"Увертюра к смерти" - читать интересную книгу автора (Марш Найо)

Глава 5 НА ХОЛМАХ ЗА КЛАУЛИФОЛЛОМ

Утро следующего дня было прекрасным. Генри проснулся и посмотрел в окно. На ясном холодном небе ещё виднелись бледнеющие звезды. Примерно через час уже начнёт светать. Генри, полный прекрасных предчувствий, сел на постели, закутавшись в одеяло и обхватив руками колени. Наступало раннее зимнее утро с лёгким морозцем. Природа замерла в ожидании восхода, ждала, когда тонкие, слабые лучи солнца осветят окрестности. Внизу, в конюшнях, скоро начнётся движение, загремят ведра, послышится чей-то пронзительный свист и топанье сапог о булыжник. Гончие собаки уже ждут в Мортон-Парке, и вскоре конюх Джоуслина отведёт туда двух верховых лошадей. Сам же Джоуслин приедет позднее на машине. В какой-то момент Генри даже пожалел о своём решении навсегда отказаться от участия в охоте. Раньше он очень любил все, что связано с охотой: звуки, запахи; ему нравилось само зрелище. Это казалось просто великолепным, пока однажды, абсолютно неожиданно для себя, он не почувствовал, что смотрит на все совершенно другими глазами. Он вдруг увидел толпу краснолицых, откормленных, богато одетых людей, с гиканьем гоняющихся верхом на лоснящихся лошадях за одним несчастным маленьким зверьком, который потом будет разорван на куски, а удачливые охотники будут взирать на это с довольным видом. Генри долго не мог избавиться от воспоминаний об этой отвратительной сцене, от мыслей о которой его начинало тошнить, и он отказался от участия в подобных мероприятиях. Джоуслин огорчился и начал обвинять Генри в пацифизме. Однако Генри вовсе не считал себя пацифистом и уверил своего отца, что если Англию захватит враг, он будет отчаянно бороться, чтобы ни один иностранный наёмник не изнасиловал кузину Элеонору. Он невольно хихикнул, вспомнив, какое при этом было у Джоуслина лицо. Затем Генри ещё раз обдумал то, что скажет сегодня Дине. При мысли о ней его сердце начинало биться точно так же, как когда-то в детстве, когда ему предстояло перелезть через первый в жизни забор. “Словно я опять на охоте”, — подумал вдруг Генри, и это довольно грубое сравнение привело его в состояние необычайного волнения. Он выпрыгнул из постели, принял душ, побрился и оделся при свете лампы, затем тихо прокрался вниз и вышел навстречу наступающему дню.

Приятно оказаться зимой, на самой заре, на холмах Дорсета. Генри обошёл западное крыло Пен Куко. У него под ногами хрустел гравий, а из сада доносился запах самшита. Знакомые предметы казались загадочными, как будто за ночь они стали немного другими. Поля лежали окаймлённые серебром, а рощица вдали, казалось, спала таким глубоким сном, от которого её не смог бы пробудить ни шелест сухих листьев, ни хруст веток под тяжестью шагов. На склоне холма пахло холодной землёй и заиндевевшими камнями. Генри подумалось, что, взбираясь вверх по холму, он покидает ночь, все ещё царящую в Пен Куко, и выходит навстречу свету. На вершине холма неясные очертания предметов принимали свои чёткие формы и превращались в камни, кустарники и столбы, неподвижно застывшие перед наступлением дня. Внизу, в долине, закричал петух, и Генри почувствовал запах дыма и человеческого жилья.

Генри достиг вершины холма и посмотрел вниз, на долину Пен Куко. От дыхания перед его глазами стоял лёгкий туман, руки у него замёрзли, глаза слезились, но в этот момент он чувствовал себя богом, взирающим с высоты на свой маленький мир. Внизу, прямо под ним, находился дом, из которого он недавно вышел. Он посмотрел на крышу, окутанную клубами голубого дыма. Слуги были уже на ногах. Немного дальше виднелся Винтон, все ещё погруженный в темноту. Неужели крыша там действительно так ужасно протекает, подумал Генри, что её невозможно починить? За Винтоном простиралось земельное владение его отца, в основном это были невысокие холмы. Они тянулись до самого Селвуд-Брука, где можно было разглядеть наполовину скрытый за деревьями каменный фасад Чиппингвуда, который доктор Темплетт получил в наследство от своего старшего брата, погибшего во время войны. И дальше, отделённый от Чиппингвуда деревушкой Чиппинг, стоял георгианский дом мисс Кампанула, почти на самой окраине поместья. Ещё дальше, едва различимый за полями, отделявшими его от долины, находился Грейт-Чиппинг, самый большой город в этой части Дорсета. Ещё ниже по склону, за Винтоном и Пен Куко, стояла церковь Святого Жиля со спрятавшимся за ней домиком ректора. Дина должна выйти прямо из рощицы перед их домом и подняться на гребень холма. Только бы она пришла! “Боже, прошу тебя, сделай так”, — повторял про себя Генри, как когда-то в детстве. Он пересёк гребень холма. Под ним, далеко в стороне, была дорога на Мортон-Парк и деревня Клаудифолд, а там, у изгиба дороги, находился Дак-Коттедж с ярко-красной дверью и такими же оконными рамами, заново отделанными миссис Росс. “Интересно, — подумал Генри, — почему Селия Росс решила жить в таком месте, как Клаудифолд?” Она казалась ему прирождённой горожанкой. Минуту-другую он думал о ней, о том, что она ещё, наверное, спит в своём отремонтированном коттедже и мечтает о докторе Темплетте. Ещё дальше за краем холма была ферма Каинов, куда доктор Темплетт должен ездить, чтобы наблюдать за большим пальцем ноги самого младшего из её обитателей.

“Там, внизу, — подумал Генри, — они все только просыпаются в своих тёплых домах и никто из них не знает о том, что я здесь жду Дину Коупленд”.

Он почувствовал, что спине стало теплее. Пожухлая трава приобрела какой-то новый оттенок, и он увидел перед собой свою нечёткую тень. Взошло солнце. Он услышал, как где-то совсем близко кто-то назвал его по имени, и затем из-за гребня холма вышла Дина, вся в голубом, с ярко-красным шарфом на шее.

Генри не смог произнести ни звука. Слова застряли в горле. Он поднял руку и помахал Дине. Та сделала ответный жест. Так как он не мог просто стоять и глупо улыбаться, пока она подойдёт, он решил закурить, стараясь делать это как можно медленнее. Наконец он услышал её шаги по холодной, подмёрзшей земле, и каждый её шаг отдавался ударом сердца в его груди. Когда, закурив, он поднял глаза. Дина была уже рядом с ним.

— Доброе утро, — поприветствовал её Генри.

— Я не могу отдышаться, — сказала Дина. — Доброе утро, Генри. У твоей сигареты просто божественный запах.

Он протянул Дине сигарету.

— Здесь, наверху, просто великолепно! — воскликнула она. — Я рада, что пришла. Ты не поверишь, но мне жарко. Правда. Руки и лицо замёрзли, а остальное как из печки.

— Я тоже рад, что ты пришла, — сказал Генри. Они немного помолчали. Генри, не отрывая глаз от дымящейся трубы дома мисс Кампанула, спросил:

— Ты чувствуешь себя немного смущённой?

— Да, — сказала Дина. — Если я начну говорить, я буду нести без умолку всякую ерунду, а это верный признак смущения.

— Со мной все наоборот. Я не могу произнести ни звука. Мне кажется, что я краснею, а моя верхняя губа начинает дёргаться.

— Это пройдёт через минуту, — сказала Дина. — Генри, что бы ты сделал, если бы оказалось, что ты имеешь власть над всеми тебе подобными? Это звучит немного торжественно. Я имею в виду, что ты мог бы влиять на сознание, а значит, и на судьбы всех живущих там, внизу. Что бы ты сделал?

— Я бы заронил в сознание кузины Элеоноры мысль о том, что она должна заниматься миссионерством в Полинезии; или чтобы мисс Кампанула организовала общество нудистов в Чиппинге; или чтобы мой отец стал сюрреалистом.

— Нет, а серьёзно, что бы ты сделал? — настаивала Дина.

— Я не знаю. Наверное, я попробовал бы сделать их проще. Люди кажутся мне чересчур занятыми и опутанными условностями.

— Может, их надо сделать добрее?

— Да, возможно, это помогло бы.

— Безусловно, помогло бы. Если бы мисс Кампанула и твоя кузина Элеонора не завидовали так друг другу, и если бы доктор Темплетт больше жалел свою жену, и если бы миссис Росс больше заботилась о том, чтобы не расстраивать планы других людей, мы не переживали бы таких сцен, как вчера вечером.

— Возможно, — согласился Генри. — Но нельзя запретить им любить, если можно назвать любовью то, что они чувствуют друг к другу. Я люблю тебя, и, полагаю, ты это знаешь. От этого мне кажется, что все кругом благородны, добры и великодушны. Но, в то же время, если бы у меня был целый гарем больных жён, они не смогли бы запретить мне говорить тебе о моей любви. Дина, я безумно люблю тебя.

— Правда, Генри?

— Ты никогда не поверишь, как сильна моя любовь. Я тысячу раз обдумывал, как скажу тебе об этом. Сначала мы просто беседовали бы, а потом, в подходящий момент, я бы сказал, что люблю тебя.

— Ты хотел быть изысканным?

— Да. Но этот способ оказался не для меня.

— И не для меня тоже, — сказала Дина. Они взглянули друг на друга. Эту минуту они сохранят в памяти на всю жизнь. В этот момент они не видели чётко лиц друг друга, потому что способность каждого из них видеть притупило волнение.

— О, Дина, — сказал Генри. — Дорогая, дорогая Дина, я очень сильно тебя люблю.

Он протянул руку и дотронулся до её руки. Это было их первое прикосновение. Дина воскликнула:

— Генри, дорогой мой!

Она прижала его ладонь к своей холодной щеке. — О, Господи! — сказал Генри и притянул её к себе. Конюх Джоуслина, ехавший не спеша по дороге на Клаудифолд, поднял глаза вверх и на фоне зимнего неба увидел две прижавшиеся друг к другу фигуры.

— Мы должны вернуться на землю, — сказала Дина. — Звонит церковный колокол. Уже, должно быть, восемь часов.

— Я поцелую тебя восемь раз в промежутках между ударами, — сказал Генри.

Он поцеловал её в глаза, в щеки, в мочки ушей и дважды поцеловал её в губы.

— Вот! — бормотал он.

— Не надо! — крикнула Дина.

— Что случилось, дорогая?

— Не цитируй из Макбета. Это плохая примета!

— Кто это сказал?

— В театре все так говорят.

— Я им покажу! Мы не в театре, мы на вершине мира.

— Все равно, я скрещу пальцы, чтоб не сглазить.

— Когда мы поженимся?

— Поженимся?

Дина затаила дыхание. Безмятежное счастье Генри внезапно померкло. Он почувствовал, как изменилось настроение у Дины.

— Что это? — спросил он. — Что случилось? Тебя пугает мысль о нашей свадьбе?

— Просто мы действительно должны вернуться на землю, — мрачно проговорила Дина. — Я не знаю, когда мы поженимся. Видишь ли, произошла одна довольно сложная вещь.

— Господи, дорогая, что ты собираешься мне сказать? Надеюсь, не о семейном проклятии и не о дюжине кровных родственников, находящихся в приютах для лунатиков?

— Не совсем. Дело в твоей кузине Элеоноре.

— Элеонора! — воскликнул Генри. — Её почти не существует.

— Подожди, я тебе скажу кое-что. Теперь я должна это сказать. Я скажу тебе, когда мы спустимся с холма.

— Сначала скажи, что ты счастлива так же, как и я.

— Трудно чувствовать себя более счастливой.

— Я люблю тебя. Дина.

— Я люблю тебя. Генри.

— Весь мир принадлежит нам, — сказал Генри. — Давай спустимся и завладеем им.

Они шли вдоль гребня холма по тропинке, ведущей прямо к саду у домика ректора. Дина шла впереди, и чтобы поговорить, им приходилось постоянно останавливаться.

— Боюсь, — начала Дина, — что я мало внимания обращаю на твою кузину Элеонору.

— Ты удивляешь меня, дорогая, — сказал Генри. — Для меня самого она не более чем пустое место.

— Тогда все в порядке. Я не могла говорить об этом до сегодняшнего утра, потому что это все касается нас с тобой.

— Ты имеешь в виду тот день, когда она притаилась за дверью вашей гостиной? Дина, если бы её тогда там не было, как бы ты себя повела?

За этим последовала продолжительная остановка.

— Дело в том, — наконец произнесла Дина, — что она, должно быть, рассказала об этом твоему отцу.

— Да, она это сделала.

— Он говорил с тобой?

— Да.

— О, Генри!

— Да, это был целый допрос. “Что это такое я слышал о твоих намерениях относительно мисс Дины Коупленд?” — “Простите, сэр, но я отказываюсь вам отвечать”. — “Генри, ты бросаешь мне вызов?” — “При всем уважением к вам, сэр, да!” Все в таком роде.

— Он против этого?

— Элеонора настроила его против. Проклятые выпученные глаза!

— Но почему? Потому что я дочь бедного приходского священника, или потому что я — актриса, или, может быть, мой вид ей неприятен?

— Я не думаю, что твой вид ей неприятен.

— Пожалуй, твой отец хочет, чтобы ты женился на богатой наследнице.

— Думаю, да. Но не имеет никакого значения, моя милая Дина, чего он хочет.

— Нет, имеет. Ты ещё не знаешь. Мисс Прентайс заходила к папе вчера вечером.

Генри резко остановился и в изумлении уставился на Дину.

— Она сказала.., она сказала…

— Ну, продолжай.

— Она сказала ему, что мы встречаемся и что ты не рассказываешь об этом отцу, но что он узнал об этом, и был ужасно расстроен, и заподозрил нас в коварстве, и… О, какая же она подлая! Она намекнула, что мы…

Дина остановилась, не зная, как продолжить.

— Что мы совершаем грех? — пришёл на помощь Генри.

— Да.

— О, Боже! Ну и мысли у этих женщин! Я уверен, ректор не придал этому значения.

— Её внешняя благовидность вызывает отвращение. Ты помнишь тот день, несколько недель назад? После того как я вернулась, когда ты повёз меня в Мортон и мы устроили там пикник и вернулись домой только к вечеру?

— Я помню буквально каждую секунду этого дня.

— Она узнала об этом. Не было ни малейшей причины скрывать это от кого бы то ни было, но я ничего не рассказала папе. Рассказ притупил бы мои воспоминания. Мне не хотелось ни с кем делиться ими.

— Мне тоже.

— Вот, а теперь это выглядит очень подозрительно и папа считает, что я что-то от него скрываю. Когда мисс Прентайс ушла, он позвал меня к себе в кабинет. На нем был его берет, явный признак, что разговор будет очень важным. Папа был скорее печален, чем рассержен, и это говорило о том, что он действительно очень огорчён. Он рассуждал, как настоящий феодал, и сказал, что мы всегда считались.., я забыла кем.., чуть ли не вассалами этих господ Джернигэмов и всегда поступали честно, и что я веду себя, как горничная, имеющая тайные отношения со своим господином. И дальше в том же духе. И знаешь. Генри, мой дорогой, это смешно звучит, но я действительно начала чувствовать себя низкой и вульгарной.

— Он не поверил?

— Нет, конечно, он ничему не поверил. Но ты ведь знаешь, какая у него путаница в голове в отношении секса.

— Да, у них у всех, — мрачно подтвердил Генри. — Особенно у Элеоноры и Идрис, которым мешает жить их перезрелость. — Я знаю. Итак, в результате он запретил мне встречаться с тобой наедине. Я сказала, что не могу этого обещать. Это была наша первая с ним серьёзная ссора.. Я думаю, он долго молился после того, как я легла спать. Это очень неприятное чувство, когда ты лежишь в постели и знаешь, что в это время кто-то в соседней комнате молится за тебя, как сумасшедший. А я, ты знаешь, обожаю его. Я подумала, что сейчас тоже начну молиться, но мне на ум приходили только одни слова:

“Да постыдятся и исчезнут враждующие против души моей. Аминь”.

— Это об Элеоноре, — заметил Генри.

— Я это подумала, но я этого не произнесла. Но вот к чему я веду: я не вынесу, если буду постоянно расстраивать папу, но боюсь, что может случиться именно так. Нет, Генри, прошу тебя, выслушай. Видишь ли, мне только девятнадцать лет, и он может заявить протест против заключения брака… И что ещё хуже, он это сделает.

— Но почему? — спросил Генри. — Почему? Почему? Почему?

— Потому что он считает, что мы не должны противоречить твоему отцу, и потому что у него скрытый комплекс социальной неполноценности. Он — сноб, мой дорогой. Он считает, что если благословит нас, это будет выглядеть, как будто он стремится выгодно выдать меня замуж и пытается сделать это за спиной эсквайра.

— Какая чепуха!

— Я знаю, но все обстоит именно так. И это благодаря мисс Прентайс. Честно говоря, Генри, мне кажется, что она — воплощение зла. Почему она не оставит нас в покое?

— Ревность, — ответил Генри. — Она старая, неудовлетворённая и слегка рехнувшаяся. Я бы сказал даже, что причины здесь как физиологические, так и психологические. Мне кажется, она думает, что ты свергнешь её с престола, когда станешь моей женой. И вполне вероятно, что она ревнует к тебе твоего отца.

Они оба грустно покачали головами.

— Папа до смерти боится её, — сказала Дина, — её и мисс Кампанула. Они будут просить его исповедовать их, и когда они уйдут, он будет чувствовать себя, как старая развалина.

— Неудивительно. Я думаю, что они пытаются проинформировать его друг о друге и об остальных. Послушай меня, Дина. Я не хочу, чтобы Элеонора вмешивалась в нашу любовь. Ты принадлежишь мне. Я скажу твоему отцу, что прошу твоей руки, и то же самое я скажу своему. Я заставлю их рассуждать разумно. А если Элеонора не прекратит свои уловки… О, Господи, я, я, я…

— Генри, — сказала Дина, — это великолепно! Генри усмехнулся.

— Было бы ещё великолепней, — сказал он, — если бы она не была такой несчастной, сморщенной, перезрелой старой девой.

— Как это ужасно, — проговорила Дина. — Надеюсь, со мной такого никогда не случится.

— С тобой!?

Они опять остановились.

— Генри, — произнесла Дина, — давай попросим их объявить перемирие до конца спектакля.

— Но нам надо встречаться, как сейчас. Наедине.

— Я умру, если мы не сможем. Но в то же время мне кажется, что если мы пообещаем подождать до этого срока, папа начнёт все понимать. Мы будем встречаться на репетициях и не скроем ни от кого, что влюблены, но я пообещаю ему, что не стану видеться с тобой наедине. Это будет.., очень достойно. Понимаешь, Генри?

— Кажется, да, — неохотно согласился Генри.

— Эти ненавистные женщины ничего не смогут сказать.

— Им всегда будет что сказать, дорогая.

— Прошу тебя, Генри.

— О, Дина.

— Пожалуйста.

— Хорошо. Но просто невыносимо, что Элеонора смогла нам все испортить.

— Невыносимо, Генри.

— Она — ничтожество. Дина покачала головой.

— В то же время, — сказала она, — она наш лютый враг. Действует украдкой и при этом до краёв наполнена ядом. И если у неё получится, она добавит несколько ядовитых капель в чашу с нашим с тобой счастьем.

— Я этого не допущу, — заявил Генри.