"Имперский Грааль" - читать интересную книгу автора (Ипатова Наталия Борисовна)

Часть 2. Планета-полуфабрикат

По форме Галактика похожа на косматый клубок или на детскую вертушку: в центре, в плотных звездных скоплениях то и дело взрываются сверхновые, небесные тела связаны друг с другом сложными фигурами гравитационного танца, и все миры, обращающиеся вокруг своих звезд в центральной части клубка, безнадежно мертвы. Выжжены жесткими излучениями, перемолоты изменчивым тяготением. А потому, когда человечество присматривает себе новую планету, взгляд его обращен на рукава Галактики, на самые их окраины, где тихо и стабильно. По окраинам-то и разбросаны обитаемые миры.

Человечество поднаторело в приспособлении космоса под свои нужды. Сейчас дешевле освоить благоприятные области на вновь открытой планете, чем доводить до ума старую: ирригировать, скажем, пустыни или растапливать полярные льды. Содружество Новой Надежды как раз и представляет собой такие вот последовательно нанизанные бусы типа форпост-фронтир. Что налагает свою специфику: развитая технология терраформации способствует быстрому включению планет в совместное хозяйство, и ни одна из них не перенаселена. Сказать по правде, они напротив, довольно пустоваты. Размножение человечества не успевает за его экспансией. Впрочем, социологи Новой Надежды утверждают, будто бы такова генеральная линия их общества, ориентированного на комфорт индивида. Вот и получаются у них планеты-деревни, планеты-хутора: этнически однородные, с приоритетным развитием бытовой и сельскохозяйственной техники и парой сотен тысяч населения.

Земли Обетованные представляют собой цивилизацию принципиально иного типа. Несколько планет, обустроенных для жизни и заселенных предельно плотно, а прочие – сырьевые придатки, принадлежащие корпорациям и разрабатываемые теми по собственному усмотрению. Конкуренция понуждает исследовательские центры к новым и новым открытиям. Те влекут за собой новые и новые технологии, и многим кажется, что развитие производств превратилось в самоцель.

По мнению Земель Надежде вовсе не нужно столько планет. Но транспорт «Пеллес» летит к голубой звезде Либеллин.

Рубен Р. Эстергази миновал офицерскую кают-компанию, замедлил шаг и вернулся. Раздвижная дверь была приоткрыта.

– Входи, – услышал он. – Я тебя вижу. Нам есть что сказать друг другу?

Р. Эстергази вошел и сел на диван. Впечатление было такое, что его ждали. В сущности, к тому и шло, чтобы им поговорить наедине Главное было собраться с духом.

Это ведь не слишком просто, когда не можешь избавиться от мысли, что этот вот украл твою жизнь. Ну, не украл. Подобрал, когда та валялась в пыли. И не вернул, когда ты обратился в Стол находок. Почему из всех утерянных кем-то вещей он выбрал именно твою? Или, хотите сказать, это она его выбрала?

На самом деле выбора никогда нет. Это несправедливо. Я всегда думаю о справедливости, когда вижу это лицо. Загар подчеркивает лучики морщин у глаз, и он седеет. Ему сорок три или около того. Возраст владеющих миром. Мы были бы ровесники, но я отстал от экспресса на двенадцать лет. Они не прошли даром, все двенадцать, но тот опыт – здесь он не помощник.

Прежде, когда я воевал комэском на «Фреки», я был Эстергази, наследник князей, пилот-мечта и золотой мальчик, и это давало ощущение чего-то большого за спиной. Такого, на что всегда можно опереться. Я был больше моей социальной роли, на шаг впереди и на голову выше любого другого такого же комэска, и хотя я делал вид, будто это не так, все это знали, и сам я тоже знал. Первый после бога! И когда меня воскресили в теле машины и одной лишь любовью пробудили желание жить – я ведь был много больше, чем машина. Разве есть у машины ярость, боевое безумие, расчет, нежность к женщине и офицерская честь? Что у нее есть вообще, кроме двигла и плазменной пушки?

Меня никогда не было меньше, чем сейчас. Смерть – это слишком серьезно. Жена тянула лямку верности, сколько хватило сил, а потом нашла себе другого, получше. Кто придет домой вовремя, поговорит с ней о ее делах, вкрутит мозги сыну. Просто окажется рядом и поможет, если позовут. Я этого не смог, и я за это поплатился.

Мать и отец тоже единожды пережили мою смерть. Я стал павшим героем, а павший герой – это слишком много. Гораздо больше, чем зачем-то воскрешенный павший герой, который в прежней компании выглядит как неуместная реплика. От нее всем делается неловко, все замолкают и торопятся разойтись.

В Галактике не так уж много клонов: человеческий клон – эксклюзив. Чем-то он должен отличаться от «естественных людей», как вон отличаются же от мяса искусственные протеины и «рыба», выращенная в чанах без костей. Они стараются разговаривать с нами правильно, в душе полагая нас монстрами. Эй, да вы и представить себе не можете, какой я монстр!

Чем тебя меньше, тем больше у тебя психологии. С этим надо что-то делать. Может, потому я и сдернул в первую попавшуюся экспедицию?

Не в первую. Я решил приглядеть за сыном: а мало ли что. И кто бы мог подумать, что сия благая мысль придет не только в мою голову!

У него прекрасная жена и маленькая дочь. Зачем ему ехать на полтора года на край света? Только ли из-за Брюса? Или им денег не хватает? Или… а с чего ты взял, что только тебе могут осточертеть мирные песчаные пляжи и нормированный рабочий день?

– Почему этот брак такая уж катастрофа? – спросил он. – Кто эта девушка?

– Может ли быть так, что ты не знаешь?

Рубен пожал плечами.

– Я, конечно, был там, при отлете, само негодование, – признал он. – Но это относилось скорее к общей глупости ранних браков. У меня княжеское воспитание, отец с детства вбил мне в голову, что следует быть крайне осторожным с женщиной, которой ты дашь свое имя и кредитную карточку. Я только здесь услышал слово Зиглинда.

– Ее фамилия Люссак.

– И? Ты хочешь сказать… Его дочь?

– Его. Я очень давно знаю эту девочку.

Пауза. Тяжелый ты, dux bellorum, как могильная плита. Без рычага не повернешь, не приподнимешь. И это то, что надо моей жене? Впрочем, плохая мысль. Это его жена. А вот сын – мой.

– Что ты о ней знаешь? Хорошего? Плохого?

– Ты всерьез веришь, что бывают хорошие или плохие люди?

– Я верю, что есть более хорошие и более плохие люди. И есть еще не люди. Сам из таких.

Норм помолчал.

– Она совершенно обычная девушка. При этаком отце зачем ей вообще характер? Мне нечего о ней сказать.

– А чего ж ты тогда сам взбеленился не хуже меня, стоило тебе узнать, что они поженились? Если не в ней причина, то в ком? В ее отце?

– Как ты думаешь, зачем Люссаку нужен был этот вот, – Норм подбородком указал на самого Рубена, – клон? Вместо Брюса?

– Показывать в «Новостях» счастливое лицо «Брюса» Эстергази, вернувшегося на родину. Старая аристократия в симбиозе с новой властью. Преемственность, идиллическая картинка…

– Этот брак был предопределен. Никто более Люссака не заинтересован в союзе Мари и Брюса. Или «Брюса». Клона он потерял, и Шебы, где могли все сделать за деньги, больше нет. Сейчас технологии подобного рода находятся под строгим этическим надзором Пантократора. Но есть сам Брюс в счастливом возрасте, когда юношу теоретически можно контролировать при помощи секса.

– Она на это способна?

– Не знаю. Но глупой она не была никогда.

– Бред какой-то, – Рубен махнул рукой и уронил ее на колено. – Есть что-то неправильное во всем логическом построении. Да! Люссак рассчитывал поиметь Эстергази, однако это Мари Люссак у нас в кармане, а не Брюска – в его. Кто перетянул канат? Я не верю, что моим сыном можно управлять через постель. По крайней мере – долго. Женщин много, а в прочем – разберется. Надеюсь.

Тут как нигде нужен умный отец. Если у мальчишки сформировалось неправильное отношение к сексу, едва ли он найдет себе хорошую женщину, а неправильно построенная семья способна разрушить всю жизнь. Разве удивительно, что меня волнуют подобные вещи? Они волновали бы меня и просто так, если бы Люссак не был Люссак и Зиглинда – не Зиглинда. Это мой сын.

– Через постель нельзя, – согласился Норм. – А вот через любовь – может, и получиться. Во всяком случае, любое противодействие Брюс воспримет в штыки. Она сделала очень сильный ход: все бросила и поехала с ним. Я бы ее не отдал. И он не отдаст.

И это последнее не только и не столько о Мари и Брюсе. Это должно быть сказано, и вот это сказано. И понято как надо. Он сказал: «она моя». И: «не отдам». Бейся или отойди, стань ей нужнее меня, но решит она. Вот только я давно понял: она уже решила. Да будет так. Вы нашли ваш дом, а мне свой еще искать.

– И что же нам делать?

– Ждать, наблюдать, делать выводы. Что мы с тобой можем тут сделать? Считать наши пушки послали бы кого-нибудь рангом помельче. Не исключено, что им нужен только ребенок. Генетический Эстергази.

– А зачем?

– Гилберт Люссак, – задумчиво сказал Норм, – самый беспринципный мерзавец из всех, с кем мне приходилось иметь дело. Как иначе, ты думаешь, он уже пятнадцать лет правит твоей планетой? Я не знаю, какие силы он копит и кому собирается противостоять. Самим 30? В одном я убежден: он любит дочь.

Но он никогда не видел бога.

– Вот ответьте мне, если вы умные люди, – спрашивает Товия, пыхтя и утирая лоб рукавом в молибденовой смазке, – в наш век извращенной молекулярной химии, когда есть и такой пластик, и сякой, и износостойкий, и тугоплавкий, и кислота его не жрет, и вообще который хотите, такой и сделают… какого черта эта хрень такая тяжелая?

Андерс наклоняется к нему с грузовой платформы, заслоняя встрепанной головой лампочку. Свет ее как нимб, но перепачканная рожица точь-в-точь как у смешливого чертика.

– А такого, что Третий закон никто не отменял. Чем эта хрень тяжелее, тем большую гору она сдвинет. И никак иначе.

– Но гусеницу-то… зачем тренируемся натягивать? Ох! Пока ее натянешь – сдохнешь же!

– Вот выскочит у тебя «палец» из трака, и будешь аварийку ждать, вместо того, чтобы кувалдой его застучать за две минуты? Ну а что до того, что тяжелая…

Андерс идет по гусенице, любовно ведя рукою по бронированному борту, и ловко перепрыгивает на раму.

– Если, друг мой, все разговоры о центре тяжести для тебя звук пустой, просто поверь мне на слово. Это замечательная штука. У меня дома в сарае точно такой стоит. Разработан у нас на Сизифе как универсальный строительно-сельскохозяйственный механизм, УССМ-34. Грозный Герман, лучший друг и член семьи.

Он ничего не знает про «Врата», он даже фильм наверняка не видел, чего ж меня от этих его последних слов будто током бьет?

– А я не о себе радею, – парирует минотаврец. – Девчонки-то что делать будут? Мантры читать? Вот рассыплется у них гусеница в чистом поле…

– Нас позовут, – ухмыляется командир отделения, или комод, как его тут же переименовали, как только назначили. – А мы придем и поможем. И они будут нам благодарны. Такие правила игры.

Брюс выкатывается из-под машины и приходит в себя, моргая на свет. Желтая лампа свисает на длинном проводе с невидимого потолка. Бульдозер – слово неправильное, архаичное. Мобильный Аппарат Массированной Обработки Неосвоенных Территорий. Сокращенно – МАМОНТ. Широченная коробка на гусеницах, нос скошенный, зад – хоть отсюда не видно – квадратный. Стоя вплотную, одним взглядом не окинуть. Гусеница шириной в обеденный стол у нас дома. В носовой части кабина на три места. Против водителя два рычага типа джойстика. Два ходовых движка, маневрирует разбалансированием тяги: правая гусеница вперед, левая – назад, так и поворачиваем. Репульсорный узел посреди грузовой платформы. Спереди и сзади сцепы навесного оборудования. Сейчас установлена грейдерная лопата, но в комплекте отвал, рыхлитель, каток, ковш… Есть еще модель с погрузчиком, но она меньше и – колесная. Для девчонок.

Как бы вы предполагали терраформировать планету без бульдозера?

– А больше всего изумляет меня, братцы, что и вот эта штуковина – летает, – бормочет Брюс. – Казалось бы – зачем? Борты в воздухе разгребать?

– Ну, – хмыкает комод, – летает-то он невысоко, и исключительно по нужде. На Сизифе иначе не получится. У нас ведь камни прет из земли, каждый сезон участки расчищаем заново. Участков много, и далеко они друг от дружки. Дорог нету. Какие у нас дороги, с такими-то обвалами? А сезон один. Техники, которая не летает, считан как вовсе нет. Отрежет – мы его потеряли. Орбитальные грузовые перевозки дороги, а держать на каждом участке свой… ха, мы за этот еще кредит не отдали. На нем танцевать можно. Покажу как-нибудь.

Покажет, можно не сомневаться. С притопами и прихлопами.

– Сейчас бы спали, – вздыхает Товия невпопад.

Желтый свет, смазка, отблескивающая на металле, утомленная чумазая рожица. Брюс подозревает, что дома минотаврец служил своим любимой мишенью для шуток. Предыдущей ночью он уже отработал свое при корабельном гальюне. И ведь влетел по ерунде, и не по злому умыслу, как некоторые. В первые дни было лихо нахватать нарядов – Морган швыряется ими легко – и кичиться ими как мерой крутизны, однако быстро надоело. Команда «Пеллеса» относилась к подобным умникам-диссидентам иронично: дисциплина – залог жизни на космическом корабле, а туалетов много. На Новой Надежде противостояние власти не есть достоинство и доблесть. Товия просто лоханулся и оправдаться не сумел. И естественно, что сейчас он более всего хотел упасть куда-нибудь и – спать! На лекциях ему удалось перехватить пару часов некрепкой прерывистой дремы, Андерс с Брюсом подпирали его с боков, чтобы сохранить видимость, и видимо, это чувство локтя навело Андерса на мысль.

Дежурный сперва не хотел их пускать: мало ли, напортят, и вообще существуют порядки допуска, а груз на марше под личной ответственностью капитана. Никакие резоны Андерса, что им же на этой технике и работать там, внизу, и что негоже технике стоять из-за забитого фильтра только оттого, что боец не знал, где у нее этот фильтр, должностное лицо поколебать не смогли. Выручил Брюс. Сбегали за Нормом, подняв того с постели: комод при этом глядел испуганно, а потом уважительно, и даже – что редкость – молчал. Дежурный в свою очередь кликнул завскладом, а тот – завгара, и уже между собой олимпийцы договорились, дежурного приставили следить, чтобы «мальцы» навели после себя порядок и разошлись дальше спать. Обиженный дежурный удалился в каюту, наказав звать его, ежели что. Без него стало лучше. Все над душой не стоит.

Надрывая животы, втроем снимали аккумулятор.

– Ну почему… почему я?

– Ты длинный, – пояснил комод. – Иногда это удобно. Я вот никогда не дотягивался эти проклятые решетки прочистить.

Ставим. Так… так… Пальцы!!! Разумеется, Товия. Фу.

– А какой резон фермерствовать на такой неудобной планете, как твой Сизиф? Это ж труд, труд и труд. О душе подумать некогда.

Андерс выдерживает паузу, потом отвечает. В гулком помещении корабельного склада, под единственной лампочкой, которая объединяет их троих, как племя у костра, словно они все еще, как минуту назад, держат один тяжеленный аккумулятор или соединяют руки поверх живого огня, его слова… что-то значат.

– Какая бы ни была, – говорит комод, – она наша собственная. Там считай и нет никого, кроме нашей семьи… мы купили ее… на распродаже, – он говорит об этом небрежно, но не выдерживает и краснеет, – зато уж она целиком наша! Всякий, однако, вправе искать себе лучшей земли. Если тут можно будет земледельничать, я тут останусь. Прикину, как выгоднее. Что ты все про смысл спрашиваешь? Какой у жизни смысл, кроме самой жизни?

– Я сын старосты, – просто отвечает Товия. – К моему отцу приходят люди, и каждый спрашивает: ребе, в чем смысл этого и того тоже?

– Почему твою планету так странно назвали?

– А? Ну, это просто. Минотавр – это лабиринт, а лабиринт – это поиск пути. К выходу, к истине, к свету. Всякая дорога – к храму.

– Я слышал еще про дорогу никуда.

– Брось, мы для этого недостаточно старые.

– У меня в семье все военные, – говорит Брюс, понимая, что теперь откровенности ждут от него и на него смотрят с уважением. – Дед и прадед, и отец с матерью. И отчим.

– А ты чего ж?

– Не решил еще. Странная такая штука, братцы: тем, у кого воевать получается лучше всего, воевать-то вовсе и не нравится. Вот я над этим и думаю.

– А ты предусмотрительный. Не понял.

– В армию хорошо собрался. Со своей женой. Другие вон не догадались.

Ржут. Привыкай, брат Брюс. Сперва остряки только целились, а нынче они стреляют.

– Бред какой-то, – сердится минотаврец. – Отвал у него на шаровой опоре, вверх-вниз – гидравлика его тягает. Автоматика у этой штуки такая, что непонятно, зачем ей вообще пилот нужен. Кнопки мы выучили. Оно даже, представьте себе, летает! Дома спросят: каково там было, на дикой планете, какие там были страшные опасности и ужасные приключения? Что я отвечу? Кронштейны вручную переставлял?

– Скажи, что соблазнил Морган, это прокатит.

Хохот. Гулкое эхо в пласталевых небесах. На звук выглядывает из своей каморки дежурный, морщится на разбросанные по полу узлы УССМ и неожиданно зовет пить чай. А что, почему бы и нет? Разговор крутится вокруг Морган: высказано предположение, будто слова «дать» для нее не существует. Только «взять», и поглядеть бы на того, кто ее объездит, и это еще большой вопрос – кто кого, и жалко парня, ага, кто бы он ни был. Мол, знаем таких: упал-отжался, и мужик у них либо занят, либо виноват.

Брюсу хорошо. Ему совсем не хочется возвращаться в каюту. С тех пор, как воля Норма развела его с Мари, он испытывает стеснение, оставаясь с ней наедине, и, кажется, добился того, что оно стало взаимным. Всю неделю с тех пор, как ее приписали к миз Монти, Мари возвращалась в отсек намного позже, чем давали отбой бойцам. Брюс уже спал, а если просыпался, ощущал ее лишь мельком. Легкая тень, шорох шагов, совершенная бесплотность. Словно делил каюту с призраком. Право, сидеть на койке дежурного, теснясь плечами, раскрасневшись от чая, говорить самому и не слушать других, размахивать руками в сантиметрах от чужого носа – в этом было куда больше жизни.

В конце концов, разве он не выполнил свою сторону договора?

– Что такое dux bellorum? – спрашивает Товия.

– Буквально «военный вождь» на латыни, – охотно поясняет Брюс. – Норм и есть по существу dux bellorum. В Древнем Риме так называли полководца.

– А откуда твой клон знает латынь?

Упс. Красный сигнал на панели.

– Он не латынь… он про войну все знает.

– Откуда вообще у тебя клон?

– Клоны ведь не дети, – отшучивается Брюс. – Это дети случайно не рождаются. А клона нет-нет где-нибудь да и подхватишь.

– Ну да, – фыркает комод, – эти медики, если недоглядишь, сопрут все вплоть до аппендикса. Я слышал, это зараза дорогая. Как тебя угораздило?

– В те времена мы могли себе это позволить, – уклончиво роняет Брюс. – Отец у меня погиб, и я мечтал о старшем брате…

– …а мне щенка так и не купили, – вздыхает минотаврец.

– У меня все младшие, – морщится Андерс, – и не могу сказать, чтобы я мечтал о ком-нибудь из этих засранцев.

– А куда потом девают такие игрушки? – это уже интересуется дежурный, пожилой дядька с тремя длинными прядями, заботливо уложенными через лысину. – Когда надоест? У тебя короткоживущая модель?

Брюса передергивает помимо его воли.

– Ни фига, – огрызается он. – Он проживет полную и свободную жизнь. Мы оформили все документы, и он теперь сам по себе. Сам зарабатывает и делает, что хочет. Если бы я сам не догадался, мои бы мне объяснили. В нашей семье знают, что к чему.

Разгорается дискуссия о правах клонов, в которой Брюс уже не участвует. Он свое мнение высказал, ничто его не поколеблет.

У него снова есть друзья. Жизнь прекрасна.

– Что за… – Эвиан, штурман «Пеллеса» колотила по клавишам пульта, не находя ни слов для своего изумления, ни спутника, оставленного предыдущей экспедицией на орбите Либеллина-VI. – Он должен тут быть! Орбитальные компоненты… сферические координаты… частоты радиовещания…

Она чуть не плакала от досады. Если ты женщина с «мужской» профессией, особенно если ты – молодая женщина, каждая твоя неудача есть свидетельство твоей некомпетентности и повод к насмешливым взглядам, что бы там ни твердили адепты победившего феминизма.

Куда девался этот чертов пищащий котелок?

– Может, – сказал капитан, – тут гравитационная аномалия? Тогда мы его вряд ли найдем.

Все, кто был в рубке, мрачно уставились на огромный шар планеты, небрежно обмазанный густой атмосферой. Освещенный звездой бок был ярко-бирюзовым, а облака – слишком плотными. Под ними едва угадывались очертания континентов и районы высокогорий. Точно яблоко, от которого надобно откусить без помощи рук. Одна Эвиан, не поднимая головы, продолжала барабанить по клавишам, сканируя частоты.

– Мы не можем висеть тут вечно, – это Ставрос выразил мысль, которую каждый думал, но придерживал на коротком поводке, не желая выступать с инициативой. Впрочем, какая в ней инициатива!

Баржи, как овцы, столпились вокруг «Пеллеса», управлявшего всем кластером с единого пульта. Спутник, что болтался тут пару лет с тех пор, как был открыт Либеллин-VI, фотографировал поверхность во всех диапазонах, строил температурные кривые, анализировал закономерности проходящих на планете процессов: течения, ветра, приливы… Без него мы знаем только, что планета твердая, масса у нее чуть больше условной единицы, за каковую принята масса Колыбели, и еще у нее есть атмосфера, и в этой атмосфере фтора нет.

– Я не могу сажать корабль куда попало, – немедленно огрызнулся капитан. – Для того чтобы сбросить хотя бы челнок, мне нужен пеленг снизу на гектар гарантированно ровной твердой земли. Найдите мне спутник, я возьму с него снимки, и ничто из того, что я сделаю дальше, не будет вашей проблемой.

– Это работа вашей команды – найти спутник. Мои проблемы начнутся только на твердой земле и, могу вас заверить, на вас я их перекладывать не стану.

Чьи бы то ни были проблемы, если они не найдут спутник, и даже если найдут, но снимки его будут непригодны, выхода у них два. Вернуться домой со всем грузом и с позором, и пройти через служебное расследование, потому что подобная экспедиция – штука дорогая, и нужен виноватый, если мы прокатимся за счет государства туда и сюда. Экипаж «Пеллеса» в этом не заинтересован, потому что Ставрос, как ни прискорбно, прав. Это навигационная задача, их собачье дело. Если комиссия признает, что экспедиция сорвалась по вине транспортной организации, весь экипаж может лишиться лицензий. Второй выход – швырять челноки наугад, в бирюзовые облака.

Второй вариант обойдется дороже.

– Здравствуйте, господин Ставрос, капитан… – командир Сил самообороны появился на пороге рубки, но дальше не пошел. Рубка тесная, народу в ней полно, а мужик он здоровый. На него оглянулись с легким недовольством.

– У меня есть парень, – сказал Норм. – Говорит, может слетать и посмотреть, подыскать площадку, и если найдет – сбросит радиометки или даже попробует сесть. Если вы думаете, что в этом есть смысл, мы начнем его готовить.

Капитан поджал губы.

– Видите, какая облачность? Наверняка ее граница ниже, чем пики горных вершин. Отвечать кто будет, если мы его потеряем?

Каждая смерть в новых колониях, даже если она последовала от естественных причин, влечет за собой разбирательства и бумажную волокиту.

– Это контрактник, и инициатива – его, мы с ним оба подпишемся, и ответственность будет вся наша. От себя добавлю: парень фантастический пилот. Если кто и справится, так только он.

– Это тот клон? – спросил Ставрос. – А с чего вы взяли, Норм, что он так уж хорош? У него всего-то летного опыта – пилотирование «стрекозы» на пляже.

– Я его, во-первых, видел в экстремальной ситуации. А во-вторых, он клонирован из ДНК зиглиндианских Эстергази. Качество Шебы гарантирует определенные свойства мозга. Это пилот милостью… Он сделан как пилот.

– А, ну да, – быстро, по-птичьи кивнув, сказал начальник экспедиции, или, как он предпочитал себя называть, староста. – Р. Эстергази. Вы действительно знаете, прошу меня извинить.

Ставрос-то полностью в курсе, кто тут кому кем приходится.

– Клон – это другое дело, – согласился капитан с видимым облегчением. Клон – участник экспедиции, а не член его экипажа. За него отвечает Ставрос, да и тот, похоже, переложит решение на чифа своих ССО. – Если у него получится, это будет существенным подспорьем. Нужна вам от нас какая-нибудь помощь? Все, что в наших силах, мы для вас сделаем. Спутника нет, но «Пеллес», по крайней мере, снимет вам радиолокационную карту. Рельеф у вас будет. Что еще?

– Нужен пилотируемый аппарат подвижнее челнока, но так же способный спуститься в атмосферу, горизонтально лететь и вертикально сесть. Еще запас горючего и связь широкого диапазона. Я говорил с завгаром экспедиции, у нас есть пара «реполовов». Парень сказал: сойдет. Дадите?

Радист «Пеллеса» тяжко вздохнул. Как все радисты, он ненавидел атмосферу вновь открытых планет: она полна сюрпризов. Пилот влезет куда-нибудь, а потерял связь – ты.

Капитан с Нормом пустились в обсуждение деталей, а Ставрос набрал номер комма.

– Миз Монти? Организуйте ваших физиков: мне нужна удобоваримая версия пропажи спутника. Естественно, непротиворечивая в границах фактов, которыми мы располагаем. Данные о гравитационных аномалиях? Только те, что сможет предоставить нам аппаратура «Пеллеса». Все действительно ценное пропало вместе со спутником. Я хочу получить отчет до того, как начнется высадка… Часа через два пойдут ССО… Нет, мы будем рассчитывать на лучшее. Разумеется, нам придется предложить какие-то объяснения в офис на Фриде… Ближайшая комиссия по этому делу – это мы и есть… я знаю, что и без моего детектива у вас дел по горло. Да, у меня есть только вы, чтобы просить чуда.

Силы небесные, это у него что? Закрылки?! Благоразумно придерживая при себе мысль насчет совхозной техники Содружества, Рубен загрузился в кокпит «реполова», и все время, пока он не отсек блистером внешний мир, завгар Дорадо монотонно перечислял, что у него есть еще.

И с этим они терраформируют планеты?!

Пять лет на благословенных солнцем – как она навязла в зубах, фраза из рекламного проспекта! – пляжах Дикси вызвали у него сильнейшее желание бежать оттуда куда глаза глядят, но свое дело они сделали. То, что когда-то доктор прописал. «Стрекоза» покачивалась на ленивой ласковой волне. Днем – солнце, песок и соль, вечером – танцы и хмель. Мелководья Дикси кишат тугими девичьими телами, точно дельфинами. В этом смысле всегда кто-то был. У одной каникулы кончатся, у другой – начнутся… Все это спорт, жизнь, нескончаемая тренировка тела. Но когда я опустил блистер, то осознал, что все это мне не нужно.

У машины нет пола, физически серийные модели одинаковы. Пол есть у психики. За психику ты и держался. С тех пор, как ты стал машиной, крайне важно было продолжать ощущать себя человеком. И мужчиной, в том смысле, что ты мужик, а значит… Это значило довольно много.

Третье тело на моей памяти. Сменный модуль, и только. Точка приложения крылатой души.

Устройство должно функционировать!

Перестать, перестать чувствовать себя пустотелым, выгнутым и сваренным металлопластом. Одним в бескрайнем пространстве, выстуженном до Кельвинова нуля.

Я начал приходить в себя только теперь, глядя, как мой сын, приподнимаясь от усердия на цыпочках, соскребает с подбородка смешной цыплячий пух. Я иду параллельно жизни или, может быть, вовсе стою. У меня теперь психология машины. Склонность бесконечно повторять набор предопределенных действий и называть это жизнью.

И летать – единственный способ не думать об этом.

– Р. Эстергази готов. Пошел!

Белый кораблик, покрытый термостойкой пеной, оторвался от матки, выдвинул из плоскостей вверх и вниз пилоны дополнительных двигателей, пыхнул дюзами – всеми шестью! – и понесся к косматому шару Либеллина-VI. Потом, войдя в тучи, он втянул пилоны обратно в плоскости, обратив их тем самым в два атмосферных крыла, и вовсе пропал из виду, ударив напоследок просверком сквозь тучи. Все, кто был в рубке, остались, где стояли: слушать. Нет сейчас дела важнее.

Все вздрогнули, когда ожил динамик:

– Говорит Реполов. Давайте луч на горку.

– Включайте луч, – распорядился капитан, обменявшись взглядом со Ставросом. Тот ждал молча. Все, что происходило, от него не зависело. «Ваши навигационные штучки». Он и так «предоставил единицу». Молчание его, однако, было весьма напористым.

Карта, снятая радиолокатором, представляет собой примитивную геодезическую развертку, на которой ровное место с равной вероятностью может быть как морем, так и пустыней. Пустыня нам подойдет, а вот бросать в море челноки с личным составом и баржи с грузом не рекомендуется. Самолету-разведчику, чтобы скоординировать свое положение на ней, требуется привязаться к местному ориентиру, поймать направленный с корабля луч. Обычно эта задача довольно сложна, пилоты и диспетчеры посредством мучительной перебранки выясняют, та ли это горка и что у нее на запад, а что на восток, и попасть бы надо с первого раза, пока «Пеллес» не ушел за горизонт, но… долго ли оно для Эстергази, который знает душу вещей?

Звонко тенькнуло на панели, и зажегся зеленый огонек: луч точно приколол «реполов» к карте. Теперь у него есть глаза. Крестик на мониторе, означающий «реполов», висит неподвижно, а под ним бежит местность. То же самое видят те, кто в рубке, а радиовысотомер, луч, направленный перпендикулярно к плоскости корабля-разведчика, прощупывает «дно», дублируя локатор «Пеллеса» с большей точностью и составляя свою карту.

Никогда не встречал любителей летать в атмосфере. После вакуума, где всё абсолютно, где все направления технически равны, полеты над поверхностью планеты подобны неуклюжим скачкам стреноженного коня. Как можно лететь – богом ли, сиротской ли душой – если у тебя связаны руки? Ограниченный снизу твердью, скованный самим существованием «низа», ты будто бы обречен двигаться в пределах плоскости. Направо и налево – не так, как вверх. Работа пилота особенная, да. «Жэ» на тебя давят, шумы, вибрации, скачки давления, к тому же все время меняется свет. Приборная скорость не равна истинной, учитывай угол к ветру, плюс еще скоростное сопротивление… Ты должен все делать быстро и не можешь прерваться, чтобы отдохнуть. Но когда ты летишь в вакууме, ты все-таки чуть-чуть более свободен. Пилоты гражданских линий еще и за пассажиров отвечают. Впрочем, не надо о пассажирах. Спасибо вам, что вас с нами не было.

– Ничего не вижу, спускаюсь ниже облаков.

И будем верить, что «эта вот» гора действительно там.

– Ты это… осторожнее там.

И первое движение ума: послать заботника к черту, но почему-то второе движение – и вспоминается пацан, сын, который тоже там, на «Пеллесе», и тоже ждет тебя с комком в горле. Да, я буду осторожен. Смерть – утомительная штука, путает сложившиеся отношения и случается обычно не вовремя.

Любовь – единственная вещь на свете, которую ты ценишь, только когда она у тебя есть. А нет ее – и не надо. Помеха в делах, путаница в приоритетах, причина неудач.

Другой мужчина живет ради твоей семьи. Воспитывает твоего сына. Спит с твоей женой. Похоже, у него это неплохо получается: все это, я имею в виду. Оборотная сторона героизма.

К счастью, мне не надо рыскать наугад. Относительно ровные поверхности радиолокатор «Пеллеса» изображает серым. Но то ли это плоскогорье, то ли пустыня, то ли вовсе озеро или море – надобно знать, прежде чем сбросить туда маячки.

Туман. Ничего не видно. Скорость минимальная… вот горные пики, окруженные водоворотами тумана. Э, а не выпустить ли мне закрылки? Как это? Ага. Полетел помедленнее и был вознагражден. Туман поредел и сделался волокнистым, окна меж свивающимися струями пепельного цвета заполнены молочным мерцанием, и более ничем. Пейзаж появляется из белесой пустоты в нескольких десятках метров, сливаясь в картинку из бесформенных темных пятен, и безрадостная это картинка – пейзаж! И обманчивая: никакого расстояния не прикинешь на взгляд. Радары молчат.

Это не слишком похоже на пустыню.

Почему я так решил?

Есть такой навигационный прибор – задница. Во все времена, включая архаические, хорошо тренированная пилотская 3. ловила несоответствия приборных показаний. Вот и сейчас ей было как-то… неспокойно.

– База! Эй, база! Гнездо, я Реполов-один…

Кулаком по корпусу блока связи, внизу справа.

Запрещено, но пилоты всегда так делают. Иногда помогает.

Обреченно:

– Гнездо, я вас не слышу.

Я – Назгул, пусть бывший. У меня исключительный навык. Приборные показания – вот мои чувства. Вот только пилоту, не бывшему машиной, не понять, что они показывают «что-то еще». И потому пилот уповает на задницу метафизически, а я – с полным на то основанием.

Радиовысотомер показывал неплохую высоту, а если судить по схеме, «реполов» как раз входил в «удобную» зону, но на сердце было тревожно. Шевельнув ручку туда-сюда, Рубен положил «птичку» на левый борт, чтобы после – сразу на правый.

Ой, мать… чтоб не сказать больше! А некогда! Справа стена, луч высотомера ударился о нее, как теннисный мяч, метрах в восьмидесяти, и «реполов» поневоле дернулся влево. Что-то чиркнуло там, скрежетнуло, как на разрыв, а после завертело и вниз, вниз, быстрее, чем поспевает следом комок в горле… Туманная занавесь раздернулась, Рубен увидел черный ребристый камень и белесые пары, стекающие по нему, и еще косматый клубок черно-красного пламени, скачущий вниз, ударяясь о скалы. Движок потерял, основной, тот, что на конце плоскости… земля навстречу, и все больше, и все отчетливее, в мельчайших подробностях: дно ущелья, гравий и камни, дымы, выходящие из трещин в земле… Звука нет, и все очень нереально.

Разве это реально, когда все в тебе, что ты называешь «я», в мгновение ока устремляется во все узлы, что ведают управлением этой малой птахи – «реполова», тело генерирует импульс, которому подчиняются рулевые тяги? Топливопровод перекрыт, симметричный правый движок отключен, рулями я останавливаю вращение и приподнимаю устремленный в землю нос. Делаю вдох и обнаруживаю себя в человеческом теле: вытаращенные глаза, прикушенная губа. Дать ему – мне! – кислороду, чтобы очухался. Здорово. Надо попробовать еще. Как-нибудь, по случаю.

Как близко прошла она, мать безумия, пилотская погибель. Кости, мясо, кровь, обломки, масло. Ручка этой системы при ударе входит пилоту в правое подреберье. Кто бы я был сейчас? Кучка мятого металлопласта, негодного ни к какому воскрешению. Нет никакого воскрешения – забить и забыть, и прицепить к этой последней жизни страховочный трос! Каким я чудом до сих пор… Разве что и сам я – чудо?

Область высокой ионизации. То-то всю шкуру искололо. Шкуру в смысле – фюзеляж. Гроза, но что нам гроза, если она не скрывает камни! Теперь ручку на себя, истеричный неряшливый иммельман и – деру во все дюзы! И вверх, божички мои, на простор сквозь все эти чертовы облака! На глазном дне остался отпечаток: скала, обвитая туманом. Человек бы не вышел.

– …Реполов, это Гнездо, ответьте!

– Пометьте там себе – тут слепое пятно. Ущелья, скалы. Густой туман, сильная ионизация… – Рубен сморгнул. Кажется, разряды. Сотни мелких булавочных молний. – Аномальная зона. Электроника сбоит, а ваш локатор она просто поглотила. Оттого он пустоту и показал.

– Так у нас не погодный радар, а картографический. Уходи оттуда, парень!

Да я, признаться, уже. Упс! Кто кинул здесь эту каменюку?

– Пойду проверю другую. Дайте наводку на ближайшую.

– Может, – неуверенно сказали в наушниках, – в другой раз?

«Работа пилота связана с ярко выраженным эмоциональным фоном». Капитан «Пеллеса» это понимает. Спасибо, дружище, но… Я пилотом не работаю. Я живу им.

– Давайте. Топливо у меня, – быстрый взгляд на приборы, – есть еще.

– Тебе еще наверх подниматься.

На одном основном? Подниматься? Вы шутите!

– Если найду что-нибудь подходящее, не я к вам, а вы ко мне спуститесь. Прошу разрешения действовать по обстановке, – Рубен ухмыльнулся в микрофон. Только один человек может запретить ему оторваться в свое удовольствие. Dux bellorum экспедиции, муж его жены. Рассел Норм. Попробует? Норм ведь знает, кто я такой. Что я такое. Я ведь и по званию старше. Брюска спрашивал, почему я не на Пантократоре. Ко всему прочему, сидя на одной планете, мы бы поневоле мерились авторитетами. Ежечасно. У нас чудный повод для драки.

– Ты знаешь, что ты должен делать. Если вторая зона будет непригодна – садись, где сможешь, включай маяк и жди. К тебе вылетит другой пилот. Я остаюсь на связи.

Вот так. А он сильный игрок.

– Слушаюсь.

И, памятуя кипящую туманом каменную кашу, откуда только что вырвался – человек бы не вышел, точно! – Рубен с большой неохотой вновь канул в облака.

– Все по транспортам, живо!

Право первой массовой высадки за бойцами ССО. Расселись продольно в узких отсеках: ни дать, ни взять горошины в стручках. Потряси – загремят. А трясти будет, чего уж там. Это матушка-атмосфера. Страховочные скобы над скамьями опущены, дураков нет. Условия посадки разъяснили всем. «Пеллес» сбрасывает три шаттла, по числу отделений, и еще один транспорт с профи, которые будут руководить закладкой посадочной площадки для барж. С ними техника: в основном УССМ-34, Мамонты, оборудованные отвалами и грейдерами для расчистки площадки. Работать придется сразу: вышел, технику выгрузил, и понеслось. Схема определена, последовательность действий затвержена. Первое отделение – строители – надувает временную станцию типа «барак» из фаст-этилена, где бойцы будут отдыхать посменно, есть, мыться-бриться и возобновлять кислород в баллонах рабочих спецкостюмов. А транспортники и разнорабочие – на полигон. Остальные ждут на орбите, пока им организуют посадочную площадку, спустят баржи и возведут миленькие домики.

Все в спецкостюмах, связь только по рации. Ну или жестами можно обменяться с соседом.

Страшно. Первому отделению еще страшнее, оно идет первым. И Норм с ним. Второй транспорт пойдет только тогда, когда первый отзвонится о посадке.

Есть. Пошли!

Господи, что за урод там за штурвалом?! Это управляемый полет? Или мы падаем и узнаем об этом только в момент удара? Кто-то – номер пятнадцатый, Аби – прижала голову к подголовнику эластичным страховочным ремнем, чтобы не прикусить язык. Удобства для пассажиров, Эстергази обычно ими не пользуются.

Обычно Эстергази сами за рулем!

Странная закономерность: когда сам ведешь, не так блевать тянет. В шлем?! Лучше умереть. Кстати, и умрешь, если засоришь воздуховоды и кнопки, которые нажимаются языком. Это всякий знает, это из курса ОБЖ. Брюс глубоко вдохнул открытым ртом, вентилируя легкие. Говорят, помогает от рвотных спазм. Вот вроде ж и таблетками, розданными перед стартом, не пренебрег… и в родне сплошные пилоты. Стыдно ж перед людьми!

Что? Кто-то спятил? Может быть, я? Тут кто-то поет?

Это Товия с Минотавра, сцепив перед лицом руки в перчатках, дребезжит фальцетом на волне отделения, причитает словно когтем по стеклу, иглой по зубному нерву:

«И даст тебе Господь изобилие во всех благах, в плоде чрева твоего, и в плоде скота твоего, и в плоде полей твоих на земле, которую Господь клялся отцам твоим дать тебе. Откроет тебе Господь добрую сокровищницу Свою, небо, чтоб оно давало дождь земле твоей во время свое, и чтобы благословлять все дела рук твоих: и будешь давать взаймы многим народам, а сам не будешь брать взаймы и будешь господствовать над многими народами, а они над тобою не будут господствовать».

Нате вам. Псалом. Каждый везет в бесплодные земли своего бога. Кто знает, может быть – и я. А может, тут и свой найдется. У греков в каждом источнике была своя нимфа, а у нас тут целая планета. А на крайняк чем сами мы не боги?

Можно только, чтобы это была не Морган? Я с ума сойду от бога, что указывает пальцем, распоряжаясь: это – сюда, это в мусор, а вы двое – на кухне сегодня дежурите.

Транспорт пронизал облака, белые сверху и темно-сизые с подбрюшья, пилот заложил круг, определяясь, где лучше сесть. Правак бросил взгляд вниз, не в силах совладать с чувством, что весь он – один великанский глаз, смотрящий на мир по касательной от линии горизонта.

Планетой должно овладеть: как человек военный он это понимал. Взять ее, чтобы не взяли другие. Чтобы не досталась вероятному противнику. Планета – любая! – это плацдарм. База. Чем больше у тебя баз, тем больше степеней свободы, шире сектор космоса, который ты контролируешь в случае вооруженного противостояния. Противник лишен возможности вывалиться из гипера где попало, по своему усмотрению. У Новой Надежды много баз. Любой их самый совершенный флот существует в пространстве, а пространством владеем мы. Пусть у нас намного меньше авианосцев, зато у нас намного больше точек, откуда наш АВ может высунуть свое хищное рыло. А потому мы не пройдем мимо любой самой завалящей планетки, если ее можно пристроить к делу.

Нет, он бы тут не остался.

Каменистая пустошь и клубы серой пыли по ней. Отсюда видно белый крестик крошки-«реполова», первой искры жизни, брошенной человечеством на Либеллин-VI. Рядом с ним человек в легком летном скафандре. Стоит, смотрит в небеса. За спиной у него «конверт», обозначенный ручными маячками, теми, что просто втыкаются в почву, излучая свет и радиоволну. На «конверте» в тучах пыли разгружается первый транспорт. Сбегают по аппарелям человечки в белых спецкостюмах, будто сошедшие с анимированной схемы-инструкции. Две руки, две ноги, шарик вместо головы… Следом выползают погрузчики. Один схематичный человечек, побольше других, отделяется от группы, идет к тому, самому первому. Они, наверное, говорят, а потом стоят и смотрят вместе. Рядом.

Другой человечек поменьше прочих бегает, суетится, машет руками и, видимо, кричит. В результате чуть в стороне от полосы надувается пузырь временного убежища. Тот, который большой, смотрит вверх и делает жест рукой – куда, мол, лучше. Пилот в ответ кивает сам себе: дескать, понял.

Все. Двигатели выключены, управление переведено на репульсорный узел. Посадка на брюхо, под брюхом неровные камни. В грузовом отсеке тяжелые машины. Сорвем их с места и, считай, прилетели.

Мы первые. Мы здесь.

В процессе посадки и сразу после нее правак занят и наружу не смотрит. Поэтому он не видит, как Большой указывает Первому на «барак», а Первый вроде бы сначала упирается, а после идет, куда велено. Другой остается наблюдать за выгрузкой. Это просто помрачение для ума, сколь богатую оттенками драму могут разыграть игрушечные человечки.

С того момента, как Брюс съехал по аппарели, угрожающе замахнувшись на планету отвалом своего Мамонта, и двинул в общем строю, все стало так, как должно быть. Вместе с другими, такими же, он делал одно большое общее дело, и оно поглощало его настолько, что другие мысли в голову не помещались.

Задача: пройти, снимая слой грунта, ориентируясь по лучу лазерного уровня, развернуться и пройти снова, пока дежурный геодезист не скажет – «хватит». Со стороны – так нет ничего проще. Бульдозер дрожит, напрягается под управляющей рукой, как буйвол, наваливается всем телом на гору, которую толкает впереди себя. Иной раз встанет, катки вертятся вхолостую, гусеница проскальзывает. Отойдешь назад, разгонишься… толчок, еще толчок… пошла, родимая! Ио-хо, я сильнее горы, значит, я больше горы! Это я вращаю всю эту заштатную планетенку, а захочу – вовсе срою ее. Эта сила, она искрит в плечах, я наклоняю голову и напрягаю шею, эй, гляньте, я бодаюсь с горой, и это до невозможности круто! О, я назову его Голиафом. Не хуже чьего-нибудь Грозного Германа. И, кажется, я начинаю понимать, что в этом находит Андерс.

Интересно, что в этом нашел бы отец?

Андерс, к слову, мало, что идет во главе уступа, так еще успевает выпасать все стадо. Окликает, суется с советами под руку. Справедливости ради следует сказать, что он действительно знает как лучше.

– Второй и третий, машинам стоп. Водители ко мне. Остальным продолжать.

Послушно, но неохотно заглушив двигатель, Брюс вылез из кабины – ноги затекли, зад сплющило! – и кое-как поковылял к машине Андерса. Товия уже там, он ближе.

Нет, разумеется, механизмы не превратят поверхность в стол. По дороге пришлось перебираться через оставленные гусеницами борозды и мягкие бортики отваленных пород, в которые проваливаешься по колено. Андерс дождался друзей, спрыгнул с гусеницы, и все вместе поперлись еще дальше, где возле своего Мамонта под прикрытием немалой кучки почвогрунта стесненно тусовались девушки.

– Это… как вам удалось?!

– Они не знают, – хмыкнул комод. – Они никогда не знают, как? Они вроде бы ничего и не делали, да? Оно само погнулось.

Загнулся вниз толкатель грейдерной лопаты, пласталевый штырь толщиной с Брюса. Лезвие перекосило, кромка его пропахала в ровняемой поверхности глубокую некрасивую рытвину, что, разумеется, вовсе не способствовало исполнению поставленной задачи. Выглядело это именно на «как вам удалось?», и еще на «и вот что теперь с этим делать?».

– Собирать камни, – невозмутимо распорядился комод. – Нет, это не идиома. Сейчас я покажу вам фокус. Сдвинуться можете?

Аби неопределенно пожала плечами, а Китри молча полезла в кабину. Туша УССМа мелко затряслась, дернулась вперед, но штык увяз, прогиб толкателя под нагрузкой только увеличился, и Андерс, воздевши руки, заорал, чтобы она немедленно, нет – НЕМЕДЛЕННО! – прекратила и вообще валила оттуда, он сам…

В наушники вторгся голос Норма с вопросом: что тут у вас и не надо ли чего?

– Сами справимся, – огрызнулся Андерс. – Брюс – в кабину! Скажу «на волос», сдвинешься на волос, понял? Ты, – это Товии, – будешь класть камни, куда скажу. Да, и надо что-то мягкое – подложить.

Послали Абигайль за обрывками упаковки к «бараку». Пока она бегала – смешно и неловко в рабочем спецкостюме – лопату подняли и вручную развернули штырь на резьбе прогибом вниз. Брюс кое-как задним ходом выбрался из колеи.

– А взлететь? – несмело намекнул он.

– А смысл? Обойдемся! Хех, по каждой ерунде репульсор включать – только батарею сажать… Вот сюда камушки, под прогиб. Ага, теперь мяконькое сверху, чтобы не поцарапать казенное имущество.

Голос Норма в наушниках напомнил о существовании графика работ, каковой график, разумеется, не догма, но хотя бы около него держаться стоило б, а лично он видит посреди поля четыре Мамонта, которые никуда не идут. Андерс смиренно ответил: «Я знаю, чиф, решаем проблему своими силами», а шлем спецкостюма помешал разглядеть выражение его лица. Выражение лица к делу не пришьешь.

– Вниз!

Брюс поспешно потянул на себя рычаг управления ножом. Толкатель пошел вниз, уперся в камни… кабина вздрогнула, нос задрался, и Брюс не сразу даже сообразил, в чем тут дело. Ах вот оно что: бульдозер приподнялся, опершись на изгиб, как на локоть. Внизу трещало и скрежетало, камни рассыпались в пыль, и что-то там опасно и невидимо проседало. Рывками.

– Ага, хватит, давай вверх. Камни, еще камней сюда. Так, давай снова полегоньку! На волос, я сказал.

Еще минут пятнадцать они раскачивали Мамонта, выпрямляя погнутый штырь собственным весом бульдозера: вот так запросто, по-фермерски, ничего не вымеряя и никого не зовя на помощь, как Андерс привык дома на Сизифе, и разразились хоровым «ура», когда он сказал «хватит, достаточно!»

Упс, еще не все. Андерс забрался в кабину и в некоторой задумчивости подъехал к той куче, на которой девушки поломали бульдозер. Подавая машину вперед-назад, помалу растащил гору. Это направо, а это налево, и так до тех пор, пока внутри не обнаружился тот самый камень преткновения. Он глубоко в земле, и Андерс расшатывал его осторожно, задумчиво и даже как-то нежно, как ребенок шевелит молочный зуб в десне. Наконец ему удалось извлечь его и откатить в сторонку.

– Эта штука настолько хороша, – сказал он, спрыгивая наземь, – что сама себе яму выроет, и сама же оттуда вылезет. Кажется, будто она любую силу превозможет, только на педаль покрепче нажми. Это неправильно. Ее понимать надо.

«Понимать» – значит, прикладывать силу в нужную точку. В этом контексте Голиаф звучит двусмысленно и иронично. Его тоже, помнится, вынесли сравнительно небольшим камнем. Но кто тут Библию читал?

– Ладно, братие. По машинам.

Их уже ждали в конце полосы. Стоило последним из транспортного звена ступить наземь, как вдоль расчищенного ими поля понеслись кары, разматывая за собой фехралевую сеть накаливания. Всем велели отойти подальше и технику отогнать – от греха. В принципе, можно уже и в барак, отдыхать, но кто ж упустит случай на такое посмотреть!

Дальнейшее – дело рук специалистов. Третьему отделению – разнорабочим – доверили только электроды в песок вогнать, метра на два вглубь каждый. После расставили по периметру батареи, еще раз убедились, что все зеваки в безопасной зоне – Брюс на всякий случай оглянулся на Товию! – и замкнули цепь.

Там, где совсем недавно бродили Мамонты, встало озеро голубого света. Казалось, будто оно не на земле, будто зависло над нею в метре или полутора, как голограмма. Его держали не дольше минуты: этого хватило, чтобы расплавить песок в жидкое стекло. Теперь он выровняется сам, повинуясь силам, которые одинаковы в любой звездной системе. Остынет, и готова посадочная площадка для грузовых и пассажирских судов: гладкая и прочная, армированная сетью. Если оставались на поверхности более или менее крупные камни, они ушли в расплав. Чуть застынет, вмонтируют маяки прямо в стеклоплиту. Площадка будет «кричать» о себе, не промахнешься.

Все. Либеллин-VI уже внесен в список планет Новой Надежды, но по факту считается, что ты застолбил планету, если можешь сажать корабли на ее поверхность. Все равно, как будто флаг воткнул в доселе дикую землю.

И это только первый день. Завтра мы выдвигаемся к месту, где будет первый поселок. Послезавтра монтируем станцию связи. Брюс поймал себя на мысли, что ему очень хочется поднять Голиафа в воздух.

В отличие от рядовых бойцов ССО, которым выдали два комплекта униформы – одна носится, другая в химчистке – Мари Люссак получила пять голубых лабораторных костюмов, чтобы каждое утро одевать чистый. Все время перелета, и после, пока научный блок экспедиции ожидал высадки, ушло фактически на ознакомление со структурой группы терраформации. Миз Монти шествовала из подотдела в подотдел, знакомилась с персоналом и не очень-то скрывала, что составляет личное мнение о людях, подобранных по контракту в различных НИИ Новой Надежды.

Особенность миссии, деточка, состоит в том, что мы не можем набрать себе коллектив по собственному вкусу. Нам придется создавать коллектив из того, что у нас есть. Люди – это скелет, коллектив – живое существо. И вот «старуха» ходила по отсекам, всем существом излучая плотоядное дружелюбие, а Мари семенила за ней или просто держалась подле, с декой под мышкой, чувствуя себя совершенно невидимой, а после расшифровывала и сортировала голосовые записи ученых советов. Уже на второй день она предположила, что «старухе» просто надо непрерывно говорить с кем-то, а для того, чтобы говорить самой с собой, она все же недостаточно сумасшедшая.

Мари была благодарна Норму за то, что он ее сюда пристроил. Занятость решает проблему самоуважения. Главное – она была занята весь день и возвращалась в каюту намного позже Брюса, когда тот уже спал. Нельзя требовать от мужчины слишком многого, особенно если мужчина еще маленький. То есть требовать-то надо, именно так мужчины и растут. Но, во-первых, а чего требовать? Улыбки в свою сторону и хорошего настроения?

Не слишком честно, но никто никогда ни с кем не бывает достаточно честен. А если бывает – это утомительно.

Что такое честность между нами? Я ему помогу, когда настанет моя очередь. Если настанет. Хорошая дружба лучше плохой любви. Или я неправильно понимаю дружбу?

Тем не менее, стало намного проще, когда ССО высадились на планету и их с Брюсом каюта осталась одной Мари. Можно временно расслабиться: не следить за одеждой, словами и выражением лица. В некотором смысле находиться с ним в одном замкнутом пространстве сейчас было мучительнее, чем шесть лет назад, когда их похитили пираты. Хотя бы потому, что тогда они были заодно.

От хорошей любви люди, говорят, воспаряют, а мы крепко стоим на ногах. Оба. Каждый на своей планете.

Наверное, только сейчас она начинала понимать, в какую авантюру ввязалась. Только Брюскиных великих любовей ей и не хватало!

Спуск на планету выдался настолько суматошным, что поглотил все впечатления от непосредственно спуска. Миз Монти была из тех, кто влезет во все проблемы, даже в те, где ее не ждали. Мари провела несколько дней, вооружившись маркером и скотчем, пакуя инфочипы и подписывая ящики, а после – таская их, и очнулась только после переезда, в новом кабинете своей патронессы, обнаружив себя стоящей посреди круглого помещения, с коробкой в руках, нелепо и асимметрично вздернув плечи. Дно коробки выпадало, и она пыталась придержать его коленом. Это было всего лишь перемещение из одного замкнутого пространства в другое – до тех пор, пока миз Монти не подняла бронированную штору.

– Ты только посмотри, дитя мое, и реши сама: стоит ли трудов такая вот красота?

Они с миз Монти вдвоем продолжали таскать свое хозяйство – главным образом лотки с инфочипами, и на полу росла гора хлама. Двое ребят из ССО, поминутно сверяясь со схемой, монтировали у стены термовитрину для хранения образцов: «старуха» специализировалась на белковых структурах. На собственно жизни, как она любила повторять, поскольку «жизнь есть форма существования белковых тел». Ее направление главенствовало, все прочие почвоведы и атмосферники экспедиции работали на нее, и это постоянно и недвусмысленно подчеркивалось.

Продолговатое выпуклое окно смотрело, как глаз, на мелкий залив, окаймленный галечным пляжем. По небу катились тучи, как волны, но у горизонта светилась яркая щель, и все, что было серым в пасмурный день, переливалось там, где его задело лучом. Вид из окна тронул какие-то чувствительные струны души.

Мари нынче видела сон, и посреди карусели дня он был как одна большая и самая главная мысль; он что-то значил, и девушка возвращалась к нему мыслью каждую минуту тишины. Сейчас как раз такая накатила.

Будто бы ее призвал Храм. Нет, не как общественная организация; имелось в виду всего лишь некое сооружение, пустое и гулкое внутри, где со стен смотрят лики, написанные золотым и синим, и ей должно было танцевать для них. Или, может быть, для себя, чтобы иметь право приблизиться к ним и стать ими, оставаясь при этом собой? Кому это больше нужно? Призыв прозвучал в ее собственной голове, и она не могла противиться ему, да и не хотела, а поднялась и отправилась в путь, и, прибыв, встретила других таких же юных, готовых служить так же.

Наяву у Мари никак не выходило соотнести эту невыносимо высокую жажду служения с какой-либо реалией жизни. Все, что она знала о религии, замыкалось на слове «Пантократор», однако ее не покидало стойкое чувство, что Пантократор, несмотря на весь благостный антураж, в сущности, нечто совсем другое. Кто-то говорит, что именно сны формируют наше сознание и диктуют нам наши дневные поступки. Потому что бывают сны и – сны.

Там было кое-что еще: она вспомнила об этом «чем-то» глядя, как горит закатным огнем морская гладь и как сгорают в этом огне все остальные дневные краски. Там, во сне, когда им показывали, где они будут жить, где есть, а где – учиться, словно служение было чем-то вроде типового закрытого колледжа, был мужчина. И озеро. Несколько озер, соединенных протоками, и тот вел по ним катер, перевозя девчонок, притихших от величия миссии и от торжественной красоты кругом. Камыши, черные на фоне заката, меж ними взблески воды, словно сталь. Луч касался их лиц поочередно, как взгляд, выхватывая из сумерек одно за другим. Иногда Хозяин Вод глушил мотор и правил шестом, стоя на корме в высоких сапогах и длинном свитере. Присутствуя молча. Известно, хоть и не говорено вслух, что при Храме останется только одна. Прочие разнесут здешний свет по домам.

Мари помнила, как спросила:

– Вы работаете здесь?

– Я был всегда, – ответил он, и это было совершенно логично, а она осталась с чувством глупости, сказанной вслух.

Он защищал, он ожидал чего-то, он имел право требовать… В ее дневной жизни не было такого человека.

Единственный способ лить свет вокруг себя – самому гореть.

Такие сны не забываются.

– Зачем нам нужна именно эта планета? – спросила она у миз Монти. – Что в ней такого особенного? Я имею в виду – макроэкономически?

– Сельское хозяйство и натуральные продукты, – охотно пояснила ученая дама. – В Галактике не так много планет, где можно было бы в естественных условиях выращивать биологически совместимый продукт. Потому, если таковая находится, это большая удача: одна будет кормить многие.

– А зачем он вообще нужен – натуральный? Все человечество питается искусственными протеинами и рисом.

Не прекращая говорить, Мари открыла термокороб и принялась вынимать оттуда бюксы с генетическими образцами. Миз Монти принимала их у нее и ставила в витрину.

– Рис – уникальная культура, милочка, – сказала она задумчиво. – Геном риса исторически был первым расшифрован человеком. Благодаря этому именно рис наиболее прост для распространения па новых территориях. Здесь тоже все начнется с риса. Что же до остального, есть такая тенденция, возвращение к натуральному, ибо общественной философской мысли – назовем ее так для краткости! – кажется, что, играя с геномом, мы напрягаем и истощаем некие исходные потенциалы.

– Эта общественная мысль родом с Пантократора, не так ли?

– Разумеется, – согласилась миз Монти. – Философских мыслей у них, как кроликов: одна оплодотворяет другую.

Идиому про кроликов Мари не поняла, однако это ее не смутило.

– А как выглядит с этой точки зрения терраформирование в принципе?

– Весьма двойственно, как обычно. – «Старуха» грузно осела за стол, будто устала. Кто ее знает, может, и правда устала. – С одной стороны, терраформирование проводится в интересах и на благо человечества. Смысл его: привить на чуждое древо правильные в пищевом смысле белки. Выстроить пирамиду, начиная с бактерий и простейших вирусов. Я не имею в виду возбудителей болезни, я говорю о вирусах как о мельчайшей белковой структуре, способной к самовоспроизведению. О своего рода единице жизни.

– А если тут есть свои белки, неправильные?

– Обычно есть.

– И… что с ними происходит?

– Мы вытесняем их своими. Если они в состоянии возобладать над местными формами, планета годится.

– Но это же война миров, не так ли?

– Разумеется. Агрессивность – залог выживания.

Если мы осваиваем планету под себя, любая форма жизни, несовместимая с нашей, может существовать только в зоопарке. Здесь будет расти наша трава и пастись – наша корова. Прошу прощения, если это кажется вам циничным.

– А Пантократор, он, собственно, против чего?

– Если определять позицию Пантократора в двух словах, то: он желал бы поместить деятельность человечества под контроль этики, полагая ее величиной безусловной и абсолютной. Что само по себе не может не вызывать встречных вопросов.

– ??

– Этика – почва скользкая. Чтобы что-то делать на ней, чтобы куда-то двигаться, надобно обладать способностями выдающегося фигуриста. Залогом выживания является непрерывное развитие. Этический контроль над наукой – вещь крайне двусмысленная. Вы наверняка слышали о проблеме вмешательства в генную структуру. Благодаря ему человечество и думать забыло о многих болезнях, повысило иммунные свойства организма, научилось клонировать донорские органы… генетическая оптимизация ребенка – тоже вещь хоть и не рядовая, но в принципе доступная состоятельной паре. Но вот тут Пантократор кладет предел.

– И вы хотите сказать, кто-то на него оглядывается, на Пантократор?

– Да хоть бы и общественное мнение: ни для кого не секрет, что любая новая технология, включая разработки в области косметики и ионной чистки, прежде всего смотрится на предмет применения в военных сферах. Человечество an mass – это обыватель. Обыватель объят страхом перед новой бомбой, какой бы характер она ни носила: химический, биологический, генетический, информационный… Обыватель хочет, чтобы наука шла правильным путем. Обыватель полагает, будто Пантократор способен отделить зерна от плевел.

– А Пантократор способен?

– Хороший вопрос, девочка. Исходная посылка в этом вопросе такова: человечество нуждается в боге.

– Я не нуждаюсь, если рассматривать меня как часть человечества.

– Вы слишком молоды, дитя мое, чтобы этот вопрос встал для вас остро. В том состоянии, в каком мы сейчас находимся, бога можно определить как совокупность нравственных норм, обязательных к исполнению как личностью, так и любым общественным институтом. Грубо говоря, доктрина Пантократора такова: есть вещи, которые нельзя делать ни в коем случае. Они хотели бы вернуть изначальный смысл понятиям «хорошо» и «плохо». Доктрине Пантократора противостоят в первую очередь центробежные интересы внешней и внутренней политики, бизнес, и не в последнюю очередь – здравый смысл.

– А как они на практике намерены осуществлять этот контроль?

– О, переход к практике всегда представляет собой самую животрепещущую стадию любого проекта.

Она шутит? С нее станется.

– Все, – «старуха» воздела толстый палец, – упирается в конкретного человека. Мораль ничто, если никто не придерживается закона жизни. Этика, надиктованная извне – звук пустой. Все ее постулаты формулируются тут, под воздействием личного опыта, и только тогда они чего-то стоят.

Палец изменил направление и теперь указывал в сторону Мари. В голову… или в сердце? В данный момент это показалось неважным.

– Пантократор надеется убедить или принудить человека поступать против своей природы. Лично я в это не верю, Даже осознавая, что деятельность его не вполне этична, индивид всегда убедит себя, что наносимый им ущерб не так уж велик. Особенно если именно за это он получает зарплату.

– А зачем это Пантократору?

– Тот, кто возьмет под контроль передовые технологии, будет в конечном итоге править миром. Сама по себе идея этического контроля, может, и неплоха. Однако я старая женщина и видела, как вырождаются в догмы самые возвышенные идеи. Идеалистов нельзя допускать к власти.

– Вот мы, – спросила Мари, – занимаемся достаточно скользким с точки зрения Пантократора делом: уничтожаем другую жизнь ради своей. Как нам быть? Вы ведь посвятили этому жизнь? Вы решили для себя эту проблему? Каким образом вы убеждаете себя, что поступаете правильно, потому что если ты выбрал себе дело на всю жизнь, то как же иначе… Ой! Простите, миз Монти.

– Да ничего особенного, дитя. Вы находитесь здесь, чтобы мы отвечали на все ваши детские «почему». Если я этого не сделаю, считайте, я не справилась со своей долей общественной нагрузки. Вас, очевидно, интересуют векторы общественных сил?

– В этом есть что-то предосудительное?

– Ну почему же. Политология – такая же наука, как, скажем, топология гиперпространства. Другое дело, что практическую пользу из нашего разговора, дитя мое, ты вынесешь только в том случае, если намерена манипулировать общественным сознанием. А?

Верный ответ лежал где-то между правдой и ложью, и Мари не нашлась, что сказать. Все эти «милочки», «душеньки» и «дитя мое» раздражали ее безмерно, ей пришлось выучиться быть взрослой прежде, чем она отсчитала свой первый десяток лет. Одно из правил жизни принцессы: в девяноста девяти случаях из ста – улыбнись и промолчи. Так хотел отец.

– Что касается меня, я предпочитаю думать, будто бы этика – суть понятие сугубо человеческое. Что в нечеловеческой логике такого понятия нет и, вошел с нами в конфликт, чуждый разум, коли уж найдется сравнимый по развитию с нашим, не станет связывать себе руки. Лично я ограничиваю свою экологическую нравственность интересами вида. Делай, что должно, и будь, что будет, а результирующий вектор из множества наших усилий какой-нибудь да сложится. Нравственная политика Пантократора, очевидно, логически развивается в сторону полного недеяния, а мы, как вид, не можем себе этого позволить. Мы можем быть неправедны, но не можем быть слабы. Чтобы кто-то решил, быть или не быть твоему открытию, ты это открытие должен, как минимум, совершить. Хороший человек – не профессия, хотя Пантократор, возможно, считает иначе. Во всяком случае, гражданство они предоставляют…

Деликатный стук в приоткрытую дверь, и «старуха» прервалась на полуслове. Мальчишки из ССО, закончившие с витриной и явно искавшие себе если не дела, то укрытия от дела, зримо вздрогнули. Их здесь быть не должно.

– Мэм? А, вот вы где.

На Новой Надежде принято нейтральное обращение «миз», однако Мари еще в детские годы заметила, как расцветают и ведутся дамы среднего возраста, стоит прозвучать такому вот старомодному почтительному «мадам». Сколь многой силой обладает верно найденное слово. Ключ от сердца и ключ от человека. Бедняжка Брюскина матушка была обречена, когда при эвакуации на «Белакве» Рассел Норм обратился к ней – «мэм».

Бедняжка, хммм. Идеальный мужчина для нормальной женщины. С таким можно жить.

– Это я попросила их помочь, командир, – сказала миз Монти. – Не браните их. Да, я понимаю, что вы не подписали их лист заданий…

– Да нет, – возразил Норм, – их лист я как раз подписал. Их очень ждут в другом месте, и они об этом знают.

Виноватые изобразили «смирно».

– Им просто неудобно было отказать старой даме. Я не хотела их подводить, но вы понимаете, это, – она указала глазами на термовитрину, – самое важное. Все остальное – только подсобное хозяйство. Пожалуйста, не наказывайте их.

– Вы умеете быть жесткой, мэм.

– Еще бы. Я воспитана на теории Дарвина. А вы, поправьте меня, если я ошибаюсь, с Пантократора?

– Я там живу шесть лет…

– Ага! – «Мэм» смешливо задрала бровь в сторону помощницы: дескать, ты спрашивала о силах. Как тебе это?

– У меня там жена и дочь, но вообще-то я с Колыбели. Мэм, если вы помните о моем деле, я хотел бы…

– Ах да, конечно. Снимки. Где-то они тут были. Мари, душенька, посмотрите в коробках.

Весьма относительно представляя себе, что искать, Мари, тем не менее, довольно скоро отыскала пачку снимков, сделанных с воздуха при разном освещении в разное время суток. Она бы поняла, понадобись этот срез скального выхода с его пурпурными и ржавыми слоями геологу или химику-почвоведу, но… командир Сил самообороны?

– Естественные цвета местности, – пояснил Норм, увидев вопрос на ее лице. – Камуфляж.

Миз Монти пожала мясистыми плечами.

– Обязательная программа господ военных. Камуфляж должен быть, просто потому что он должен быть, даже если ваш самый страшный враг – злонамеренный микроб из местных?

– Вы совершенно правы, мадам. Я должен предусмотреть все на случай, если этому микробу вздумается отбомбиться по нам с воздуха.

Миз Монти сделала рукой замысловатый жест, в том смысле, что, к счастью, это не ее забота, и посторонилась, пропуская в двери еще двоих из ССО, везущих тяжесть на тележке. Норм посмотрел на них, но промолчал. Все третье отделение на сегодня было им отписано в распоряжение Ставроса и работало на разгрузке.

– Вот это, чиф Норм, самое важное устройство в колонии. Прошу любить и жаловать. Задержитесь, я хочу, чтобы вы его как следует рассмотрели.

Старший в паре небрежно обрызгал упаковку аэрозолем-растворителем, и когда она хлопьями опала на пол, миз Монти сказала:

– Это анализатор пищевого соответствия марки «Единорог». Вы должны знать эту штуку в лицо. В случае, когда… то есть если все будет зависеть от военных, вот это вы должны беречь как зеницу ока. Всякий продукт, не упакованный в фольгу на Фриде, я имею в виду все, что колонист потащит в рот, обязан пройти проверку на совместимость с человеческим организмом. От этого зависит, кто кого переварит: мы – планету или она – нас.

Ящик. Метр на метр на полтора. Пластиковый кожух, два табло, световая панель, несколько контейнеров для образцов – он мультирежимный! – встроенная фотопечать, а остальное – немыслимый черный ящик с базой данных и системой распознавания. Подразумевается, само собой, автономный блок питания.

– Стационарный модуль, – сказал Норм. – Его даже вытащить на поверхность – проблема. С чем вы отправляете в поле выездную группу?

– Разумеется, существует портативная версия. Мы назвали ее «Рог». Думаю, это семантически правильно. Без анимации, печати и звука, отвечает только «да» или «нет». «Рог» под мышкой можно унести. От мобильности иной раз зависит слишком много. Вы зрите в корень, чиф, это приятно.

– Армейская паранойя учит нас, – пояснил Норм, – что всякая система должна быть продублирована. А то был, знаете ли, комический случай на флоте, когда крейсер сгорел от снаряда, угодившего ему в распределительный пожарный блок. Тушить можно – а нечем. Им тогда было не смешно. Когда… если я приду и скажу: мне нужна эта штука, я получу ее?

И подмигнул. Если она сейчас предложит называть себя по имени, они договорились.

– Зовите меня Игнасия, – сказала научный руководитель проекта «Либеллин-VI». – Мне шестьдесят, на ваше счастье, чиф, и у меня есть некоторый жизненный опыт. Когда мы начинаем реально нуждаться в вас, все, как правило, уже становится слишком серьезно. Я знаю, в каких случаях молятся на ССО: я видела эпидемии, стихийные бедствия, массовые беспорядки. В ваших руках самый многочисленный и самый жестко организованный аппарат. В пять минут вы можете раздать своим людям оружие. Вы страхуете центральную власть и в случае необходимости можете ее заменить. Учтите, многим это не понравится. Знаете что, чиф Норм? Я с вами играю. Вы получите «Рог», кто бы его ни захотел одновременно с вами.

Расселись вдоль стола в малом зале капитула на новеньких пластиковых стульях. Стулья были «официальные», синие, еще нигде не поцарапанные, составленные стопками по дюжине и в полимерной упаковке: их брали из стопки и расставляли вдоль длинного стола. В зале только что герметизировали швы, еще не выветрилась вонь от холодной плазмосварки.

– Либеллин – горячая голубая звезда, – ядовито процитировал Ставрос и швырнул деку с отчетом по столу в сторону миз Монти. – Вспышка на ней привела к отказу навигационных спутниковых систем, каковые системы оказались неспособны скорректировать смещение спутника под действием гравитационной аномалии или солнечного ветра, на выбор, кому что больше нравится. Какая прелесть! От каждой подобной вспышки будет выгорать электроника на дневной стороне планеты? Силы небесные! Кто это составлял? Физик Ломо рядом с патронессой покраснел, пригнулся и постарался сделаться незаметным, он был не специалист по физике космических тел, такого специалиста в экспедиции не было вовсе, однако старая дама осталась совершенно невозмутимой.

– Солнечный ветер – несомненно небесная сила. Вы сказали, «в пределах имеющихся фактов». Поправьте меня, если не так.

– Это бред, и на Фриде думают так же. Мне рассмеялись в лицо.

– Я, разумеется, сожалею. Но если вы обратились к нам, то должны бы ожидать, что мы дадим ответ в рамках естественных причин. Если Фрида не удовлетворена, ей придется ставить вопрос иначе: не что повлияло, а кто виноват.

– Могу вас обрадовать, именно так они и говорят. В любом случае нам придется найти бортовые самописцы спутника. Чиф Норм, это ляжет на ваши плечи. Мне сказали, устройства оборудованы дистанционным управлением и радиосигналом.

– Бесполезно, – отозвался Норм, секунду подумав. – Если орбита спутника была нарушена, самописцы могли упасть куда угодно, включая аномальные зоны. В аномальной зоне их сигнал поглощается и не слышен. Искать же их там слишком рискованно для пилота. Я не пошлю туда своих, если на карту не поставлено выживание колонии. Насколько я понимаю, пока о том речи нет?

Ставрос поставил локти на стол, машинально переплетя пальцы, и преклонил голову лбом к запястьям.

Миз Монти посмотрела на него, потом перевела взгляд на чифа ССО: жест выглядел мольбой о придании сил. Норм никак не ответил ей, зато Игнасия пересеклась взглядом с психологом Эдерой, сидевшей подле старосты по левую руку. Пометила для себя: переговорить с ней. Ставрос казался утомленным и раздосадованным, и по правде на то и другое у него были основания. Но, ко всему, он выглядел еще и чрезвычайно взвинченным. Сзади на сожженной загаром шее между воротником свитера и серебряным ежиком волос виднелись четыре круглых малиновых пятна, каждое с монетку величиной. Родимые? Или кислота?

– Мы постараемся оптимизировать риск, – вымолвил он наконец. – Мы будем беречь наших людей. У нас нет ничего дороже. Однако, я думаю, вы понимаете, что ответ на этот вопрос – куда делся спутник – может быть сопряжен с основным, с упомянутым вами выживанием. Летать вашим людям все равно придется, поставьте им поиск самописцев параллельной задачей. Нашедший хоть один получит премию. После того как мы тут закончим, подойдите к моему помощнику, он передаст вам коды.

Норм кивнул, помечая задание на своей деке. Заседание продолжилось. Главным вопросом повестки дня, как и ожидалось, было определение сроков: когда можно снять скафандр и бросить зерно в почву.

– Мы только что завершили формирование метеокартины Либеллина-VI, – доложилась миз Монти, передавая ассистенту инфочип с презентацией. Присутствующие послушно устремили взоры на голографическую схему. – Голубым выделены основные направления атмосферных потоков. Вот тут, в местах, отмеченных красным, мы предполагаем разместить кислородные башни. Как только они будут запущены, и мы проследим динамику насыщения атмосферы я смогу назвать вам более или менее точные сроки.

– Перечислите побочные эффекты запуска башен, ученая дама, – распорядился Ставрос.

– Изменение состава атмосферы и повышение в ней относительного содержания кислорода неизменно ведет к перераспределению воздушных масс. Проще говоря, нам следует ждать ураганов на следующих направлениях… – Она щелкнула пальцами, и по схеме растеклись желтые щупальца -…и смещения океанских течений. Учитываем также, что кислород весьма активен. Концентрация его в районах башен повышает там опасность пожаров и огненных бурь. Именно поэтому так важно правильно оценить естественную подвижность атмосферы. В районах, прилегающих к башням, ощутимо похолодает. Параллельно мы связываем атмосферный азот, переводя его соединения большей частью в почву, и абсорбируем вредные примеси.

– Как вы намерены рассчитывать влияние аномальных зон на математическую модель климата планеты?

– Единственно возможным способом, староста. По принципу «черного ящика»: интерполируя между значением на входе и значением на выходе.

– Прошу прощения, ученая дама, – вмешалась Эдера. – Вы располагаете реагентами на любой предполагаемый тип соединений? Что вы будете делать, если не будете знать, что делать? И не станет ли колония заложником вашей растерянности? Я не хочу выразить вам недоверие, ученая дама Монти, но вы понимаете, я обязана задать этот вопрос. Мы до сих пор не знаем, что случилось с первой партией на Гименее…

– Едва ли такая ситуация возникнет, госпожа психолог. Всякая материя, что есть во Вселенной, определяется числом электронных уровней атома и количеством электронов на внешнем из них. Таблица Менделеева везде одинакова.

– Это все неорганика, – возразила Эдера. – У вас есть уже заключение по местным белкам?

– Нет, – ответствовала миз Монти. – Я имею в виду, нет никаких местных белков.

– То есть как это – нет?

– Физически. Ни в одной пробе нет цепочки длиннее трехсот нуклеотид. Это даже не вирус. Это вообще не белок. А нет белка – нет и жизни.

Игнасия Монти сделала паузу.

– Давеча мне задан был вопрос, насколько этична наша деятельность по преобразованию Вселенной: ведь в борьбе за нашу пищевую цепочку мы пресекаем линию развития чуждой жизни. Либеллин-VI, дамы и господа, представляет собой уникальный философский объект. Планета, совершенно лишенная протоплазмы и, тем не менее, готовая ее принять. Все, что тут так или иначе будет, мы принесли с собой. Траву мы можем сеять хоть завтра, для фотосинтеза нужны лишь свет и тепло. Мы, – она иронично усмехнулась, будто намекая, что большинство заседающих ее просто не поймут, – не свершим здесь зла. До нас здесь не было ни жизни, ни смерти.

– Но постойте, ученая дама, – воззвал Рассел Норм, – на нескольких снимках я видел лес. Ассистент, будьте добры, дайте двадцать седьмой кадр. Да, и увеличьте его. Спасибо.

На фоне сиреневого заката, на песчаном склоне выстроились изломанные черные деревья, их ветви напоминали тянущиеся к небу мумифицированные руки. Кадр выглядел неимоверно зловещим: пилот наверняка сделал, прежде всего, видовой снимок. С самого времени высадки на всей планете мы не встречали ничего более чужого. Чиф ССО, разумеется, не биолог, но даже если лес этот давно уже был мертв, его наличие подрывало всю теорию отсутствия на Либеллине-VI белковой жизни. Высшие растения подразумевают ген-ДНК-хромосому-ядро-клетку…

– Это не деревья, – сказала Игнасия Монти. – У меня есть образцы. Это только выглядит, как дерево. На самом деле ближайшим к ним образованием являются кораллы.

– На суше? – сухо уточнил Ставрос.

– Да, представьте себе.

– Но кораллы не растут сами по себе. Я не утверждаю, что знаком со всеми проявлениями ксеножизни, но исходная форма на Колыбели и производная на Нереиде являются следствием жизнедеятельности вполне органических существ – полипов.

– Никаких следов никакой органики, – стояла на своем миз Монти.

– Хотите сказать – это эрозийные формы?

– Ни в коем случае. Я не зря привела аналогию с кораллами. Это образование – я имею в виду «лес» – состоит из элементов вироидного типа. Подробнее?

– Да, пожалуйста.

– Вироидами мы называем мономолекулярную сущность, которая состоит менее чем из трехсот нуклеотид, и, тем не менее, способна самовоспроизвестись в благоприятных условиях. Если вирус мы на профессиональном жаргоне называем кодом в пальто, РНК в белковой оболочке, то у вироида белковой оболочки нет. До сих пор вироидные формы мы обнаруживали паразитирующими на картофеле и томатах, хотя теоретически они были предсказаны давно. С философской точки зрения – небелковая форма жизни. С другой стороны, философских точек зрения существует великое множество, и я уверена, что большинство их не признают вироидный объект живым за отсутствием у него какой бы то ни было нервной деятельности. Не мы служим философии, но она – нам. Ни одна философская мысль на моей памяти не остановила ни прогресс, ни разум… ни преступление, но это не сказано вслух. Руководство колонии озаботилось другим.

– Паразиты? Насколько они опасны?

– Нисколько. Вы позволите мне коротенькую отсылку к курсу школьной программы? Спасибо, староста. Как вы все, без сомнения, помните, роль информационного носителя при синтезе белка играет молекула ДНК, состоящая из четырех видов нуклеотид: аденина, гуанина, тимина и цитозина. Вы знаете, как выглядит эта молекула: это двойная закрученная цепочка, в которой между звеньями – нуклеотидами! – установлены парные связи. Аденин может связываться только с тимином, а гуанин – с цитозином. Когда поступает сигнал на деление, цепочка ДНК разворачивается, связи рвутся, и на основе информационного участка – гена! – синтезируется транспортная РНК, способная проникнуть сквозь мембрану ядра в цитоплазму. Рибосома перебирает РНК, как четки, и в соответствии с тройками нуклеотид – триплетами – выстраивает параллельную цепочку из аминокислот, присутствующих в коллоидном растворе. И вот это уже будет полноценный белок. Если ДНК содержит в себе прицепившийся вирус, то дублированная клетка будет содержать точно такой же вирус. Авалонский вироид – это всего лишь кусок кода, сам себе транспортная РНК, его действие аналогично.

– И вы утверждаете, что они не представляют опасности ни для колонистов, ни для программы терраформации в целом?

– Об опасности имело бы смысл говорить, если бы в нашей цитоплазме присутствовали местные аминокислоты. Наши же аминокислоты не подходят их триплетам. Наша рибосома попросту не распознает нуклеотиды другого типа. Если привести техническую аналогию – у них разный разъем: вилка не подходит к розетке. Они не дублируются при делении нашей клетки. До тех пор, пока не найдены местные аминокислоты и, более того, пока нет местных белков, употребляемых нами, мы можем не беспокоиться, что Авалон включит нас в свою пищевую цепочку и возобладал над нами. А таковых белков нет.

– Пока они по нам не стреляют, мэм, мы можем на их счет не беспокоиться?

– Именно так, чиф, – Игнасия Монти легким кивком поблагодарила Норма за шутку, которой тот разрядил перегруженную пафосом атмосферу.

Засим последовали отчеты руководителей других служб, каковые все, будто докладчики сговорились, винили в задержках и неувязках исключительно ССО и лично Рассела Норма. Дескать, все бы уже было, если бы бойцы были организованы лучше, более дисциплинированны и делали бы все быстрее, четче, успевали в разные места, знали бы предметные области и не нуждались в постоянном ремонте техники и указке со стороны немногих сверхзанятых спецов. На один объект вместо швеллеров подвезли тавры, на другом нахамили руководству, на третьем час ждали аварийку, на четвертом просто сели на месте и ручки сложили на коленках, потому что, видите ли, устали…

– У них рабочий день двенадцать часов, – сказал Норм, – и длиннее он не будет. Позволю себе напомнить, что они, во-первых, дети. А во-вторых – какая-никакая, но армия. В связи с этим последним я намерен сразу после запуска кислородных башен снимать с хозяйственных работ одно отделение в день полностью, и всех – на три часа. В случае необходимости хотя бы треть всех Сил должна быть свежей. Это правило.

Он вскинул руку ладонью вверх, отстраняя хор возражений.

– Я бы просил вас, чиф Норм, правильно расставлять приоритеты, – сказал Ставрос тихим, но злым голосом.

– С хамством разберусь, – пообещал тот. – Но, сами понимаете, мне нужно знать, что было сказано со всех сторон.

Взрыв негодования разбился о него, как о скалу.

– Прежде чем направить подростка на многолетнее, часто дорогостоящее обучение, общество настаивает, чтобы подросток отслужил обязательную повинность. Это хорошо и правильно, ибо пусть выбирают обоснованно. Насколько я понимаю свою роль в порученном мне деле, я обязан преподать им начала армейских дисциплин. Привлекать их в качестве неквалифицированной рабочей силы я позволю только до определенных пределов.

– Позволяете тут не вы, – заметил Ставрос, и Эдера повернула к нему голову. Миз Монти решила для себя, что психолог становится все более любопытной фигурой.

– Они вверены мне, я за них отвечаю.

– Я отвечаю за всю колонию.

– Я ни в коей мере не оспариваю верховное руководство, староста, – примирительно сказал Норм.

Пятая часть колонии подчиняется непосредственно ему: наиболее организованная и способная в любой момент получить оружие. Ставрос не может с ним не считаться, а если попробует – сделает это зря. Но только сейчас очевидно, что Ставросу считаться с Нормом – нож острый. Проблема.

– Наиболее сложный аспект в межличностных отношениях, – мягко вмешалась Эдера, – это отсутствие взаимопонимания и единства целей между колонистами – людьми, которые строят свой новый мир, и контрактниками, теми, для кого Либеллин-VI всего лишь еще одна стройплощадка. Первым кажется, что вторые недостаточно усердны. Вторым – что они и без того много делают за свою зарплату. Я имею в виду, в том числе и академическую элиту.

Хех, а мягкость у этой особы – сродни медицинскому скальпелю: сверкающее лезвие толщиной в волос, входящее в ткани легко и почти безболезненно. Почти. Ученая дама Монти всегда очень недоверчиво относилась к феминисткам, считая тех склонными делать однобокий выбор. Этой как будто повезло: угодила в персонал при руководстве и будет держаться за место. Из перечисленных ею самой категорий явно принадлежит к первой. Человек Ставроса, а может, даже и сестра ему по вере.

– Психология может нам что-то предложить?

– Пока немного. Я полагаю, мы не должны более пользоваться этим названием: я имею в виду Либеллин-VI. Оно из астрономического атласа и слишком неиндивидуально. Родину так не зовут. Я предлагаю объявить конкурс на новое имя для планеты.

– Хорошая идея, – согласилась миз Монти, и даже Ставрос кивнул.

– Что за общество мы будем строить здесь, староста?

– Я ожидал, что рано или поздно вы спросите. Что ж, отвечу, как я это понимаю. Всякий раз, – тут Ставрос откашлялся, будто преодолевая смущение перед речью вслух, – когда человечество открывает для себя новый мир, или скорее, я бы сказал, когда оно отваживается покинуть мир старый, оно отрясает со своих ног прах несчастливого прошлого. Каждый, кто берется строить новый мир для себя и детей, надеется, что он будет светел и избегнет зла и порока.

Здесь ему пошла бы беззащитная улыбка, и я бы тут же признала за человеком право на мечту, но – не дождались.

– Планета, на которой до нас не было ни жизни, ни смерти, ни добра, ни зла, – это дар. Это знак, это, если хотите, символ. Непаханое поле, где расцветет нравственный закон. Свободный труд, семейные ценности…

– …замкнутый производственный цикл и ни крошки привозного пластика, – буркнула себе под нос ученая дама Монти, но так, чтобы ее никто не расслышал, а вслух спросила: – Есть ли что-то общее у вашей доктрины с позицией Пантократора?

– Пантократор, миз? – темно-коричневая ладонь старосты ребром рассекла воздух и ударилась о крышку стола. – А что нам Пантократор? Они построили уютный рай для своих и, может быть, пустят вас к себе, если вы будете хорошими. Не пустили, значит – недостаточно хороши. Они решают. Усилия Пантократора направлены вовне, их эмиссары как садовники на выезде: там подрежут, тут подправят, мыслят так исправить неизлечимо пораженный сад. Где вавилонская толпа, там зло неизбежно, там множатся пороки. Человечество больно: девять из десяти не отличают света от тьмы, добра от зла, зерна от плевела. Нет, нам хватит нас самих. Столько паствы, сколь мы сможем счесть. Я не позволю дикому стаду растоптать мой Эдем.

Игнасия Монти подумала, что не станет голосовать за это название.

У него ничего не выйдет.

Да, конечно, Либеллин-VI еще не завтра поставит в своем пространстве станцию гиперсвязи, и регулярного транспортного сообщения тоже пока нет. Нерентабельно. У Ставроса есть определенная возможность не пустить зло в свои Палестины, коли уж он полагает зло приходящим извне.

Обнести планету колючей проволокой и поставить автоматчиков на границе. Возделывать свой сад, выпалывая сорняки.

Содружество финансирует терраформацию Либеллина-VI. Ни одно правительство в здравом уме не вложит деньги, чтобы потом отойти в сторонку и предоставить землю тем, кто построил на ней свой дом. Всем радетелям наивного сепаратизма следует помнить об этом. Ты или включен в совместное хозяйство и оборонный пояс, или… а куда ты денешься со своим хутором, окруженный со всех сторон космической пустотой? Если ты не производишь запчасти к своей технике, ты скоро останешься без техники. Если у тебя нет топлива того типа, на котором она работает, ты в скором времени будешь ходить пешком и копать огород лопатой. Даже если первое поколение поселенцев были фанатики, второе уже станет рабами непреклонных идейных родителей и непосильного труда, а третье одичает. Если вовремя не сбежит, конечно.

Ты можешь войти в состав конкурента, но кто сказал, что ты на этом выиграешь?

Если борьба со злом суть вся его программа, я выполню контракт и оставлю их пожирать собственных детей.

Спросите, на что это было похоже каждый день? Да на работу же. Верхом на Мамонте, в стаде других таких же Брюс двигал горы, изменяя планету согласно ландшафт-дизайнерскому проекту. Любая постройка начинается с того, что под нее расчищается площадка. Второе отделение перлось туда по земле, напрямик, восседая, как лягушки, в гулких металлопластовых коробчонках, ибо основной генератор еще не пущен и велено не расходовать попусту заряд репульсорных батарей. Там, где можно пробиться гусеничным ходом, не летали.

Каменный век!

Итак, сперва расчищалась площадка. Мусор и землю сгребали в стороны, крупные камни и скальные выходы взрывали. Сначала это производило сильное впечатление: Мамонтов в кучу, всем укрыться за ними, сесть наземь, внешний звук отключить… Бабах! После эти вынужденные перерывы вызывали у бойцов только досаду.

Потом глубоко – очень глубоко! – в почву вплавляются сваи. А дальше из армированного пластикроша набирается сама красавица-башня: кольцо на кольцо, как в конструкторе, начиная с цоколя – массивного пласталевого цилиндра, наполовину утопленного в землю. На него крепится основание, начиненное трансформаторами и управляющими элементами: тут Второе послушно сидело в сторонке, глядя, как работают техники-профессионалы, и развлекалось по-деревенски, как Андерс научил. Оказывается, когда ты снял слой почвы до песка, он, песок, там рыхлый. А гусеницы у Мамонта широченные, и ползет он на них мягко, не проваливаясь, как змея на брюхе. Вот Андерс и пугал девчонок тем, что клал руку на песок, и позволял УССМу прокатиться по ней. Визгу! А что ей, руке-то, сделается? Вминается в песочек, целая и невредимая: прошел Мамонт, Андерс с корточек встает и только песчинки с перчатки счищает, а остальные внимательно на него смотрят. Потом несмело сами пробуют. А что? Ничего. И когда все уже попробовали сами, и это уже не круто, и лица сделались такие… верблюжьи… а комод, глядь, уже новую штуку изобретает.

Брюс как раз делал ходку с катком, утрамбовывая им песок и мелкий щебень, когда в зеркальце заднего вида обнаружил в своем следу неподвижное, надо думать – закатанное тело в испачканном спецкостюме. Воображение чуть не отправило младшего Эстергази на пенсию по инвалидности. Физиологически представилось в тошнотных подробностях: как сперва раскрошились мелкие косточки плюсны, после хрустнули выпуклые коленные суставы, дальше многотонный чугунный валик прокатился по животу, вминая в него все бесчисленные трубки систем, которые по традиции на поясе… Раздавил и… господи, он же еще должен быть жив, пока не хрустнула шея, а следом лопнула голова.

Крови вокруг скафандра не видно, но он ведь так и устроен, чтобы наружное оставалось снаружи, а внутреннее – внутри, даже если внутри один фарш, пронизанный острыми обломками кости.

Кто, как, и главное – когда ухитрился влезть под каток так, чтобы я не заметил?! Милосердный боже, почему я подумал про Товию?

Хорошо, догадался посмотреть на остальных веселящихся мерзавцев: стояли кучкой, и девчонки тоже, внимательно наблюдая… за ним, и это позволило додумать, кто тут истинная жертва, и быть готовым, когда сзади из-под гусениц поднялся, невозмутимо отряхиваясь, неистребимый комод.

Вот тут Брюс застопорил двигатели, спрыгнул наземь, обогнул корпус не торопясь и сгреб бы Андерса за грудки, как собирался вначале, но оставил эту идею. Не потому, что ему так скоро расхотелось превратить шутника во все то, чем бы он должен стать исходя из законов физики, а просто материал спецкостюма не ухватишь в горсть – соскользнет. Поступим проще: мой кулак – его шлем. Если по-другому не понимает.

Тут уже и до зрителей дошло, что время невмешательства кончилось: растащили обоих, комода – поперек пуза, а на Брюсовых плечах, к его собственному изумлению, повисло двое. И то он не сразу их почувствовал. У Андерса хватило совести признать свою неправоту. Заодно и показал, как он это сделал: между катком и корпусом УССМ есть зазор, занимаемый только сцепами – «тут у тебя слепое пятно». Если двигаешься быстро и хорошо представляешь себе габариты – «это важно, потому что если, пока подныриваешь, получишь сцепом по башке, шутка не удалась». То есть каток-то уже прошел, а распростертому телу остается только пропустить над собой низкое брюхо УССМ, что, в общем, тоже требует тренированной психики.

«А слабо?»

– Слабо, – ответил Брюс и в раздражении поляризовал шлем. – И в ротор пальцы совать – тоже. А если бы я задний ход дал? Придурок!

Андерс смиренно согласился.

Зато башня росла на глазах. Верхние кольца – а проектная высота кислородной башни двести метров! – ставили летающим краном, даже несколькими, поднимая секции на растянутых тросах. Ребята из Первого под руководством Морган свинчивают их болтами. Не остыв еще от «шутки», Брюс про себя решил, что лично к Морган он может относиться как угодно, но командир из нее хороший. По крайней мере можно не сомневаться, что дипломы по высотному монтажу у них уже в кармане.

Кран, разумеется, «детям» не доверяют, позволяют только смотреть, задрав головы и завистливо вздыхая: кран – это несколько репульсорных платформ, между ними на тросах подвешивается груз, поднимается и выравнивается буквально по сантиметру.

Места для установки башен подбирались специально: на открытых возвышенностях, во-первых, чтобы использовать энергию ветра, а во-вторых – чтобы потоки продуцированного кислорода распределялись естественным образом. Верхние кольца конструкции перфорированы, туда засасывается воздух. Внутри, в корпусе, происходит таинство превращения. Так себе таинство, на самом деле, потому что принципы работы башни проходят в старших классах средней школы. Основой процесса является катализатор, которым заполнен промежуток между двойными стенами. Ну и процесс отъема связанного кислорода требует энергии. Генератор у каждой башни автономный, свой, а процессом можно управлять с удаленного терминала. И правильно. Башни по всей планете стоят, проверять их не наездишься, а держать при каждой техника с семьей – слишком расточительно.

Через отверстия внизу выходит кислород, а побочный продукт процесса – концентрированные удобрения, главным образом азотные. Гранулированный полуфабрикат заполняет отведенные ему полости и связывает поступающий к нему азот из внешнего воздуха. Этот вот полуфабрикат и был основным грузом каравана, приведенного Новой Надеждой к Либеллину-IV, он и еще такой же полуфабрикат, из которого изготовят плодородную почву. Распределят его тонким слоем на опытных делянках – здесь тоже не обойдется без бульдозеров! – и заложат в него своего рода «бомбу», штамм быстроразмножающихся и самоликвидирующихся почвенных бактерий. Самоликвидация – обязательное условие, потому что «чистые звери, народ, эти твари: любую органику сожрут и переварят в считанные минуты». Для каждой планеты этот штамм свой, микробиологи конструируют его на месте, однако госпожа Монти не побоялась раскрыть секрет: есть несколько базовых форм, подогнать которые под конкретную биохимию – все равно, что подготовить к работе действующий механизм. Всякий раз изобретать его заново вовсе не требуется.

Тонкость не в соблюдении технологии, технологии как раз самые простые. Все процессы должны быть тщательно сбалансированы, потому что они обратимы. Кислород слишком активен, поэтому очень важно – им прочитали лекцию на этот счет – чтобы его концентрация вокруг башен не превышала критическую.

А ведь и правда, спросят у Брюса, каков он был, Либеллин-VI, и что ответит? Наверное, лучше всего ему запомнился ветер. Выросший на Нереиде, он вообще был неравнодушен к ветру. На голых взлобьях, где громоздились башни, похожие на шахматные туры, все гудело, а тросы растяжки, которыми двухсотметровые громады крепились, начиная от середины высоты, пели как струны. Оставаясь в кабине один, он располяризовывал шлем и открывал канал внешнего звука. Вкупе с вибрацией кабины дыхание планеты было как орган, и хотелось уже отделаться поскорее от искусственной защиты, иметь простую возможность утереть рукой потный лоб и почесать под лопаткой. Костюм отсекает весь внешний ультрафиолет, поэтому медики настаивают на обязательном солярии, но какой уж тут солярий, когда ты до душа еле дотаскиваешь ноги, не глядя ешь свой рисовый концентрат и валишься на койку как подрубленный. Никакие хождения и разговоры не тревожат твой сон.

Между тем, тело башни – пушка, из которой выстреливается в атмосферу трехатомный кислород. Создаваемый таким образом озоновый слой должен поглощать жесткое излучение горячей звезды Либеллин. Нам скажут, когда можно.

Однако полная сила двух парней, потребная, чтобы удержать его, озадачила Брюса. И то еще, что если бы он чуть сильнее хотел врезать Андерсу, – не удержали бы.

Он взрослел, тело его менялось. Хотелось рассмотреть себя подробнее, но не в общей же душевой украдкой протирать запотевшее зеркало и принимать выразительные позы в те куцые минуты, когда там толчется десяток парней, и все друг за дружкой приглядывают и шутят. Впрочем, и так Брюсу было достаточно ясно: свинцовая тяжесть в руках у него не только от усталости. Мышечная масса наросла оттого, что ему целый день приходится шерудить двумя рычагами, выпрыгивать из кабины, запрыгивать обратно, то и дело, торопясь, ворочать тяжелое железо. Эти рельефные кубики на брюшине обещали стать, пожалуй, ничуть не хуже, чем у отца, а плечи, может, еще и пошире.

Один раз Брюс достаточно впечатляюще облажался. Проворонил день, когда лаборатории спустились вниз. Для него это был обычный день: приволок ноги и рухнул лицом вниз, и только назавтра ему недоуменно указали – как же так, молодая жена, комната на двоих в жилом блоке, первая ночь после – скольких? – недель… Поскольку подрываться, бия себя в лоб, было уже поздно, Брюс поступил иначе: состроил снисходительное лицо. Мол, всему свое время… да у нас этих ночей… я управляю своим конем… ну и отчасти – да у меня этих баб… Его не поняли, но, кажется, зауважали. Аби сказала, что у него красивые брови.

Что же касается Мари, то с ней выходило как-то неловко. Несколько раз, когда Брюс являлся «домой» поддержать легенду, ничего не дали им обоим. Ему, сказать по правде, после целого дня тяжелой работы нужно было только место для сна, а она… она приходила позже, и сквозь тяжелую дрему он ощущал ее не как человека, а как образ, тень по ту сторону границы яви, беззвучную и бестелесную. По существу, им и говорить было не о чем. Мари, правда, как будто маячила на грани то ли спросить о чем, то ли рассказать, но выражалось это столь нерешительно и эфемерно, что у Брюса не было ни сил, ни желания докапываться до сути. Хотите, чтобы он гадал по выражению лица, большей частью отвернутого, по напряжению тонких плеч? Не мужское это дело. Нужно чего – прямо скажи.

Да и что бы он услышал? Увлекательные приключения молекулы белка? Или, может, ей интересно, что Андерс сказал, и вообще – «про бульдозер»? О чем вообще говорят мужчина и женщина, если у них нет планов долгой совместной жизни?

Брюс не имел ни малейшего представления о планах Мари Люссак. В те вечера, когда он осчастливливал своим присутствием «семейный» очаг, Мари явно не находила себе места: присядет, и тут же встанет, и бессмысленно перебирает вещи, и не смотрит в глаза… Раньше так не было. Что с этим делать, Брюс не знал, а потому ничего и не делал. У него были другие дела, более обязательные, за которые спросят, и другие друзья, с которыми легко.

В конце концов, их план и не предусматривал ничего «дальше». Им надо было протащить Мари на Либеллин-VI. Сейчас ее уже не вышлют. Сейчас она уже и сама себе – ценный работник при ученой даме Монти, и никто никому ничего не должен. Ложь становится утомительной. Я больше не хочу играть в эту игру. Я в ней ничего не выигрываю.

Изредка просыпаясь среди ночи, ее Брюс так и не видел спящей. Напротив, она что-то писала на своей деке, очень часто, быстро и практически не глядя меняя инфочипы – ну да, мы же имели в виду книгу, но неужели она это всерьез? Я-то просто гнал, разговора ради, ну и чтобы вызвать к себе интерес. Вот только похоже на то, что Брюс Эстергази – последняя штука на Либеллине-VI, способная возбудить принцессу Зиглинды.

Федерация Земель Обетованных образовалась, когда терраформация как прикладная наука только еще зарождалось, она выросла на базе нескольких планет земного или скорее, даже марсианского типа. Первые поселенцы жили в куполах, температуру на поверхности повышали посредством накопления в атмосфере углекислоты, а кислород получали биогенным способом – фотосинтезом чахлых растений, высаженных в местный грунт. Проблемой тогда было буквально все, нормализация планеты требовала четырехсот-пятисот лет, и потому пионеры вырабатывали взятый ресурс подчистую. Жизнь – на нескольких планетах, остальные – сырьевые придатки. Если планета бесперспективна в плане ископаемых и жить на ней нельзя – ее оставляли.

Технологии, однако, не стояли на месте. Со временем развились иные методы, позволявшие преобразовать в кислородную практически любую планету подходящей массы, и толпы людей с переполненных Земель рванулись на выселки. Земли сперва сочли благом одно только избавление от лишних ртов и свободных рук. Никто и подумать не мог, что цивилизация деревенско-хуторского типа окажется способна составить конкуренцию бронированному монстру, вооруженному цифровыми технологиями.

Цифра-то и оказалась слабым звеном 30. Экспансия, загнанная в виртуал, уничтожила так называемого активного гражданина с интересами, устремленными вовне. Цифру нельзя съесть, в нее не оденешься, а завязанные на цифровую технологию производства вдруг обнаружили, что человек – лишнее звено.

Человек на 30 – не сила, человек на 30 – проблема.

Меж тем Новая Надежда продолжала развивать ту единственную отрасль, которая позволяла ей оставаться суверенной, а именно – способ освоения все новых и новых земель. И, разумеется, придерживала секреты мастерства для внутреннего пользования, собирая планеты, как ребенок – цветные камушки в горсть.

Жилой комплекс колонии зарылся в землю: сверху один этаж, уровень безопасности средний. Внизу еще два, в случае необходимости, используемые как бункер. В центральной круглой части – корпусе О – автономный генератор и очистные сооружения. От сердцевины отходят лучи-крылья. А – научный блок, Б – медицинский, В – жилой и Г – армейский. Основной реакторный блок, гаражи, ремонтные и ангары отдельно, при комплексе только небольшие кары, на которых можно туда доехать, коли лень дойти.

Когда ССО узнали, что им теперь на три часа в день меньше работать, они возликовали. Когда выяснилось, что чиф приготовил им взамен, среди бойцов воцарилось угрюмое уныние. Кое-кто лучше бы и поработал.

Схема общественного устройства такова, что хилый мозгляк может управлять огромной машиной-дроидом, всего лишь нажимая кнопки на пульте дистанционного управления. Иной раз мозгляку достаточно сидеть в кресле в десяти милях от управляемого дроида, а то и вовсе висеть над ним на орбите. При этом мозгляк даже не обязан быть умным. Зато он чувствует себя конечной целью эволюции и царем природы, верхней ступенью потребительской пирамиды. В холодильнике у него пиво, по Сети – новости, спорт или ночной канал.

Если у мозгляка сломается ПДУ, ему ничего не остается, кроме как звонить в службу поддержки другому мозгляку, который умеет чинить ПДУ. Естественно, что второй зовет первого ламером и торопится вернуться к своему холодильнику и к своим сетеновостям.

Вероятно, это то самое зло, которого бежит Ставрос, или один из его ликов зла. Когда вас на всем шарике двести пятьдесят, поневоле приходится уметь самим то и это.

Современная армия, сказал им Норм во вводной, не может себе позволить давить противника массой. Современная армия развивает боевую единицу до пределов ее, единицы, возможностей.

Нет, мы все знаем, как выглядит современная армия в идеале. Силы орбитального базирования – тот же мозгляк за просторным пультом крейсера или АВ. Системы самонаведения, автоматизированные орудийные палубы, огневая мощь, способная испепелить планету. Силы так называемого наземного базирования: коптеры и орудийные платформы, и на них суровые люди в камуфлированных спецкостюмах. Очень хороши взятые в ракурсе против заката.

Мы – те, кто под вражеским огнем пойдет чинить им их кнопку. Конечное звено в цепи.

Короче говоря, добро пожаловать на Полосу.

Полосу организовали «за углом», то есть сразу за гаражом с Мамонтами. Все вокруг засеяно оптимистической зеленой травкой, в секторе Б-В высажены карликовые яблони, и только тут километр земли нарочито перемешан гусеницами и развезен в сочную грязь.

В любую погоду.

– Он садист? – удрученно спрашивает Товия у неба.

Бедняга еще не знает, что завтра ему предложат проделать все то же самое, только с грузом, а послезавтра – дадут ружье и предложат поразить шариками выскакивающие произвольно мишени.

Война не спрашивает, сколько нынче миллиметров у ртутного столба. Совсем другое дело – а кто тут изначально собирался воевать? Разве что Морган.

Сыпет мелкий дождь. Бойцы стоят у финиша, Норм и Морган отдельно: он смотрит на секундомер, она – на девчонок, Абигайль и Китри, которые ползут на животах под красными лучами, уже отчаявшись уложиться в норматив. Зацепишь луч, и тот позорно пищит. Лица у обеих несчастные, но под грязью лиц и не видно. Аби с косичками, похожими на колбаски из глины, а Китри – всегда с Аби, только так и различишь. Пацаны из Первого ржут, громко советуя им опустить задницы пониже, будто сами были более отрадны для глаз. Андерс сжимает кулаки и бессвязно бурчит. Он зубаст и озлоблен. Он прошел хорошо, лучше него лишь Морган, и ему хочется, чтобы его оценили. И вообще. Именно сейчас бойцам ССО очень хочется к мамам.

Норм говорит, им еще повезло: когда учили его, вместо лучей тянули колючую проволоку, и каждый раз после Полосы камуфляж приходилось штопать.

Угу, а мы его стираем. Холодная липкая грязь по всему телу, которую невозможно терпеть. Ни сесть, ни растянуться на койке, пока ее не смоешь. И в душевую будет очередь. На Пантократоре Норм натаскивал своих примерно так же, Брюс эту школу уже проходил и знает, что нормативов три, и пока их ведут по низшему. У самого него средний, собственно, это не предел, и сегодня он прошел хуже, чем мог, но ему просто не надо. Чтобы взять высший, надо делать это каждый день, а в жизни и еще есть радости. Высший тут только у Морган, будь она трижды неладна.

А Морган, вероятно, попала в рай.

Как только атмосфера стала приемлемой, они с Нормом на пару занимаются боевыми психотехниками. Как это выглядит, Брюс помнит еще с Пантократора. Две фигуры, большая и маленькая, равные только в грациозности, на фоне рассветного неба. Стойка на одной ноге, вторая развернута коленом наружу, ступня уперта в колено опорной ноги. Руки над головой, чуть согнуты в локтях, ладони сомкнуты. И стоят так все время, пока восходит солнце. Подзарядка от космических батарей, шутит мать.

Норм всерьез уверяет, будто в любое другое время суток «оно не работает». Ну, может, еще на закате, однако Морган говорит, что ее приход только в первой половине дня. То есть здесь они развлекаются тем же самым, разве что солнце тут другого цвета.

Оно сиреневое.

– А лучше нельзя! – громко говорит Андерс, когда последняя пара мучительно достигает финиша. – Я не верю, что можно. Я никогда не видел, чтобы лучше шли.

Ну, то есть он не Абигайль с Китри имеет в виду конкретно, это он за честь ССО вступился. Эту фишку народ рубит моментально, начинает выразительно кашлять и стягивается к нему, как к центру. В каковом центре Брюс и оказывается поневоле.

– А что ты вообще видел, сидючи на своем Сизифе? – вскипает Морган.

– Что я видел, того не отрицаю. Вы – чиф! – сами-то…

Опаньки! Пятьдесят подростков намерены отыграться. В толпе тут и там слышится сдавленное хихиканье. Никто не любит фельдфебелей в начищенных сапогах, и единственный для Норма способ сохранить лицо – это умыть их всех прямо тут и немедленно.

Такие правила игры, и Брюс даже не знает, за кого ему болеть.

Рассел – муж матери, мужчина в доме, взятый за образец для подражания, когда есть нужда в таком образце, настоящий мужик и даже друг – но не отец и никогда не пытался им стать.

Помнится, когда-то он сам пытался найти для матери подходящего мужа, чтобы та не осталась одна, когда он, Брюс, вырастет и шагнет в большой мир. Ему казалось, что мать сама ничего для этого не предпримет. При этом подразумевалось, что первым и главным мужчиной в семье останется Брюс, а пришельца мы будем терпеть до тех пор, пока он ведет себя правильно.

Не то чтобы он был против. Ну если ей надо, ладно, я, Брюс, большой, я понимаю, пусть играется, хотя, конечно, странно, что она выбрала этого, когда есть тот… Мы ладим только потому, что Норм умеет существовать в отведенном ему пространстве, занимая свое и не претендуя на чужое. Это с матерью они как-то объединились и поделились, что, если подумать, приводит Брюса в неподдельное изумление – ведь это два разных человека! Он только здесь командует Брюсом, и Брюс только сейчас задумался об этом.

А вот нужен ли мне командир? Это он для Морган сэнсэй и свет в окошке. Нет, если бы, конечно, он назначил меня командиром первого отделения, облек бы доверием – а кому он может доверять больше, чем мне, кого он знает лучше?… я бы, так и быть… Ну-ну. Может, Рассел действительно слишком хорошо тебя знает?

Рассел снимает куртку и кидает ее не глядя, в толпу. Не глядя, но ловит ее Брюс. Вон как. Значит, так легче? И бонус – стирать придется только футболку. С другой стороны, футболка белая, а грязь холодная и… грязная.

Танки грязи не боятся?

– Ты-то чего молчишь? – взрывается Морган, глядя ему прямо в глаза. Слово «Предательство» вертится у нее на языке, вон, даже кончик виден: все большие слова у Морган с больших букв. Еще секунда, и Брюскины детские секретики станут явными для всех. Предмет торговли очевиден: кто не с нами, тот против нас – в этом вся непримиримая Морган. Та секунда, что Брюс думает, для нее – шаг в пропасть. У нее-то выбора нет.

Тем временем Норм уже в начале полосы, а секундомер – у Андерса, и народ чуть не на плечи друг дружке лезет, чтобы только видеть циферблат. Те, кто поумнее, становятся так, чтобы видеть, как пойдет чиф. Скалятся и готовятся улюлюкать. У Морган смешное расстроенное лицо. Она поднимает белый флаг и ждет, пока Норм подаст сигнал о готовности.

– Зря вы это, – неожиданно говорит Китри. – Некрасиво. Он же… старый.

Отчаянно, на грани вывиха Морган бросает руку вниз. Пошел!

Молчаливое недоумение охватывает бойцов. Лидере опускает секундомер и только смотрит.

– А он небыстро идет, – вслух изумляется кто-то. Брюсу внезапно становится невыносимо стыдно и хочется отвернуться, а лучше – провалиться. Даже Андерс, кажется, не рад оказаться настолько прав. В конце концов, командир и не должен… дело командира – командовать.

– А под лучами он идет перекатом, – отмечает Андерс. – Так быстрее.

Угу, и руки для стрельбы свободны. И еще укрывает голову плечом. Только вам это завтра объяснят. Это мы, вывалянные в грязи, выглядим мокрыми котятами. Норм страшен. Он – настоящий. Он…

На стену – с разбегу, она содрогается от удара тяжелым ботинком, а планета не успевает принять на себя воспарившую против ее законов тяжесть. Планета еще только думает, а «тяжесть» уже подтянулась на руках, перевалилась через край и ухнула, не тратя драгоценных секунд, чтобы перевернуться головой вверх. На то есть время в падении.

– Что за черт? Сколько… эй, Брюс, сколько у меня было на этой отметке?

Морган начинает хохотать: неудержимо, хватаясь за живот и чуть не с ног валясь:

– Мы их сделали, сделали!

Будто они на пару с чифом салаг разыграли, но Брюс слишком хорошо ее знает: у Морган что в голове, то и на лице.

– Как у него это выходит?

О, а это большой вопрос – как. Мы ведь видели каждое его движение: словно нам медленно крутили запись. Нам казалось, прошла вечность, пока он добрался со старта до финиша. А секундомер говорит, что там какие-то жалкие мгновения.

Я мог бы рассказать больше, чем думает Морган. Я видел его в деле по-настоящему. Единственный убитый на моих глазах человек был убит Расселом: голыми руками, одним небрежным движением. Мать видела еще больше.

– Чиф, пожалуйста… а еще что-нибудь покажете?

Норм вытирает грязной рукой грязное лицо и смотрит на Морган. Та улыбается и кивает в ответ. Брюс вздыхает. Показательный номер отработан ими сто лет назад, на Пантократоре, для мам и пап спортивной секции, Брюс его сто раз видел.

Правда, он всегда пропускал момент, когда они начинают. Два шага по кругу, каждый ступает влево, плечом вперед, нагнув голову и устремив взгляд противнику на килевую кость – это оно? Мгновенный обмен ударами, почти невидимыми: Норм принимает их на предплечья, Морган уклоняется – она намного быстрее и прыгуча, как резиновый мячик. К слову сказать, Ресли всерьез, эти удары были бы вовсе невидимы: но на что тогда зрителю смотреть? Следующая связка действительно красива. Морган наносит удар ногой: на этом месте даже респектабельные пантократорские папаши отрывисто вздыхают, будто всхлипывают. Женщинам не понять. Норм ловит ее за пятку и подбрасывает вверх, словно та весит не больше пятилетнего ребенка. Выглядит как прием из борьбы в невесомости, где противники используют друг друга как точку опоры. Только эти двое и Брюс знают, как долго они выставляли центр тяжести: увлеченные зрители не видят, что Норм балансирует свободной рукой. Взято, к слову сказать, из домашних игр с Айной.

Морган взлетает над его головой и, проходя высшую точку, бьет его свободной ногой в основание черепа. Кто не понял – удар смертельный. Чтобы его избежать, Норму приходится ее выпустить, прижать голову к груди и уйти кувырком вперед. Морган падает с высоты его роста, приземляясь на корточки. Сегодня они еще красивее сделали: теперь она одну ногу отставляет в сторону и опирается на одну руку, другая рука мгновенно выброшена в сторону. Острая ладонь едва ль не со свистом рассекает воздух.

Какую-то долю секунды противники находятся спина к спине. Норм переворачивается, одновременно падая на живот, а Морган разворачивается в прыжке, ногой норовя поразить его в голову. Он перекатом уходит, а девушка, не в силах остановить удар, падает на шпагат.

Это финал. Оба поднимаются и, опустив руки, кланяются друг другу.

Очень трудно удивить людей, привыкших к рисованным спецэффектам. Норму и Морган это обычно удается, и только Брюс знает, что вообще-то это был балет.

Брюс стоит на трапе «Нырка» – подобно всей технике в колонии амфибия имеет собственное имя. Чувство счастья не отпускает его с тех пор, как он снял скафандр: сегодня солнечно, и холодный ветер гонит и гонит по поверхности залива крупную рябь. Чувство счастья – оно как чувство ветра в лицо, и мелкие брызги… Ему все удается сегодня. Захоти он отрастить крылья, и то, наверное, тому бы не было преград.

Брюс, уроженец Нереиды – первый в колонии морской волк. Кому как не ему везти биологов на морской посев? Чиф позволил ему… нет, не так. Чиф не стал возражать. У чифа есть, само собой, на это задание профессионал-контрактник с опытом пилотирования амфибий, но этого профи зовут Рубен Р. Эстергази. Он, так и быть, приглядит за юнцом. Ведь Брюсу надо получать профессию! Имеется в виду именно эта специальность: он умеет, да, но все его часы налетаны на Нереиде, когда ему не было и десяти. Они не считаются, и корочки за них не дадут. А на Пантократоре он почти и не летал. Не больше других мальчишек и в основном на гражданских флайерах.

Вот они идут по дорожке от жилого комплекса: впереди миз Монти, запеленутая в непромокаемый плащ, и в шапочке-шлеме с наушниками, непрерывно беседующая с Нормом, который – весь внимание и несет два увесистых кофра с аппаратурой.

Что-то изменилось, что-то щелкнуло в Брюсе, зафиксировалось, встав на место: будто вот до сих пор он был ребенок, подросток, мальчик – и вдруг сделался мужчиной. Вырос. Чувствует тяжесть бицепсов и рельефность мышечных квадратов пресса и оттого особенно держит голову – это видно. И очень нравится сам себе.

Он тянет руку, помогая ученой даме Монти подняться в кабину. Ухмыляется про себя: люди, которые так уверенно чувствуют себя на твердой земле – а грузные пожилые дамы в особенности! – становятся совершенно беспомощны, когда надо пройти два метра по широкой доске с поручнями.

Он улыбается во весь рот, протягивая руку Мари, которая следует за Игнасией Монти как тень и одета так же, но Мари взглядывает на него мельком, руку подает, а на улыбку не отвечает. Смотрит под ноги и ступает осторожно, протискивается боком и садится на скамейку напротив патронессы, прячет локон под шапочку. У нее странно рассеянный вид, но Брюсу некогда. Норм, стоя внизу, передает ему кофры.

– Сюда, пожалуйста! – миз Монти указывает на место между собой и Мари. Брюс некстати вспоминает анекдот про «ты же сам велел: балласт за борт?!» и давится.

Последним является Рубен. Распахнутая куртка, непокрытая голова. Встрепанный и немного сонный: в офицерском салоне всю ночь играли в покер на интерес. На дорожке они с Нормом перекидываются словом; обернувшись, оба смотрят на наполненный ветром полоса-тын сачок метеослужбы. Демонстрируя, что и сам все знает. Брюс подключает аккумулятор, затем автоматику запуска двигателей и генератор, а после поочередно, как они расположены на панели – рацию, радиовысотомер, навигацию, гирокомпас. Стрелка последнего раскручивается и выставляется на полюс. Корпус наливается гулом, Рубен заскакивает в салон и протискивается в кабину, мимоходом приветствуя дам. Мари поднимает на него глаза, будто не знает, что он обязан тут быть, ежели за штурвалом курсант ССО. Какие у нее глаза! Огромные, черные, с тревогой или, может быть, с вопросом. Брюс мельком видит эти глаза в зеркальце, но переводит взгляд на приборы. Никуда они не денутся, глаза.

Каждый раз, когда он пересекается с Мари на людях, он испытывает смутную неловкость: люди как будто ждут от него чего-то большего в отношении «этой женщины».

Р. Эстергази падает в правое кресло и пристегивается, когда «Нырок» уже плавно скользит к воде. Ветер сегодня более чем свежий. Больше похоже на Нереиду, чем на Дикси. Это еще вопрос, кто кого тут учит! Норм стоит на дорожке и смотрит им вслед. – Гирокомпас выставил? – интересуется отец. Брюс кивает.

«Нырок» мягко скатывается по бетонному спуску и рушится в воду: лобовуху покрывают мелко просеянные брызги. Теперь его держат поплавки. Сегодня мы груженые: в цистернах «Нырка» две тонны фито– и биопланктона. Биомасса, которой нам предстоит насытить здешний океан.

Нет, конечно, двумя тоннами его не насытишь, однако миз Монти уверяет – даже в пилотской кабине слышно! – что этот вид планктона размножается с немыслимой быстротой, и уже через неделю надобно выпускать рыб, иначе мы рискуем зарасти планктоном по самый полярный круг.

«Нырок» качается на крупной зыби, похожей на играющую под солнцем чешую. Брюс слегка подруливает, направляя нос амфибии на выход из залива.

– Шасси убраны, – докладывает он диспетчеру и бортовому самописцу. – Прошу взлет.

– Взлет разрешаю.

Эстергази рождены летать. «Нырок» разгоняется, как на лыжах, вспарывает шелковую поверхность залива, оставляя за собой длинный след, расходящийся и рваный, приподнимается на редане, в какой-то миг все забывают дышать – так всегда, сколько бы раз ты ни взлетал! – и амфибия снимается с воды, как будто ее выдернули удочкой. Летим. Двести метров…

– Номинал, – роняет Рубен.

– Есть номинал, – Брюс переводит движки в полетный режим.

Амфибия летит низко, в паре с собственной тенью. По плану у нас сегодня посев в пяти местах, определенных анализом математической модели. Мы очень заботимся о наших рачках: их, к примеру, следует высевать вдали от берега, чтобы не выбросило прибоем, и в стороне от морских течений. И холодные, и теплые – малой популяции они вредны. Потом планктон разнесет, и где-то его будет больше, и это определит пути миграции рыбных стад… но это потом, когда новая экосистема придет в равновесие.

Это свойство научного работника высокого класса – проговаривать все, что делается, вслух. Все условия, все гипотезы, все результаты. Все сказанное пишется на инфочип: его гарнитура на виске миз Монти. Ошибки здесь очень дороги: чреваты не только деньгами, но и срывом сроков, а срыв сроков – это больше, чем деньги. График расчерчен на несколько лет вперед, и за нарушение его каждый участник несет личную ответственность. Не то чтобы стоимость ошибки вычитали из зарплаты, но на Новой Надежде широко и умело пользуются системой общественных порицаний.

Первая точка. Посадка на воду. Движки на малый, закрылки наполовину… так, закрылки убрать… – плюх! Волна окатывает лобовое стекло. Ох, как неловко вышло, и Рубен укоризненно качает головой: это надо умудриться, по правде говоря – макнуть винты, которые специально сконструированы так, чтобы этого никогда не случилось. Брюс краснеет. Ничего, обошлось. Особенно в лунные ночи и в пасмурные дни, когда так трудно визуально оценить высоту, когда все переливается и мерцает – нет ничего проще, чем зацепиться винтом за воду. В этаком случае прощайся с винтом. И с полетом. Срежет лопасть, как бритвой, а кто мы без лопасти? Весельная лодка?

Открываем складной верх, превращаемся в катер. Брюс ежится – ветер в открытом море более чем свеж. Дамы раскрывают свои кофры, Рубен идет к ним: не надо ли чем помочь. Не надо. Тогда он просто садится в сторонке и ждет, пока они измеряют температуру воды. Все в порядке. Сброс.

Брюс открывает слив цистерны и ждет, пока та на одну пятую опустеет. Ничего сложного. Закрыть цистерну, поднять верх. Взлет – это проще посадки! – и все повторяется на второй точке, а после па третьей. Чиф-наблюдатель как будто дремлет, а Брюс и рад.

На четвертой дамы начинают пререкаться. Миз Монти не нравится цвет воды. Берут анализ, проверяют на то и на это. Так и есть: в воде какая-то немыслимая соль свинца. Нельзя сюда наш драгоценный планктон.

Откуда здесь соль свинца?! Решаются взять пробу грунта. Пока стравливают за борт контейнер на тросике, Рубен смотрит на горизонт и морщится. Снова смотрит из-под руки и зовет Брюса, признавая за тем опыт уроженца планеты ураганов. Дымка на востоке выглядит безобидной, но Брюс знает цену безобидным дымкам.

Знает им цену и ученая дама Монти. Рубен отправляется потолковать с ней на предмет, чтобы остатки планктона выпустить в следующий раз, и тут происходит то, что пилоты предотвратить не в силах.

Из-под воды ударяет паром, прямо в пузо «Нырка», амфибия делает немыслимый прыжок вперед и почему-то вбок, падает на поплавки, как кошка на лапы, гигантский гейзер-фонтан накрывает ее… Что это было – не имеет никакого значения, плавучесть и остойчивость агрегата выручают их, первую минуту оба пилота тратят на то, чтобы убедиться, все ли на месте и все ли живы. Утопить научного руководителя экспедиции – после этого на базу можно не возвращаться.

Нет, никого не потеряли. На всех четверых, строго по инструкции, поверх курток надеты ярко-оранжевые спасательные жилеты. Надуваются они при падении за борт, и тогда же начинают пищать: что и произошло. Пока Брюс сливает из салона воду, а из цистерн остатки планктона – наплевать на соли свинца, плавучесть важнее, остальные заняты отключением спассредств.

– Ничего, – говорит, поднимаясь, миз Монти. – Бывало и еще веселей. Правда, тогда я была несколько моложе.

У нее прокушена губа, при толчке ее бросило на пол. Мари вроде бы в порядке. По ней не поймешь, но – молчит, вцепившись в борт. Рубен наклоняется к ней:

– Вы как?

Прежде чем ответить, она сглатывает комок. Судя по всему, у нее легкий шок. Рубен опускается рядом на корточки, встряхивает ее за плечо, только тогда она оборачивается к нему. Истерики нет, уже счастье. Обойдемся, значит, без пощечин.

– Каверна, – говорит ученая дама. – Под ней, по всей видимости, вулкан. Вулкан нагревает полость с водой, давление в ней возрастает. Взятие керна ослабило свод, и вот, пробило. Это, – тут голос ее звучит слабее, – если мы уговорились держаться в рамках естественных причин…

Зыбь становится некомфортной, на гребнях волн появляется пена.

– Твоя молодец, – говорит Рубен.

– Моя?… А!

– Женщину нужно хвалить, даже если тебе кажется, что она всего-навсего делает то, что должна. Так будет лучше для вас обоих.

Нашел время мораль читать!

– Надо убираться отсюда, – говорит Брюс, и все с ним согласны. Если под нами в самом деле вулкан, возможно, это только первая клизма. Пилот поднимает складной верх, чтобы обезопасить пассажиров от другого фонтана, буде придет, и запускает двигатель.

– О, черт! – это шепотом, и Рубен наклоняется к панели через плечо сына.

– Что?

– Гляди. Ну и что теперь?

Рубен морщит лоб и вполголоса поминает добрым словом совхозную технику. Если верить навигационному монитору, мы уже на Северном полюсе, и потому верить ему нельзя. Ерундовое дело, датчик запал, согласно ему мы движемся с постоянным ускорением, и прибор беспорядочно крутит карту под крестиком, который обозначает нас.

– Радиокомпас?

– Нет его. И КГС тоже.

Угу, это знакомо. Радиосвязь здесь вообще дурная, а как мы начали играть с атмосферой, стала еще более непредсказуемой. Дымка затянула небо, крошечного белого солнца вовсе не видать. Звезд, когда стемнеет, тоже не будет.

– Ну… и куда лететь?

Автопилота, разумеется, тоже нет, он на навигацию завязан. Рубен думает, постукивая себя по подбородку сжатым кулаком.

Подняться в воздух и болтаться там, сколько хватит топлива, а после плюхнуться на воду, и пускай носит… пока бурей не разобьет? Как-то оно безрадостно.

– Выключай навигацию на фиг, – решается он.

– Выключил. Дальше?

Рубен снова замолкает, размышляя – не пересесть ли ему в левое кресло. Нет. Он может ошибаться. Если интуиция его подведет, у Брюса должен быть шанс.

– Взлетай.

– Но… куда?

– Просто сиди и делай вид, что управляешь, понял? – это шепотом, на ухо. – Я хочу проверить одну… эээ… заморочку. Если не проканает, хуже все равно не будет. Молчи. Увидишь, что что-то не так… я имею в виду, реально не так, у тебя хватит ума, чтобы понять… тогда вмешивайся, не раньше. Смотри на «Нырок», на меня не смотри. Нечего на меня смотреть.

– Ты будешь Нырок? Я думал, тебе для этого надо… ну…

– Умереть? Тс-с-с. Похоже, тут важен навык.

Эк ему все просто! Как смотреть в счастливые глаза мальчишки, у которого самый чудесный в мире отец? Когда у тебя нет любви, ее и не надо. Но уж если есть… гордость ревет в груди, душа переполняет тело… тебе напомнили, кто ты есть… вверх! В каком-то смысле так даже лучше.

Тут, наверху господствуют ветра. Размышляя, Нырок делает круг. Назгулу в свое время тоже лучше думалось на ходу.

У машины есть память. Проводя простые аналогии, логично предположить, что память машины физически размещена в системе автопилота, а автопилота у нас нынче нет. Но ты был Назгулом и знаешь, что простые аналогии тут не работают. Будучи Назгулом, ты был и Рубеном Эстергази. Сыном, внуком, любовником. А еще – офицером и командиром. Где, скажите, физически размещалось твое все, когда от тебя ничего не осталось? Молоток помнит, как его держал хозяин, а меч – того, кому он был верен.

Так-так, а вот это уже мистика. У «Нырка» есть бортовой самописец, который отключить нельзя. Прочитать его, правда, можно только дома, в диспетчерской. Начиная с момента, когда заклинило датчик, он пишет сущую ахинею, но Нырок знает этот момент. Смотреть досюда. А больше нам и не надо.

Только одно слегка тревожит его. Это вот обмякшее тело в кресле. Насколько просто будет вернуться в него? Летать самому – слишком большое искушение для Эстергази. Шока уже нет, и есть те, кому ты очень нравишься таким. Ты уже не смотришь на это ни как на трагедию, ни как на извращение. Подумать, так ты стал даже самому себе интересен.

Ну и зачем мне тело с западающим датчиком? При этой мысли ему делается так смешно, что перхает мотор, а сын в панике хватается за рычаги. Сильный попутный ветер несет нас к берегу, море снизу совсем черное. Нас догоняет гроза.

Я в той жизни был космическим истребителем, мне кажется непривычным опираться плоскостью на ветер, но в этом что-то есть. Мне бы это понравилось, будь я ребенком. Словно… катание с горы, да!

Брюска не сможет взять управление, если я его не отдам, мы это уже проходили – с его матерью. Правда, тогда я был чуть больше человеком.

Вот уже видна береговая линия. Мне видна. Есть некая разница между тем, что «видят» приборы, и тем, что они могут показать. Кстати, я наконец поймал радиоволну с маяка. Эй, пилот, давай дальше сам, повеселились и будет. Залив мелкий, и волна тут ничтожная. Садись. По правде говоря, ты справишься лучше: мне не приходилось летать в бурю.

Идет дождь, на берегу механики в плащах и неизбежный Норм. Будет очень неловко, если им придется выгружать твое бездыханное тело: могут неправильно понять. Или правильно – это еще хуже. Эстергази нынче желают заниматься мирным созидательным трудом – и чтобы никто их не трогал. Говорят, есть люди, специально заточенные под великие дела, безумцы, так сказать, с взором горящим. А поймают за такими – делишками? – способностями, мигом принудят пользу приносить. Методы принуждения… я помню, да. Жена простила, а я не могу.

Когда Рубен очнулся, Брюс смотрел на него перепуганными глазами, отодвинувшись. Нет, ну он же предупреждал! Видимо, выглядел совсем мертвым.

– …посадка произведена, шасси выпущены.

– Все в порядке, – с трудом выговорил он. Язык еле ворочался, голосовые системы казались непривычными, а оттого – несовершенными. Впрочем, Рубен тут же забыл о них, когда попытался встать. Впечатление было такое, словно его вырезали из дерева, причем не позаботились подогнать детали одну к другой. С одной только разницей: дерево не болит. Э-э-э… а кто знает?

Ну, я узнаю, если попробую. На фиг, на фиг! Больше никаких «кукурузников». Только в военную технику. Поправочка: в зиглиндианскую военную технику. Нет, даже так: в имперскую зиглиндианскую военную технику. Я выбираю лучшее.

И где та Империя?

Таки вылез, спустился по трапу и побрел, с трудом переставляя чугунные ноги и мысленно держась за поясницу. Брюс поскакал по лужам к механикам объясняться на предмет поломки навигационных систем.

Поломки? Некая мысль пришла Рубену в голову, и она ему не понравилась. Предпоследнее дело, когда в голову приходят такие мысли. А последнее – когда ты видишь мотив.

Мотивчик, надо сказать, слабенький. Так себе мотивчик. Никакой. У него есть все, а у меня – ничего, казалось бы: что он выигрывает?

Рубен остановился, не думая, как он выглядит под дождем: с непокрытой головой, руки в карманах чуть не по локоть. Было время, он и сам не верил в зло, пока не получил в спину заряд из плазменной пушки. Как его там… Ланге?… тоже ничего не выигрывал. Это были злоба, зависть и страх. Сами себе мотивы.

Тебе не нравится второй муж твоей жены. Кто сказал, что ему нравится первый? Прецедент «Урии-Вирсавии», да.

Чертовщина какая-то. Все наоборот, как… как в деле с Мари Люссак. Что-то тут нечисто. Есть какая-то неочевидная заморочка, которая как чемодан без ручки – ни с какой стороны не ухватишь. Вот если бы наоборот, тогда да, тогда – мотив. В случае с Мари Люссак приходится верить в их страстную любовь.

Кто мог пожертвовать тремя находящимися на борту людьми, чтобы убить одного клона? Если говорим «Пантократор» – подразумеваем «Норм»? В глазах Пантократора я богомерзость, но разве настолько? Даже если допустить, что ему почему-то мешает Брюс и он одним ударом избавлялся от обоих…

Господину Люссаку будет очень больно, если он потеряет дочь. Напомните мне, это ведь господин Люссак вышвырнул Норма с работы с паршивыми рекомендациями и без всякой вины?

Бред! Очень плохо, когда бред логичен. Логичный бред со временем превращается в навязчивую идею.

Переформулируем. Кто здесь настолько самоубийца, чтобы уничтожить Игнасию Монти?

Это всего лишь запавший датчик! Невозможно было спрогнозировать выброс подводного гейзера в этом месте. Если бы кто про него знал, он был бы учтен в модели, а был бы он учтен, миз Монти ни за что не потащила бы туда своих драгоценных рачков.

А кто сказал, что датчик разбалансировали именно сейчас? На «Нырке» летаю я. И Брюс – будет. Когда-нибудь мы бы непременно его стряхнули: мы ж Эстергази, мы с крыльями… эээ… балуемся. На Зиглинде – я имею в виду, на прежней Зиглинде – разработчик датчика пошел бы под суд, если бы не доказали наличие злого умысла.

Человек с Пантократора, ты друг или враг? Человек с Пантократора, при чем тут ты?

– Наладится погода, – услышал он за спиной жизнерадостный голос ученой дамы, – слетаем еще. Надобно будет проверить, как размножаются наши рачки.

Офицер СБ Ллойд Кэссиди чем-то напоминал верблюда. Не исключено, что общим цветовым решением: был он весь бежевый, респектабельный, самодостаточный. Серьёзный, не улыбнется. А еще – лысый. Это «его собачье дело» – что и почему случилось во время полета, и он тут главный. Он – СБ. Указывает, кому говорить, и все слушаются. Эстергази оба, Брюс и Р., сидели рядком на ящиках и помалкивали, похожие, как черти. Обдумывали, о чем умолчать. Брюс заметно нервничал. Тут же присутствовал и Норм как прямой начальник обоих.

Снаружи дождь барабанил по ребристой круглой крыше ангара из дюраллита, гудел ураганный ветер, а внутри было тепло, пахло топливом и смазкой. И еще – нагретым металлом. Мокрые плоскости «Нырка» исходили паром, и так же парили пилотские куртки и дождевики, вывешенные у входа. Работала тепловая пушка. Все присутствующие были в свитерах, усеянных каплями конденсата. Механик, распломбировав приборный отсек, погрузился во внутренности амфибии по пояс, и вся компания молча ела его глазами, словно приглашенные гости во время показательной операции.

Ну, что там?!

«Там» у нас обнаружился навигационный датчик с пластиковым коробом, сплющенным, как нам объясняют, ударом поршней гидроусилителей элеронов. Трещина через весь короб, остальное и дураку понятно. Жидкость, в которой плавает датчик, вытекла, он и залип. Вопросы есть?

Вопросы, разумеется, есть. Как его угораздило угодить под поршни? А вот как. Три ушка крепления обломаны, а в четвертом нет винта. Когда амфибию тряхнуло, пилота бросило на рычаги – в этом месте Брюс густо покраснел, словно то была исключительно его вина! – удар поршнями по слабо закрепленной коробке расколол ее. Так все и вышло.

Вопрос номер два. Нет, СБ ничего не смыслит ни в электронной начинке этой штуки, ни в технике исполнения полета, он просто желал бы понять логику происходящего. Кто выпустил в полет машину со столь значительной неисправностью?

Механик взвился, прекрасно соображая, что если не отстоит себя сейчас, то мигом сделается виноват. Рули поворачиваются, шасси выпускаются, двигатель работает нормально. Гирокомпас выставлен. Рация… никто никогда не требовал, чтобы рация работала в этих невозможных условиях, он не в ответе за зоны ионизации. Процитирован пункт служебной инструкции. Поломка произошла в опломбированном блоке: хотите – обращайтесь к разработчику.

– Несчастный случай? – спросил Кэссиди, глядя на обоих пилотов. В его вопросе слышалось утверждение и желание пустить дело идти кратчайшим путем. Подписать протокол, отремонтировать и голову себе не морочить. У помощника старосты масса обязанностей помимо расследования чрезвычайных ситуаций.

Брюсу все равно, а Рубен не спешил с ним соглашаться. Между тем было очевидно, что он тут самый опытный, и Кэссиди особенно ждал его слов.

– Этот гейзер, – сказал Норм. – Вы говорите, математической моделью района он не предусмотрен?

– А чем вас смущает гейзер, чиф?

– Статистической вероятностью и направленным действием. Думаю, я мог бы устроить такой гейзер, будь у меня пять капель спазмалитика, крем для бритья и лабораторная центрифуга.

– Вы хотите сказать, – Кэссиди отпустил взглядом пилотов и перенес всю огневую мощь на новую мишень, – у нас диверсия?

– Я сказал только то, что хотел сказать. Если бы мне понадобилось, я бы сделал гранату, которая под действием морской воды имитирует гейзер. Корпус из желатина, и никаких следов. Достаточно уронить за борт или прилепить к корпусу. Учитывая, что я провожал амфибию, возможностей установить мину на корпус у меня было предостаточно.

– Провожая амфибию, вы не заметили на корпусе мины?

– Нет. Но это ничего не значит. Я, во-первых, не искал. А во-вторых, там есть куда ее прилепить так, чтобы беглый осмотр ее не обнаружил.

– А момент воздействия?

– Рассчитывается элементарно.

– Кто кроме вас способен сделать такую гранату?

– Каждый, кто прошел курс химии взрывчатых веществ. Вероятно, любой из сотрудников ученой дамы Монти. Вполне вероятно – вы. Из моих – Морган, остальные вряд ли.

– Техническая возможность поставить устройство?

– Любой из механиков. Любой из пилотов. Любой из бойцов ССО, вхожий в ангар. Я. Вы. Бротиган и Ставрос. Госпожа Эдера. Вам лучше знать, насколько строго соблюдаются в колонии правила допуска.

– Тех, кто находился в амфибии, мы по понятной причине исключаем? – тему уровней допуска Кэссиди развивать не стал, и Р. Эстергази невольно это отметил.

– Мотив?

– Ха. Мотив…

Дело клона – сторона. Рубен отвел взгляд, словно ничто тут его не касалось.

– Думаю, – сказал Норм, – мы можем безусловно исключить ученую даму Монти. И, разумеется, нам стоит проверить эту точку на предмет активности гейзера. Мы легко сделаем это, когда пройдет циклон. Биологам в любом случае придется вылететь туда, чтобы проверить посев.

Кэссиди покивал, соглашаясь: мол, да, логично, и все вертел в руках поломанный датчик.

– А почему мы должны ее исключить? – спросил он. – Если мы беремся предположить, что был совершен некий акт с заранее запланированными последствиями и каким-то чудом никто в нем не пострадал, можем ли мы утверждать, что и «чудо» не было спланировано заранее? Кто определял точки посева? И кто лучше госпожи Монти осведомлен насчет гейзеров? Теория учит, что даже жертва не может быть освобождена от подозрений.

– Я знаю теорию, – возразил Норм. – Жизнь – это совсем другое. Тут никуда не денешься, приходится выбирать, кому ты веришь.

– Верить мы не будем никому. Хотя нет! Пилоты, очевидно, вне подозрений, оба. Они притащили всех домой. Обогнали бурю, совершив почти невозможное… Это мое дело, хотя я, конечно, рад любому вашему соображению. Вот что мне интересно, – задумчиво произнес Кэссиди. – Как вы вернулись?

Брюсу на его ящике сделалось крайне неуютно. Нет, он, конечно, ждал, что спросят, но у них с отцом не было ни малейшей возможности согласовать версию.

Мы пытаемся сохранить себя как свое собственное достояние. Учитывая, что Эстергази испокон веку служили императорам и Империям, от исполнения долга мы уклоняемся неумело и неловко.

Я воспитан иначе. И еще – на самом деле мне не нужно выбирать. До тех пор, пока кто бы то ни было хочет Назгула просто так, чтобы заполучить технологию и стать сильнее соседа, я имею право считать, будто тайна эта принадлежит только нам. Долг не берется ниоткуда, корни долга – в правилах жизни. В том, что ты любишь, потому что ненависть – забег на короткую дистанцию.

Впрочем, что Брюс знает о ненависти?

– У меня кратковременная штурманская память, – услышал он. – Я могу запомнить курс и проиграть его назад. Так устроен мой мозг.

– Вот как, – недоверчиво протянул Кэссиди и тут же предложил: – То есть прямо сейчас вы можете восстановить все, что там происходило, по памяти?

– Во-первых, не все, – вот бы научиться так роскошно врать, – а только то, что касается курса. А во-вторых, я же сказал, память кратковременная.

– Мы могли бы поработать с вашей кратковременной памятью с помощью медпрепаратов, что вы скажете, Р. Эстергази? С вашего согласия, разумеется. Ну и…

Это оглядка на Брюса. Это его клон. Юридическая собственность.

– Только если вы предъявите ему обвинения, – заявил Брюс.

– Честно говоря, я не вижу в этом смысла, – поддержал его Норм. – К тому же мы не знаем, как может подействовать психотропное средство на мозг клона. Специалист в рабочем состоянии для меня намного важнее, нежели некая гипотетическая тайна, которая неизвестно, есть ли вообще.

На этом решили закончить. Подписали протокол и разошлись по своим делам. Офицеры, мальчишка и механик отправились ужинать, а эсбэшник занялся составлением шифрограммы в отдел на Фриде, каковая шифрограмма должна была уйти чифу Лантену с ближайшим сеансом гиперсвязи.

Необходима полная информация по настоящему местонахождению Мари Люссак.

Праздник в честь снятия скафандров слегка запоздал, потому что, как все мероприятия, которым должно пройти легко и непринужденно, требовал длительной подготовки. Ну а, во-вторых, Ставрос решил совместить его с обычной для всех планет НН Годовщиной Первой Высадки, каковая только еще предстояла.

Начать с того, что этот день был объявлен всепланетным выходным – администрация, как водится, сэкономила, объединив два праздника в один. Правда, сотрудники большинства лабораторий, выспавшись в этот день вволю, обнаружили, что заняться им особенно нечем, а практически у каждого на рабочем месте лежал неоконченный интересный эксперимент. Выгнать их оттуда можно было только принудительно отключив генераторы, на что, по здравом размышлении, администрация не пошла.

С другой стороны, бойцам ССО редко выпадал более сумасшедший день. Кухня вместо двоих затребовала четверых: было очевидно, что на этот раз их роль не ограничится вскрытием вакуумных упаковок. Кто-то произнес вслух волшебные слова «крем для торта», и избранная четверка отправилась на пост с умильными рожами, предвкушая вылизывание емкостей и баков. Тирод, командир Третьего, в темном углу казармы провел со своими беглый инструктаж, и Андсрс прислушивался, поставив лисьи уши торчком.

– Вынесут с кухни, что смогут, – резюмировал комод для тех, кто оставался. – Обеспечат себя и еще меняться будут. Что у нас есть?

При кухне довелось побывать многим, и среди бойцов ходили легенды о ящиках консервированных вишен и упаковках с порошковыми сливками, которые превращаются во взбитые, только добавь воды. И спиртное. Кое-кто его далее видел. Некоторое время Второе оживленно подсчитывало резервы и пришло к неутешительным выводам: кроме девушек Аби и Китри они ничем особо ценным не располагали, а девушки… надеюсь, вы не подумали плохого?… Девушки самим нужны. Сегодня – особенно. Вечером обещаны танцы, это во-первых. А во вторых, у Третьего своих барышень шесть штук. Не дефицит.

Первое не участвовало: все-таки у Морион могли быть свои взгляды на мелкое хищение коллективной собственности. Ей про планы лучше вообще не знать. Нет, мы не голодные, но… нас сюда для чего посылали? Чтоб мы поняли, как все в жизни устроено? Ну и вообще – оживлять.

Долго оживляться им не позволили: рекрутировали всех на обустройство праздничной площадки. Брюс вздохнул – ничто в новых колониях не обходится без бульдозера.

– Мужики, – сказал Андерс, – девчонок давайте освободим. Им красоту наводить, то-се… Сами справимся.

Согласно дизайнерскому проекту, требовалось организовать лагуну. Лагуну выкопали без проблем, за полчаса, сделали к ней водоотвод от залива, поставили всякую зелень в горшках с опытной делянки ботаников, пустили по ней гирлянды-трубки. Первое под руководством Морган вкапывало вокруг лагуны столбы и вешало на них фонарики. Не Дикси, но для сельского праздника в темноте – сойдет. Натянули армейские камуфляжные полотна как навесы, поставили под ними длинные столы и пластиковые стулья. В расчетном отделе нашелся умелец: набросал ко всему этому голографический задник, и сейчас подгонял его по месту, включая и выключая камышовую крышу, плетень и «смутно белеющие» стены мазанок. Смутно белеть они будут, когда стемнеет, сейчас это просто бесформенные, ни о чем не говорящие воображению пятна. Брюс гонял Голиафа туда-сюда, поминутно стопоря его и высовываясь из кабины на крики и протестующие жесты ландшафт-дизайнера Тиамат Шариповой. Эту канаву зарыть и проложить другую, левее… Что вы делаете?! Нам нужна премиленькая лагуна, а не болотистая дельта!

Тетенька, вы докричитесь. Мне ведь могилу вырыть и зарыть – одно движенье.

Полноценный бездельный выходной, таким образом, случился только у контрактников.

– Давно хотел тебя спросить, – сказал Рубен, лицезрея всю эту предпраздничную суету. – Ты, я слышал, родился на Колыбели. Каким тебе кажется это вот все?

Норм тоже ничего не делал, только приглядывал за своими или делал вид.

– Новодел, – отозвался он через минуту. – Домик из кубиков. Или вовсе карточный. Злой ветер подует, и все тут сложится и закроется. Улетят и следа не оставят. Когда у людей была одна Колыбель, у них… не было выбора, да, я все о том же. Пусть ветра были сколь угодно злы – деваться-то некуда. Как солдаты на последнем рубеже. Только представь себе их мужество.

И жили. И был у них прогресс. Во всех историях с путешествиями, начиная от аргонавтов, герои уходили, чтобы вернуться, и только в космос они ушли… насовсем. Знаешь, как подростки вдруг решают, что поняли, как все устроено, и объясняют родителям: мол, те жизнь прожили неправильно и зря. Она другая, Колыбель. Там было все, что тут еще только будет. И то, чего здесь не будет никогда. Знаешь, на Пантократоре услыхал, что де человек, если прислушается, отыщет в себе и человечество, и вселенную, и бога. Так и Колыбель содержит в себе все открытые и неоткрытые планеты, на которых можно жить.

– Вроде фрактала, да?

– Ну, может быть. Или как книга содержит страницы. А ты?

– А я? – Рубен поднял голову к небу. Там бежали обрывистые клочковатые тучи. – А я ничего об этом, о природе, не знаю. Вода, которая течет, как ей хочется, трава… Если небо меняет цвет, и в принципе представляю себе, какие там атмосферные процессы. Я родился на планете, закованной в латы, где все свои собраны в одном отсеке. В другом – враги, и чтобы обратить их в друзей или подчинить, надобно биться. Мог и вовсе ни разу не выйти под открытое небо, и потери бы не чувствовал. Мне и ноги-то нужны только на педали жать. Да ты, в общем, все знаешь.

Норм кивнул и ничего не ответил. Руб помедлил, прежде чем задать еще вопрос:

– Как она? – И тот понял.

– Она не кажется мне несчастливой. А если бы так, я бы, наверное, сделал все, что от меня зависит.

Я был виноват. Никто не поймет этой вины: я жил так, словно жизнь этой женщины прекращалась, когда я уходил, и начиналась, когда я возвращался. Будто бы ничего не было в промежутке. А на самом-то деле было. Промежуток – он и оказался жизнью. Тот, кто заполнил его – собой, батенька, малого нам не надо! – тот и победил. Потому она меня и разлюбила.

Нужна ли мне посторонняя – конкретная! – женщина, чтобы оставаться самим собой?!

Если нельзя думать о женщине, может, подумать о небе? Когда в первый раз, в новом теле, на Дикси, он посадил амфибию на воду, вдалеке от берега и пляжа, вообще от всех и вся, и вылез на крыло… бирюзовая волна наплескивалась на босые ступни. Ему никогда не было так плохо и так хорошо одновременно. Жизнь потянула его на свою сторону с безудержной силой, с какой это бывает лишь у тех, кому врач сказал, что болезнь неизлечима, и то только в золотые осенние дни, прозрачные днем, но умытые в утренних туманах.

Я здоров, я бессмертен… Я не на том берегу и не на этом, не в небе и не на земле. И якоря у меня никакого нет. Как жить человеку?

Ему стало смешно. Может, влюбиться? Первым отделением презабавнейшее существо командует. Интересно, как это будет? Упал-отжался?

На мобилизованной Натали крупными буквами было написано: «Плохая идея!»

В казарму бойцы возвращались шумной и усталой толпой: уже смеркалось, и до праздника оставался час, ну или там полтора. Только переодеться и вытянуться, дав спине отдых. У дверей на мужскую половину столкнулись с девчонками: те, тяжко отдуваясь, тащили из аккумуляторной проволочную корзинку с фарфоровыми патронами. Еще и закричали в голос, когда Одинг попробовал стащить один, и зашипел-заплевался.

– Уй-й-й, горячий! Зачем им?

Дверь на женскую половину приоткрылась – и закрылась.

Они в халатиках. Ноги видно. Не загорелые, босые ступни в тапочках без задников… Брюс уже и забыл, когда в последний раз видел женщину босиком. Эти цельнолитые спецкостюмы, а кроме них – пятнистый камуфляж и армейские ботинки… Девушка от парня отличается только тем, что не может собрать рассыпавшийся трак. Ну и уборная у них в другом конце коридора.

Полутора часов в самый раз хватило, чтобы отстоять очередь в душ и надеть чистый комплект униформы. Майки есть белые и черные. Вторые практичнее, но, поколебавшись, Брюс выбрал белую. В черном работают, в белом отдыхают, я это от Рассела знаю. Ну, не то чтобы он это специально говорил, но разве у меня глаз нет? Белое светится в тропической ночи. Она тут у нас не так чтобы тропическая, но сегодня обещали тепло.

Заодно, пока стояли в очереди в душ, разгадали тайну фарфоровых патронов. Девчонки шуровали туда-сюда, и в приоткрытые двери Брюсу удалось рассмотреть голову Аби, водруженную на стол, с ликом торжественным и печальным и густо намазанным чем-то белым. Вокруг были разложены давешние патроны, а длинные волосы Абигайль – намотаны на них. Все вместе это напомнило Брюсу голову Медузы на щите. Глаза у нее были красиво подведены. Китри нарисовала себе такие же, но это зря. Китри маленького роста, рыженькая, волосы пострижены коротко, а надо лбом квадратно. Черная линия по нижнему веку только лишний раз подчеркнула квадраты лица, которое, сказать по правде, и так слишком незаметно переходило в шейку. И все равно все они, все – были красивы. В цветастых платьях. В босоножках. Пальчики и пяточки, и ногти на ногах накрашены.

– Не фиг пялиться! – рявкнул комод. – У тебя свое есть!

Настроение у комода уже пару часов было какое-то гнилое. Тирод со своими забили жестянками и пакетами все подкроватное пространство, и куртки у них топорщились на боках и под мышками. У девчонок из Третьего осоловевшие глаза, их даже танцевать не вытащить: объелись на кухне колбасными обрезками и ложки от салатов устали облизывать.

Брюс опустил глаза и обнаружил в руке банку с пивом. Пиво шло прекрасно, проливалось в глотку, как прохладный шелк. Ну, если оставить на совести автора эту метафору насчет шелка в глотку… Какая-то музыка, а он от музыки, оказывается, отвык. Ее ж запретили, музыку. Да он и музыку-то заметил, только когда ее выключили. Ставрос прошел к своему месту за главным столом, с ним приближенные: миз Эдера и два бессменных помощника – Бротиган и Кэссиди. Староста приготовился произнести речь. Норм… где Норм? Ага, рядом с Игнасией Монти. Она любит поговорить, а он слушает и молчит. За столиком с ними доктор Лемма неостановимо рассуждала про изменения костной ткани у детей в условиях повышенной гравитации. Напилась. Интересно, это Норм специально? Какое удовольствие можно найти в обществе толстой болтливой ведьмы?

Отчим ведь не за приключениями на край Галактики подался, а за Брюсом присмотреть и денег заработать.

– А что у меня есть, – сказала Аби, останавливаясь с той стороны голографического плетня и будто бы не к ним обращаясь.

«Есть» у нее банальный ключ на цепочке, с пластиковой биркой и номером 8/65. Андерс посмотрел на ключ с вялым интересом и с куда большим – Брюс голову бы дал на отсечение – на девушку.

– Третье у нас в кармане, – пояснила Аби, усмехаясь, как взрослая. Она и правда как взрослая: яркий накрашенный рот, тщательно выведенные брови. Непривычное чужое лицо. Завитые волосы уложены в сложную прическу, как в старой видеодраме, из тех, где женщины все в длинных платьях с большим вырезом. Вырез у нее, ахха… упасть и провалиться.

– А от чего ключик-то?

– От кладовки при прачечной. Третье думает, что у них все схвачено. Но им – негде. Не в общей же казарме, как ты понимаешь. Иди… меняйся.

– Аби… ты золото и мед! Ты знаешь? – Андерс подскочил к ней, она, смеясь, отдернула ключ, но комод, «проламывая» нарисованный плетень, все равно чмокнул ее, куда дотянулся… она на полголовы выше, зафиксировал беспристрастный Брюскин взгляд. – Где взяла?

– С завхозом потанцевала.

– Что, и только?

– Ну, еще выпила на брудершафт?

– …и только?

– Ему хватило.

– Когда надобно вернуть?

– Да оставим в замке, утром сам найдет. Так даже лучше: а то сейчас он его, того и гляди, потеряет.

– Ээ… погоди, не торопись…

Они удалились куда-то за угол, живо обсуждая подробности совместного бизнеса. Брюс остался один, но ненадолго. Перед ним возник Товия, совершенно обескураженный и на удивление совсем не пьяный, а за ним Китри, как на прицепе, и тоже с таким видом, будто ей прилетело из-за угла подушкой. Товия сунул Брюсу теплую банку пива и какую-то нераспознанную вяленую морскую нечисть.

– Комода видел?

– Ну…

– У него правда, есть нечто?

– Правда, – признался Брюс. – Эээ… только, кажется, ему самому…

– Подвинется! – мужественно прорычал минотаврец и вместе со своей спутницей исчез за углом. Брюс понял, что ему срочно надо куда-то перемещаться, иначе он рискует остаться хранителем всех выменянных Вторым сокровищ.

А мне даже и ключа не надо. У меня с женой комната на двоих в жилом блоке, и как бы все само собой. А счастья нет. Или для счастья надо, чтобы непременно в подсобке на узлах? Или это комод сбросил хандру, а она возьми и к Брюсу прилипни? Ладно-ладно. Еще не вечер.

Вечер, да еще и в самом разгаре. На площадке пляшут рил, сплетая и расплетая цепочки, дети шлепают по организованному для них мелководью и брызжутся, а вода подсвечена и полыхает, как грог. Шестеро колонистов выносят на носилках, покрытых стягом НН, спецкостюм. Руки «покойного» сложены на груди. Для него разжигается большой костер. Он, видно, чем-то обработан, потому что правильный «спец» не горит. А это вообще не «спец», это водолазный костюм, который списали неделю назад, потому что порвали.

Отправить его в огонь большая радость. Дескать, и без тебя обойдемся. Вокруг кричат: «Прощай, скафандр!» и «Мы тебя забудем!». Пишут записочки и кидают их в огонь: в записочках заветные желания. Почему бы и нет. Воображая тех, кто сейчас передает ключ от кладовки в очередную потную ладошку, Брюс пишет: «Хочу безумного секса!» Записка летит в огонь вместе с сотней других бумажных бабочек. Все. Он сделал, что мог. Теперь найти скамеечку и ждать, когда маниту скафандра снизойдет к его просьбе.

Скамеечку лучше искать подальше. Горящий скафандр воняет. Колонисты пляшут у костра. Брюс продал бы душу, чтобы разделить с ними праздничную беспечность.

– Привет. А ты чего одна сидишь?

Сульпиция смотрит на него недоверчиво, дергает толстым плечиком.

– Мама работает, – говорит она.

– Так выходной же сегодня.

– Мама работает всегда.

Брюс слегка теряется. На него смотрят в упор, под этим взглядом он сам себе кажется снимком скелета в голубоватом ореоле расплывчато-прозрачных мягких тканей.

– А другие дети?

Вот же привязался, да?

– Другие, – снисходительно поясняет Сульпиция, – дети! Мне четырнадцать.

– Ээ… принести тебе чего-нибудь? Торта?

– Нет, не надо, – в этом решении вся твердость и вся вселенская скорбь мира. – Можно соку. Вишневого.

Понял. С чувством постыдного облегчения Брюс снимается с места. Здесь есть существо более одинокое, чем он сам. Эй, маниту скафандра, когда я говорил про безумный секс, я не это имел в виду! Ей четырнадцать!

Ближе к столам толпа становится гуще. На берегу взрывают петарды, зрителей осыпает лиловыми искрами. Дети визжат и скачут, и носятся. Брюсу кажется, будто он видит Мари. Со спины и мельком. Она танцует. Скажем больше, она танцует медляк с папой. Ну, это все равно, что со мной. Единственная из всех, она одета не нарядно. Даже на Сульпиции бесформенная роба с блестками, а Мари Люссак – в простой белой маечке и брюках, и даже так она краше всех. Нет у нее никаких шелковых платьев, что бы там ни выдумывала Морган про этот тип барышень. Дозволенный вес личного багажа у Мари набран декой и инфочипами к ней. Брюс знает, рюкзак у них общий. Был.

Надо было просить у скафандра «стать, как папа». Безумный секс, вероятно, входил бы сюда как подмножество.

Во главе стола веселая суматоха. Там затевается очередное действо всемирного масштаба. Двое наших из ССО выволакивают лотерейный барабан с бумажками, а на бумажках – Брюс знает! – написаны предложения и пожелания колонистов на предмет того, как им назвать их новую планету.

Нам. Нашу. ССО тоже играли: гадали всей казармой, перебирая старые сказки. Брюс даже предложил от щедрот душевных Одиллию, но Китри объяснила, что она была плохая, а стало быть, для мирной трудовой жизни не сгодится. Спор перешел на то, каким в принципе должно быть имя для планеты, а после – почему большинство имен женские: Лада, Макошь… Черневог! И даже такая есть – Машенька. Дальше Брюс заснул, и чем кончилось – не помнил. Китри, кажется, настаивала на Чаре, но никто не мог выделить из черт Либеллина-VI какую-то одну, существенную настолько, чтобы раз и навсегда дала планете уникальное имя.

Командует представлением Сульпициева мамаша. Работает. Глядя на нее, Брюс невольно вспомнил свою. У нас тоже не было папы, и мы тоже делали вид, будто он нам не так-то и нужен. Нет, ну хорошо бы, конечно, но раз уж так вышло, сокрушения бесплодны и бесполезны. Мать – боевой офицер, это сталь с режущей кромкой, а не сахарный сироп, как ваши, ведь даже его, Брюса, зачатие было медицинским, «чистым». Появление в доме Норма перевернуло все вверх дном, и только после рождения Айны до Брюса дошло, что до сих пор мы, в общем-то, стояли на голове.

Эманация заботливой силы, окружившей мать, и готовность, с какой та отказалась от своей роли старшего офицера, определили правила, по которым отныне строилась их новая семья. Оно пришлось в самый раз на то время, когда мальчишки в школе говорят уже не о флайерах, а только о сексе. Выдумывают невероятные истории про девчонок, и хотя все знают, что это враки, но воображение… И еще видео, какого на Пантократоре и быть-то не должно, но есть ребята, чьи отцы работают в космопорте, и те приносят… И ты, конечно, это видел.

В общем, Брюс почему-то был уверен, что Айна никогда не будет сидеть на скамейке одна, сиротливо глядя из темноты на чужой праздник. Как Сульпиция. Как он сам. Так, где тут этот чертов вишневый сок?

Музыка прекратилась, на скамейку подле барабана водрузили кудрявое дитя бессмысленного возраста – тягать бумажки. Те, кто прежде танцевал, подтянулись ближе, в толпе Брюс снова заметил Мари и Рубена, и снова рядом.

– Яблоко, – спросила Морган, – хочешь?

Брюс и не заметил, как они оказались рядом: иначе постарался бы этого избежать. Морган, правда, на него не смотрела, а с громким хрустом откусывала от яблока, и рот Брюса моментально наполнился слюной. Все это время им выдавали только консервированные фрукты.

– Где дают?

Морган старательно прожевала и проглотила.

– С дерева сорвала. Там их полно. Могло бы, правда, быть и послаще. Наверное, зеленое.

Карие глаза ее блеснули, как у каверзного мышонка.

– Ты… с ума?… – Брюс на мгновение лишился дара речи, а через мгновение понял, что говорят они в жуткой тишине. Насколько он понимал, Морган надо теперь хватать и тащить сперва в медицинский блок, а после в лабораторию, для опытов. Яблоко выросло здесь, это было первое здешнее яблоко, и хотя его геном контролировали на всех стадиях, было совершенно немыслимо представить себе, что кто-то может просто сожрать его, сорвав с ветки и обтерев о камуфлированные штаны.

С другой стороны, если ты растишь в своем саду яблоки, охраняя их лишь запретом, непременно найдется Ева…

– Авалон, – было сказано и повисло в тишине, в какой-то единственный миг, когда оно сразило всех, словно громом. Единственно верное слово, произнесенное голосом Мари Люссак.

– Авалон, – повторило невинное дитя.

– Какое замечательное, а главное – символичное имя! – оптимистично провозгласила Игнасия Монти. – Сим нарекаю, да, Геннадий?

Эдера рядом со старостой сделала шаг назад, словно подчеркнув этим: она вела процесс, а не результат, и если общество изменило оговоренную заранее процедуру, то общество в своем праве, а она ему слуга. Психолог рабочих групп исторически продолжает линию священников и комиссаров: тех, кто направлял сознание общества, воздействуя на движения его души. Миз Монти глядела победительницей.

– Сим нарекаю, – согласился Ставрос, потому что никто не возразил. – Наш новый дом – Авалон.

Снова взорвались петарды, народ, пробуя на язык новое название своей родины, потихоньку двинулся кто куда: не исключено, что детей укладывать. Музыка стала тише. Прихватив стакан с соком, Брюс отправился искать Сульпицию: рыцарь в поисках Грааля шлялся долго, но он вернулся. В таких делах важен путь, и еще – намерение…

Его не дождались. Или то была другая скамейка: пустая, под фонарем. Брюс оставил на ней стакан с соком и медленно пошел прочь. Где-то в глубине души у него шевельнулась ленивая мысль, что праздник не удался, но едва ли с ним кто-то согласился бы. Кроме, может быть, Сульпиции.

Что толкнуло его обернуться, он и сам не знал. И лучше бы ему не оборачиваться. Под фонарем, с другой стороны, растворенные на границе серебряной тени, слились в поцелуе Мари Люссак и Рубен Р. Эстергази.

Брюс протер глаза и закрыл рот. Они его не видели. Они вообще ничего не видели: туман от моря окутал их до бедер, облачил в платье и мантию, развернул за плечами крылья, и у юноши были все шансы пройти мимо в двух шагах. Этот серебряный свет и лиловые искры с небес, и почти полная тишина, в которой плыл дальний скрипичный зов. А может, это были души?

Честное слово, они были больше похожи на души или вот еще на два слившихся голоса, мужской и женский. На тех двоих с картины Климта. Сюжет перешел в область чистых понятий. Он, Брюс, видел идеи и осязал метафоры.

Он ведь только банку пива выпил!

Невозможно, невозможно, невозможно… ему, представьте, стало так больно, будто два тела, замершие во внезапном объятии, в случайном поцелуе, как в откровении, сразившем обоих, сплавились в лезвие, и оно пронзило Брюсу сердце. Или скорее горло, потому что от мучительной обиды он не мог дышать.

Со мной, значит, нет, а с ним, значит, да? За бутылку коньяку из контрактного пайка я могу ссудить вам некий ключик, вы знаете? Вы можете проделать там все это… и еще вон то. Или она слишком хороша для подсобки?

Размашистым шагом Брюс направился в семейное общежитие: открыл сенсорный замок прикосновением ладони – для Р. Эстергази даже не придется переснимать параметры! – покидал в пакет те немногие свои вещи, которые еще тут оставались, ни на секунду не прекращая пересыпанный восклицаниями внутренний монолог.

Даже если он сделает ей ребенка, мне никогда не доказать, что он не мой!

Слова сразу все куда-то пропали, когда Брюс столкнулся с Мари и Рубеном в длинном общем коридоре. Мужчина провожает девушку: прохладный вечер, пилотская куртка на хрупких плечах. В самую пору произнести сакраментальное: «Это не то, что ты подумал!» Э, нет, братец Брюс, это с тобой было «не то», а тут как раз самое что ни на есть «то».

И что делать будем?

Пришлось протиснуться между ними. Мари развернулась и смотрела вслед, а чертов герой-любовник не шелохнулся, даже получив таранный удар плечом в грудь. Между прочим, Ставрос имеет право нас развести.

В этой деревне разве что-нибудь утаишь?! Сегодня ты ночуешь в казарме, а завтра вся колония обсуждает фасон твоих рогов. Нас двести пятьдесят, и у нас мало развлечений.

Сульпициина мать скажет, что это дурная примета: развод прежде свадьбы. На Авалоне ведь еще ни одной не было.

Вот только если у них с какого-то глузду вдруг «большое и светлое», наш развод им не поможет. Клон не может вступить в брак – таковы правила, установленные человечеством для конструктов. По той же причине клон должен быть стерилен.

Но не этот клон! Клон Брюса Эстергази, с какой стороны ни глянь, сплошное преступление. Люссак заказывал «куклу», чтобы она была ему послушна, и… сейчас мы, вероятно, уже достаточно взрослые, чтобы сообразить на этот счет… чтобы Мари могла выйти за «это» замуж. И чтобы непременно был ребенок – символ нерушимости отношений и перспективы. Будущего. Чтобы удержать власть.

Ему будто кол в грудь вогнали. И ведь не то чтобы Брюс был в Мари влюблен… В конце концов отец мне намного дороже Мари Люссак. О рамках, в которых будем держаться, мы договаривались сразу, на берегу, и если решили, что этого не будет, значит – не будет. Но было бы… ну, не знаю… скажем, честно… если бы не было ни с кем, иначе это просто бесстыдство какое-то! Каков бы ни был их план и кто бы ни были эти они, все развивалось по их плану. Сгодился бы и его ребенок, но клон… Они думают, будто это, как всякий клон – дитя, невинное перед лицом мерзостей мира! Они понятия не имеют, что в нем взрослый, умеренно циничный мужчина, способный вмешаться в интригу и обернуть ее к своей выгоде и удовольствию. Этих длинноногих барышень с нежной улыбкой у него было – тьфу! Они думают, будто им можно управлять!

А если и вправду можно?

Свойства мозга проектировали ему они. Что, если есть вещи, которым он не может противиться и любовь (читай – Мари!) одна из них? Что, если это столь же непреодолимо, как любовный напиток из сказки, которая была старой, когда и звезды-то были молоды?

Тогда с этим ничего не поделаешь. Переживу, учитывая, что никто тут ничей и никогда ничьим не был. Вот только Назгула Люссакам отдавать нельзя ни при каких обстоятельствах, даже если они и знать не знают, что угодило в их загребущие ручонки. Это… это больше любви, это на уровне… ну, скажем, совести.

Пап, а совесть у тебя есть? И еще… когда па занял тело клона, «мясо», куда делся клон? Влился в основную личность или существует в фоновом режиме: молчит, слушает, развивается? Кто хозяин в теле, когда отец спит? А когда он спит не один? Клон – это ведь почти я, но «воспитанный» Рубеном так, как никогда не был воспитан я, его правильный сын. Каковы его соображения насчет этого тела? С кем я разговаривал, когда Рубен был «Нырком»?

Сколько нас было там, в «Нырке»? По головам – четыре, но… по сравнению с этим мотивом прочие все – высосаны из пальца!

А папа знает?!

В просторной и пустой казарме его ждал сюрприз.

Койка его оказалась занята: на нее Андерс и Абигайль сложили сокровища и сейчас азартно подсчитывали прибыль. Больше тут никого не было. Дано же некоторым говорить на одном языке!

– Мы думали, – прохладно намекнула Аби, – сегодня ты ночуешь дома.

– Ошиблись! – буркнул Брюс, сваливая вещички на пол. – Ой, ну ни фига ж себе вы расторговались!

Продуктовый склад на его койке походил на кошмар Сульпиции, голодающей «за красоту». В основном там было пиво и шоколад, две вакуумные упаковки пряного мяса (не кубики!), большой пакет фруктово-ореховой кондитерской смеси, восемь банок грушевого джема и две темные пузатые бутылки с черными наклейками, подписанными серебром. Да-да, это он. Коньяк из пайка офицера-контрактника. Кладовка сегодня явно пользовалась спросом не только у своего брата – курсанта-бойца ССО. А эти-то с кем? Есть у нас одинокие колонистки, или – соблазняют честных жен? Отчаянно моргая, Брюс изгнал из воображения недостойные картинки.

– Коньяк, – сказала Абигайль, сердобольная, как акула, – будешь?

– Мари, взгляните, какая интересная вещица!

Ну что там у нее опять? Тяжко вздохнув, Мари без зазрения совести позволила себе закончить сиюминутное дело: она как раз разбирала лабораторную центрифугу и складывала пробирки в стерилизатор. Привыкнув к ученой даме, она уже позволяла себе подобные вещи. В конце концов, кто кому тут больше нужен?

У Мари Люссак случилась ужасная ночь. Один взялся дверью на нее хлопать, а второй решил, что ее нельзя оставить одну, и ни один шаг от нее не зависел.

Детскую истерику Брюса и его убийственные взгляды она бы еще как-нибудь перенесла: расслабилась, применила бы психотехнику… да просто свернулась бы клубком на койке и перемолчала бы, а за ночь все что угодно встанет на место. Жизнь – устойчивая штука, центр тяжести у нее низко. Покачает и перестанет. Чтобы у тебя вышло что-то путное, делай это сама. Не предадут. Зависимость от чужой воли сплошь да рядом оборачивалась нерешительностью, непрофессионализмом, бессмысленными ритуальными плясками вокруг да около. А ведь решения должны быть верными, горизонты – широкими, взгляд – незамутненным. Тогда и дорога будет прямой. Трасса для чемпиона.

Второй ее сломал. Ну почти. Ушел бы сразу – она бы не расстроилась, может, даже не заметила, что он был, окруженная нерушимыми стенами воздуха, оберегающими ее личность от чужих локтей. Тогда, уткнувшись лбом в стену, она могла бы думать о нем, и эти мысли, хорошие, вытеснили бы другие. Все удается, когда опираешься на хорошие мысли. А так пришлось тратить силы, чтобы сдержать беспорядочный истерический монолог, а потом они взяли и неожиданно кончились, и он понял только, что она несчастна и что лезть туда не надо, и напоил ее чаем.

Свои осколки Мари обычно собирала сама и склеивала так, что никто швов не видел. Будто и не билась никогда. Правильная дочь всемогущего отца. Да, а что? Вам тоже хочется? Подумаешь, целовалась на танцах. Или тут, на Надежде, это не принято? Между прочим, кто мешал Брюсу оказаться в нужном месте в нужное время?

Да их и в темноте не спутаешь!

Как странно. Как может часть быть настолько больше целого? Брюс против него – кусок непропеченного теста.

Ночь оказалась без сна. Сто раз Мари вставала попить воды, натыкаясь в темноте на углы и все тасуя в уме эти две карты. Ощущение присутствия мужчины осталось, словно он был всем и придавал смысл всему Так вот кто ты такой, мой Хозяин Вод.

Он сделан для меня! Нельзя недооценивать Шебу.

В этом ли дело? И если в этом, то – какая разница?

Вся наша биохимия замкнута друг на друга, но если так, то было абсолютно предопределено в какой-то правильный миг сомкнуться рукам, встретиться глазами, губами? А целоваться он умеет, ахх.

Ну… и зачем мне это надо?

Не имеет никакого значения это твое «надо – не надо». Это стихийная величина, константа, вроде графика приливов или периода обращения. Она не зависит от «надо», ты вынуждена приурочить к ней свои ритмы и выучиться с ней жить, обратить свою слабость в свою же силу. Есть вещи, противиться которым невозможно. Надо просто сделать их частью себя. Опереться и оттолкнуться. И жить.

Стальная девочка в поисках силы. Я знаю о силе все.

А у Игнасии посреди стола горсть кристаллов, похожих на детские кубики из набора развивающих игр до года. Красивый жемчужно-серый цвет, правильная форма. Одна грань сколота или сошлифована, внутренность прозрачна как вода. Игнасия Монти глядится в нее, а оттуда в ответ смотрят две маленькие перевернутые Игнасии.

Вот, казалось бы, человек, творящий прикосновением обитаемые миры. Чего еще она не знает о жизни? Откуда в ней способность удивляться и уверенность, что другие счастливы удивиться вместе с ней? Ибо цинизма в Игнасии Монти нет ни на грош. Кристаллы днем принесли геологи, решив почему-то, что лаборатория белка – самое подходящее для них место. И с чего бы вдруг ученая дама Монти с ними согласилась?

– Что кажется вам здесь самым странным?

– На первый взгляд? Ну… удвоение отраженной картинки?

Едва ли это правильный ответ. Кристаллы с двойным лучепреломлением хоть и редки, но все же ничего «удивительного» в них нет. Они широко используются в технике. Например, в прыжковых двигателях и устройствах гиперсвязи. Нет ни малейшей причины затаивать дух.

– Начнем с того, что это макромолекулярное соединение. Ну и что, скажете вы, и будете правы. Нынче никого не удивишь синтетическими алмазами.

– Но?… – Мари невольно улыбнулась.

Не то чтобы она западала на чужой азарт, однако в некоторых вещах ученая дама была как тот ребенок, кто унаследует Царствие Небесное. Восторженна и невинна. И это вот главком армии, ведущей войну миров?

– Современной девушке не следует объяснять значение слова «нуклеотид»?

Девушке, проработавшей без малого год в лаборатории белка бок о бок с миз Монти, – уж точно не следует.

– Вы хотите сказать, это генетическая структура?

Если так, то Мари понимает значение этой находки. Это был бы первый местный код, а значит – местная форма жизни. Если мы не позволяем ему эволюционировать своим путем, это вовсе не значит, что мы не должны его изучить. Напротив: врага нужно знать в лицо.

– В некотором роде так, – сказала миз Монти, – но что такое ген. В гене тысячи – миллионы! – нуклеотид, а тут не более трехсот.

– Это останки? – спросила Мари. – Ну, то есть жизнь тут когда-то была?

Все знают, что такое белок. После гибели организма молекулярные цепочки распадаются. Зная закономерности системы, можно вычислять возраст останков. И наоборот. Это азы судебной и археологической космомедицины.

– Можно было бы это заподозрить, если бы на Авалоне нашлись хоть какие-то следы цивилизации.

– Мы до сих пор не знаем, что скрывают аномальные зоны, – возразила Мари. – Авалон – планета-загадка.

– Душенька, они всегда – загадки. По крайней мере кажутся таковыми. Слово «Авалон» пахнет яблоками, подвигом и смертью.

– И бессмертием.

– И бессмертием, – задумчиво повторила миз Монти. – Вы ведь с Зиглинды, дитя мое? Именно вашу планету общественная философская мысль сопрягает, знаете ли, с бессмертием. По крайней мере, вы знаете, чем оно пахнет.

Деньгами и страхом.

– Цивилизация такого уровня, что могла бы укрыться от нас под ионным зонтиком, должна была бы оставить следы по всей планете. Мы бы их не пропустили. А если деятельность чужих не воспринимается нами как сознательная и направленная на преобразование мира, то мы и разума в них не признаем. Можем стоять с ними нос к носу и не видеть друг в дружке конкурентной формы жизни.

– Так в чем же прелесть этих кристаллов? С точки зрения лаборатории белка или, быть может, философии?

– Мельчайшей формой жизни является, как вам известно, вирус. Своего рода код в пальто, как говорили у нас на факультете целую жизнь назад. Молекула РНК плюс белковая оболочка. Воспроизвестись самостоятельно вирус не может: это паразит, он способен удвоиться, лишь поразив здоровую клетку, за счет ее ресурсов. Длина молекулы кода у вируса начинается с трехсот шестидесяти нуклеотид.

– И?

– Образование, которое мы имеем честь наблюдать, – это чистый код, без какого бы то ни было сопутствующего белка. И этот код воспроизводится непаразитно. Кристаллы наращиваются сами собой. Теоретически такая структура предсказана и названа вироидом, но я берусь утверждать: мы первые, кто наблюдает ее воочию. Я поздравляю вас, дитя мое. Перед нами небелковая форма жизни, и у нас есть возможность опровергнуть некий древний постулат.

– О жизни как форме существования белковых тел? Мне казалось, Зиглинда опровергла его лет двадцать назад.

– Я не уверена, можно ли назвать существование тех объектов, Назгулов – жизнью. Они не обладали одним из главных свойств живого организма – способностью к репродукции.

– Может, им просто не дали попробовать?

Игнасия Монти рассмеялась, а Мари улыбнулась.

– Теологических вопросов, в частности насчет наличия у вироидного объекта души, мы поднимать не станем. Не наша епархия.

– А у клона есть душа?

– По-моему, лучше спросить про это у Р. Эстергази.

– Я не хочу у него спрашивать. Нет, не так. Я спрашивала у него.

– И что же он ответил?

– Он спросил: а что такое душа? В самом деле, если мы беремся судить, что у этого есть, а у этого – нет, значит, хотя бы теоретически мы должны знать, что это такое.

– Что ж, насчет души не знаю, а мозги у клона явно есть. Сколько ему технически лет?

– Семь.

– Развитой мальчик. Интереснейший объект – клон, вы не находите?

– А вы, миз Монти, никогда не занимались клонированием?

– Да как же не занималась. Биоинженерия и конструирование во времена моей молодости казались самым перспективным направлением. Я стажировалась на Пантократоре… конечно, а откуда, вы думали, я столько знаю об их доктрине? Помню времена, когда под наши нужды предоставили целую космическую станцию. Эйфория была безумная, – «старуха» всплеснула руками, – только твори!

– Шеба? – У Мари пересохли губы, хотя с чего бы вдруг.

– Шеба, да. Полигон. Потом, когда там начались игры с юрисдикцией, нам предложили выбирать: перейти ли на коммерческую схему или остаться верным доктрине. Предлагали очень хорошие деньги.

– И?…

– Нашелся третий путь. К тому времени я уже наигралась с собственным генетическим материалом: мол, что-то можно сделать со склонностью к полноте, и волосы тоже хотелось бы попрямее. Я прекрасно понимала, как придется работать на Шебе: исполнять либо частные заказы, либо выставочные образцы, чья задача – поразить воображение и выбить грант. В то же время я уже далеко зашла за проведенную Пантократором черту и не хотела возвращаться назад, чтобы топтаться там на месте. Уж настолько-то я себя уважаю.

– Вы эмигрировали?

– Я попросту сбежала, бросив на Шебе кучу своих образцов. Выехала, так сказать, контрабандой, предпочтя проектировать биосферу планет.

– Шеба плохо кончила, вы знаете?

Игнасия Монти сделала отстраняющий жест:

– Это меня не касается. Обладание чужими тайнами не сделает меня счастливее, а я в том возрасте, когда стараешься избегать проблем.

Проблем у лаборатории белка и без того было предостаточно. Атанас Флорес, занимавшийся клонированием будущей фауны Авалона, пошел на поводу у шестилетнего сына, и теперь Игнасия Монти не представляла, под каким соусом подать Ставросу единорога. Растерянное сказочное существо размером с пони беспрерывно стучало копытцами в отведенном ему вольере в научном блоке, жевало траву, фрукты и местные зеленые яблоки.

Чего уж там, скрестить помидор с салакой – обычная шутка генетиков, сколько их было на памяти ученой дамы – уже и сосчитать трудно. Что-то подобное обязательно вытворяется ради розыгрыша или к юбилею, в рамках капустника. Скрестить и доказать полезность в народном хозяйстве, запатентовать и пустить в промышленное производство. У любого биоинженера в запасе сто анекдотов про то «как однажды я плохо вымыл пробирку». Более того, для каждой планеты в обязательном порядке проектируется «уникальная местная форма жизни», и единорог в принципе вполне укладывался в концепцию. Спросят, а у нас есть. Однако тут само имя новой планеты – сплошной фактор провокации. Биоинженер отделался устным выговором на закрытом заседании своей лаборатории, однако нехороший блеск его глаз заставлял ученую даму подозревать, что единорогами дело не ограничится. Эпос, между тем, полон мантикор и василисков. Дети растут, им хочется Драконов! А у детей генетиков уйма способов нажать на папу с мамой – включая Новый год и день рождения.

Давешний ураган оказался с начинкой: откуда-то привлек хлораквакомплекс, а уж тот проделал дырку в любовно созданном озоновом слое Авалона. Вся популяция планктона погибла: была убита ультрафиолетовым излучением и качалась на волнах мертвой серой слизью. И это когда в море выпущена рыба, а в траву – кролики! Проблема даже не в том, чтобы вырастить рачков заново. Это замкнутая система с рассчитанным временем воздействий. Жизненные циклы бактерий завязаны с общим объемом произведенной и переработанной биомассы. Аграрный цикл – с природным сезоном. Мы не просто так заселяем еще одну планету, мы включаем ее в народное хозяйство и хотим получить отдачу по вложенным средствам. Результат своего труда тоже хочется видеть. Спросите Эдеру она расскажет, как это важно в психологическом смысле. Гибель планктона – это не просто досадная случайность, это задержка процесса против расчетного времени. Откат по нему волей-неволей тормозит остальные процессы. Это дело метеорологов – определить, откуда натянуло проклятый комплекс и как предупредить его в будущем. А от биологов требуется только одно: начать все сначала, столько раз, сколько потребуется, чтобы обуздать эту планету.

И еще любить ее всей душой, как будто она одна во Вселенной.

Какой черт толкнул меня в ребро? Что за нужда была выглядеть свиньей в глазах собственного сына?

Зачем я ее поцеловал?

Это был обычный ночной полет над всеми теми же местами, где Рубен Р. Эстергази немного раньше, днем, разбрасывал с воздуха сперва квазигрунт, потом – биобомбы, а после – широким веером сеял траву. Ребята, с которыми довелось здесь делить офицерский кубрик, посмеивались над истерией «сельских» – засеять травой каждый ровный участок земли. А неровный, добавлял другой, выровнять и засеять.

Наше дело воздух. В смысле – не кислород, конечно.

Мирный труд на общее благо, в патриархально-общинном кругу, рука об руку с сыном, как я давно мечтал. Казалось бы, вот оно, счастье.

Ну и зачем я поцеловал ее и все испортил?!

Мари была несчастлива. Нет, по ней не скажешь, у нее прямая спина, но этот мелкий паршивец, сын, он не делает то, что мужчина обязан делать для женщины, которая с ним. Он ее не учитывает. Это в его руку должна была проскочить та искра, его горизонт заслонить это лицо, и ни шагу назад… нельзя ступить тот шаг.

Мой самый страшный страх – промороженный ангар на Сив, где нет ни времени, ни неба. Когда я въезжал туда впервые, своим ходом, я делал это по своей воле и думал, что другого выхода нет. Это не была свобода, но то была несвобода по моему собственному выбору. Пребывая там в течение двенадцати лет, я… нет, я не страдал. Холод и тьма, и общество себе подобных – это некритично. Я был то, что я есть, я принял это, и это помогало… что? Жить?

Я не хочу туда вернуться.

Нет, я хотел судить трезво. С самого начала было сильнейшее ощущение, что «нежная дева» цинично использует Брюса, но выяснить правду можно было, только подойдя ближе. Эээ, это как я подошел?

Кто смыслит в девах, шаг вперед.

Никто не поймет, и прежде всех не поймет Брюс. Они думают, будто это биохимия. Запрограммированный ген. Они меня даже могут пожалеть. Я имею в виду: те, кто не понимает, что тело для меня – ничто. Механизм. Я их меняю. Я запросто стану «реполовом», хоть прямо сейчас, и нет никакой биохимии.

А Мари Люссак есть.

Произнесено волшебное слово, и слово это – Зиглинда. Принцесса Зиглинды вошла в мою жизнь. Я покинул ее – принцессу? Зиглинду? – но где-то там она была, и плечи, которые я сжал, хрупкие, но стальные.

Любовь к родине и любовь к женщине растут от одного корня.

Символ суверенности. Гвиневера. Кто обладает ей, тот владеет Британией, и слово «Британия» тут условно.

Так сразу и не разберешь, пожалуй, кто кому тут Мордред.

Огни под крылом обвеховывали хозяйственные постройки, а инфравизор показывал множественные источники энергии. Главный генератор колонии светился на нем огромным красным пятном, как огненный цветок или сердце. Превратить нас в невидимку может только мгновенное отключение энергокомплекса, и то фонить еще долго будет.

Ставрос не хотел разрешать ночные полеты, по его мнению в них нет никакого смысла, а только бесконечные требования на топливо и аккумуляторы да еще платежная ведомость контрактников, пухнущая за счет «ночных» и переработок. Зачем ночное патрулирование в небе, где кроме нас никого нет?

Dux bellorum настоял на своем. Норм знает, как оно должно быть по правилам, и совершенно не прогибается под высшее руководство. Военные пилоты обязаны знать свое пространство и днем и ночью, а знание – это практика, раз и другой, и еще тридцать три раза. Сколько таких сержантов в земле лежит, впору сказать, что сам мир на них стоит. Краеугольные, так сказать, камни. Атланты. Держат небо со всей его механикой. И со всеми нами, что так беспечно летают в нем.

Понадобилась Мари Люссак, чтобы я это понял? Или все-таки – эхо выбора Натали Пульман?

Кислородные башни тоже обнесены светлячками габаритов. Туда мы, крылатые, без особой нужды не суемся. Слишком непредсказуемы создаваемые ими воздушные смерчи. Воронки и фонтаны, и концентрация кислорода, при которой только искру брось – и вспыхнет все. А «реполов» ведь не Тецима, а вокруг не дальний космос, где выключил двигатель, и летишь по инерции. У него из сопел, я извиняюсь, пламя. Ну и какие нам кислородные башни?

Рубен особенно любил летать ночью, когда над ним не довлели производственные задания, и только сонный дежурный диспетчер возникал иногда, интересуясь: как дела? Ночь похожа на космос, а космос – на ночь. Внизу огни, вверху звезды. Ночь льется как бархат, обволакивает, как шелк, сопрягается с мыслями о любви. Ночь – лучшее время, чтобы потренировать новообретенную способность.

Я переодеваюсь. Оставляю тело в кабине. Физиологически это можно сравнить, пожалуй, с проглатыванием комка в горле, и с каждым разом дается все легче.

Три гайки под правым капотом жмут. И фильтр надо бы попросить прочистить. Сальник новый хочу.

– Я, – говорит «реполов» диспетчеру, – смотаюсь тут неподалеку, потерянные игрушки поищу. Не теряй.

И диспетчер знать не знает, что с ним говорит.

– Ты там поосторожнее, – вяло предостерегает он. – В зону X не лезь. Там и днем-то нечего делать.

Именно туда, по правде говоря, «реполов» и собрался. Вопрос о зонах X время от времени возникает на оперативках, исследование их поставлено в план, но пока не доходят руки. Лететь туда нельзя, это очевидно, а наземный транспорт как-нибудь потом перебросим, сейчас каждая человеко-единица на счету. Существенного влияния на темпы терраформации аномальные зоны не оказывают, и вполне поддаются прогнозированию по методу «черного ящика».

Если рассуждать логически, самописцы с пропавшего спутника именно там. Как и сам спутник. Иначе мы давно бы их нашли. Ну и кому сползать туда, как не Назгулу, тихохонько, ниже облаков? Я ведь могу лететь низенько, облизывая холмы. Я даже с закрылками разобрался.

– Я пошел, – говорит «реполов», и огни поселения остаются сзади.

Он один, и он почти счастлив, и даже испытывает по этому поводу легкий комплекс вины: этой разновидностью счастья совершенно не с кем поделиться. Это как сон с полетом, с той только разницей, что тот «ты», которому он снится, спит в кокпите, надежно пристегнутый ремнями. Горы чуть светятся в темноте, точнее, сияют под звездами их снежные шапки. Фосфоресцирует море. Говорят, это светится в полосе прибоя наш планктон. «Зрение» «реполова» намного острее человеческого, а «слух» тоньше. На это Р. Эстергази и рассчитывает. Если кто и высвищет «черные ящики», так только он.

Сказать по правде, ему хочется чего-нибудь этакого… «подвиг» – громкое слово, но вот «внимание» в самый раз подойдет. Там, в замке есть одна принцесса, с которой непросто, да. С которой все – непросто! Непростота – это мера самоуважения, но, в общем, черт с ним, с самоуважением, когда такая принцесса! Она хочет счастья, она не может не хотеть. Ведь нам, Эстергази, обязательно нужно на что-нибудь заморочиться.

Чувствовать себя живым!

Кстати о внимании. Связь, как и ожидалось, пропала, и миллионы мелких иголочек вонзились в фюзеляж. Это тело изумительно чувствует ветер. При необходимости «реполов» сможет даже планировать. Правда, недолго, и хорошо, что необходимости нет.

Ветром сдуло туман, и скалы видны в оттенках черного. Упс! Инфравизор сигналит тепло.

Ниже. Тише. А двигатели не погасишь. Тут тебе, брат, не вакуум, тут по инерции много не налетаешь. Выключишь движок, и можешь выбирать, носом воткнуться в землю или брюхом на скалы.

А под брюхом как раз открывается россыпь звезд, будто перевалил за край земли и упал в изнанку звездного неба. Шахтные провалы, откуда тянет теплом, и краны над ними, источники энергии, расцветающие в визоре огненными цветами, «живая» пыхтящая туша краулера.

Разве у нас есть тут карьер?

А в том-то все и дело, что не у нас! Две огненные точки оторвались с земли и понеслись навстречу, оставляя за собой полупрозрачный, фиксируемый визором след. Я увидел то, что не должен был видеть. Я буду уничтожен. «Реполов» подобрался для боя, растопырив пилоны в «космический» режим. Стрелять? А чем я буду стрелять, я, мирная совхозная техника?! Пальцем? Ракеты самонаведения. Не-на-ви-жу!

Правые движки на реверс, оба, отваливаюсь влево. Умные ракеты повторяют маневр, но с чуточным запозданием. То-то же. Моя реакция, она ведь только от скорости тока в бортовой сети… Ясно теперь, где наши драгоценные самописцы? На столе у их СБ или самоликвиднулись при попытке вскрыть их без знания кодов. Аах, а теперь и левые на реверс, падаем… все вместе, но недолго. Долго их дурить не выйдет, и так уже все их системы ПВО на ногах. Мы не знали про них, но они на наш счет осведомлены прекрасно. Они обязаны меня сбить, от этого у них зависит… все!

Еще поворот… Черт! Там у меня тело в кабине мотается! Неудобно получилось, про женщину я не забывал. Я ее нес как за пазухой… сколько жизней назад? Извини, брат. Какой такой брат, мать безумия! Это меня там ускореньями рвет. Мне, между прочим, в это тело возвращаться. А ну как у него почки напрочь и печень пополам?

Дошутишься… на следующем вираже «реполов» позабыл про печень. Выпущенные по нему ракеты шли параллельно, он зашел им в хвост, чуть нагнал и пристроился рядом, мимоходом посетовав на трассы с земли. Эти ПВО, сами не летают и другим не дают. Потом пошел винтом вокруг «пары сопровождения» и с чувством глубокого удовлетворения вздохнул, когда добился своего. Одна приняла вторую за свою цель, нагнала, и самоликвидировались обе. Системы «свой-чужой» на них нет. Чудно!

А теперь сваливаем, пока с неба осыпается дивной красоты огненная хризантема. Будет погоня? Будет?

Едва дождался, пока «схватилась» связь.

– Гнездо, я «реполов». У меня срочные разведданные. Поднимайте Норма и Ставроса. Да, и братьев во СБ, Бротигана и Кэссиди тоже. Мы здесь не одни!