"У королев не бывает ног" - читать интересную книгу автора (Нефф Владимир)

ТРИ ЖЕНЩИНЫ

Итак, в ту прохладную апрельскую ночь в доме у Куканей спали все — пан Янек, которому снился гомункулус; брат Августин, кому, без сомнения, грезилось нечто благочестивое; дитя, которому, как нам думается, не снилось пока ничего, и маменька, молоденькая, но деятельная дочка бедного кастратора; ей, применительно к незатейливости ее мысли, мерещилось нечто сбивчивое, что-то о золотых каретах, в которых когда-нибудь покатит ее сын. Меж тем над колыбелью — неведомо откуда возникнув — наклонились три женщины.

Откуда они взялись — оттуда и взялись, взялись — и все тут: да, да, только так, и никак иначе. Явились, откуда всегда являлись с незапамятных времен, и теперь собрались в одном месте. Все три были прекрасно сложены, стройны, облачены в блестящие, вольно ниспадающие одежды и словно просвечивали — то больше, то меньше. В те поры их называли Парки, богини судьбы, за ними и до сих пор сохранилось это прозвание, но в действительности это были древние мойры языческих верований — Клото, Лахесис и Атропос, дочери бога-громовержца. Клото и Лахесис были светлые или светловатые, Атропос — чернявая, то есть до такой степени черная, что, если бы не угольки, еще тлевшие в очаге камина, ее вообще нельзя было бы заметить.

Прежде чем исполнить свое предназначение, ради которого они пустились в путь, богини рассмотрели ребенка, чью судьбу им предстояло определить. Клото и Лахесис, склонившись над колыбелью, честно и с полной ответственностью размышляли, чем добрым наградить, что доброго присудить этому усердно посапывавшему во сне мальчугану, который с первого же взгляда покорил их сердца — не важно, что сердца эти были прозрачными. Зато Атропос удовольствовалась одним-единственным мельком брошенным взглядом и не задумалась ни на минуту. Да и не было в том нужды. По ее мнению, сверх меры резкому, любой человек — будь то мужчина или женщина, белый или черный, плебей или вельможа, такой либо сякой — все заслуживают лишь самого худшего. Зло понятней добра.

— Как по-вашему, сестры, не пора ли начать? — наконец спросила она.

— Ну, начинай, — согласилась Клото.

— Ладно, начинай, — присоединилась к сестре и Лахесис.

Они по опыту знали, что для дитяти выгоднее, если первой выскажется Атропос, чернявая, потому что даже если она и присудит ему самые что ни на есть злосчастья, они, добрые богини, смогут еще как-нибудь поправить дело. Классическим примером тому может служить широко известная сказка о принцессе Rose d'Eglantine, то бишь Спящей Красавице, которой Атропос напророчила, что в возрасте пятнадцати лет она уколется о веретено и умрет. Но поскольку — к счастью! — Клото еще не произнесла своего приговора, в ее силах оказалось несколько изменить это мрачное пророчество в том смысле, что хоть принцесса и уколется, и умрет — тут уж ничего не поделаешь, — но смерть эта будет лишь мнимой, и спустя сто лет принцесса проснется снова. Как нам известно из частных, но вполне достоверных источников, Лахесис, когда все свершилось, горько упрекнула свою светленькую сестренку за то, что такую незадачливую судьбу она не сумела улучшить более изысканным и для принцессы более выгодным способом, просто употребив вполне невинное, но, благодаря своей обтекаемости, куда более многозначное и емкое словечко «разумеется». Принцесса, — могла бы сказать Клото, — разумеется, уколет пальчик о веретено, если веретено вообще попадется ей в руки, но поскольку такие предметы, как веретена, в королевских замках не водятся, принцесса избегнет своей судьбы, во всех прочих случаях неотвратимой, и скончается в возрасте девяноста лет, так и не увидав никакого веретена, не то что не уколовшись. Памятуя это, Атропос не любила начинать первой.

— Нет, только после вас, — сказала она, отвернувшись к окну, и сделалась такой прозрачной, что казалось, будто ее и нет вовсе.

— Ну, значит, за работу, — проговорила Клото, и прозрачности ее убыло.

— Ты первая, сестра, — попросила Лахесис, которая тоже стала менее прозрачной, чем вначале.

— Будешь высоким и стройным, как тополь, плечистым, тонким в поясе, а ликом подобен будешь архангелу Михаилу, чей образ украшает боковой алтарь в костеле миноритов, — начала Клото.

— И это обстоятельство, то есть сходство с архангелом Михаилом, сыграет в твоей жизни существенную роль каузального фактора, — добавила Лахесис.

— Пожалуйста, не прерывай меня, сестра, — проговорила Клото с неудовольствием. Она не любила, когда Лахесис корректировала ее пророчества и, особенно, когда она делала это своим непомерно ученым образом, чем, по мнению Клото, лишь понапрасну осложняла судьбы человеческого рода.

— Извини, сестра, — попросила прощения Лахесис, — но я считала это уточнение весьма существенным.

«Да ну тебя с твоими уточнениями», — подумала про себя Клото и продолжала пророчествовать на свой бесхитростный манер.

— Будешь мужественным и ловким в фехтовании и в борьбе деревянной пикой, а что до стрельбы — меткость твоих попаданий будет непревзойденной. По части любовной — инструмент любви у тебя всегда будет игрив и всегда наготове.

И поскольку Атропос часто уже приводила в негодность дары несокрушимого телесного здоровья, присужденные младенцам, тем, например, что сулила им чахотку, Клото торопливо произнесла:

— А здоровьем будешь так крепок, что не страшен тебе ни рак, ни слоновая болезнь, с прокаженными — если понравится — можешь хоть целоваться без опасения подхватить заразу, и если во время моровой язвы все вокруг будут помирать, корчась в смертных судорогах, ты останешься свеж, будто жаворонок. — И поскольку Клото не желала отстать от Лахесис, которая, вынося свои приговоры, всегда смотрела в корень вещей, она добавила: — А умом и духом будешь так резв, что учителя твои подивятся твоей памяти и способности здраво и верно судить и выносить решения.

Клото умолкла и уступила место Лахесис.

— Теперь говори ты, — молвила она и сделалась прозрачно-незримой.

Лахесис заговорила так:

— А теперь самое главное, милый Петр Кукань, без чего дары, которыми осыпала тебя моя сестрица, были бы и напрасны и бесполезны.

«Как бы не так», — подумала разгневанная Клото.

— Ибо к чему тебе развитое тело, ежели его красота служит лишь маской ничтожного и подлого характера, к чему резвость ума, ежели она — лишь орудие грязных, низких побуждений, годное лишь для достижения низменных целей? С тобою, Петр из Кукани, ничего, ничего подобного не случится, скорее даже совсем, совсем наоборот.

Помолчав, Лахесис продолжала:

— С добродетелями, перечисленными и записанными на скрижалях небезызвестного Моисея, архиплута из архиплутов, ты будешь в разладе, поскольку безоговорочная покорность этим заповедям показалась бы тебе ханжеством или святотатством. Никогда тебе не понять и не принять, что должно веровать лишь в единого Бога, а не в разных или же, если бы до этого дошло, — ни в одного из них. Никогда тебе не понять и не принять, что родителей своих нужно чтить больше, нежели они того заслуживают. Никогда тебе не понять и не принять, что нельзя желать жены ближнего своего, даже если она сама того захочет и предпочтет тебя, пригожего, своему безобразному супругу. Никогда тебе не понять и не принять, что не вправе ты убить преступника и пакостника. И — напротив — никогда не посмеешь ты ни украсть, ни солгать, даже если от той кражи или лжи взойдет для тебя польза великая, потому что красть или лгать было бы противу твоей гордости и совести; а с совестью своей и гордостью ты, Петр, всегда будешь жить в ладу и согласии. И так же, как Фома неверный, ты ничему не поверишь на слово, покуда не убедишься на собственном опыте, и никогда не признаешь принципа, что у королев не бывает ног, — потому только, что принцип этот не соответствует истине.

«Бог-громовержец, отец наш, да что же это такое? К чему это она приплетает сюда каких-то увечных королев?» — подумала Клото.

А Лахесис продолжала:

— Таким ты станешь, Петр из Кукани, вольный и независимый, и людям не так-то легко будет тебя провести.

Высказавшись, она сделалась прозрачнее и спросила у своей светленькой сестры:

— Не желаешь ли ты чего-нибудь добавить?

— Да уж мне и добавлять нечего, — ответила Клото. Попрозрачнев, она обратились к чернявой:

— А теперь ты, сестра.

И с тревогой взглянула на Атропос. Однако чернявая, загадочно усмехаясь, хранила молчание.

— Что же ты молчишь, наша драгоценная, мудренькая, несравненная? — спросила Лахесис; она, хоть боялась чернявой как черта и в душе признавала ее превосходство, но не лишала себя удовольствия иногда поиронизировать над ней. — Сегодняшней ночью у нас еще очень, очень много работы.

Она тоже чувствовала себя неспокойно, ибо нисколько не исключалось, а, напротив, было более чем вероятно, что Атропос, рассерженная столь щедрыми дарами, которыми она, Лахесис, вместе с простодушной Клото наделила младенца, разразится пророчеством страшным и губительным. Она могла бы, к примеру, напророчить встречу с роковой женщиной, которая сведет парня с ума и вынудит его совершать безумства, грозящие виселицей, или объявит, что, благодаря исключительному, редкому уму, чем одарила его Клото, он достигнет видного положения в кругах еретиков и окончит жизнь, как Ян Гус[2] либо Джордано Бруно, а то возьмет да и ляпнет, что его высокие достоинства возбудят к нему ревнивую зависть власть имущих, что, естественно, изо всех зол самое худшее, и он еще сможет поздравить себя, коль палач просто отрубит ему голову вместо того, чтоб швырнуть в котел с кипящим маслом или же посадить на кол и так далее, — ну, уж это как водится.

— Ты сказала, сестричка, что он ни за что не поверит, будто у королев не бывает ног, — промолвила наконец чернявая.

— Да, я так сказала и не отступлюсь, — Лахесис вызывающе тряхнула головой.

— И что он всегда будет жить в ладу со своей совестью?

— Да, и это тоже сказано мною, поскольку логически вытекает из того, чем его наделили раньше, — ответила Лахесис.

Атропос некоторое время еще довольно усмехалась, а потом, к безмерному изумлению обеих светленьких сестер, объявила, коротко и просто:

— Мне нечего к этому добавить. Полностью с вами согласна и подписываюсь подо всем, что вы тут наговорили.

И медленно стала расплываться. Какие-то темные блики еще сверкнули чернью на ее черном одеянье, и она растворилась совершенно.

— Что это должно означать? — прошептала Лахесис.

— Тут я не разбираюсь, это тебе лучше знать, ты умнее меня, — отрезала Клото и растаяла в воздухе; Лахесис последовала за ней, чрезвычайно обеспокоенная.

В этот момент на дворе прокукарекал петух.

Возглас глупой птицы, которая, как известно, полагает, будто своим пением вызывает солнце, пробудил брата Августина. Когда святой отец, выбравшись из-под шкуры, перегнулся через край полатей — посмотреть, что творится внизу, — то узрел нечто чудовищное: пан Янек Кукань из Куками, улыбаясь своим мечтаньям, дрых как полено, а из печки «атанор» исходила тьма тьмущая, чернота, запустенье и хлад.

— Спасите! — возопил объятый страхом монах, хотя прекрасно понимал, что вокруг нет никого, кто в этой нелегкой ситуации мог бы оказать помощь ему и его хозяину, и потому в мгновенье ока съехал по лестнице на своих тощих ногах и костлявой заднице. И пан Янек, к коему вернулось ясное сознание, не успев разомкнуть век, тоже невольно горестно застонал, ибо Философское яйцо, о котором, если верить ученым книгам, именно сегодня надлежало печься с особым тщанием, очевидно, выстыло и омертвело; то, что в обозримое время должно было стать прекраснейшим и благороднейшим из всего созданного человеческими руками, ныне уподобилось табачной жиже; розового оттенка — как не бывало, как не бывало и желтого цвета предпоследней фазы.

Целый день оба чародея провели в бесплодных попытках оживить омертвелое яйцо; они поочередно дышали на него, осторожно клали под мышки, в конский навоз, слегка подогретую воду и под конец — снова — в доведенную до нужной температуры печь «атанор», но все было напрасно. Пан Янек переносил несчастье, причиной которого явился он сам, с меланхолическим спокойствием, но брат Августин, не помня себя от горя, неустанно и недостойно сетовал, оплакивая даром пропавшие семь лет беспримерных усилий и бдения.

— Что поделаешь, — промолвил пан Янек в утешение монаху. — Собственно, это то же, что смерть женщины, обремененной плодом. Ее гибель с неизбежностью влечет за собой и смерть недоношенного младенца. Разумеется, тело человеческое ведомо столь блистательным алхимиком, что он без веской на то причины не допустит смерти, а нам, грешным, довольно пустяка… к примеру, невольного забытья, чтобы творение наше погибло. Именно эта мысль посетила меня сегодняшней ночью, и то обстоятельство, что я с наслаждением задержался на этом забавном рассуждении, явно способствовало тому, что я задремал…

Но брат Августин был безутешен.

— Пан Кукань предается рассуждениям, — сетовал он, — он смакует какое-то свое сравнение, а семь лет псу под хвост, а семь лет — пошли прахом!

Пан Янек решился наконец отворить запаянную горловину колбы и убедиться, безвозвратно ли погиб Философский камень, как это представлялось ему при взгляде на колбу снаружи. Дела и впрямь обстояли именно так, если не хуже. Вязкое вещество, образовавшееся внутри колбы, не годилось даже для склеивания горшков, ибо воняло так отвратительно, что оба мага, привычные к самым что ни на есть едким запахам, вынуждены были отворить окно.

— Что же теперь? — вопрошал брат Августин, сокрушенный настолько, что у него переставало биться сердце и прерывалось дыхание, отчего его бородатая физиономия обрела поразительный фиолетовый оттенок.

— А теперь мы начнем все сначала, — произнес пан Янек Кукань из Кукани.

— Но ведь это — целых семь лет труда! — возопил монах, задыхаясь.

На это пан Янек ответствовал великолепной формулой, которую история влагает в уста самых знаменитых своих мужей:

— Именно поэтому мы не вправе терять ни секунды.