"Харон" - читать интересную книгу автора (Полунин Николай)

Глава 1

В этот раз он «проявился», ощутив под собой кучу опавших листьев, еще не слишком сухих и хрустких, – опавших тополиных листьев самого начала осени. Поднял голову, огляделся. Вокруг была ночь, а по месту он ошибиться не мог.

«Да, это здесь, просьбу снова учли, – подумал он. – Но разрыв сокращается, а потом становится больше, закономерности в нем не просматривается никакой, и не угодить бы как-нибудь в январь в одних трусах, если что-то где-то пойдет наперекосяк!»

Ощупал себя. Куртка, джинсы, ботинки на толстенной, уродской, зато ныне модной подошве «шимми». Достаточно универсальный наряд.

«Молодежная мода. Какая уж я молодежь, если только второй, как было сказано, свежести. «Шимми»… Раньше это делали верблюды, тр-рам! Раньше так плясали ба-та-ку-ды, тр-рам!… А теперь весь мир танцует шимми день и ночь!… Тра-та-та. Где ж я все-таки конкретно?»

Куча листьев была скорее длинной, чем высокой, ее сгребли в валок да бросили, и ребрами он чувствовал под собой твердую землю. Позади, вплотную к спине, заборчик из тех, какими в прежние времена обставлялись детские садики. Символический. Детки, считалось, через такой лазить не должны. Вроде как лисенята через веревку с тряпками линялого кумача.

«Хрен-то. Я сам, помню, убегал с одной девочкой из старшей группы, и мы долго и самозабвенно тыкались друг в друга мордочками и другими обнаженными ради такого случая частями тела, хихикая над дурищей воспитательницей, оравшей далеко с заунывной периодичностью».

В следующие времена над такими заборчиками понадстроили железных двухметровых сеток, и это именно то, что он разглядел над собою в темноте сейчас. Напротив дом, по силуэту явная хрущоба, на пятом этаже под самой крышей сбоку смутно горело единственное окно.

За еще одним забором и редкими стволами черных деревьев – улица с фонарями и без машин, в ногах – просто чернота. Укромно.

«Если я еще не все забыл, где-то тут должно располагаться так называемое «бревно» или «ящики»: вытоптанное местечко с толстым культурным слоем из почвы, сорванных пробок, бычков, и очень вероятен стакан-другой на ветке».

Он не стал уходить отсюда. До рассвета не имело смысла. Если его выбросило именно сюда и именно в этот час, значит, так тому и следовало быть, здесь пока безопасно.

Он подумал о теперешних своих целях и хихикнул, сразу, впрочем, помрачнев. Ведь раньше-то было не так, верно?

«Да, верно. Но я это заработал, то, что сейчас. Я заслужил, понимаете? Вам кажется, это было легко?»

Прежде чем улечься поудобнее – что может быть приятней вороха душистых гремучих листьев? – он еще раз тщательно ощупал себя.

Самое необходимое в карманах, остальное или добудем, или просто пойдем и возьмем. Тело тоже работало нормально.

С особенной осторожностью коснулся тугой ленты, что опоясывала горло. Ее прикрывал изящный белый шарфик.

Дотрагиваясь, старался почти совсем не нажимать, лента и без того затрудняла дыхание. Сперва было еще тяжелее, потом он пообвыкся.

Он подгреб под себя побольше шороха и запаха ранней прели, уложил голову на лапы… то есть на руки, конечно, и заснул, чтобы проснуться ровно через два с тремя четвертями часа, когда по улице, на которой начнут блекнуть фонари, пойдут люди, а в хрущобе напротив засветятся окна.

Он почуял во сне движение, но совершенно не ожидал, что произойдет следом. Его ударили резиновой палкой по толстым подошвам «шимми».

– Вставай, чего разлегся. Сейчас пойдешь к нам ночевать.

«Однако. Шимми – это танец заграничный, тр-рам!… Вот тебе и местечко».

Трое, один в штатском. Зато дубинки у всех. Пока не увидел, думал, что обычная пьянь ищет угол. Форма удивляла.

«Сменились, что ли? Тогда зачем забрать обещают?»

– Подруга выгнала, ребята. Без денег, только на метро. Не домой же идти, домой жена не пустит.

Стараясь не делать резких движений, поднялся, встал ровно. Снял лист-другой с головы, провел по рукавам, груди. Незаметно поправил шарфик.

Попробовал нагнуться вычистить колени, но тут же получил слева по почкам.

– Пижон какой. Документы! Подруга где живет? Он старался не хвататься за бок и не гнуться. «Вот суки-то. Молодые ж совсем, первый год

после Школы милиции. В штатском постарше. На чуть».

– Да тут рядом, на Пятой Соколинке, где башня. Напротив булочной второй дом.

Справа по почкам, гораздо сильнее.

– Ты документы имеешь? Паспорт с собой? Нам херню-то не клей!

Опять слева, так же сильно. Штатский глядит.

«Ага, вот что тебе нужно. Натаскиваешь, стало быть. Больше бить не дам, щен поганый, не знаешь ты, на кого тявкнул. Ох, как не хочется, но черт с вами, нет мне до вас никакого дела, ни до вот этих вас, ни до остальных вас… Сколько сквозь башку-то пролетает за миг времени. Но больше бить не дам, баста».

Документы у него были в полном порядке.

– А не договоримся, мужики? Командир, договоримся, а? Все деньги возьмите, сколько есть. У меня есть, – врал я.

– Чего у тебя может быть… Руки поднять, за голову, стоять, ноги шире. Куртку распахни, пижон. Это еще что у тебя?

Тот, что взялся обыскивать, прихватив дубинку под локоть, заметил за разошедшимися концами шарфика отблеск с ленты.

Только это и было нужно.

Заранее набрав в грудь воздуха и надавив себе большими пальцами на шею, где по ней проходила лента, он раскрыл две крайние пасти и с неуловимой быстротой разорвал горла щенкам в форме. Штатский корчился, придавленный к земле могучей лапой. Его он немного пощекотал когтями.

Змеи ошейника, ярясь, злобно тянулись к придавленному, роняли яд с зубов. Хвост с драконьей пастью хлестал по бокам.

Оборотившись вновь, он одной рукой взял штатского за глотку. Поднял, прислонил к сетке ограды садика.

– Так договоримся, пятнистый?

В сиреневом рассветном полусумраке видно было, что глаза у того совершенно белые. От адреналинового спазма, вызванного мгновенным и непереносимым ужасом, зрачки закатились под лоб.

Он сильно и больно сжал, заворачивая штатскому мочки ушей, и глазные яблоки вернулись в нормальное положение.

– Вот так оно и бывает, пятнистый. Это тебе не бомжарика беззащитного по ребрам охаживать. Не ширнутых обирать. Сонник – слыхал про такую воровскую квалификацию? Так ты еще хуже, оттого мне тебя и не жалко ни чуточки, соплячок. – Спросил быстро, резко: – Число какое сегодня?

– Две… двенадцатое, – просипел мужик, держась за горло и размазывая кровь со щеки, распоротой когтем.

– Сентября, я так понимаю, да, пятнистый?

– Я тебе не пятнистый, сволочь. Оборотень. Не боюсь тебя, понял?

– Чего? – очень удивился он.

– Собака ты баскервильская, не бывает вас, не боюсь, не боюсь тебя!…

«У сопляка истерика», – сообразил он.

– Ишь, мы какие гниды начитанные… Фу-ты ну-ты… Эк!! – Автоматическим ударом, прошедшим вне сознания, переломил кисть, метнувшуюся к поясу, где, должно быть, была полукобура. Так же автоматически вторым прямым вбил нижнюю челюсть в кадык, предотвращая вопль. Оставалось лишь прикончить совсем, что он и сделал.

– Усвоили политграмоту, – пробормотал, убираясь из темного закутка.

Он не боялся погони с собаками. Ни одна ищейка не пойдет по его следу. А вот из района надо бы убраться как можно быстрее и незаметнее.

Он сел с толпой утренних работяг в счастливо подошедший автобус и скоро в гораздо более плотной толпе уже спускался в метро.

Скромно, но со вкусом одетый светловолосый мужчина.

«Шимми – это танец заграничный! Не совсем, но все-таки приличный…» – назойливо вертелась песенка.

Двенадцатое сентября от девятого, когда он возвращался в предыдущий раз, отделяет, как можно догадаться, всего два дня, и было бы странно искать перемены, но он все же непроизвольно искал их, а поймав себя на этом, строго приказал прекратить. Он на отдыхе. Заслуженный отпуск. Для него, как в том веселом клипе про бухгалтера: «Месье Жан». Музыка, танцы, развлечения».

«Граф Монте-Кристо, – выскочило моментально. – Встречи со старыми добрыми друзьями – Кадруссом, Дангларом и еще этим, как его, прокурором, который его засадил… С де Вильфором. К кому бы двинуть для начала?»

Обведя глазами рекламы и наклейки с плакатами о восьмисот пятидесятилетии Москвы на стенках вагона, он подумал, что на месте мэра Не велел бы сдирать их вообще – авось дотянут до девятисотлетия. «Если само метро не зачахнет», – подумал он. Затем прикрыл глаза и вызвал из «памяти» телефоны знакомых девочек,' кого можно рассчитывать застать дома в пятницу утром.

Ему сохранили эту способность, своеобразный экран под веками, изъяв все, относившееся к прежней деятельности, оставив лишь его личное. Ну и немножко информации общего плана. По сути, обыкновенная записная книжка. Чуть шире.

Из множества строчек он выбрал ту, где был адрес, по которому ему не особенно удивятся. («Ну-ну, не преуменьшай!…») Там он, по местному времени, не был дней десять.

Являться к даме каждые двадцать четыре часа с цветами, презентами и застоявшейся потенцией по меньшей мере неосмотрительно. Самая мнительная за жениха примет.

Он глубоко вздохнул и стал смотреть на коленки девушки, читавшей яркую книжку в суперобложке. «Записки…» кого-то там. Дракон нарисован. Девушка сдержанно похихикивала.

Кроме «Записок…» и коленок, ему была видна пышная пепельно-русая макушка. Под его взглядом макушка начала медленно-медленно склоняться, а смешки прекратились.

Вдруг девица вскочила и пулей вылетела, расталкивая других пассажиров, когда двери, согласно объявлению, обещали вот-вот закрыться. Она была красная, как маков цвет. Вряд ли она ехала именно до этой станции.

Выходя на следующей и усмехаясь, он старался, чтобы усмешка была не слишком самодовольной.

– Инесс, – сказал он из вестибюля метро, где были установлены таксофоны с кнопочным набором и оплатой магнитными карточками. – Инесс, это снова я, я вам еще не надоел? Ах, даже так. Что ж, готовься, буду через семь тире двенадцать минут, я, как обычно, рядом, дышу буквально в затылок.

– Свет мой ясный, я сама тебе подышу, куда скажешь, только появляйся поскорее! – верещала в трубку Инка за одну с хвостиком автобусную остановку от него.

– Ага. Тогда поведай, сама выставишь, кто там у тебя в койке валяется, или опять мне придется?

– Ой, жаль-то какая, что не валяется никого, я б с таким удовольствием снова посмотрела! Зато, может, какая гадость… какой гадость – так говорится? – в ванне плещется? Я поищу.

– Ты лучше специально пригласи.

– Ясненько. Но уж если не найду за минутки эти, не кори меня, бедную.

– Не буду, – пообещал он. – Жди, в общем.

– Жду, жду, уже раздеваюсь.

Все еще усмехаясь, он вышел наверх, пряча магнитную карточку в бумажник и доставая купюру.

Усмешка сбежала с его лица, когда он, отойдя от цветочницы, вдруг понял, что держит в руках одну-единственную темную, почти черную розу, купленную им только что.

символ любви страстной подарите мне

Спешащие прохожие обходили его, застывшего как истукан, со слепым окаменелым взглядом. Рядом торговали. Шумел проспект. У цирка поднимали на растяжках радужный монгольфьер с корзиной, набитой восторженной ребятней.

«Она так и сказала тогда: одну красную розу, символ любви страстной. И все. Черт бы побрал память».

Тряхнув головой, он провел по лицу ладонью и заметил окружающий его мир. С большой буквы – Мир. Куда он выпросил себе возможность время от времени возвращаться… зачем?

Нехорошо прищурился. Он знает зачем. Он лучше всех знает, что прошлого не вернуть и возвращаться бессмысленно, но он все же делает это, он…

Опять выскочило: «И ради Бога, Харни, никогда не возвращайся туда, ни при каких обстоятельствах, потому что прошлое мертво».

Это-то откуда?

«Так-с, своего ума нет, чужого добавили». Подумав так, он все-таки вернулся к цветочнице и прикупил к своей еще две розы – белую и ярко-алую. Букет попросил завернуть как можно роскошней. С оборочками, звездочками, ленточками и бантиками. Вот теперь Инке понравится, вот это цветы, скажет она. Бог с ней, с дурочкой.

Напоследок пошалил: растормошил взглядом эту видавшую весь свет вместе с Мирами и на, и в, и гораздо глубже кобылу-цветочницу до того, что из-под слоя штукатурки у нее кое-где проступил неподдельный девичий румянец. Занять всю полагающуюся ему по законам природы площадь он не смог, потому что позабыл, как это делается.

Инка попросила пощады часа через два, хоть он был бы не прочь продолжить. Но пожалел. Уж больно расширены показались ее зрачки, когда она безумно-невидяще открывала на миг глаза.

Тонкая кисть, которой она гладила его грудь, откинувшись навзничь, неровно дрожала. Сердечко трепыхалось так, что сосок прыгал.

– Ладно уж.

– Сейчас, я… ты, если хочешь, то пожалуйста, я… пожалуйста…

В ответ он провел по ее коже кончиком языка разделительную черту. От корней черных с бобровой – с детства – сединой волос через переносицу, кончик носа, потрескавшихся губ не коснулся, подбородок, горло с синей жилкой, ямочка между ключицами, солоноватая от пота, судорожно поднимающаяся-опускающаяся грудь – здесь тоже только Дыханием, потому что у Инки меж грудей сильная

эрогенная зона, дрожащий живот, пупок (где сказано: «О пупок, вмещающий унцию розового масла!» – «Тысяча одна ночь» или «Песнь песней»? – да тут только соль добывать, залив Кара-Богаз-Гол, который теперь почти в Турции!), спустился к лобку и только едва-едва забрел во влажные слипшиеся колечки, не пошел дальше, остановился на опушке рощи, хотя Инкина рука приглашающе коснулась затылка. Ладно уж.

Набросил на Инку простыню, задержав взгляд на стройном длинноногом теле с шоколадными – русская, откуда же? – крупными сосками.

– Ухайдокал я тебя?

– Ничего, – шепнула она, – спасибо.

– Пойду подхарчусь, а ты сосни пока.

– Я уже. – Слабо улыбнувшись, она указала на свой распухший рот.

– Пошлячка. Даже я до такого не опускаюсь.

– Ты нежный, хоть и жуткий, а бабам можно, мы грубые.

В холодильнике у Инки кое-что нашлось. Он вытащил и поставил на огонь обширную сковороду с обжаренными в масле и затем протушенными баклажанами под сыром. Соорудил бутерброд. Открыл пиво.

Было странно снова есть, хоть и это чувство странности он тоже испытывал уже не впервые. Так -или иначе всякий раз заново приходилось вспоминать вкус того или другого продукта, напитка. А вот собственные пристрастия в нем засели, оказывается, гораздо прочнее. Баклажаны он обожал, никогда не забывая об этом, а, например, к жареной свиной печени, еще одну сковороду с которой он обнаружил в самом низу, его ничто не заставило бы притронуться.

Процесс еды. Насыщение организма для сохранения его работоспособности и нормального функционирования. Об этом чрезвычайно скоро забываешь, как только расстаешься с функционирующим организмом как таковым.

А еще в холодильнике был торт. Большой. Слишком большой, чтобы не полюбопытствовать, поэтому он вытащил коробку и нескромно заглянул внутрь. Торт был свадебный.

На белом, обрамленном чуть розоватой глазурью поле располагался флердоранж из высоких сахарных лилий, напоминавших корону. В середине каждой лилии торчали тычинки из крема на тонких стебельках, и в каждой тычинке сидело по алому брусничному глазку. По розовому разливу россыпь голубеньких цветочков. Никаких надписей, что в общем-то не характерно для свадебного торта.

Торт занял свое место. В холодильнике было и шампанское. И «Смирнофф» – два литра. И всякие баночки и деликатесные упаковочки. И разнообразные рыбные нарезки. И соусы-майонезы. И…

– Эй! – крикнул он в комнату. – У тебя сегодня сабантуй? Наворочено на Маланьину свадьбу.

– Ага, – сказала Инка, плюхаясь в простыне на табурет под полочками и зевая. – Ой! – Прервав зевок, сморщилась и пересела так, чтобы быть на одной ягодице. – Всю мне… тело истерзал. Замуж я выхожу, помолвка сегодня.

– Здесь?

– Здесь.-У тебя?

– У меня.

– И именно помолвка, а еще не свадьба? – Он Понял про торт. – И во сколько же?

– Да вот часа через два первые гости начнут идти.

– Ну ты даешь, – только и нашелся он. – Спохватился: – Погоди, а почему не в доме жениха, как положено? Невеста-то вроде как непорочной должна быть, а значит, и в дом к ней жених ни ногой. Или я путаю?

– Не знаю, что и ответить вам, сударь мой, – сказала Инка, потягиваясь в притворной задумчивости. – Похоже, я допустила ошибку, допустив вас к утреннему приему… тьфу! «Допустила, допустив» – ляпсус, снимается. И вообще все снимается!

Сбросив простыню, она с воплем «Гоп-ля-ля!» повисла у него на шее.

– Здравствуй! – Она назвала его по имени. – Не поздоровались ведь еще, не успела я дверь открыть, как оказалась в койке.

Имя, которое Инка произнесла, не было настоящим.

Выполнив работу, которую делал теперь, он, если так можно назвать, обращался с вопросом. Ему опять-таки, если это можно так назвать, отвечали. Если – нет, тогда он снова выполнял свою работу и снова спрашивал.

В случае положительного ответа детали его не касались. Он просто оказывался здесь в таком виде, в каком надо, в каком ему разрешили здесь бывать. Собственно, внешность у него оставалась без изменений в сравнении с тою, с которой он был когда-то просто обыкновенным живущим в этом Мире человеком.

Разумеется, это было недоступно пониманию. Или, наоборот, совсем просто, но тогда непереносимо жутко.

А та работа, что он выполнял… Там, где это происходило, Времени не было. Совсем. Там было нечто иное.

Он решил остаться на сабантуй. Инка уговорила.

Не очень-то он представлял свою роль на этой помолвке, но любопытство разобрало: с мужьями ему прежде, давным-давно, когда-то, сталкиваться приходилось, а с женихами еще нет. С одним мужем даже водку пили на предмет возвращения супруги, которая, кстати сказать, была уже не с ним, а с кем-то еще, и мужу следовало пить водку там.

Наскребя в себе остатки порядочности, он все же предостерег Инку:

– Девочка, не дури. Из-за собственной, – и назвал предмет своим именем, – можешь испортить намечающуюся личную жизнь.

– Чего ты про мою личную жизнь знаешь, – отпарировала Инка. – Может, она у меня только в, – и она тоже назвала предмет своим именем, – и расположена?

Порядочность кончилась, он не мог не воспользоваться столь прямым предложением, и еще час они провели в постели.

Впрочем, к началу «хода гостя» все уже было пристойно, Инка застелила белье хрусткое, «ненадеванное», и на китайском покрывале было столько (же морщин, сколько их на койке образцово-показательного воина. Сперва он чинно пил чай, а с приходом первой пары – молодые, Инкины ровесники, с тихим младенцем в рюкзачке на папином животе – был мобилизован на устройство стола.

«Итак – «месье Жан». Музыка, танцы… Да ведь до полуночи времени еще много. Нет, даже не в полночь, сакраментальный час, мне надо успеть до двух».

Он с готовностью ставил тарелочки и открывал баночки, нарезал и раскладывал. Что-то такое шутил со все прибавляющимися помощницами, чьи спутники – в основном очень молодые мужья с младенцами, как один тихими и рюкзачковыми, – сбились в комнате на («еще неостывшей», – подумал он) софе и обсуждали свое. Как он урывками разобрал – что-то компьютерное.

Представлен он всем был по имени-отчеству, но молодые мамы-помощницы уже называли его просто по имени, хоть и на «вы», конечно. «Разумеется, разумеется, Наташа, Ольга, Марина, какие могут быть вопросы, пожалуйста, с Инкой мы тоже по именам…»

Отчего-то последнее им всем сильно понравилось.

Инка появлялась то там, то тут. Что уж там делала, неизвестно, а здесь, на кухне, не столько участвовала в процессе, сколько следила зорким поголубевшим глазом, чтобы подружки в непринужденном общении не зарывались, не вольничали, глазками не стреляли, крутыми бедрами в обтягивающих джинсах не терлись, молодые крепкие груди в вырезах, нагибаясь у него перед носом, не демонстрировали.

Он оказался единственным мужчиной на кухне.

«Кухонный мужик – похоже, это снова становится модным».

Подружки были, между прочим, вполне. И сами вполне, и готовы вполне; нет, нет, он не пользовался своим взглядом. Только одна, Ирена, что ли, родами располнела, но и та была вполне. Остальные же вызывали у него ассоциации со стайкой подтянутых голливудско-бродвейских хищниц. Модельки, вышедшие в тираж или недотянувшие, еще что-то подобное. Студийно-околостудийное, в общем.

«Да, собственно, почему именно голливудско-бродвейское? – подумал он. И ответил: – А потому, что у тебя другой ассоциации и быть не может, старичок. Старичок. Ну даже смешно. Вот именно. И почему бы не модельки? Ты ж Инку не знаешь вовсе, откуда тебе подружек-то ее знать? Фотульки-живописьки какие-нибудь, и все… Однако ты уже хорошо окунулся в «месье Жана», одни уши торчат…»

Задвинутый столом в самый угол, он опять что-то прилежно нарезал. Он сам попросился сюда – «а то всю кубатуру вам занимаю, девочки». Теперь он вспомнил об обещанных «месье Жаном» развлечениях и шепотом, улучив момент, попросил у худенькой рыженькой красавицы Дарьи стакан «Смирноффской».

Ох, занялся бы он этой Дарьей, стриженной под мальчика. Французский стиль, точеная фигурка!

И стиль не очень-то его, и фигурка не очень-то точеная, но глаза… За них можно простить и отдать все-все-все и сто Миров в придачу.

Дарья заговорщически мигнула и, свернув головку тому штофу, что был оставлен на второй круг, соорудила стакан. Тяжелый, хрустальный, в нем было ровно в двадцать раз больше льда, чем напитка.

Протягивая, нарочно сделала так, чтобы он непременно дотронулся до ее пальчиков, обнимавших широкий резной бок. Задержав руку, шепнула скороговоркой телефон, хотела повторить, но он качнул головой.

– Ваш я запомнил с первого раза. – И, опустив на миг веки, добавил к другим, перенеся на почетное место в первом десятке.

Звонок возвестил о прибытии жениха. Так, по крайней мере, можно было судить по переместившейся основной массе голосов из комнаты в прихожую, где их стало слышней сквозь музыку, которая страшно раздражала его с самого начала.

Звездноглазая Дарья в передничке тоже удрала, и он, воспользовавшись безнадзорностью, приподнял стол, взявшись со своего края, и отставил его, чтобы дотянуться до холодильника. В стакане, составленном по его вкусу, водка и лед имели обратное соотношение.

– Папа! – услыхал он Инкин голос и мгновенно понял, что удумала эта стервоза.

– Папа, что же ты не встречаешь нас с Жоржиком?

Он спокойно подавился, поперхнулся, выплюнул лед, затем мелкими глотками – крупно глотать не позволяла лента на горле – допил водку и только тогда повернулся.

Рядом с длинноногой фотомодельной Инкой стоял пухлогубый пухлощекий молодой человек ниже ее ростом.

На пухлощеком пухлогубом молодом человеке был джемпер, из-под которого выпирал животик.

Животик молодой человек прикрывал букетом, кажется, собираясь преподнести его не Инке, а ему.

Из-за плеча молодого человека выглядывала… решил: мама, соотнеся явное сходство и разницу в возрасте.

Тогда он посмотрел на Инку.

Инкины голубые глаза молили, Инкины голубые глаза кричали. Они обещали все то, что он отдал бы Дарье, и еще больше. Только пойми, только помоги, только поверь! Это никакой не розыгрыш и не глупый фарс, я и не думала издеваться над тобой и унижать тебя, я не обманываю тебя сейчас и не обманывала раньше, между нами было все ясно с самого начала, и потом я сделаю все, что ты скажешь, выполню все, что захочешь, а сейчас – надо!…

– Прошу извинить, – сказал он бархатным голосом, отставил стакан и представился. – Меня сегодня дочка по хозяйству направила.

Вокруг него завились, его окружили, его потащили, ему сунули букет, который он не глядя сунул Инке, его знакомили с округло-оценивающей мамой, с замешкавшимся в прихожей бородато-волосатым папой, и вообще все напоминало давние-давние сцены семейных сходок «на праздники», когда тому, в кого он сейчас вернулся, самому было двадцать лет.

Был стол, слова, поздравления, выпивка-закуска, и казалось, присутствует он не на репетиции, а на настоящей свадьбе, не хватало только воплей: «Горько!»

Папа оказался крутым демократом, ветераном и 91-го, и 93-го, все еще борющимся за Свободную Россию против СССР, и от него он отделался шуточкой, что да, СССР был страной, в которой прошлое непредсказуемо, настоящее невыносимо, а светлое будущее терялось во мраке. (Выскочило.) С мамой шуточками было не отделаться.

– Вы знаете, – говорила ему мама, опасно перегибаясь бюстом через салат, – мы, конечно, особенно рады обретению Инночкой, так сказать, своей семьи, я имею в виду вас, но хотелось бы все-таки познакомиться, как бы это сказать… вы понимаете? Как насчет завтра у нас? Все-таки суббота.

– Я для Жорки все, чо хошь, сделаю, – говорил перешедший на тему чадолюбия волосатый папа. – Еще когда он первый грант от Беркли получил, я решил – все сделаю…

– Слава Богу, находятся люди, для которых не все измеряется выгодой, не торгаши, вы понимаете? – говорила мама. – Егорушка у нас с детства

увлекался математикой, все олимпиады выигрывал, а потом, когда Лужков учредил этот отдельный Московский университет для особо одаренных детей…

– А ты, Иван Серафимыч, в какой области? – качался рядом со «Смирноффым» папа. – Инка про тебя молчок, говорит – шибко секретный… Но уж как мы теперь почти родственники…

– Я ей сказала сразу: безродных нам не надо. Мы должны сперва встретиться, познакомиться. Будь ты хоть на каком месяце. Сейчас, я слышала, и экспертиза крови ничего не дает. Но ведь мальчик нервничает, его нельзя нервировать…

– Инка! – позвал он, оглянувшись на галдящий сквозь шум музыки стол. – Поди-ка помоги мне… нет-нет, это сюрприз, мы буквально пять минут, он у меня в машине, это рядом.

Мальчик Жоржик обиженно надул губки. Он оставался наедине с мамой и папой. Остальные все заняты, разговаривают, а у него невесту отнимает нехороший дядька. Потом подумал и откусил торта.

На лестнице Инка остановилась, закурила. Ему было интересно, что она скажет первое. «Хочешь ударить – ударь», или «Я тебе сейчас все объясню», или… еще чего-нибудь.

– Иван – что это такое у тебя? – спросила она, кивком указывая на шарфик, которым он замотал горло, имитируя бинтовую повязку, на которую, кстати, шарфик сильно смахивал.

Только раз Инка видела, что под ней, и то мельком. И во время любви – да и сколько у них встреч-то было? – он сразу приучил ее не касаться его шеи руками и не лезть с поцелуями. Никогда не спрашивала, сегодня спросила.

– А про все то, – посмотрел на закрывшуюся за ними дверь, – ничего не скажешь?

– Бляди чем платят? Натурой. Я тебе заплатила с утра. Подумаешь, посаженным отцом побыл, всего-то.

– В лоб хочешь, чтоб сильно умной не была?

– Не хочу. Пришибешь. А мне еще за эту мамину радость замуж выйти надо.

– Зачем? Залетела за срок? Кто он?

– Вундеркинд. Газеты надо читать. В двенадцать – школа с математическим уклоном, в четырнадцать – мехмат плюс еще какое-то мудреное-мудацкое заведение по прикладной математике. В шестнадцать – работы на уровне кандидатов, в девятнадцать уже две стажировки в Штатах, какие-то там эпохальные ихние математические открытия. Гранты, премии, надежды, перспективы. Посмотришь внизу, на чем они приехали.

– Папа ж наелся в зюзю, как домой поедут?

– Там везде мама за рулем.

– А ты?…

– Что я? Подцепила, огуляла, втюрился, берет за себя, и уезжаем.

– Так уехать нельзя, если уж настолько Россия обрыдла?

– Посудомойкой в Мюнхен? Нянькой в Монреаль? Овец стричь в Австралию?

– В Австралии мужики овец стригут.

– Неважно. Важно – теперь с ним маму не приглашают. Совершеннолетний, бляха-муха! Только законную супругу. Ты бы видел, каких она ему подкладывала! Так он их просто боится. Как только я сумела уломать, чтобы дал! Теперь уперся – только Инночку-любимую, без нее не поеду. Мерин двадцатилетний. Онанист.

– Зря ты на него. Может, правда парень одаренный, они, бывает, того… своеобразные. Со своей колокольни смотришь.

– Со своей! – отрезала она. – Да!

– Будешь его Нобелевки ждать?

– Математикам Нобеля не дают, я уже выясняла.

– Это жаль, – посочувствовал он. Инка закурила сигарету от первой.

– На позорище вдвоем пойдем, или ты – туда? – указала вниз по лестнице.

Он сказал в раздумье:

– А молодец все-таки, «месье Жан», умеет развлечь.

– Что?

– Я говорю: я-то тебе зачем был?

– Ты ж ее видел. «Нам безродные не нужны!» Я с три короба навертела, что папка у меня в секретных лабораториях, парапсихологию изучает, все такое.

– А он кто?

– Я детдомовская, да, да, и такое в наше время есть. Соврала, что ты только нашелся. Квартира эта трехнутая, моя, думаешь? Чтобы жить – во, передком плачу, да и то через крим… ой, да не хочу я обо всем этом говорить!

Инка отвернулась, прижав ко лбу ладонь с сигаретой меж пальцев.

«Точно. Самая она мне для сегодняшнего дела подходящая. И один бы мог, да… В общем, выбрал я кому позвонить».

– А не подвернулся бы я сегодня?

– Не знаю. До свадьбы все равно кого-нибудь бы нашла.

Он улыбнулся, поглядев на тонкую упрямую шею под шапкой коротких густых подвитых волос.

– Чем все-таки этот твой… выдающийся суженый в математике занимается конкретно? Или не сечешь?

– Ты сечешь! Что-то… теория чисел… интегральные зависимости…

– Не ругайся матом вслух при старших, – сказал он добродушно.

Инка медленно повернула голову, посмотрела из-за плеча. Она не верила. Слез не было, только у губ прорезались две короткие, маленькие, но очень старящие морщинки.

«Не злые морщинки, – подумал он, – скорее – скорбные».

– Что-то все одно к одному у нас складывается, – приговаривал он, стягивая с плеч свою толстую куртку коричневой кожи. – И я у тебя вовремя нарисовался, и ты мне сегодня ночью понадобишься… понадобишься, слышишь? Как хошь от своих гостей отмазывайся. (Она несмело кивнула.) Только не за этим, не надейся, ты свои двести тысяч процентов с утра получила.

С этими словами он кинул ей куртку на подставленные руки: «Подержи-ка». Чуть надорвав подкладку в среднем шве, достал плоский металлический футляр.

Тайник в куртке был устроен так, что ни снаружи, ни изнутри заметить невозможно, а прощупать – трудно. О нем надо было знать.

Футляр сунул в задний карман джинсов, куртку набросил на одно плечо, как гусарский ментик. Хотя… надел, как полагается. Во избежание.

«Не останавливайся завязывать шнурки на бахче соседа». Народная мудрость. Это не выскочило, это я уже сам знаю».

Футляр оттягивал джинсы.

– Что это? – спросила Инка.

– Ну и выдержка у тебя! – совершенно искренне восхитился он. – Тут едва по морде не схлопотала, едва вся жизнь не вверх тормашками, а ты эдак спокойненько: «Что это?» Будто еще подумаешь, принимать ли. Ценный подарок сейчас буду вручать. Молодым на свадьбу и дальнейшее обзаведение.

– Что это?

Он открыл у нее перед носом футляр – тот имел крышку с торца, – вытряс ей на ладонь, предупредив о тяжести, желтый полированный брусок со скругленными углами, выдавленными буквами «СССР» в сдвоенном круге, чуть ниже и крупней – «1 кг» и тремя девятками с еще одной после запятой.

Инка задумчиво осмотрела, взвесила, уложила обратно, вернула. Сошла, поманив за собой, на два пролета вниз, там закинула руки ему на плечи, не касаясь шеи, и очень серьезно посмотрела в глаза.

– Ты нужна мне сегодня с двадцати трех до ноля тридцати. Тебе… да и мне риска никакого. Но может случиться, что тебе придется сыграть маленькую роль. Как мне только что. Это нужно, чтобы я мог, – он сделал мысленную паузу, подумав, что она ведь все равно не поймет, – чтобы я мог уйти. Домой поедешь одна. Все.

– Я сделаю. А теперь…

Она прильнула к его рту. Оторвалась со всхлипом. Вот и слезы.

– Ты не представляешь, как мне все время этого хотелось. Даже, когда я думала, что все кончено, даже, когда поджилки тряслись, что сейчас убьешь.

– Пошли, я тебя буду развлекать сексуальными фокусами. Нет, серьезно, могу сделать так, что все твои девочки похватают своих мальчиков и потащат по углам. А то маму заставлю папу в ванную утащить. Или до кого помоложе она дотянется, хочешь? Могу устроить.

– Ты мне так и не сказал… – Инка показала на шарфик, игнорируя предложение.

– Ночью скажу.

– С Дашки глаз сними, – вдруг сказала она уже перед дверью. – Она моя лучшая подруга, мне неохота ей кислотой в морду плескать.

– А можешь?

Инка взглянула на него с тем же холодом, что и говорила.

– Верю, верю, иди, иди.

– Смотрите, смотрите все, Жоржик, смотри, чего нам мой папка к свадьбе подарил! – колокольчиком зазвенел из глубины квартиры ее голос.

Он только плечом повел, входя.

Из метро «Шоссе Энтузиастов» они двинулись вниз, к Окружному мосту, вдоль чугунной ограды, за которой кусты – акаций, что ли? – почти совсем облетели. Инка не выпускала его руки.

– Может, обнимешь?

– Можат, поцалуишь, Вань? – вылетело. – Прости. – Он обнял ее узкие под плащом плечи, поцеловал в щеку. В руках у Инки был пакет, а в нем куртка-ветровка. «Силуэт изменяет, – пояснила еще на выходе из дому Инка, – а плащ брошу или сюда же».

– Что ты сказала своему Жоржику с его дэдди энд мамми?

– Тебя это интересует?

– Тоже верно. А! – вспомнил он. – Меня интересует, что сказал наш пьяный демократ насчет эсесесерного клейма? Я опасался, он спустит слиток в канализацию. Из принципиальных соображений. А ну это то самое золото партии?

– Мама заставила бы его самого за ним нырять. Золото есть золото.

– Ага. А вот я слышал, что самые ценящиеся клейма – ну, которым больше всего веры в банковских сферах, – это австралийские кенгуру. Там, знаешь…

– Иван, – сказала Инка, – хватит мне пудрить мозги. Поцелуй меня и переходи к делу.

У своего подъезда, внизу, Инка показала ему черный «Пассат»: «Ихний». Он только покивал иронически.

Был удивлен невозмутимости, с которой она приняла, что им придется ехать на метро. Впрочем, это было гораздо менее удивительно, чем ее молчание по поводу слитка. Остальные-то замолчали тоже и разговорились опять не скоро, но их молчание было совершенно иным.

«Молчание ягнят», – прокомментировал ему осточертевший внутренний голос.

Дэдди энд мамми – особенно мамми – вообще заткнулись. Дэдди еще бормотал невнятное, оставшись тет-а-тет со «Смирноффым», а мамми лишь робко чирикнула, предложив услуги личного шофера, когда Инка тоном не терпящим возражений заявила, что поедет провожать отца на работу. Даже гениальный ребенок Жоржик не посмел сказать против, хотя происходящее лежало явно за пределами математики.

«Жаль, тебя не было на праздники, – сказала Инка, держась за его рукав в несущемся сквозь тьму вагоне. – Или был?»

«Не было. Жаль», – согласился он.

«Было ничего себе, только уж больно народу много, непривычно. Но, наверное, так и надо на праздник. А шоу это лазерное – говно».

«Какое шоу?»

Он в этот момент считал, сколько раз был с Никой. Выходило, пять с сегодняшним. Точно. Он и познакомился с ней как раз перед тем, как… «Сменил работу», – невольно усмехнувшись, подумал он. Значит, по его личному счету – бесконечно давно.

«Ты все время уходишь, – шепнула она, прижавшись, – и теперь я знаю, что когда-нибудь ты уйдешь совсем».

«Все там будем, – сказал он цинично, чтобы пресечь сопли в зародыше, – а я, между прочим, возвращаюсь… то есть, я хотел сказать, периодически звоню, – спохватился он. – Неделю-другую потерпеть не можешь».

«Нет, – сказала она убежденно, – ты бываешь где-то очень далеко, я чувствую. Хочешь, я тебе Дашку подложу, только не уходи совсем?»

«Черти бы вас взяли, шлюхи паршивые! – выругался он. – Иди давай, нам на переход».

…Оглохнув от грохота под мостом, по которому как раз шли бесконечные цистерны, они свернули направо. Он стал говорить о предстоящем деле, и она слушала очень внимательно. Выслушав, кивнула, что все поняла. Спросила:

– А ты потом?

– Не твоего ума.

Она опять кивнула, ничего не возразив. Они брели вдоль рядов гаражей молча и медленно.

Ему разрешалось только дважды оборотиться за весь «отпуск», длящийся сорок восемь часов, и между первым и вторым обращениями должно пройти меньше суток. Хоть на секунду. Хоть на миллионную ее часть.

После второго он обязан в течение получаса оказаться на том же месте, где «проявился», поэтому он выбирал места в непосредственной близости к «объектам».

Теперь, в отличие от прежних, – его личным «объектам». Его личная «коза ностра».

С первым обращением он всегда тянул, чтобы иметь эти сорок восемь часов в полном объеме. По разным местам в городе у него еще с прежних времен было распихано кое-что, позволявшее провести досуг довольно занимательно. Все-таки сводить комплекс услуг «месье Жана» только к забавам любви (как бы ни было это дело приятно) и пирушкам в менее или более теплой компании – маловато. А слиток в куртке – вообще НЗ, это он только сегодня ради Инки распрягся, достал.

Однако из-за бездарного происшествия утром, когда он позволил себе… в общем, он не должен был себе этого позволять, – все полетело вверх тормашками, и теперь он шел туда, где намеревался быть лишь следующей ночью.

«Дело есть дело», – выскочило опять. О, это он помнил, это из «Острова сокровищ», так любил говаривать старикашка слепой Пью, покуда не угодил под копыта лошадей на ночной дороге.

– Могу я задать вопрос? – Инка шевельнула плечом под его потяжелевшей рукой.

– Валяй. Но если тот же, что уже задавала, я тебе не отвечу. Я врал сегодня, когда обещал.

– Нет, не тот же. Про тот я догадалась, что не ответишь. Скажи, чем этот… ну, кого… в общем, куда идем, чем он виноват? Он виноват перед тобой?

Они уже почти дошли. Слева начались корявые старые яблони перед пятиэтажками.

– Да, – сказал он, подумав, – этот виноват передо мной. Перед моим другом, которого… который сам сделать что надо не может теперь. И не перед ним одним. Это все, что тебе следует знать.

– Тогда… нет, подожди, я о другом. Я могу достать оружие. Хоть гранатомет. Надо?

– Твоя фамилия случайно не Сара Коннор? Я сам себе оружие, – сказал он, начиная ее целовать. – Не надо.

«У Генерала игра, – думал он, одновременно наслаждаясь ощущением ее губ; он уже не мог не думать о деле непрерывно, – почти каждую ночь игра, и даже сегодня, несмотря на утреннее тройное убийство пэпээсников за домом. Плевать он хотел, его небось и не потревожили, а потревожили, сами не рады были – покровителей хватает. Какого черта живет в этом клоповнике, давно бы евроапартаменты себе построил. Тем лучше для меня и хуже для него. А для меня плохо то, что между «проявлениями» зазор все-таки растет. Пока растет. Хотя я продолжаю двигаться вперед по вектору, и еще ни разу не было петли. Спросить бы после сегодняшнего, но кого-нибудь, кто мне действительно ответит. Может быть. Как я узнал об условиях «отпусков». Потому что, и все. И веники. Кто-то – «они»? Может быть. Не знаю… «Знаю – не знаю», до чего же мне это, в конце концов, надоело! Вон окно, красное, угловая квартира на первом этаже. Помнит он девочек-малолеток Пашки Геракла, Паши Верещагина? Вряд ли, сколько их таких через его потные лапы прошло. А самого должен. Единственный, кто тогда от Бати ушел. Три… четыре года назад, когда Паша повел свою охоту, достал всех, за исключением только его, Генерала. Никто не ушел, только он. Улизнул. Спрятался. Даже я сумел отыскать его только в своих «отпусках». Ничего, сейчас мы все поправим. Решетки на окнах. Но я войду через дверь…»

– Пора – приказал он.

– Я не успела тебе… – Инка шла ровно, рука, лежащая на его руке, мягко покачивалась в такт шагам. – В общем, я не знала, с кем можно посоветоваться, а теперь поняла – с тобой можно…

– Короче. – Они почти пришли.

– Иван, с недавнего времени вокруг меня стали происходить странные события…

– Короче или заткнись. У тебя двадцать секунд.

– У меня была подружка, – заторопилась Инка, не сбиваясь с прогулочного темпа. – Она умерла недавно. Какой-то молниеносный рак. Дней за десять до ее неожиданной смерти мы с ней гуляли, ну, шли, и к нам подскочил тип, заговорил с ней, как со старой знакомой, потом извинился, что обознался, и отплыл. А тут на эти праздники я была в одной компании, и вдруг – тот же тип, я сразу узнала. Так же заговорил с одним, будто обознался, так же отчалил. Позавчера того парня сбила машина. Насмерть. Это важно, или я дура?

– Это важно. Мы поговорим об этом потом. Ну, еще раз…

Во время поцелуя он огляделся, затем поставил Инку в тень под деревья. Теперь он увидел, что это клены. А укромное утреннее местечко, значит, с той стороны дома. Та самая хрущоба, как это он сразу…

Быстро, но без излишней торопливости, вошел в подъезд, позвонил условным звонком. Генерал осмотрел его в «глазок», но все-таки открыл. Руку держа в кармане.

– Вот и все, мужик, – сказал он Генералу. – Вот и все.

Выстрелить тот не успел, потому что меж дверью и косяком встала уже не нога в ботинке «шимми», а лапа со стальными когтями.

Из окон квартиры на первом этаже, которую показал ей Иван, донесся крик, за ним другой. За ними последовал такой душераздирающий вопль, какого ей сроду не доводилось слышать. За красной занавесью погас свет.

Инка вцепилась в бугорчатую кору.

Иван вышел почти спокойно, ей показалось – едва передвигая ноги. Опомнилась, выбежала, и они свернули за угол, на ту пешеходную дорожку, о которой он ее инструктировал.

Два «уазика» подскочили к дому неслыханно быстро.

– Видишь? – шепнул он.

Еще один проскочил мимо них, но затормозил, сдал назад.

– Давай!

Инка заколотила ему в спину кулаками.

– Я тебе покажу, кобель, твою работу! Там дочка плачет-заходится, а ты по блядям таскаешься! Ну-ка домой живо, стервец! Сейчас тебе теща всыпет по первое число, стыда-совести нету!

– Граждане, остановитесь! Крики слышали?

– Что? – Инка, перестав на минуту колотить, откинула со лба челку. – Ничего мы не слышали, этого кобелину гулящего от самого метро домой гоню! Генка, домой, паразит, дочка плачет – где там папка, где папка!…

– Как «не слышали»? Где живете? – Подскочивший было сержант остановился в замешательстве.

– Да ладно, Зинуль, ну что ты, поговорили с мужиками у метро, – чуть качнувшись, он потянулся губами к Инкиной щеке.

– Вон, на Уткина, – Инка небрежной скороговоркой бросила адрес, поворачиваясь к вопрошающему спиной. Снова: – Вот тебе теща сейчас задаст, хорошо, хоть ее боишься!…

– Садись, оставь их, после найдем, они здешние! – донеслось из машины сквозь хрипы рации.

– Иди, говорю, гад, домой! – Инка саданула так, что у него перехватило дыхание.

Сержант, плюнув, прыгнул в машину. «УАЗ» рванул с места.

Они, разом замолчав, прошли еще дальше. Включившиеся в нем часы продолжали тикать.

– Проспект Буденного – туда, – сказал он, оглядываясь.

– Найду, – коротко и хрипло сказала она.

– Ты…

– Не пропаду, иди. – Инка спрятала трясущиеся руки глубоко в карман плаща, пакет с курткой задрался.

– Хорошо. – Часы тикали все громче. – Я вернусь. Не уезжай пока со своим математиком.

– Не уеду, иди.

– Будь осторожна. Сейчас к вообще. Я вернусь, и мы поговорим про того типа. Увидишь еще раз – беги от него что есть мочи. Послушай утренние новости по городу.

– Да иди же ты!…

Вспомнив, он сунул ей бумажник, откуда заранее вынул паспорт. Там остались только деньги и карточки.

Оглянулся всего раз, но высокой фигуры с перетянутой тонкой талией на освещенной улице уже не было. Она тоже умела уходить, Инка.

«Это похоже на игру в контрразведку», – сказала она по дороге.

«Похоже, – согласился он. – На игру».

Он не мог допустить, чтобы его задержали, что наверняка произошло бы, попадись он один. Отпуская в этот Мир, ему совершенно точно дали понять, что всего одна оплошность, одно невозвращение к сроку – и путь сюда будет навсегда закрыт.

«Похоже на игру», – твердил он про себя, обходя широким кругом место, куда стягивались милицейские машины. Зашел сзади, через скопление старых гаражей в яблонях.

Кучу листьев, в которые он прыгнул с крыши крайнего гаража, сегодня сдвинули в процессе осмотра места трагедии метров на десять, но роли это уже не играло. Вспыхнувшие прожекторные фонари оставленного на всякий случай поста – он обошел и пост, видя и чуя во тьме, – не высветили никого, потому что там никого и не было.