да нет, показалось. Это он не о себе (он скромный). Таким образом, мы видим, что и со второй заповедью обстоит не лучше, чем с первой.


2. Гордыня

В течение всей жизни кобзарь был уверен, что он всеведущ:

Я тайну жизни разгадал Раскрыл я сердце человека, И не страдаю, как страдал, И не люблю я: я калека! Я трепет сердца навсегда Оледенил в снегах чужбины, И только звуки Украины Его тревожат иногда… … Но глухо все в родном краю Я тщетно голос подаю… … Пустота Растила сердце человека, И я на смех покинут веком - Я одинокий сирота! (1842) Неначе праведних дітей, Господь, любя отих людей, Послав на землю їм пророка; Свою любов благовістить, Святую правду возвістить! (1848)

Кто бы это мог быть? Как фамилия пророка? Догадайтесь сами с трех раз:

Неначе наш Дніпро широкий, Слова його лились, текли І в серце падали глибоко! Огнем невидимим пекли Замерзлi душі. Полюбили Того пророка, скрізь ходили За ним і сльози, знай, лили Навчені люди. І лукаві! Господнюю святую славу Розтлили… І чужим богам Пожерли жертву! Омерзились! І мужа свята… горе вам! На стогнах каменем побили.

И получают за это по заслугам:

І праведно Господь великий, Мов на звірей тих лютих, диких, Кайдани повелів кувать, Глибокі тюрми покопать. І роде лютий і жестокий! Вомісто короткого пророка… Царя вам повелів надать!

А вот наш скромный пророк в 1849 году:

Хіба самому написать Таки посланіє до себе Та все дочиста розказать, Усе, що треба, що й не треба. А то не діждешся його, Того писанія святого, Святої правди ні од кого, Та й ждать не маю од кого, Бо вже б, здавалося, пора: Либонь, уже десяте літо, Як людям дав я "Кобзаря", А їм неначе рот зашито, Ніхто й не гавкне, не лайне, Неначе й не було мене… … я - неначе лютая змія Розтоптана в степу здихає, Захода сонця дожидає. Отак-то я тепер терплю Та смерть із степу виглядаю, А за що, ей-богу, не знаю!

Он находит себе точную характеристику ("неначе лютая змія"), а в конце дает себе установку:

Нічого, друже, не журися! В дулевину себе закуй, Гарненько Богу помолися, А на громаду хоч наплюй! Вона - капуста головата.

Разумеется, если здесь пророк, то общество - просто качаны капусты. Их дело - слушать, что он скажет. А его слово - это слово святое: божье кадило, кадило истины:

…Ридаю, Молю ридаючи: пошли, Подай душі убогій силу, Щоб огненно заговорила, Щоб слово пламенем взялось. Щоб людям серце розтопило І на Украйні понеслось, І на Україні святилось Те слово, божеє кадило, Кадило істини. Амінь.

И он не только пророк, но и более того:

О горе, горенько мені! І де я в світі заховаюсь? Щодень пілати розпинають, Морозять, шкварять на огні.

Кого обычно распинают Пилаты - всем известно. Непомерная гордыня ведет и к несуразной торговле с Богом:

Як понесе з України У синєє море Кров ворожу… отойді я І лани, і гори - Все покину, і полину До самого Бога Молитися… а до того Я не знаю Бога. (1845)

Такие предложения уместно делать только врагу рода человеческого. Равно как и обращать следующую просьбу:

Доле, де ти? Доле, де ти? Нема ніякої! Коли доброї жаль, Боже, То дай злої! злої! Не дай спати ходячому, Серцем замирати І гнилою колодою По світу валятись, А дай жити, серцем жити І людей любити, А коли ні… то проклинать І світ запалити! (1845)

Шевченко готов мир поджечь, лишь бы не спать на ходу, лишь бы не скучно было. А недоразумение по поводу адресата таких диких просьб скоро разрешилось: был найден другой.

Я так її, я так люблю Мою Україну убогу, Що проклену святого бога, За неї душу погублю! (1845)

Имеющий уши да услышит. Найден еще один способ погубить бессмертную душу. Такие заявления, думается, не остаются без внимания со стороны заинтересованного лица. А как любят народ проклинающие Святого Бога, нам хорошо известно из истории XX века.


3.Славолюбие

Еще одна вещь, за которую он был готов продать душу врагу рода человеческого - это слава:

О думи мої! о славо злая! За тебе марно я в чужому краю Караюсь, мучуся… але не каюсь!… Люблю, як щиру, вірну дружину, Як безталанную свою Вкраїну! Роби що хочеш з темним зо мною, Тілько не кидай, в пекло з тобою Пошкандибаю… (1847)

А далее идет привычное богохульство:

… Ти привітала Нерона лютого, Сарданапала, Ірода, Каїна, Христа, Сократа, О непотребная! Кесаря-ката І грека доброго ти полюбила Однаковісінько!… бо заплатили.

Спаситель помещен в ряду перед Сократом после Нерона, Сарданапала, Ирода и Каина. Как будто слово "слава" вообще приложимо к Нему. Но для Тараса Шевченко слава - это предел мечтаний. В 1857 году он написал цикл из трех стихотворений: 1 - Доля, 2 - Муза, 3 - Слава. В дневнике им предшествует запись: "После беспутно проведенной ночи я почувствовал стремление к стихословию, попробовал и без малейшего усилия написал эту вещь. Не следствие ли это раздражения нервов?"

Возможно. Вот он обращается к судьбе:

Ми не лукавили з тобою, Ми просто йшли; у нас нема Зерна неправди за собою, Ходімо ж, доленько моя, Мій друже щирий, нелукавий! Ходімо дальше, дальше слава А слава - заповідь моя.

Придумана новая заповедь, которой нет ни в Ветхом, ни в Новом Завете. А вот на что он готов ради славы:

А ти, задрипанко, шинкарко, Перекупко п'яна! Де ти в ката забарилась З своїми лучами? У Версалі над злодієм Набор розпустила. Чи з ким іншим мизкаєшся З нудьги та похмілля? Горнись лишень коло мене Та витнемо з лиха, Гарнесенько обіймемось, Та любо, та тихо Пожартуєм, чмокнемося Та й поберемося, Моя крале мальована. Бо я таки й досі Коло тебе мизкаюся. Ти хоча й пишалась, І з п'яними королями По шинках шаталась, І курвила з Миколою У Севастополі… Та мені про те байдуже. Мені, моя доле, Дай на себе надивитись, Дай і пригорнутись Під крилом твоїм, і любо З дороги заснути.

Это уже славоблудие какое-то…

Славы ему хотелось любой, даже славы Герострата ("проклинать і світ запалити"). Дурная слава лучше, чем никакой. Невыносимо было одно: когда "ніхто й не гавкне, не лайне, неначе й не було мене ". Пусть гавкают, пусть лают, пусть ругают. Лишь бы обратили внимание, лишь бы заметили.


4. Без покаяния

Читаем предсмертные стихи:

Втомилися і підтоптались І розума таки набрались… (1861)

Набрались ли? А если набрались, то неужели той мудрости, начало которой есть страх Божий? Без покаяния это невозможно. А покаяние оказалось невозможным для Шевченко. Он прожил под девизом:

Караюсь, мучуся… але не каюсь!…

Слово "раскаяние" происходит от имени первого братоубийцы.

Раскаиваться - значит осуждать в себе грех Каина и другие грехи. Того же, кто от греха Каина не отрекается (а даже - напротив) называют окаянным, как например, Святополка Окаянного, убившего своих братьев Бориса и Глеба, первых русских святых.

Абсолютно справедливы поэтому слова Кобзаря:

Тілько я, мов окаянний, І день і ніч плачу…

Ведь он всю жизнь, как окаянный, призывал к братоубийству.

Сознание же своей собственной греховности не посещало его:

Які ж мене, мій Боже милий, Діла осудять на землі? (1847) Тяжко, брате мій добрий, каратися і самому не знати за що. За грішнії, мабуть, діла Караюсь я в оцій пустині Сердитим Богом. Не мені Про теє знать, за що караюсь, Та й знать не хочеться мені.

Для правдоподобия, впрочем, признается один малюсенький давний грех:

Давно те діялось. Ще в школі, Таки в учителя-дяка, Гарненько вкраду п'ятака - Бо я було трохи не голе, Таке убоге-та й куплю Паперу аркуш. І зроблю Маленьку книжечку. Хрестами І візерунками з квітками Кругом листочки обведу Та й списую Сковороду. (1850)

За такой грех впору награждать. А рассказано про него затем, чтобы контрастнее представить всю несправедливость Господа:

… І не знаю, За що мене Господь карає? …А все за того п'ятака, Що вкрав маленький у дяка, Отак Господь мене карає.

И далее читатель от имени оскорбленной невинности предупреждается:

Слухай, брате, та научай Своїх малих діток. Научай їх, щоб не вчились Змалку віршовати. Коли ж яке поквапиться, То нищечком, брате, Нехай собі у куточку І віршує й плаче Тихесенько, щоб бог не чув, Щоб і ти не бачив, Щоб не довелося, брате, І йому каратись, Як я тепер у неволі Караюся, брате.

Впрочем, и в этой малости, писании стихов (не говоря уже о других грехах), виноваты враги, т. е. люди (они же - змеи):

Чи то недоля та неволя, Чи то літа ті летячи Розбили душу? Чи ніколи Й не жив я з нею, живучи З людьми в паскуді, опаскудив І душу чистую?… А люде! Звичайне, люде, сміючись. Зовуть її і молодою, І непорочною, святою, І ще якоюсь… Вороги!! І люті! люті!Ви ж украли, В багно погане заховали Алмаз мій чистий, дорогий, Мою колись святую душу! Та й смієтесь. Нехристияни! Чи не меж вами ж я, погані, Так опоганивсь, що й не знать, Чи й був я чистим коли-небудь. Бо ви мене з святого неба Взяли меж себе-і писать Погані вірші научили. Ви тяжкий камень положили Посеред шляху… і розбили О його… Бога боячись! Моє малеє, та убоге, Та серце праведне колись! Тепер іду я без дороги, Без шляху битого…а ви! Дивуєтесь, що спотикаюсь. Що вас і долю проклинаю, І плачу тяжко, і, як ви… Душі убогої цураюсь, Своєї грішної душі!

 1850. Не знаю, чи каравсь ще хто на сім світі так, як я тепер караюсь? І не знаю за що.

 1856. До тяжкого горя привів мене Господь на старість, а за чиї гріхи? Єй же Богу, не знаю.

Христианство призывает к покаянию и обещает прощение. Следовательно, ему нечего сказать людям, которые считают, что им не в чем каяться, и не чувствующих никакой нужды в прощении.

Нигде и никогда Шевченко не написал ничего, хотя бы отдаленно напоминающего по силе покаяния пушкинские строки:

И с отвращением читая жизнь мою, Я трепещу и проклинаю, И горько жалуюсь, и горько слезы лью, Но строк печальных не смываю.

Петр Могила сказал: "Щаслива та душа, яка сама себе судить".

Несчастный Шевченко…


5. Любитель Библии

Кобзарь с таким трепетом относился к Священному Писанию, что открывал его только в случае крайней нужды:

"С того времени, как приехал я в Миргород, ни разу ещё не выходил из комнаты, и ко всему этому ещё нечего читать. Если бы не Библия, то можно было с ума сойти". Не удивительно при таком интенсивном изучении Писания, что он даже выдвинул оригинальную версию происхождения Апокалипсиса: "Ввечеру отправился я к В.И.Далю… Мы с Владимиром Ивановичем между разговором коснулись как-то нечаянно псалмов Давида и вообще Библии. Заметив, что я неравнодушен к библейской поэзии, Владимир Иванович спросил у меня, читал ли я "Апокалипсис". Я сказал, что читал, но, увы, ничего не понял; он принялся объяснять смысл и поэзию этой боговдохновенной галиматьи и в заключение предложил мне прочитать собственный перевод откровения с толкованием и по прочтении просил сказать своё мнение. Последнее мне больно не по душе. Без этого условия можно бы, и не прочитав, поблагодарить его за одолжении, а теперь необходимо читать. Посмотрим, что это за зверь в переводе?"

Через два дня в дневнике появилась запись с эпиграфом:

"Читал и сердцем сокрушился Зачем читать учился.

Читая подлинник, т.е. славянский перевод "Апокалипсиса", приходит в голову, что апостол писал это откровение для своих неофитов известными им иносказаниями, с целью скрыть настоящий смысл проповеди от своих приставов. А может быть, и с целью более материальною, чтобы они (пристава) подумали, что старик рехнулся, порет дичь, и скорее освободили бы его из заточения. Последнее предположение мне кажется правдоподобнее.

С какою же целью такой умный человек, как Владимир Иванович, переводил и толковал эту аллегорическую чепуху? Не понимаю. И с каким намерением он предложил мне прочитать свое бедное творение? Не думает ли он открыть в Нижнем кафедру теологии и сделать меня своим неофитом? Едва ли. Какое же мнение я ему скажу на его безобразное творение? Приходиться врать, и из-за чего? Так, просто из вежливости. Какая ложная вежливость.

Не знаю настоящей причины, а, вероятно, она есть, Владимир Иванович не пользуется здесь доброй славою, почему - все-таки не знаю. Про него даже какой-то здешний остряк и эпиграмму смастерил. Вот она:

У нас было три артиста, Двух не стало - это жаль. Но пока здесь будет Даль, Все как будто бы не чисто".

В.И. Даль, видимо, забыл слова Спасителя: "Не давайте святыни псам и не бросайте жемчуга вашего пред свиньями, чтоб они не попрали его ногами своими и, обратившись, не растерзали вас" (Мф. 7:6).

Еще через пару месяцев Владимир Иванович снова провинился перед кобзарем: забыл передать ему книгу от Аксакова "с самою лестною надписью сочинителя". В дневнике появляется следующая запись: "Он извиняется рассеянностью и делами. Чем хочешь извиняйся, а все-таки ты сухой немец и большой руки дрянь".

Бедный Владимир Иванович… Не говоря уже про апостола Иоанна. Апостол Петр тоже "бедный". Вот что заставил его проделать украинский папа римский в поэме "Неофіти" (1857):

Тойді ж ото її Алкід, Та ще гетери молодії, Та козлоногий п'яний дід Над самим Аппієвим шляхом У гаї гарно роздяглись, Та ще гарніше попились, Та й поклонялися Пріапу. Аж гульк! Іде святий Петро Та, йдучи в Рим благовістити, Зайшов у гай води напитись І одпочити. "Благо вам!" Сказав апостол утомленний І оргію благословив.

В этой же поэме достается и всем апостолам. После настойчивых, но безуспешных поисков ответа на вопрос "за что распят Христос", следует обвинительное заключение:

За що? Не говорить Ні сам сивий верхотворець, Ні його святії - Помощники, поборники, Кастрати німиє!

Под горячую руку попался и сам Творец. Все в ответе перед Тарасом Первым.

В дневнике Шевченко упоминает, что "не равнодушен к библейской поэзии". Это правда: не равнодушен. Скорее - напротив. Особенно не равнодушен - к Псалмопевцу и пророку царю Давиду. Используя псалмы в своих целях, он не забывает обливать грязью их автора.


6. Несчастливая звезда Давида

В 1845 году, обращаясь к горцам-мусульманам, Шевченко обличает царя Давида, а заодно и все православное христианство:

… у нас Святую біблію читає Святий чернець і научає, Що цар якись-то свині пас Та дружню жінку взяв до себе, А друга вбив. Тепер на небi. От бачите, які у нас Сидять на небі! Ви ще темні, Святим хрестом не просвіщенні, У нас навчіться!… В нас дери, Дери та дай, І просто в рай, Хоч і рідню всю забери!

Думая обличить христианство, его критик обличает еще иудаизм и ислам (т.е. все авраамические религии), которые также почитают пророка Давида. В Коране он носит имя Дауд: Мудрый правитель царь Дауд - праведник, пользовавшийся особым покровительством Аллаха, который его научил "тому, что Ему было угодно", даровал власть и мудрость, сделал чудесным песнопевцем. Память об авторе псалмов веками вдохновляла мусульманских мистиков, стремившихся к единению с Богом. Упоминания о Дауде стоят всегда в одном ряду с именами великих пророков и праведников. Здесь же рассказывалось, как Аллах наказывал тех, кто колебался в вере или не слушал пророков. Так что Тарасу Шевченко крупно повезло, что его хула на царя Дауда не дошла до адресата, т.е. до горцев-мусульман. Дауд был мудрым правителем. Но величие царя объяснялось волей Аллаха. Он был вовсе не идеален: мог совершить несправедливость, принять не самое лучшее решение. Согрешив, Дауд в Коране пал ниц, просил у Аллаха прощения и был прощен.

Но не таков наш стихотворец. В 1848 году в произведении "Царі" он обращается к своей злобной музе:

Хотілося б зогнать оскому На коронованих главах. На тих помазаниках божих… Так що ж, не втну, а як поможеш Та як покажеш, як тих птах Скубуть і патрають, то, може, І ми б подержали в руках Святопомазану чуприну… Ту вінценосную громаду Покажем спереду і ззаду Незрячим людям.

Вначале рассматривается три эпизода из жизни пророка Давида. Он взят в качестве типичного представителя царей. При этом Шевченко не останавливается перед тем, чтобы перевирать Святое Писание.

Первый эпизод. Во "Второй книге Царств" можно прочесть о том, как слуги Давида, посланные к Аммонитянам, были обесчещены. "И увидели Аммонитяне, что они сделались ненавистными для Давида", и наняли тридцать три сирийских наемника. "Когда услышал об этом Давид, то послал Иоава со всем войском храбрых." Так началась эта война. Сирийцы были дважды разбиты и заключили мир с Израилем. "Через год, в то время, когда выходят цари в походы, Давид послал Иоава и слуг своих с ним и всех Израильтян; и они поразили Аммонитян, и осадили Равву; Давид же оставался в Иерусалиме."

А вот версия Кобзаря:

Не видно нікого в Ієрусалимі, Врата на запорі, неначе чума В Давидовім граді, господом хранимім, Засіла на стогнах. Ні, чуми нема, А гірша лихая та люта година Покрила Ізраїль: царева война! Цареві князі, і всі сили, І отроки, і весь народ, Замкнувши в город ківот, У поле вийшли, худосилі, У полі бились, сиротили Маленьких діточок своїх. А в городі младії вдови В своїх світлицях, чорноброві, Запершись, плачуть, на малих Дітей взираючи. Пророка, Свого неситого царя, Кленуть Давида сподаря.

Клянут-то клянут, только кто клянет?

"Однажды под вечер, Давид, встав с постели, прогуливался на кровле царского дома, и увидел с кровли купающуюся женщину; та женщина была очень красива. И послал Давид разведать, кто эта женщина? И сказали ему: это Вирсавия, жена Урии…"

А вот перевод этого места на украинско-кобзарско-папо-римский язык:

А він собі, узявшись в боки, По кровлі кедрових палат В червленій ризі походжає, Та мов котюга позирає На сало, на зелений сад Сусіди Гурія. А в саді, В своїм веселім вертограді, Вірсавія купалася, Мов у раї Єва, Подружіє Гурієво, Рабиня царева. Купалася собі з богом, Лоно біле мила, І царя свого святого У дурні пошила.

Что и говорить, "кобзар був парубок моторний". Далее в Библии одно предложение: "Давид послал слуг взять ее; и она пришла к нему, и он спал с нею." Шевченко сочиняет целую "Энеиду", где заставляет Давида согрешить еще и богохульством:

Надворі вже смеркало, і, тьмою повитий, Дрімає, сумує Ієрусалим. В кедрових палатах, мов несамовитий, Давид походжає і, о цар неситий, Сам собі говорить: "Я… Ми повелим! Я цар над божим народом! І сам я бог в моїй землі! Я все…"

Кто же здесь "несамовитий" в своей лжи? Грехи Давида - это его грехи. Но мнимое богохульство Давида - это грех Тараса Шевченко.

Финал библейской истории: "И послал Господь Нафана к Давиду… Нафан поставил перед Давидом зеркало, и тот увидел в нем себя. И сказал Давид Нафану: "Согрешил я пред Богом".

Шевченко никогда ни в чем перед Господом не раскаивался и поэтому он не может себе представить раскаяние Давида:

А потім цар перед народом Заплакав трохи, одурив Псалмом старого Анафана… І, знов веселий, знову п'яний, Коло рабині заходивсь.

А Господа Давид также "одурив"? Но этот вопрос кобзарю даже в голову не приходил. Очевидно он, как тот французский атеист, не нуждался в этой гипотезе.

Покаянный псалом Давида "Помилуй мя, Боже, но велицей милости Твоей…" православные читают каждый день и перед каждым причастием. Может ли православный христианин считать его лживой уверткой? Может ли верующий христианин считать, что этой или любой ложью можно обмануть Бога? Как же Шевченко причащался? И было ли это причастие во спасение?

 Второй эпизод.

 Давид, святий пророк і цар,  Не дуже був благочестивий.  Була дочка в його Фамар  І син Амон. І се не диво.  Бувають діти і в с вятих.  Та не такі, як у простих,  А ось які.

Далее следует история прегрешения сына царя Давида (естественно, в стиле бурлеск) и вывод:

Отак царевичі живуть, Пустуючі на світі. Дивітесь, людські діти.

Индукция благополучно закончена: сын Давида порочен, следовательно, дети у святых особенно порочны. Что и требовалось доказать.

И последний удар по царю Давиду - эпизод третий:

В "Третьей книге Царств" читаем: "Когда царь Давид состарился, вошел в преклонные лета, то покрывали его одеждами, но не мог он согреться".

По-кобзарски это звучит так:

І поживе Давид на світі Не малі літа. Одрях старий, і покривали Многими ризами його, А все-таки не нагрівали Котюгу блудного свого.

"И сказали ему слуги его: пусть поищут для господина нашего царя молодую девицу, чтоб она предстояла царю, и ходила, и лежала с ним, - и будет тепло господину нашему царю".

От отроки й домірковались (Натуру вовчу добре знали). То, щоб нагріть його, взяли, Царевен паче красотою, Дівчат старому навели. Да гріють кров'ю молодою Свого царя. І розійшлись. Замкнувши двері за собою.

"И искали красивой девицы во всех пределах Израильских, и нашли Ависагу Сунамитянку, и привели ее к царю. Девица была очень красива, и ходила она за царем, и прислуживала ему; но царь не познал ее".

Облизавсь старий котюга, І розпустив слини, І пазурі простяга До Самантянини, Бо була собі на лихо Найкраща меж ними, Меж дівчатами; мов крин той Сельний при долині - Меж цвітами. Отож вона І гріла собою Царя свого, а дівчата Грались меж собою Голісінькі. Як там вона Гріла, я не знаю, Знаю тільки, що цар грівся І… і не позна ю.

Теперь встает вопрос: кто же тут котяра и кто распустил слюни?

Далее автор переходит на отечественный материал: следует компромат на молодого язычника Владимира, который потом в зрелом возрасте принял христианство и крестил Русь, за что и почитается всеми православными как Святой равноапостольный князь. И, наконец, резюме:

Так отакії-то святії Оті царі… Бодай кати їх постинали, Отих царів, катів людських. Морока з ними, щоб ви знали, Мов дурень, ходиш кругом їх, Не знаєш, на яку й ступити. Так що ж мені тепер робити З цими поганцями?

Вопрос, конечно, риторический, ибо ответ уже дан выше:

Бодай кати їх постинали…

Короче: "повбивав би" - постоянный рефрен у Кобзаря.

А вот как выглядит этот библейский мотив в его творчестве в поэме "Саул" (1860).

"Первая книга Царств": "И собрались все старейшины Израиля, и пришли к Самуилу… И сказали ему:… поставь над нами царя, чтобы он судил нас, как у прочих народов".

Жидам сердешним заздро стало, Що й невеличкого царя І з кізяка хоч олтаря У їх немає. Попросили Таки старого Самуїла, Щоб він де хоче, там і взяв, А дав би їм, старий, царя. Отож премудрий прозорливець, Поміркувавши, взяв єлей Та взяв от козлищ і свиней Того Саула здоровила І їм помазав во царя. Саул, не будучи дурак, Набрав гарем собі чималий Та й заходився царювать.

Так, очевидно, представлял себе Тарас Григорьевич сущность царской власти.

Дивилися та дивувались На новобранця чабани Та промовляли, що й вони Таки не дурні. "Ач якого Собі ми виблагали в Бога Самодержавця".

И здесь самодержавие (не иначе - рука Москвы).

"А от Саула отступил Дух Господень, и возмущал его злой дух…"

А Саул Бере і город, і аул, Бере дівча, бере ягницю, Будує кедрові світлиці, Престол із золота кує, Благоволеньє оддає Своїм всеподданійшим голим. І в багряниці довгополій Ходив по храмині, ходив, Аж поки, лобом неширокий, В своїм гаремі одинокий, Саул сердега одурів. Незабаром зібралась рада. "Панове чесная громадо! Що нам робить? Наш мудрий цар, Самодержавець-господар, Сердешний одурів…"

"… Давид, взяв гусли, играл, - и отраднее и лучше становилось Саулу, и дух злой отступал от него."

А вот интерпретация "широкого лобом" кобзаря:

… Заревла Сивоборода, волохата Рідня Саулова пузата, Та ще й гусляра привела, Якогось чабана Давида, "І вийде цар Саул, і вийде, - чабан співає, - на войну…" Саул прочумався та й ну, Як той москаль, у батька, в матір Свою рідоньку волохату І вздовж, і впоперек хрестить. А гусляра того Давида Трохи не вбив. Якби він знав, Яке то лихо з його вийде, З того лукавого Давида, То, мов гадюку б, розтоптав І ядовитую б розтер Гадючу слину.

Саул не знал, но мы-то знаем, что Мессия - потомок Давида. Теперь становится понятна фраза Тараса Шевченко:

Наробив ти, Христе, лиха!

Какого же зла наделал Христос? И кому? Ответ давно известен: врагу рода человеческого, князю мира сего. Ему и служил Шевченко, продавший душу свою за славу. И еще якобы за Украину. Но это ложь. Ибо счастье ни Украины, ни украинцев невозможно минуя Господа. Князь мира сего распоряжается мирскими благами. А они только и существуют для кобзаря. Их только он и обожествляет: "… Почему же не верить мне, что я хотя к зиме, но непременно буду в Петербурге? Увижу милые сердцу лица, увижу мою прекрасную академию, Эрмитаж, еще мною не виданный, услышу волшебную оперу. О, как сладко, как невыразимо сладко веровать в это прекрасное будущее. Я был бы равнодушный, холодный атеист, если бы не верил в этого прекрасного бога, в эту очаровательную надежду" (1857).

Что и говорить, опера - это райское наслаждение (вроде "Баунти"). И не она одна:

Хоч молись перед тобою, Мов перед святою… Красо моя молодая… (1847) І станом гнучким, і красою Пренепорочно-молодою Старії очі веселю. Дивлюся іноді, дивлюсь, І чудно, мов перед святою, Перед тобою помолюсь… (1850)

Обожествление земного имеет изнанкой приземление Святыни и низведение ее в прах.


7. Дева Мария и Христова Церковь

Вот поэма "Марія" (1859), написанная якобы по библейским мотивам. Вначале автор перепутал Богородицу с обнаженной натурщицей, заставляя вспомнить одного из сыновей Ноя по имени Хам. Затем Мария поет (голосом кобзаря):

"Раю, раю! Темний гаю! Чи я молодая, Милий боже, в твоїм раї Чи я погуляю, Нагуляюсь?"

Что у него болит, о том кобзарь и говорит. Но зачем же вкладывать свои желания в уста Богородицы? Разве что для богохульства.

Вместо Ангела Божия - веселый молодой парубок.

Вместо Благовещения - революционная пропаганда.

Вместо схождения Святого Духа - пошлость "в ярочку", привычная для Т. Шевченко.

А ведь Спаситель предупреждал: "Кто будет хулить Духа Святого, тому не будет прощения вовек, но подлежит он вечному осуждению" (Мк. 3:29).

Евангелие христиане читают стоя. Кобзарь же, войдя в раж, стал неудержим в своей лжи: для него не было ни Воскресения Христова, ни схождения на учеников Духа Святого, ни основания Христом Святой Соборной Апостольской Церкви. А было вот что:

Брати його, ученики, Нетвердії, душеубогі, Катам на муку не дались, Сховались, потім розійшлись, І ти їх мусила збирати… Отож вони якось зійшлись Вночі круг тебе сумовати. І ти, великая в женах! І їх униніє, і страх Розвіяла, мов ту полову, Своїм святим огненним словом! Ти дух святий свій пронесла В їх душі вбогії! Хвала! І похвала тобі, Маріє! Мужі воспрянули святиє, По всьому світу розійшлись. І іменем твойого сина, Твоєї скорбної дитини, Любов і правду рознесли По всьому світу. Ти ж під тином, Сумуючи, у бур'яні Умерла з голоду. Амінь.

Вот вам и Успение Богородицы. А вот - дальнейшая история Церкви: А потім ченці одягли

Тебе в порфіру. І вінчали,

Як ту царицю… Розп'яли

Й тебе, як сина. Наплювали

На тебе, чистую, кати;

Розтлили кроткую!

Антицерковный дух Тараса Шевченко неистребим:

Зацвіла в долині Червона калина, Ніби засміялась Дівчина-дитина… … Якого ж ми раю У бога благаєм? Рай у серце лізе, А ми в церкву лізем, Заплющивши очі… (1849)

Радетель за чистоту апостольской веры (мы видели, как он отделал апостолов) поливает грязью Отцов Церкви, которые для него являются лжеучителями: "О, святые, великие, верховные апостолы, если бы вы знали, как мы запачкали, как изуродовали провозглашенную вами простую, прекрасную светлую истину. Вы предрекали лжеучителей, и ваше пророчество сбылось. Во имя святое, во имя ваше так называемые учители вселенские подрались, как пьяные мужики на Никейском вселенском соборе".

Здесь имеется в виду история со святым Николаем Угодником, который на Никейском соборе не сдержался и ударил еретика Ария. Шевченко или не знает, или умалчивает о том, что Собор осудил поступок епископа и запретил ему совершать богослужения.

Далее продолжается апелляция к апостолам и жалобы на тупое человечество: "Во имя же ваше поклоняемся безобразным суздальским идолам и совершаем в честь вашу безобразнейшую вакханалию. Истина стара и, следовательно, должна быть понятна, вразумительна, а вашей истине, которой вы были крестными отцами, минает уже 1857 годочек. Удивительно, как тупо человечество."

Но как же мудр его поводырь!

Не устраивает его как христианство в целом, так и православие в частности: "… город Чебоксары. Ничтожный, но картинный городок. Если не больше, то, по крайней мере, наполовину будет в нем домов и церквей. И все старинномосковской архитектуры. Для кого и для чего они построены? Для чувашей? Нет, для православия. Главный узел московской старой внутренней политики - православие. Неудобозабываемый Тормоз по глупости своей хотел затянуть этот ослабевший узел и перетянул. Он теперь на одном волоске держится". (1857).

Украине, конечно, православие без надобности. И подлежит уничтожению:

Світе ясний! Світе тихий! Світе вольний, несповитий! За що ж тебе, світе-брате, В своїй добрій, теплій хаті Оковано, омурано (Премудрого одурено), Багряницями закрито І розп'ятієм добито? Не добито! Стрепенися! Та над нами просвітися, Просвітися!… Будем, брате, З багряниць онучі драти, Люльки з кадил закуряти, Я вленими піч топити, А кропилом будем, брате, Нову хату вимітати! (1860)

Было, все было по кобзарю - и печь иконами топили, и багряница шла на портянки… не пропали зря его труды. Ибо до последних дней проповедовал он бешеную ненависть к Православной Церкви и всему с нею связанному:

Моя ти любо! Мій ти друже! Не ймуть нам віри без хреста, Не ймуть нам віри без попа Раби, невольники недужі! Заснули, мов свиня в калюжі, В святій неволі! Мій ти друже, Моя ти любо! Не хрестись, І не кленись, і не молись Нікому в світі! Збрешуть люде, І візантійський Саваоф Одурить! Не одурить бог… (1860)

Неизвестно, какого "бога" имеет в виду Шевченко, а "Саваоф" - это одно из имен библейского Бога.

Последние стихи принадлежат, разумеется, наместнику Бога на земле, которому дано судить Церковь. По его мнению, в храмах Божьих служат лакеи или языческие жрецы:

Кума моя і я В Петрополіськім лабірінті, Блукала ми - і тьма, і тьма… "Ходімо, куме, в піраміду, Засвітим світоч". І зайшли, Єлей і миро принесли. І чепурненький жрець Ізіди, Чорнявенький і кавалер, Скромненько длань свою простер, І хор по манію лакея, Чи то жерця: "Во Іудеї Бисть цар Саул". Потім хор Ревнув з Бортнянського: "О скорбь, О скорбь моя! О скорбь велика!" (1860)

Священнослужители достойны только оскорблений, которые им щедро раздаются - в прозе: "Рано поутру пошел в трактир, спросил себе чаю и нарисовал из окна Благовещенский собор. Древнейшая в Нижнем церковь. Нужно будет узнать время ее построения. Но от кого? К пьяным косматым жрецам не хочется мне обращаться, а больше не к кому".

И - в стихах:

… А маги, бонзи і жерці (Неначе наші панотці) В храмах, в пагодах годувались, Мов кабани царям на сало Та на ковбаси.

Высший подвиг христианина - монашеский подвиг. Но не для Тараса Шевченко. Об одной своей героине, ушедшей в монастырь, он говорит следующее:

… А її немає І не буде вже, святої… Де ж вона поділась? У Києві пресвятому В черниці постриглась. Родилась на світ жить, любить, Сіять господнею красою, Витать над грішними святою І всякому добро творить, А сталось ось як. У черницях Занапастилося добро… (1847)

В конце жизни он создает "ГІМН ЧЕРНИЧИЙ" (1860), в котором якобы от имени монахов богохульствует:

Удар, громе, над тим домом, Над тим божим, де мремо ми, Тебе ж, боже, зневажаєм, Зневажаючи, співаєм: Алілуя! Якби не ти, ми б любились, Кохалися б, та дружились, Та діточок виростали, Научали б та співали: Алілуя! Одурив ти нас, убогих, Ми ж, окрадені небоги, Самі тебе одурили І, скиглячи, возопили: Алілуя! Ти постриг нас у черниці, А ми собі молодиці… Та танцюєм, та співаєм, Співаючи, примовляєм: Алілуя!

Ненависть к священникам была у него такой, что и мертвых Шевченко не оставлял в покое. В 1860 году умер митрополит Петербургский Григорий, который кроме всего прочего был известен протестом против изготовления женской одежды из тканей, разрисованных крестиками. Вот издевательский отклик на смерть митрополита:

Умре муж велій в власяниці. Не плачте, сироти, вдовиці, А ти, Аскоченський, восплач Воутріє на тяжкий глас. І Хомяков, Русі ревнитель, Москви, отечества любитель, О юбкоборцеві восплач. І вся, о Русская беседа, Во глас єдиний ісповєдуй Свої гріхи. І плач! і плач!

Аскоченский - русский журналист из "Русской беседы". Хомяков - русский религиозный мыслитель и поэт. В своем дневнике Шевченко дважды переписал его стихотворение "Кающаяся Россия". Очевидно, ему нравилось, когда каются другие. Самому, правда, подобное и в голову не приходило.

Его не устраивает ни существо православия, ни обрядность Православной Церкви. Вот впечатления от пасхального богослужения 1858 года: "… В 11 часов я отправился в Кремль. Если бы я ничего не слыхал прежде об этом византийско-староверском торжестве, то, может быть, оно бы на меня и произвело какое-нибудь впечатление, теперь же ровно никакого. Свету мало, звону много, крестный ход, точно вяземский пряник, движется в толпе. Отсутствие малейшей гармонии и ни тени изящного. И до которых пор продлится эта японская комедия?

В 3 часа возвратился домой и до 9 часов утра спал сном праведника." Почему же не святого?

На другой день - у М.С. Щепкина: "Христос воскрес!

В семействе Михайла Семеновича торжественного обряда и урочного часа для розговен не установлено. Кому когда угодно. Республика. Хуже, анархия! Еще хуже, кощунство! Отвергнуть веками освященный обычай обжираться и опиваться с восходом солнца. Это просто поругание святыни!".

Ну, зачем же обязательно обжираться и опиваться, ироничный наш кобзарь? Почему бы не отпраздновать застольем великий праздник православных христиан, да еще после 40-дневного Великого Поста? Конечно, если постился. Если же не постился, не каялся в грехах, не молился и не рад Воскресению Христа, то и праздновать нечего. Тогда постоянный безбожный праздник всегда с тобой.

Отвратительна для Тараса Шевченко и православная иконопись: "Проходя мимо церкви святого Георгия и видя, что двери церкви растворены, я вошел в притвор и в ужасе остановился. Меня поразило какое-то безобразное чудовище, нарисованное на трехаршинной круглой доске. Сначала я подумал, что это индийский Ману или Вешну заблудил в христианское капище полакомиться ладаном и деревянным маслицем. Я хотел войти в самую церковь, как двери растворились, и вышла пышно, франтовски разодетая барыня, уже не совсем свежая, и, обратяся к нарисованному чудовищу, три раза набожно и кокетливо перекрестилась и вышла. Лицемерка! Идолопоклонница! И наверное б… И она ли одна? Миллионы подобных ей бессмысленных, извращенных идолопоклонниц. Где же христианки? Где христиане? Где бесплотная идея добра и чистоты? Скорее в кабаке, нежели в этих обезображенных животных капищах. У меня не хватило духу перекреститься и войти в церковь; из притвора я вышел на улицу, и глазам моим представилась по темному фону широкого луга блестящая, грациозно извивающаяся красавица Волга. Я вздохнул свободно, невольно перекрестился и пошел домой." (1857).

"… Зашел в собор послушать архиерейских певчих. Странно, или это с непривычки, или оно так есть. Последнее вернее. В архиерейской службе с ее обстановкою и вообще в декорации мне показалось что-то тибетское или японское. И при этой кукольной комедии читается евангелие. Самое подлое противуречие.

Нерукотворенный чудовищный образ, копия с которого меня когда-то испугала в церкви Георгия. Подлинник этого индийского безобразия находился в соборе и замечателен как древность. Он перенесен из Суздаля князем Константином Васильевичем в 1351 году. Очень может быть, что это оригинальное византийское чудовище" (1858).

При таком отношении к византийским иконам неудивительны уже следующие оценки религиозной живописи: "Один мой знакомый, не художник и даже не записной, а так просто любитель изящного, смотря на "Покров Божией матери", картину Бруни, в Казанском соборе, сказал, что если бы он был матерью этого безобразного ребенка, что валяется на первом плане картины, то он не только взять на руки, боялся бы подойти к этому маленькому кретину. Замечание чрезвычайно верное и ловко высказанное" (1857). Да уж, ловко. Ничего не скажешь.

Здесь следует напомнить слова святого Василия Великого: "Икона - молитва, изобразительно выраженная…Оскорбление иконы - святотатство, ибо оскорбляется не живопись, а Первообраз".

Итак, выясняется, что всю свою жизнь Шевченко трудолюбиво оплевывал буквально все аспекты жизни Православной Церкви.


8. Пьянство

Богохульство - не только главный нерв писаний кобзаря. Оно еще и образ его жизни, который гармонично сочетается с регулярным пьянством. Вот образец пьяного богохульства на сакральном церковнославянском языке. Собутыльник нашего героя записывает в его дневнике (поскольку у хозяина дрожат руки с перепоя): "Так как от глумления пьянственного у Тараса колеблется десница и просяй шуйцу - но и оная в твердости своей поколебася (тож от глумления того ж пагубного пьянства), вследствие чего из сострадания и любви к немощному приемлю труд описать день, исчезающий из памяти ослабевающей, дабы оный был неким предречением таковых же будущих и столпом якобы мудрости (пропадающим во мраке для человечества - не быв изречено литерами), мудрости, говорю, прошедшего; историк вещает одну истину, и вот она сицевая:

Борясь со страстьми обуревающими - и по совету великого наставника - "не иде на совет нечестивых и на пути грешных не ста, блажен убо" - и совлекая ветхого человека - Тарас имярек, вооружася духом смирения, и удаливыйся во мрак думы своея - ретива-бо есть за человечество - во един вечер, - был причастен уже крещению духом по смыслу св. писания "окрестивыйся водою и духом - спасен будет", вкусив по первому крещению водою (в зловонии же и омерзении непотребного человечества - водкою сугубо прозываемое) - был оный Тарас зело подходящ по духу св. еванг. - пропитан бе зело; не остановился на полупути спасения, глаголивый "Елицым во христа креститися - во христа облекостеся". Не возмогивый - по тлению и немощи телесне - достичи сего крайнего предела идеже ангелы уподобляются - Тарас зашел таки далеко уподобясь - тому богоприятному состоянию - коим не все сыны божии награждаются - иже на языце - порока и лжи тлетворной - мухою зовется. И бе свиреп в сем положении - не давая сомкнуть мне зеницы в ночи - часа одного - и вещая неподобные изреки - греховному миру сему - изрыгая ему проклятия - выступая с постели своей бос и в едином рубище - яко Моисей преображенный, иже бе писан рукою Брюно, выступающим с облак к повергшемуся во прах израильтянину, жертвоприносящему тельцу злату. В той веси был человек некий - сего излияния убояхуся - шубкой закрыся - и тут же яко мельчайшийся инфузорий легким сном забывся. - Тут следует пробел - ибо Тарас имел свидетелем своего величия и торжества немудрого некоего мужа - мала, неразумна и на языке того же злоречия кочегаром зовомаго, кой бе тих и тупомыслен на дифирамбы невозмутимого Тараса. - В.Кишкин.

P.S. Далее не жди тож от Тараса, о! бедное, им любимое человечество! никакого толку, и большого величия, и мудрого слова, ибо опохмелившийся, яко некий аристократ (по писанию крестивыйся водкою); опохмеление не малое и деликатности не последней водка вишневая счетом пять (а он говорит 4, нехай так буде), при оной цыбуль и соленых огурцов великое множество" (1857).

Пьянство сопровождало Кобзаря в течение всей жизни: от "товариства мочемордів" до последних лет жизни. В 1858 году он записывает в дневнике: "М.С. Щепкин с сокрушением пишет о моем безалаберном и нетрезвом существовании…" Это Щепкин пишет в Нижний Новгород - из Москвы.

Отказаться от спиртного было невозможно. Ибо это был главный источник вдохновения:

Вип'єш перву - стрепенешся, Вип'єш другу - схаменешся, Вип'єш третю - в очах сяє, Дума думу поганяє. (1847) 9. Лицемерие

Мы видели активного "мочеморда" Шевченко в переписке с религиозной княжной Репниной.

И во время ссылки письма княжне Репниной должны были свидетельствовать о якобы религиозном настроении их автора: "Я теперь говею и сегодня приобщался святых таин - желал бы, чтобы вся жизнь моя была так чиста и прекрасна, как сегодняшний день! Ежели вы имеете первого или хоть второго издания книгу Фомы Кемпейского "О подражании Христу", Сперанского перевод, то пришлите, ради бога". (1848).

А вот что он думает о религиозности княжны на самом деле: "Вечером втихомолку навестил давно не виданного друга моего, княжну Варвару Николаевну Репнину. Она счастливо переменилась, потолстела и как будто помолодела. И вдарилася в ханжество, чего я прежде не замечал. Не встретила ли она в Москве хорошего исповедника?" (1858).

Там, где есть исповедь, есть и исповедник. Почему это плохо? Двойная бухгалтерия в письмах к высоким покровителям - обычное дело. Шевченко пишет графине Анастасии Ивановне Толстой, жене вице-президента Петербургской Академии художеств: "Теперь, и только теперь я вполне уверовал в слово: "Любя наказую вы". Теперь только молюсь я и благодарю его за бесконечную любовь ко мне, за ниспосланное испытание. Оно отвело призму от глаз моих, сквозь которую я смотрел на людей и на самого себя. Оно научило меня, как любить врагов и ненавидящих нас. А этому не научит никакая школа, кроме тяжкой школы испытания и продолжительной беседы с самим собою. Я теперь чувствую себя если не совершенным, то по крайней мере, безукоризненным христианином. Как золото из огня, как младенец из купели, я выхожу теперь из мрачного чистилища, чтобы начать новый благороднейший путь жизни".

Если христианин говорит о себе, что он христианин "безукоризненный", значит он духовно тяжко болен.

Он обращается к вице-президенту Академии графу Федору Петровичу Толстому: "После долгих и тяжких испытаний обращаюся к Вашему сиятельству с моими горькими слезами и молю Вас. Вы, как великий художник и как представитель Академии художеств, ходатайствует обо мне у нашей высокой покровительницы". Имеется в виду президент Академии художеств великая княгиня Мария Николаевна.

В 1857 году в дневнике читаем: "Сегодня получил письмо от моей святой заступницы, от графини Настасии Ивановны Толстой. Она пишет, что письмо мое, адресованное графу Федору Петровичу, на праздниках будет передано Марии Николаевне".

Истинное же отношение к великой княгине Шевченко выразил после смерти ее матери императрицы Александры Федоровны:

… Тебе ж, о Суко! І ми самі, і наші внуки, І миром люди прокленуть! Не прокленуть, а тілько плюнуть На тих оддоєних щенят, Що ти щенила… (1860)

Мы помним отношение Шевченко к немцам. Но "німота" бывает разная. Иногда великий кобзарь не брезговал и немцами. Вернее - немками. Одно время он жил в Петербурге у своего друга и земляка художника Ивана Сошенко. Но вскоре тот выгнал своего "великого" друга. Оказывается, последний отблагодарил хозяина тем, что вступил в связь с его девушкой немкой Амалией Клоберг. У кобзаря было большое сердце. И когда надо, он умел закрывать глаза на 5-ю графу. Но это уже…


10. Кобзарь эротический

Тарас Шевченко был частым посетителем публичных домов, которые он называл "храмы Приапа". Хозяйки этих заведений то и дело упоминаются в его переписке и дневнике: "Поклонітесь гарненько од мене Дзюбіну, як побачите. Добряга чоловік. Нагадайте йому про Ізлера і ростягаї, про Адольфінку й прочії дива. Скажіть, що я його частенько згадую";

"В клубе великолепный обед с музыкою и повальная гомерическая попойка… Ночь и следующие сутки провел в очаровательном семействе madamе Гильде";

"Выпил с хорошими людьми рюмку водки, остался обедать с хорошими людьми и с хорошими людьми за обедом чуть-чуть не нализался, как Селифан. Шрейдерс оставлял меня у себя отдохнуть после обеда, но я отказался и пошел к madamе Гильде, где и положил якорь на ночь";

"… добре помогорычовавши, отправился я в очаровательное семейство м. Гильды и там переночевал. И там украли у меня деньги - 125 рублей";

"Пошел к Шрейдерсу обедать, с досады чуть опять не нализался. После обеда зашел к той же коварной мадам Гильде (какое христианское незлобие!), отдохнул немного в ее очаровательном семействе и в семь часов вечера пошел к князю Голицыну".

Ох, "якби ви знали, паничі…"

Широкая натура Кобзаря позволяла ему комбинировать "храм Приапа", т.е. публичный дом, с Храмом Божьим: "Дружески весело встретил Новый год в семействе Н.А. Брылкина. Как ни весело встретили мы Новый год, а, придя домой, мне скучно сделалось. Поскучавши немного, отправился я в очаровательное семейство мадам Гильде, но скука и там меня нашла. Из храма Приапа пошел я к заутрени; еще хуже - дьячки с похмелья так раздирательно пели, что я заткнул уши и вышел вон из церкви. Придя домой, я нечаянно взялся за библию, раскрыл, и мне попался лоскуток бумаги, на котором Олейников записал басню со слов Михайла Семеновича. Эта находка так меня обрадовала, что я сейчас же принялся ее переписывать. Вот она:

На улице и длинной, и широкой И на большом дворе стоит богатый дом. И со двора разносится далеко Зловоние кругом. А виноват хозяин в том. "Хозяин наш прекрасный, но упрямый, - Мне дворник говорит, - Раскапывать велит помойную он яму, А чистить не велит". Зачем раскапывать заглохшее дерьмо? И не казнить воров, не предавать их сраму? Не лучше ль облегчить народное ярмо Да вычистить велеть помойную-то яму.

… Басня эта так благодетельно на меня подействовала, что я, дописывая последний стих, уже спал.

Сегодня же познакомил я в семействе Брылкина милейшую Катерину Борисовну Пиунову (актрису). Она в восторге от этого знакомства и не знает, как меня благодарить.

Как благодетельно подействовал Михайло Семенович на это милое и даровитое создание. Она выросла, похорошела, поумнела после "Москаля-чаривныка", где она сыграла роль Тетяны, и так очаровательно сыграла, что зрители ревели от восторга, а Михайло Семенович сказал мне, что она первая артистка, с которой он с таким наслаждением играл…".

Шевченко влюбился в актрису, но получил отказ. Восторженный тон сразу испаряется: "Малюга сообщил мне, что Марко Вовчок - псевдоним некоей Маркович… Какое возвышенно прекрасное создание эта женщина. Не чета моей актрисе". А еще через неделю: "Дрянь госпожа Пиунова! От ноготка до волоска дрянь".

Из передач украинского радио слушатель смог узнать, какие морально нечистоплотные люди были эти Пиуновы и какой чистый и наивный был Тарас Шевченко. Но потрясает другое: оказывается, "госпоже Пиуновой" было 15 лет.

Через два дня следует утешительный пикник: "Товбич предложил мне прогулку за 75 верст от Нижнего. Я охотно принял его предложение, с целию сократить длинное ожидание официального объявления о дозволении жить мне в Питере. Мы пригласили с собой актера Владимирова и некую девицу Сашу Очеретникову, отчаянную особу".

Еще через два дня - подведение итогов: "В 7 часов утра возвратились мы благополучно в Нижний. Поездка наша была веселая и не совсем пустая. Саша Очеретникова была отвратительна, она немилосердно пьянствовала и отчаянно на каждой станции изменяла, не разбирая потребителей. Жалкое, безвозвратно потерянное, а прекрасное создание. Ужасная драма!" Не драма это, а трагедия. Как можно искать других "потребителей", когда рядом такие люди.

Но вот запись на следующий день. Это уже не трагедия и не драма, а нечто третье: "На имя здешнего губернатора от министра внутренних дел получена бумага о дозволении проживать мне в Петербурге, но все еще под надзором полиции. Это работа старого распутного японца Адлерберга". Караул! Бедные японцы!

Вот образ жизни в столице: "Вечером восхищался пением милочки Гринберг; с Сошальским и Семеном в восторге заехали ужинать к Борелю и погасили свои восторги у Адольфины. Цинизм!"

Да, цинизм. Лучше кобзаря не скажешь…

Никак не мог он жениться. И вот рождается установка:

… Ні. Треба одружитись, Хоча б на чортовій сестрі. (1860)

А вот дает установку знакомой:

Великомученице кумо! Дурна єси та нерозумна! … ти, кумасю, спала, спала, Пишалася, та дівувала, Та ждала, ждала жениха, Та ціломудріє хранила, Та страх боялася гріха Прелюбодійного… Дівуєш, молишся, та спиш, Та матір божію гнівиш Своїм смиренієм лукавим. Прокинься, кумо, пробудись Та кругом себе подивись, Начхай на ту дівочу славу Та щирим серцем, нелукаво Хоть раз, сердего, соблуди. (1860)

Только, разумеется, не с москалем. Одним словом, кобзарю начхать на все заповеди. Нет наверное, ни одной, которой бы он не отрицал.

Откроем один из номеров украинского эротического журнала "Лель" (N2, 1994 г.). В публикации "Сороміцькі пісні в записах Т.Г. Шевченка" читаем: "Т.Г. Шевченко залишається геніальним поетом і в творах соціального звучання, і в рядках, присвячених глибоко інтимним стосункам героїв, з однаковою майстерністю він змальовує й екстаз".

А иногда эти два экстаза сливаются у него до степени неразличимости: "У "Гайдамаках" у розділі "Бенкет у Лисянці" Т.Г. Шевченко описує прилюдне виконання сороміцких пісень".

Мы хорошо помним, что такое "прилюдне виконання" в этом разделе идет на фоне кровавых оргий.

"Як художник Т.Г. Шевченко залишив нам живописні й графічні шедеври із зображенням оголених натур. Із розумінням Т.Г.Шевченко поставився й до пісень з фривольним змістом, про що свідчать його фольклорні записи, - адже вони аж ніяк не суперечили його стремлінню до глибокого й реалістичного відображення народного життя."

И не только народного. Сейчас увидим, что в этом "фольклоре" отображены и некоторые автобиографические мотивы.

Балакучий балакучу Вивів звечора на кручу. Є…лися на горі, Аж до самої зорі. А в Переп'яті на валу Є…лися помалу. В Переп'яті у ямі Копали там х…ями Ой, швець коло мене, Тебе ї…ть, ї…ть мене. Ой, піду я до церковці Та й стану в преділку, Ой, гляну я раз на Бога, А тричі на дівку.

Охотно верю, как говаривал Станиславский.

Через греблю Микитину Ведуть Варку підтикану. Кричить Варка,репетує, Ніхто її не рятує. Через греблю Шевчину Ведуть Варку Репчину Кричить вона,репетує, Ніхто її не рятує.

Бедная княжна. Зато "парубок" хоть куда. Она хотела оградить его от хамства дворянина Закревского. Но хамство - понятие не классовое. Собутыльники - дворянин Закревский и вчерашний крепостной Шевченко - были родственные души. Но, пожалуй, последний - хам покруче.

Как и подобает великим кобзарям, Тарас Григорьевич был многостаночником. Так, кроме украинского, он записывал и русский "фольклор".

Вот такой славный образчик устного народного творчества собрал он якобы среди русского народа:

В Малоросии родилась И воспитана была, Отца - матери лишилась, Сиротою век жила, И в бардели очутилась, На смитныку умерла.

Здесь кобзарю и карты в руки. Где-где, а в "бардели" он был свой человек. Оно и понятно: "адже вони аж ніяк не суперечили його стремлінню до глибокого й реалістичного відображення народного життя".

Но в целом украинская культура отражала народную жизнь вовсе не так, как это делал в своем кривом зеркале наш персонаж. И это не удивительно.