"Записки из будущего" - читать интересную книгу автора (Амосов Николай)

2

Лаборатория. 11 часов утра. Я задержался дома — ночью поздно обдумывал вчерашнюю идею об анабиозе. Она стала обычной научной проблемок. Хорошо. Выйдет, не выйдет, но хотя бы отвлечет.

Иду через двор. Здание построено перед войной. Три этажа. Наверное, когда-то оно представлялось весьма совершенным, а теперь — тесное и неудобное. Современная наука требует не только стен. Лаборатории строятся, как заводы, вместе с технологическим оборудованием.

Как жаль, что мне не дождаться нового здания! Сейчас плохо: опыты проводим внизу, обдумываем на втором этаже, а „паяем“ в полуподвале.

Впрочем, один острослов сказал, что учреждение переживает расцвет, пока находится в старых и плохих зданиях. Как только строятся дворцы, наступает упадок. Этим я всегда утешаю своих ребят, когда они жалуются на неустроенность. Вдруг я подумал: без меня они не расцветут. Стыдно.

Раздеваюсь. Тут же, в вестибюле, стоит стол для пинг-понга. Какие-то бездельники уже с утра играют. Кажется, из отдела физиологии дыхания. Это называется физкультурная пауза. Специально придумали для лодырей.

Какой темный коридор!

Вот наш отсек: по три комнаты с каждой стороны. Все двери открыты. Приятно видеть, что работа кипит, люди снуют взад и вперед. Не делают зарядки, паршивцы, пренебрегают распоряжениями.

Я сегодня чувствую себя как гость: на все смотрю со стороны и другими глазами.

— Здравствуйте, Иван Николаевич!

Первое приветствие: тетя Глаша, уборщица, несет ведро с помоями. Полное, к счастью.

— Здравствуйте, тетя Глаша! Как самочувствие?

— Плохо! Опять слив в операционной засорился, таскаю ведрами.

Не будем продолжать разговор. Наверное, сама и засорила: всегда хочет мусор спустить в канализацию… Ленивая.

Первая операционная: Семен ведет опыт с изолированной почкой.

— Здравствуйте, товарищи!

Все дружно улыбаются и отвечают. Все-таки приятно видеть улыбки и теплые взгляды. Пока еще никто не знает.

Вот он, мой заместитель.

— Иван Николаевич, мы снимаем характеристики с почки при действии гипоксии.

— Очень хорошо.

Смотрю.

На самом деле не очень. Никак этот Семен не поймет нового технического подхода к проведению опытов: нужно держать под контролем максимум „входов“ — вслед за Юрой я теперь тоже так называю все внешние воздействия на систему.

— Семен Иванович, почему же у вас температура не стабилизирована? Всего 30 градусов.

— Да вы знаете, теплообменник испортился. Мы решили так.

— Напрасно. Такой сложный опыт и пропадает зря.

Мигает — и все. Что он скажет?

Картина: в центре на подставке почка в прозрачном сосуде. К ней идут два шланга с кровью от машины АИК, за которой сидит „машинист“ Сима с очень деловым видом и крутит разные ручки. От шлангов, машины и почки тянутся провода в угол к сложному комплексу электронных аппаратов, наставленных в три этажа. Там командуют два техника — Миша Самохин и Лена Ганжа. Они совсем юные, нынче кончили техникум. Приятно посмотреть.

— Сколько же параметров вы контролируете сегодня?

По-моему, Семен замялся. Инженер Коля Гулый, который, я знаю, всем здесь командует, смотрит на него с сожалением.

Не буду ставить в неловкое положение начальство.

— Скажите, Коля, вы.

— Мы непрерывно записываем давление крови на входе и выходе, содержание О₂ и СО₂. Кроме того, определяем pО₂ в ткани самой почки. Биохимия делает нам анализы через 30 минут.

Он перечисляет: адреналин, органические кислоты, щелочный резерв, аминокислоты, рН и некоторые ферменты. И, конечно, количество и состав мочи.

— Но почему же вы не стабилизировали температуру?

— В начале опыта потек теплообменник, я…

Он замолчал, не хочет подводить начальство.

Семен:

— Это я велел продолжать опыт. Жалко было срывать, когда уже почка была выделена.

— Хорошо, продолжайте. Раз уж так случилось, то я вас попрошу проследить работу почки при специальном охлаждении.

Это нужно мне. Мои почки будут совсем холодные, и сомнительно, будут ли они работать. Впрочем, это не так важно, есть специальный аппарат…

Смотрю. Все заняты своим делом. Атмосфера спокойная. К Семену они, кажется, просто равнодушны. А ко мне? Наверное, я тоже хороший начальник. Не придираюсь по мелочам. „Я вам советую“, „Я вас прошу сделать так-то“. Я просто стесняюсь. Это часто вредит дисциплине. Не все понимают хорошее обращение.

Можно, наверное, идти. Хотелось бы сказать теплые слова, но не умею. Покажется смешным.

Иду в другую комнату. Знаю, что там должен быть опыт по изучению характеристики сердца и сосудистой системы. Новая методика.

Какой ансамбль! Оперируют Игорь и Вадим, в Ира что-то возится около аппаратуры. Не замечают.

— Здравствуйте!

— Здравствуйте, Иван Николаевич! Как раз пришли кстати. Мы хотим выделить сердце вместе с легкими, чтобы полностью пересечь к ним нервные пути, но сохранить нервную регуляцию сосудов и внутренних органов.

— Я знаю. Так что?

— Да мы никак не можем отделиться от пищевода и позвоночника. Много мелких сосудов. Покажите нам!

Это, конечно, Вадим. Не стесняется в просьбах.

— Хорошо. Сейчас переоденусь.

Не собирался оперировать, но сейчас рад. Когда работаешь руками, то не остается места для посторонних мыслей.

В соседней комнате, где хранится всякое хозяйство, надеваю белые брюки и рубашку. Они хорошо поглажены. Это заботы Юли, старшей лаборантки. Другие надевают неглаженое.

Я люблю оперировать. Правда, сейчас острый опыт, то есть без соблюдения асептики, но все равно я хочу, чтобы было чисто и красиво.

Мою руки. Надеваю халат и перчатки. Все остановились и ожидают. Только Ира с двумя своими помощниками все еще склонилась над аппаратами. Наверное, что-то не ладится, а скоро нужно уже записывать. Вадим подмигивает:

— Техника подводит.

(Озорные глаза. Веселый.)

— Ничего, как-нибудь справимся.

Собака лежит, разрезанная почти пополам. Операция трудная: нужно отделить сердце вместе с легкими от соседних органов, включить в артериальное и венозное русло специальную внешнюю систему трубок и резервуаров, позволяющих произвольно регулировать работу сердца. При этом кровоснабжение мозга не должно прерываться ни на секунду, чтобы не нарушить иннервации всего организма. Кроме того, нужно ввести несколько датчиков в артерии и вены.

Оперировать меня научила война. Была настоящая хирургия. Но, между прочим, хирурги зря задаются: оперировать на собаке труднее, чем на человеке. Вот, например, эти легочные вены — они такие тонюсенькие, того и гляди порвутся.

Движения мои точны и ловки. Приятно. И ребятам нравится, я вижу. Они помогают хорошо. Это я их научил. Благодарны? Тебе хочется благодарности?

— Юра, сколько каналов вы сможете сегодня записать?

— Думали, десять, но два не работают. Придется ограничиться измерением.

— Это плохо, Юрка. Сам шеф включился, а ты не обеспечил техники.

Длинный нос у Вадима и брови черные. Кавказец он, что ли? Фамилия Пляшник — украинец? Одессит? Там все нации когда-то перемешались.

Ну вот, самое трудное позади. Сердце работает отлично, оно даже не заметило, что мы включили трубку в аорту, и кровь идет через расходомер.

— Юля, гепарин ввели?

— Да.

— Кажется, нигде не кровит.

Это важно — перевязать все мельчайшие сосудики. Кровь лишена свертываемости, а опыт длится много часов.

— Сколько у вас приготовлено крови? Игорь, это ваш опыт?

— Мы заготовили только два литра, больше нет собак-доноров.

— Плохо.

— Иван Николаевич, вы же знаете, как работает наш виварии. Сами собак покупаем.

— Или воруем.

Молчу. Не в моей власти наладить работу вивария. Но Юра возмущается.

— Трахнуть бы этого Швечика на партийном собрании! Такой проходимец!

— Уже трахали. Чем-то он мил начальству.

— Говорят, Ивану Петровичу какие-то услуги оказывал.

— Вадим, не говорите так. Наверное, это просто сплетни. (Это я защищаю своего директора. Не думаю, чтобы он унизился.)

— Нельзя, Иван Николаевич, поступаться принципиальностью даже в мелочах.

„Как поучает, нахал!“

— Мало сил, Вадим. И не знаю, стоит ли их растрачивать на мелочи.

— Сомневаюсь, что это так. Все вы, старшее поколение, любите усложнять. Как найти границы между мелочами и важным?

— Зато вам, молодежи, все кажется просто. А это не так. Человеческие суждения субъективны и ограниченны, нужно это помнить. По одному и тому же вопросу разные люди имеют противоположные мнения и совершенно в них убеждены. Если говорить о примитивной принципиальности, то спор можно решить только силой. А истина, между прочим, может быть посредине. Самое главное, чему меня научил возраст, — это сомневаться. И, пожалуй, искать компромиссов. Не нравится, Вадим?

— Нет, не нравится. Швечик есть Швечик, сомнения и компромиссы тут вредны. И вообще мне непонятны ваши рассуждения. Честность — есть честность.

— А об Иване Петровиче, который будто бы ему потворствует, вы можете сказать столь же категорично?

Вадим немного озадачен.

— Ну, где же ваша принципиальность? Если Швечик — подлец, то его покровитель тоже? По законам формальной логики.

— Я должен подумать. Но, пожалуй, есть основания.

— Подумайте. Но помните, что все имеет меру. Все нужно пытаться выразить числом. Даже и такие понятия, как справедливость, добродетель. В сложных системах действует вероятностная логика, а не закон „все или ничего“. Он, кстати, отвергнут даже в физиологии.

— Формула относительности понятий, конечно, очень удобна. За ней легко спрятать и трусость и слабость. Все нужно оценивать, взвешивать, во всем сомневаться, а с действиями тем временем подождать. А потом и совсем увильнуть.

Мне нравится его задор и непосредственность. Игорь делает ему знаки, чтобы замолчал. Политик. Все-таки я — шеф.

Мы продолжаем работать. То есть мы занимаемся скрупулезным делом перевязываем мельчайшие кровеносные сосуды. Голова свободна для мыслей. Отдельные реплики по делам не в счет.

— Юра, вы кибернетик. Выскажитесь!

Он немножко смущен. Даже покраснел. Его симпатии на стороне Вадима. Наверное, они все считают меня излишне щепетильным и трусоватым.

— Я попытаюсь. Машина делает так: она сравнивает одну цифру с другой и в зависимости от результата включает действие. Но мы, техники, имеем дело с простыми понятиями, где смысл цифр ясен. Я не знаю, как сравнивать сложные понятия из сферы этики, политики или философии.

— Кража есть кража: украл копейку или миллион.

Кто-то тихонько бросил:

— А почему-то судят разно.

Все заинтересовались спором, и это начинает мешать работе. Нужно заключать, хотя, кажется, у меня нет шансов убедить их. Молодость судит слишком категорично. Попытаюсь.

— „Что такое хорошо и что такое плохо?“ Помните у Маяковского? В физиологическом плане хорошо — это только возбуждение центра приятного. Вся деятельность человека — программы. Если они выполняются, — хорошо. Препятствия — плохо. У животных программы — это инстинкты, а у человека, кроме того, — мораль, этика, нормы поведения. Они не одинаковы: есть классы, религии, философии, наука. Отсюда разная оценка поступков, разное добро и зло. Общество определяет его уголовным кодексом, в каждый человек — убеждениями, которые сильно деформируются субъективностью, зависят от животных программ — любви, голода, честолюбия… Критерии добра и зла, принятые в обществе, только тогда хороши, когда они обеспечивают ему устойчивость и совершенствование. Все. На этом, я думаю, нужно прервать наш спор, иначе опыт пропадет.

Пока я произносил свою речь, уже никто не работал — одни из интереса, другие из уважения. Не все эти мысли мне самому понятны, и я бы послушал ребят. Но дело не ждет.

— Иван Николаевич, мы еще выскажемся по этим вопросам.

— Конечно. Буду очень рад. Но только не надо догм.

Нужно обговорить эти вопросы с Ленькой. Наверное, до самой последней минуты человек склонен интересоваться абстрактными проблемами.

— Но все-таки как быть: по мелочам грешить можно, а в крупном нельзя?

— Вадим, уймитесь. Мы проведем семинар на эту тему.

Хирургическая часть опыта закончена. Любуюсь: получилось хорошо. Сердце вместе с легкими полностью отделено от окружающих органов и свободно лежит в плевральной полости, соединенное с телом только через аорту и полые вены, в которые вставлены трубки. Датчики приключены.

— Снимите наркоз, Мила. Совсем выключите закись.

Смотрим. Через несколько минут собака начала двигаться и открывать глаза. Значит, она жива, ее мозг продолжает управлять организмом. Но кроме сердца.

— Как с аппаратурой? Можно измерять? И записывать?

— Да.

— Где программа опыта?

Мне подают длинный лист, где перечислен порядок нагрузок и измерений. Всего предполагается произвести семь испытаний почти с двумястами замеров. Это часов на шесть. Если, конечно, собака не умрет. Изменяя приток крови по венам и противодавление в аорте, будут определять производительность сердца.

Программа хорошая. Это Юра научил составлять такие — по примеру испытаний машин…

— Игорь, Вадим, Юра, прошу вас зайти ко мне в кабинет часа в два. Нужно обсудить некоторые вопросы. Семену Ивановичу я скажу сам.

Переодеваюсь и иду в кабинет.

Днем все выглядит иначе. Смерть куда-то отступила, и я ей явно не верю. Проблема анабиоза предстала в чисто научном плане: это не я буду лежать в саркофаге — другой.

Вот рукопись об этом. Плод утренней работы. Пожалуй, ребятам я ее еще не дам.

И вообще: что я им собираюсь сказать?

„Я болен. Пожалуйста, без слюней“. Усилить работу — хочу видеть результат. О заместителе пока не говорю. И об анабиозе тоже. Расписать конкретные задачи, вот список.

И все. Нет, еще посмотреть реакцию. Для выбора преемника. Чтобы прославлял учителя? Нет, чтобы продолжал дело. Честно? Почти.

Просматриваю рукопись.

Записка об анабиозе

Теоретически можно представить себе возможность консервировать человека, как и любое теплокровное животное. Общеизвестен факт, что с понижением температуры уменьшается скорость любой химической реакции, а следовательно, и обмен веществ. В опытах установлено, что при температуре 25^o он составляет 25 %, при 10^o — 6 % от нормы. По всей вероятности, эти цифры можно распространить и на человека, может быть, с небольшими поправками. При замерзании обмен веществ приближается к нулю. Разумеется, самое заманчивое было бы консервировать жизнь замораживанием. Это удается в отношении низших животных и даже рыб. Но млекопитающие после оттаивания не оживают.

Почему?

Организм состоит из очень разнообразных клеток, которые дифференцировались в Процессе эволюции. Нервные, мышечные, железистые. Соединительная ткань, эпителий. Среди них есть более древние, которые почти не отличаются от соответствующих клеток беспозвоночных, есть молодые, возникшие на уровне высших млекопитающих. Первые сохраняют жизнеспособность при самых различных внешних условиях, и в частности при низкой температуре. Со вторыми сложнее.

Есть два типа химических реакций, определяющих жизнь: одни составляют неспецифическую жизнедеятельность, например, получение энергии простейшими окислительными процессами, и вторые — специфическую, например, сокращение мышцы, возникновение нервного импульса или образование сложных гормонов. Эти реакции очень чувствительны и идут только при строго определенных условиях — доставке кислорода, рН, температуре. Однако их остановка не означает смерть клетки: восстанавливаются условия и возвращается функция.

Итак: любую изолированную клетку можно законсервировать охлаждением, но при условии, что внешняя среда обеспечит поставку самых необходимых питательных веществ и убирание шлаков. Специфические функции выключаются раньше, но основные реакции жизни сохраняются до низкой температуры и потом угаснут, чтобы легко восстановиться при нагревании. Это доказано на так называемых культурах тканей вне организма, когда в искусственных условиях содержатся отдельные клеточные колонии.

К сожалению, то, что получается на клетке, нельзя воспроизвести на целом организме. Клетки в нем получают питание из крови, а постоянство ее состава поддерживается деятельностью внутренних органов и регулирующих систем за счет специфической жизнедеятельности составляющих их клеток. При понижении температуры эти клетки выключаются в первую очередь, и весь организм остается без питания и кислорода, хотя потребность в нем еще достаточно высока. Если взять собаку и начать ее охлаждать под наркозом, то при температуре 30^o выключается самостоятельное дыхание, а при температуре 15^o останавливается сердце. Потребление кислорода в это время еще составляет 15%, а доставка его полностью прекращается. Дальнейшее охлаждение проходит уже при тяжелой гипоксии, ведущей к гибели клеток, в первую очередь таких благородных, как корковые.

Современная техника позволяет перейти этот барьер смерти. Существуют аппараты искусственного дыхания, кровообращения, искусственная почка и даже искусственная печень. Если их применить в комплексе, то можно искусственно поддерживать постоянство внутренней среды в период охлаждения и обеспечить таким образом питание, кислород и уборку шлаков от всех клеток организма.

В последующем в течение всего периода анабиоза, сколь бы длителен он ни был, нужно поддерживать постоянными основные константы состава крови. Охлажденные клетки довольно хорошо переносят кислородное и иное голодание, поскольку их потребности очень низки, но, однако, не более определенных сроков. Практически обмен почти полностью прекращается при температурах ниже нуля. Это означает, во-первых, полное прекращение кровообращения на какой-то срок при замораживании и особенно замедление его восстановления в период нагревания. Во-вторых, еще не ясно, как перенесут сами клетки период кристаллизации внутриклеточной жидкости, когда она превращается в лед.

Следовательно, есть основания для получения и поддержания анабиоза с помощью сильного охлаждения организма, но нет никакой уверенности, что его можно заморозить и хранить в холодильниках, как продукты.

Таковы теоретические предпосылки анабиоза человека. К сожалению, на пути практического выполнения его стоит ряд трудностей. Преодоление их требует много усилий.

Придется остановиться на некоторых подробностях.

Через внутреннюю среду — кровь — осуществляется транспортировка питательных и вредных веществ при сохранении некоторого оптимального уровня их. Потребителями всегда являются ткани, а поставщиками — различные органы, управляемые регулирующими системами. Между ними поддерживается баланс. Содержание различных веществ связано друг с другом различными зависимостями. Разберем их подробнее.

Газообмен. Ткани потребляют кислород и выделяют углекислоту, а легкие наоборот. Объем и соотношение газов определяются интенсивностью обмена и соотношение» сжигаемых питательных продуктов — белков, жиров или углеводов. Для оптимальной функции клеток нужно, чтобы парциальное давление газов в тканях, а следовательно, и в крови капилляров колебалось в довольно ограниченных пределах (O₂ от 100 до 40 мм р. ст.), в которых действуют окислительные ферменты. В условиях анабиоза обмен газов между организмом и средой должен осуществляться аппаратом «сердце — легкие» (АИК), перекачивающим чистую или разведенную плазмой кровь. Производительность искусственного сердца и газообмен в оксигенаторе (искусственные легкие) должны обеспечивать нормальные парциальные давления кислорода и углекислоты в тканях. Если брать чистую кровь, то производительность АИК можно снижать пропорционально уменьшению обмена веществ, то есть при температуре 5^o — приблизительно в 15–20 раз. Для взрослого это около 200 мл/мин. Однако цельная кровь едва ли пригодна для циркуляции при низких температурах, так как она обладает высокой вязкостью. Кроме того, замечено, что ввиду низкой скорости движения эритроциты склеиваются друг с другом и задерживаются в капиллярах. Поэтому при низкой температуре целесообразно разводить кровь плазмой или даже использовать чистую плазму. Правда, при этом нужно значительно повысить объемную скорость циркуляции, но это не представляет особой проблемы. Дело в том, что в настоящее время нет такого идеального АИК, который бы не разрушал эритроцитов при длительной работе. Гемоглобин выходит в плазму крови и делает ее токсичной. Переход на чистую плазму исключает эту опасность.

За последнее время выявились новые возможности введения кислорода в организм — путем помещения в камеру с высоким давлением. Доля растворенного в плазме кислорода повышается пропорционально увеличению парциального давления. Поэтому можно отказаться от гемоглобина, применив плазму, и даже при этом уменьшить производительность насоса. Кроме того, при высоком давлении до 25 % необходимого кислорода проникает прямо через кожу. При низкой температуре удельный вес ножного дыхания еще более возрастает — вплоть до полного обеспечения кислородом. Правда, при этом возникает опасность, что поверхностные ткани будут перенасыщены кислородом и могут от этого пострадать, а глубокие будут в условиях гипоксии. Самое же главное, что введение таким образом кислорода не обеспечивает одновременного удаления углекислоты. Поэтому основным средством газообмена тканей при анабиозе остается кровообращение с использованием плазмы. Давление в камере будет различно — в зависимости от условий охлаждения и нагревания, скорости циркуляции и уровня температуры. Можно предполагать, что при давлении 0,5 атм и использовании чистой плазмы понадобится скорость циркуляции порядка 0,5 л/мин. Однако нужно учесть, что при низкой производительности очень трудно обеспечить равномерное прохождение крови по всем тканям. При малом объеме и низком давлении может иметь место вредная централизация, когда кровь будет циркулировать только по некоторым магистральным сосудам, а в «закоулки» организма не проникнет. Поэтому возможно, что оптимальным режимом кровообращения будет прерывистая работа АИК с производительностью 2–3 л/мин. — как агрегат холодильника: промоет организм и остановится. Такой пульсирующий ток, возможно, будет более выгодным еще и потому, что будет выполнять механическую функцию массажа тканей.

По всей вероятности, на втором месте по важности после газообмена стоит водно-солевой баланс и кислотно-щелочное равновесие. Вода и соли вводятся в организм через пищеварительный тракт и выводятся почками. Количество анионов и катионов должно быть в определенном соотношении, чтобы поддерживать постоянство рН. Правда, на последнее влияет также образование СО₂ в тканях и выделение его легкими. В условиях анабиоза эту функцию должен взять на себя аппарат искусственной почки, работающий на принципе простого диализа. Изменяя состав жидкости, омывающей диализатор, можно поддерживать нужный уровень солей, рН и общий объем воды в организме.

Рассчитывать при этом на собственные почки не приходится, так как при низком давлении в артериальной системе их функция будет резко понижена. Но небольшая функция все-таки нужна, чтобы почечные канальцы систематически промывались мочой. Это тоже довод в пользу прерывистого режима АИК, когда в артериальной системе на короткое время можно создать нормальное давление.

Кроме этих функций, искусственная почка будет выделять мочевину, конечный продукт азотистого обмена белков. Аппарат ИП будет работать периодически, видимо, не чаще, чем раз в 4–6 часов, или даже реже.

Для поддержания энергетического баланса организма и для построения его новых структур взамен разрушающихся в процессе обмена нужны питательные вещества. Это белки, жиры, углеводы и витамины. Надеяться на сохранение деятельности пищеварительного тракта не приходится, поэтому все эти продукты придется вводить непосредственно в кровеносное русло. В практике медицины давно применяется введение глюкозы, но уже освоено введение эмульгированного жира и аминокислот. Весь набор витаминов также имеется в растворах. Наконец, нужно учесть, что значительную часть полезных продуктов организм будет получать в свежей плазме, которую придется добавлять, по всей вероятности, каждый день. В ней содержатся редкие элементы, гормоны, аминокислоты, другие важные факторы, многие из которых еще не известны. Необходимое количество питательных продуктов будет незначительным, если учесть, что обмен снизится в двадцать-тридцать раз.

Обычно в организме всегда образуется некоторое количество токсических продуктов, которые обезвреживаются в печени. Функция ее при анабиозе может резко понизиться. Поэтому, возможно, потребуется периодически полный обмен плазмы. Кроме того, в последние годы успешно разрабатываются аппараты типа «искусственной печени», способные поглощать высокомолекулярные токсические азотистые продукты.

Итак, теоретически вполне возможно поддерживать анабиоз, обеспечивая для клеток необходимую внешнюю среду, которая даст им питательные вещества и уберет продукты распада.

Однако есть много частных вопросов и технических деталей, которые требуют обсуждения и постановки опытов. Сейчас даже трудно все их предвидеть. Остановимся на некоторых.

Профилактика перерастяжения сердца. Как уже упоминалось, сердце остановится во время охлаждения при температуре что-то около 15^o. Вернее, сначала оно начнет фибриллировать и только потом остановится совсем. В период нагревания, возвращения к жизни процесс пойдет в обратном направлении — сначала появится фибрилляция, которая будет все усиливаться, и при температуре, близкой к нормальной, возможно, восстановится правильный сердечный ритм. Чаще всего для этого приходится прибегать к искусственной дефибрилляции коротким разрядом тока высокого напряжения. В период остановки сердца полости его дряблы и могут переполняться кровью (или плазмой), если имеются небольшие неплотности аортального клапана. Перерастянутое сердце запустить невозможно. Для профилактики этого придется прибегать к дренированию полости левого желудочна с помощью тонкой трубки, которую можно провести из полой вены и правого предсердия через искусственно сделанное отверстие в межпредсердной перегородке. Методика проведения дренажа с целью измерения давления в предсердии применяется в клинике.

Для предупреждения изменений в легочной ткани, видимо, понадобится редкое искусственное дыхание, чтобы периодически расправлять альвеолы. Лучше всего это сделать, создавая разрежение над грудной клеткой с помощью специального каркаса.

По всей вероятности, вызовет известные трудности поддержание асептики в кишечнике. Хотя на холоде микроорганизмы живут плохо, но со временем они могут приспособиться к новым условиям. Поэтому человека нужно готовить к анабиозу таким образом, чтобы его кишечник был совершенно пуст и по возможности лишен микробов. Это состояние достижимо: есть соответствующая диета и антибиотики.

В течение периода анабиоза было бы полезно периодически промывать рот, пищевод и кишечник. Это можно сделать с помощью специальных двухпросветных трубок — через одну нагнетается жидкость, а через другую отсасывается. Правда, средние отделы кишечника остаются недоступными.

Для того, чтобы предупредить неравномерность кровообращения, видимо, будет целесообразно периодически подвергать все тело вибрации или проводить вибрационный массаж по частям. Это особенно важно для тех частей кожи, которые соприкасаются с постелью и испытывают постоянное давление. Может быть, понадобится специальная постель, по которой все время проходят волны.

Наиболее ответственными моментами опыта будут охлаждение и возвращение к жизни. В этот период обмен тканей возрастает и приближается к норме, а функции органов понижены и не могут обеспечить организм. Возможно, что после длительного воздействия холода внутреннее «хозяйство» клеток разладится и потребуется значительное время для его восстановления. В этот период вероятны различные регуляторные расстройства, связанные с нарушением функций нервной и эндокринной регулирующих систем.

Поэтому может понадобиться длительное вспомогательное кровообращение, искусственное дыхание, искусственная почка. Разумеется, охлаждение, нагревание и продолжительный период после него будут проводиться под легким наркозом.

До того, как подвергать длительному анабиозу человека, нужно провести большую исследовательскую работу в самых различных направлениях. Можно наметить лишь некоторые из них:

1. Анабиоз культур тканей. Выяснение влияния разной температуры и парциальных давлений О₂ и СО₂ на жизнедеятельность различных клеток.

2. Анабиоз изолированных органов. Консервация органов при низкой температуре с искусственной циркуляцией крови или жидкости при различных внешних давлениях и разных парциальных давлениях газов. Особенно важно выяснить функцию печени и почек.

3. Анабиоз целого организма. Исследование влияния состава циркулирующей жидкости — кровь и плазма с различным содержанием эритроцитов и в чистом виде. Изучение влияния высокого давления с разным содержанием кислорода при различных температурах и длительности опытов. Выбор оптимального режима газообмена. Новые определения интенсивности обмена веществ при низких температурах и выяснение особенностей обмена углеводов, белков и жиров. Выяснить, до каких конечных продуктов идет распад — определить количество и состав «шлаков».

4. Выработать наилучшие режимы охлаждения и нагревания. Выяснить влияние длительности анабиоза на период возвращения к жизни после нагревания.

5. Есть целый ряд чисто технических медицинских вопросов, требующих разрешения или разработки. К ним относятся: методика дренирования левого желудочка, периодической вентиляции легких, промывания кишечника, длительное дренирование мочевого пузыря и так далее.

Решение почти всех трудных вопросов анабиоза связано с техникой. Опыты возможны только после создания технических устройств, обеспечивающих автоматическое искусственное регулирование химического состава и физического состояния внутренней среды по заданной программе. На базе примитивной техники обычных физиологических лабораторий невозможно достигнуть анабиоза высших животных или человека. Поэтому в первую очередь необходимо спроектировать и создать установку, реализующую высказанные выше положения.

Закончил.

Научные фантазии! Никогда они не имели такого распространения, как теперь. Возрос авторитет науки и, пожалуй, упал — искусства. Это имеет отношение к добру и злу. Неверие. Рассуждения об идеалах не трогают, давай просто приключения или факты. Чтобы не напоминали: «Гражданин, ты виноват!»

Люба. Думаю о чем угодно, а в подсознании — все время она. Сегодня должен сказать. Хуже, если узнает сама. Позвонить. Наверное, часов в шесть она сможет прийти ко мне домой. Просто поговорить.

До двух еще есть время. Пойду к Ивану Петровичу. Директор должен знать. Но не хочется говорить. Как человек — будет жалеть, а как директор прикинет: «…уже не работник. Пустые разговоры об окончании работ, обманывает себя…» Нужно. Иду.

«Приемная». Голые ветви царапают по высоким окнам. Секретарь Зинаида Александровна — седая маркиза. Пенсне. Оно придает какую-то особую интеллигентность (начало двадцатого века. Чехов, МХАТ, Станиславский. Потом остались одни роговые очки).

Почтительно здороваюсь. (Уважаю.)

— Иван Петрович у себя?

Какой он величественный, наш директор. Не просто здоровается одаривает. В голосе — то металл, то какое-то воркование, когда хочет создать видимость задушевности.

Сейчас он такой. Сажусь.

Не так просто двадцать лет удержаться директором крупного института. Поднялся на «Павловской волне» в пятидесятом году после очередного похода на «лжеученых». Научные заслуги — почти нуль. Зато исправно действует телефон к начальству.

Брось придираться. В общем, он ничего. Не вредный. Это только видимость такая. Ученый, прошедший определенную школу. Стоит на страже «чистоты» физиологии.

Поговорить о погоде? Или сразу? Как все-таки неважно чувствуешь себя перед власть имущими. Возьмет и разгонит лабораторию после меня. Вполне может.

— Иван Петрович, я должен сообщить вам о своей болезни. Вчера у меня обнаружили лейкемию, лейкоз.

Округлил глаза. Возраст, страдает стенокардией — смерть для него вполне реальная штука.

— Это… точно? Вы были у гематологов?

— Да, Давид Портной — мой приятель.

— И что же он сказал?

— Ничего. Назвал цифру.

Сидит, задумался. Стал просто старым человеком, у которого часто прихватывает сердце, а у него семья, внуки.

Проснулся. Снова стал директором. Немало людей приходит к нему со своими несчастьями. Вынуждены приходить.

— Нужно лечиться, Иван Николаевич. Лечь в больницу, поехать в Москву в институт гематологии. Я бы мог помочь через обком.

— Спасибо, Иван Петрович. Я не могу сейчас лечь в больницу. Да и нужды пока в этом нет. Давид будет меня лечить амбулаторно.

— Напрасно вы так пренебрегаете здоровьем.

Наверное, ему самому противно произносить такие фразы. А мне противно слушать.

— Нет, что вы! Я буду исправно принимать все, что нужно. Но вы же знаете, что результат-то один.

Протестующий жест. Защищается от жалоб обреченного человека. Злюсь: «Дать бы тебе!» Почему? Это естественно. Все избегают боли.

— Иван Петрович, я пришел к вам не за утешением. Дело в том, что до конца мне нужно закончить работу, и в этом нужна ваша помощь. Вы знаете, что совместно с Институтом кибернетики мы создаем электронную установку, которая будет моделировать организм при острых патологических состояниях. Она нужна врачам.

Удивленно поднимает плечи. Дескать, «брось красивые фразы». Это верно. Последние слова о врачах режут ухо. Не буду его убеждать. Зайдем с другого боку.

— Эта тема вошла в союзный план научных работ. Кроме того, она обещает очень эффективный выход в практику.

«Внедрение в практику» — больное место теоретических институтов. И, конечно, их директоров. Должен клюнуть. Задумался. Или сделал вид.

— Да, я вас понимаю. Для ученого наука — самое главное в жизни.

Для тебя, например, главное — покрасоваться. Удовлетворить свое стремление к сласти. А может быть, он искренне воображает, что двигает науку? Каждый человек считает себя хорошим и важным. Неужели каждый?

Наступать.

— Мне нужна комната для того, чтобы приступить к монтажу машины. Нужно три ставки научных сотрудников, чтобы взять на них математиков. И еще техники — человека три-четыре. В отделе кадров сказали, что у вас есть вакансии.

— Но они предназначались для другого…

— Мне нужно на год. Потом заберете их обратно.

Не может же он отказать человеку в моем положении? Отказать — нет, но пообещать и не выполнить — вполне. Есть такие приемы у начальства.

— Хорошо, я вам дам этих лиц. На год. Только, может быть, не сразу.

Начинаются оговорки. Настаивать.

— Я вас очень прошу, Иван Петрович, сделать это теперь же. Вы понимаете, что «не сразу» для меня не подходит. У нас уме есть кандидаты.

— Ладно, пусть они подают заявления.

— А комната?

— Будет и комната. Только вы, пожалуйста, не перегружайтесь чрезмерно. Лечение прежде всего.

— Ну, конечно. Я вам очень, очень благодарен. До свидания.

— Будьте здоровы.

Сам понял, что неудачно сказал. Вышел из-за стола и провожает до дверей, смущенный. А я лицемер: «Очень, очень благодарен». Наверное, это эффектно выглядит: ученый, думающий только о науке. На самом деле совсем не так: просто я не могу иначе. Продолжать работать — самый легкий выход. На людях и смерть красна. Неплохо придумали люди.

Иду и думаю… Пришел в кабинет. Посидеть. Удобное кресло. Смотрю в окно: серое небо, редкие снежинки.

Много ли еще таких директоров, как наш? В науке ничто, а командует учеными. Нелепо. Какую линию он может проводить? Какие идеи? Каждая лаборатория работает, как может, средства и штаты он распределяет по принципу: кто больше вырвет. Эффект — от числа печатных работ и диссертаций. А ценность их? Неважно.

Ну, есть еще один принцип планирования — звонок: «Ты там, Иван Петрович, создай условия товарищу Н., он, видимо, очень талантливый человек. Новатор. Руководство так считает». Значит, какой-нибудь нахал пошел прямо в «дамки» — к самому высшему начальству. Сумел убедить, понравиться. Это же проще, чем доказывать ученым. А тому льстит роль мецената, хотя в данной науке он ничего не понимает. Он и звонит. На несколько лет товарищ Н. обеспечен. Потом, конечно, лопнет…

Не стоит злиться, друг. Этот принцип кончается. И не жалуйся, что обижен. Иван дал тебе лабораторию, потом каждый год увеличивал штаты. Без звонков. Дал, но как? Тоже меценат. Нравилось покровительствовать и при случае ввернуть: «Мы передовые, развиваем кибернетику». Мы пахали.

Бог с ним. Теперь мне это неважно, а думаю еще по-старому. Инерция.

Одно объяснение пережил. Сейчас будет второе. Потом с Любой. Жалко как ее! Почему? Все к лучшему. Кончится ее двойная жизнь. Можно смотреть в глаза детям.

Как ей сказать? «Люба, дорогая, я болен. Я смертельно болен…» Представляю лицо: опустятся уголки губ, четко обозначатся страдальческие морщинки. Станет некрасивой и старой. (Помнишь: «Не хочу стареть! Не хочу, чтобы ты меня разлюбил!») Милая, разве я могу тебя разлюбить? До смерти!

«…а до смерти четыре шага…» Песня такая была на войне.

Не думать. Держи себя в руках.

Осадок после директора. Не люблю его. Раздражают эти барские, покровительственные манеры. Как же — член всевозможных комиссий, академик. Завидуешь! Фи! И нигде не скажешь, кроме как между своими.

Науке нужна свобода. Свобода дискуссий. Это воздух.

Постой. А смог бы ты сейчас защитить свои идеи? Доказать синклиту ученых, что тебе нужны деньги на машину, нужны инженеры? Пожалуй, смог бы. Конечно, авторитеты тоже консервативны, но дайте возможность доказывать.

Ничего. Уже не страшно. «Волевое планирование» уходит в прошлое. Хоронят любителей приклеивать ярлыки. Помнишь бранные клички: «вейсманист-морганист», «антипавловец»? Скажут — и завтра уже у тебя лаборантку забрали, принесли распоряжение начальства отдать ценный прибор. Директор с каменным лицом. «Развитие перспективных направлений советской науки требует перестройки».

На следующем заседании, смотришь, ученый кается в грехах. Красный, губы дрожат. Видно, что сам себе отвратителен. Куда денешься? Работать хочется, да и пить-есть надо. Жена, дети.

Противнее всего, что сами же ученые устраивали эти погромы. Начальники «вверху» с их же голоса повторяли. И ведь крупные имена были среди этих проводников «партийности» в физиологии. За культом в политике неизбежно следует культ в науке. А за ним — застой, регресс.

Все это позади. Да ты сам и не страдал от этого. В младших сотрудниках ходил, терять было нечего. Но, между прочим, на собраниях не протестовал. Ограничивался своей компанией. «Прошу заметить, господа присяжные заседатели».

Снова вопрос «о количестве благородства», героях. Без кибернетического подхода уже нельзя обойтись даже в вопросах этики.

Уже два часа. Что-то они не идут? Опыт уже в той стадии, что можно обойтись без них. Программа. Но, впрочем, мало ли что может случиться. Сердце остановится, например.

Остановится. Неприятные ассоциации. Гнать!

Стук в дверь.

— Входите.

Вот, явились — все трое. Веселые, оживленные, молодые. Сразу стало тесно и светло в комнате. Вадим что-то доказывает. По лицам вижу, что спорили. Наверное, в столовой были. Там всегда дискуссии.

— Как опыт? Как ведет себя сердце?

— Во! Как зверь. Давление в аорте меняли от сорока миллиметров до двухсот, а производительность ровная, как ниточка.

Это Вадим. Дальше Игорь:

— Записали вагон цифр.

Юра:

— Думаю, что придется внести некоторые коррективы в мою модель. Будем сидеть до позднего вечера, чтобы пронаблюдать разные степени патологии.

— Хорошо. Юра, позовите Семена Ивановича.

Нужно собраться с мыслями. Делаю вид, что просматриваю рукопись. Она передо мной. «Заметки об анабиозе». Слышу, Вадим шепчет: «Что за тайна? Женится шеф, что ли?» Да, женюсь. На НЕЙ.

Так прошла жизнь. Давно ли я был таким же, как они? Только, может быть, не столь веселым. Всегда было самолюбие и комплекс неполноценности: беднее всех одет, некрасив, танцевать не умею и ухаживать. «Книжный червь» называла мама.

Завидую. Молодые, способные. На правильном пути — физиология в соединении с техникой и математикой сулит блестящую науку. И карьеру тоже. Степени, звания, зависть, восхищенные взгляды девушек. Конгрессы в Париже, Токио, Рио-де-Жанейро.

Жизнь, полная до краев.

Пришли. Набираю воздуха. Нужно начинать.

— Садитесь, товарищи.

Пауза. Любопытство во взглядах.

— Я должен вам сообщить новость… (Тоже мне, нашел слово — «новость»). В общем, у меня обнаружен лейкоз. Очень много лейкоцитов. Увеличена селезенка.

Комок в горле. Опустить глаза. Только не плакаться! Почему-то стыдно перед ними, что меня нужно жалеть.

Поглядел. Испуг на лицах. У всех. Потом потупили глаза. Разлилась жалость.

Сдержаться. Надеть маску неприступности. Прогнать слезы. Скрыться за казенными словами.

— Я собрал вас не для того, чтобы принимать соболезнования или сложить обязанности. В моем распоряжении примерно год или немного больше. Я намерен использовать этот срок с наибольшим эффектом.

Вполне овладел собой. Даже представляю свое лицо: жесткое, с желваками. (А может быть, оно совсем не такое: мальчик силится сдержать слезы.)

— Это значит, что я хочу видеть макет нашей машины и убедиться, что она будет работать.

Мне хочется сказать — «помогать врачам лечить людей». Но я боюсь красивых фраз. Они их не любят. Нужно сразу перевести беседу в деловое русло.

— Я продумал план усиления работ, и мы должны его сейчас обсудить.

Смотрю. Вторая реакция: Семен думает, что будет заведовать отделом. Игорь беспокоится о диссертации. Юра растерянно смотрит на лица товарищей. Он, наверное, мало знает о лейкозах. Вадим сидит совершенно убитый и, видимо, не слушает.

Перед ними вся жизнь, и, конечно, обсуждение планов кажется им сейчас неуместным. Но я буду продолжать.

— Первое: получение характеристик органов. Конечно, мы не сможем провести необходимого объема экспериментальной работы. Поэтому я предлагаю шире использовать опыт клиники.

(Не останавливаться. Говорить и говорить. Похоронить за словами горечь и жалость. Даже если они меня не слушают.)

— Второе: ускорить работы по получению математического выражения характеристик органов. Не нужно увлекаться чрезмерно сложными зависимостями — все равно нам придется упрощать, так как много факторов останутся неучтенными. Нужно получить дифференциальные и алгебраические уравнения, выражающие зависимость работы органа от силы раздражителей при упрощенных условиях. Директор обещает ставки для математиков, но роль физиологов и врачей будет не меньше. Они должны заранее нарисовать примерные кривые зависимостей.

(Для этого у биолога должна быть отличная голова. Кто из них? Наверное, только Вадим. И все равно мало знает. Нужно привлекать со стороны.)

— Третье: проигрывать на ЭВМ взаимодействие отдельных органов, для которых уже заданы характеристики. Например, гидродинамику сосудистой системы или водный баланс. Эти работы необходимы, прежде чем создавать электронные модели систем.

Зачем я все это говорю? Они смотрят на меня отсутствующими глазами, и я чувствую, как тает моя вера в успех.

Болит под ребрами. Сохнет во рту. Пойти и лечь. Взять больничный лист: «Красные… помидоры… кушайте… без меня».

Ладно. (Это я себе.)

— Четвертое: проектировать и собирать блоки органов. Нужно шире использовать элементы уже существующих аналоговых машин, поскольку характеристики многих органов будут упрощенные.

Это пока все… Что делать потом, я расскажу в другой раз. Позднее. Прошу вас подумать и высказаться.

Все молчат. Что скажешь? Поставь себя на их место. Пауза затягивается. Семен вздохнул, оглядел других и решительно начал:

— Иван Николаевич, но, может быть, прежде всего нужно подумать о лечении…

Ишь ты, ему не терпится занять мое место. Но почему ты так судишь? Есть факты? Нет. Поэтому — спокойно.

— Я буду лечиться, конечно. Но не отрываясь от дела. И давайте не будем обсуждать этот вопрос.

Вадим вскакивает.

— Позвольте, как это не будем? Вы что для нас — чужой человек? Или мы куклы, автоматы — включили программу — и действуй? В конце концов не думайте, что ваши решения всегда самые лучшие. Отлично знаем вашу щепетильность и будем действовать сами.

Как он кричит… Всегда такой невоздержанный, грубый. Но сегодня мне это приятно. Приятно, когда любят и заботятся. Я не избалован этим с детства. Как, в самом деле, мало было человеческого тепла в моей жизни! Опять-таки жалко себя… Снова комок в горле.

— Зачем вы вынуждаете меня говорить? Неужели вы не чувствуете, что мне трудно? Что мне жалко себя? И я не хочу умирать. Не хочу… Только нашел настоящее дело…

Но что же мне прикажете делать? Я врач и даже… ученый. Всегда стесняюсь этого слова. Я знал о лейкозах, вчера еще прочитал. В моем случае — дело безнадежное. Не могу же я просто лечь и ждать смерти, принимая таблетки, процедуры? Вы понимаете, как это ужасно?

Наконец еще: я должен оплатить долги. Последнее время меня это гложет… Всю жизнь только брал и ничего не вернул. Люди от моей науки пока не получили ничего. Сейчас появилась возможность что-то сделать. И я должен это успеть. Вы, молодые, не думаете об этих вопросах или живете надеждами на будущее. Что-де успеете еще отдать. Но жизнь проходит быстро. Долг — это не просто фраза. Это так и есть.

Снова молчание. Чувствуют безвыходность положения. Многие из них, наверное, впервые столкнулись с таким положением. Никто не работал врачом. Нужно закончить разговор. Мне как-то неловко перед ними, будто я виноват. И потом эти фразы о долге, наверное, звучат фальшиво.

— Я все понимаю. Лаборатория под угрозой. У вас могут опуститься руки. Задачи большие, дел впереди много, а на меня надежды нет. Может быть, даже думаете, что планы я составляю от отчаяния, а потом, как припечет, уйду. Так вот; лабораторию не выпущу до смерти. Кто сомневается, пусть уходит сейчас. Но кто останется, должны дать слово работать год во всю силу. Для дела и… для меня.

Намекнуть бы, что я их всех в люди вывел. Нет, не буду. Понимают хорошо, нет — слова не помогут. Конечно, сейчас никто из них не поднимется и не уйдет. Нужно наблюдать потом.

— Давайте обсуждать план.

Это сказал Юра, совсем спокойно и буднично. Хорошо, давайте. А может быть, лучше бы еще поговорить о чувствах? Хочется, чтобы погладили по головке… Нет. Юра продолжает:

— Без серьезной помощи извне мы не сможем создать машину. Никто из вас не представляет, как сложна эта установка: все равно что сотни радиоприемников. Институт кибернетики мог бы, но у них тоже мало сил. Нужно привлекать другие институты и учреждения, просить директоров. Но этого мало. Нужно найти энтузиастов. Я знаю, что такие есть. Мы их найдем. Но вам, Иван Николаевич, придется с ними поговорить. И, конечно, с директорами.

Да, «не хлебом единым».

— Будет сделано. Срок?

— Три дня на разведку. Но это не все, нужно знать, что моделировать. Ведь, Кроме сердца, почки и немного нервной регуляции, у нас нет характеристик. И даже схемы взаимоотношений органов еще полностью не утрясены. Когда я пришел сюда три года назад, мне казалось все очень просто. А теперь, наоборот, сложно. Нет надежды, что за… да, за год мы получим полные характеристики. Остается одно: придумывать. Эвристическое моделирование. Нужно смелее выдвигать гипотезы и моделировать их.

Хорошо он говорит и верно. Я должен сам засесть за это дело. Никаких статей, докладов и лекций в этот год: все время на думание.

— Что скажут другие?

— С нервной и эндокринной системой очень трудно. Нет методов изучения. Нервные импульсы нельзя поймать, они идут по очень многим проводникам, которые недоступны, а гормоны в крови, для их определения нужна очень сложная химия.

— Вадим, вы должны исходить из допущения, что к началу острого заболевания регулирующие системы были здоровы. Тогда, я думаю, их реакции будут более или менее стереотипны. Так говорит Селье. Значит, нужно ухватить несколько узловых пунктов, и по ним можно представить всю систему. Вы должны попытаться нарисовать эту схему, ну…

— Да.

— Семен Иванович, как у вас? И что вы скажете вообще?

— Моя задача очень скромная: характеристики почек. Я думаю, что они скоро будут готовы — через месяц или два.

— И это все?

— А что я могу еще? Вы знаете, что математику я не знаю и фантазировать не умею.

— Но вы могли бы взять на себя хотя бы печень. Нам без нее просто невозможно: участвует во всех болезнях.

— Я попытаюсь. Поищу в литературе методики исследования, но боюсь, что найду немного. Кажется, все очень сложно.

Не может он или не хочет? Не может. Привык всю жизнь заниматься узкими вопросами: влияние «а» на «б». Ребята смотрят на него с недоверием и неприязнью. Видимо, с ним будет конфликт. Пока оставим в покое. Игорь тоже молчит. Этот-то может работать, я знаю. Но — вот:

— Иван Николаевич, разрешите мне сказать.

— Прошу.

— Я не буду говорить о сердце: здесь все благополучно. Мы с Юрой и Толей скоро напишем характеристику формулой, она свяжет минутный объем с давлениями в венах, артериях, с насыщением крови кислородом. Однако только при умеренной патологии. Неясно значение регулирующих систем гормональных и нервных воздействий. Электронная модель, которую сделал по характеристикам Юра, достаточно хороша.

— Игорь, это я все знаю.

— Да, простите. Я волнуюсь. Я хотел сказать вот что: нам нужен хороший доктор. То есть опытный врач, хорошо знающий острые патологические процессы, для которых мы создаем свою машину. Это мог бы быть Алексей Юрьевич, анестезиолог. Вы его хорошо знаете, приходит на опыты. Но нужно поговорить с его шефом.

— Запишем: поговорить с Петром Степановичем. (Я скажу ему все. Хотя его не напугаешь смертями, но он заинтересован в машине. Прогрессивный врач. Сухой только, не поймешь, чем он живет.)

— Извините, я еще хочу предложить: переключите меня на клиническую физиологию. Временно. Там можно получить много данных для характеристик больного сердца.

— Тоже хорошо.

Все успокоились и обсуждают по-деловому. Без красивых фраз. Будут ли выполнять свои обещания? До сих пор приходилось активизировать их, иначе лабораторию будто илом заносит. Теперь для этого не будет сил. Все может пойти прахом. Нужно заинтересовать.

— Послушайте, а вы понимаете, что результаты всей нашей работы пойдут уже вам, а не мне? Что вы на себя будете работать? Что вообще это «золотая жила»?

Реакция. Снова Вадим:

— Мы все понимаем, только напрасно вы это говорите. Мы не продаемся за чины и степени, хотя и не отказываемся от них.

Неловкое молчание. Юра покраснел. Игорь смотрит в окно. Семен ничего не выражает.

Обидел. Говорю красивые фразы о долге, а о людях думаю плохо.

— Простите меня, мальчики.

Юра:

— Мы не идеальные герои, Иван Николаевич, но не нужно нам об этом напоминать. Будем делать, что можем.

Ничего не могу ответить на это. Остается сделать вид, что ничего не случилось. И вообще пора заканчивать этот разговор.

— Еще одно дело, товарищи. В нашей схеме плохо представлены ткани, клеточный уровень. А ведь именно они потребляют кислород, глюкозу, выделяют углекислоту, шлаки. Для характеристики тканей нужна хорошая биохимия, а наша лаборатория сами знаете какая. Семен Иванович, я вас попрошу съездить в Институт биохимии и позондируйте почву насчет сотрудничества. Есть у вас там знакомые?

— Нет, во я познакомлюсь. Завтра же поеду. Только не знаю, сумею ли толково объяснить, что мы хотим. Во всяком случае, попытаюсь заинтересовать и тогда приведу к вам.

Кончаем. Что я должен еще сказать? Да, о поведении.

— Повестка исчерпана, товарищи. Я записал, кто, когда и что должен сделать. Прошу мне сообщать о результатах. И не стесняйтесь меня беспокоить. Когда будет плохо, я сам скажу. И еще одно: тайну из моей болезни делать не нужно, скрыть все равно невозможно, но и лишние разговоры ни к чему. Главное, пусть ни у кого не возникает мысль об ослаблении работы лаборатории, иначе так и будет. А теперь идите. Я еще зайду в операционную посмотреть.

Это я добавил, чтобы не прощаться. Наверное, прощание им неприятно.

Встают и тихо уходят. Один за другим, высокие, прямые. Молодые. Здоровые.

Вот так начинается новый этап в жизни лаборатории. Сейчас они будут думать. Не уверен, что у всех удержатся благородные порывы. Сложна человеческая натура, сильны инстинкты, подсознательные стремления к овладению, к власти, лень. Поднимутся зависть, недоверие, жадность. Достаточны ли барьеры на их пути?

Позвонить Любе, пока она не ушла домой. Как неприятна организация этих свиданий: ложь, ложь, ложь!.. Она так страдает от этого. Слава богу, скоро конец.

Беру трубку.

— Алло, коммутатор? Город свободен? Наберите мне Б3-67-20.

Соединяет.

— Позовите, пожалуйста, Любовь Борисовну.

Жду. Что скажу? Удивится. Не ожидает.

— Любовь Борисовна? Это я. Да, я. Мне нужно с вами поговорить. Сегодня же. Ничего не случилось, но нужно. Буду дома после пяти. Как обычно. До свидания.

Чувствую, что переполошилась. Но я должен ее видеть сегодня. Не могу ждать следующей недели. И страшусь этого разговора. Буду изображать такого бравого мужчину, который ничего не боится. И она тоже будет лгать успокаивать. А потом плакать всю дорогу. Вытирать слезы на крыльце и пудриться торопливо, вслепую. Потом надевать спокойную маску.

Муторно стало на душе. Опять меня обступили эти призраки: болезнь, больница, страдания, смерть. Еще: жалость, объяснения, неловкость.

Что мальчики подумали? Что их шеф такой одержимый ученый? А он совсем слабый человек, которому хочется засунуть голову под подушку и стонать, стонать от тоски. И эти планы — только бегство от самого себя. Движение всегда притягивает мысль и отвлекает от другого — от безысходного одиночества. Наука — отличная вещь. Думаешь и думаешь и забываешь, что есть вопрос: «Зачем?»

Неумолимая вещь материализм. Частицы, атомы, молекулы. Клетки, органы, организмы. Мозг — моделирующая система. Любовь, дружба, вдохновение только программы переработки информации. Их можно смоделировать на вычислительной машине. И никакого в них нет особого качества. Нет бога, нет души. Нет ничего. Я только элемент в сложной системе — общество. Живу, страдаю и действую по строгим законам материального мира. Могу познать их — правда, очень ограниченно, но вырваться — нет. Вернее, да. В смерть. Пусть она идет. Никого не люблю.

Брось. Опять рисовка. Не нужно злиться. Жизнь — все-таки неплохая вещь. Радость открытия. Общение с любимой. Сигарета. Беседа с другом. Неважно, что все это — только изменение молекул и атомов в нервных клетках, образующих какой-то центр удовольствия в подкорке.

Как жить? Чтобы радости было больше, а горя меньше? Как Примирить это с материализмом? Чудак. Тебе эти вопросы уже ни к чему.

Нет. Теперь-то мне только и думать об этом. Отпала масса забот: как написать книгу, покрасоваться перед коллегами, купить новый костюм.

Хорошо. Потом. А пока нужно еще подумать над этой «Запиской», чтобы потом поговорить с Юрой о реализации бессмертия. Почему не попробовать?

Сижу, думаю. Об анабиозе и многом другом.

Уже три часа. Пойду поищу его. Лучше бы, если бы другие не видели. Сепаратные переговоры в коллективе не одобряются. Взять «Записку».

Наверное, он в мастерской. Послать кого-нибудь? Нет, сам.

Наша лаборатория разбросана по всему зданию. Следы агрессивной политики: по мере развития работ отвоевывали новые и новые комнаты. Иван Петрович жался, жаловался, но уступал. Как же, «кибернетические методы, прогресс». Мы тоже произносили красивые фразы.

Иду длинными коридорами. Народ собирается домой: двери в комнаты открыты, видно, как одеваются. Слышны прощальные слова. Кое-где еще висят таблички «Идет опыт. Не входить». Просто забыли снять.

Что-то немного страстности вижу я в наших ученых: после трех часов институт пуст. Наука делается в рабочее время — «от и до». Разговоры тоже входят сюда.

А мои сидят. Любят, правда, потом пожаловаться, что «ах, они перерабатывают», «вы нас эксплуатируете».

Наконец добрался до цели. Болит под ложечкой. Подсознательно я все время прислушиваюсь к своему телу. Так и будет теперь: одно болит, другое. Все органы заговорили.

Вот три двери вашей мастерской. Юра должен быть в первой: здесь стоит макет модели сердца — его детище и любовь.

Да, так и есть. Он сидит один на высокой табуретке перед осциллографом, на котором луч вычерчивает кривые, как давление в желудочке сердца. Не видит меня. Смотрит на экран и медленно поворачивает рукоятки прибора. Меняется амплитуда и частота всплесков. Я знаю: это он меняет «входы» давление в венах.

— Юра, мне нужно с тобой поговорить.

— А?

Он вздрогнул, потом широко улыбнулся. Лицо у него бывает совсем детское, не скажешь, что парню двадцать семь лет. Я бы уже мог иметь такого сына…

— Разговор секретный. Здесь посидим или пойдем в кабинет?

— Как хотите, Иван Николаевич. Здесь тоже спокойно. Ребята разошлись по всяким делам, а двое на опыте.

— Давай останемся здесь.

Я сажусь на старый стул, поближе к батарее отопления. Зябну.

— Можно мне закурить?

— Конечно, кури. Я с удовольствием понюхаю твой дым.

Пауза. Я как-то смущаюсь говорить об этой фантазии — анабиозе.

— Как идут дела с диссертацией? Ты понимаешь, что нужно спешить?

Когда мы одни, я называю его на «ты», как и Вадима и Игоря. Я их люблю, они мои ученики. И хотя я знаю, что они уйдут когда-нибудь, но это — умом, а сердце не верит. Кажется, что всегда будут делить со мной мечты и разочарования.

— Мне нужно на две недели выключиться из работы, и я закончу.

— Это нельзя. Можно не работать в лаборатории, но организационные дела остаются. Ты должен искать компромисс: делать самое необходимое и уходить домой.

— Придешь, так уже и не вырвешься до вечера.

— Диссертацию нужно подать максимум через два месяца. Это нужно также в мне. Дмитрий Евгеньевич читал все главы? Математика в порядке?

— Да, все одобрил.

Давай переходить к главному. Никуда не денешься.

— Юра. У меня есть еще один важный разговор. Мне немножко стыдно его начинать, так как я чувствую себя в положении человека, который хочет обмануть. Не делай удивленной мины, это так и есть. Я хочу обмануть смерть. (Фразер!)

— Что?

— Вот видишь, как ты удивился. Все люди нормально умирают, а я хочу увильнуть.

(Как плоско я говорю… Балаган. Где найти слова, чтобы рассказать о страхе смерти, протесте, смущении? Вот он как смотрит на меня недоверчиво, тревожно, и мой авторитет качается.)

— Юра, я не хочу умирать. Нет, ты не думай, что я проявляю малодушие и буду цепляться за каждый лишний день, покупать его всякими лекарствами. Но я хочу сыграть по крупной. (Опять плохо. Никогда не играл. Юра смущен, он как-то сжался. Или мне кажется? Скорее к делу.)

— Короче: я хочу подвергнуть себя замораживанию. Слыхал про анабиоз?

— Читал разные статейки и романы. Но серьезно не знаю.

— Ты помнишь ваши опыты с гипотермией? Видел операции у Петра Степановича?

— Да, слыхал. Но, кажется, то и другое было не очень удачным?

— Вот поэтому мы и должны сделать это на высоком техническом уровне. Поэтому и нужна твоя помощь.

— Я должен вникнуть в это дело по-настоящему. Дайте мне что-нибудь почитать.

— Вот здесь некоторые мои соображения, которые написаны сегодня утром. Ты их прочти, а завтра побеседуем подробно. Потом я дам другую литературу.

Передаю ему копию своей «Записки». Он тут же начал ее просматривать. Хорошая жадность, хотя невежливо.

— Ты потом это прочитаешь, дома. Прошу тебя пока никому не говорить. Кроме технических проблем, есть еще и этические…

Мне просто стыдно об этом говорить, как будто я делаю что-то неприличное. Будто я хочу выдвинуться нечестными средствами.

— Иван Николаевич, я ничего не могу вам сказать. Сегодняшние события просто ошеломили. Я не Вадим, не могу все моментально схватить и ответить. Дайте, пожалуйста, день на обдумывание.

— Ну, конечно, Юра. А теперь я, пожалуй, пойду домой.

Встаю. Наверное, у меня жалкое лицо, потому что он покраснел и как-то подозрительно замигал. Или мне показалось? Возможно.

— Может быть, мы можем чем-нибудь помочь? Прийти к вам вечером?

— Поразвлекать? Спасибо, дорогой. Это, наверное, тоже вам придется делать, но не сегодня… Я сам скажу… До свидания.

Он проводил меня сначала до двери, потом пошел дальше по коридору, до лестницы. Наверное, ему что-то хотелось сказать хорошее, но не осмелился из вечной боязни громких фраз. А зря.

По дороге в кабинет я зашел в операционную.

Опыт продолжался. Сердце работало хорошо, и почти половина программы была выполнена. Лена и Алла делали очередные записи. Мила вела наркоз она равномерно сдавливала резиновый мешок наркозного аппарата. Поля что-то возилась около подвешенных над собакой резервуаров с кровью, с помощью которых изменялась нагрузка на сердце. Игорь сидел за столом и рассеянно рассматривал графики характеристики сердца. Не видел меня.

— Ну как?

Вскочил, смущенный. Наверное, думал обо мне. Так и кажется, что все обо мне думают. А может быть, совсем не так?

— Все хорошо. Посмотрите, какие интересные кривые.

— Да. А где Вадим?

— Он ушел домой. Голова заболела.

Тоже реакция. У него особенно: самый экспансивный. Смотрю на других они, видимо, не знают. Это хорошо. Лучше привыкать постепенно.

— Ну что ж, я тоже пойду. Завтра покажите мне кривые.

— До свидания, Иван Николаевич.

Я дома. Уже пообедал и лежу на диване. Видимо, я в самом деле болен: еда мне противна. Попросить Агафью Семеновну приготовить что-нибудь другое. Борщ, борщ, котлеты. Надоело смертельно. Но она ничего другого не умеет. Спасибо и за это. Столовые и рестораны — это еще хуже. Ждать, нервничать. Слушать грубости официантов.

Холостяцкая жизнь.

Посуда осталась на столе, немытая. Лень. Люба придет — помоет. Поворчит для виду, а самой нравится. Ей представляется, что она здесь совсем хозяйка. Вот, вижу ее: в Агафьином фартуке. («Почему он всегда такой грязный?» Стройные ноги… Желание. Было.)

«Люба-любушка. Любушка-голубушка…» Старая, довоенная пластинка. «Любо-любо Любушку любить».

Ах, сегодня будет не до иллюзий семейной жизни. Как неприятно объяснять, что-де умирать надо. Причинять боль. Чувствую себя провинившимся. «Знаешь, Люба, заболел. Да. Смертельно заболел».

Вот как будто я здоров. И она пришла ко мне насовсем. Убрала посуду. Ходит по комнате, что-то переставляет, мурлычет какой-то мотивчик. Я лежу и делаю вид, что читаю газету, а сам любуюсь ею. Ей не нужно смотреть на часы: «Ах, уже девять, пора идти». Она моя жена. Я счастливый.

Сколько раз представлялась мне эта картина!

Теперь уже не будет. Безнадежно. Так и умру бобылем. Не повезло в любви. (Затасканная фраза.)

А могло бы быть иначе.

Картина перед глазами в яблоневом саду. Июньский вечер. Большая операционная палатка. Стук движка. Идет операция. Яркий свет переносной лампы, и черные тени причудливо пляшут по белым стенам палатки. Павел Михайлович оперирует ранение живота: разведчик Саша Маслюков подорвался на мине. Вера подает зажимы прямо в руку. Быстро, щелчком — раз, раз. Розовые кишки шевелятся среди белых салфеток и простынь. Все идет спокойно. Андрей светит из-за плеча, я и Коля стоим так. Я смотрю на кишки и на Веру. «Милая, милая…»

Вдруг — взрыв, близко. Помню, Вера присела, а руки держит высоко: стерильные. Подумал: «Рефлекс». Самолет жужжит где-то совсем рядом.

Павел Михайлович — спокойно:

— Ваня, Коля, ложитесь! Нечего зря рисковать.

И я отошел к стенке и лег. Жалкий трус.

— З… з… ззззз… ух!

Тени метнулись. Крик Веры:

— А-а-а!

Вскочил и вижу, как она оседает на пол, цепляясь руками в перчатках за стерильные простыни, тянет их за собой вниз.

— Ребята, уложите ее. Володя, Маша, делайте свое дело. Быстро!

Железный человек.

Кончилась моя первая настоящая любовь.

Как она медленно и трудно умирала. Перитонит. Огромные глаза на сером лице. «За что?» Беспокойные руки. «Милый, я не умру?» А мне все слышался упрек: «Ушел, лег». Даже сейчас противен сам себе. Предал. Не заслонил ее.

Значит, все-таки ты трус в душе.

Я больше ни разу не ложился под бомбежками.

Все равно. Достаточно одного, того раза. Посмотрим, ляжешь ли ты в саркофаг. Будешь, небось, дрожать, скупиться: «Еще месяц. Еще недельку…» И помрешь в постели, выпрашивая укольчик морфия.

Почти шесть часов. В окне совсем темно. Скоро она придет. Нужно встать. Слушать у дверей. Шесть лет уже ходит, а я все волнуюсь, как первый раз.

Думал, уже больше никогда не полюблю, а вот случилось.

Были и до Любы. Но не то. Не вырастало в любовь. Нет, не разменивался. Они были хорошие женщины. Наверное, все было проще — я им не пришелся. Да, конечно. Будь откровенен. Но и я расставался без жалости.

Кто-то протопал вниз по лестнице. Надеюсь, не встретит.

Это она меня окрутила. Нашла сокровище.

Жалеешь?

Нет. Нет. С Верой была почти детская любовь. Даже эти отношения были какие-то ненастоящие. И не запомнились совсем. С другими было всякое. И только тут — гармония.

Странная это штука — любовь…

Сердце бьется: «Тук, тук». А собственно, почему? Нет, не страсть. Тем более сегодня. Полное торможение от одного представления о теме разговора. Так что же? Интеллектуальные разговоры? Но Леня все-таки гораздо умней и интересней. А сердце не стучит. Может быть, от тайны? Возможно, зависит. Но не совсем.

Войдет. Положит руки на плечи. Приподнимется на носки и поцелует остро, коротко. Какой-то специфический запах ее дыхания. «Ну, как?» И все станет светло. Цветы.

Смотрите-ка, прямо поэт.

Есть центры в подкорке. Есть гормоны. Есть модели в коре. И больше нет ничего. Материя.

Может быть, это все и так. И даже наверняка так. Но я этим живу, это греет мою жизнь, мою науку.

Почему ее нет? Задержало что-нибудь? Много всяких препятствий.

Строили планы. Вот подрастут дети… Не нужно. Не нужно вспоминать.

Приходится подводить итоги. Личная жизнь не удалась. (Ужасно затасканное выражение. Все кругом затаскано!) Планы, наверное, все равно не осуществились бы. Ей не переступить через укоризненные взгляды детей. Я… тоже не был бы очень настойчив. Будь откровенен: одному хорошо. Люба — очень решительная женщина, это утомительно.

Наука. Какие были планы в науке?

Звонок. Иду!

Вбегает стремительно, запыхалась. Хочу поцеловать.

— Постой, не могу отдышаться. Кажется, никто не видел. Что случилось?

Тревожный, испытующий взгляд.

— Ничего особенного. Раздевайся. Давай пальто.

Поправляет волосы перед зеркалом. Специально куплено, потребовала.

Садимся рядом на диван, как всегда.

Не как всегда. Уже что-то стоит между нами. Преодолеть.

Целую нарочито нежно. Но она тревожна. Чутье.

— Что все-таки случилось?

Думал, может быть, сказать потом? После. Но чувствую — не получится.

— Хорошо, давай тогда сядем в кресла.

Садимся к маленькому столику. Мимоходом: какие удобные кресла! Готовился, а начать не могу.

— Может быть, я кофе поставлю сначала?

Решительно:

— Говори!

(Привыкла командовать на операциях.)

— Вчера ходил к врачу. К Давиду. Помнишь, говорил, что у меня слабость появилась, неприятные ощущения во рту. Только я пожаловался, он сразу послал в лабораторию, чтобы кровь исследовать. Потом расспросил обо всем, послушал, пощупал живот, особенно слева. Я смотрел на него внимательно, но на его толстой, доброй морде ничего не прочитаешь. Сказал, что подождем анализ. Сидели потом минут сорок, трепались о всякой всячине. Я ему о машине рассказывал. Увлекся и вдруг заметил, что он не слушает. В это время принесли анализ.

— Где он?

— Сейчас. Он его поглядел будто рассеянно и хотел было в стол сунуть, но я отобрал. Взглянул — и сердце у меня защемило. (Сдержись!) Но виду я тоже не подал. Давид сказал, что у меня неважно с кровью и нужно лечиться. Завтра я у него должен быть утром. Потом он меня еще долго расспрашивал о машине, о математическом моделировании… Вот и все.

— Давай анализ.

Достал его из записной книжки. Подал.

Как жестко она умеет поджимать губы. Видно, как вся сжалась. Потом лицо странно обмякло, губы дрогнули, веки опустились… но только на несколько секунд. Нахмурилась, вскинула голову, взглянула прямо.

— И что же, ты уже раскис? Уже собрался умирать?

Мне неловко. Ждал слез, что будет утешать, пожалеет, и вдруг так резко.

— Да, но ведь это лейкоз… Ты же знаешь, что будет, ты врач…

— Во-первых, я еще не уверена, все ли правильно. Во-вторых, можно лечиться, и успешно.

А углы губ все-таки мелко вздрагивают. Или мне кажется? Нет, спокойная. Может быть, в самом деле все не так страшно? Давид ничего не сказал определенного. Но энциклопедия? Ошибка? Врачи не любят, когда пациенты читают медицинскую литературу. Я же не просто больной, — профессор, медик. И все-таки…

Брось. Она просто играет роль. Или она не любит, не жалеет меня? Так хочется, чтобы пожалели…

Я тоже должен играть перед ней. Не показывать страха. Она молодец. Или просто привыкла? Доктор. Наверное, это хорошо — сдерживать друг друга, не распускаться. Впереди еще вторая часть разговора — анабиоз. Поцеловать ее. Аванс.

Наклонился, целую.

— Пойдем сядем рядом.

— Не нужно, милый. В другой раз.

Легонько отстранилась. Не приняла. Хорошо. Я хотел только для нее. Но она все чувствует. А может быть, нужно? Скоро все кончится, насовсем. Нет, не стоит себя подхлестывать. Пусть все идет своим порядком. Чистая нежность.

Стою на коленях рядом. Целую руки. Мягкие, маленькие ладони, странно неподвижные сегодня.

Нужно рассказать ей о моих планах. Пусть не думает, что я уже умер и нуждаюсь только в утешении. Немножко рисуюсь. Перед любимой всегда нужно стараться быть красивым.

Снова сажусь в кресло напротив.

— Я много прочитал о своей болезни и знаю ее прогноз. Пожалуйста, не думай меня обмануть. Но я не хочу поддаваться. Мне нужно во что бы то ни стало закончить начатое дело. Я составил план…

Подробно рассказываю ей о сегодняшнем дне. Мне нужно говорить и говорить. Люба молчит, глаза широко открыты, смотрит прямо на меня. Губы сжаты. Вся внимание. Но мне кажется, что она не слушает и не видит, хотя обычно профессиональные дела — самая важная тема наших разговоров.

— Не знаю, кого готовить себе в преемники. Вот если бы соединить в одном человеке Юру и Вадима. Они, правда, дружат, но надолго ли? Дружба не очень прочная база для совместной работы. Взаимное уважение на некотором расстоянии — самое лучшее для эффективной деятельности.

(Как книжно я говорю. Профессор.)

— А почему тебе нужно сейчас решать эти вопросы? Пусть все идет, как шло… Ты рано себя хоронишь.

— Значит, пока живой — живи, а умрешь — будет все равно? Нет, так нельзя. Я затеял дело и должен его обеспечить. По крайней мере на первое время.

— Тщеславен ты. Все вы такие, профессора.

— Ну уж неправда. Это долг. У тебя долг перед больными, а у меня перед наукой. Нет, я, конечно, знаю, что все эти штучки — долг и прочее — только самовнушение, но оно органически вошло в меня, и с ним умру. И не хочу себя разубеждать, иначе жить нельзя… Даже эти последние месяцы.

Она поморщилась при последней фразе. Правильно, не нужно повторять.

— Я смотрю на тебя и завидую. (Нашла чуму!) Нет, не этому. Увлеченности. «Чокнутый». Потому ты и холостяком остался, что все ушло в науку. Сотворил кумира, создал храм и служишь и ничего больше не видишь. Хорошо так жить!

Горечь в голосе.

Как ей скажешь после этого об анабиозе! Она бы никогда не позволила так сделать и поэтому понять не сможет. Я, наверное, помолчу пока. Хотя так трудно от нее таиться.

— Но ты одобряешь эти планы?

— Еще бы!

Механически отвечает. Мысли далеко, я вижу. Думает, наверное: «Пусть увлекается. Так ему будет легче». Все-таки мои идеи ей чужды. Жалко. Но вот снова говорит:

— А знаешь, Ваня, я тоже раздумывала о твоей машине.

Пауза. Продолжает:

— Сомнения есть: сможете ли вы отразить специфику острых патологических процессов. Ведь есть различия, например, в нарушениях кровообращения при перфоративной язве или ранениях живота. А биохимия крови и тем более разная.

Рот ее произносит слова, а лицо и глаза неподвижные. Какое-то скорбное выражение в них. Ей неинтересна машина сейчас. А мне она все равно важна.

— Я понял. Это — слабое место, верно. Но мы просто не можем моделировать каждый орган до молекул, а от них зависит специфика патологических процессов.

— Но если пренебречь спецификой, то не пропадет ли самое главное? Что определяет тяжесть и течение болезни?

— Это я пока не знаю. Для этого нужно выразить сдвиги в организме количественно, числом, и определить, насколько они зависят от клеток, насколько — от органов. Что — общее и что — отличное. Думаю, что моделирование этого общего уже много даст для медицины.

Как сложно, даже сам запутался. Стоит ли продолжать разговор? Она страдает.

Молчим. Я смотрю на нее.

(Помню, сидит, сжав лицо ладонями, и мрачно смотрит в стол из-под нахмуренных бровей. Бросает слова, как камни. «Шла к тебе, не разбирая дороги. Хотя бы попасть под машину… Такое отчаяние. Молю бога: убей меня, или тебя, или его. Или даже… детей. Преступница я, да?»)

Сидит, молчит. Хочет уйти и меня жалеет. Знает, что мне будет тошно потом… Заинтересовать.

— Расскажи о ребятах.

Одна из наших любимых тем. Это _ее_ дети, поэтому мне тоже все интересно. Я был бы для них хорошим отцом. Нет, подожди, наверное, они бы тебе мешали. Для меня отцовство — абстрактное чувство, знаю только по книгам.

Улыбнулась грустно, но чуть светлее.

— Трудно с Костей. Мальчик большой, пятнадцать лет, сильный. В книгах, в кино — борьба, драки. Ему это импонирует, а я не хочу.

— Знаешь, это с возрастом пройдет — увлечение приключениями. Все мальчишки это переживают. Самое главное, чтобы был умный.

— Главное ли? Умных подлецов тоже вполне достаточно.

— Очень умные редко бывают подлецами. Это чаще середнячки в смысле интеллекта.

— Не могу же я рассчитывать, что он будет талантливым.

— Ум и талант — разные вещи. С талантом родятся, а ум воспитывают.

— Ты же знаешь, что мы стараемся. Я, как дура, учу английский, а Павел занимается с ними математикой.

Встала, прошлась по кухне. Рассеянно смотрит по сторонам.

— Помыть тебе посуду?

— Не нужно, прошу тебя. Посиди, поговорим. А я погляжу на тебя.

— Все говорят — нужно прививать детям культуру. Ты мне скажи: что это такое, культура? Нет, дай сначала я сама.

— Валяй.

(Я-то сам не очень ясно представляю — культура?)

— Мне кажется, что есть узкое и широкое понятие. Узкое я бы, пожалуй, сказала так: знания по искусству, истории, науке, и еще к этому поведение, такт, вежливость. Но это не настоящая культура. Согласен? Или я сказала глупость? Знаешь, Ваня, я ужасно стесняюсь изрекать умные вещи. Все мне кажется — «куда ты лезешь?». Это я только перед тобой осмеливаюсь.

— Ладно, не прибедняйся. Продолжай.

(Ей бы думать побольше, был бы толк. Нужно все время тренироваться в думании.)

— Так вот, настоящая культура включает еще систему убеждений, взглядов, отражающих гуманизм. Прости меня за такое громкое слово. Смысл его я не могу передать, но чувствую.

Она даже немножко порозовела. Нравится высказывать идеи. Пусть немного успокоится перед уходом.

— Вот в том-то и дело. Любушка, что это слово очень расплывчатое. Многие на него предъявляют права и заявляют, что их определение истинное. Мне кажется, что его нужно определить количественно — степень гуманизма. Гуманизм в отношении чего-то определенного.

— Это мне непонятно. Но я знаю, что гуманизм один. Внешняя культура может быть и без него, но воспитать в детях гуманизм без знаний культуры невозможно.

Люба не понимает кибернетики. Она целиком находится в мире качественных отличии. Доброта для нее — это качество. Она всегда ей следует, пока не попалась на этой любви. Вопрос о количестве гуманизма мы обсуждали с Ленькой. А сейчас не будем забираться в дебри.

— Ты уже сама сказала — можно привить знаниями, культурой. Искусством, идеалами, классиками.

— Он не хочет их читать. Говорит, что скучно и неестественно.

— Доля правды в этом есть. Недавно мне попался «Обломов». Боже мой, вот нудота!

— Фи, какое слово, профессор!

— Ну, знаешь, нельзя все говорить классиками.

— Нужно стараться. Все, что о детях, меня кровно задевает. А сейчас мне все-таки нужно идти. Потом поговорим. (Когда потом?)

Встала. Посмотрела на меня: каков? Спокойный? Можно уже оставить? Дома ждут. Стараемся обмануть друг друга.

— Да, иди, моя милая. Надо, значит, надо.

— Подай мне пальто, пожалуйста.

Она любит, чтобы я за ней поухаживал.

Пальто с дорогим воротничком. Муж купил. На свою зарплату не смогла бы. Знакомый запах.

Несколько секунд послушала у дверей. Потом обернулась, вздернула личико. Смотрю: оно почти обычное. Улыбается. Нет, глаза другие, тревожные.

— Целуй. Пошла.

И все. Дверь хлопнула. Каблуки простучали по лестнице, и стало тихо.

Опять один.

Не распускаться!

Вымоем сначала посуду. Агафья придет только послезавтра, оставить нельзя. Беспорядок не люблю, хотя и холостяк.

Ну, я не очень размываю. Струя кипятку — раз, два! Поставь в сетку над раковиной — и все. Десять минут. Потом должен сесть за работу. Работать, работать, думать. Ни минуты свободной. Я должен представить себе, как выглядят характеристики важнейших органов. Дать математикам приблизительные кривые. Будут формулы. По ним — машины, модели.

А может быть, не это главное? Может, последние месяцы стоит подумать о культуре, философии, психологии? Спорных вопросов очень много, они интересны. Ученый должен периодически перетряхивать старые догмы. По-моему, у нас это давно не делалось.

Нет, я уже думал над всем этим довольно. Могу лишь поставить вопросы, но не ответить. Нужны специальные исследования. Впрочем, можно еще подумать, для себя.

Однако главное — план. Оставить после себя что-то положительное. Хорошо, сейчас сяду. Ишь, как у тебя взыграло честолюбие! Обязательно нужно осчастливить человечество еще одной игрушкой.

Костя не хочет читать классиков. То же говорят библиотекари. И вообще из года в год меньше читают художественную литературу. Сначала на Западе, а теперь и у нас. Почему?

Быть может, устарела форма — нет терпения читать длинноты. Телевидение дает все в концентрированном виде — сразу на несколько органов чувств. («Каналы информации», как говорят кибернетики.) Показывают массу ерунды, но по крайней мере быстро. И никакого труда.

Писатели беспокоятся: что будет с культурой?

Ничего не будет. С удовольствием читают фантастику и «книги фактов» путешествия, о науке. Хорошие романы тоже читают.

Но что делать с идеалами? С гуманизмом?

Особый вопрос. Отложим.

С посудой покончено. Все на местах. Теперь в кресло, думать.

Удобно. Ноги к батарее: зябнут. Болезнь? Старость? Нет.

Люба все время присутствует где-то в подсознании. Не сказал об анабиозе. Сдаться? Или, на худой конец, отравиться? Нормальное самоубийство. А то будешь там лежать: считается, что можно ожить, а на самом деле мертвый. Как ее к этому подготовить?

Я должен это сделать — анабиоз. Очень интересно. Когда еще решатся люди на такой эксперимент? Гуманизм не позволяет. А Люба привыкнет.

Вдруг я действительно проснусь через двадцать или пятнадцать лет? Точно, как в романах, когда возвращаются из космических путешествий. Нужно запомнить (или даже записать) вопросы, которые сейчас стоят перед миром. Может статься, что я проснусь идиотом. Это ужасно. Впрочем, какая разница? Идиот не понимает своего положения. Хуже, когда не совсем, когда остается критика.

Не стоит об этом раздумывать. Вероятность выживания столь мала, что смешно обсуждать детали.

Нужно готовиться, как к смерти. Настоящей, реальной.

Кого оставить преемником? Вадим? Юра? Юра может дать больше, но и Вадим тоже сумеет постигнуть математику и электронику. Не боги горшки обжигают. Тогда их возможности сравниваются. Нет, у Юры кругозор шире. Он сочетает фантазию с методичностью. Если бы еще несколько лет, пока усовершенствуется в физиологии… Этот вопрос можно еще немножко отложить.

Завтра идти к Давиду. Какое лечение он мне назначит? Не слишком бы обременительное.

Вечером, возможно, придет Леня. Что бы нам обсудить? Посмотрим, куда пойдет беседа. Свободная дискуссия.

Не хочется начинать занятия. Устал. Столько было тягостных разговоров, а поспать после обеда не удалось. Люба.

Нужно работать. Есть кто-то внутри, который гонит: «Давай, давай». Остановиться нельзя: страшно. Одиночество и бессмысленность меня обступают, и тогда волком вой.

(У Горького хорошая фраза есть: «Быть бы Якову собакою, выл бы Яков с утра до ночи». Так и мне — хочется завыть.)

Хватит. Берусь.

Десять вечера. Сижу честно, тружусь, обложился книгами. Думаю над схемой управления жизненными функциями. Регулирующие системы, которые я предложил (Я!), пока выдерживают испытание. Однако мало сказать: система крови, система эндокринных желез, вегетативная нервная система и кора. Нужно расписать их «этажи», взаимодействие друг с другом. Эта схема должна быть заложена в нашу машину, как управляющая надстройка над органами.

Вообще-то это дело поручено Вадиму, но он один, наверное, не справится. Я должен продумать сам, чтобы быть готовым обсуждать. Голова у меня пока хорошая. Доволен? Почему нет? Мне хорошо удается разложить все по полочкам, предугадать зависимость, выдвинуть гипотезы. По реакции окружающих я вижу, что придумываю хорошо. Чьи реакции? Твоих помощников? Они еще маленькие. Нет, они очень требовательны, завоевать авторитет трудно. Да и в институте со мной считаются. Иначе Иван Петрович не дал бы мне такую лабораторию. Без всякой протекции.

Нет, друг мой Ванечка. Это все не так. Про себя ты знаешь, что твои способности до уровня таланта не доходят. Хороший комбинатор. Собрал вместе физиологию, кибернетические идеи, математику, технику, сумел привлечь способных ребят — вот и получилось нечто интересное. Но никакого открытия ты не сделал, и сомнительно, что можешь сделать. Да и идеи твои пока находятся в сфере разговоров. Вот когда получат математические характеристики и сделают машину, тогда дело другое.

Все верно. Но характеристики и машины будут. Уверен. И это новый шаг с физиологии и медицине. Именно так. Хотя без гениальности.

Самое трудное — регулирующие системы. Вон сколько книг по эндокринологии, а как взаимодействуют между собой железы, все-таки не ясно. Сведения противоречивы. Потому что никто не исследовал по-нашему количественно. Придется брать приблизительно.

Телефонный звонок в передней. Кто бы это мог так поздно?

Иду.

— Да?

— Иван Николаевич, это я, Юра. Вы не спите?

(Вот дурень, еще только десять часов! Впрочем, это он из вежливости.)

— Что случилось?

— Ничего. Я прочитал вашу записку, и очень хочется поговорить.

Раздумье. На завтра? Помешал занятиям. Мнение его важно: это техника, реальность идеи, моя жизнь или смерть. Кроме того, страх перед ночью. Одиночество. Пессимизм.

— Ты где?

— В лаборатории. Я быстро.

— Приезжай.

(Оставлю его ночевать.)

Поговорим о разном. Люблю посидеть один на один. Человек раскрывается. Ищешь себя в других, поверяешь мысли.

Кухня, холодильник. Опять посуду пачкать. Ничего. Что там на полках? Придет голодный. Молодой. Ты разве чувствуешь себя старым? Недавно — нет, а теперь — другое. Скоро конец. Не привыкну к этому. Должен привыкнуть. Иначе плохо.

Все есть: колбаса, сыр, масло. Консервированный перец. Хлеба маловато. Печенье.

Как сильно меняется человек с возрастом! Молодые для меня — уже другие люди. Совсем не похожие на нас в молодости. Или это кажется? Мы были бедные. Помнишь, кончил техникум — не имел пиджака. Ходил в каком-то старом свитере. Немножко стыдно было, но ничего. А теперь? Все хорошо одеты.

Впрочем, это было всегда: отцы и дети, «мы были лучше». Поспрашивать Юру.

Что-то он скажет о проекте? Технические проблемы могут быть очень сложными. Не успеть. Важно научиться охлаждать, а нагревание понадобится для меня не скоро. Потом выработают методику. И аппаратуру тоже потом. Начнем на макетах. Когда я там буду лежать, то, хочешь, не хочешь, придется дорабатывать машины. Деньги, люди — все найдется.

Пожалуй, нужно смолоть кофе. Интересно: умом рассчитал, а в подсознании не верю. Как будто играю роль.

Люба думает о том же. Представляю: что-то делает, а взгляд витает внутри. Горестные морщинки около глаз. Обиженный ребенок.

Всю жизнь приучал себя не жалеть о потерянных вещах. Что с возу упало, то пропало. Теперь должен примириться с самой главной потерей. Приучить себя. Да, да. Неизбежно. Поэтому держись. Я не способен на большой героизм, чтобы молчать под пытками или броситься на амбразуру. Но это должен суметь. Представляю: ложусь на стол, прощаюсь. Последний взгляд на окно — кусок неба. Анестезиолог дает закись азота — «веселящий газ». Засыпаю с приятными ощущениями. И все. Потом скажут; «Шеф держался хорошо».

Сумею. Заметь, это тоже тщеславие!

Накрою на стол. Чтобы не отказывался. Колбаса, масло, сыр. Тарелки. Еще салфетки.

Немножко староват для такого важного опыта. Гипотермия на щенках всегда удавалась лучше. К сожалению, помочь нельзя. Попробовать бы на ком-нибудь… Стоп! Вот подлая мысль, все время вертится где-то на задворках сознания! Так далеко, что даже не произносится словами. Приведем ее в ясность. И скажем раз навсегда: пробовать не будем. Забудь думать. Первым полетишь в вечность. Слова, все слова. Э, до лампочки…

Осторожный звонок.

Это Юра. Вежливый.

Вошел румяный, красивый. (Девушки, наверное, от него без ума.)

— Похолодало?

— Да, кажется, начинается зима. Вы извините, Иван Николаевич, за позднее вторжение, но…

— Что ты, Юра. Хорошо, что зашел. Мне скучно одному.

(Не нужно намеков!)

— Сейчас поужинаем и все обсудим.

— Благодарю вас, я сыт, я на минутку.

— Ну нет, теперь ты гость и должен слушаться хозяина.

Мнется ровно столько, сколько положено приличному юноше. Потом садимся за стол. Поддерживаю компанию, чтобы не смущать мальчика. Он воспитанный. Старая интеллигентная семья. Не то, что я, беднота.

— Бери больше. Знаю, что голоден, не притворяйся.

— Да, верно. Боюсь, все ваши запасы съем.

— Ничего, наша фирма выдержит. (Плоско!) Сейчас я заварю кофе.

Хлопочу с кофеваркой. Засыплем побольше, вместо коньяку. Юра, кажется, не пьет. Но барышня у него, я слышал, есть. Наверное, уже можно начинать разговор.

— Ну, мне не терпится услышать твое мнение. Только, пожалуйста, откровенно.

— Я сейчас все расскажу по пунктам.

Встал, принес из прихожей папку. Она там лежала на зеркале.

— Иван Николаевич, я не компетентен судить о биологии и физиологии и буду высказываться только по вопросам техники.

— Ну, не прибедняйся очень-то. Ты уже достаточно вошел в пашу науку. (Льщу. Хочу задобрить. Нет, правда.)

— Итак, разрешите начать. Я вижу тут три основные проблемы: создание программы опережающего управления и ее воплощение в машине, по всей вероятности, типа аналоговой. Второе — датчики. Третье — исполнительные механизмы: АИК, почка. Сроки создания всего комплекса очень сжатые, сил у нас немного.

— Не успеем? (Значит, умирать так?)

Вижу, ему неловко.

— Нет, я этого не сказал. Но мы должны договориться о максимальном ограничении задачи.

— Юра, я понимаю, что это очень трудно. Но кое-что можно упростить. Первое — разрабатывать только программу охлаждения (умерщвления!). Второе — все механизмы создавать в виде макетов. Третье — не особенно увлекаться автоматикой: только там, где ручное управление не успевает срабатывать. Я так думаю, что важно только запустить всю эту механику, а потом можно дорабатывать. Ее нельзя будет так просто взять и бросить.

Он слушает внимательно, но смотрит куда-то в сторону. Мне это не нравится. Неужели невозможно?

— Мне не хотелось бы это делать тяп-ляп.

Неприятно. Что же он, отказывается? Без него не сделать. Невозможно найти нового инженера и ввести в курс дела. Времени не хватит. Сдержись. Говори тихо. И не намекай.

— Если ты говоришь «нельзя», значит, придется отказаться. Тем более, что у нас большая основная программа — машина.

— Не нужно меня обижать, Иван Николаевич. Просто я никак не могу примириться с мыслью, что это должно случиться…

(Он не верит. Я тоже не верю, но это факт. Знаю.)

— Да, к сожалению, должно.

— И вы серьезно считаете, что есть шансы?..

Это уже нетактично — сомневаться и отнимать соломинку. Но будь снисходителен. Не по злому умыслу.

— Все это написано в записке. Можно надеяться на просыпание. Ну, ты подумай, есть же зимнеспящие млекопитающие, у которых температура тела понижается до пяти градусов. Они имеют программы засыпания и восстановления жизни. По всей вероятности, они заложены в эндокринной системе и включаются от внешних условий. Выделяются какие-то гормоны, понижают обмен веществ, затормаживают нервную систему. Потом — наоборот.

— Вот бы иметь такие гормоны!

— Э, друг, их уже искали, но пока не нашли. Значит, это трудно. Во всяком случае, жизнь клеток при низкой температуре возможна. Опасность только в том, что анабиоз будет длительным. Но мы должны так его организовать, чтобы траты клеток пополнялись полностью.

Вполне доказательно даже для меня самого. Очень важно, чтобы он поверил. Нет, не то слово, — убедился. Человек точных наук. Заинтересовать.

— Неужели ты не чувствуешь, какой это интересный эксперимент?

— Если бы он был только экспериментом.

— Я бы тоже предпочел на другом, но что поделаешь? Если хочешь знать, так у меня есть одно сомнение. Хомяки, медведи, летучие мыши живут за счет трат собственных энергетических материалов, за счет распада. Наверное, это более или менее простые реакции. А вот будет ли синтез? Часть своих белков будет тратиться, но будут ли они восполняться? Вот что нужно проверить.

— Хорошо, Иван Николаевич. Раз это неизбежно, давайте обсуждать конкретные вопросы. Хотя, если признаться, все очень страшно.

— Конечно. Шуточное ли дело: человек отправляется в будущее. Да еще близкий человек. Или не так? Но я надеюсь, что ты все-таки продумал кое-что и пришел с конкретными соображениями.

Кофе готов. Разливаю его по чашкам. Печенье.

— Ну, пей.

— Я уже сказал о трех основных направлениях работы. Датчики мы изобретать не будем: это слишком кропотливо и долго. Придется довольствоваться тем, что есть. Для программного управления охлаждением мы, возможно, приспособим готовые схемы. И для стационарного режима тоже.

— Можно использовать нашу машину.

Протестующий жест.

— Нет, она не очень-то пригодится, потому что принцип ее моделирование действительности, а не управление. Но кое-что используем. Самой трудной проблемой окажется третья — исполнительные механизмы. Нужен идеальный АИК, отличная искусственная почка. А тут еще камера высокого давления. Нельзя без нее обойтись? Очень усложняется все дело.

Наконец взялся за кофе. Руки не очень чисты, виден мастер.

— К сожалению, думаю, что нельзя. По крайней мере на периоды охлаждения и нагревания. Возможно, что высокое давление окажется очень выигрышным и при низкой температуре.

Я повторяю какие-то соображения из записки.

Он все понял, это приятно. Именно его нужно оставить заведующим.

Затем мысли ушли куда-то в стороны, к Любе, к болезни. Но слушай!

— Итак, нужно проектировать несколько технических устройств. Первое система АИК с автоматическим поддержанием напряжения кислорода и углекислоты в притекающей и оттекающей от организма крови. С ним связана конструкция «саркофага» с регулированием давления и содержания газов. Отдельно регулирование температуры тела, видимо, тоже по оттекающей жидкости.

— Нет, нужны дополнительные датчики в пищеводе и прямой кишке. Так измеряют хирурги. Напряжение газов тоже нужно измерять непосредственно в тканях. Измерение в крови недостаточно.

Нетерпеливо кивает. «Мелочи».

— Следующая система — искусственная почка вместе с регуляторами рН, водного я солевого баланса. Она же регулирует выведение шлаков. Сомневаюсь, удастся ли сразу создать автоматику, так как датчиков для этого нет.

— Неважно. Эти показатели будут меняться медленно, можно. Автомат нужен, чтобы включать почку по часам.

(Автомат. Моя жизнь будет зависеть от автомата. Впрочем, разве это жизнь?)

— Возможно. Однако для того, чтобы спроектировать эти системы, нужны количественные характеристики работы организма при соответствующих режимах. Это значит: потребление кислорода в одну минуту, выделение углекислоты, расход глюкозы, азотистых продуктов.

— Нам точных характеристик не получить. Да еще при разных температурах. Но ведь можно спроектировать «с запасом», так, чтобы поддерживать постоянство того или иного параметра?

— Конечно, но отправные точки все-таки нужны.

— Одна точка — нормальный обмен в начале охлаждения, вторая приблизительно два-три процента от нормы — при низкой температуре, при анабиозе. В этих пределах нужно обеспечить регулирование.

— Нет, Иван Николаевич. Проектантам нужно техническое задание. Предполагаемые режимы в цифрах, графиках. Скажите, а мы сразу будем делать настоящую установку или сначала опытную, для экспериментов на собаках?

Он не сказал: «Сразу для вас». Пощадил, постеснялся. Понятно. И я не буду называть.

Наверное, нужно рассчитать для человека, но чтобы годилось и для собаки. Кроме того, нужно сохранить тайну. Пусть проектируют экспериментальную установку.

Но и для этого нужны годы. Выход только в использовании готовых блоков и элементов — готового АИК, готовой почки.

— А может быть, нам выставить эту штуку? Например, взять и назвать: «Машина для путешествия в будущее». Можно завтра же пригласить корреспондентов и дать интервью. Все газеты с удовольствием напечатают. Сенсация. И тут же потребовать, чтобы объявили наш призыв: «Всем. Всем. Помогите ударной стройке!»

— А что скажет начальство?

— Да пусть говорит, что хочет. Лишь бы газеты объявили, энтузиасты найдутся.

Действительно, что можно со мной сделать? Наказать меня нельзя. Нет, еще можно. Лишить работы, последней радости. Прощай анабиоз, а с ним и машина. (Как я привык к своей тачке!)

— Нет, Юра, так не пойдет. Стыдно трепаться раньше времени. Обратное путешествие может не состояться. Поэтому давай искать более скромные пути. Если все удастся, в газеты мы еще попадем.

— Согласен. Тогда давайте, не откладывая в долгий ящик, сядем за технические условия. Завтра я буду на заводах и пощупаю почву для заказов. Вы еще в состоянии работать?

Я не очень в состоянии и с удовольствием бы лег с книжкой или газетой. Одиннадцать часов вечера. Но теперь это позволить себе нельзя. Шагреневая кожа убывает.

— Давай, Юра. Что конкретно ты предлагаешь делать?

— Я думаю, мы должны пройтись по всей вашей записке, чтобы выписать предполагаемые режимы, параметры, цифры. Нарисуем схему установки. Затем прикинем, что можно использовать готовое, что нужно проектировать. Напишем задание.

— Пойдем тогда в кабинет.

Мы работали около часа. Обсуждали главные пункты проекта. От идей до техники большая дистанция. Нужны характеристики органов и систем при низкой температуре, кривые переходных режимов — как будет изменяться функция органов при нагревании или охлаждении. Всплыли трудные вопросы. Оказалось, что нет техники для реализации многих идей. Придется консультироваться в Москве. (Заодно посоветоваться с врачами? К чему?)

Обсуждали, спорили, как об отвлеченной научной проблеме. И вдруг вспоминаешь: для себя. Сидит в подсознании мысль: «Конец». Через нее весь мир представляется в новом свете.

Выключить. Думать о другом.

Хорошо, что Юра пришел. Вот сидит, углубился в какие-то расчеты. Правильный нос. Волевые складки около губ. Глаза чуточку маловаты и глубоко сидят. Убежден, что на лице человека написано все: ум, характер, душевные качества. Только читать не умеем. Может быть, кибернетика решит этот вопрос?

— Хватит, Юра, считать. Давай кончим на сегодня. «Поговорим за жизнь». (Мне ведь так мало осталось!)

— Мне нужно идти, Иван Николаевич.

— Ну, нет. Никуда. Есть раскладушка, простыни, все. Мама знает, куда ты пошел?

— Да, я звонил из лаборатории, что приду от вас поздно. Но она все равно будет беспокоиться.

(Но мне же тоже плохо, пойми!)

— Ничего. Будто уж ты всегда ночуешь дома?

— Всегда.

(Скажи, пожалуйста! Двадцать семь лет. Да ведь и я был таким. Но время теперь не то. Придется отпустить. Как тоскливо оставаться одному… И Люба тоже ушла, покинула. Сказала бы, что в больнице. Опять ложь.)

— Ну что ж, иди, раз нужно.

Понял. На лице мелькнула грустная мысль. Колеблется.

— Я, пожалуй, попытаюсь позвонить одному приятелю из нашего дома.

Пошел в прихожую. Когда будут телефоны в каждой квартире? Жадные: совсем недавно не было самих квартир, а теперь подавай телефоны.

Набирает номер. Сколько будет ждать? Это характеризует. Скоро.

— Дима, ты не спал? Прости, пожалуйста, что поздно. Не сходишь ли ты к маме? Нет, ничего не случилось, просто нужно ее предупредить, что я заночую у шефа. Нет, ждет, конечно. Спасибо. Извини.

(«Конечно» — значит, всегда ждет. Не завидуй, и у тебя была такая. Хорошо, что не дожила. И вообще хорошо, что никого нет. Люба. Не совсем то.)

Вернулся улыбающийся. Любит маму. Приятно.

— Вот теперь все в порядке. Знаете, я у нее один.

(Знаю: и я один был.)

— Спать будем или еще почаевничаем?

— Как хотите. Я не устал.

— Тогда пойдем на кухню. Чаю или кофе? Или, может быть, выпьешь? Есть водка, есть коньяк, вино. (Коньяк — Леня. Вино — изредка Люба.)

Испуганно:

— Нет, что вы, я не пью!

— Маменькин сынок: не пьешь, не куришь, ночуешь дома.

(Хотел: «с девками не гуляешь». Нельзя: профессор, а он интеллигент.)

Молчит. Собираю на стол. Который уже раз сегодня? Третий.

Уселись. Чайник кипит. Еда.

— Слушай, Юра, можешь ты мне рассказать, чем живет молодежь?

(Мне нужно, и я же в будущее собираюсь. Разъяснить.)

Задумчиво жует. Молчит.

— Знаешь, я уже не чувствую вашего поколения. Утратил контакт, как выражаются теперь. Странно получается: до революции профессора устраивали «четверги» для учеников и студентов. А теперь… Работаю с молодежью, а чем они живут, узнаю из газет.

— Но я, наверное, не очень характерный экземпляр, Иван Николаевич. Видели, мама меня ждет…

— Ты все-таки ближе.

— Разная есть молодежь. Деревни не знаю, но заводы, институты, НИИ знакомы. Впечатления не всегда радужные, но и не пессимизм, как у некоторых.

— Сформулируй. Ты же ученый.

Улыбнулся. Лицо стало сразу детское, непосредственное.

— Какой же я ученый? Я инженер.

Но ему приятно, что так назвал.

— Не думайте, что собираюсь проповедовать утопии. Мы, инженеры-кибернетики, требуем все выражать в цифрах. В том числе и идеалы. Поэтому прежде всего нужна кибернетическая социология и экономика. Объективные методы изучения поведения людей, эффективности их труда, степени душевного комфорта. Устойчивости и перспектив социальной системы.

— Ты веришь в коммунизм?

Встал. Прошелся по кухне: три шага вперед, три — назад. Остановился против меня. Взволнован, кажется?

— Зачем вы задаете такие вопросы?

Мне немножко смешно и приятно его волнение. Значит, есть порох у молодежи.

— Мой друг, я собираюсь путешествовать в будущее. Представь: твои автоматы разбудят лет так через пятьдесят. Так что вопросы будущего меня интересуют совершенно конкретно.

(Врешь, еще не думал. Но вообще да, нужно знать. Дело серьезное.)

— Хорошо, я вам отвечу. Да, я верю. Но слово «вера» мне не подходит. Коммунизм — это не религия.

— Никто этого не говорил. Коммунизм — наука.

— Эту науку догматики нам подавали как религию: цитаты, цитаты… Если это наука, так я всегда имею право искать новых доказательств.

(Бывало и так: павловская физиология, мичуринская биология. Языкознание. Хотя не на костер, но с должности долой. Он этого не застал.)

— Я согласен. Но принесет ли пользу дискуссия в таком деле?

Представляю: митинги, страсти, упадок дисциплины. Прямой вред.

— Кто говорит о какой-то всеобщей дискуссии? Научные вопросы не решаются на митингах. (Прочел мысль!) Есть институты. Они должны изучить вопрос со всех сторон.

Слова. Пока одни слова. Но молодость берется горячо. Подразнить.

— Да что изучать? Какие проблемы? Строить коммунизм или возвращаться к капитализму?

— Ну зачем вы утрируете? Таких дураков не найдется. Дискутабельны вопросы методов и темпов, а не целей.

— Интересно, что думают по этому поводу философы? У тебя нет приятелей среди их молодежи?

— Нет. Пока я интересуюсь этим только так, для души. Хватит того, что в медицину влез. Хотелось бы, конечно, и сюда поглубже забраться, но в общем-то можно жить и так. Идем вперед, развиваемся. Но я еще этим займусь всерьез.

(А можно ли жить без этих вопросов? Если бы не водородные бомбы, то спешить действительно некуда. Время придет, покажет. Но теперь… Впрочем, это уже не для меня. Бобыль. Не выполнил долг: «Кто родит сына, посадит дерево…» Ни сына, ни дерева. Грустно.)

— Ну, а в людей ты веришь, Юра? Все ли способны войти в коммунизм? Имей в виду, что экспериментальных доказательств достаточности человеческих качеств нет.

(Ты-то сам готов? Пожалуй, да. Материальных благ мне вполне достаточно. Согласился бы даже и на меньшее. Независтлив, нечестолюбив. Вернее, «да», но в меру. Вот только лаборатория мне нужна, оборудование, помощники… А может быть, твои замыслы того и не стоят? Но я ведь этого честно добиваюсь, доказываю. Но слушай.)

— Я верю. Но я знаю, что человек — такое существо, что может и в сторону вильнуть и назад. И все к черту пойдет, вся история цивилизации и социальный прогресс. Пример — фашизм. Жутко — целое государство с пути сбилось.

— Опять добро и зло. Не будем обсуждать. Вернее, отложим. Давай лучше спать ложиться.

— Да, да, в самом деле, уже час. Вы меня простите за болтовню.

— Ну, что ты!

Какой он, Юра? Умен, но молод. Это значит, ум еще не настоящий. Слишком согрет чувством и ограничен. Мудрость приходит вместе со зрелостью. Даже у меня еще нет, наверное. Но как странно: в любом возрасте человек ощущает себя вполне умным и способным все понять. Вот тот же Юра наверняка уверен, что может постигнуть любую науку, любой предмет. Постигнуть… Я тоже так думал.

Стелю постели. Раскладушка, поролоновый матрасик. Удобная вещь, только простыня на нем держится плохо. Подоткнем. Еще пододеяльник.

— Юра, там в ванной есть новая зубная щетка. Красная.

Укроется пледом, тепло. Да, полагается наволочку сменить. Сейчас. За границей еще пижаму дают, у нас пока в своих рубахах. Не дошли.

— Ложись. Читать будешь? Газеты есть.

— Нет, спасибо. Я быстро засыпаю.

Стесняется. Ну, я тоже свет потушу сразу.

Вечерний туалет. Зубы как зубы, но десны явно распухли. Так уж явно? Да. Ничего. Послужат.

Ложусь.

— Ну, спокойной ночи. Рано не поднимайся.

— Спокойной ночи.

Гашу свет. Лежу, вытянувшись под одеялом. Тепло. Хорошо лечь после длинного рабочего дня. Длинного дня разговоров.

На потолке светлые квадраты от уличных фонарей. Качаются. Ветер. Вот поползло еще одно пятно. Быстрей, быстрей. Пропало. Кто-то включил фары. Ночью нет инспекции.

Спать. Но мозг не сдается сну.

День прошел. «Быстры, как волны, дни нашей жизни…» Песня была. Пели подвыпившие интеллигенты. Не много дней осталось. Каждым нужно дорожить. Зачем? Не все ли равно — раньше, позже? Рисуешься? Не очень.

Волны… Волны морские. Хорошо вот так засыпать на берегу. Ш… шшш… уу… Слышу шум волн, методичный, успокаивающий. Так было и миллионы лет. Уже больше не увижу. Нет, весной еще успею съездить. Посижу на камушках. Подумаю о вечности.

Юра уснул. Действительно быстро. Молодость. Еще говорили: чистая совесть. Наверное.

Ничего у меня не болит сейчас. Может быть, я здоров?

Хорошо бы Люба была со мной. Приятно ощущать на своей ноге ее маленькую, мягкую ступню. Запомнилось давно. Странно, даже больше, чем ощущение другого. Еще запах волос.

Вздыхаю. Бездарность: ни разу не проспал с женщиной целую ночь! «Ах, уже поздно!», «Ах, уже нужно бежать!». И так всегда. Вчера утром еще была надежда: посплю. Растаяла.

Во втором пришествии.

Едва ли. Потерялся: будет анабиоз, не будет? Иногда кажется — бред, потом — реальность. Но я-то знаю: шансов ничтожно мало. Логика наших рассуждении примитивна. Многое просто не знаем, не можем охватить всей сложности проблемы.

Нужно поставить опыты с длительным анабиозом. Не успеть. Программа пробуждения вообще не будет отработана. Да и нужны ли опыты? Вдруг окажется: невозможно разбудить? А так есть иллюзия.

Нет. Нечестно. И не стоит продаваться за несколько лишних шансов пожить.

А что тебя в этом деле больше интересует: научный эксперимент или своя судьба?

Взвешиваю: не могу определить. Гордость: ученый. Хвастун ты.

Будут клетки синтезировать свою структуру или будет только распад? Если нет, то как быстро? Снизить температуру до двух-трех градусов, тогда обмен, наверное, уменьшится раз в тридцать. Плюс глюкоза, которая все-таки должна сгорать. При одном углеводном питании можно свободно прожить месяца два. Умножить на тридцать — будет пять лет. Через этот срок нужно пробуждать для подкармливания.

Тогда не надо.

Нет, все равно интересно. А кроме того, наверное, будет синтез белков.

Картина: я в саркофаге. Если применять для циркуляции плазму, то кожа будет совершенно белая. Бр-р-р! Неприятно.

Вообще никакого величия не будет. Камеру еле-еле успеем сляпать, машины все будут некрасивые. На соплях. Одно слово — макет. Макет величия.

Спать, спать нужно, друг.

Успеем.

Помнишь, как рассказывали о смерти одного иностранного коммуниста? Когда ему стало плохо, жена просила не разрезать пиджак: «Он у него единственный». Глаза тогда у всех стали влажными. Один только тип сказал: «Рисуется, пиджаки там дешевы».

Это было в Крыму.

Волны в Коктебеле. Ш… шшш… уу…

Люба в светлом зеленом платье идет мне навстречу по улице Ленина. Походка ее немного подпрыгивающая. Смеется, руки протягивает, счастливая… «Почему ты опаздываешь?»

Сон. Это уже сон?

Когда начинаешь слышать голоса…