"Горы" - читать интересную книгу автора (Тэффи Надежда)IVВот и Крестовый перевал. Справа – отвесная скала, слева – пропасть. На дне ее весело серебрится и вьется измятою лентой «ихняя» Арагва. Мы поднялись так высоко, что до нас даже не долетает шум. Кое-где по склонам мелькают маленькие селения. Видно, как ползают по горам крошки люди, собирая траву для своих стад. Немножко ниже нас, над обрывом проносится стая птиц и, смешно поджав крылья, ныряет и кувыркается в воздухе. Им просторно, свободно, они высоко над землей. Мы еще выше их, но на земле. Нам тесно, и мы лепимся около отвесной стены. – Обидно за человека, – соглашается со мною моя спутница. – И несправедливо со стороны природы отдавать птице такой преферанс. Скоро приедем во Млеты. Начинают попадаться навстречу местные жители в телегах самой невероятной конструкции: две плетеные стенки, очень высокие, поставлены на колеса параллельно друг другу. Пролезть между этими стенками может только очень отощавший человек, и то боком. Влезают туда, вероятно, подставляя лестницы, а для того, чтобы попасть на землю, приходится, должно быть, переворачивать затейливый экипаж вверх колесами и вытряхивать пассажиров. – Ямщик! – говорит Софья Ивановна, – как ты те горы называл, что около Владикавказа? – Данаурские, а потом Дарьяльские, а это вон Крестовый перевал. – Гм!… А которые считаются самые красивые? Ямщик на минуту задумывается. – Нет, тут лучше. Там и лошадей попоить негде. – Да он ровно ничего не понимает! – удивляется, обращаясь ко мне, Софья Ивановна. – Вы уж слишком к нему требовательны, – заступаюсь я. – Вы хотите, чтобы он был и географом, и историком, и эстетом, и даже светским causeur'oм [8]. За Крестовым перевалом мы снова спускаемся. Вся придорожная сторона горы испещрена увековеченными на ней фамилиями туристов. Многие надписи сделаны положительно с опасностью для жизни. Вон над самой пропастью выведено аршинными буквами «Папо», затем два добросовестно выписанных переносных знака и внизу «фъ». Затем мелькают разные «Манечки», «Шурочки», «Пети», реклама велосипедной фирмы и вдруг умиливший мою душу корявый, с лихими выкрутасами «Пыфнутьев с симейством». Милый, милый Пыфнутьев! Ты хороший семьянин и, верно, добрый человек. Как жаль, что твое сердце тоже грызет маленькая мышка честолюбия. И в угоду ей пришлось тебе лезть на скалу и, пока «симейство» твое пищало в коляске от восторга и страха, размалевывать мелом выкрутасы ради бессмертия имени своего… А теперь, где-нибудь в далеком Кологриве, распивая чаи с мармеладами, вспоминаешь о Военно-Грузинской дороге и пугаешь величием подвига своего какого-нибудь доверчивого бакалейщика. «Да, мила голова, не легко было писать-то. Скалы-то треща-ат… Облака-то вокруг головы фрр… фрр… прямо в уши лезут… Как жив остался – не знаю!…» В Млетах мы едим «что-нибудь, шашлык» и выходим погулять, пока отдыхают лошади. Млеты – селение большое, на самом берегу Арагвы. К воде, впрочем, подойти очень трудно; нужно пройти большое пространство, заваленное острыми камнями, крупными и мелкими, которые вертятся под ногами, ломают каблуки и заставляют приплясывать от боли, врезываясь в башмаки. Черномазые, грязные ребятишки сидят между каменьями и пекут свои круглые, как картошки, головенки на солнце. Я пробую завести сношения с туземцами и подхожу к тоненькой девочке с кудрями, напоминающими шерсть коричневой козы. – Скажи, милая, как лучше пройти к реке? Девочка молчит. – К Арагве… к Арагве – понимаешь? – делаю я выразительные жесты. Девочка все молчит и смотрит на меня с тихим ужасом, как святой Севастьян на своих палачей… Тогда я стараюсь припомнить грузинские слова, но так как ни одного никогда не слышала, то старания мои ни к чему не ведут. Вспомнила только две грузинские фамилии. – Девочка, девочка, Бибилошвили, Амарели, Ара-гва? Слова подействовали. Девочка вскрикнула: «Кахейтис!» – и, подобрав рубашонку, стремительно пустилась бежать. «Не беда, – думаю я. – Все-таки теперь одним словом больше знаю». – Эй, мальчик! Бибилошвили, Амарели, Кахейтис, Арагва. Но мальчишка не понял меня и убежал прочь, а другой, поменьше, закрыл лицо руками и горько заплакал. – Mais finissez! [9] – урезонила меня Софья Ивановна. – Может быть, скверная девчонка просто выбранилась, убегая, а вы повторяете это слово и наживаете себе врагов среди туземцев. Когда мы вернулись на станцию, там уже сидели новые туристы. Папаша и мамаша мирно кушали цыпленка, а дочка занималась легким горным флиртом с молодым человеком в узкой и высокой мерлушковой шапке. – Я перс, персиян, – говорил флиртер ломаным языком. – Мы народ не такой, как вы народ. У нас справа налево пишут. – Скажите! – любезно удивлялась барышня. – А читают как? Тоже справа или наоборот?… Выезжаем мы из Млет уже под вечер. На вопрос, где будем ночевать, ямщик говорит какое-то слово, среднее между «пенюар» и «будуар». Мы переспросили два раза и, ничего не поняв, успокоились… Ночь надвигалась холодная, туманная. Луны еще не было видно, но далекие вершины гор, чистые, обнаженные, уже купались в ее голубом сиянии. При взгляде на них делалось как-то еще холоднее. Мы закутались в пледы, попросили ямщика поднять верх и, закрыв глаза, мечтали вслух о теплой комнате и чашке горячего чаю. По приезде на станцию нас постигло разочарование. Отдельных комнат не было, общие были занять пассажирами, прибывшими раньше нас. К нашим услугам. был только узенький кожаный диван, набитый, судя по эластичности, камнями Арагвы, причем, вероятно, тщательно выбирались наиболее острые. К стене – скат, посредине – провал, из недр которого прямо на зрителя вылезает большой гвоздь острием вверх. Таково было ложе, уготованное для нас, ложе, которому бы позавидовал сам Прокруст. – Нет, воля ваша, а я прямо скажу ямщику, что в его «будуаре» ночевать не желаю. Доедем до Казбека, здесь недалеко, – решила моя спутница. Но переговоры с ямщиком не привели ни к чему. Лошади устали, и дальше ехать нельзя. Мы снова вернулись в общую дамскую и долго ходили, приплясывая, чтобы отогреть ноги. Софья Ивановна, размахивая зонтиком, как индеец томагавком, исполнила даже с неожиданной грацией какой-то замысловатый танец. Затем мы уселись рядом на Прокрустово ложе и стали с завистью смотреть в сторону широкой кровати, откуда из-под груды одеял свешивалась чудовищных размеров нога. Мне даже показалось, что нога эта отрублена и похищена с конной статуи Петра Великого. К довершению сходства на ней была бронзовая туфля… В дверь тихо постучали. Я вышла в коридор и увидела мужика с всклокоченной бородой. Он прятался за дверь и неистово ворочал глазами. – Что тебе, голубчик?… Сдавленный хриплый шепот, шепот шекспировского заговорщика-убийцы отвечал мне. – Ямщик ваш сказывал… ехать хотите. Я довезу… Единым духом, и комар носа не подточит. – Да ты кто же такой? – тревожно недоумеваю я. Он наклонился ко мне так близко, что нос его, напоминающий прошлогоднюю, уже начавшую прорастать картофелину, приходится под полями моей шляпы: – Ямщик я… Только молчок! Чтоб без ябеды… Четверка коней. Вещи потихоньку вынесу, и комар носа не подточит. Я вернулась в комнату, и мы несколько минут совещались с Софьей Ивановной. – Уж очень он какой-то… странный, – беспокоилась я. – Ах, пустяки! Человек как человек. Просто немножко нервный. Софье Ивановне очень хотелось ехать, и мы решили вверить свою судьбу нервному ямщику. Он забрал наши вещи и повел нас какими-то окольными путями. Вел долго через какие-то заборы и канавы и все время нервничал. Поминутно оборачивался на нас, останавливался, прислушивался, строго цыкнул на мою спутницу, когда та, взглянув на Терек, воскликнула «феерично!», и молча погрозил мне пальцем, когда я споткнулась. Наконец мы вышли на дорогу, где действительно ожидала нас коляска, запряженная четверкой. – Единым духом! – хрипел ямщик, влезая на козлы. – Завтра утром ваш-то приедет за вами… Мы тронулись. Лошади бежали лениво, медленно. Холод был сырой и пронизывающий. Временами я слышала, как моя соседка стучит зубами, словно собака, которая зевнула. Я закуталась, насколько могла лучше, и пробовала заснуть, но ямщик не давал покоя. Ежеминутно просовывалась его голова под верх нашей коляски. Я видела круглые сверкающие белки, слышала прерывистое дыхание и сдавленный шепот. – На отчаянность иду! Ежели кто теперь, да с этаким делом… – Господи! – вся дрожит Софья Ивановна. – Да ведь он и правда сумасшедший. Что он говорит – ничего не понимаю! – Да как же он тогда может быть ямщиком? Его бы не держали на месте, если бы он был сумасшедший. – А кто вам поручится, что он ямщик? – чуть не плачет она. – Купил себе лошадей и коляску; ведь между ними тоже богатые бывают, между сумасшедшими-то… Купил и возит по полям людей… Мании разные бывают… – Так как же нам быть? – По-моему, выпрыгнем потихоньку и спрячемся в горах… Может быть, кто-нибудь подберет нас утром… Все лучше, чем быть под властью сумасшедшего. – Тпрру! – Ай, что такое? Зачем он остановил лошадей? Мы действительно стоим на месте. Перед самым лицом моим ворочаются страшные белки. – Вылезайте скорее! Тутотка за откосом постойте… О, Господи! – Голубчик! – вопит Софья Ивановна. – Боже мой! У него острый припадок!… Голубчик, не убивай нас… Мы… мы тоже сумасшедшие… Я понимаю, что тебе нездоровится… Ах! mourir si jeune [10]!… Ты поправишься… специалисты… доктора – психопаты… – Скорей выходите! Ох, отчаянность моя! – убеждает нас трагический хрип. – За поворотом хозяйские лошади видны… Погуляйте по дорожке-то, а я быдто порожнем… быдто порожнем… Делать ничего не оставалось. Мы вылезли и спрятались за камень. Через несколько минут мимо проехал экипаж. Затем наш ямщик разыскал нас и пригласил ехать дальше. – Все равно, здесь ли убьешь, в коляске ли… – пролепетала Софья Ивановна, и мы покорно последовали за нашим палачом. Отчаяние придает храбрости. – Голубчик, – рискнула я, – чего ты все так пугаешься! Ты больной? – Не-ет… Штрафу боюсь, барыня. Потому я обратный ямщик… У нас обратный закон порожнем ехать… – Ах, подлый! – радостно возмущается Софья Ивановна. – Да как же ты смеешь, не предупредив, делать нас соучастницами твоих проказ? А? – Единым духом! – оправдывается ямщик, и мы едем немного успокоенные… Под моей головой локоть Софьи Ивановны. Это ничего. Немножко больно, но я утешаюсь мыслью, что ее локтю от моей головы еще больнее. Так сладко дремлется. Снится, что мы уже приехали и ложимся спать в чистые мягкие постели, где так тепло и, спокойно и, главное, – совсем не трясет. Тут вдруг я начинаю чувствовать, что и правда совершенно не трясет. – Qu'est ce que c'est? [11] – пищит голос Софьи Ивановны. – Ведь мы опять стоим? Я очнулась. Мы действительно стояли среди дороги. Вдали мелькал огонек – верно, станция близко. Ямщик вертелся около лошадей и поправлял какие-то ремешки. – Что у тебя там оборвалось? – спрашиваю я. – Уж вези скорее, и так три часа шестнадцать верст едем. Ямщик подошел и сострадательно покачал головой. – Нет уж, барыня, дальше мне вас везти несподручно. Вишь на станции огонь… Стало, не спят, стало, увидят, стало, меня по шапке… – Так не ночевать же нам здесь! – Нет – зачем ночевать! Кто ж говорит, что ночевать. Это нехорошо – на дороге ночевать. Вы себе пойдите на станцию, тут и полверсты не будет, я потом потихоньку подъеду, порожнем, значит. – Как – порожнем? – возмущаюсь я. – А вещи-то? – А вещи уж вам с собою прихватить надо, потому мне с вещами нельзя. Потому у нас обратный закон порожнем ехать. – Да где же нам дотащить столько вещей! Ты с ума сошел! Мы чуть не плачем. Ямщик с самым добродушным видом выгружает вещи на шоссе. – Э, плевое дело! Разве это тяжелые вещи! Два чемоданишка, да корзинишка, да два одеялишка, да две подушонки, да этот свертышек, да картоночка… Вот вчерась обратным законом господина вез, так тот два сундука большущих целую версту по шаше волок. Веревочкой за ушко зацепил… – Что же ты нам раньше не сказал! Разве бы мы на такую муку пошли, – стонала Софья Ивановна, подбирая подушки и навьючивая на себя одеяло. – Да кто ж их знал, что они так поздно огни не загасят. Никогда не бывало… Всегда свезу, и комар носа не подточит… Увы! Это был, вероятно, единственный в мире случай, когда комар подточил свой нос! До сих пор, по крайней мере, никому не случилось видеть, чтоб он его подтачивал. Никогда! А тут вот взял да и подточил! Мы долго навьючивали на себя тяжести, от которых с негодованием отказался бы самый завалящий верблюд, и тронулись в путь. У меня на голове была подушка, на плечах одеяло, в правой руке чемодан, под мышкой зонтик, в зубах картонка, в левой руке сверток, из которого все время что-то сыпалось. Но этим последним обстоятельством я не огорчалась нимало; я делала вид, что ничего не замечаю, и втайне злорадствовала: сверток принадлежал Софье Ивановне и был бесчестно подсунут ею мне сверх комплекта. Спутница моя, навьюченная и задыхавшаяся, едва брела за мною. – J'étouffe [12]. Милочка, что это, как будто моя зубная щеточка лежит на дороге? – тревожно говорит она. – Пустяки, какая там щеточка! Просто камень! Здесь попадаются камни очень странной формы. – Ах, милочка, j'étouffe!… A вот как будто моя мыльница!… И даже блестит… – Ах, да полно! Говорят вам, что здесь странные камни… – и я зловеще потрясаю ее значительно облегченным свертком… – Где же ваши лошади? – подозрительно осматривает нас на станции отворивший двери сторож. – J'étouffe, – отвечает Софья Ивановна и горько плачет. Я молча махнула рукой. |
||
|