"Всадники ниоткуда (с иллюстрациями)" - читать интересную книгу автора (Абрамов Александр Иванович, Абрамов Сергей...)7. ЛЕДЯНАЯ СИМФОНИЯЧто случилось с Толькой, мы так и не узнали, но, видимо, странное здесь обернулось комическим. Вано отмахивался: — Не хочет говорить, не спрашивай. Перетрусили оба. А я не сплетник. — Он не подсмеивался над Толькой, хотя тот явно напрашивался на ссору. — У тебя акцент, как у пишущей машинки Остапа Бендера, — язвил он, но Вано только усмехался и помалкивал: он был занят. Это мы с Мартином под его руководством сменили раздавленный пластик в иллюминаторе. Сам он не мог этого сделать — мешала перевязанная рука. Было также решено, что мы с Мартином будем по очереди сменять его у штурвала водителя. Больше нас ничто не задерживало: Зернов счёл работу экспедиции законченной и торопился в Мирный. Мне думается, он спешил удрать от своего двойника: ведь он был единственным, пока избежавшим этой малоприятной встречи. Вопреки им же установленному железному режиму работы и отдыха, он всю ночь не спал после того, как мы перебазировались в кабину снегохода. Я просыпался несколько раз и всё время видел огонёк его ночника на верхней койке: он что-то читал, вздрагивая при каждом подозрительном шорохе. О двойниках мы больше не говорили, но утром после завтрака, когда снегоход наконец двинулся в путь, у него, по-моему, даже лицо просветлело. Вёл снегоход Мартин. Вано сидел рядом на откидном сиденье и руководил при помощи знаков. Я отстукал радиограмму в Мирный, перекинулся шуткой с дежурившим на радиостанции Колей Самойловым и записал сводку погоды. Она была вполне благоприятной для нашего возвращения: ясно, ветер слабый, морозец даже не подмосковный, а южный — два-три градуса ниже нуля. Но молчание в кабине тяготило, как ссора, и я наконец не выдержал: — У меня вопрос, Борис Аркадьевич. Почему мы всё-таки не радируем подробней? — А что бы вы хотели радировать? — Все. Что случилось со мной, с Вано. Что мы узнали о розовых «облаках». Что я заснял на киноплёнку. — А как вы думаете, должен быть написан такой рассказ? — спросил в ответ Зернов. — С психологическими нюансами, с анализом ощущений, с подтекстом, если хотите. К сожалению, у меня для этого таланта нет — я не писатель. Да и у вас, я думаю, не выйдет при всём вашем воображении, даже при всей игривости ваших гипотез. А изложить обо всём телеграфным кодом — получатся записки сумасшедшего. — Можно научно прокомментировать, — не сдавался я. — На основании каких экспериментальных данных? Что у нас есть, кроме визуальных наблюдений? Ваша плёнка? Но она ещё не проявлена. — Что-то же можно всё-таки предположить? — Конечно. Вот и начнём с вас. Что предполагаете вы? Что такое, по-вашему, это розовое «облако»? — Организм. — Живой? — Несомненно. Живой, мыслящий организм с незнакомой нам физико-химической структурой. Какая-то биовзвесь или биогаз. Колмогоров предположил возможность существования мыслящей плесени? С такой же степенью вероятности возможно предположить и мыслящий газ, мыслящий коллоид и мыслящую плазму. Изменчивость цвета — это защитная реакция или окраска эмоций: удивления, интереса, ярости. Изменчивость формы — это двигательные реакции, способность к маневрированию в воздушном пространстве. Человек при ходьбе машет руками, сгибает и передвигает ноги. «Облако» вытягивается, загибает края, сворачивается колоколом. — О чём вы? — поинтересовался Мартин. Я перевёл. — Оно ещё пенится, когда дышит, и выбрасывает щупальца, когда нападает, — прибавил он. — Значит, зверь? — спросил Зернов. — Зверь, — подтвердил Мартин. Зернов задавал не праздные вопросы. Каждый из них ставил какую-то определённую цель, мне ещё не ясную. Казалось, он проверял нас и себя, не спеша с выводами. — Хорошо, — сказал он, — тогда ответьте: как этот зверь моделирует людей и машины? Зачем он их моделирует? И почему модель уничтожается тотчас же после «обкатки» её на людях? — Не знаю, — честно признался я. — «Облако» синтезирует любые атомные структуры — это ясно. Но зачем оно их создаёт и почему уничтожает — загадка. И тут вмешался Толька, до сих пор державшийся с непонятной для всех отчуждённостью. — По-моему, самый вопрос поставлен неправильно. Как моделирует? Почему моделирует? Ничего оно не моделирует. Сложный обман чувственных восприятии. Предмет не физики, а психиатрии. — И моя рана тоже обман? — обиделся Вано. — Ты сам себя ранил, остальное — иллюзии. И вообще я не понимаю, почему Анохин отказался от своей прежней гипотезы. Конечно, это оружие. Не берусь утверждать чьё, — он покосился на Мартина, — но оружие, несомненно. Самое совершенное и, главное, целенаправленное. Психические волны, расщепляющие сознание. — И лёд, — сказал я. — Почему лёд? — Потому что нужно было расщепить лёд, чтобы извлечь «Харьковчанку». — Посмотрите направо! — крикнул Вано. То, что мы увидели в бортовой иллюминатор, мгновенно остановило спор. Мартин затормозил. Мы натянули куртки и выскочили из машины. И я начал снимать с ходу, потому что это обещало самую поразительную из моих киносъёмок. Происходившее перед нами походило на чудо, на картину чужой, инопланетной жизни. Ничто не застилало и не затемняло её — ни облака, ни снег. Солнце висело над горизонтом, отдавая всю силу своего света возвышающейся над нами изумрудно-голубой толще льда. Идеально гладкий срез её во всю свою многометровую высь казался стеклянным. Ни человека, ни машины не виднелось на всём его протяжении. Только гигантские розовые диски — я насчитал их больше десятка — легко и беззвучно резали лёд, как масло. Представьте себе, что вы режете разогретым ножом брусок сливочного масла, только что вынутого из холодильника. Нож входит в него сразу, почти без трения, скользя между оплывающими стенками. Точно так же оплывали стометровые стенки льда, когда входил в него розовый нож. Он имел форму неправильного овала или трапеции с закруглёнными углами, а площадь его, по-моему, превышала сотню квадратных метров, поскольку можно было определить издали, на глазок. Толщина его тоже примерно была совсем крохотной — не более двух-трех сантиметров, то есть знакомое нам «облако», видимо, сплющилось, растянулось, превратившись в огромный режущий инструмент, работающий с изумительной быстротой и точностью. Два таких «ножа» в полукилометре друг от друга резали ледяную стену перпендикулярно к её основанию. Два других подрезывали её снизу равномерными, точно совпадающими движениями маятника. Вторая четвёрка работала рядом, а третью я уже не видел: она скрылась глубоко в толще льда. Вскоре исчезла во льду и вторая, а ближайшая к нам-проделала поистине гулливеровский цирковой трюк. Она вдруг подняла в воздух аккуратно вырезанный из ледяной толщи стеклянный брус почти километровой длины, геометрически правильный голубой параллелепипед. Он взлетел не спеша и поплыл вверх легко и небрежно, как детский воздушный шарик. Участвовало в этой операции всего два «облака». Они съёжились и потемнели, превратившись в знакомые чашечки, только не опрокинутые, а обращённые к небу, — два немыслимых пунцовых цветка-великана на невидимых вырастающих стебельках. При этом они не поддерживали плывущий брус: он поднимался над ними на почтительном расстоянии, ничем с ними не связанный и не скреплённый. — Как же он держится? — удивился Мартин. — На воздушной волне? Какой же силы должен быть ветер? — Это не ветер, — сказал, подбирая английские слова, Толька. — Это — поле. Антигравитация… — Он умоляюще взглянул на Зернова. — Силовое поле, — пояснил тот. — Помните перегрузку, Мартин, когда мы с вами пытались подойти к самолёту? Тогда оно усиливало тяготение, сейчас оно его нейтрализует. А с поверхности ледяного плато взмыл вверх ещё один такой же километровый брус, выброшенный в пространство титаном-невидимкой. Подымался он быстрее своего предшественника и вскоре нагнал его на высоте обычных полярных рейсов. Было отлично видно, как сблизились ледяные кирпичики, притёрлись боками и слились в один широкий брус, неподвижно застывший в воздухе. А снизу уже поднимались третий, чтобы лечь сверху, и четвёртый, чтобы уравновесить плиту. Она утолщалась с каждым новым бруском: «облакам» требовалось три-четыре минуты, чтобы вырезать его из толщи материкового льда и поднять в воздух. И с каждой новой посылкой ледяная стена все дальше и дальше отступала к горизонту, а вместе с ней отступали и розовые «облака», словно растворяясь и пропадая в снежной дали. А высоко в небе по-прежнему висели две красные розы и над ними огромный хрустальный куб, насквозь просвеченный солнцем. Мы стояли молча, заворожённые этой картиной, почти музыкальной по своей тональности. Своеобразная грация и пластичность розовых дисков-ножей, согласованность и ритм их движений, взлёт голубых ледяных брусков, образовавших в небе гигантский сияющий куб, — все это звучало в ушах как музыка, неслышная, беззвучная музыка иных, неведомых сфер. Мы даже не заметили — только мой киноглаз успел запечатлеть это, — как алмазный солнечный куб стал уменьшаться в объёме, подымаясь все выше и выше, и в конце концов совеем исчез за перистой облачной сеткой. Исчезли и два управляющих им «цветка». — Миллиард кубометров льда, — простонал Толька. Я посмотрел на Зернова. Взгляды наши встретились. — Вот вам и ответ на главный вопрос, Анохин, — сказал он. — Откуда взялась ледяная стена и почему у нас под ногами так мало снега. Они снимают ледяной щит Антарктиды. |
||
|