"Вхoд в плен бесплатный, или Расстрелять в ноябре" - читать интересную книгу автора (Иванов Николай Федорович)

4

Утро не принесло, да и не могло принести никаких известий. Ясным оставалось лишь то, что квартира – перевалочный пункт и боевики вновь ждут ночи для повторной попытки пробиться в горы. Что ждет там? Кто ждет?

Времени думать – целый день. Левая рука, за которую схвачен наручниками, занемела, а так ничего, жить можно. Пока. Вот только бесконечные разговоры охранников! Боевики меняются через каждые четыре часа, и каждый новый конвоир считает своим долгом выступить в роли проповедника и просветителя.

Во-первых, вознесение Дудаева.

– Наш Джорик – голова. Как он ответил Грачеву, когда тот сказал, будто ваши солдаты идут в бой умирать с улыбкой на устах? «Дадим России сто тысяч улыбочек». Джорик молодец.

– Ты, что ль, говорят, журналист? А интервью у Жорика взять не хочешь? Думаете, он мертв? Он еще улыбнется России через свои усики.

– Если выбирать – мертвый Дудаев или вечная война с Россией, мы выбираем вечную войну. Лишь бы Джохар остался вечно с нами.

Второй конек, словно вместе с нами охраной передавались и темы разговоров, – это презрение к России, которая якобы посылает в Чечню воевать не только и не столько солдат, сколько уголовников.

– А ты что, не знал? Маленький? В тюрьмах отбирают тех, кому грозит смертная казнь, и предлагают: или воевать в Чечню, или под приговор. Едут сюда. И здесь зверствуют.

– Да зверствуют – это только начало. Их потом, в конце службы командиры посылают в такую мясорубку, из которой никто не выходит живым. Чтобы не отпускать на волю. А потом экскаватором вырывают яму и зарывают трупы.

Не менее расхожая версия – о защитниках Брестской крепости.

– Вы хоть знаете, кто ее защищал? Почти стопроцентно чеченцы и ингуши. Да только мы и способны были на подобное. А вы, русские, уже потом, после выселения чеченцев, приписали всю славу себе, сделали всех защитников крепости русскими.

Спорить – себе дороже. Тем более все разговоры возвращаются в день сегодняшний.

– Я, что ли, хотел воевать? Что у меня, дел не было больше? Да я так катался по России, где только не был… Но прилетели ваши самолеты, разбомбили дом, убили мать – я что, должен после всего улыбаться вам? Вот ты, полковник, если бы кто-то разбил твой дом и убил родных? Ты бы взял в руки оружие?

Не лукавлю – взял бы. Мне легко в этом признаваться, потому что к войне в Чечне лично я относился с самого начала резко отрицательно. Не друг, не брат и не сват я чеченцам, но в этом вопросе – больше сторонник, чем противник.

Но признаваться в этом, сидя на цепи, не хочется, чтобы не выглядело лизоблюдством: мол, запел соловьем, когда попался.

Не пою, больше молчу. Борис и Махмуд более эмоциональны, особенно когда разговор заходит о сталинских выселениях. Балкарцы тоже испили эту чашу, а Борис и родился в Казахстане. Я со своими случайными попутчиками практически незнаком, но их поведение вызывает уважение. Присутствие охраны пока не позволяет нам общаться, но одно то, что мы все в наручниках, сближает. Похоже, и ближайшее будущее у нас станет одинаковым, хотя моих родных сталинские чистки не коснулись и я выгляжу на создавшемся фоне белой вороной.

Жутко неприятны и рассказы о «фильтрах», фильтрационных лагерях, в которых содержат арестованных чеченцев. Зверства, которым они там подвергаются, не поддаются описанию. По словам охраны, даже попав на «фильтры» на один час, выходишь калекой – отбивают почки, травят собаками, или закапывают в землю по шею, или заливают водой.

Этими разговорами жила вся Чечня, и именно это, по словам конвоиров, рождает их ответные действия. Каких-либо подтверждений или опровержений по «фильтрам» мне не удалось найти ни у самих чеченцев, ни после в Москве. Поэтому упоминаю об этих рассказах скорее для того, чтобы яснее становились мотивы отношений между чеченцами и русскими, где порой властвуют недоверие, обиды, слухи. Тем более одних не проклинаю и вторых не превозношу в этой дурацкой войне: пишу, что видел, чувствовал и испытал. Любой другой пусть пишет свою повесть…

Чем ближе вечер, тем больше обоюдное напряжение. И наконец команда:

– Завязать глаза.

Махмуду на повязку досталась моя майка из сумки, Борису рубашка. Я закрываю себе глаза агитационным платком Международного Красного Креста, на котором в виде рисунков предписывается поведение солдат на войне: не стрелять в сторону машин и палаток с красным санитарным крестом, оказывать помощь раненым, даже если это противник, оберегать мирное население и – словно по иронии судьбы, для нас – гуманно относиться к пленным. Показать платок своим тюремщикам?

Хоть и черный, но юмор. Сам подумал, сам и загрустил.

Вновь долгий путь в машине через рытвины, подъемы, спуски, царапающие крышу ветки – мы все дальше и дальше от места захвата. А значит, когда нас примутся искать, бесполезным станет прочесывание района пленения. Мы будем далеко. Да и будем ли? Кто заинтересовался нами в горах? Для чего?

Водитель включает магнитолу. Запись сделана прекрасно, песни, конечно, о гордом чеченском народе, поднявшемся против трехсотлетнего российского ига. О неминуемой победе над двуглавым орлом. О Москве, столице русских алкашей. О Буденновске, где Шамиль Басаев поставил Россию на колени.

Охрана знает все слова, подпевает. Я же впервые слышу песни о чеченской войне. Иногда в переходах московского метро видел, как облаченные в камуфляж десантники и «краповые береты» собирали деньга для семей погибших товарищей под старые, переделанные с «афганских», песни. Россия про чеченскую войну песен не сложила и не запела. Еще не запела или уже не запоет? Тогда кому все же она была нужна? Если кто-то не задал себе хоть раз этот вопрос, тот просто ленив умом, черств сердцем и труслив душой…

– Приехали.

Останавливаемся и долго ждем на каком-то взгорке. Дверцы машины распахнуты, ветер продувает ее и нас насквозь, унося с собой в горы и ночь песенные проклятия генералу Ермолову, покорившему‑таки Кавказ в свое время.

Из этой ночи, с этих гор, из незаконченной, как оказалось, истории и появляются за нами призраки той, далекой кавказской войны. Вполне реально, по одному выдергавают нас на землю. Холодные пальцы ощупывают лицо, но это затем, чтобы проверить повязки и заткнуть уши ватными тампонами.

Звуки, особенно дальние, гаснут. К моим наручникам привязывают веревку, дергают за нее, заставляя идти. Так ведут верблюдов по пустыне. И в каком-то из фильмов подобным образом гнали людей в рабство в давние времена. Какое сегодня число? Какой год? Век? В каком фильме я снимаюсь?

А идем быстро – полем, лесом, буераками. Оступаемся, ловим лицами ветки и стволы деревьев, выворачиваем ноги на колдобинах, падаем. Кажется, я привязан к Махмуду – именно на его шлепанцы наступаю раз за разом. Очень скоро становимся мокрыми по пояс от росы и вчерашних луж, а спину и лицо покрывает пот. Нет, нас не ведут – нас гонят. И не в киношное рабство. И никто никогда нас уже не найдет. Мы даже не иголки в стоге сена. Мы – песчинки, которые все глубже и глубже засасывает воронка…

И вот наконец подвал с тусклой лампочкой, наброшенные на плечи простреленные одеяла и короткое забытье…