"Георгий Скорина" - читать интересную книгу автора (Садкович Николай Федорович, Львов Евгений)

Глава II

Не было в далекие лета на белорусской земле ярмарки или другого какого народного сборища, чтобы не пели там песни старцы-слепцы. Приходили они издалека. Щупая посохом пыльный шлях, держась за плечо мальчика-поводыря, входили в многолюдный торговый город и, выбрав тихое место, садились где-нибудь возле забора, в тени дерева. Старческие пальцы касались струн лиры[9] или цимбал, и на голос их собирался народ… Слушали жадно, неотрывно, в грустных местах плакали, переживали вместе с героями песни их поражения и победы. Слова песни просты, знакомы всем. Неторопливо ведет свой сказ певец, и песня его легко и быстро прокладывает путь к сердцам людей.

Слушают песню, как горячую проповедь. Умолкнет певец, а песня еще живет. Люди примеряют жизнь свою к старческим сказам. Верят им. Певца берегут не за красоту голоса, а за чистоту сердца, за мудрость и бесстрашие.

Пели старцы о горе народном, о воле.

– Где ж она ныне, воля наша? – заговорили в толпе, едва умолк Андрон.

– Кажи, старче.

Певец глядел поверх толпы белыми, незрячими глазами.

– Вот вы стоите передо мною, а я не вижу вас…

– Слепой… – тихо сказал кто-то в толпе.

– И вы слепы! – вдруг ответил старик. – Правда стоит рядом, воля у порога, а вы не ведаете, как добыть ее. Жизни своей не видите…

Старик замолчал, словно всматриваясь в даль. Мальчик-поводырь встал на ноги, и его юное лицо приняло задумчивое, печально-торжественное выражение.

Люди притихли, ожидая слова старика с уважением и трепетом.

– Расскажи нам про жизнь нашу… Скажи притчу, старик…

Андрон медленно, как бы вспоминая, провел рукой по струнам лиры.

– Чую, чую… – заговорил он тихо, нараспев. – Бежит конь, как на крыльях летит. Сидят на том коне хлопчик малый и батька старый. Минуют они города и села, долины и реки, озера, боры и пущи. Прилетели аж на самый край света. Нигде живой души не видать. Поле и поле, а как поглядит хлопчик по сторонам, очи закроет, до батьки тулится. Батька его утешает:

«Тихо, тихо, сынок. Гляди, не зажмуривайся. Гляди вправо, гляди влево… А по правую руку болота без конца, без края. А по левую руку смоляные реки и озера. Смола огнем горит, кипит…» Стало хлопчику невмоготу. Просит батьку вернуться. А конь все бежит и бежит. Дорога в гору пошла, и, покуда глазом охватить, стоят люди в тех смоляных озерах, мучаются.

А вот на бугре люди на себе землю пашут, каменья выворачивают. Отворотят пласт, а он снова на свое место ложится. Камни, как грибы, растут на их пашне…

– Господи! – вздохнул кто-то в толпе.

– А стоят обок пахарей столы. На столах яства и питье. Грешным и пить и есть дуже хочется, рвутся к столам, да достать не могут. Цепь не пускает… Конь бежал, бежал и на колени упал. Слезли тогда батька с сыном. Взял старик за руку малого хлопчика, ведет дальше и спрашивает:

«Что же ты видел, сынок, что же ты узнал?»

Андрон сделал паузу, и в напряженной тишине неожиданно прозвучал дребезжащий голос мальчика-поводыря:

– Много я видел, татулька, да мало я знаю… Скажи мне, что за люди мучаются там, по правую руку?

– Это грешники, – ответил ему Андрон. – При жизни не работали, чужой пот, кровь сосали, на боку лежали. Зато теперь тут каменья ворочают, а упадут – гады их кровь сосут, тело точат. Какие поступки, такая и кара.

– А за что, татулька, люди языками горячие сковороды лижут?

– За то они лижут, что долгий язык имели. Лгали, понапрасну клялись. За неправду присягали. Людям зло причиняли. Такая им и казнь.

– А то вижу я людей, – продолжал испуганно и жалостливо спрашивать поводырь, – что сырую землю жрут. Давятся, кровь изо рта течет. Почему так?

– А потому так, – сурово отвечал певец, – что всего этим людям было мало. Богатство собирали, чужое заедали, бедных обижали, землю забирали… А что есть богатство? Земля, не что другое. Пускай жрут ее. Какая заслуга, такая и награда…

– Еще вижу я людей, сами с себя шкуру лупят, мясо на куски разрывают, солью посыпают. Чем они провинились?

– Они с бедного последнюю сорочку срывали. Вдов, сирот забижали… Пусть знают, как солоны сиротские слезы.

– А то видел я – на себе люди сохой пашут. Новину поднимают. А земля каменистая, тяжелая. По бокам – столы с едой стоят, люди голодом мучаются, а достать не могут. Чем заслужили они такую муку?

– Эти люди: воеводы, бискупы,[10] цивуны и маршалки.[11] Они народ мордовали… И в будни и в свято. Ни хворого, ни здорового не разбирали. Жалости, милосердия не знали. Сами вкусно ели, сладко пили. Убогих не дарили, голодных не кормили. Пусть же испытают, как голодать, холодать, каменья пахать.

Одобрительный гул послышался вслед за ответом слепца. Окружающие готовы были уже сравнить свою жизнь с услышанным, но Андрон поднял руку, требуя тишины. Мальчик продолжал:

– Коли ж ты все знаешь, так скажи ты мне, татулечка, кто и за что в смоляных реках, озерах кипит? Дуже они стонут, зубами скрипят.

– Эта кара самая наибольшая, – ответил слепец. – Кипят в смоле гайдуки, слуги панские, и мужики, что панам продались. Своего же брата выдавали. За народ, за правду не стояли. Последнюю скотину у мужика для пана отбирали, по миру бедовать пускали. Соседей от врагов не обороняли. И нет им ни дна ни покрышки. Что посеяли, то и пожинают, по заслугам плату принимают.

Мальчик закрыл лицо руками и будто всхлипнул:

– Этих мне жалко, татка. А не можно их спасти?

– Нет, – печально ответил Андрон. – А коли ты такой жалостливый, то и спасай людей, которые своей правды не видят… Ходи по селам и по городам. Не минуй ни одной хаты бедной. Убогих учи, давай пример. Чтобы были они между собой добрыми. Друг друга бы не обижали, чужого не брали. Своего брата панам не выдавали. Русских людей вместе собирали. Открывай очи посполитым людям. Научай различать правду от кривды.

– О какой кривде говоришь? – раздался вдруг голос.

Протиснувшись вперед, в круг вошел безбровый.

– Очи мои открыты, где увидеть ее? – спросил он, вытянув шею.

Андрон повернул к нему лицо и ничего не ответил. Мальчик-поводырь испуганно прижался к старику.

Окружающие молчали, не понимая, что хочет этот невесть откуда взявшийся человек.

– Молчишь, сова? – крикнул безбровый. – А того не знаешь, что твои слова смуту сеют?

– Эй, человече! – вступился молодой гончар Петр, что провел ночь у костра под стенами города. – Отойди, мы про свою беду песню слушаем.

– От таких песен душегубство по княжьей земле идет! – огрызнулся безбровый.

Вокруг зашумели. Обступили безбрового, заговорили:

– Иди своей дорогой! Чего пристал к старику? Откуда такой?

Безбрового потихоньку выталкивали из круга.

– Кто ты есть, что мирным людям слушать мешаешь? Иди! Иди!

– Не тронь! – сопротивлялся безбровый. – Гляди, не было бы худа.

– Воеводский он! – крикнул стоявший в толпе Георгий.

– Знаю, что он из раю, да как зовут, не знаю, – ответил Петр и толкнул безбрового так, что тот растянулся на четвереньках.

Толпа захохотала.

– Пускай таким чином до своего пана скачет.

– Спасите! – закричал безбровый, вскакивая. – Убийство! Гей, стража! – побежал на середину площади.

Толпа возле певца быстро стала редеть.

Петр оглянулся на подошедшего Георгия.

– Уходи, парень. Теперь добра не жди…

И точно. На площадь со всех сторон сбегались воеводские стражники. Не пытаясь уяснить причину крика, они обрушили свои плети на спины первых же подвернувшихся людей. Полетели на землю лотки с мелким разносным товаром, зазвенела посуда. Площадь огласилась воплями зазевавшихся.

Старый певец по-прежнему сидел на своем месте, держа на коленях умолкшую лиру, и, высоко подняв голову, прислушивался к крикам и шуму.

Мальчик-поводырь испуганно тянул его за полу свитки и дрожащим голосом просил:

– Деду, бежать надо… бежать!..

Но было уже поздно. Безбровый подскочил к слепцу, рванул его за ворот. Старик невольно поднялся, взмахнул руками. Лира скользнула вниз и застонала на камнях мостовой.

– Вот он! – кричал безбровый. – Вяжите его, грабителя! И щенка его вместе… В колоду!

Георгий шагнул к безбровому:

– Пусти!

– Ага, и ты тут… – Безбровый пытался схватить Георгия свободной рукой. – И тебя прихватим…

Георгий размахнулся и… р-раз! Безбровый полетел на землю.

– Убивают!.. – закричал он дурным голосом, захлебываясь кровавой пеной.

– Хлопца моего спасите… – просил старик. – Люди добрые, хлопца моего!..

– Всех хватайте, всех. И купца Скорины сынка… Юрку, душегубца… – вопил безбровый, боясь приблизиться.

Георгий оглянулся. За ним был высокий дощатый забор с узкой калиткой. Схватив перепуганного мальчишку, Георгий бросился к калитке. Двое стражников уже вцепились в Андрона. Георгий, с разбега ударив плечом в калитку, выбил деревянную щеколду и свалился в какой-то сад, увлекая за собой мальчика.

Из глубины сада, гремя цепями и оглушительно лая, навстречу им бросились две собаки. Георгий вскочил на ноги и, быстро подперев калитку тяжелым колом, загородил собой мальчика. Собаки кидались, хрипя и давясь в ошейниках.

Прикрывая мальчика и не сводя глаз с собак, Георгий медленно подвигался вдоль забора. Собаки неотступно преследовали их, казалось вот-вот готовые сорваться с цепей.

На площади продолжалось неистовство. Кто-то уже колотил сапогами в запертую калитку. Крепко сжав руку мальчика, Георгий бросился в глубь сада.

Возле соломенного шалаша стоял маленький горбун и спокойно смотрел на беглецов, прикрываясь от солнца длинной белой рукой. Эта мирная фигура была так неожиданна, что Георгий остановился. Калитка затрещала под яростными ударами. Горбун молча показал Георгию на кусты крыжовника в углу сада и направился к калитке, ласково успокаивая собак.

Беглецы бросились к кустам. С трудом пробравшись сквозь колючие ветки, они очутились возле высокой каменной ограды. Быстро осмотрев ее, Георгий заметил поросший полынью лаз, прикрытый замшелым камнем. Он отбросил камень и полез под ограду. За ним последовал мальчик.

Георгий хорошо знал такие лазы, тайно вырытые мальчишками под оградами чужих садов. Не раз ему удавалось таким путем пролезть на животе под носом задремавшего сторожа. Но это было совсем непохоже на то, чего ожидал юноша. Пора уже было выбраться на улицу или в соседний двор, а беглецы все еще ползли в темноте, меж сырых стен узкого подземного хода. Георгий остановился и, протянув руки, нащупал маленькую, обитую железными полосами дверь. Он легонько толкнул ее, и дверь отвалилась, глухо ударившись о стену.

– Дядя! – послышался испуганный голос мальчика.

– Тут я, – отозвался Георгий. – Ползи сюда!

– Боюсь, – шептал мальчик, всхлипывая. – Темно тут…

– Не бойся, – ласково сказал Георгий, еще не решаясь ползти дальше. – Скоро выберемся. Тебя как зовут?

– Янка, – прошептал мальчик. – А дедушка?

– Дедушка?.. На-ка вот, Янка, держи конец пояса. Намотай на руку и не отставай. Нужно далее идти.

Ощупывая каждый выступ, Георгий полез в дверь. Янка больше не плакал. Он покорно полз за своим покровителем по каменным ступенькам, уходившим вниз. Георгий выпрямился. Янка сейчас же вцепился в него дрожащими руками.

Затхлый запах сырой земли и плесени ударил им в нос. Под ногами мягко крошилось истлевшее дерево.

Георгий осторожно двинулся вдоль коридора, вытянув вперед руку. Коридор круто заворачивал вправо и дальше разветвлялся на два одинаковых хода. Какой из них выбрать?

У полоцкого воеводы Станислава Глебовича был гость. Старый его приятель, воевода трокский Ян Забржзинский, приехал к Глебовичу отвести душу на псовой охоте. Когда-то Забржзинский сам был полоцким воеводой, и его тянуло в эти места.

– Сердце мое привело меня сюда, пан Станислав, – говорил маленький, подвижной и вечно подозрительно глядевший на людей Ян Забржзинский, обнимаясь с тучным, громко хохочущим, краснолицым Глебовичем. – Как в родной дом, до твоей милости рвался…

– Нет большей радости для меня, драгоценный пан Ян, – отвечал Глебович, вытирая белесые, навыкате глаза. – Нет большей радости…

Но Забржзинский приехал не просто в гости. Была у него и другая цель.

Ему было поручено разузнать, верно ли писали полоцкие купцы и ремесленники великому князю о бесчинствах Глебовича и не угрожает ли это новым возмущением. Но пан Ян и не думал тратить драгоценное время на расследование. Он составил себе мнение о полочанах еще в бытность здешним воеводой и больше заботился о том, как выручить своего друга, а заодно и славно погулять.

Забржзинский знал веселый нрав пана Станислава, знал пристрастие его к вину и помнил, что по этой причине приключился со Станиславом Глебовичем великий конфуз. Приехав в Москву с посольством от князя Литовского Александра, пан Станислав так упился сладкой романеей, что выболтал хитрому московскому боярину Ноздреватому секретные свои поручения. Был за то пан Станислав изрядно руган своим государем и отстранен от двора. Скучал и злобился опальный воевода. Мало кто навещал его. Но Ян Забржзинский не забывал, что, как-никак, Глебович принадлежал к числу важных магнатов. Он да Николай Радзивилл, воевода виленский, да князь Острожский, да Михайло Глинский, да еще Станислав Кишка, наместник смоленский, – вот она, истая знать государства Литовского.

Это Забржзинский посоветовал пану Станиславу отомстить полочанам за челобитную и, сославшись на туман, запереть городские ворота на весь первый день ярмарки.

Пан Станислав был рад гостю и принял его по-королевски.

Воевода был богат. Подневольная челядь и пригонные люди отбывали барщину на воеводских полях. Купцы и горожане несли в замок подать мехами бобровыми и куньими, деньгами и продуктами.

В честь именитого гостя воевода велел согнать в замок с ярмарки скоморохов. В обширном зале Верхнего замка под музыку сурм, сопелей и волынок плясали шуты с личинами и харями на головах.

Гость и хозяева хохотали, подзадоривая «позорников».[12]

Пьяны были все. Воевода обмахивал веером обрюзгшее, раскрасневшееся от вина и смеха лицо, когда, согнувшись в низком поклоне, к нему подошел служитель.

– На площади схватили Андрона, что на лире играет… – доложил он. – Привели на суд твоей милости. Байки про волю рассказывал.

– Воля? – переспросил воевода. – Дать ему волю на два локтя, не боле. В колоду его! – и, довольный своей шуткой, повернулся к гостю.

Но Ян Забржзинский не согласился с хозяином.

– Погоди! – остановил он служителя. – Не гоже певца в колоде держать. Пусть тот лирник сюда придет и покажет, панове, не краше ли он скоморохов поет.

– Ой, добре! – весело закричал Глебович. – Нет на свете такого другого выдумщика, как ты, пан Ян… Одеть на бродягу личину!

Два стражника вели Андрона по хоромам богатого замка. Они крепко держали его за руки, но певец не сопротивлялся. Он шел легко и свободно, словно не пленник он был, а богатый хозяин, поддерживаемый под руки почтительными наследниками. Легкие седые волосы ореолом сияли над его головой, и прекрасная задумчивая улыбка блуждала по лицу. Он проходил по просторным хоромам, уставленным высокой резной мебелью, сработанной руками искусных мастеров. Шел по коврам, привезенным из Бухары и Хоросана. Мимо стен, на которых висели турецкие ятаганы, флорентийские рапиры, немецкие мушкеты. Мимо выставленной в шкафах золотой и серебряной посуды. Мимо сундуков, ломящихся от дорогого голландского бархата и сибирской рухляди…[13]

Если бы видел старый певец, какое богатство окружало его, он подумал бы, что попал в сказочное царство. Но певец был слеп.

Он слышал, как приближались к нему пьяный шум и звук настраиваемых инструментов, и понял, что его ввели в залу, где шло пиршество. Кто-то быстро и неловко стал надевать ему на голову мешок.

Андрон сорвал с себя мешок и отбросил его в сторону. В зале стало тихо. Андрон выпрямился.

– Пошто привели меня? – сурово спросил певец.

Скоморохи попятились. Пан Станислав поднялся с места. Андрон стоял, высоко подняв голову, со строгим и спокойным лицом. Его фигура вселяла невольное уважение и даже страх. Недаром в народе почитали слепых певцов, как неких священнослужителей, а часто и боялись, как колдунов.

Никто не ответил. Скоморохи прижались к стенке, испуганно поглядывая то на смутившегося хозяина, то на величественного старца.

Тогда Ян Забржзинский встал со своего места. Он поднял отброшенный Андроном наряд с конской «личиной» и хвостом, повертел его в руках и, посмотрев на старика, спросил:

– Может, для пана воеводы споешь, старый, песню свою?

– Нету у меня, ваша мосць, песен для забавы. Мои песни про горе…

– И про волю? – добавил пан Ян.

– И про волю, – ответил старик, возвышаясь на целую голову над паном Яном.

– О! – вскрикнул пан Ян и, вдруг подпрыгнув, хлестнул личиной по лицу Андрона.

Воевода, устыдившись, как бы гость не посчитал его трусом, сам взялся за дело.

– Ты что? Мутишь хлопов?.. Сказывай, что поешь?..

– Старые песни, ясновельможный пан, – спокойно ответил Андрон. – Еще отец мой их певал, а он, кажись, от деда выучился. Что люди те песни слушать любят, в том моей вины нет.

– Вот ты какая птица! – сказал воевода. – А знаешь ли ты, что я с тобой могу сделать?..

– А что можешь ты сделать? – улыбнулся певец. – В темницу посадишь, так мне и на воле света не видно. Казнить велишь, – я всякий день от бога смерти жду. Я помру, другой мои песни запоет…

– О, лайдак! – взвизгнул пан Станислав и, схватив со стола тяжелый серебряный кубок, метнул его в старика.

Андрон покачнулся и осел на ковер. Воевода, захрипев, рванул на себе ворот.

– Псам!.. Поганым псам киньте! – кричал, задыхаясь, пан Станислав.

Испуганные слуги жались к стенам. Они хорошо знали припадки бешеной ярости воеводы и боялись оставаться с ним в такие минуты.

Глебович рвал на себе одежды, хрипел и брызгал слюной. Забржзинский схватил его за плечи и пытался удержать бьющееся в судорогах тело.

– То напрасно, друже. Напрасно!

Но воевода уже ничего не слыхал. Вид его был страшен. Рот кривился в гримасе, глаза закатились, руки рвали и крушили все, что ни попадалось. Забржзинский отскочил в сторону. Скоморохи в ужасе разбежались. Слуги поспешно вытащили Андрона из зала…

Во дворе замка старый рыбак Ефим и его сын, привезшие воеводе чудо-сома, видели, как сбросили со ступеней тело певца.

Старый рыбак перекрестился и, сказав сыну: «Выезжай со двора, а я зараз», подошел к толпившимся возле Андрона дворовым людям.