Глава третья

Марын вернулся из леса в полдень. Торопливо расседлал кобылу, снял с нее узду и пустил пастись на молодую траву у озера. Позвал Хорста Соботу и велел принести миску с холодной кипяченой водой. Потом он снял китель, и Собота заметил, что левый рукав рубашки Марына у локтя пропитан кровью. Рана была продолговатая, глубокая и сильно кровоточила.

Марын старательно промыл ее льняной тряпочкой, намоченной в воде, и рана показалась во всей своей красе.

– Это сделал чей-то нож, – заметил Хорст Собота. Марын улыбнулся и кивнул головой.

– Да, – сказал он. – Это сделал нож. А вы, пан Собота, откройте буфет, где хранятся мои веши, достаньте бутылочку с йодом и залейте мне рану.

Йод, должно быть, сильно щипал и жег, но Марын не переставал улыбаться. Он велел Хорсту крепко перетянуть раненое место эластичным бинтом, а потом вынул из буфета никелированную коробочку и сделал себе противостолбнячный укол. «Он дьявол», – подумал Собота и почувствовал в себе теплую радость.

– Ты должен заявить в милицию, – посоветовал Собота.

– В милицию? – рассмеялся Марын. – Я завел себе нового приятеля. А за дружбу надо платить собственной кровью. Я был невнимательным, пан Хорст, и не подумал, что этот приятель, прежде чем полюбит меня, захочет причинить мне вред. Интересно, кто заштопает мне рукав мундира.

В этот день Марын не поехал в лес. Он уселся на лавочке во дворе и раздумывал над чем-то, глядя на сад и озеро. А Хорст Собота пришел к выводу, что Юзеф Марын провел свою первую схватку с дьявольскими силами леса. Он взял китель и старательно заштопал его зелеными нитками. Потом поспешил в деревню, купил курицу, ощипал ее и после полудня пригласил Марына на жирный бульон, так как хотел, чтобы Марын был сильным. Во время обеда он попросил его, чтобы тот говорил ему «ты». Марын кивнул головой и тоже попросил Соботу, чтобы он говорил ему «ты», то есть называл Юзвой, как его в детстве звали дома.

– У нас тоже был большой сад, – рассказывал он. – В это время года он уже отцветал, но здесь север и все происходит позже. Груши цвели белым, яблони розовым, розовые цветы были на вишнях. Когда я был маленьким, моей обязанностью было обрезать ранней весной засохшие ветки и такие веточки, которые перепутались между собой. Я люблю сады, Хорст, потому что они напоминают мне детство. Ты накладываешь липкие повязки? А может, ты применяешь обыкновенный тавот? Он тоже хорошо ловит ползучих насекомых.

– Я делаю и то, и другое, – ответил Собота и снова ощутил радость в сердце. – Я накладываю повязки из соломы и гофрированного картона. Накладываю и липкие повязки. Опыляю сад разными химическими препаратами, как велит современная наука, но не брезгую и старыми способами. Для борьбы с тлей хорошо поселить на деревьях ее врага, афелинуса. Против сливовой плодожорки и яблонной плодожорки хорош их враг, крушинка. Я думаю, что у трех лесных дьяволов есть свои натуральные враги, только я их не знаю. А может, ты, Юзва, о них слышал?

– Я немного знаю о лесе. Я тебе уже говорил об этом, – заметил Марын.

– Да. Поэтому будь осторожен. Лес бывает коварным. У меня он забрал жену и двоих детей, а потом вторую жену и сына. Недавно он снова сильно меня обидел, а как он это сделал, я тебе потом расскажу. Ведь есть три непобедимые лесные силы: биоценоз, экосистема и лесной климакс.

– А люди? Лесные люди? – спросил Юзва Марын.

– Люди входят в состав лесного климакса. Они жестоки, потому что лес отнял у них душу. Лесных людей опасайся больше всего.

– Я знаю об этом, – кивнул головой Юзва. – Поэтому мне хотелось бы завести собаку. И тебе, и мне пригодилась бы собака. Как-нибудь я поеду в город и куплю щенка. Мы его научим охотиться на лесных людей.

– Ты умеешь дрессировать собак?

– Я умею дрессировать людей. Думаю, что с собаками это легче... Он поблагодарил Хорста за обед, немного вздремнул в своей комнате, а уже в сумерках пошел в лесничество Кулеши, чтобы объяснить, почему он отказывается жить у него.

У Стефана Кулеши на столе стояли три поллитровки, тарелки с колбасой, солеными огурцами и стопка нарезанного хлеба. За столом, кроме Кулеши, Марын увидел лесничего Тархоньского, лесника Вздренгу с пожелтевшим сморщенным лицом и тракториста, обслуживавшего лесную машину, которая своими могучими когтями могла перетаскивать огромные стволы, вырывать деревья с корнями.

– Мы заканчиваем готовить почву для плантации, – объяснил Марыну Кулеша. – Садитесь с нами и выпейте за новый лес!

– И за мое повышение, – сказал Тархоньски, поправляя очки на носу. – Скоро я получу приказ о назначении старшим лесничим-инспектором и перееду в многоэтажный дом в Барты. Кулеша крикнул в открытые двери в другую комнату:

– Вероника, принеси стул для пана Марына...

Жена Кулеши вынесла табуретку из спальни, откуда Марын ночами слышал скрип кровати. Может, именно эта табуретка упала, когда они на ней упражнялись? Лицо молодой женщины казалось мрачным, черные брови она сдвинула над носом, враждебно глядя на стол с водкой.

Марын не хотел зазнаваться. Он взял в руку наполненную для него рюмку из грубо вырезанного стекла и сказал:

– Ваше здоровье. За повышение, пан инженер, за плантацию, пан инженер. И он выпил, утерев рот тыльной стороной ладони.

– Вы съехали от нас, но это и лучше, – сказал Кулеша. – Комната нам понадобится, когда в будущем родится ребенок. Вероника, выпей с нами.

– Не хочу, – сердито буркнула молодая женщина и исчезла в дверях спальни. Тархоньски снова поправил очки и похлопал Кулешу по спине.

– Моя жена уже беременна. Поэтому она и хочет в город, поближе к врачам. А тебе, как ты говорил, жена не хочет давать. Как же ты сделаешь ей ребенка?

Лесник Вздренга притронулся указательным пальцем к носу, похожему на шелушащийся, трухлявый сосновый сучок. Палец у него тоже был сучковатый, с толстым коричневым наростом ногтя.

– Вы взяли себе в жены порядочную женщину, пан лесничий, – заметил он. – Порядочная женщина не привыкла к таким вещам. Должна привыкнуть.

Tархоньски улыбнулся, но тут же отвернулся к стене, чтобы скрыть улыбку. Испугавшись, что, может быть. Кулеша заметил эту улыбочку, он снова поправил очки, а потом разлил водку по рюмкам.

Кулеша стиснул губы, погладил усики. Может быть, эта женщина в спальне не была такой уж порядочной, как об этом говорил Вздренга, и именно об этом подумал Тархоньски? Пьяный Будрыс неразборчиво проговорил:

– С каждой одно и то же. Сначала не хотят давать. А пришли ко мне приятели, положили мою бабу на кровать и сказали: «Бери, ведь это твое». Придержали бабу, я и сделал что надо.

– Это по-мужски, – поддакнул Вздренга.

– Моя жена тоже любит, когда насильно, – стыдливо заметил Тархоньски.

– Это правда. – Кулеша хотел отплатить Тархоньскому за его ехидную улыбочку. – Я видел, как она один раз дала тебе по морде.

– Да, но пойми это правильно, – защищался Тархоньски. – Это только такая провокация с ее стороны. Она даст мне по морде, а потом я ей приложу и возьму насильно. Именно так она любит.

– Вы задаетесь, пан Марын. Вы нам не расскажете, как вы берете женщин? Вы считаете себя не таким, как мы, разве нет?

Это было удивительно, что именно этому простаку удалось почувствовать в Марыне что-то отличное от них, чего не сумели заметить эти двое образованных людей из большого города. Они, похоже, были слишком уверены в силе своих знаний, своих титулов, своего знания Света.

Марын подождал, пока они снова выпили, закусили огурцами.

– Кто-то говорил мне, пан Будрыс, что вы расставляете силки на птиц на озере Тубы в самой середине леса. Я не знаю как следует этих мест, может, вы меня туда проводите?

– Я? – взвизгнул Будрыс. – Люди врут, пан Марын. Врут!

Он несколько неуверенно поднялся со своего стула и хотел встать перед Марыном, дыша ему в лицо запахом водки и испорченных зубов, но Марын этого не позволил. Он толкнул Будрыса рукой так, что тот уселся.

– Спокойно, пан Будрыс, – прикрикнул на него Кулеша. – Вы не у своих приятелей, а у меня, у лесничего. Если не умеете пить, то можете уйти. Здесь, у меня, никто не будет шуметь, кроме деревьев.

– Врут, врут! – бурчал Будрыс.

Он уже на свой манер проверил Марына. Он думал, что имеет дело со щеголем-слабаком, но теперь учуял опасность и с простонародной хитростью решил с ним не разговаривать.

Марын скучал. Они уже начали бестолковый, полный каких-то жалоб пьяный разговор. О старшем лесничем Маслохе, о его заместителе Войтчаке, у которого нет никакого лесного образования, он просто выдвиженец. Потом о квартальных премиях. Такую премию получил старый лесничий, техник по образованию, какой-то Кондрадт. Говорили, что у него самое легкое в управлении лесничество. Ему оно не полагалось. Кулеша должен был его получить, потому что он закладывает семенную плантацию и берет на себя огромную ответственность.

– Не бойся, Стефан, – покрикивал Тархоньски. – Для того я согласился на должность старшего лесничего-инспектора, чтобы нас, молодых лесников, защищать. Увидишь, какой огонь я разожгу в нашем управлении и сам первым в этот огонь руку суну.

Они болтали и болтали, все время об одном и том же. Об огне, который разожгут. Друг друга они не слушали, говорили одно и то же без конца, даже теми же самыми словами, те же самые фразы текли из их уст. Они опустошили уже третью поллитровку.

– Вероника, дай нам еще одну бутылку. Она в шкафчике в кухне, – закричал Кулеша в сторону спальни.

Женщина молча прошла через комнату и спустилась вниз, в кухню. Она была в халате, и, когда проходила мимо них, они увидели ее смуглые бедра.

– Хороша, – причмокнул Кулеша, когда она исчезла в дверях. – Только сейчас норов показывает.

– Она не простая, – начал Вздренга;

Кулеша стукнул кулаком по столу так, что подскочили пустые бутылки и тарелки.

– Думаете, я не знаю, что о ней говорят? Что пятеро или шестеро влезали на нее на вырубках. Упилась, как свинья, а теперь даже рюмки не хочет выпить с собственным мужем и его друзьями.

– Задается, – неразборчиво проговорил Будрыс.

– С кровати меня сбросила. С себя. Чуть позвоночник не сломал. – Лицо Кулеши стало красным от злости.

Вошла Вероника с полной бутылкой водки в руке. Поставила ее на стол, не глядя ни на кого из них, и хотела уйти, но Кулеша схватил ее за талию.

– Выпьешь с нами, – приказал он.

Она вырвалась от него одним сильным движением, но у него в руках остался развязавшийся пояс халата. Халат распахнулся, обнажая ее голый живот и треугольник черного лона. Она тут же стыдливо запахнулась и хотела убежать в спальню. Но Кулеша был проворнее, он догнал ее и схватил поперек туловища.

– Придержи ее, Тархоня, – крикнул он. – Я научу ее уму-разуму.

Тархоньски не сразу встал со стула. Женщина вырывалась от мужа, как от чужого человека. Вцепилась Кулеше в щеки, черные, густые волосы то заслоняли ее лицо, то снова открывали, и тогда Марын видел ее глаза – испуганные, рассерженные, похожие на глаза разозленного дикого зверя.

Первым встал Будрыс и схватил руки женщины своими грязными лапищами, а потом оторвал их от щек Кулеши.

– Мы поможем вам, пан лесничий. Сделаем так, как с моей бабой, – встал Тархоньски.

Марын бросил недокуренную сигарету в рюмку с остатками водки и вышел из комнаты. Было темно, но песчаная дорога вырисовывалась светлой полосой. Он двинулся вперед, абсолютно не тронутый тем, что происходило у Кулеши. Это были дела между мужем и женой, это не могло и даже не должно было его касаться. Он оставался здесь чужим и приехал сюда не для того, чтобы кого-то поучать. Впрочем, может, этой женщине так и надо было? Зачем она вышла замуж за этого дурака с усиками и сытой физиономией? Может, она полюбит то же самое, что полюбила жена Тархоньского? У него, Юзефа Марына, полно собственных проблем. Будрыса надо поймать с помощью объектива фотоаппарата, и тогда он перестанет быть подозрительным. Марын выдрессирует его, велит ходить на задних лапках и скулить, опускаться то на одно, то на другое колено. Насилие над собственной женой? Не бывает ничего подобного. Своих жен насилуют люди, деликатные до тошноты. То, что случилось в лесничестве Кулеши, не касалось Марына, хотя, может быть, заинтересовало бы Иво Бундера, если бы, конечно, Бундер оказался в его ситуации. Иво Бундера интересовал секс, можно сказать, что он был специалистом в этой области. В больших городах он знал все кварталы, представляющие собой кучу дерьма. «Ты даже не представляешь, сколько там можно встретить интересных людей», – объяснял Бундер. Сам он брезговал всем этим и шутливо говорил, что из-за этой грязи, в которой он увяз, он не может спать со своей женой. Юзефа Марына интересовал азарт, алкоголизм и наркомания. Даже странно, в скольких людях дремлет жажда азарта, в скольких уборных разные красивые и богатые женщины вкалывают себе всякую гадость, сколько на свете пьяниц, имеющих какую-нибудь власть или доступ к каким-нибудь тайнам. Марын много ночей провел в игорных домах, на пьяных оргиях, хоть сам, кроме сигарет с марихуаной, ничего никогда не пробовал, а алкоголь вызывал у него отвращение, как секс вызывал отвращение у Бундера. Но такая уж у них была профессия. Какой-то журналист, у которого руки по самые локти наверняка были вымазаны типографской краской, назвал таких, как они, «мальчиками для грязной работы». Марын думал о себе, что он действительно не бывал чистым, но его грязь была профессиональной и, стало быть, не такой вонючей. Он просто занимался грязной работой – шахтер тоже неизбежно ходит черномазым, так же, как человек, работающий в пыли, но никто не может сказать о них, что они грязнули. Фирма требовала, чтобы он доставлял информацию для страны, и Марын делал это, иногда лучше, иногда хуже. Не было его вины в том, что столько людей вело грязную жизнь, а к грязи всегда что-нибудь да прилипнет. В своей анкете он мог бы написать: информатор. Но он писал: коммерсант. Там он, черт побери, все-таки был владельцем магазина велосипедов на Дапперстраат. И, кажется, остается им и сейчас... Да, самым противным бывал тот специфический душок, который от некоторых людей чувствовался издалека, хоть именно такие и меняли сорочки и белье по три раза в день. Когда до него долетал этот запашок, он звонил в квартиру Бундера и спрашивал: «Это квартира господина Фельдмана?» – «Нет. Ошибка», – отвечал Бундер и вешал трубку. Они тут же встречались в условленном месте в условленное время, Марын передавал Бундеру то, что узнал. Всегда только устно. Это Иво Бундер создавал досье на такого клиента или на такую клиентку. Марын же посылал в фирму информацию, что такая-то особа начинает плохо пахнуть и стоило бы к ней присмотреться внимательней. Интересно, что это всегда начиналось с любви к деньгам или со странных сексуальных наклонностей. Ясно, что речь шла не о насилии над собственной женой. С этой женщиной в лесничестве не случится ничего плохого, если ее насильно отделает собственный муж. Это вообще ерундовое дело. Настоящей проблемой было то, что Бундер утром пересек две улицы. Это хуже, чем перерезать веревку, на которой кто-то другой висит. Потому что под ногами только пропасть. Всего три четверти часа оставались Марыну и Эрике, чтобы вывести из гаража машину, доехать до аэропорта и купить билет. Они сделали все это в панике – и напрасно, потому что, как оказалось позже, Иво Бундер его не выдал. Однако Юзеф Марын два месяца просидел в следственном изоляторе в своей родной стране. А теперь пьет с лесниками и уходит из чьего-то дома, потому что какая-то там женщина не хочет раздвигать ноги перед собственным мужем...

Двери в сени со стороны подворья он застал открытыми. Прошел прямо в свою комнату и, не зажигая света, разделся и лег в холодную мягкую постель, которую оставил для него Хорст Собота. Раненая рука болезненно пульсировала. Марын чувствовал, что у него температура и от боли он, видимо, не сможет заснуть. В малюсеньком несессере в шкафу он держал свои профессиональные инструменты: одноразовые шприцы, ампулы с невралгином, люминалом и другими средствами. Но ему не хотелось вставать с постели, чтобы сделать обезболивающий или снотворный укол, боль не была такой уж острой. И вообще не стоило лазить в этот несессер, потому что он принадлежал к другому миру, а тот мир провалился в пропасть.

Чего хотел от него Хорст Собота? Ага, чтобы он победил лес. Что это значило – победить лес? Зачем? Потому что лес отнимал у людей душу? Конечно, те лесники в доме Кулеши не имели души, потому что иначе разве помогали бы мужу насиловать жену? Вместо души кто-то напихал в них кучу мусора.

Боль равномерно пульсировала в руке, потом Марын почувствовал в себе какую-то новую странную тяжесть. Что-то внутри сжималось, сосало, мучило. Чем это было вызвано? Просто ему пришло в голову, что он за всю жизнь ни разу не воспротивился злу. Всегда он поступал Так, как сегодня. Когда начиналось что-то плохое, он просто уходил, чтобы этого не видеть. Может, эта молодая женщина в самом деле сегодня не хотела, чтобы ее отделал ее собственный муж. Нигде не .сказано, что она – чья-то вещь для забавы. По правде говоря, хватило бы, чтоб Марью встал со стула или даже не вставая закричал тем мужчинам: «Эй, вы, с ума сошли?» – и они опомнились бы от пьяного помешательства и отпустили женщину в спальню. Ничем бы Марыну это не грозило, может, завтра Кулеша был бы ему даже благодарен за этот предостерегающий окрик, потому что наверняка не очень приятно иметь дело со своей женой, когда приятели держат ее, чтобы она не кусалась. Но это было особенностью Марына: не противиться. Действительно ли он не догадывался, слушая Бундера (почти всю ночь они тогда проговорили), что тот замыслил что-то плохое? И ничего. Не воспротивился. Некоторые говорили, что Марын очень смелый. В действительности у него, наверное, был только специфический вид отваги. Ведь настоящая смелость – это способность противостоять злу. А его на это не хватало. Как в том лесничестве...

Он услышал шум леса, похоже, сорвался ветер. Лес шумел, потом заревел, словно бы там, за домом, разлилось огромное, пенящееся волнами море. Хорст Собота сказал Марыну, что понимает язык леса. Марын невольно вслушивался в шум деревьев, окружающих дом, и внезапно ему на минуту почудилось, что он начинает различать в этом шуме отдельные голоса. Он услышал плач женщины, потом громкий голос, напоминающий Хорста Соботу. Потом снова женские причитания, быстро произнесенные слова, которых Марын был не в состоянии отделить одно от другого и понять. И снова словно бы что-то говорил мужчина, долго и монотонно, пока сильные порывы ветра не заглушили эти звуки. Крыша дома затрещала под напором ветра, заскрипела старая лестница, ведущая наверх, и хлопнула дверь.

И вдруг неизвестно отчего шум лесных деревьев принес ему слова и мелодию баллады, которую когда-то пел под гитару Петер Сванссон. Слова песни и голос Сванссона давно стерлись или затерялись в памяти Марына, и только теперь он снова услышал ее так четко, словно это было не десять лет тому назад, а только вчера. В нем ожила тоска по молодости, по той не правде, в которой он жил и которой поддался так сильно, что едва не изменил так, как Иво Бундер. Это именно тогда, десять лет назад, тоже что-то в нем растрескалось, уже, наверное, навсегда, и сделало его кем-то другим, новым. Он бы, наверное, не расстался со своей душой возле дома Бернадетты Баллоу, если бы накануне в нем не образовалась эта трещина, похожая на трещину в колоколе, который с тех пор издавал только фальшивый звук. Другое дело, что он был сделан словно бы из специального сплава с добавлением чего-то такого, что оказалось нестойким перед такой трещиной. Десятки раз он задавал себе вопрос, отчего именно его, Юзефа Марына (хоть тогда его звали совсем по-другому), на втором курсе выловили из огромной массы студентов и спросили, не хочет ли он приобрести совершенно другую специальность. Может быть, так сделали потому, что он в совершенстве знал два иностранных языка, что считался юношей выдающейся красоты и легко вступал в контакты с женщинами, позволяя себя любить. Потому что о себе рассказывал мало, но обладал такой редкой у других людей чертой – умел слушать чужие исповеди? Он сразу ответил «да», сам не зная почему. Десятки тестов и исследований, которым он впоследствии подвергся, должны были найти подтверждение того, что в его личности есть то «что-то», чего никогда не называли, но что таилось в нем очень глубоко, если он так сразу ответил «да», чувствуя, что он наконец отыскал свою настоящую жизненную дорогу. Психологи, которые долго копались в его мыслях и даже в подсознании, наверное, знали научное название этого «чего-то», что, возможно, было уже в его генах, но он никогда не получил разъяснения. Наверное, они догадывались, что он будет необычайно полезен, станет шестеренкой в их точном механизме, раз его готовили индивидуально по многим наукам, о которых простой смертный даже не догадывается, что они есть в природе. Каждый год после экзаменационной сессии (он ведь одновременно получал и обычное образование) ему вручали паспорт, немного чужих денег, теплый спальный мешок. Только в первый раз он спросил, куда он должен ехать и, что делать. Его шеф (или человек, которого он считал своим шефом) пожал плечами: «Езжай, куда хочешь и делай что хочешь. Попросту живи». И он поехал куда глаза глядят – в вытертых джинсах и драной куртке, со спальным мешком и маленькой пачкой чужих денег, которые у него скоро кончились. Он должен был подрабатывать где придется, случалось и так, что он просил милостыню, потому что был голоден. Но тогда таких, как он, скитались сотни и даже тысячи – молодые ребята и молодые девушки. Они кочевали вдоль огромных автострад, целыми днями ждали, что найдется такой, кто захочет пустить их в автомобиль и подвезти с одного места на другое. Не имело значения, где они были и куда ехали, только бы перемещаться с места на место и утверждаться в убеждении, что они совершенно свободны.

С началом лета они обычно говорили, что им нужно ехать на север, а когда становилось холодно, направлялись к теплому югу. Молодые люди со всего мира – грязные, оборванные, длинноволосые, гонимые непонятным для общества беспокойством, высмеиваемые, презираемые или униженные жалостью. На железнодорожных вокзалах их будили пинки полицейских, их прогоняли с красивейших площадей, из скверов и парков больших городов, но их везде было полно, все больше и больше, похожих друг на друга и одновременно таких разных, объединенных только одним: равнодушием к существующему уже миру и отвращением к обществу взрослых. Они были как разноцветные птицы – то объединялись в огромные стаи и передвигались тучей, то делились на маленькие стайки, которые разлетались в разные стороны, то снова в одиночестве шли без цели куда глаза глядят. Их можно было встретить возле бензозаправочных станций или просто увидеть бредущими по обочинам крупных автострад. Они молча сидели возле больших костров или примитивных печей, питались чем попало. Они не спрашивали о национальности, их не интересовал цвет чьей-то кожи, ничто их не волновало, кроме собственных переживаний. Достаточно было подойти к такой толпе, сбившейся вокруг только что разложенного костра, и сесть – и ты становился одним из них, членом странной общности. Они знали одни и те же песни, декламировали одни и те же стихи, любили одну музыку. Каждый делился с каждым всем, что у него было, – куском хлеба, апельсином, самокруткой. Они делились не только едой, но и чувствами, и любовью. Сколько раз без единого слова в спальный мешок Юзефа Марына вскальзывала какая-нибудь девушка и уходила утром, даже не спрашивая его имени или национальности, без всяких обязательств, потому что любое обязательство казалось им покушением на свободу личности. Они часто повторяли слово «любовь», но редко какое-либо чувство доходило до их сердец и голов, потому что они видели себя обществом людей совершенно свободных и презирающих любую форму собственности, в том числе и ту, которая из-за большого чувства отдает одно человеческое существо в плен другому человеческому существу.

Когда он возвращался домой, его подвергали очередным тестам, из которых, видимо, узнавали только то, что он лучше знает языки и географию, начинает уметь передвигаться по миру. Он снова сидел в аудиториях и одновременно совершенствовался в своем будущем ремесле.

Пришло очередное лето – паспорт, спальный мешок и тоненькая пачечка денег. Он уже не спрашивал, зачем и куда он должен ехать. Двинулся туда, где был когда-то, на тропы бродяг, к таким же, как он, – отверженным и презираемым обществом, потому что в конце концов и сам поверил, что стал одним из них, принадлежит к великому братству любящих свободу. Он уже умел распевать модные баллады и мог делиться взятыми с собой бульонными кубиками, которые они растворяли в воде, чтобы заглушить голод. Как раньше, он был одет в драные джинсы и старый свитер, но теперь у него были прекрасные длинные волосы с повязкой на лбу. А когда после смородинового сезона он загорел до золотистого цвета, то мог показаться каким-то златовласым божеством, которое оставило обеспеченный родной дом, чтобы купаться в свободе и выражать свое презрение к достатку. Каждую ночь в его спальный мешок влезали девушки, а потом хотели идти за ним толпами, так, что он должен был отгонять их и иногда целыми днями кочевал в одиночестве. Понемногу он стал словно бы выше всех этих маленьких группок – великим одиночкой, путешествующим в «страну счастья» и поглощенным совершенствованием самого себя. Так он неожиданно встретил своего двойника – высокого, загорелого до золотистого цвета юношу со светлыми длинными волосами. У того не было ничего, кроме драных штанов, рубашки с оборванными рукавами, котелка для воды и треножника для готовки, спального мешка и гитары, а также паспорта, в который Марыну один раз удалось случайно заглянуть и узнать имя и фамилию: Петер Сванссон. Так же, как Марын, он в одиночку шел по свету в «страну счастья», отгоняя девчонок и презрительно крутя головой, когда возле него на дороге останавливались автомобили, где за рулем были одинокие женщины, которые говорили, что хотят подвезти его, хотя на самом деле жаждали прикоснуться к нему или пережить наслаждение с прекрасным зверем мужского пола. Но и он – так же, как Марын – уже жил только для себя, видя только счастье, которое должно было встретить его в конце пути.

Они встретились возле какой-то бензозаправки, глянули друг другу в глаза и пошли вместе, не сказав друг другу ни слова. С тех пор они или шли пешком, или ждали на автострадах, не захочет ли кто-нибудь взять их в автомобиль. Они спали рядом в своих спальных мешках на обочинах автострад, делились тем, что каждый из них раздобыл или попросту у кого-нибудь выманил. За все время путешествия тот ни разу не услышал голоса Марына, а Марын (тогда его звали, понятное дело, совершенно иначе) знал голос Петера только по песням, которые тот пел по вечерам, бренча на гитаре. (Вообще-то Петер всегда пел одну и ту же песню о ветре и правде.)

Случалось, что, очарованный красотой этих двоих молодых мужчин с длинными светлыми волосами и загорелыми телами, какой-нибудь крестьянин, живущий вблизи автострады, или торговец в каком-нибудь городе предлагал им работу – косить траву, снимать фрукты, носить тяжелые тюки. Молча они работали день или два, а получив еду и иногда даже плату, шли дальше. Чем дольше они путешествовали и чем ближе казалась им «страна счастья», тем сильнее чувствовали, что между ними возникает какая-то невидимая нить, что их охватывает взаимная любовь, которая не требует слов, потому что слова, затертые миллионами губ, им не нужны. Однажды, сидя у наскоро разожженного костра, они глубоко заглянули друг другу в глаза, и их руки соединились в пожатии, которое было долгим, словно бы доводило их до какого-то экстаза, когда расстояние между двумя людьми становится незаметным И преодолевается одиночество. Но даже в тот момент ни один из них не сказал ни слова, не спросил другого об имени, о том, кто откуда приехал. Они чувствовали себя гражданами мира, который не знает ни границ, ни различий между людьми. Каждый вечер они смотрели друг другу в глаза и соединяли руки в долгом пожатии – двое братьев, граждане какой-то другой планеты, окруженные враждебным и непонятным миром муравьев, запыхавшихся и вечно загнанных. Им казалось, что они чудесным образом спаслись, и они переживали ощущение удивительной чистоты и добра, которое в них родилось.

В горах, на автостраде, взбирающейся среди высоких безлесных пустошей, громоздящихся скал, в них окрепло убеждение, что им никто не нужен. По автостраде мчались шикарные автобусы, набитые туристами со всего света, некоторые задерживались в диких пустошах, потому что тем, кто в них ехал, казался чем-то сверхчеловеческим вид двоих прекрасных парней, пешком путешествующих по безлюдным местам. А они молча отрицательно качали головами, делая вид, что не слышат голосов истеричных туристок, которые полагали, что эти двое – так похожие на ангелов – погибнут где-нибудь в горах от голода или жажды. И еще долго махали им платочками из автобусов, пока их не заслоняли скалы.

Запасы продуктов закончились, но они могли путешествовать и голодные, зачерпывая в легкие ледяной воздух гор и ночами дрожа от холода даже в спальных мешках. На большой высоте у них появлялись галлюцинации, они переживали какие-то странные состояния души и поэтому считали, что до счастья все ближе. Они страшно похудели, но выглядели из-за этого достойно и еще больше похорошели. Словно бы это счастье, которое было так близко, отпечаталось на их лицах.

У них оставалась одна пачка чая, когда они дошли до мотеля, построенного в горном безлюдье. Таких мотелей, очень элегантных, много было рассеяно возле автострады. Полчаса в мотеле, обязательная чашка кофе или чая, второй завтрак или обед были включены в стоимость билета на автобус. Мотель построили недавно, возле автострады еще лежали стопки тротуарных плиток. С гор спускался вечер, а вместе с ним начал дуть холодный ветер. Владелец мотеля, турок, на ломаном английском языке кричал им, чтобы они вошли в уютное помещение и даром выпили кофе или чаю, подкрепились пирожными. Но Петер отрицательно покачал головой, из тротуарных плиток сложил защищенное от ветра кострище и над слабым огоньком из сухих придорожных кустов расставил треногу с котелком, наполненным водой. Как обычно, они сидели возле этого огонька – недвижные и немые, в то время как по автостраде мчались автомобили, к мотелю то и дело подъезжали автобусы. Потом к ним подходили туристки и клали возле них завернутые в целлофан сандвичи, пачки печенья, горячие сосиски, которые подавались в мотеле. А какая-то молодая женщина в очках с толстой оправой принесла им два пластиковых стаканчика с горячим кофе и потом сфотографировала их, сидящих молчаливо и неподвижно возле треноги и хилого огня, борющегося с ветром. Они не притронулись к сандвичам, не взяли стаканчиков с кофе. Заварили наконец крепкий чай, а когда напились его, то им показалось, что они вот-вот улетят куда-то высоко, за рваные вершины гор. И снова их руки соединились, чтобы полет над горами их не разлучил. И тогда Юзеф Марын почувствовал, что он не имеет права войти в страну счастья и добра, потому что носит в себе грязную тайну. Он – не тот, кем его считает Петер, его послали сюда, чтобы он узнавал мир для занятий будущим грязным ремеслом. Значит, он носит в себе ложь, от которой должен избавиться – хотя бы здесь, в этот момент и навсегда. Он хотел сказать это Петеру, обратиться к нему в первый и в последний раз, выбросить из себя свою тайну.

С гор сильнее повеял ледяной ветер, и голые руки Петера задрожали от холода. Ветер загасил огонек между бетонными тротуарными плитками. Петер высвободил свою руку, встал и пошел к мусорному баку, намереваясь подбросить в огонь немного бумаги, картона, старых газет, выброшенных туристами. Он вернулся, нагруженный мусором, огонь запылал ярче, бросил отблеск на их лица, руки, а также на газету, которую Петер уже собирался бросить в огонь, но вдруг задержал руку в воздухе, поднес газету к глазам, и лицо его окаменело, губы сжались, на лбу появились две морщины.

– Это мой отец. Вот этот, в черной рамке. Умер, услышал Марын хрипловатый голос.

Сванссон посмотрел на дату газеты, которую выбросил в мусорный бак какой-то турист, потом сложил газету и спрятал в карман брюк.

– У тебя есть еще хотя бы доллар? – спросил он через минуту. – Я должен позвонить домой. Умер мой отец, а я его единственный сын. Он оставил мне фирму, и я должен ею заняться, потому что иначе все развалится.

Марын вытащил из брючного ремня последние две банкноты, которые оставил на случай большого голода.

Петер взял деньги и пошел в мотель, чтобы куда-то там позвонить. Его не было полчаса, amp; когда он вернулся, Марын уже знал, что перед ним другой человек.

– Завтра мне сюда пришлют деньги на дорогу домой. Мне очень жаль, но придется возвращаться.

Он сел рядом с Марыном, взял в руки гитару и запел ту самую балладу, которую пел всегда. Но Марыну показалось, что что-то в нем, в Марыне, разбилось навсегда. Он позволил бесстыдно себя обмануть. Он не путешествовал с Петером ни в какую «страну счастья», а только в страну иллюзий и детских мечтаний. На планету под названием Земля они не прилетели и У Вселенной, а родились тут, остались родными детьми этого шара, веками управляемого общими для всех законами. Это попросту было везение, что им позволили дольше, чем другим, остаться в детстве. Они могли бродяжничать вдоль автострад и считать, что "И ничто не разделяет, что они создают какой-то новый мир, наполненный дружбой и братством. Они были только сообществом чудаков, которому позволили существовать взрослые люди. О каждом из них в один прекрасный день вспомнит мир взрослых, какая-нибудь большая фирма, магазинчик, контора, какая-нибудь районная призывная комиссия, какая-нибудь отчизна. Тех, кто слишком глубоко ушел в мир сказок, где-то там ждала больница для наркоманов, полицейский, какая-нибудь тюрьма, какой-нибудь могильщик, который на деньги взрослых людей даст им дешевый гроб и потихоньку похоронит. Его и Петера одурманил поход по горам, но если сказать правду, то в них давно сидит грязь, потому что ни одна большая фирма не может существовать без грязных делишек, а он, Марын, тоже готовит себя к грязной профессии. Как он мог позволить обмануть себя до такой степени, что очутился на краю измены, вдруг вообразив, что Петер чистый, а он грязный и что он сможет пройти по жизни, охраняя свою душу от зла. Никогда больше он не позволит внушить себе, что существует борьба добра со злом. Добро просто переходит в зло, а зло переходит в добро. Кто-то должен быть плохим, чтобы у кого-то другого было впечатление, что он хороший. Не бывает цветов без кучи дерьма, не бывает бифштекса без убитого быка.

Утром они переселились в шикарные комнаты мотеля. Владелец, толстый турок, низко кланялся Петеру, хотел дать ему свою рубашку. Однако этого уже не требовалось, потому что вечером за Петером приехал автомобиль и привез чистые рубашки, костюм, галстук и даже парикмахера, который остриг его длинные волосы.

Петер предложил Марыну место в машине, но Марын отрицательно и молча покрутил головой. А когда машина увезла Петера, Марын выбежал за ней на автостраду и, грозя кулаком, крикнул: «Ты, сукин сын! Не отдал мне мои два доллара!» Потом он две недели укладывал тротуарные плитки перед мотелем и за полученное вознаграждение смог уехать в сторону дома на шикарном автобусе. Несколькими днями позже, прежде чем пересечь границу своей страны, он тоже дал отрезать свои длинные золотые волосы и, вставая с парикмахерского кресла, с презрением на них наступил. Это был глупый жест, ведь его пострижение произошло в другом месте и не сейчас.

Дома он утаил историю с Петером. Но детектор лжи и очередные тесты, которым он подвергся, должно быть, открыли в нем какую-то новую черту или просто шрам от той трещины. Однажды его пригласил к себе человек, которого он считал своим начальником, посмотрел на него с каким-то новым интересом, а потом вручил паспорт и адрес магазина велосипедов на Дапперстраат, где требовался продавец. С этих пор он уже никогда не слышал баллады о правде, которую должен был принести ветер, и только теперь из-за шума леса ему показалось, что он снова ее слышит.

Однако это было недолго. В конце концов он заснул, все меньше чувствуя боль, пульсирующую в руке.

Его разбудил Хорст Собота, который принес на деревянном подносе завтрак – хлеб с маслом, яичницу и стакан молока. Увидев большое солнечное пятно, разлившееся посреди комнаты, Марын понял, что полдень уже миновал.

– За молоком для тебя я ходил в деревню, – похвастался Хорст. – Тебе нужны силы, Юзва.

– Ночью у меня, похоже, была температура. Мне показалось, что я понял язык леса. Я слышал в этом доме женский плач. Эта рана, видно, заживает не очень хорошо. Сейчас, наверное, у меня тоже температура...

Хорст задумался:

– Это хорошо, что лес начал с тобой разговаривать. Может, он скажет тебе больше, чем Изайяшу Жепе или мне.

Он заставил его съесть завтрак. Потом Хорст снова принес миску с водой, Марын насыпал в нее немного марганцовки. Собота снял бинт и промыл рану, которая немного нагноилась по краям.

– Все будет хорошо, – заявил Хорст. – Я был солдатом и много ран видел. Но ты, Юзва, не вставай сегодня с постели. Отдохни. Эта рана заживет на тебе, как на волке, потому что ты – плохой человек.

– Ты все время говоришь, что я плохой человек. Я не сделал тебе ничего плохого, – заметил Марын, снова ложась в постель.

– Это ты сам сказал мне, что ты плохой человек. Ты так думаешь о себе, и это самое важное. Лес добром не победишь. А ты уже второй раз победил лес.

– Да? – удивился Марын.

– Да, да, Юзва. Через зло, которое ты помог причинить одной женщине. Не спрашивай меня об этом. Пока набирайся сил.

Он открыл половинку окна, потому что в комнате было немного душно. Унес поднос с остатками завтрака, потом миску, наполненную фиолетовой водой, и грязные бинты. Больше он не вернулся – и Марын радовался этому. Мысли путались, он не мог сосредоточиться ни на чем. Через открытое окно он слышал, как во дворе Хорст Собота отдает кому-то приказы, а скорее всего самому себе: «Кобыле надо насыпать овса, а потом выпустить ее к озеру». Лес шумел уже тише, речь его была неразборчивой, но на миг Марыну показалось, что он снова слышит тихий женский голос. Почему именно женский, а не детский или мужской? Только ли потому, что он ждал письма от Эрики, письма, которое все не приходило. Чего он мог ждать от этого письма? Что он ответил бы на ее письмо? Что ему хватило недель, проведенных в лесу, чтобы понять: на свете существует любовь и есть женщины, которые способны пойти за мужчиной даже в изгнание. А также – что есть такой род смелости, который граничит с трусостью. Ему стыдно было признаться, что он жаждал Эрики, ее тела, ее вида, ее голоса. Жаждал с большей силой, чем тогда, когда она была рядом. Теперь было слишком поздно, чтобы повернуть назад то, что произошло, если она искренне сказала ему, что кого-то полюбила. Может быть, они встретятся еще раз, когда Марын снова вернется к своей профессии, к неустанной погоне за кем-то и неустанному бегству от кого-то. Это даже хорошо, что он осознал свою трусость. В профессии информатора плохо работать, если не знаешь о себе всего. Ведь некоторые свои слабости можно спихнуть в подсознание. Это ничего, что потом подсознание кричит, как лес – голосом женщины, голосом десятков женщин, которых он отделывал без всякого удовольствия, поскольку женщины между одним и другим актом бывают болтливыми. Если по правде, то прошлой ночью не случилось ничего плохого. Только Хорст Собота вбил себе в голову, что Марын – плохой человек, потому что он в шутку сказал ему так о себе. Марын никогда не был плохим, хоть и совершал много плохого. А впрочем, может, то, что он делал, оставалось за границами добра и зла. К чертям, у него ведь была такая, а не другая профессия. И он любил эту свою профессию. Через открытое окно Марын услышал скрипучий старческий голос:

– Ты, Хорст, прикончил вязы в двенадцатом квадрате. Столько раз ты проклинал лес, что вязы засохли. Иди посмотри. Все. Ни один этой весной не ожил.

Солнечное пятно было уже возле дверей в сени. А это значило, что снова прошло несколько часов.

Хорст отвечал:

– Я никогда не проклинал вязов, Иоганн. Это меня лес проклял и причинил мне много вреда. Ты должен был привезти мне десять ульев. Почему не привез?

Марын встал с постели и босиком подошел к окну. Он раздвинул занавески и увидел на лавке у забора старого лесника с большими черными бородавками на носу и на лбу. Седые волосы, такие же, как у Хорста, и такое же почерневшее лицо, только более морщинистое. Собота сел рядом с ним на лавку, Марын снова лег в постель.

– Сад у тебя цветет, и завтра я привезу тебе десять ульев, – заскрипел старческий голос, – Я хотел это сделать вчера, но как увидел эти вязы, так сил у меня не хватило.

Наступила долгая пауза, которая так заинтересовала Марына, что он снова встал с постели и подошел к окну. Старик с бородавками сидел на лавке и молча плакал. Слезы текли по морщинам и задерживались в кустиках седой щетины на подбородке. Собота стоял возле него и угрюмо молчал.

– Я не проклинал твои вязы, – буркнул он наконец.

– Знаю, – вздохнул тот. – Я так только сказал, чтобы тебя рассердить. Марын вернулся в постель и невольно слушал то, что говорил Хорст:

– Столько лет, столько лет... Они были уже старые, когда я учился ходить. Их посадили возле королевской дороги, и это от них пошло само название лесничества – Королевское. Потом королей не стало, а они росли.

– Это голландская зараза. Оглодки. Похожи на короедов, малюсенькие, несколько миллиметров. В книгах написано, что они переносят на себе грибок, который губит вязы. Им было по двести пятьдесят лет. Я посчитал это, когда один из них сломала буря. Они умерли, Хорст. Старший лесничий велел их все спилить, чтобы зараза не пошла дальше. Пойдем, Хорст, в лес.

И, похоже, они пошли, потому что заскрипела калитка. Марын снова встал с кровати и в од-" них трусах пошел в ванную. Дом Хорста Соботы был прекрасно оборудован – электрическая плита, ванная-туалет, выложенная голубым кафелем. Кажется, все это велел сделать его сын, врач, прежде чем уехать в погоню за славой.

Он уселся на унитаз и в этот момент заметил висящую на веревочке над ванной свою выстиранную рубашку и женские трусики. То ли Хорст Собота прятал кого-то в своем доме? То ли в доме была какая-то женщина? Он не хотел углубляться в эти дела. Хорст Собота имел право на свои тайны, имел право делать и говорить то, что противоречило одно другому. Он ненавидел лес, а все же пошел осматривать мертвые вязы. Говорил, что живет один, а в ванной сушились трусики. Самое плохое, что рана пульсировала легкой болью, и он чувствовал внутри ту же самую, что и ночью, сосущую и давящую в груди тяжесть.

Тем временем Хорст Собота и лесничий Кондрадт шли просекой между высоким сосновым лесом, который насквозь просвечивало солнце, и семилетним молодняком, давно требующим прочистки. Молча, тяжело дыша, они дошли до большой лесной поляны и пересекающей ее дороги, обсаженной старыми вязами. На фоне бушующей зеленью поляны два ряда огромных сухих деревьев выглядели как две шеренги скелетов. Высокие, по сорок метров, с шершавой корой, местами полопавшейся от морозов, с налетами серого моха. Ни в прошлом году, ни в нынешнем уже не распустились листья, которые так необычно выглядели. Листья были мохнатые, в виде эллипсов, с двойными зубцами, толстые, а с внутренней стороны более светлые и тоже мохнатые. Они умерли от голландского лесного сифилиса, принесенного оглодками и просочившегося в жилы дерева, как бледная спирохета проникает в кровь, текущую в жилах человеческого тела.

Прекрасное дерево, твердое, хоть и легкое в обработке. Годится на фанерование, на обшивку бортов, потому что устойчиво к гниению в воде. Хорошо оно и для красивой столярки, для королевских столов. В их тени когда-то ехали на охоту короли на великолепных конях, магнаты, дворяне. Хорст Собота и лесничий Кондрадт долго стояли, глядя на скелеты деревьев, перед величием смерти, которая вступила сюда и которая вскоре их тоже должна была встретить, потому что их время уходило. Хорсту было больше лет, но Кондрадт сильнее болел. Они стояли возле королевской дороги и смотрели, все время смотрели на засохшие вязы. Их поражала мысль, насколько беззащитным иногда становился лее и как легко было причинить ему боль.

– Если по правде, Хорст, – вполголоса сказал Кондрадт, – то я не верю ни в какие грибки. Вязы – это королевские деревья, и им не хватало монаршего величия. Несколько лет тому назад здесь был барон Бонацубона, который владел этими лесами, а теперь владеет где-то маленькой аптекой. Он рассказывал мне, что королей на свете все меньше и вообще уже нет императоров.

Собота подумал, что Кондрадт говорит правду. Еще три-четыре года назад в это время каждый из огромных вязов напоминал зеленый кувшин, наполненный шумом мохнатых листьев. Еще не так давно раскидистые кроны затеняли королевскую дорогу и были враждебными любому лесному пришельцу, потому что с каждым годом требовали все больше воды и солнца. А сейчас первый весенний ветер поломал самые тонкие сухие отростки, которые бессильно свисали с верхушек деревьев и с концов толстых стволов. Остановилось течение соков, поднимающихся вверх по невидимым в стволе каналам. Зачем кому-то вязы, если уже нет ни королей, ни императоров?

Юзефа Марына разбудил громкий стук в двери со стороны подворья. Он вскочил, набросил китель и пошел открывать.

За дверями стоял лесничий Кулеша. Пьяный, с красной круглой физиономией, небритый.

– Здесь моя жена, – буркнул он Марыну.

– Я об этом ничего не знаю. Извините, что я в таком виде, но я спал, – объяснял ему Марын.

– Этот проклятый старик, Хорст Собота, отобрал у меня жену, – крикнул Кулеша, упираясь рукой в косяк, потому что на ногах он стоял неуверенно.

– Его нет. Он пошел в лес.

– В лес? Он, кажется, никогда не ходит в лес.

– А однако пошел с каким-то старым лесничим, – спокойно объяснял Марын. – И что у него общего с вашей женой? Почему здесь должна быть ваша жена?

Кулеша пытался оттолкнуть Марына, но тот стоял в дверях и загораживал ему дорогу.

– Вы ничего не понимаете, – Кулеша боролся с Марыном. – Она была его любовницей. Она вернулась к нему, а я ее за это убью. И ее, и его. Пустите меня, я ее тут найду. Марын взял под руку лесничего Кулешу и решительно проводил до калитки.

– Советую вам пойти домой. Вы пьяны, – сказал он.

Вернувшись в сени, он старательно закрыл двери. Через приоткрытое окно комнаты до него еще какое-то время долетали громкие крики Кулеши. Потом они стали тише и наконец отдалились.

Марын почувствовал голод. Он натянул пижамные брюки и заглянул в кухню. На покрытом клеенкой столе стояли две тарелки, лежали ножи и вилки, стоял поднос с нарезанным хлебом и кастрюля, полная картофельного супа с крупными шкварками. Кастрюля была еще горячей. Нужно было только взять поварешку и налить себе супу в тарелку. Он сделал это, сел за стол и, медленно поглощая еду, начал думать о женщине, которую каждую ночь от сумерек до рассвета мучил над его головой лесничий Кулеша, а потом трое мужчин должны были ее держать, чтобы ее собственный муж мог в нее войти. Он вспомнил ее обнаженное тело, когда она вырывалась, прикрывая локтями большие груди. У нее был красивый живот и бешеные глаза пойманного в капкан зверя. Марын не разбирался в сексе и в женщинах так, как Иво Бундер, но догадывался, что Кулеше будет трудно укротить эту дикую бестию, которая таилась в его жене.