Нель ВикторХодики

Виктор Нель

Ходики

Было очень трудно выбирать шестереночки из пахнущего мокрыми тряпками месива опилок. Анастасия Петровна хотела выбросить коробку сразу же, как только увидела ее содержимое. Только слезы отчаяния, навернувшиеся на Сережиных глазах, заставили ее смягчиться и отвести ему угол на печи, накрыв беленый кирпич старой больничной клеенкой с канвой, просвечивающей сквозь засохшую, отстающую ошметками, розовую резину.

- Ой, уйду я от вас уйду, покою от вас нет, - Анастасия Петровна не догадывалась, что в темном, шуршащем мышами полуподвале с видом на заводскую свалку рождалось серьезное изобретение, призванное положить конец американскому военному преимуществу в воздухе.

Сережа хотел добра. Он хотел добра всем, людям, котам, голубям, гулко скребущим когтями по ржавым карнизам прямо над их окошком. Даже мышам, водившимся в их жилище в изобилии. Мыши были маленькие, серенькие и пушистые, как меховые игрушки. Он хотел добра толстой управляющей каруселью, одетой в черную флотскую шинель с начесом, поблескивающую медными якорями пуговиц. На карусели он катался каждый день по дороге из детского сада.

- Опять пришел, маленький, - говорила та и со скрежетом дергала что-то в своей стеклянной будке, - Ну, повертись, повертись, пока смена не пошла.

Сережа уже знал, что когда идет смена, кататься нельзя. Когда идет смена, нескончаемый поток чумазых людей проходит через карусель, слегка касаясь ее на мгновенье. Поток иногда прерывается окриком управляющей: Пропуск! Тогда карусель с металлическим клацаньем останавливается, и человек начинает торопливо рыться по карманам.

Они с Анастасией Петровной обычно приходили из детсада, когда в облицованном грязно-желтым кафелем карусельном помещении было безлюдно и гулко, как в бане. Сережа залезал ногами на блестящую никелем трубу, загибающуюся кверху под прямым углом, вцеплялся руками в верхнее ее колено, возвращающееся к ротору вторым изгибом, и вертелся до упада.

- Ногу не защеми! - волновалась Анастасия Петровна, с тревогой глядя на небольшой зазор между трубой турникета и стеной, куда запросто могла попасть нога или рука Сережи. Наконец он соскакивал и смеясь бежал вперед, слегка покачиваясь и заворачивая вправо.

- Видишь, опять голова закружилась! - ворчала она.

- Ничего, пройдет!

Ее работа становилась все беспокойней. Когда год назад ее наняли приглядывать за четырехлетним мальчиком, он показался ей тихим и спокойным малышом, который все время был занят своими игрушками. Хозяин работал начальником смены, здесь же, за углом.

- Мы всегда тут, недалеко, - уговаривала ее тогда хозяйка, - муж в цеху, я в КБ, если что случится, да только что может случиться? Вам только за ребенком приглядеть, из сада его забрать, да прибраться.

Анастасия Петровна сомневалась вначале, как она сдюжит все это со своей сухой рукой. Да еще и оказалось, надо пропуск оформлять на предприятие. Только раз провел ее хозяин за проходную в темноватый полуподвал, где жили они в ожидании квартиры прямо рядом с дышащим горячим железом цехом.

Неприятности начались буквально назавтра. По дороге из детсада зашли они в молочный. Анастасия Петровна не верила никому. Взяв бутылку ряженки, она остановилась у прилавка и стала разглядывать цифры, выдавленные на станеолевой крышке. Очки она забыла дома, поэтому руки пришлось использовать на всю длину. Анастасия Петровна правой рукой крутила бутылку, поставив ее донышком на сморщенный кулачок левой, не разжимавшийся никогда. Только указательный палец, парализованый разогнутым, смотрел в окно, как указка. Сережа тогда еще побаивался ее бабье-ежиной руки. Он вдруг дернул ее за сумку:

- Пошли!

Донышко соскользнуло и, не успела она всхлипнуть коротким криком, как бутылка уже звонко шмякнулась о цемент пола.

- Ай-яй-яй... - запричитала Анастасия Петровна, беспомощно оглядываясь. Сережа присел и стал разглядывать новорожденную лужу, в которой с ряженкой перемешались осколки стекла и грязные, влажные опилки.

- А прибирать хто будет?! - прогремел над ними зычный рокот продавщицы.

Сережа хотел добра всем хорошим людям, папе и маме, воспитательнице Наталье Андреевне и Люське из второй группы. Люське он даже отдал половинку жестяного пистолета с торчащими заусенцами. Люська была маленькая и глупая, она не знала, что хорошим людям обязательно нужны пистолеты, а то плохие люди сразу победят. Или по-крайней мере сабли, как у Чапаева. У Сережи была сабля, алюминиевая, тупая и гнучая, с закругленным, как у столовых ножей, концом. Сабля не выдерживала коротких схваток с арматурой, торчащей из раздолбанного бетонного блока, валяющегося около их двери. Сабля очень быстро стала напоминать папин трофейный штопор. Сережа не очень беспокоился об этом. Чапаев и Ленин уже победили всех беляков и фашистов, остались только американцы, у которых не было сабель. С ними сражались папа и мама. У папы не было ни винтовки, ни пистолета, и у мамы не было. Зато у них было что-то таинственное, что они никогда не показывали, лишь говорили о нем украдкой. Оно называлось Пуазо. Оно было сильнее пушек, с его помощью побеждали. Это слово часто мелькало в разговорах родителей. Когда они замечали, что Сережа слушает, они мгновенно меняли тему. Папа всегда отвечал на сережины вопросы, старался все объяснить попонятней, но про Пуазо только отшучивался:

- Много будешь знать - скоро состаришься.

Каждое утро, просыпаясь, папа тихонько напевал: "Вставай, поднимайся, рабочий народ, иди на войну люд голооодный...". Папа брился, одевался и, глядя на часы, бормотал:

- Как на войну...

Сережа смотрел в окошко как папа уходит, провожая взглядом папины брюки с отворотами, скрывающиеся в распахнувшихся жаром и скрежетом воротах цеха. Раньше, когда Сережа был маленький и глупый, как Люська, он думал, что там и идет война. И каждый вечер со страхом ждал, что папа не вернется, а вместо него из ворот выскочат американцы с бомбами. Маленькое коричневое пластмассовое радио только нагоняло тревоги. Анастасия Петровна не выключала его ни на минуту. Сережа плохо понимал, что говорили по радио дяди и тети, он разбирал отдельные слова и узнавал те, что попадались чаще других: "...трудовом фронте... на борьбу... агресор". Агресор был кто-то очень-очень плохой, он был у американцев самый главный. Агресор не давал покоя никому, больше всех он мучил бедного Фиделя Кастро. Наверняка, это Агресор сидел в цеху и звенел железяками. Самую сильную жуть вызывали слова, повторяющиеся каждый день после пиканья позывных: "Прослушайте последние известия". Сережино сердце сжималось. Наверное, Агресор победил и больше известий не будет. Назавтра позывные повторялись, Сережа с облегчением думал, "Только бы эти известия не оказались самыми последними". Он понимал, что надеяться на это нельзя, если сам радиоголос каждый раз говорит, что известия последние. Значит, голос и сам не знет, что будет завтра.

Однажды Сережа решился и спросил папу:

- А что делают американцы, когда ты уходишь из цеха? И когда смена уходит?

- Как, что делают? - удивился папа.

- Ну, почему они сидят в цеху и не выбегают? Или им Агресор не велит? И почему товарищ Фидель Кастро никогда домой не уходит, а сидит там с Агресором? Разве ему не страшно одному?

Папа вообще был человек веселый. Но тут он хохотал так, как будто к ним зашел Аркадий Райкин в гриме Эйзенхауэра. Оказалось, что у папы в цеху нет американцев. Американцы очень далеко и никогда сюда не доберутся. Они могут только прилететь. Но чтобы они не прилетели, папа и мама делают все, что могут. "Пуазо" - подумал Сережа.

Зато в цеху есть Секретарь. Это новое слово вдруг отдалось в Сережиной голове чем-то знакомым, оранжево-зеленым. Вдруг он вспомнил красивую книжку про Африку, где среди крокодилов и акул на ветке сидела большеносая птица-секретарь.

Секретарь сказал, что наш завод очень помог, когда сбивали хитрого американского летчика Порса. Без нашего завода Порс пролетел бы над всем Советским Союзом и выведал бы все, что хотел. 'Значит, Секретарь говорящий, как попугай' - эта мысль почему-то обрадовала.

- Это Пуазо помогло? - сощурившись спросил Сережа.

Папа вздохнул и промолчал.

Назавтра, вернувшись из сада, Сережа стукнул молотком по капсюлю "Живаго". Поставил его аккуратно на жестяной поддон возле печи и стукнул. Капсюль "Живаго" очень большой и мощный. Молоток вырвался из рук, больно отбив пальцы. С криком вбежала с кухни Анастасия Петровна и сразу ощупала Сережину голову.

- Уйду я от вас, - сказала она уверенно и принюхалась. В комнате кисло пахло пороховым дымом.

Капсюля Сережа не нашел.

Больше всего на свете Сережа хотел добра Ленину. Он знал, что Чапаев геройски погиб за Советскую Родину, с Лениным было неясно. Ленин победил всех-всех, а потом с ним что-то случилось. Он будто умер, но не совсем. Теперь он лежит под стеклянным колпаком, и непонятно, что делать. Конечно, если бы Ленин встал, американцы сразу бы разбежались.

Сереже так этого хотелось, что однажды он уже принял желаемое за действительное. Они с мамой пошли в кино. Сначала показывали большую плотину через которую долго лилась вода. Потом дикий человек скакал вокруг пальмы. Потом... Сережа даже привстал в кресле, глядя на экран широко раскрытыми глазами: Ленин! Этот Ленин был большой и сильный. Он шел на рыбалку. Потом началась какая-то неправда. За Лениным погналась собака, он долго бежал от нее и забрался на дерево. Противная собака взорвала дерево динамитом, Ленин весь испачкался и у него прогорели брюки.

По дороге домой Сережа не проронил ни слова.

- Тебе не понравилось? - спросила мама.

Сережа ответил вопросом на вопрос:

- А почему у Ленина усы как у Гитлера?

Мама с трудом сдержала улыбку:

- Что ты, Сереженька, там не было Ленина. Это был артист Моргунов.

Сережа все рассказал Люське во время полдника.

- Надо просто попросить очень хорошо, - прошепелявила Люська.

- Кого?

- Карлу Марлу. Она главнее, она поможет.

Карла Марла стояла в парке, где прогуливали детсад. Она была очень волосатая, вся каменная голова ее была покрыта волосами со всех сторон, а два больших глаза пронзительно смотрели поверх горизонта. Голова покоилась на длинном прямоугольном каменном туловище, торчащем прямо из земли. Сережа правда думал, что это не туловище, а только шея, а туловище зарыто в землю. От этой мысли становилось радостно-жутко.

- Карла Марла, сделай так, чтобы Ленин проснулся, - прошептал Сережа, когда они с Люськой подошли к изваянию, - ну пожалуйста!

Карла Марла не шевельнулась.

- Ну пожалуйста! - поддакнула Люська, прячась на всякий случай за его плечо, и добавила: - и чтоб няня Нюра не ела мою котлету.

Глаза у карлы Марлы были страшные, с ямами вместо зрачков.

- Теперь надо плюнуть под ноги и семь раз перекрутиться на одной ноге, - сказал Сережа так, как будто всю жизнь разговаривал с памятниками.

Люська засомневалась:

- Башка закружится.

- Не закружится, я ее каруселью тренирую, - ответил он деловито и немедленно сам все это проделал, стараясь не поднимать глаз на жуткую каменную маску.

После седьмого оборота карла будто накренилась, Сережа, пронизанный страхом вперемежку с ощущением исполняющегося желания, попятился... Что-то огромное и угловатое, как стул, набросилось на него справа, опрокинуло на землю и поволокло головой по гравию. Впервые в своей коротенькой жизни Сережа попал под велосипед.

Потянулись блаженные дни. Пока доктор не разрешил вставать, Сережа прислушивался к мышиному шороху за печью. Мыши скреблись за стенкой постоянно. Сережа часами глядел в треугольное небо между крышами котельной и цеха. Странная мысль пришла ему в голову:

- 'Вот пройдет много-много лет, может десять, а может даже и больше, и я наверное забуду все, что происходит сейчас. Как забыл я Шувалово. Мама с папой много рассказывают про Шувалово, как я там катался на мишкином педальном автомобиле. А я не помню ни автомобиля ни даже Мишку. А раз я ничего не помню, значит это все равно что ничего и не было. И меня как будто не было, хотя я уже был.' - Сереже стало вдруг холодно и неуютно, - 'Я должен крепко-крепко запомнить что-нибудь. Так крепко, чтобы помнить потом всегда. Например вот эту странную штуку'.

Сережа стал пристально глядеть на висящий над их окном фарфоровый изолятор с обмотанным вокруг него ржавым проводом из которого дикобразом торчали оборванные жилы. Сережа конечно не знал тогда слова "изолятор", не знал он и того, что в пять лет память работает лучше, чем в два, и даже лучше чем в сорок два, и этот покоричневевший от солнца и дождей кусок фаянса с белеющими щербинами поздних сколов останется с ним навсегда.

Мама взяла работу на дом. На приступке печи косо стояла чертежная доска, где постепенно проявлялась мешанина зубчатых колесиков. Сережа знал, спрашивать, что это, бесполезно.

Через три дня он уже мог передвигаться, прихрамывая. Стоя за маминой спиной, Сережа подолгу смотрел на чертеж, который сильно напоминал нутро их старого медного будильника с постоянно отваливающейся задней крышкой. Сильнее всего привлекала его вязь мелких буковок в правом нижнем углу. Он еще не умел читать по-настоящему, но буквы знал и мог с грехом пополам разбирать простенькие слова и складывать их из деревянных кубиков с выжженной азбукой. И вот - успех! Среди кучи маленьких, черненьких, как муравьи, букв, нашел он пять покрупнее, стоящих рядом.

- ПУАЗО! - с трудом сложившись воедино, крикнули буквы.

В тот же день вечером началась новая эпоха. Папа принес телевизор. Телевизор был большой, с малюсеньким экранчиком, против которого на рогатых кронштейнах висела линза, похожая на очки Анастасии Петровны. Стало весело. Если прижаться к телевизору щекой и поглядеть сквозь линзу одним глазом, мир преображается. Он становится огромным и круглым, их махонькая комнатушка вытягивается вглубину как пещера, и самый дальний темный угол за печью превращается в туннель, ведущий к центру Земли. Предметы по краям этого мира искривляются и растягиваются дугами, будто размазанные по стенам пещеры. А когда в конце дня к ним в комнату забредал и падал на краешек линзы заблудший солнечный лучик, в самом темном углу поселялся кусочек радуги.

Самое главное было то, что Ленин жив! Карла Марла не подвела. Его показывали каждый день. Сережа не стал никого ни о чем спрашивать. Он знал, что этот Ленин - точно настоящий, такой же маленький и лысый. Правда без бородки, но это не важно. Он ездил везде, говорил с трибуны, размахивая руками, и люди вокруг него улыбались. Папе он тоже явно нравился. Придя со смены, папа первым делом включал телевизор, садился напротив, даже не сняв пиджака, и начинал громко смеяться, хлопая себя по коленям.

- Ну дает клоун! Ну уморил! - кричал папа, хохоча до упада.

А Ленин, будто в ответ, размахивал руками. Один раз он даже снял с себя ботинок и стал стучать каблуком по трибуне с криком:

- Кузькину мать!

Анастасия Петровна неодобрительно глядела на папу:

- Вы бы, хозяин, поостереглись веселиться-то. Чай не комедия. Как бы не отплакались хиханьки-то.

- Не бойтесь, любезная, - говорил папа, - времена теперь не те, времена нынче веселые.

А времена действительно были необыкновенные. Люди улыбались и пели новые, добрые песни с припевом "ча-ча-ча". Люди ходили в очень узких брюках и назывались новым, загадочно-острым словом "стиляги". Сережа многого не понимал, но будто чуял, что ушло что-то огромное, темное и страшное, черное, как ворон, и злое, как крыса Шушара. И теперь жить будет здорово, скоро можно будет даже полететь на Марс. Именно тогда угнездилось в нем самое главное знание. Что люди - добрые. Не все, конечно, но их больше, чем злых. И что добро побеждает. И еще много-много чего еще. И это знание держало его потом наплаву всю жизнь наперекор всему, когда свет оборачивался тьмой, и не было больше веры, и не было сил, и люди становились нелюдью, и на месте лиц проступали звериные хари.

Через неделю вода в линзе позеленела и стекло начало покрываться желтоватым налетом, оставляющим горизонтальные полосы по мере высыхания.

- Рыбу разводить впору! - бурчала Анастасия Петровна.

Не дождавшись вечера, она приняла отчаянное решение самостоятельно заменить в линзе воду. Первым делом она вытянула линзу на всю длину алюминиевых кронштейнов, чем дело и закончилось, кронштейны уперлись во что-то внутри телевизора. Тогда Анастасия Петровна взялась за большие черные маховики, торчащие по бокам. Она отвинтила один, потом второй. Ничего не изменилось, линза прочно держалась на горизонтальных болтах.

- Чего ж там чипляется-то? - озадаченно спросила она подошедшего с опаской Сережу, и качнула конструкцию влево. Вот этого делать явно не следовало. Кронштейны крутанулись, болты выскочили и тяжеленная, как ведро, линза обрушилась на пол с плескучим грохотом. Как когда-то в молочном магазине, Сережа присел на краю огромной лужи, в которой плавали кривые осколки. Больше всего жалко было радуги.

Вечер прошел в напряженной тишине. Папа, казалось, уже в цеху узнал о происшествии. Пришел он хмурый, ел молча, глядя на микроскопический экран. Мама тоже молчала. Когда Сережа ушел спать, папа стал что-то тихо рассказывать маме. Доносились только обрывки слов. Перед тем как заснуть, Сережа услышал таинственную фразу, почему-то врезавшуюся в память, как фарфоровый изолятор, смысл которой он понял только через двадцать лет.

- Секретарь сказал, наши разворачиваются на кубе, - глухо произнес папа.

- Что-же теперь будет? - спросила мама за мгновение до того как Сережа провалился в сновидение.

Приснились ему его азбучные кубики, только очень большие. На одном кубике крутились наши т-тридцатьчетверки. Они разворачивались и разворачивались, как заведенные, и не могли остановиться. А с соседнего кубика за ними наблюдал клювастый Секретарь, кося агатовой бусиной глаза.

- Пойдем в универмаг за новой линзой, - сказал папа наутро.

Сережа едва дождался, пока папа соберется. Универмаг был одним из его святилищ. Из универмага пришли все его ценности: алюминиевая сабля, жестяной пистолет, стреляющий пистонами и куча пластмассовых машинок с вылетающими колесами. Но конечно, это не могло сравниться с сокровищами, все еще ждущими его в универмаге. Там был огромный надувной кит, пистолет с пробкой и железная дорога, по которой бегали маленькие вагоны под предводительством паровоза, настолько взаправдашнего, что казалось, из трубы вот-вот повалит черный дым. Смешанные чувства охватили его при встрече с микрожелезнодорожным составом.

Когда-то давным-давно, так давно, что даже казалось, что это было не с ним, Сережа стоял у стеклянной стенки прилавка и с замиранием сердца повторял, будто в трансе:

- Мама, паровозик! Мама, паровозик! ... - он дергал за полу маминого пальто, не отводя глаз от электромеханического чуда, - Мама, паровозик! - он был настолько загипнотизирован бегающим по кругу составом, что не заметил, как ткань маминого пальто, зажатая в руке, изменилась и стала вдруг шероховатой и чужой на ощупь.

- Ты чей, мальчик? - раздался вдруг противный голос откуда-то из поднебесья и над ним склонилась страшная морщинистая рожа с одинокой седой волосиной на торчащем вперед подбородке. Мгновенно стало просторно и жутко. Сережа оказался в центре расступившейся толпы, глядящей на него сотнею любопытных глаз.

- Это мой, - сказала вынырнувшая из-за спин мама.

- Следить надо за ребенком! - проскрипела рожа.

Сегодня Сережа был большой. Он вдруг понял, что может заглядывать поверх стеклянного прилавка, в котором сразу обнаружилась глубина, заполненная другими чудесными предметами, о существовании которых он раньше даже не подозревал. Папа твердой походкой шагал в сторону телевизоров, когда Сережа вдруг остановился, упершись взглядом в большую картонную коробку.

- Помнишь, ты говорил, что не знаешь, что мне купить на день рождения? - спросил он тихо, - а я теперь знаю, что.

Папа проследил его взгляд. На стоящей косо крышке было написано: "Ходики гиревые, механические - набор Сделай Сам". В коробке лежала длинная гиря с петлей на конце, цепь, похожая на унитазную, еще какие-то детали и россыпь бронзовых шестеренок.

- Зачем тебе ходики? - спросил он удивленно, - ты же хотел ружье, помнишь?

- Очень надо, - ответил Сережа.

Весь короткий переход от отдела игрушек до отдела телевизоров ярко светило солнце. Сережа шел и улыбался всему миру, крепко сжимая подмышкой большую коробку. Коробка была очень большая, почти пустая, детали ходиков, аккуратно рассованные в щели картонной перегородки, не занимали и четверти объема. Люди, идущие навстречу, не имели понятия, что теперь у них появился настоящий защитник, вооруженный по последнему слову техники. Папа конечно тоже не понимал.

- 'Ничего, - думал Сережа, - сейчас ему и не надо знать. Потом узнает, после победы'.

А папа просто спешил за новой линзой. Вокруг телевизоров плотно роились люди. Всем хотелось увидеть новый, современный телевизор "Знамя" с огромным, не требующим линзы, экраном.

- Ты подожди меня тут, у колонны, - вытянув шею, папа попытался оценить обстановку, - я мигом.

- Хорошо.

Сережа стоял у колонны с полным ощущением сбывающейся мечты. Что сабля! Что пистолет! Теперь он сможет построить нечто настоящее. То, что мама просто рисует на бумаге, скоро появится у них в подвальчике в бронзе. Он уже видел цепляющиеся друг за друга золотистые зубчатые колеса. Сережа не заметил, как коробка начала медленно выползать из зажатой подмышкой крышки. Когда он почувствовал, что груз резко полегчал, было уже поздно. Он успел только резко поднять коленку, пытаясь предотвратить неминуемое, чем только ухудшил положение. Раскрывшаяся коробка, получив удар коленом снизу, вытряхнула все свои внутренности на пол.

Долгие годы не случилось в сережиной жизни больше ничего даже отдаленно похожего на это страшное мгновение. Выросло целое поколение, не знающее, что когда-то в целях поддержания чистоты в общественных помещениях каменные полы обильно посыпали сухими пахучими сосновыми опилками. Опилки впитывали в себя слякотную жижу, приносимую сотнями ног, и превращались в вонючее месиво цвета хаки. Вот в это-то месиво и разлетелись брызнувшие веселым веером золотистые шестереночки, прямо под ноги толпе. Только спустя много лет в дурацкой книге про революцию попался ему эпизод, шевельнувший саднящее оголенными нервами воспоминанее. Там по полю боя носились обезумевшие, потерявшие всадников лошади. У одной лошади был распорот живот и следом за ней волочились по грязи спутанные кишки.

Он закричал и кинулся на колени. Искать детали в этой мешанине было невозможно. Сережа стал просто загребать опилки полными горстями в тяжелеющую коробку. Люди спотыкались о него, обходили, чертыхаясь.

- 'Неужели они ничего не видят? - стучала в мозгу одна единственная мысль, - неужели они совсем ничего не понимают?'. Он остановился только когда понял: еще одна горсть и крышка не закроется. Когда вернулся папа с линзой в руках, Сережа уже стоял у колонны, держа двумя руками начинающую промокать картонную коробку. Папа коротко глянул на его мокрые колени, но промолчал.

Было очень трудно выбирать шестереночки из пахнущего мокрыми тряпками месива опилок. Анастасия Петровна принюхалась.

- Ходики, штоль? - спросила она без интереса, срывая листок с висящего на стене пузатого календаря.

Показался на свет следующий день: 'Суббота, 27 Октября'.

- Нет, - ответил Сережа тихо, - ПУАЗО.

* ПУАЗО - Прибор Управления Артиллерийским и Зенитным Огнем.