"Лунные грезы" - читать интересную книгу автора (Николсон Кэтрин)

Глава 11

Корри добралась до станции метро только к восьми вечера и почти побежала по длинной, тускло освещенной платформе, стараясь побыстрее очутиться в относительно теплом поезде. Вагон был почти пуст. Весь Париж ужинал или готовился к ужину. Корри прикрыла глаза. Она немного согрелась, но все еще вздрагивала. Почему-то попеременно бросало то в жар, то в холод. Девушка постаралась сосредоточиться на сегодняшнем уроке, перебирая в мозгу чудесную мелодию, как драгоценную жемчужную нить.

«Как я живу? – насмешливо подумала она. – Разве это важно? Главное, что жива. Бутербродами, украденными мгновениями музыки, милостыней и надеждой. Но сколько еще может так продолжаться?»

Скоро, слишком скоро она добралась до станции и, плотнее закутавшись в шаль, поспешила по залитым яркими огнями улицам к незаметной зеленой двери в маленьком переулке.

– Салют, Филипп.

Бармен заведения, гордо именуемого «Гавайским баром», старательно расставлял стаканы под пологом из пластиковых лиан. Завидев девушку, он приветливо улыбнулся и подмигнул.

Корри, тяжело вздохнув, пробралась сквозь лабиринт узких коридоров к лестнице, ведущей в крохотный подвальный театрик. Ее тесная, выкрашенная белой краской гримерная, без окон и отопления, лишь с одной вентиляционной решеткой в стене, была одновременно душной и холодной. Над пятнистым зеркалом висела лампа дневного света, и Корри с ужасом увидела свое бледное осунувшееся лицо, на котором ярко выделялись зеленоватые тени под глазами. Показав язык собственному отражению, она сбросила желтое платье, потом механическим движением накинула шаль на голые плечи, уселась перед зеркалом и принялась накладывать белила на шею и лицо, с восторгом наблюдая, как знакомые черты исчезают, скрытые безликой маской. Критически осмотрев себя, Корри медленно обвела глаза толстым черным карандашом, так, что уголки их казались печально опущенными, и в довершение картины нарисовала под левым глазом огромную слезу, а брови сделала домиком.

Губы бантиком были покрыты слоем ярко-красной помады. Ну вот. Кажется, готово.

Корри откинулась на спинку кресла, любуясь делом рук своих. Она не переставала удивляться, какое неотразимое воздействие имеют на нее подобные перемены. Серые холодные улицы теперь казались далекими и почти несуществующими. Здесь и сейчас она была Коломбиной, круглолицей девушкой с вывешенного у дверей постера, героиней множества сладостно-горьких мелодрам, готовой танцевать под летними звездами…

Она встала, натянула прямое, льнущее к телу черное платье, добавила вызывающе дешевое боа из красных перьев, заплела волосы и уложила их «баранчиками» над ушами, мгновенно став похожей на куклу. Теперь она превратилась в марионетку, лунную девушку, духа ночи. Что бы подумал о ней сейчас Гай де Шардонне?

Корри постаралась отогнать назойливые мысли. Как легко забыться, став Коломбиной! Куда легче, чем по ночам в «Луизиане», маленьком отеле, на Рю де Сейн, выбранном ею по трем весьма важным причинам. Во-первых, он находился на левом берегу, куда не заглядывали люди, подобные Гаю де Шардонне, во-вторых, здесь когда-то останавливались Жан Поль Сартр и Жюльетт Греко, и, самое главное, жилье дешевле было просто невозможно отыскать.

Ровно неделя ушла на то, чтобы она окончательно поняла: Париж не место для одинокой и бедной женщины. Город света становился адом, особенно летом. Пыль, грязь и невыносимая жара. И назойливые туристы, помешанные на развлечениях, о которых знали до того лишь понаслышке. Те немногие парижане, которые еще оставались в Париже, были раздражены, обозлены и ненавидели приезжих, завидуя тем, кто сейчас наслаждался прохладой и морским воздухом, и явно желая оказаться в этот миг хоть на луне, только бы подальше от столицы.

Да, теперь этот город казался совсем неприветливым. Иным. Больше не было ни роскошных машин, ни дорогих ресторанов, ни тихого дома на улице Петра Сербского. Только поездки в переполненных вагонах метро, раскаленные тротуары, по обочинам которых росла пожухлая трава. А владельцы магазинов впадали в истерику, стоило ей дотронуться до персика. И все же она чувствовала себя немного лучше, чем если бы совсем не знала города. Как странно было проходить мимо мест, где она бывала вместе с Гаем, и знать, что они навсегда закрыты для нее.

Кроме того, Корри постоянно терзал голод. По всей видимости, единственным способом заработать деньги было принять приглашение одного из хорошо одетых мужчин, бросавших на нее многозначительные взгляды. Что еще могла она делать? Рабочих рук в Париже хватало: студенты и иностранцы не гнушались никакого труда. Как ни старалась Корри, ей не удалось устроиться даже уборщицей.

На седьмой день она отправилась в магазин и купила короткое облегающее красное платье. Потом обвела глаза тушью, выкрасила ногти в алый цвет, потратила последние пять франков на фунт вишен и добралась до Монмартра. В первом же клубе, показавшемся ей достаточно респектабельным, она заказала стакан воды, попросила позвать управляющего и осведомилась насчет работы. И получила все, кроме воды.

– Умеете танцевать? – поинтересовался управляющий, едва ли не прижимаясь к ней и откровенно заглядывая в вырез платья.

Девушка, честно глядя ему в глаза, заверила, что лучшей танцовщицы у него еще не было. Но как ни странно, в первую ночь, ожидая своей очереди под лестницей, она совсем не волновалась. Запах пыли, стук вилок, сигаретный дым, наполнявший воздух, громкий говор на смеси всех европейских языков напоминали о счастливых годах детства и матери. Что же до танцев… они скоро забудут, зачем она вышла на сцену. Конечно, управляющий может строить другие планы, но самое главное – привлечь внимание ничего не подозревающей публики.

Когда Корри появилась на сцене, в зале послышались изумленные возгласы. Только пианист, равнодушный ко всему, кроме пятидесяти франков за вечер и бесплатной выпивки, и бровью не повел. Корри улыбнулась. Она ожидала подобной реакции на свой костюм и грим. Теперь они глаз с нее не сведут.

Девушка сделала пируэт, покружилась по сцене, чем немного успокоила разъяренного управляющего, и кокетливо приподняла юбку, прекрасно понимая, как вызывающе выглядит ее клоунская маска на фоне кричащего платья. Что же до остального…

Она глубоко вздохнула, дожидаясь, пока пианист, послушный, как цирковая лошадь, сыграет вступление к простому блюзу, выбранному ею для первого номера. Девушка встала в центре сцены и низко поклонилась. Микрофона не было, но разве она когда-нибудь нуждалась в микрофоне?!

Ну что ж, прощай, мой милый,

До осени прощай.

Я уезжаю, милый,

В далекий чудный край…

Она покачала головой, картинно приложила руки к щекам, растянула губы в задорной улыбке. Голос звучал изумительно: глубокий, бархатистый, грудной, чем-то напоминавший южный закат.

Коль встречу я другого,

То не вернусь совсем…

Корри задорно подмигнула, стараясь протянуть последнюю ноту так, чтобы все уловили знойный чувственный оттенок мелодии. И по лицам обедавших поняла, что они покорены. Она знала, что петь. Американский блюз! Они проглотили его с жадностью, как мороженое в жаркий день. Кроме того, драма, заключенная в незатейливой песне, была понятна и доступна каждому. К счастью, среди посетителей оказалось несколько американцев. Они хлопали и одобрительно свистели громче всех. От лирического блюза Корри перешла к веселой песенке-скороговорке и через три минуты, торжествующая, запыхавшаяся, спустилась вниз и попала прямо в объятия управляющего.

– Так не пойдет! – взволнованно прошипел он, провожая ее в каморку, которую девушка делила с Анни, настоящей танцовщицей, истинной «красоткой кабаре». – Вы разорите меня! Во время вашего выступления никто и бутылки вина не заказал!

– Месье Грассе, – возразила Корри, дрожащей рукой вытирая румяна со скул, – не волнуйтесь. Как вы называете ту жидкость для чистки унитазов, которую подаете клиентам? Домашнее вино? Десять, в крайнем случае пятнадцать франков за бутылку? Вам нужны посетители с толстыми бумажниками, предпочтительно американцы. Я приведу их вам. Гарантирую – еще неделя, и вы начнете подавать шампанское. Сами знаете, сколько оно стоит.

Корри играла наверняка. Управляющий был алжирцем, «черноногим», одним из десятков тысяч, наводнивших Париж после объявления независимости Алжира, а следовательно, человеком практичным.

– Договорились. В вашем распоряжении неделя. Но пожалуйста, пойте что-нибудь повеселее. Публика приходит в «Золотую кошку» развлекаться, а не плакать.

Корри засмеялась. Что бы он ни говорил, а репертуар она не изменит! Хлопанье пробок от шампанского будет лучшей музыкой для управляющего. Тот оценивающе оглядел девушку и положил руку на ее обнаженное плечо:

– У вас талант, малышка. Мужчина моего положения поможет вам сделать карьеру.

Корри бесстрастно взирала на него сквозь полуопущенные ресницы, и это, как ни странно, возымело желанный эффект. Грассе пожал плечами и отнял руку.

– Благодарю, месье Грассе. Я рада, что мы друг друга поняли. – Она вежливо открыла перед ним дверь. – Неделя. Обещаю.

Ее предсказание сбылось. В публике начали появляться дамы в вечерних платьях и мужчины в смокингах. Мгновенно поняв свою выгоду, управляющий развесил перед входом в клуб огромные фотографии Корри. Когда он спросил ее сценическое имя, Корри, не колеблясь, ответила:

– Коломбина.

Это было маленькой местью, единственной попыткой восстать против той смирительной рубашки, в которую заключила ее судьба. Потому что она считала эту работу чем-то вроде тюрьмы, несмотря на то что число почитателей росло. Это они громко выкрикивали названия ее песен и шикали на каждого, кто смел опоздать к выходу Коломбины. Она знала, чего от нее хотят: ежедневного спектакля, повторения одной и той же надоевшей рутины, – и с угрюмой решимостью выполняла свои обязанности, хотя временами едва удерживалась от желания спеть что-то настоящее, что потрясло бы завсегдатаев, заставило их лить слезы, страдать, и мучиться.

Но Корри была профессионалкой и честно делала свое дело с одной-единственной целью – выжить.

И она выживала, как умела, хотя это оказалось нелегко. Слишком наивна она была, слишком многому приходилось учиться на ходу. Как одним только ядовитым взглядом и ехидным словцом избавляться от слишком неприличного внимания мужчин, от прикосновений назойливых рук. Как проходить мимо кондитерских с опущенными глазами, сжимая в руке кошелек. Как растягивать булочку на два дня и все же появляться на сцене, хотя голова кружилась от голода и сигаретного дыма. Как не замечать грязных полов и облупившихся стен и притворяться, что находишься совсем в другом месте, на залитом солнцем пляже, у подножия покрытого зеленью холма…

Все долгое удушливое лето она пела и сберегала каждый су. И как только накопила достаточно денег, отправилась к месье Бейеру. Зная, что он вряд ли одобрит ее занятие, Корри решила ничего не говорить. Пусть будет так. Лучше когда работы столько, что не остается времени думать.

Но по ночам, возвращаясь в маленькую комнатку на верхнем этаже отеля, она часами не могла заснуть от удушливой жары. Вставала с постели и долго глядела на темные крыши и залитые огнями улицы, вспоминая рассказы матери о Марии Каллас. Однажды в маленьком итальянском городке она пела у окна, и из темноты раздался мужской голос, подхвативший арию, самый страстный, самый чудесный голос из всех, слышанных ею. Их дуэты продолжались каждую ночь, но Мария так и не узнала, кто был ее партнером. Незнакомец навсегда остался лишь голосом во мраке, донесшимся из грез.

Может, так действительно лучше? Как ни пыталась Корри, все-таки не смогла забыть Гая. Она пела, ходила говорила, будто лунатик, ожившая кукла. Ничто не казалось реальным. Иногда она задавалась вопросом, уж не сошла ли с ума. Ей постоянно слышались его шаги на лестнице, обращенные к ней вопросы, оклики и смех. Она почти не могла есть, но иногда умирала от желания снова попробовать землянику, икру и устриц. Как-то Корри даже потратилась на блинчики, наполненные кремом «Шантильи», но обнаружила, что они оставляют во рту вкус кожи и мыла для бритья.

Дорогой Арлекин! Что со мной происходит? Почему я не могу выбросить его из головы? Что в нем такого особенного? Обычный организм, состоящий из клеток и молекул, как все люди, и тем не менее мне кажется, что, если увижу его на улице, брошу все, откажусь от будущего, о котором мы мечтали, лишь бы вновь почувствовать тепло его руки. Должно быть, я совсем обезумела. Господи, только бы знать, сколько еще продлятся эти муки. Иногда мне чудится, что я вылечилась и почти не думаю о нем, но по ночам он снова оживает, и я просыпаюсь в слезах.

Дура, несчастная дура! Как меня угораздило влюбиться именно в него – самого ужасного человека на свете – холодного, безжалостного эгоиста, настоящего Плутона, властителя подземного царства! Он заботится лишь о своих владениях. И даже никогда мне не нравился, клянусь. Ты знаешь, как я недолюбливаю богатых мужчин, почему же не смогла остаться равнодушной?

Пожалуйста, скажи, что я правильно поступила.

Коломбина.

Дорогая Коломбина! Первая любовь редко бывает счастливой, но тебе от этого не легче. Вспоминаю, как давным-давно приехал в Париж наивным деревенщиной, простаком, уверенным, что мир падет к моим ногам. Я тоже влюбился, и эта любовь навсегда оставила шрамы в душе и сердце. Но ты оказалась храбрее меня и выкинула его из своей жизни. Поверь, это мужественный поступок. Нет ничего страшнее умирающей любви, которая отравляет все живое горечью и разочарованием. После этого трудно поверить кому-то и почти невозможно рискнуть вновь открыться для искреннего чувства. Когда снова полюбишь, поймешь, что я имею в виду.

Неужели я становлюсь циником? Если так, прости меня. Боюсь, я не на шутку ревную.

Твой Арлекин.

Дорогой Арлекин! Что значит «снова»? Неужели люди проходят через это испытание еще и еще раз? Как они могут? Вряд ли я бы вынесла такое. Не зря же говорится, что молния никогда не ударяет дважды в одно и то же место.

Погоди… только сейчас ужасная мысль поразила меня. Что, если ты знаешь это по собственному опыту? И даже сейчас влюблен в кого-то?

Да, так и есть. Как я слепа и бессердечна! Ною и жалуюсь на свои беды, как будто я первая, кому довелось испытать несчастную любовь! Это так многое объясняет: почему ты не хочешь нашей встречи, почему никогда не упоминаешь в письмах других женщин. Прости. Следовало бы понять раньше, просто я, как последняя эгоистка, воображала, что ты принадлежишь исключительно мне. Я никогда не думала о тебе… знаю, это звучит ужасно… как о мужчине, одном из тех опасных созданий, которые могут разрушить жизнь женщины всего лишь словом или, что еще хуже, молчанием. Ты был моим другом и, когда я нуждалась в тебе, всегда оказывался рядом. С тобой я чувствовала себя в безопасности.

А теперь… не знаю, что и сказать. Изо всех сил стараюсь вести себя, как взрослая, что, надеюсь, ты заметил, но это ужасно трудно. Почему ты не открыл мне правду? Я больше не ребенок и, конечно, все поняла бы. Кто она? Какая? Красавица? Любит ли тебя?

Стыдно сознаться, но, кажется, я уже ненавижу ее. Она свободна говорить с тобой, смеяться, видеть, когда пожелает… это несправедливо. Я первая познакомилась с тобой!

И все же, признаться, мне так мало известно о тебе, моем лунном рыцаре. Может, тебе настала пора спуститься на землю?

Твоя Коломбина.

Дорогая Коломбина! К несчастью, ты целиком права, потому что слишком хорошо меня изучила. Да, я влюблен. Почему не открылся тебе? Потому что мне стыдно. Всю жизнь я мечтал встретить настоящую любовь… Впрочем, каждый в глубине души лелеет такую надежду, хотя редко признается в этом. Много лет я искал совершенное сочетание страсти и верности, силы и красоты… Золотые слова! Если бы только на деле все было именно так! Но нет! Вместо этого я полюбил самое недостойное творение рода человеческого! Бездушная, расчетливая, бессердечная эгоистка, прекрасная, корыстная, утонченная… Казалось бы, опытный мужчина может легко перебороть глупое влечение, но она каким-то образом застала меня врасплох, играючи проникла за мои тщательно возведенные барьеры, как голубка, летящая в родное гнездо. Я так и зову ее, Коломба[17]. Игра слов, подсознательные желания… Теперь я вижу это. Она совершенно не похожа на тебя, моя Коломбина, и все же я надеялся… Под несокрушимой броней иногда угадывалось нечто вроде нежности. Я был захвачен, очарован и зашел куда дальше, чем следовало.

Она имела на меня какое-то странное воздействие. С ней я снова становился неопытным юнцом, неуклюжим, наивным, растерянным. Знаю, я наделал ошибок и, если бы не это, возможно, сумел бы добиться ее любви. Она не холодна и не равнодушна ко мне. Думаю, даже немного увлечена, но не только мной.

И еще одно. Ей нужны деньги, много денег. Я недостаточно богат для нее, она сама так сказала. Я восхищаюсь ее честностью. Если бы мне удалось дать ей все, чего она хочет, наверное, я смог бы ее удержать.

Не будь тебя, моя Коломбина, мой талисман, мой счастливый амулет, я давно бы потерял надежду на идеальную любовь. Это так болезненно, не находишь? Я и раньше влюблялся, но на сем раз, кажется, все слишком серьезно. При виде ее я теряюсь, как мальчишка. Конечно, когда-нибудь, рано или поздно, я оправлюсь от этой болезни, но, боюсь, лгал тебе, утверждая, что опыт быстрее лечит раны. Каждый раз, когда влюбляешься, все бывает как впервые. Не знаю, подарит ли тебе это откровение облегчение или отчаяние.

Итак, как видишь, мы и в этом родственные души, моя Коломбина. Двое калек, пытающихся помочь друг другу перебраться через перевал.

Твой любящий Арлекин.

Дорогой Арлекин!

Так и знала, что возненавижу ее. Она просто высокомерна и занята лишь собой, если посмела не ответить на твои чувства. И как ты мог в нее влюбиться?! Встречала я таких – сверху сплошной мед, внутри сталь. Разве в мире мало других женщин? Она не стоит, не заслуживает такого человека, как ты!

Да, понимаю, о чем ты думаешь. И я не лучше. Любовь слепа, она не выбирает. Вряд ли Плутон – подходящий обитатель для Аскади. Знаешь, «плуто» по-гречески – сокровища – драгоценные камни и металлы, скрытые под землей. К сожалению, тот клад, что хранит мой Плутон, тоже запрятан ужасно глубоко.

Но это не означает, что я готова взять назад все слова, сказанные о твоей Коломбе. Я по-прежнему ненавижу ее, но ради тебя попытаюсь найти в сердце немного милосердия. Не может же она быть законченной негодяйкой, иначе ты просто не влюбился бы в нее.

Не уверена, но, кажется, у меня немного отлегло от сердца. Приятно сознавать, что не ты одна совершаешь непоправимые глупости.

Твоя наивная Коломбина.

В последующих письмах они подробно обсуждали свои терзания и муки, точно тяжелобольные, сравнивающие симптомы, и даже изобрели нечто вроде тайного шифра. После бессонной ночи Корри могла написать Арлекину:

«Бог Плутон снова не дает мне покоя », и Арлекину не требовалось лишних объяснений, чтобы все понять, а Корри набиралась смелости и спрашивала о Коломбе, снова упорхнувшей в объятия другого, куда более богатого любовника, и Арлекин отвечал, что сегодня ему немного легче. Они иногда даже находили силы подтрунивать над собой и друг другом.

Как-то Корри вырезала из красного атласа сердечко и пришпилила его к рукаву костюма. Она влюбилась, глупо и неосторожно, и пусть весь мир узнает об этом! Отныне Корри не пряталась ни от кого. Больше она не механизм, не автомат. Корри – артистка и не собирается хоронить боль в темной холодной земле, наоборот, станет беречь и лелеять, пока она не расцветет огромной алой розой.

Девушка, полная энергии и энтузиазма, принялась строить планы. Она заключила перемирие с любовью, и, возможно, теперь удастся направить зря растрачиваемые эмоции в нужную сторону. Одарить теплом и нежностью Арлекина. Их близость будет вечной!

Она стала писать ему письмо, вкладывая в слова всю силу убеждения, пытаясь объяснить, как много значит для нее его согласие.

Понимаю, мы договорились никогда не встречаться, но одна мысль о том, что когда-нибудь, много лет спустя, в ночь моего дебюта, ты будешь в театре, наполняет меня радостью. Кроме тебя, у меня никого нет. Твой приезд придаст мне сил. Отныне будет ради чего работать. Пожалуйста. Умоляю, согласись.

Наконец он позволил себя убедить.

Хорошо, я приеду. Где бы и когда бы ни состоялся твой дебют, я приеду. Большего обещать не могу. Но я буду там.

Его согласие стало источником величайшего счастья для Корри. Единственным светлым пятном в окружающем мраке. Когда-нибудь она споет для Арлекина.

Резкий стук в дверь вернул Корри к действительности. Она вздрогнула. Придет ли этот день? Может, она напрасно надеется? Реальностью по-прежнему оставались это убогое заведение, шум, клубы дыма, нетерпеливые клиенты.

Она выскочила из комнатки, едва не столкнувшись с Жан-Луи, довольно известным фокусником, который только что закончил номер. Оба осторожно обошли друг друга – Корри старалась не спугнуть голубей, спрятанных во внутренних карманах его пиджака; Жан-Луи опасался нечаянно оторвать отделку ее платья.

– Ну, как публика?

Фокусник покачал головой и сплюнул:

– Cochons. Свиньи.

Корри сочувственно вздохнула. По мере наступления холодов туристов становилось все меньше, а местных завсегдатаев ничем не удивишь. Девушка снова вздрогнула. Да что это с ней? Обычно возбуждения перед выходом оказывалось вполне достаточно, чтобы разогреть кровь. Должно быть, виноваты сквозняки в узких коридорах. Едва она окажется на сцене, мигом станет жарко!

– Неприятности?

– Управляющему не стоит ставить столики так близко к сцене – эти сволочи кричат, что видят мои потайные карманы. Один даже пытался уличить меня в обмане.

– Издержки славы, Жан-Луи.

– Я поверю этому, когда он удвоит мне жалованье, – злобно прорычал фокусник.

Девушка осторожно выглянула из-за кулис, и сердце ушло в пятки. Жан-Луи прав – пытаясь выжать как можно большую выгоду из неожиданной популярности клуба, Грассе втиснул три столика прямо под рампу. Сейчас они были заняты разодетой шикарной компанией. Судя по количеству пробок из-под шампанского, клиенты веселились от души и открыто развлекались, прохаживаясь насчет исполнителей…

Но она справится с ними!

Корри оглядела прекрасно причесанных женщин в платьях от дорогих модельеров. Они явно наслаждались возможностью показать свои наряды и загар, наверняка полученный на зимних курортах. Корри почувствовала острую неприязнь к этим беззаботным созданиям. Каждая могла оказаться Коломбой, разбившей сердце ее Арлекина, и в любой момент здесь могла появиться Бланш де Шардонне, счастливая невеста…

Что ж, Корри им покажет! Заставит смеяться и плакать. Понять, что жизнь готовит немало сюрпризов.

Если бы только ей не было так холодно…

Вокруг огней рампы появились мутноватые голубые круги, точно лампы превратились в множество лун на морозном небе. Корри моргнула. Пианист сыграл вступление, но она медлила, не выходя на сцену, тянула паузу, чтобы сама тишина запела. Сообразительный аккомпаниатор сыграл вступление еще раз. Разговоры стихли, сменившись любопытным шепотком. Наконец девушка взлетела по ступенькам, легко, упруго, почти бесшумно. И лишь когда достигла середины сцены, повернулась лицом к публике. Шагнула вперед, взглянула налево, направо, точно давая зрителям время полюбоваться белой маской. Постояла несколько минут, ожидая, пока тепло прожекторов немного согреет ее, растопит лед.

Но все напрасно. Она оглядела небольшой зал, увидела напряженные, поднятые кверху лица. Куда-то исчезло чувство реальности, словно все происходило во сне. Неожиданно Корри показалось, что она случайно очутилась в незнакомом месте. Что она делает здесь? Зачем поет о любви в комнате, полной посторонних людей? Разве им не все равно, кто она и что чувствует? И вообще какое им до нее дело?

Она оглядела сидевших под сценой. У всех на лицах выжидательные покровительственные улыбки. Пришли послушать блюзы, песни одиночества и тоски, которые даже они не посмеют презирать.

И неожиданно девушка задохнулась, поняв, что с нее довольно. Она устала играть роль, притворяться, ублажать этих болванов, кормить лакомствами, которые будто сами собой лезут в рот. Нет, ей хотелось быть грубой, вызывающей, будоражить души так, чтобы ее запомнили навсегда. Петь только для себя. Себя одной.

– «Зимняя луна», – громко сказала Корри.

Пианист изумленно вытаращил глаза. До этого дня она никогда не объявляла номера. Это было частью представления. Он с сомнением уставился на девушку. Та, улыбаясь, кивнула. Пианист ухмыльнулся. Что ж, если ей так хочется…

Корри начала петь в полную силу впервые со дня появления на этой сцене… Жалобная, печальная, обманчиво простая мелодия наполнила воздух. Корри несло на волнах музыки. Она точно вырезала каждую ноту из драгоценного камня и бросала в публику, вкладывала все, что имела, в тоненькую нить звука. Как она мечтала исполнить что-то настоящее, перейти от мажора к минору, показать мощь своего голоса, широту диапазона, уникальность тембра. Рассыпать переливы оттенков.

Пианист вдохновенно аккомпанировал; в зале было тихо, как на кладбище. Никто не мог понять, свидетелем чего только что стал – рождения или похорон. Голос звучал то флейтой, то кларнетом.

– Зима обязательно наступает, – вещал он, – Тьма неизменно приходит. И никто от этого не защищен. Одиночество может стать уделом каждого.

Корри понимала, что всегда будет жалеть о том, что сделала. И когда наконец уложила последнюю ноту в могилу, увидела, что посетители перестали есть и пить. На лицах было одинаковое выражение – потрясения, ярости, сознания потери. Как будто все эти люди только что обнаружили, что кто-то стянул их бумажники. Управляющий вряд ли будет доволен: за все это время – ни одного заказа!

Но сейчас Корри было все равно. Наконец-то она избавилась от тоскливой рутины, сделала то, что так давно желала. И теперь ей стало тепло. Нервный жар поднимался из глубины желудка к кончикам пальцев. Крупные капли пота выступили на лбу, смыв белила. Но девушка снова шагнула вперед.

– «Я прекрасно обойдусь без тебя».

О, люди лгут друг другу ничуть не больше, чем себе!

Корри глубоко вздохнула. Все до сих пор так жестоко подавляемые чувства и эмоции бурным потоком захлестнули ее. Они не забудут то, что она собирается сказать сегодня! Не смогут.

И когда она закончила, поняла, что была права. Никто не шевельнулся, никто не захлопал. Пианист незаметно вытер лоб. И кажется, месье Грассе снова серьезно озабочен.

В этот момент в зале появился новый посетитель. Мужчина в белом осторожно пробирался между близко стоявших столов. Черты лица расплывались в чересчур ярком свете ламп. Голова Корри закружилась. Отчего она так старается рассмотреть вошедшего?

Фразы из песен отзывались эхом в голове, и на миг Корри показалось, что она еще поет. Девушка покачнулась; огни слились в огромное фосфоресцирующее сияние. Мужчина стоял у самой сцены, не двигаясь, глядя наверх. Приятели за столиками окликнули его. Он нахмурился. Слегка похож на Гая де Шардонне. Вопреки всякой логике Корри на минуту пожалела о том, что он пришел слишком поздно и так и не услышал ее пения. Потом тьма поглотила ее. Потеряв сознание, Корри рухнула на пол.

– Она больна. Потрогайте лоб, у нее жар!

– Пошлите за доктором.

– Принесите воды.

– Что с ней?

– Говорю вам, ей плохо! Зовите врача!

– Вот вода, что с ней делать?

– Дайте мне. Да где же этот чертов доктор?!

Корри лежала неподвижно, смутно, словно издалека слыша взволнованные голоса. Хоть бы они замолчали. Не нарушали ее покоя. Так хорошо, так уютно лежать, ни о чем не думая. Но кто-то дернул ее за руку.

– Бесполезно. Она в обмороке.

В лицо ударила струя холодной воды, и девушка, очнувшись, попыталась встать:

– Осторожнее с боа!

Если вода попадет на перья, все пропало.

Кто-то успокаивающе похлопал ее по плечу:

– Не волнуйтесь, врач сейчас будет.

– Нет!

Девушка начала вырываться. Медики ей не по карману – они вечно дерут целое состояние за срочные вызовы! Но перед глазами все завертелось, и Корри снова припала к таким надежным доскам сцены.

– Ради Бога, опустите занавес! – раздался панический голос управляющего.

Ну все, это конец. Ее уволили.

Корри разлепила ресницы. Интересно, ей никогда еще не приходилось разглядывать человеческие ноги под таким углом. Остается надеяться, что никто на нее не наступит.

– Прочь с дороги!

Какой повелительный голос! Это, вероятно, доктор. Корри хотела запротестовать, но не было сил открыть рот. Голова кружилась все сильнее, хотя девушка не двигалась. Щека прижалась к какой-то хорошо пахнувшей гладкой ткани. Сквозь сомкнутые веки пробивался яркий свет. Голова почему-то казалась распухшей, неимоверно огромной, но в ней не умещалось ни одной связной мысли. Однако Корри удалось рассмотреть, что ткань, к которой она так доверчиво прильнула, была белой с черными разводами от размазанного грима.

Корри с трудом подняла голову. Не хватало ей еще счета из химчистки!

– Отпустите меня. Все прошло.

– Заткнись, – мягко приказал странно знакомый голос.

Какой грубиян! Но у нее все равно нет ни сил, ни энергии поставить его на место.

Только почувствовав дуновение холодного ноябрьского ветра, Корри поняла, что находится на улице.

– Куда вы меня везете? – пробормотала она с усилием.

– А где бы ты хотела очутиться?

Все тот же тон, уверенный, почти резкий, но вселяющий непонятное спокойствие. Щелкнула дверца автомобиля, Корри оказалась на переднем сиденье, закутанная в пушистое мохеровое покрывало с яркими, сочными разводами, совсем как волшебный ковер. Наконец-то она согрелась. Сквозь затемненное стекло в крыше автомобиля виднелась россыпь звезд. И луна, бледная и недосягаемая. Зимняя луна…

– Куда-нибудь… – попросила она, плотнее закутываясь в одеяло, – куда-нибудь, где тепло.

И тут же заработал мотор. Корри, стараясь не смежить веки, рассматривала водителя. Как выглядят волшебники? Даже в темноте ей почему-то чудилось, что незнакомец немного похож на Гая. Но ведь она просто не помнит лиц других мужчин, имевших несчастье родиться не Гаем де Шардонне. С той роковой ночи она страдала чем-то вроде слепоты.

Корри блаженно откинулась на спинку. Непонятно почему, казалось вполне естественным и правильным ехать куда-то сквозь морозную ночь с человеком, слегка напоминавшим Гая де Шардонне. Она попыталась сообразить, в чем причина, но, обессилев, заснула. И проснулась только однажды, чтобы увидеть, как они мчатся с ужасной скоростью в неведомое. Сосны, прямые, устремленные в небо, черные и суровые, обрамляли дорогу. Но луна по-прежнему плыла по небесам, такая же невесомая, легкая, как сама Корри. Девушка не имела понятия, который час, кто она и где. И снова заснула, и видела во сне, что скачет на огромном вороном коне по полям нарциссов.