"Тонкая нить" - читать интересную книгу автора (Наумов Яков Наумович, Яковлев Андрей...)

Глава 17

На этот раз Черняева вызвали на допрос уже не в милицию, а в Управление КГБ. Когда конвоир ввел Черняева, Миронов и Луганов невольно переглянулись. За какие-нибудь сутки Черняев изменился неузнаваемо: куда девалась прежняя выправка, уверенные, властные манеры? Он вошел в кабинет следователя понурясь, сгорбившись, устало волоча ноги. Глаза его потухли, на небритых щеках и подбородке выступила поблескивающая сединой неопрятная щетина.

— Садитесь, — сказал Миронов, указывая рукой на стул, стоявший в углу комнаты за маленьким столиком, покрытым зеленым сукном. — Начнем разговор.

Черняев, ни на кого не глядя, вяло потащился к указанному ему месту и тяжело опустился на стул.

— Как дела, Капитон Илларионович? — спросил Миронов. — Что надумали? Может, решили прекратить бессмысленное запирательство и говорить начистоту?

Черняев бросил на него сумрачный взгляд и, ничего не ответив, снова уставился в пол.

— Так как, Капитон Илларионович, — настойчиво повторил Миронов, — начнем разговор?

— О чем? — уныло спросил Черняев. — О чем? Ведь все сказано. Добавить мне нечего…

— Так-таки и нечего? — не скрывая иронии, заметил Миронов. — Что ж, придется вам помочь. Может, поговорим о назначении арсенала шпионских принадлежностей, хранившегося на вашей квартире?

— Арсенал? Шпионские принадлежности? — криво усмехнулся Черняев. — Мне, знаете ли, не до шуток.

— А я шутить и не собираюсь…

Миронов поднялся со своего места, подошел к сейфу, открыл его и выложил на стол сначала флакон со средством для тайнописи, потом специальный карандаш, затем все остальные предметы, что минувшей ночью были обнаружены в тайнике на квартире Черняева.

Извлекая на свет фотоаппарат, Андрей самым равнодушным тоном как бы невзначай обронил:

— Между прочим, дактилоскопическое исследование обнаружило на этой штучке, — он чуть приподнял фотоаппарат, — отпечатки пальцев. Ваших пальцев, Черняев…

Черняев закусил губу и нахмурился.

— Ладно, — сказал он внезапно охрипшим голосом, — Хватит. Я — я все скажу. Пишите!..

— Не складно, Капитон Илларионович, у нас с вами получается, — с подчеркнутой укоризной сказал Миронов. — Во всем, ну буквально во всем приходится вас изобличать. Чего было проще сразу сказать правду?

— Но… — начал было Черняев, и голос его пресекся. — Но я не хотел об этом говорить ради Ольги. Ее нет, она все равно мертва. Я хотел, чтобы хоть память о ней осталась чистой… — Черняев на секунду умолк, затем безнадежно махнул рукой. — Вижу — ошибся. Все напрасно. Шило в мешке не утаишь…

— Рассказывайте, — потребовал Миронов.

— К чему скрывать? — судорожно всхлипнул Черняев. — Я вижу, вы и так все знаете… Да, вы вчера правильно усомнились в тех мотивах, которые я назвал, объясняя, почему убил Ольгу. Была, конечно, и ревность, но не это главное, нет, не это! Ольга… Ольга была… Да, да, моя бывшая жена оказалась… шпионкой!.. Как я об этом узнал? Слушайте.

Я, — начал свой рассказ Черняев, — говорил правду, что прошлого Ольги Николаевны не знал. Никогда я ее прошлым не интересовался. К чему? Не знал я и ее настоящей фамилии. Можете мне верить. Кем она была на самом деле, раскрылось не сразу. Первый год нашей супружеской жизни был безоблачным. Я был счастлив. Да, да, счастлив. Счастье было настолько полным, что я как-то не замечал некоторых странностей в поведении Ольги. Вернее, замечал, не обнаружить их было трудно, но рассматривал эти странности как все новые и новые проявления ее любви, ее заботы обо мне…

— О каких странностях Ольги Николаевны вы говорите? — спросил Миронов. — Нельзя ли поконкретнее?

— Конкретнее? — откликнулся Черняев. — Но я и говорю самым конкретным образом. Минуту терпения, и вам все станет ясно. Я, как вам известно, военный инженер, строитель. Правда, последние годы вышел в запас, но все равно продолжал работать на стройках оборонного значения, и немаловажных. Ну, знаете, ракетодромы, всякое такое… Думаю, даже здесь в детали вдаваться не следует.

Миронов утвердительно кивнул. Черняев продолжал:

— Так вот. Дело свое я люблю и, смею утверждать, знаю. На стройках, в которых я участвовал, мне доверяли не последние посты. Раньше, до встречи с Ольгой, до женитьбы, я готов был работать шестнадцать — восемнадцать часов в сутки. Да и что мне было делать, кроме работы? Пить я не пью, картами не увлекаюсь. Работа была для меня всем: радостью, счастьем… Так было, пока в мою жизнь не вошла Ольга. Тут все переменилось. Мысли мои были заняты только ею. Даже в разгар работы, разговаривая с инженерами, прорабами, разбираясь в чертежах, схемах, я постоянно мыслями возвращался к Ольге. Не успев переделать за день и половины дел, с которыми так легко справлялся раньше, я бросал все и мчался домой, к жене…

Что? Я слишком пространно говорю о своих чувствах, своих переживаниях? Но иначе нельзя, иначе вы не поймете. Вы уж меня не перебивайте… Ольга! Да, она замечала, не могла не заметить, что на работе у меня начали возникать трудности, что многое я не успеваю сделать своевременно. Не говоря уже о научной работе: ведь раньше, до женитьбы, я хоть и не часто, но выступал со статьями в специальных журналах, теперь же все забросил.

И вот, видя, что дела мои идут все хуже и хуже, Ольга Николаевна сама пришла мне на помощь. И как мягко, как деликатно! Оказалось, что она умеет печатать на машинке, да и чертежи читает совсем не плохо. По совету, нет — по просьбе Ольги Николаевны я стал захватывать кое-какие материалы домой, работал над ними по вечерам. Ну, всякие там сводки, отчеты, записки, кое-что из чертежей. Она мне помогала: терпеливо, старательно. Какое это было счастье! Я часами был с Ольгой, мы были вместе, и с делами я опять начал справляться.

Сам не знаю, как это получилось, но через какое-то время Ольга Николаевна стала разбираться в делах руководимого мною строительства чуть ли не лучше меня. Впрочем, оно и понятно. Если я вначале носил домой только общие материалы, ну, кое-что из расчетов, отдельные схемы, не представляющие особой тайны, то постепенно стал работать дома и над секретными материалами, самыми секретными… Мне, как одному из руководителей строительства, не так уж трудно было уносить их с работы. Хранились они в моем служебном сейфе, к которому никто, кроме меня, доступа не имел. И все это Ольга видела, читала…

Вы говорите, я совершал служебное преступление, нарушал правила обращения с секретными документами? Да, конечно. Но я в то время так не думал. Ни на миг не отделял я Ольгу от себя, ничто из того, что знал я, не было для нее секретом. Я был слеп, абсолютно слеп, не видел, не замечал ее повышенного интереса к наиболее секретным материалам, который становился все явственнее и явственнее.

Но это еще не все! Радуясь тому интересу, который Ольга Николаевна постоянно проявляла к моей работе, к моим заботам, я делился с ней всем: подробно рассказывал о совещаниях, на которых обсуждались секретнейшие вопросы, далеко выходившие за рамки того строительства, где я работал, давая характеристики своим сослуживцам, начальникам, кое-кому из руководящих работников. Знал-то я многих и обо всех рассказывал жене: об их недостатках, слабостях, промахах…

Так прошел год, может быть, больше, пока не наступил конец. Все раскрылось, раскрылось внезапно, страшно…

Черняев вдруг судорожно, со всхлипом вздохнул и умолк. В комнате наступила тишина, слышно было только, как скрипит по бумаге перо Луганова, без устали записывавшего показания. Прошла минута, другая. Миронов не торопил Черняева. Тот сидел, безвольно кинув руки на колени, опустив голову. Наконец, словно собравшись с силами, он возобновил свой рассказ:

— Однажды я принес домой секретный документ, над которым мне нужно было основательно поработать. Документ был особо важный и особо секретный. Руки в тот вечер у меня до него не дошли: много было других материалов и я провозился до полуночи. Когда я кончил, Ольга уже спала. Сославшись на головную боль, она легла раньше обычного. Утром, когда я проснулся, Ольга Николаевна была уже на ногах. Она встала раньше меня, что случалось не часто.

Собираясь на работу, я взялся за папку, где лежал документ, намереваясь просмотреть его хотя бы наскоро. К моему ужасу, в папке документа не оказалось. Я принялся лихорадочно перелистывать все бумаги, лежавшие в папке, но документа как не бывало. Мне казалось, что я схожу с ума. Я твердо помнил, что перед сном положил документ именно в эту папку, и все же его не было. Я перерыл все бумаги, старые рукописи, перевернул все на столе, смотрел под столом, в книжном шкафу, за шкафом — все было напрасно. Я был настолько ошеломлен, что в первый момент не обратил внимания на поведение Ольги Николаевны, которая с трудно объяснимым равнодушием безучастно наблюдала за моими поисками. Да, как я ни волновался, она оставалась безучастной. В какое-то мгновение я внезапно обернулся, и вдруг мне показалось, что на ее губах змеится какая-то странная, ядовитая улыбка. Впрочем, это впечатление было мимолетным. Тут же выражение лица Ольги изменилось, стало озабоченным, и она стала спрашивать, что со мной, какая еще стряслась беда? Мне почему-то не захотелось говорить правду. Это было впервые. Почему? Сам не знаю. Преодолев себя, я спросил в упор, не брала ли Ольга из папки какие-либо документы, не перекладывала ли их куда-нибудь?

«Ты в своем уме?» — холодно сказала она и отвернулась. Так, таким тоном она со мной никогда еще не разговаривала. Однако в тот момент мне было не до ее тона — я об этом просто не думал. Со всей отчетливостью мне представлялись последствия пропажи документа. Да что там пропажи? Самый факт, что я позволил себе взять такой документ на дом, стань он известен, привел бы к самым тяжелым для меня последствиям.

В голове мелькнула спасительная мысль: а что, если я перепутал, не брал этого документа домой и он преспокойно лежит в сейфе в моем служебном кабинете? Мысль была несуразной, но утопающий хватается за соломинку. Не желая терять более ни минуты, я кинулся на строительство.

В сейфе документа, конечно, не было. Меня охватил какой-то тупой, леденящий кровь ужас. Все вдруг стало безразлично. Не сказав никому ни слова, я поехал обратно, домой. Зачем? Мне трудно в этом дать себе отчет.

Совершенно разбитый, раздавленный, я вошел в квартиру. Ольги не было. На столе лежала злосчастная папка. Без мыслей, без сил я присел к столу, раскрыл папку и принялся машинально перебирать лежавшие в ней бумаги. Что это? Бред? Нет! Документ лежал на месте, в папке, среди других бумаг, там, куда я его положил.

Кажется, все страшное осталось позади, надо бы радоваться, однако радоваться я не мог. Меня охватило какое-то странное оцепенение, но мозг лихорадочно работал. Вот тут-то я вспомнил и улыбку Ольги, которую она от меня прятала, и тон, каким она ответила на мой вопрос. Вспомнил я не только это: мне было над чем подумать. Раньше я не обращал внимания на расходы Ольги, отдавал ей все, что зарабатывал, не думая о деньгах. А теперь подумал. Подумал, и на лбу у меня выступил холодный пот. Словно пелена спала с глаз: откуда у нее такие деньги? Бесконечные покупки, все новые и новые вещи, одна дороже другой — на это же надо уйму денег…

— С балансом у вас действительно было не все в порядке, — вставил Миронов. — Мы тут прикинули: получилось, что тратили вы значительно больше, чем зарабатывали…

— А я о чем говорю? — подхватил Черняев. — Подсчетами; правда, я не занимался, но в то злосчастное утро мне стало ясно, что расходы наши заметно превосходят размеры моего заработка. Как я мог не обратить на это внимание раньше, уму непостижимо. Недаром говорят: любовь слепа.

— Нда-а, — задумчиво проговорил Миронов, — действительно, как вы раньше этого не замечали? Скажите, — внезапно спросил он, — а покупки всегда делала ваша бывшая жена, только она, или бывало, что кое-что из вещей и вы покупали?

Черняев смешался:

— Да как вам сказать? Больше-то покупала она. Я не любитель бегать по магазинам, но кое-что, случалось, мы покупали и вместе. Ну, мебель там, сервант…

— А ковер, который у вас в столовой, вы тоже вместе купили? Сколько он, кстати, стоил? Хороший ковер!

— Ковер? Что-то не помню. Кажется, вместе…

— Ну, а цена-то, цена его какова? Дорогой небось. Я толк в коврах знаю.

— И цены не помню, — угрюмо ответил Черняев.

Андрей почувствовал, как Черняев, говоривший до этого сравнительно свободно, почти без запинок, весь напрягся, ушел в себя. Перехватив его настороженный, исподлобья взгляд, Миронов беспечно махнул рукой:

— Ну, не помните, и не надо. Это, в конце концов, не суть важно. Рассказывайте дальше.

Каким-то особым чутьем, выработанным богатой практикой, Андрей почувствовал, что после его жеста и реплики, брошенной безразличным тоном, скованность, охватившая Черняева, когда речь зашла о ковре, исчезла.

Между тем Черняев продолжал:

— Долго сидел я в то утро один в пустой квартире, пытаясь осознать, осмыслить случившееся. «Не может быть, — думал я, — неужели Ольга, которую я так любил, которой так доверял, совсем не та, за кого себя выдает?! Кто же она? Шпионка? Нет! Только не это. Чтобы Ольга предала Родину, предала все, что есть святого на земле, связалась с иностранной разведкой — поверить в такое было невозможно. Да, но откуда тогда повышенный интерес к моим служебным делам, откуда деньги, эти проклятые деньги? Как, наконец, объяснить таинственную историю с документом, который сейчас опять лежал передо мной?» И все же поверить в то, что Ольга — шпионка, я не мог. Не мог, и все. Не может быть, думалось мне, чтобы она была таким чудовищем, так надругалась надо мной, над моей любовью, над всем, что свято, над своей любовью ко мне… Да, но была ли эта любовь? Любила ли она меня? Теперь я и в этом усомнился. На ум пришло ее безразличие в момент пропажи документа, пришло многое другое, десятки мелочей, которые ранее я оставлял без внимания. Было от чего потерять голову! Трудно сказать, сколько времени просидел бы я вот так, раздираемый мучительными противоречиями, то окончательно утверждаясь в мысли, что Ольга — шпионка, то выискивая ей оправдания и казня себя за чудовищную подозрительность. Вывела меня из этого состояния Ольга Николаевна, она сама. Я услышал, как открылась входная дверь и раздались ее шаги. Не зная, что я дома, что слышу ее, она весело напевала, снимая в прихожей пальто. Меня словно током ударило. Всякие сомнения и колебания исчезли. Судите сами: Ольга поет, она весела, зная, какая беда стряслась со мной, что мне грозит. Что это? Равнодушие? Беспечность? Нет! Просто ей нечего опасаться за мою, за свою судьбу. Ведь она-то знает, что документ вновь на месте, пропажи нет. А раз нет пропажи, не будет, не может быть и последствий.

Все это пронеслось в моей голове за считанные секунды, пока Ольга находилась в прихожей. Я понял все и принял решение. Когда Ольга, войдя в комнату, с изумлением увидела, что я нахожусь здесь, дома, у меня хватило сил подняться ей навстречу с самой милой улыбкой. «Оленька, — сказал я, — мне тут пришлось на минутку заехать домой, и, ты знаешь, заглянул я мимоходом в папку, а документ, который, как мне казалось, пропал, здесь, на месте. Так в папке и лежит. Затерялся, по-видимому, между бумагами, а я сгоряча и не заметил. Зря давеча панику поднял».

«Ну вот, — улыбнулась она, — вот видишь? А ты волновался, чуть скандал не устроил…»

Ее спокойствие, ее умение владеть собой были поразительны, но обмануть меня теперь уже ничто не могло. Наоборот: чем лучше Ольга владела собой, думал я, чем искуснее играет свою роль, тем она опаснее. Надо и мне ничем не выдать, что я ее раскусил, а там разберемся, уж теперь-то разберемся!

Вернувшись в тот день на строительство, я работать не мог. Мной владела одна мысль: надо разоблачить Ольгу, поймать ее с поличным. Но как? Сославшись на необходимость подготовить срочный доклад, я заперся у себя в кабинете и думал, думал, думал… План, наконец, созрел…

Прошло не меньше недели, пока я решил, что пришла пора действовать. Все это время Ольга Николаевна вела себя, как никогда, хорошо: была мила, внимательна, заботлива. Однако теперь за каждым ее словом, каждым жестом мне чудилась ложь, сплошная ложь… Впрочем, если я так и думал, то мыслей своих не выдавал ничем. Как ни хорошо играла роль Ольга, я играл не хуже, не уступал ей ни в чем. Но как это было тяжело! Ведь, невзирая ни на что, я продолжал любить Ольгу: да, да, избавиться от своего чувства я был не в силах. Представьте себя хоть минуту в моей шкуре, и вы поймете, через какие муки ада я прошел…

Что? Я опять отвлекаюсь? Возможно. Но если бы вы знали… если бы пережили хоть что-нибудь похожее на то, что довелось пережить мне…

Черняев опять замолк. Снова с минуту молчал, затем продолжал свою исповедь:

— Прошла, как я уже сказал, примерно неделя, и я, направляясь с работы домой, захватил с собой чертеж, который подобрал заранее. Ничего секретного этот чертеж не представлял. Но Ольга-то знать этого не могла.

Явившись домой, я сказал Ольге, что вечером мне придется поработать, так как к следующему дню я должен подготовить замечания по очень важному проекту. Само собой разумеется, я дал понять Ольге, что речь идет о самых что ни на есть секретнейших вещах.

Расстелив чертеж на столе, я сделал вид, что целиком погрузился в изучение объяснительной записки. Ольга Николаевна расположилась на тахте с каким-то пухлым романом. Так прошел час, может быть, полтора. Затем она поднялась, раз-другой прошлась по комнате и встала у меня за спиной. Облокотившись на мое плечо, она принялась рассматривать чертеж. Я откинулся на спинку стула, тяжело вздохнув.

«Что, — спросила Ольга, — устал? Может, я могу чем тебе помочь?»

«Да нет, — ответил я, — чем же ты поможешь? Вот если замечания на машинке перепечатать, так они еще не готовы. Ты ложись, Оленька, а я еще поработаю».

Ольга на этот раз не стала навязывать свою помощь. Когда она уже ложилась, я сказал, что было бы все же очень хорошо, если бы она отпечатала мои замечания. На ее вопрос, когда ей этим заняться, если замечания не написаны, я ответил, что часа через два-три кончу, а печатать она сможет утром. «Мне все равно с утра надо ехать в горком партии, — пояснил я, — где придется на какое-то время задержаться». Вот это время и будет в ее распоряжении.

Так мы и договорились.

Хочешь не хочешь, а пришлось полночи просидеть над этими бессмысленными замечаниями. Однако они были необходимы для осуществления моего плана. Утром я повторил Ольге, что еду в горком, и попросил ее отпечатать замечания, за которыми обещал вернуться. Папку с чертежом и объяснительной запиской я оставил на столе — не брать же ее было в горком?!

Ни в какой горком я, конечно, ехать и не собирался. Едва машина свернула за угол, как я велел шоферу остановиться, вышел и, побродив минут десять — пятнадцать по улице, вернулся назад, в свою квартиру. Бесшумно отперев дверь, я на цыпочках пересек прихожую и внезапно, рывком распахнул дверь своей комнаты. Ольга стояла ко мне спиной, наклонившись над столом, на котором кнопками был укреплен оставленный мною чертеж. Обернувшись на стук распахнутой двери, она увидела меня, и лицо ее исказилось ужасом и ненавистью. В тот же момент она отпрянула от стола, пряча что-то за спину. Но я действовал еще быстрее: кинувшись к Ольге, я вывернул ей руки и выхватил у нее аппарат, вот этот самый фотоаппарат, что лежит сейчас перед вами…

Как я ни был подготовлен к чему-либо подобному, происшедшее меня ошеломило. Одно дело подозревать, предполагать, даже быть уверенным, что близкий, любимый тобою человек оказался предателем, преступником, и совсем другое — схватить его собственными руками, схватить с поличным на месте преступления.

Крепко сжимая аппарат, я был не в состоянии произнести хотя бы слово, не мог перевести дух. Ольга первая пришла в себя: «Ну, — сказала она с вызовом, — чего же ты стоишь? Беги, спеши, куда следует. В КГБ. Доложи: так, мол, и так, поймал, разоблачил. Беги, говорят тебе!..»

— Очень разумное предложение. Почему же вы им тогда не воспользовались? — с легкой иронией сказал Миронов.

— Но как я мог им воспользоваться! — воскликнул Черняев. — Поймите мое состояние. Я ждал слез, оправданий, истерики, мольбы, чего угодно, только не этого. «Ольга, Оленька, — пролепетал я в полном смятении, — что ты говоришь, что все это значит?» Она зло усмехнулась и спокойно села к столу. Надо отдать ей должное: она владела собой куда лучше меня.

«Знаешь, дорогой мой, — процедила она сквозь зубы, — я не такая уж дура, чтобы поверить, будто ты ничего не понимаешь: уж слишком ловко все разыграно. Право, не ждала от тебя такой прыти. А теперь иди сообщай… Только, голубчик, помни, что сядем мы с тобой вместе и болтаться будем на одной веревке. Шпион и шпионка — чудесная парочка!»

«Ольга, помилуй! — воскликнул я. — Что ты городишь? Какой же я шпион?»

«А кто же ты такой? — прищурилась Ольга. — Смешно! Самый первостатейный шпион. Агент одной иностранной державы, как пишут в газетах».

То, что говорила Ольга, было непереносимо, но у меня не было сил возражать. А меня она не щадила. О, вынашивая свой план, я был наивен, наивен, как младенец. Я и понятия не имел, с кем имел дело, кем была Ольга. Нет, Ольга была не простой шпионкой. Это был матерый, опытный хищник, изощренный в тонкостях своего гнусного ремесла. Небрежно облокотившись на спинку стула, она медленно, с презрением цедила слово за словом, и с каждым новым словом мне становилось все очевиднее, что я погиб, погиб безвозвратно, что выхода для меня нет. Ольга издевалась надо мной, а я вынужден был безропотно слушать и… молчать. Что я мог возразить? Она напомнила мне, что вот уже год с лишним я «снабжаю» одну иностранную разведку секретнейшими документами о наших оборонных объектах. Точно, без ошибок Ольга перечислила те чертежи и документы, которые благодаря моей слепоте, моему преступному отношению к хранению государственной тайны прошли через ее руки и стали достоянием иностранной разведки. Вспомнила Ольга, конечно, и тот документ, пропажа которого неделю назад открыла мне глаза. И он тоже был сфотографирован Ольгой, а фотокопия вручена «шефу».

«Вот и прикинь, — говорила она, — что получается. Я? Моя роль маленькая. Я — связник, через которого передавалась секретная информация. Сведения добывал ты, ты и вручал их иностранной разведке. Через кого — это вопрос второстепенный. Попробуй доказать, что это не так. Думаешь, в КГБ сидят круглые идиоты, которые поверят твоему лепету? Как бы не так! Ты, голубчик, главный виновник, ты — шпион. С тебя и первый спрос».

Все, что говорила Ольга, было ложью, но в то же время и истиной, опровергнуть которую я был не в силах. Ну кто, кто в самом деле поверил бы мне, что я и понятия не имел, чем занимается моя жена? Да один факт самовольного выноса секретных материалов с территории строительства изобличал меня целиком.

— Да, — согласился Миронов, — положение ваше было не из завидных. Но кого, кроме себя, вам в этом винить?

— А я никого и не виню. Сам виноват, виноват кругом…

— Какой же вы нашли выход?

— Честно сказать, я выхода тогда и не искал. Ольга не давала мне к тому возможности, не давала передышки. Она открыто издевалась надо мной, издевалась со злорадством, я бы сказал, с упоением.

«А деньги, деньги, — усмехалась она. — Деньги, на которые приобреталось все, все вот это. — Она указала на роскошную обстановку столовой, сделала широкий жест в сторону спальни. — А изысканные наряды, драгоценности, которые ты подносил мне день за днем? На какие средства это приобреталось? На твое жалованье? Так называемую зарплату? Смешно!»

«Никаких денег мне никто не давал, — попытался я возразить. — Ты это превосходно знаешь».

«Не говори глупостей, — недовольно поморщилась Ольга, — не все ли равно, вручались эти деньги прямо тебе из рук в руки или передавались через меня? И запомни, там, — Ольга подняла вверх указательный палец, отчетливо выговорив слово „там“, — там все учтено. До последней копейки. Так что в случае нужды эти данные окажутся, где им и следует быть. В КГБ. Вот так-то, мой милый. А теперь подумай, надо ли тебе торопиться совать собственную шею в петлю».

Я был разбит, уничтожен. Тупо уставившись на Ольгу, я молчал. Молчал — и все!.. Так прошло несколько минут. Молчание прервала Ольга: «Ну что же ты не идешь заявлять, каяться в грехах?» — резко спросила она.

«Оленька, — сказал я и сам почувствовал, как мерзко дрожит мой голос, — о чем ты? Куда идти? Зачем? Я — я не знаю, что делать. Это ужасно…»

Да, мне стыдно в этом признаться, но это была капитуляция, полная капитуляция. Ольга сразу это поняла. Быстро поднявшись со стула, она подошла ко мне, потрепала по щеке как маленького ребенка и как ни в чем не бывало заговорила: «А что, собственно говоря, случилось? Что ты впадаешь в истерику? Ну, выяснили отношения, так это к лучшему. Теперь, по крайней мере, ты будешь работать осмысленно, будешь приносить то, что действительно заслуживает внимания. Дальнейшее — моя забота».

Вот тут-то, в этот самый момент, я и понял, что убью ее, убью сам, своими руками, что иного выхода у меня нет. Пойти сообщить о ней я не мог — боялся. Нет, я должен убить, разрубить этот узел. И в то же время… да… мне жалко было Ольгу. Повторяю, я продолжал, несмотря ни на что, любить ее…

— Вам жалко было Ольгу Николаевну? Только ее? Вы за ее судьбу опасались? — чуть усмехнулся Миронов. — Так ли, Капитон Илларионович?

— К чему кривить душой? — потупился Черняев. — Думал я не только об Ольге Николаевне. Собственная участь, если все откроется, страшила меня не меньше. Нет, мне не хотелось лезть в петлю. Да, признаюсь, я проявил малодушие, трусость, но уж слишком глубоко я увяз…

— Вот так-то лучше, — заметил Миронов. — Во всяком случае, честнее. Кстати, вы так и не сказали, когда все это произошло. Нельзя ли уточнить?

— В январе, — уверенно ответил Черняев. — В конце января этого года.

— Так. Ну, а что было дальше? Вы начали выполнять шпионские задания вашей жены?

Черняев отрицательно покачал головой.

— Нет. Никаких заданий я не выполнял. То есть я приносил домой кое-какие материалы, но подбирал такие, в которых не содержалось ничего секретного, никакого намека на государственную тайну. Больше Ольга, как она к этому ни стремилась, ничего существенного от меня не узнала.

— И она, что же, не поняла, что вы пытаетесь ее провести, мирилась с таким положением?

— Да как вам сказать? Думаю, что поняла. Скорее всего, поняла. Во всяком случае, требования ее возрастали и возрастали чуть не с каждым днем. Но не в этом дело. Жизнь-то наладить было уже нельзя: все пошло наперекос, стало невыносимым. Ольга откровенно третировала меня, помыкала мной. Она стала пропадать целыми днями, бывало, что не являлась домой и по ночам. Вскоре мне стало ясно, что у нее есть кто-то другой, да она этого теперь особенно и не скрывала: я был полностью в ее руках. С каждым днем подтверждалась моя догадка, крепла уверенность, что меня-то Ольга никогда не любила. Ей нужен был мой пост, мое положение, мой доступ к секретным данным, чтобы использовать все в преступных целях, но не я, не моя любовь. Любовь?! Да что там говорить: любовь, нежность — все это было игрой, подлой, мерзкой игрой. Чем больше я в этом убеждался, тем сильнее крепло решение убить, уничтожить это чудовище. Вчера о последних месяцах нашей совместной жизни я рассказал правду: это был ад, сущий ад…

Что я могу сказать еще? — продолжал Черняев. — Все, что произошло потом, позже, было так, как я рассказывал вчера. Умолчал я лишь об одном: не назвал истинной причины, побудившей меня убить Ольгу, умолчал, что она была шпионкой, оберегал ее память…

— Только ли ее память оберегали? — вставил вопрос Миронов.

— Да, клянусь вам, прежде всего ее память.

— Что же было дальше? Продолжайте!

— Продолжать? Но что я могу еще сказать? Все остальное — ну, поездка на курорт, история с билетом, — все так и было, как я рассказывал. Добавить мне нечего.

Черняев глубоко, судорожно вздохнул и бессильно откинулся на спинку стула.

— Ну вот, — с трудом произнес он, — теперь я сказал все, можете меня судить…

Миронов посмотрел на него с усмешкой:

— Так-таки сразу и судить? Что вы все торопитесь, Черняев? До суда еще далеко. Скажите, после исчезновения вашей бывшей жены с вами никто не пытался установить связь? Я имею в виду сообщников Ольги Николаевны.

— Нет, никто.

— Допустим, так. Ну, а сами вы кого-нибудь из ее окружения, друзей, близких, знали? Еще при ее жизни?

— Никого не знал. Не пришлось.

— Что ж, никто из знакомых, из родственников, наконец, вашей бывшей жены не бывал у вас в доме, ни с кем она не встречалась? Ни у кого сама не бывала? Неужели так?

— Нет, почему, родственники у нее были. Какая-то тетя, по-моему. Ольга к ней как-то ездила. Да вот, кстати, как раз тогда, когда говорила, что уезжала оформлять развод.

— Ездила к ней, к тете? Вы в этом уверены? — спросил Луганов. Он вспомнил, что, по словам Навроцкой, Ольга Николаевна после переезда в Крайск у нее не бывала.

— Ручаться я не могу, — возразил Черняев, — но так она тогда говорила…

— Хорошо, — сказал Миронов. — А как насчет знакомых, друзей Ольги Николаевны? Кого из них вы знали, кого можете назвать?

— Никого, — твердо ответил Черняев. — Знакомых Ольги Николаевны я не знал.

Миронов взял из лежавшей у него на столе папки заранее подготовленные фотографии, среди которых были снимки Левкович, самой Корнильевой и Войцеховской, поднялся со своего места, подошел к столику, за которым сидел Черняев, и разложил на нем фотографии.

— Среди изображенных на этих снимках лиц есть кто-либо, кого бы вы лично знали или, возможно, встречали. Встречали сами или в обществе вашей жены?

Пока Черняев перебирал фотографии, Миронов встал несколько в стороне, пристально наблюдая за ним.

— Вот это, — сказал Черняев, откладывая на край стола снимок Корнильевой, — моя бывшая жена, Ольга Николаевна Величко. Это, по-моему, Левкович. Стефа Левкович. Наша домашняя работница. А остальные… — Он еще раз бегло просмотрел фотографии. — Нет, остальных я не знаю.

Андрей, однако, заметил, что в тот момент, как в руках Черняева оказалась фотография Войцеховской, тот метнул в его сторону из-под приспущенных ресниц настороженный взгляд.

— Хорошо, — сказал Миронов, забирая фотографии. — Не знаете так не знаете. Еще вопрос: о тайнике вы действительно ничего не знали? Это как — правда?

— Нет, не знал. Можете мне верить. Фотоаппарат Ольге Николаевне я вернул, но где она его хранила, понятия не имел. Пытался искать, не нашел. Остальное вижу впервые. Да и подумайте сами: знай я, где упрятана эта мерзость, уж наверное поспешил бы от нее избавиться.

Черняев невесело усмехнулся. Миронов мгновенно переглянулся с Лугановым.

— Ладно, — сказал он, — и это запишем. Имеете ли вы еще что-либо сообщить следствию?

— Извините, — приложил ладони к вискам Черняев, — но я очень устал, очень… Голова раскалывается…

— Ну что ж, — согласился Миронов, — тогда сегодня допрос прервем. Может, вам врача прислать, что-нибудь дать от головной боли?

— Нет, спасибо. Мне просто надо побыть одному, прийти в себя…

Хотя Черняев и ссылался на усталость, на головную боль, протокол допроса он читал внимательнейшим образом. И не только читал: подписывая страницу за страницей, вычеркивал отдельные фразы, кое-что редактировал, кое-где вносил дополнения. Прошло не меньше часа, пока он перечитывал и правил протокол. Наконец его увели. Луганов блаженно потянулся и потряс в воздухе кистью правой руки.

— Уф! Аж рука затекла от этого писания. Но сегодня писал не зря. Что ты теперь скажешь, Андрей Иванович, насчет Корнильевой?

— А то и скажу, что раньше говорил. Послушать Черняева, так оно и получается: я не я и лошадь не моя. Корнильева, конечно, как ты выражаешься, штучка. Но и с ней еще много неясного. Мы так до сих пор и не знаем, как она превратилась в Величко, по чьему заданию работала, с кем была связана. Тут еще работать и работать. Что же касается до Черняева, так туман вокруг него, по-моему, не только не рассеялся, а стал еще гуще.

— Ну, Андрей Иванович, уволь, — не без иронии развел руками Луганов. — Насчет Корнильевой я с тобой согласен. Поработать придется еще немало, хотя, сказать по совести, пока не вижу, как мы сможем с ней разобраться. А вот к Черняеву, по-моему, ты просто придираешься. Главное-то он выложил… Знаю, знаю! — Луганов даже поднял обе, руки, как бы отгораживаясь от возражений Миронова, хотя тот слушал его молча. — Все знаю. Ты опять заговоришь об объявлении, о водосточной трубе, о Савельеве… А если Савельев ошибся? Если ему просто показалось, что Черняев возился возле водосточной трубы? Это не исключено. А тогда… тогда тут просто совпадение, роковое совпадение, и больше ничего. Ведь связи-то между Черняевым и Войцеховской мы не нащупали. Есть ли она? Ну, а причастность Черняева к нападению на Савельева и вовсе маловероятна. А поведение Черняева сегодня? Нет, что ни говори, сегодня он вел себя искренне. Повторяю, главное он, по-моему, сказал.

— Ой ли, Василий Николаевич? Главное ли? Показания Черняев дал серьезные, спору нет, но до конца ли они искренни, судить не берусь. Что же до водосточной трубы, до нападения на Савельева, Войцеховской, наконец, так ты меня ни в чем не убедил. Совпадение? Сомневаюсь, обязан сомневаться. Не имею права иначе. Все это — факты, реальные, весомые факты, и, пока мы не найдем им объяснения, сбрасывать их со счетов, объяснять случайностью, совпадением нельзя. Никак нельзя. Да и в сегодняшнем поведении Черняева не все гладко…

— Например? — с интересом спросил Луганов. — Что-то я ничего особо интересного не обнаружил.

— А оно и понятно. Тебе пришлось возиться с протоколом, и ты не мог заметить некоторых деталей в ходе допроса, над которыми следует задуматься.

— Что ты имеешь в виду, если не секрет?

— Какой же секрет? Охотно скажу. Первое — его странное поведение, когда речь зашла о ковре. Он явно насторожился и уклонился от ответа на простой, казалось бы, вопрос. Между тем он не мог забыть, что ковер был куплен после убийства Корнильевой. Он и куплен-то был, вернее всего, чтобы скрыть следы крови, которые мы обнаружили. Почему же Черняев обошел этот вопрос, не сказал правды? Ведь по сравнению с тем, в чем он уже признался, это — мелочь. И все же он скрыл. Повторяю: почему? Да очень просто. Скажи он правду, пришлось бы тогда признать, что вещи приобретала не только одна Корнильева, не только они совместно, но и он сам после ее исчезновения. Вот об этом-то, по-видимому, Черняев и не хотел говорить. Опять-таки почему? Почему не в интересах Черняева признать, что ковер им куплен после устранения Корнильевой? Полагаю, и это ясно. Сделай он такое признание, и у следствия сразу возникнет законный вопрос: а откуда, голубчик, появились у тебя средства на такое приобретение? Ведь если брать его показания за чистую монету, с исчезновением Корнильевой иссяк источник, из которого щедро поступали деньги, дававшие чете Черняевых возможность приобретать все, что их душе было угодно, а такой ковер, знаешь, стоит немало. Уж можешь мне поверить, я в этом толк знаю.

— Занятно, — сказал Луганов. — Я действительно завяз в этом несчастном протоколе и ровно ничего не заметил.

— Это еще не все, — продолжал Миронов. — Есть и еще кое-что весьма занятное. Когда Черняев рассматривал фотографии — ну, те самые, что мы с тобой подобрали перед допросом, — я за ним наблюдал самым внимательнейшим образом…

— И что?

— А то, что фотография Войцеховской не оставила его безразличным. Черняев Войцеховскую знает, голову даю на отсечение. Это же, как ты понимаешь, не мелочь. Тут уж о совпадении речи быть не может. Отсюда мораль: не успокаиваться на показаниях Черняева, не считать, что он выложил все, что мог, — это раз, а второе — Войцеховская…

— Да-а-а, — неуверенно протянул Луганов, — резон в твоих словах есть, но, понимаешь ли, опять ничего конкретного. Детали, предположения, не за что ухватиться… И Войцеховская… Тоже ничего определенного.

Миронов молча пожал плечами. Что тут можно было возразить? Да и продолжать спор Андрею не хотелось, было не до того: надо было спешить к начальнику управления — доложить результаты допроса, да и с Москвой связаться.