"Бельэтаж" - читать интересную книгу автора (Бейкер Николсон)

Глава третья

Продолжился этот прогресс, лишь когда мне исполнилось двадцать. Четвертый из восьми прорывов в списке (коротко введу вас в курс дела, прежде чем вернуться к порванным шнуркам) свершился, когда я учился в колледже и узнал, что Л. чистит не только зубы, но и язык. Мне всегда казалось, что процедура чистки зубов применима строго к зубам, ну, еще к деснам, но иногда у меня мелькали сомнения, что приведение в порядок этих органов ротовой полости воздействует на источник противного запаха изо рта, под которым я подразумевал язык. Я взял обыкновение притворяться, будто я кашляю, ковшиком приставлять ладонь к губам и нюхать собственное дыхание; когда результаты проверки меня тревожили, я жевал сельдерей. Но как только я начал встречаться с Л., она, пожимая плечами, словно повторяя избитую истину, сообщила, что чистит язык зубной щеткой каждый день. Поначалу я передернулся с отвращением, но услышанное произвело на меня неизгладимое впечатление. Только спустя три года я тоже начал регулярно чистить язык. К тому времени, как у меня лопнули шнурки, я регулярно чистил уже не только язык, но и нёбо – и не будет преувеличением добавить, что это нововведение кардинально изменило мою жизнь.

Пятым заметным прорывом был открытый мной способ пользоваться дезодорантом по утрам, когда я уже одет, – этот инцидент я подробно опишу позднее, поскольку случился он со мной в первое утро взрослой жизни. (В моем случае взросление не было прорывом, разве что полезной вехой.)

Шестой прорыв состоялся в моей второй после колледжа квартире. Пол в спальне был дощатым. Одна моя коллега (Сью) однажды сказала мне, что у нее хандра, и она охотно отправилась бы домой и навела порядок – мол, это ее излюбленный способ взбодриться. Я еще подумал: как это странно, в духе маньеристов, какое любопытное противоречие с моими инстинктами и привычками – заниматься уборкой умышленно, чтобы изменилось настроение! Спустя несколько недель я вернулся домой днем в воскресенье, после непродолжительного пребывания у Л. Бодр я был необычайно, почитал несколько минут, а потом вскочил, решив убрать в комнате. (Со мной в одном доме жило еще четыре человека, таким образом, в моем личном распоряжении имелась всего одна комната.) Я собрал разбросанные шмотки и выкинул старые газеты, а потом задался вопросом: как поступили бы дальше люди вроде Л., или моей хандрящей коллеги? Они бы подмели пол. В кухонном чулане я нашел практически новую метлу (не современной конструкции, с синтетической щетиной, единообразно подрезанной под углом, а точь-в-точь такую, как в моем детстве, из светлых собранных в пучок прутьев, примотанных к голубой палке ровными витками серебристой проволоки), купленную кем-то из других жильцов. Я взялся за дело, вспоминая всю цепочку вспомогательных открытий детства – например, как я пользовался вместо совка картонными вкладышами от отцовских рубашек, как придерживал метлу под мышкой, чтобы одной рукой замести мусор на рубашечную картонку; и я обнаружил, что процесс обметания ножек стула, колесиков стереосистемы и углов книжного шкафа, очерчивание их изогнутыми мазками метлы, что-то вроде заключения каждой ножки, колесика и дверного косяка в кавычки, помогающее мне свежим взглядом узреть привычные атрибуты комнаты. Телефон зазвонил, как раз когда я сметал в завершающую кучку пыль, мелочь и старые беруши – в тот момент, когда комната находилась на пике чистоты, ибо кучка собранного мусора все еще присутствовала в ней в качестве вещественного доказательства. Звонила Л. Я сообщил ей, что подметаю в комнате, и хотя взялся за это дело уже бодрым, сейчас от прилива сил готов скакать до потолка! Л. ответила, что и она только что подметала у себя в доме. И объяснила, что ее особенно радует заметание сора на совок, когда одну за другой собираешь ровные, как по линейке, серые полоски мельчайшей пыли, доводя ее густоту до незаметности, но не до полного исчезновения, поскольку пыль задерживается у кромки совка. То, что нам обоим пришло в голову подмести у себя дома днем в воскресенье, после совместно проведенного уик-энда, я счел весомым доказательством, что мы подходим друг другу. С тех пор, читая у Сэмюэла Джонсона о том, как убийственно скучна праздность и какой духовный подъем дает деятельность, я всегда кивал и вспоминал про метлу.

Прорывом номер семь, произошедшим вскоре после воскресного подметания, явился заказ резинового штампа с моим именем и адресом в магазине канцелярских принадлежностей, чтобы мне впредь не приходилось раз за разом писать свой адрес, оплачивая счета. В тот день я отнес кое-что в чистку, а днем раньше отвез несколько стульев, доставшихся Л. в наследство от тетушки, к слепым мастерам в отдаленный пригород, чтобы те починили плетеные сиденья; кроме того, я написал своим деду с бабкой, а также заказал расшифровку стенограммы передачи Макнила-Лерера, в которой некий интервьюируемый высказывал мысли, наглядно иллюстрирующие тот самый образ мышления, с которым я был категорически не согласен, а еще я запросил у «Пингвина», как они предлагали на последних страницах всех книг в мягкой обложке, «полный каталог книг, имеющихся в наличии»; двумя днями ранее я отнес в мастерскую ботинки поставить новые набойки на каблуки – удивительно, каблуки сносились раньше шнурков – и оплатил несколько счетов (что и навело меня на мысль о необходимости штампа с адресом). Выходя из магазина канцелярских принадлежностей, я осознал силу всех этих обособленных, одновременно производимых сделок; во всем городе и в отдельных уголках других штатов ради меня совершались действия, оказывались услуги только потому, что я потребовал их, в некоторых случаях заплатил или согласился заплатить позднее. (Письмо к моим старикам в эту схему не вписывалось, но все равно усиливало ощущение.) Расплавленную резину вскоре должны были вылить на зеркально отображенные металлические буквы, составляющие мое имя и адрес; слепые мастера уже перебирали пальцами, как кларнетисты, заделывая брешь в наполовину сплетенном сиденье стула, проверяя расстояния и степень натянутости; где-то на Среднем Западе, в комнатах, набитых компьютерами «Тандем» и статистическими мультиплексорами «Кодекс», магнитная запись о моих известных долгах заменялась новой магнитной записью, с цифрой, уменьшенной точнехонько на ту сумму, которую я торопливо вписал тонким фломастером в строку на чеке (по традиции я провел длинную волнистую черту после слов «и 00 центов» в строке «сумма» – как делали мои родители, а еще раньше – их родители); химчистка скоро закроется, и где-то в мешке, на темном складе, связанная в узел, чтобы не перепутаться с чужой, под выцветшими плакатами «Как с иголочки!», моя грязная одежда проведет всю ночь; я доверил ее химчистке на временное хранение, а мне поверили, что я вернусь и заплачу за то, что мои вещи снова выглядят, как новенькие. Я заставил мир сделать для меня все это и многое другое, а сам тем временем мог фланировать по улице, не обременяя себя нюансами конкретных задач, продолжая жить! Я чувствовал себя поваром-виртуозом, который готовит одновременно восемь или девять различных блюд из яиц, подрумянивает тост, переворачивает сосиски, расставляет тарелки, нажимает кнопку, высвечивая номер официантки. Особенно знаменательным этот прорыв выглядел благодаря резиновому штампу: нося мое имя, штамп подводил итог всем этим дистанционным действиям и сам был вторичным, приводящим жизнь в порядок актом, который в данную минуту отнимал время, но зато позволял позднее экономить время при оплате каждого счета.

Восьмым, и последним, прорывом, который предшествовал дню лопнувших шнурков, стали четыре причины, согласно которым отмирание клеток головного мозга – это хорошо. Гибелью мозговых клеток я был в той или иной степени озабочен с десятилетнего возраста, год за годом убеждался, что глупею, а когда начал попивать, учась в колледже, и узнал, что унция дистиллята убивает тысячу нейронов (кажется, соотношение было именно таким), беспокойство усилилось. Однажды в выходной я признался матери по телефону: меня тревожит, что с недавних пор, особенно в последние полгода, мои умственные способности заметно снизились. Она всегда интересовалась материалистическими аналогиями познания и сумела меня утешить, на что я и рассчитывал.

– Правильно, – сказала она, – отдельные клетки твоего мозга отмирают, но уцелевшие приобретают все больше связей, а эти связи с годами только разрастаются, о чем не следует забывать. Важно количество связей между нервными клетками, а не самих клеток.

Это замечание оказалось исключительно полезным. За пару недель после известия о том, что связи продолжают плодиться даже в разгар нейроновой бойни, у меня сложилось несколько взаимосвязанных теорий:

а) Вероятно, в самом начале у нас в мозгу царит толкучка и преобладает способность к чистой обработке информации; следовательно, смерть клеток мозга – часть запланированного и неизбежного отсеивания, предшествующего переходу на более высокие уровни разума: слабые клетки быстро выдыхаются, а пустоты, остающиеся на их месте после реабсорбции, стимулируют рост зачатков дендритов, которым достается более просторное игровое поле, в результате возникают сложные взаимодействующие структуры. (А может, обостренная потребность самих дендритов в пространстве для роста провоцирует борьбу за выживание: они сцепляются рогами с более слабыми отростками в поисках богатых информацией связей, пересекают напрямик соседние территории и вызывают их увядание и угасание, словно пригородов вдоль новых автострад). Когда общее количество клеток сокращается, а количество связей каждой клетки возрастает, качество знаний претерпевает метаморфозу; начинаешь чувствовать ситуацию, разделяешь людей на типы, связываешь воспоминания прошлого, и в отличие от предыдущих лет теперь вся жизнь превращается в нечто, неизбежно состоящее из миллиона взаимно проросших друг в друга мелких фиаско и успехов, и перестает походить на нить ярких бусин – обособленных моментов. Математикам необходимы все эти лишние нейроны, без них стопорится карьера, но мы, остальные, должны быть благодарны за исчезновение клеток – оно высвобождает место для опыта. В зависимости от сферы, в которой начинал, по мере взросления мозга смещаешься к более богатому и сложному полюсу: математики становятся философами, философы – историками, историки – биографами, биографы – ректорами колледжей, ректоры колледжей – консультантами по политике, а политические консультанты баллотируются на какой-нибудь пост.

б) Осмотрительное применение веществ, вредных для ткани нейронов – таких, как алкоголь, – способствует развитию интеллекта: разрушая хромированные, смешливые, ориентированные на решение кроссвордов части мозга болью и ядом, вынуждаешь нейроны самостоятельно заботиться о себе и окружающих, сопротивляться усиливающемуся воздействию искусственных растворителей. После ночных возлияний мозг просыпается поутру со словами: «Нет, мне насрать, кто завез в Северную Америку бататы». Нанесенный ущерб исчезает, под шрамами сохраняются необычные участки коры – достаточно шероховатые, чтобы выполнять роль узлов, вокруг которых плетет сети мудрость.

в) Нейроны, срок службы которых истекает, отвечают за имитацию. Когда ты способен имитировать навыки, перед тобой открываются безграничные возможности, но когда мозг теряет резервные способности, а вместе с ними и живость, и окрыленность, и стремление делать то, что ему не по плечу, тогда наконец приходится довольствоваться тем немногим, что по-настоящему хорошо удается мозгу – остальное уже не беспокоит и не отвлекает, поскольку оно раз и навсегда оказалось вне досягаемости. Ощущение того, что ты поглупел, – вот что пробуждает интерес к действительно сложным жизненным вопросам: к переменам, к впечатлениям, к тому, как окружающие приспосабливаются к разочарованиям и ограничению возможностей. И ты сознаешь, что никакое ты не чудо природы, расправляешь плечи, начинаешь осматриваться и замечаешь краски, которые уже не затмевает лазурное сияние алгебры и абстракций.

г) Отдельные мысли теряют связность вместе с нервными путями, по которым путешествуют. По мере того как эти мысли исчезают и снова появляются, терпят урон, забываются и приобретают новые оттенки, они становятся более утонченными, стройными, дополняются структурой полустершихся деталей. Распадаясь или оставаясь ущербными, они возрождаются скорее как часть самих себя и в меньшей степени – как элемент внешней системы.

Таковы были восемь главных прорывов, которые я смог совершить за свою жизнь – вплоть до того момента, когда занялся починкой уже второго за последние два дня порванного шнурка.