"Воспоминания дипломата" - читать интересную книгу автора (Новиков Николай Васильевич)

7. Миссия в Сирию

В один из адски жарких дней, 15 июня, когда все помыслы обуглившихся от зноя каирцев обращаются если не к благодатным александрийским пляжам, то к прохладной ванне или душу, в посольство заявился респектабельного вида приезжий из Сирии. Принятый советником Д. С. Солодом, он представился ему как Наим Антаки, депутат сирийского парламента от Дамаска, бывший министр иностранных дел Сирии. Н. Антаки доверительно сообщил, что в Каир прибыл с секретным поручением от сирийского правительства и говорить о нем может только с послом.

Я принял Найма Антаки. Представившись мне так же, как и советнику, он передал рекомендательное письмо сирийского министра иностранных дел Джемиля Мардам-бея, в котором тот уведомлял меня, что Наим Антаки облечен полным доверием правительства и уполномочен сделать от имени последнего важное конфиденциальное предложение.

Это предложение, переданное мне устно, было в самом деле важным. Сирийское правительство намеревалось установить дипломатические отношения с Советским Союзом, с каковой целью хотело провести предварительные переговоры. Удобным местом для переговоров оно считало Дамаск, где ответственному советскому представителю будет оказано подобающее гостеприимство и обеспечен дипломатический иммунитет. Выражая надежду на согласие Советского правительства вести переговоры, сирийское правительство вместе с тем просило считать его инициативу конфиденциальной. Аналогичная просьба касалась и поездки советского представителя в Дамаск, разумеется только до завершения переговоров. Дождаться ответа из Москвы Наим Антаки хотел в Каире, где часто вел какие-то коммерческие операции и где, следовательно, его присутствие не давало повода для нежелательных догадок.

Меня не очень удивили меры предосторожности со стороны Джемиля Мардам-бея.

До войны Сирия, как и Ливан, являлась подмандатной территорией Франции, иначе говоря, слегка завуалированной колонией. Формально они обладали национальной автономией, имели свои парламенты и правительства, но вся полнота власти в обеих странах принадлежала французскому Верховному комиссару.

После поражения Франции в 1940 году в Сирии и Ливане некоторое время формально сохранялась власть вишистского коллаборационистского правительства. Однако фактически верховодила там германо-итальянская контрольная комиссия. Захват Германией Греции, в том числе Крита и островов Эгейского моря в непосредственном соседстве с Сирией и Ливаном, ненадежно защищенными остатками вейгановской армии, побудил Лондон к решительным действиям. В июне 1941 года английские войска при содействии частей «Свободной Франции» разгромили вишистские вооруженные силы и оккупировали Сирию и Ливан. Возник как бы период междуцарствия, когда французский мандат практически потерял силу, и у народов Сирии и Ливана появилась перспектива достижения независимости.

Но пока это была только перспектива. Положение правительств этих стран было очень непрочным. Даже после того, как осенью 1941 года Сирия и Ливан были провозглашены суверенными республиками, реальные бразды правления в обеих странах держал в своих руках командующий британскими оккупационными войсками, власть которого пытался оспаривать представитель де Голля. В городах Сирии и Ливана стояли гарнизоны бывшей армии Вейгана, наскоро перекрашенные в войска «Свободной Франции» и продолжавшие оставаться угрозой для независимости этих стран.

В данных условиях признание Советским Союзом Сирии в качестве суверенного государства явилось бы солидной поддержкой ее народа в его борьбе за подлинную независимость. Но преждевременное разглашение факта ведущихся переговоров о признании позволило бы недругам молодого государства помешать их успешному завершению. Отсюда и упор сирийского правительства на конфиденциальность. Правда, такой факт можно было скрыть лишь на короткое время, да и то не от всех. Для английских властей, например, чья разведывательная агентура наводняла столицы стран Ближнего Востока, он был бы, конечно, секретом полишинеля. Деголлевская осведомительная служба на Ближнем Востоке стояла на более низком уровне, и попытка на время укрыться от нее могла удаться. Вероятно, именно французских властей в первую очередь и опасалось сирийское правительство. Я спросил Найма Антаки, так ли это? Он не стал отрицать, что это в настоящий момент Сирию больше всего и беспокоит.

– Но я полагаю, – с искательной улыбкой добавил он, – что у моего друга Мардам-бея есть и другая веская причина, заставляющая его прибегать к конспирации. Буду с вами вполне откровенен. У нас нет никакой гарантии, что Советское правительство воспримет нашу инициативу положительно, хотя сам я полон оптимизма. И в случае, если произойдет осечка и она сделается достоянием гласности, престиж правительства будет подорван. Естественно, что премьер желал бы избежать такого исхода.

Я сказал, что, выражая пока лишь свою личную точку зрения, не вижу повода для подобных опасений. На мой взгляд, дружественная инициатива сирийского правительства встретит самое благоприятное отношение со стороны Советского правительства. Я заверил Найма Антаки, что незамедлительно свяжусь с Москвой и об ответе уведомлю его.

В тот же день я информировал Наркоминдел о сделанном предложении и высказался за то, чтобы принять его. Ответ наркома пришел через два дня. В. М. Молотов уполномочивал меня передать Н. Антаки, что Советское правительство в принципе готово установить дипломатические отношения с Сирией, дает свое согласие на переговоры в Дамаске и поручает вести их мне.

Приглашенный в посольство Наим Антаки с радостью выслушал от меня ответ Москвы и сказал, что сразу же выедет в Дамаск для согласования с Мардам-беем срока и других деталей моей поездки. 7 июля он снова объявился в Каире с известием, что в Дамаске меня ждут в один из ближайших дней, если для меня это удобно. Мы договорились, что я выеду в понедельник 10 июля.

Субботний вечер и воскресенье я провел в кругу семьи на александрийской даче посольства.

В понедельник утром я выехал в Каир, весь день занимался в посольстве текущими делами, давал наставления Д. С. Солоду, которого оставлял на время своего отсутствия поверенным в делах, а вечером сел в поезд, идущий до Хайфы, в Палестине. В Хайфе меня должен был встретить Наим Антаки и на машине доставить в Дамаск.

Меня сопровождали недавно прибывший из Москвы первый секретарь посольства Павел Матвеевич Днепров и атташе Георгий Семенович Матвеев. Днепров сносно говорил по-французски и мог быть полезен в повседневных сношениях с сирийским МИД, а также в ведении дипломатической переписки. Матвеев был необходим для поддержания шифрованной связи с Москвой. Весь его «шифровальный отдел» умещался в кожаном портфеле, с которым он не расставался ни на минуту. И это в течение сорока суток нашей непредвиденно затянувшейся миссии!

С «конспирацией» дело обстояло так. Сотрудникам посольства я дал наказ отвечать всем, кто будет спрашивать обо мне, что я в отъезде, не вдаваясь ни в какие подробности. Это касалось членов дипкорпуса, журналистов и каирских знакомых. Но статс-секретарю египетского МИД Салахэддин-бею я по телефону сообщил, что еду на несколько дней в Сирию, не разъясняя, конечно, цели поездки. Дипломатический представитель не может покинуть страну тайком, словно какой-нибудь контрабандист. Знало о моей поездке и английское посольство: ведь это через него я получал разрешение английских военных властей на проезд через Палестину. Таким образом, «конспиративной» для этих инстанций была лишь цель моей миссии – в том ограниченном смысле, о котором сказано выше. Но любопытно, что ни одна из этих осведомленных инстанций не проронила о моей поездке и слова падкой на подобные новости прессе. В результате опубликованное впоследствии официальное коммюнике о переговорах в Дамаске оказалось для нее абсолютной неожиданностью.

Утром следующего дня мы приехали в Хайфу – одну из баз британского флота в Восточном Средиземноморье. До войны порт играл значительную роль и во внешней торговле Палестины. Сейчас мирная коммерция замерла. Это тотчас становилось ясным даже при поверхностном взгляде на портовые причалы, где торговые суда насчитывались единицами, притом, видимо, и они использовались для военных перевозок.

Едва поезд застыл у перрона, как в купе у нас очутился приветливо улыбающийся Наим Антаки. Наши вещи были доставлены на привокзальную площадь и погружены в багажник потрепанного шестиместного лимузина. Меня сильно подмывало проехаться по всей Хайфе, но дело призывало нас в Дамаск. Все же краешком глаза мы город увидели – сначала по дороге в ресторан, где скромно позавтракали, а потом выбираясь на шоссе, ведущее к сирийской границе.

В погранпункте в долине реки Иордан всю заботу о формальностях взял на себя наш высокопоставленный гид. Он разделался с ними еще до того, как я и мои спутники, выйдя и машины, успели размять затекшие в пути ноги.

До Дамаска еще предстояло проехать 90 километров.

Часов в пять вечера наш лимузин подкатил к отелю «Омейяды», вполне современному и комфортабельному. Тут Наим Антаки простился с нами, сдав нас с рук на руки представителю Протокольного отдела МИД, молодому человеку по имени Хуссейн Марраш. Тот отвел нас, минуя портье, в забронированные для нас номера, смущенно извиняясь за то, что нам не воздаются почести, полагающиеся посланцам иностранного правительства.

Мы заняли два номера из трех, забронированных для нас. В одном поселились вместе Днепров и Матвеев – ради пущей безопасности «шифровального отдела», другой, двухкомнатный, занял я: он должен был служить мне и жильем, и рабочим кабинетом. Хуссейн Марраш пожелал нам приятно отдохнуть, сообщил, что утром мне предстоит встреча с Джемилем Мардам-беем, и откланялся. После его ухода мы старательно смыли с себя слой дорожной пыли, переоделись и втроем пообедали у меня в номере.

Вечером нас, естественно, тянуло прогуляться по знаменитому древнему городу, но мы помнили о просьбе Марраша не делать этого во имя соблюдения инкогнито. Поэтому мы довольствовались тем, что полюбовались тускло освещенной центральной частью города из окна отеля, расположенного вблизи площади Мучеников. Названа она была так в честь сирийских патриотов, которые во время первой мировой войны подняли восстание против турецкого владычества, за что и были казнены на этой площади турками.

Утром 12 июля я просмотрел местные и бейрутские газеты (на французском языке) и не нашел в них ни строчки о нашем приезде – ни в политических репортажах, ни в разделе светской хроники. Заботы правительства о конспирации увенчались успехом.

Моя встреча с Джемилем Мардам-беем произошла не в МИД, как я ожидал, а в каком-то солидном особняке европейской архитектуры. Я так и не узнал, был ли этот особняк обитаем или служил для каких-нибудь иных целей, например для протокольных приемов. Во всяком случае, я видел там только привратника, открывшего мне и Хуссейну Маррашу массивную входную дверь, и Джемиля Мардам-бея, дожидавшегося меня в гостиной.

Сирийскому министру иностранных дел было уже за пятьдесят, но выглядел он очень моложаво. После взаимных приветствий и любезных расспросов Мардам-бея о том, как прошло наше путешествие и хорошо ли мы устроены в отеле, Хуссейн Марраш оставил нас наедине. Начался деловой разговор.

По просьбе министра я разъяснил ему положительную позицию Советского правительства по вопросу об установлении дипломатических отношений между СССР и Сирией. При этом я особо подчеркнул, что отношения устанавливаются на общепринятой международно-правовой основе, с признанием полного равенства обеих сторон. Сделал я это, казалось бы, само собою разумеющееся разъяснение для того, чтобы устранить возможные опасения Мардам-бея. Ведь я не исключал, что ему и его коллегам по кабинету министров, не раз испытавшим на собственной шкуре все коварство политики «великих» империалистических держав, было свойственно некоторое недоверие и к новому для Сирии международному партнеру, к Советскому Союзу, чья политика, как известно, слишком часто искажается враждебными нам кругами.

Когда я высказался, министр заявил, что согласие Советского правительства – это очень значительный фактор независимого существования Сирии, что уже первоначальное сообщение Найма Антаки вызвало огромное воодушевление у ее руководителей. Дело теперь за официальным оформлением отношений между двумя нашими странами.

– Вот мое письмо на имя господина Молотова, – сказал он. – Прошу вас ознакомиться с ним и высказать свое мнение.

Я внимательно прочел документ, составленный на французском языке. В переводе на русский он выглядел так (цитирую: не полностью):

«Движимая своим восхищением перед советским народом, усилия и успехи которого в великой борьбе демократий против духа завоеваний и господства дают основу для законных надежд на будущую свободу и равенство для всех больших и малых наций, ободренная, с другой стороны, иностранной политикой Союза Советских Социалистических Республик, который с начала своего существования провозгласил упразднение всех привилегий, капитуляций и других преимуществ, которыми пользовалась царская Россия и несовместимость которых с равенством наций признало Советское Правительство, Сирия, которая только что после долгих усилий и громадных жертв увидела торжественное признание своего международного существования в качестве независимого и суверенного государства… была бы счастлива поддерживать в этом качестве с Союзом Советских Социалистических Республик дружественные дипломатические отношения…»

В заключение Мардам-бей просил согласия Советского правительства на обмен дипломатическими представителями в ранге посланников.

Прочтя письмо, я сказал, что оно вполне отвечает основной цели переговоров и очень импонирует мне духом дружелюбия, пронизывающим его от первой до последней строки. Я высказал убеждение, что Советское правительство рассмотрит его с максимальной благожелательностью и не замедлит с положительным ответом.

В дальнейшей беседе мы коснулись ряда актуальных проблем того периода, в центре которых была ситуация на военных фронтах Европы и положение на Ближнем Востоке. Напоследок министр сказал:

– Я понимаю, господин посол, что ожидание ответа из Москвы потребует некоторого времени. Может быть, нескольких дней. Поэтому, – продолжал он с доброжелательной улыбкой, – я приглашаю вас и ваших спутников как гостей правительства переселиться из душного Дамаска в Блудан. Это наш горный курорт, всего в шестидесяти километрах отсюда. Там вы будете пользоваться максимальным комфортом, а горный воздух пойдет вам на пользу. Кстати, – он лукаво подмигнул мне, – там вы будете вне досягаемости нашей пронырливой прессы.

Мне не очень хотелось уезжать из Дамаска, не познакомившись с сирийской столицей. Однако хитроумное гостеприимство Мардам-бея отлично укладывалось в рамки договоренности о конспирации, и возразить тут было нечего. Оставалось лишь поблагодарить его за заботливость и согласиться на переезд в Блудан во второй половине дня, когда схлынет жара.

Хуссейн Марраш, как бы ставший моей второй тенью на весь период пребывания в Сирии, проводил меня обратно в отель. Когда я сообщил своим спутникам новость о перебазировании на горный курорт, они не скрыли своей радости. Июльский зной в Дамаске, пожалуй, ни в чем не уступал каирскому, и перспектива провести несколько дней в горах таила в себе немало привлекательного. Разумеется, и для меня, в чем я к этому времени сумел себя убедить.

В номере я внимательно перечитал письмо. По своему содержанию и духу оно действительно отвечало цели переговоров, как я заявил Мардам-бею. Но сверх того – и это было весьма характерным для письма, – упоминая в отдельных формулировках о равноправных отношениях, об отказе Советского Союза от привилегий царской России и т. д., сирийское правительство как бы приглашало Советское правительство в своем ответе еще раз официально декларировать общеизвестные принципы советской внешней политики. Это, конечно, была некоторая перестраховка, на мой взгляд совершенно излишняя. Но окончательное решение о содержании нашего ответа было за Москвой.

Я перевел письмо на русский, написал сообщение о беседе с Мардам-беем и отдал все это в наш «шифровальный отдел» для отправки в НКИД.

Под вечер мы двинулись в новый вояж, на сей раз короткий. Маршрут в Блудан вел поначалу по автостраде Дамаск – Бейрут, идущей вдоль многоводной и бурной Барады, главному источнику орошения дамасского оазиса. Автострада покорно следовала всем ее извивам в ущелье между горными хребтами Хермон и Антиливан. На пятнадцатом километре мы покинули автостраду и начали подъем по южному склону Антиливана. Новая дорога была не первоклассная, но вполне сносная. Хуссейн Марраш называл встречные деревни и курортные местечки, рассказывал, чем они славятся.

В верхней части долины проехали через городок Зебдани, административный центр района. А 10 минут спустя наша машина застопорила у подъезда импозантного «Гранд-отеля».

Отель на 150 номеров выглядел почти безлюдным. Сирийские помещики и коммерсанты, переполнявшие его осенью и весной, сейчас предпочитали ливанские пляжи. Кроме нас в «Гранд-отеле» жило всего несколько десятков человек, очевидно из числа тех, кто нуждался в лечении. Наша группа держалась от них в стороне, никаких знакомств не заводила, а от непрошеных знакомств бдительно оберегал Хуссейн Марраш. Только в одном случае он отступил от своего железного правила, представив нам депутата парламента Ахмеда Шарабати и его жену. Супруги Шарабати жили не в отеле, а в соседнем поселке, где владели усадьбой. Исключение, сделанное для Шарабати, заставило меня предположить, что он также был «прикомандирован» к нашей группе предусмотрительным Мардам-беем – как Хуссейн Марраш и голубая автомашина с водителем.

В первые дни мы смотрели на свое пребывание в Блудане как на неожиданный кратковременный отпуск для отдыха от нелегкого семимесячного труда в Каире. Матвеев чуть ли не безвылазно сидел у себя в номере, а мы с Днепровым вместе с Хуссейном Маррашем совершали в автомашине экскурсии по окрестностям, поклоняясь греко-римским древностям или наблюдая жизнь современной сирийской деревни. Когда ближние окрестности были обследованы – в дальние экскурсии мы, в ожидании сигнала из Дамаска, не пускались, – я зачастил на теннисную площадку при отеле. В Каире у меня для тенниса недоставало досуга, хотя корты английского «Спортинг-клуба» на Гезире, членом которого я числился, виднелись из окон посольства. Теперь я решил наверстать упущенные возможности. Спутники мои в теннис не играли, но, на мое счастье, рядом был Хуссейн Марраш, отличный партнер, всегда готовый составить мне компанию.

В субботу 15 июля около полудня в Блудан пожаловал Джемиль Мардам-бей. О его приезде меня еще с утра предупредил наш заботливый опекун Хуссейн, сообщивший, что министр хочет представить меня президенту республики Шукри Куатли-бею, на что я с признательностью согласился.

Президент жил по соседству с нами, в собственном поместье в долине Зебдани. Его резиденция мало походила на дворец главы государства. Это была заурядная помещичья усадьба, ничем не отличавшаяся от других, виденных мною в окрестностях Блудана. Парадные комнаты дома, обставленные наполовину в европейском, наполовину в арабском стиле, говорили скорее о благосостоянии хозяина, чем о богатстве.

Президент Сирийской Республики и лидер правящего Национального блока был уже пожилым, болезненного вида человеком. От меня не укрылось, что в продолжение всего моего визита он с трудом превозмогал физическую слабость, а может быть, и острую боль.

Принял он меня чрезвычайно приветливо, но без всякой помпы, в присутствии одного лишь Мардам-бея – конспирация действовала неукоснительно. Я догадывался, что, приглашая советского представителя на прием, президент руководствовался не протоколом, а желанием путем личного контакта удостовериться в надежности шага, предпринятого сирийским правительством. Характер нашей беседы после завтрака еще более утвердил меня в этой догадке. Фактически здесь, в этой помещичьей усадьбе, проходил второй тур переговоров, начатых 12 июля в Дамаске.

Оценив в самых лестных выражениях дружественный жест Советского правительства, давшего согласие на установление дипломатических отношений с Сирией, и одобрительно отозвавшись о моей встрече с министром иностранных дел, Шукри Куатли-бей продолжал:

– Меня крайне интересует одно обстоятельство, которое для вас, наверно, выглядит анахронизмом, но для нас, сирийцев, нисколько не потеряло актуальности. Я подразумеваю капитуляции и другие специальные привилегии, какими пользовались в странах Востока великие державы, включая и царскую Россию. Я хорошо знаю, что Советская Россия с самого момента своего рождения торжественно отказалась от них. Однако я был бы очень рад услышать от вас, что и теперь, спустя почти три десятка лет, этот принцип остается в силе.

Итак, снова опасения насчет неравноправности. Выходит, что при встрече с Джемилем Мардам-беем я не убедил его до конца. А если убедил, то, стало быть, в головах у других сирийских руководителей они еще гнездились.

Как и в беседе с Мардам-беем, я изложил ленинские принципы советской внешней политики, наиболее обстоятельно остановившись на политике в отношении стран Востока. Я напомнил о заключенных после Октябрьской революции равноправных договорах с Афганистаном, Турцией, Ираном, Монголией и Китаем – договорах, в которых эти принципы воплощены. Если для подтверждения их действенности в настоящее время требовались более свежие факты, то этой цели отлично отвечал, например, недавний факт установления дипломатических отношений с Египтом. На абсолютно равноправной основе, не преминул я еще раз подчеркнуть. Президент поблагодарил меня за разъяснения и больше этой темы не касался.

На прощание президент и министр выразили надежду, что в ближайшее время отношения между нашими странами вступят в новую фазу. Я разделил эту надежду, хотя, не скрою, меня уже начала беспокоить задержка с ответом Наркоминдела.

* * *

Наше «великое сидение» в Блудане продолжалось.

Во второй половине дня 18 июля горный курорт Блудан вновь посетил Джемиль Мардам-бей и пригласил меня к себе в номер. Там он был не один. Рядом с ним на диване сидел незнакомый мне мужчина, лет под пятьдесят, в роговых очках, с намечающейся надо лбом лысиной. Мардам-бей подготовил мне крупный сюрприз, представив незнакомца как министра иностранных дел Ливанской Республики Селима Таклу. (В Ливане, в отличие от Сирии и Египта, титул «бея» для знатных персон не употреблялся.)

Селим Такла без околичностей открыл мне цель своей встречи со мной. Ливанское правительство, сообщил он, информировано о переговорах сирийского правительства с Советским Союзом, с сочувствием и заинтересованностью следит за их ходом и со своей стороны также намерено предложить Советскому Союзу установить с ним дипломатические отношения.

– Я буду вам крайне признателен, – заключил свою краткую речь Селим Такла, – если вы запросите на этот счет мнение Советского правительства. В случае его согласия я уполномочен официально пригласить вас для переговоров в Ливан, как только ваши дела в Сирии позволят вам это.

Я ответил, что горячо приветствую дружественные намерения ливанского правительства и что немедленно запрошу Москву. В согласии Советского правительства у меня нет сомнений, добавил я, но от заверений о возможности скорого ответа из Москвы на этот раз воздержался.

Визит министров был недолог. Мардам-бей торопился в Дамаск, Селим Такла – в Бейрут. А я направился к своим спутникам, чтобы подготовить сообщение в Москву о предложении ливанского правительства. Затем мы вернулись к своему обычному, набившему оскомину времяпрепровождению.

* * *

Наконец вечером 23 июля пришла телеграмма В. М. Молотова для передачи Джемилю Мардам-бею. Если среди сирийских руководителей кое-кто действительно рассчитывал на широковещательные декларации по вопросам, давно решенным жизнью, то их расчеты не оправдались. Телеграмма была дружелюбной, по-деловому краткой и вместе с тем исчерпывающе ясной. Приведу ее целиком:

«Правительство Союза Советских Социалистических Республик высоко оценивает чувства, выраженные Вами в отношении великой борьбы советского народа против гитлеровской Германии и ее сообщников.

Советское Правительство с удовлетворением принимает предложение Сирийского Правительства об установлении дружественных дипломатических отношений между СССР и Сирией. Советское Правительство готово в возможно короткий срок аккредитовать Чрезвычайного и Полномочного Посланника СССР при президенте Сирийской Республики и принять Чрезвычайного Посланника и Полномочного Министра Сирии, который будет аккредитован при Президиуме Верховного Совета Союза Советских Социалистических Республик».

Ознакомившись с телеграммой, я попросил Хуссейна немедленно известить министра иностранных дел о том, что ответ из Москвы получен, что он, как и следовало ожидать, вполне благоприятен и что завтра утром я могу его вручить министру лично.

Утром 24 июля вся наша группа прибыла в Дамаск. Не заезжая в отель, я отправился прямо в МИД, где Мардам-бей сразу же принял меня. Я поздравил министра с успешным завершением переговоров и передал ему переведенный мною на французский язык текст послания вместе с моей сопроводительной нотой – оба документа были старательно перепечатаны Хуссейном на пишущей машинке. Пробежав глазами тексты послания и ноты, Мардам-бей сказал:

– Я всегда буду гордиться тем, что участвовал в историческом акте установления дипломатических отношений между нашими странами. Этот акт – знаменательная веха в истории Сирийской Республики, ибо он означает признание нашего молодого государства самой могущественной державой мира. Я со своей стороны также поздравляю вас и сердечнейшим образом благодарю за ваше содействие в этом деле. – Он крепко пожал мне руку и добавил: – Мы сегодня же сделаем это великое событие достоянием гласности. Пусть о нем узнают все сирийцы и весь мир.

Я напомнил ему о своей ноте, в которой содержалось предложение Наркоминдела опубликовать тексты обоих посланий одновременно 26 июля.

– Я согласен с этим, – ответил министр. – Но ведь краткое предварительное сообщение можно опубликовать и сегодня, не так ли? Просто немыслимо держать такую животрепещущую новость под спудом еще целых два дня! Вы не будете возражать?

Я не стал возражать, но поставил условие, чтобы сообщение было действительно кратким и не цитировало официальных документов – иначе возник бы ничем не оправданный разнобой в датах их опубликования. Министр принял это условие.

На этом мы с ним расстались – до новой встречи вечером на экстренном широком приеме в МИД.

До вечерней церемонии в МИД у нас оставалось около шести часов, и мы целиком посвятили их прогулке по Дамаску. Нашим гидом, знающим и толковым, был все тот же Хуссейн Марраш. Он так умело составил маршрут импровизированной экскурсии, что за один первый день нашего пребывания в Дамаске – первый день, свободный от «конспиративных» ограничений, – мы получили довольно отчетливое представление об этом древнем городе.

Около пяти часов дня мы вернулись в отель, чтобы привести себя в порядок. В холле я купил только что вышедшую вечернюю газету на французском языке и прочел броскую заметку – первое печатное упоминание о нашем пребывании в Сирии. Начиналась она такой высокопарной фразой:

«Нынешний день будет увековечен в нашей национальной истории тем, что в сирийской столице впервые находится Советский Министр». Дальше излагалась моя биография, заимствованная из прошлогодних египетских газет, и сообщалось, что сегодня вечером МИД устраивает в мою честь прием. Этим осведомленность газеты и исчерпывалась: ни одним словом она не обмолвилась ни о времени, ни о цели приезда нашей делегации, не говоря уже о важном результате советско-сирийских переговоров. Объяснялось это, безусловно, тем, что, подписывая номер в печать, ее редактор еще не получил пригласительного билета на прием в МИД, во второй половине дня разосланного во все редакции.

Заявившись незадолго до шести часов в кабинет Джемиля Мардам-бея, я застал его в довольно растрепанных чувствах. Организуя сегодняшний экстренный прием, все министерство иностранных дел, начиная с самого министра и кончая младшим сотрудником Протокольного отдела, буквально сбилось с ног. Приглашалось множество гостей – все члены правительства, депутаты парламента, члены дипкорпуса, представители английских и французских военных властей, журналисты и т. д. Их ждали из Дамаска и его окрестностей, из ближних городов Сирии, а также из Бейрута, постоянного местопребывания глав дипломатических миссий, аккредитованных одновременно при правительствах Сирии и Ливана.

Для подавляющего большинства гостей приглашение прозвучало как гром среди ясного неба. Дел у министерских работников было невпроворот. Возникали и досадные недоразумения. Все это не могло не нервировать министра.

Он протянул мне листок с отпечатанным на пишущей машинке французским текстом.

– Прошу вас, господин посол, ознакомиться с коммюнике, которое я сейчас оглашу на приеме, а затем отдел печати передаст и на радио. Составлено оно, пожалуй, не совсем гладко, но все необходимое в нем, по-моему, сказано.

Некоторой шероховатостью коммюнике действительно страдало.

Десяти – пятнадцати минут вполне хватило бы, чтобы исправить все встречавшиеся в тексте неточности и перепечатать его набело. Но минут этих уже недоставало. Шеф протокола нервно торопил министра с открытием приема. С озабоченным видом он повел меня и Джемиля Мардам-бея в обширный конференц-зал, очищенный от столов и кресел и гудевший от множества голосов.

Пройдя вместе со мной сквозь расступающуюся и аплодирующую толпу гостей, Мардам-бей остановился в сравнительно свободном конце зала, выждал, когда наступит тишина, представил меня собравшимся, вкратце рассказал о переговорах и дважды огласил предварительное коммюнике – по-арабски и по-французски. Оглашение каждого из текстов коммюнике также сопровождалось аплодисментами, которым, казалось, конца не будет.

И вдруг Мардам-бей предоставил слово мне. Говорю «вдруг», потому что он не предупредил меня о том, что от меня ждут выступления. Вероятно, это была импровизация министра – сегодня в министерстве все отдавало импровизацией. Так или иначе, а отмолчаться было нельзя. Произнося речь экспромтом, я заявил, что чрезвычайно доволен благоприятным исходом переговоров, отпустив при этом комплимент дипломатической опытности Мардам-бея, выразил уверенность, что дружественные отношения между Советским Союзом и Сирией пойдут на пользу обеим странам, и закончил лестными словами о сирийском гостеприимстве и неповторимых красотах Дамаска, часть которых я имел удовольствие лицезреть. Мой скромный экспромт был встречен незаслуженным восторгом.

А потом началась церемония представления гостей. Один за другим они вереницей подходили ко мне, называли себя и пожимали мне руку. Последними из всех продефилировали журналисты. По их лицам было видно, что они сгорают от нетерпения задать мне и Мардам-бею тысячу вопросов. Но церемония протекала так, что этой возможности им не представилось. В своих репортажах о приеме в МИД они не преминули с ехидцей отметить это неприятное для них обстоятельство.

В числе иностранных гостей помимо дипкорпуса и консулов присутствовал личный представитель английского посланника в Сирии и Ливане генерала Эдварда Спирса полковник Мак-Гарет. Забыв о традиционной британской сдержанности, он долго жал мне руку и проникновенным голосом поздравлял от своего имени и от имени генерала с дипломатическим успехом. Зато заметную сухость проявили делегат французского правительства Шатеньо и его заместитель полковник Олива-Роже, хотя они тоже пожимали мне руку и тоже поздравляли с дипломатическим успехом.

Едва церемония представления подошла к концу, как распахнулись боковые двери конференц-зала, открыв выход в тенистый сад министерства. Там, на садовых площадках вокруг журчащих фонтанов, красовались в лучах вечернего солнца длиннейшие столы, щедро уставленные яствами и напитками. Гости хлынули в сад, началась вторая, неофициальная часть приема.

Я также вкусил гастрономические дары МИД. Компанию мне составляли премьер-министр Саадалла Джабри-бей, Мардам-бей и ливанский министр иностранных дел Селим Такла. К нам то и дело подбирались бойкие журналисты, но шеф протокола и Хуссейн Марраш бдительно отражали все их атаки. А вскоре мы, все четверо, перешли в кабинет Мардам-бея, чтобы побеседовать без помех.

Селим Такла желал услышать от меня новости из Москвы. Ведь он приехал из Бейрута не ради одной лишь церемонии, но и для деловой встречи со мной. Я был рад сообщить ему, что ответ на предложение ливанского правительства получен: Советское правительство соглашается на переговоры в Ливане и уполномочило для этой цели меня.

– Прекрасно! – воскликнул Селим Такла. – Москва – неисчерпаемый источник приятных вестей. Сперва для Сирии, теперь для нас. Когда же мы приступим к переговорам? Вернее, мне следует спросить, когда же вы, ваше превосходительство, сможете, наконец, прибыть к нам?

– В один из ближайших дней, – неопределенно ответил я, зная со слов Мардам-бея, что сирийский МИД намечает для меня поездку по стране. – Мне только хотелось бы осмотреть Дамаск чуточку поосновательнее, чем сегодня.

– Ну, нет, ваше превосходительство, – засмеялся Саадалла Джабри-бей. – Так быстро мы вас не отпустим. После длительного заточения в Блудане вам необходимо проветрить голову на просторах Сирии. Я приглашаю вас проехать вместе со мной на наш север, в Халеб.

– С признательностью принимаю ваше приглашение, – не заставил я себя уговаривать.

– А потом еще слетаете в Пальмиру. Если вас, конечно, не слишком утомит путешествие в Халеб.

– Постойте, постойте, господа, – шутливо запротестовал Селим Такла, который, видимо, был в курсе планов сирийского МИД относительно меня. – Этак вы сорвете наши переговоры!

– Не волнуйтесь, уважаемый коллега, – вмешался Мардам-бей. – Программа поездок господина посла займет не больше четырех дней. 29-го можете выставлять на границе почетный караул для торжественной встречи.

– В чем, в чем, а уж в почете мы ему не откажем, – продолжал шутливо пикироваться Селим Такла. – Мы не станем скрывать его от людских взоров в тайных горных убежищах.

– Лучший курорт Сирии – это, по-вашему, тайное убежище? – возмутился Мардам-бей. – Не знаю, сыщется ли во всем Ливане такой фешенебельный отель, как у нас в Блудане?

– Не будем об этом спорить, господа, – сказал премьер-министр. – Пусть сам господин Новиков скажет потом, где его лучше принимали – у нас или у вас.

– Я уверен, господа, – примиряющим тоном произнес я, – что ливанское гостеприимство не уступит сирийскому, и, стало быть, оба стоят на одинаково высоком уровне.

– Итак, завтра, господин посол, вы мой личный гость, – напомнил мне о прежней договоренности сирийский министр. – Я покажу вам нашу знаменитую дамасскую Гуту.

Я поблагодарил его, распрощался с премьером и обоими министрами и покинул министерство. Шум приема в саду значительно утих, гости начали постепенно расходиться.

Шел всего лишь десятый час, но я чувствовал себя очень утомленным. После столь обильного впечатлениями, к тому же очень знойного дня хотелось отдохнуть. Однако сначала требовалось еще отправить в Москву телеграфный отчет о событиях дня, сообщить о предстоящей поездке по Сирии и о дате переезда в Ливан.

* * *

Усердно поработали в этот вечер авторучки местных и бейрутских корреспондентов, побывавших на приеме в МИД. Их продукцию в виде репортажей и статей, выдержанных в сенсационном духе, я читал на следующее утро в газетах на французском языке. А о той, что была опубликована по-арабски, меня информировал Хуссейн Марраш. Все сирийские и ливанские газеты подчеркивали исключительную важность установления дипломатических отношений между Советским Союзом и Сирией, но, подобно тому как это было выпячено и в предварительном коммюнике МИД, видели в этом событии прежде всего факт признания Советским Союзом независимости Сирийской Республики.

Но нельзя сказать, чтобы арабская пресса – в этот и в последующие дни – выражала одно лишь удовлетворение. Время от времени в ней раздавались и нотки, говорившие о некотором недовольстве. Наряду с комментариями по поводу признания независимости Сирии отдельные газеты подпускали Мардам-бею шпильки. Немало слов было сказано по адресу министерства в связи с той секретностью, какой оно окружило советскую делегацию и советско-сирийские переговоры. Журналисты считали себя обойденными и кровно обиженными. Еще бы! Оставаться в полном неведении о таком событии до самой последней минуты!

Последующие несколько дней были посвящены проведению программы дальнейшего пребывания нашей делегации в Сирии, которая была намечена в памятный вечер 24 июля, программы очень насыщенной и весьма богатой впечатлениями. Подробный рассказ обо всем увиденном и услышанном потребовал бы многих дополнительных страниц, которыми я, увы, не располагаю. Поэтому я позволю себе лишь хронологически перечислить основные пункты этой программы. Вот они:

25-го. С утра – продолжение знакомства с Дамаском. Вечером – обед в имении Мардам-бея в Гуте, в окрестностях столицы.

26-го. С рассвета до полудня – автомобильная поездка в обществе Джабри-бея в Халеб (Алеппо) с промежуточной остановкой в Хаме. Днем – экскурсия по Халебу. Вечером – обед у губернатора.

27-го. С утра – знакомство с историческими памятниками Халеба. В пять часов – отлет с Джабри-беем в Дамаск. Вечером в Блудане – обед для членов сирийского правительства, устроенный мною в «Гранд-отеле».

28-го. Экскурсия самолетом в легендарную Пальмиру.

По возвращении из Пальмиры в Дамаск мы направляемся в отель «Омейяды», куда еще утром привезли из Блудана все свои пожитки. Я привожу себя в порядок, переодеваюсь и еду с прощальными визитами к премьер-министру и министру иностранных дел. Визиты краткие, чисто протокольные, с обилием наилучших пожеланий.

Последний вечер в Дамаске мы проводим в кинотеатре, с интересом смотрим английский фильм «Джунгли». Потом, отпустив Хуссейна Марраша отдыхать, долго еще сидим на балконе у меня в номере, вдыхаем ночную прохладу. Говорим о Пальмире, от нее перескакиваем к Москве, оттуда – к Каиру, прикидываем, когда сумеем вернуться «домой» к своим семьям.

Утром 29-го мы направляемся в Ливан в сопровождении шефа протокола и Хуссейна Марраша.

Выехав по набережной Барады на южную окраину сирийской столицы, мы продолжаем подниматься вверх по течению реки уже в горном ущелье. Этот отрезок автострады, Дамаск – Бейрут, изучен нами досконально: мы уже столько раз проезжали его, следуя из Дамаска в Блудан и из Блудана в Дамаск. Но дорогу в Блудан мы теперь оставляем в стороне.

Автострада отходит наконец от Барады, петляет по ущельям среди лесистых горных склонов. Впереди виднеется залитый солнечными лучами выход из последнего ущелья. Мы в преддверии широкой долины Бекаа. Здесь, по ее восточному краю, проходит граница между Сирией и Ливаном. Но мы не видим ни пограничных шлагбаумов, ни пограничников, ни таможенников. О том, что тут граница, я узнал только тогда, когда наша машина остановилась на обочине и шеф протокола с улыбкой произнес:

– Вот мы и доставили вас в Ливан, ваше превосходительство!

Неподалеку, также на обочине, стоит еще одна машина. От нее отделяются два человека и с приветственными жестами движутся к нам. Мы выходим из машины, шеф протокола знакомит нас. Двое ливанцев – это начальник кабинета министра иностранных дел Халим Харфуш и его молодой помощник Надим Демешкие.

Мы крепко пожимаем руки обоим сирийцам, особенно нашему «опекуну», обмениваемся с ними последними приветствиями и пересаживаемся в машину ливанского МИД.

Прощай, гостеприимная Сирия!