"Король бродяг" - читать интересную книгу автора (Стивенсон Нил Таун)

Богемия
зима 1683—1684

В две недели, прошедшие с тех пор, как Джек, уподобившись Христу, накормил тысячу бродяг при помощи одной маленькой пороховницы, они с Элизой почти не разговаривали, разве что о насущных заботах по поддержанию жизни. Холмистая местность с сожжёнными замками, прудами и широкими долинами сменилась гористой, которая то ли меньше пострадала от войны, то ли быстрее оправилась. С холмов и перевалов они видели бурые поля, на которых, как пузыри на стоячей воде, темнели копны сена, и аккуратные городки, ощетинившиеся трубами, словно пиками и мушкетами, выставленными против стужи. Джек пытался сравнивать увиденное с тем, что рассказали бродяги. Бывали ночи, когда путники думали, что точно погибнут, а потом находили брошенную лачугу, пещерку или просто расселину между камнями, где можно было сложить лежанку из палой листвы и развести костер.

Наконец они внезапно, как на засаду, вышли в долину, где ветви деревьев кутал седой туман, и пар поднимался от зловонной речки, бегущей по причудливому разноцветному ложу. «Мы на месте», – сказал Джек и, спрятав Элизу в лесу, выехал на открытое место. Он поговорил с двумя рудокопами, которые выковыривали из речных наносов камешки, пахнущие, как Лондон в чумной год. Сера! Джек почти не говорил по-немецки, они не знали английского, но прониклись уважением к коню, ботфортам и сабле. Сопением и жестами рудокопы показали, что не будут возражать, если он перезимует у горячих ключей, в полулиге выше по ручью.

Туда Элиза с Джеком и отправились. Ручей вытекал из пещеры, в которой было всегда тепло. Долго оставаться они там не могли из-за ужасающего зловония, однако ходили туда отогреваться, пока чинили развалившуюся лачугу на берегу ручья. Джек рубил деревца и носил Элизе, а та затыкала дыры. Крыша не защитила бы от дождя, но спасала от снега. У Джека осталось немного серебра, он покупал кроликов у рудокопов, которые ставили в лесу хитрые силки.

Таким образом, их первый месяц на горячих ключах состоял из маленьких побед в борьбе за выживание, которые забывались на следующий день, и разговаривали они о самых простых крестьянских делах. Затем пришёл день, когда уже не требовалось проводить каждую минуту в заботах. Джеку было все равно. Однако Элиза дала понять, что некоторые мысли не оставляли её всё это время.

– Чем ты недовольна? – выпалил Джек одним – вероятно, декабрьским, – днём.

– Не обращай внимания, – фыркнула Элиза. – Погода немного хмурится.

– Погода или ты?

– Просто думаю… о всяком.

– Так брось думать. В этой лачуге и так-то лечь почти негде, а тут ещё по полу течёт ручеёк слёз. Разве мы не говорили несколько месяцев назад о женских настроениях?

– Трогательная забота. Как тебя отблагодарить?

– Перестань реветь!

Элиза несколько раз всхлипнула так, что лачуга содрогнулась, затем распяла Джека фальшивой улыбкой.

– Так тот полк…

– Что-что? Я должен не только спасать тебя от голода и холода, но и развлекать?

– Ты не хочешь о нём разговаривать. Может, на тебя тоже напала тоска?

– Твой хитрый умишко ни на минуту не перестаёт работать. Ты употребишь мои рассказы против меня. В них есть некоторые подробности, не очень важные, к которым ты питаешь нездоровый интерес.

– Джек, мы живем, как скоты, в дикой глуши – что я сделаю с историей, которой лет почти как мне? И, Бога ради, что мне ещё делать, если у меня нет иголок и ниток?

– Ну вот, опять заладила. Где, по-твоему, скот в дикой глуши может раздобыть иголки и нитки?

– Попроси рудокопов купить в городе. Они возят Турку овёс – почему не нитку с иголкой?

– Тогда они догадаются, что у меня здесь женщина.

– У тебя не будет здесь женщины, если не расскажешь мне историю или не добудешь нитку с иголкой.

– Ладно. Та часть история, которая наверняка тебя чересчур взволнует, состоит в том, что хотя сэр Уинстон Черчилль не бог весть что за птица, его сын Джон на какое-то время достиг высокого положения. Теперь это в прошлом. Вряд ли он когда-нибудь снова отличится, разве что при дворе.

– Ты же говорил, что его отец был немногим лучше бродяги.

– Да. И Джон никогда не достиг бы таких высот, не будь он умён, красив, отважен и хорош в койке.

– Когда же ты меня с ним познакомишь?

– Знаю, именно к этому ты меня всё время подталкиваешь.

– И какого же «высокого положения» он достиг?

– Постели любимой фаворитки короля Карла II Английского.

Короткая пауза, затем вулканический хохот Элизы.

– Хочешь сказать, что ты, Джек Куцый Хер, лично знаком с хахалем королевской фаворитки?

– Успокойся, не то порвёшь себе что-нибудь, а тут врачей нет. Если бы ты видела что-нибудь, кроме азиатских гаремов, ты бы не удивилась. Другая любимая фаворитка короля была Нелл Гвин – актриса.

– Я с самого начала почувствовала, что ты не из простых. Но расскажи – раз уж начал, – как Джон Черчилль попал из отцовского полка в королевскую койку?

– О, учти, Джон никогда не был приписан к отцовскому полку – просто посещал его вместе с папашей. Семья жила в Лондоне. Джон учился в какой-то расфуфыренной школе. Сэр Уинстон прибег к старым связям – вероятно, стал ныть о своей верности королю в Междуцарствие, – и Джона назначили пажом Джеймса, герцога Йоркского, королевского братца-паписта, который, когда я о нём последний раз слышал, пытал в Эдинбурге шотландцев. Однако в то время, около 1670-го, герцог Йоркский жил в Лондоне, и Джон Черчилль, в качестве его пажа, тоже. Шли годы. Мы с Джеком отъелись на солдатских объедках и стали что два бычка для ярмарки.

– Это точно!

– Не притворяйся, будто восхищаешься мной, – ты знаешь мои тайны. Мы продолжали служить в полку. Джон Черчилль на несколько лет отправился в Танжер сражаться с берберийскими пиратами.

– Чего ж он меня не освободил?

– Может, ещё освободит. Сейчас я подхожу к осаде Маастрихта – это город в Голландии.

– Далековато от Танжера.

– Слушай внимательно. Он вернулся из Танжера, покрытый славой. Тем временем Карл II заключил пакт – вообрази! – с королём Луем Французским, архипапистом, таким богатым, что он подкупил не только английскую оппозицию, но и другую партию – просто для смеха. Итак, Англия и Франция вместе напали на Голландию. Король Луй в сопровождении передвижного города придворных, любовниц, генералов, епископов, официальных историографов, поэтов, портретистов, поваров, музыкантов и свиты всех этих ребят, а также свиты свитских, прибыл под Маастрихт и задал осаду, как обычные короли задают пир. Лагерь у него был не такой роскошный, как у великого визиря под Веной, но народец собрался познатнее. Все европейские модники поспешили туда. А Джон Черчилль был модник хоть куда. Он отправился под Маастрихт. Я и Боб – с ним.

– Что-то я перестала понимать. Кто пригласил двух шалопаев?

– Во-первых: мы в последнее время не шалили. Во-вторых: самым разблагородным господам надо, чтобы кто-то выносил ночные горшки и (в бою) закрывал их от пуль.

– В-третьих?

– Her никакого в-третьих.

– Врёшь. Ты приоткрыл рог и поднял палец, а потом передумал.

– Ладно. В-третьих, Джон Черчилль – придворный, временами альфонс, модный хлыщ – лучший командир, какого я видел.

– Ясно.

– Хотя Ян Собеский тоже неплох. Впрочем… мне больно это признавать.

– Очевидно.

– Но это правда. И как отличному командиру ему хватило ума собрать вокруг несколько человек, которые и впрямь на что-то способны. Тебе, наверное, трудно поверить, но попомни мои слова – когда серьёзным толковым людям надо что-то сделать в реальном мире, всякие соображения этикета и традиций летят в помойку.

– Так он считал, что вы с Бобом на что-то годитесь в реальном мире?

– Доставлять приказы на поле боя.

– Он был нрав?

– Наполовину.

– Один из вас оказался хорошим вестовым, а другой…

– Я не оказался плохим вестовым, я просто нашёл более разумный способ проводить время.

– Джон Черчилль дал тебе приказ, а ты отказался?

– Нет, нет, нет! Всё было не так. Ты следила за осадой Вены?

– Ещё бы! Ведь от исхода осады зависела моя девственность.

– Расскажи мне, что делал великий визирь.

– Рыл перед стенами одну траншею задругой, каждая следующая на несколько ярдов дальше предыдущей. Из самой дальней провёл подкоп под такую крепость, вроде наконечника стрелы…

– Называется равелин. Во всех современных крепостях такие есть, в том числе в Маастрихте.

– Не важно. Продвигался. И так далее.

– Все осады проводятся так. Включая маастрихтскую.

– Итак?

– К тому времени, как прибыла модная публика, всё рытье закончили. Траншеи и сапы выкопали. Пришло время штурмовать некое укрепление, которое сапёр правильно назвал бы люнетом, но очень похожее на равелин, который ты видела в Вене.

– Отдельная крепость.

– Да. Король Луй хотел, чтобы английские воины-джентльмены к концу были либо его должниками, либо покойниками, поэтому уступил им честь штурмовать люнет. Джон Черчилль и герцог Монмутский – ублюдок короля Карла – повели атаку и одержали победу. Черчилль самолично водрузил французский (как ни противно говорить) флаг на парапете захваченного укрепления.

– Потрясающе!

– Я сказал тебе, что когда-то он был очень значительным персонажем. Они спустились с изрытого траншеями гласиса, чтобы провести ночь в праздновании.

– Так тебе ни разу и не поручили доставить приказ?

– На следующий день я почувствовал, как земля переворачивается, и, взглянув на люнет, увидел, что пятьдесят французских солдат взлетели на воздух. Защитники Маастрихта подвели под люнет контрмину. Голландцы хлынули в пролом и ударили в штыки по тем, кто уцелел после взрыва. Казалось, они отобьют люнет и загубят славные достижения Черчилля и Монмута. Я был менее чем в десяти футах от Джона Черчилля, когда это случилось. Ни секунды не колеблясь, он бросился вперёд со шпагой в руке – ясно было, что мушкеты тут не помогут. Чтобы сберечь время, он бежал по верху – под огнём защитников города, на виду у всех историографов и поэтов, наблюдавших в усыпанные драгоценными камнями театральные бинокли из окон своих карет с расстояния, на которое не долетали пули и ядра. Я стоял, дивясь его глупости, пока не понял, что мой брат Боб бежит за ним следом.

– И?..

– И подивился Бобовой глупости. Сама посуди, в какое дурацкое положение он меня поставил!

– Ты всегда думаешь о себе.

– По счастью, передо мной появился герцог Монмутский и велел доставить сообщение ближайшей роте французских мушкетёров. Я побежал по траншее и нашел мсье д'Артаньяна, офицера, который…

– Перестань!

– Что?

– Даже я слышала о д'Артаньяне! Думаешь, я тебе поверю?

– Мне можно продолжать?

Вздох.

– Да.

– Мсье д'Артаньян – ты, похоже, не понимаешь, что он был вполне реальным человеком, а не только романтической легендой, – послал своих мушкетёров в атаку. Все мы с подозрительной отвагой двинулись на люнет.

– Потрясающе! – проговорила Элиза почти без иронии. Сперва она не поверила, что Джек действительно видел великого д'Артаньяна, но теперь увлеклась повествованием.

– Поскольку мы бежали не по апрошам, как сделали бы трусы, мы добрались до места сражения с той стороны, с которой голландцы не поставили достаточной обороны. Все мы – французские мушкетёры, английские ублюдки, альфонсы и бродяги-вестовые – добежали туда одновременно. Однако дальше надо было пробираться через брешь, в которую предстояло лезть по одному. Д'Артаньян добрался туда первым, преградил дорогу герцогу Монмутскому и в самой учтивой французской манере умолял его не лезть в опасный пролом. Монмут настаивал. Д'Артаньян согласился – но лишь с условием, что он, д'Артаньян, полезет первым. Так он и сделал, и ему прострелили башку. Остальные пробежали по его телу и одержали свою смешную победу, а я остался приглядеть за д'Артаньяном.

– Он был жив?!

– Нет, конечно. Его мозги разбрызгало по моей одежде.

– Ты остался стеречь его тело?..

– Вообще-то я положил глаз на его перстни.

У Элизы лицо стало такое, будто ей самой прострелили голову, причинив неведомой тяжести рану. Джек собирался перейти к более славной части повествования, однако Элиза упёрлась.

– Покуда твой брат рисковал жизнью, ты грабил убитого д'Артаньяна? В жизни не слышала ничего хуже.

– Почему?

– Это так… малодушно.

– Зря ты. Я был в большей опасности, чем Боб. Пуля пробила мне шляпу.

– И всё равно…

– Бой закончился. Перстни были размером с дверные ручки. Прославленного мушкетёра так и похоронили бы в перстнях – если бы кто другой не украл их раньше.

– Ты забрал их, Джек?

– Он надел их, когда был моложе и стройнее. Снять их было нельзя. Поэтому я уперся ногой в его поганую подмышку – не худшее место, в каком бывала моя нога, но близко к тому, – и потянул что есть силы, силясь перетащить перстни через наплывы жира, накопленного за годы распутства и пьянства, в то же время спрашивая себя, почему бы просто не отрезать пальцы к чертям собачьим… – Тут у Элизы стало такое лицо, будто она съела испорченную устрицу, и Джек торопливо продолжил: – И тут появляется – кто бы ты думала? – мой братец Боб с выражением праведного ужаса на физиономии, как у викария, который увидел, что служка дрочит в алтаре – или как у тебя сейчас, – в форме маленького барабанщика – с невероятно срочным посланием от Черчилля к одному из генералов короля Луя. Он останавливается, чтобы прочесть мне лекцию о воинской чести. «Ах, ты ведь сам не веришь в эту ахинею», – говорю я. «До сегодняшнего дня не верил, но если бы ты видел то, что видел сегодня я – те подвиги, которые совершили славные братья по оружию, Джон Черчилль, герцог Монмутский и Луи Эктор де Виллар, – ты бы поверил».

– И он поспешил с посланием, – сказала Элиза, глядя отсутствующим взглядом, который совершенно не понравился Джеку – тот предпочёл бы, чтоб она оставалась в лачуге с ним. – И Джон Черчилль не позабыл отвагу и верность Боба.

– Ага. Через два месяца Боб отправился с ним в Вестфалию и сражался под французскими знамёнами в качестве наёмника против безвинных реформатов, в сотый раз ровняя с землёй Пфальц. Не припомню, какое отношение это имеет к воинской чести.

– Ты же, со своей стороны…

– Глотнул коньяка из фляжки д'Артаньяна и скатился обратно в канаву.

Последние слова вернули Элизу в настоящее место (лачуга в Богемии) и время (лето Господне 1683-е). Она обратила на Джека всю силу своих синих глаз.

– Ты постоянно выставляешь себя таким негодником, Джек, – говоришь, будто хотел отрезать д'Артаньяну пальцы, предлагаешь взорвать дворец императора Священной Римской империи… И все-таки я не думаю, что ты на самом деле такой дурной.

– Мой изъян не позволяет мне поступать так дурно, как мне бы хотелось.

– Кстати, Джек. Если ты найдёшь кусок прочной, целой оленьей или бараньей кишки…

– Зачем?

– Турецкий обычай – проще показать, чем объяснить. И если ты полежишь несколько минут в горячем ключе, чтобы немного отмыться, – шанс поступить дурно представится.

– Ладно, отрепетируем ещё раз. «Джек, покажи господину вон тот отрез жёлтого муарового шёлка». Давай – твоя реплика.

– Да, миледи.

– Джек, перенеси меня вон через ту лужу.

– Охотно, миледи.

– Не говори «охотно» – звучит дерзостью.

– Как вам угодно, миледи.

– Замечательно, Джек, куда лучше, чем прежде.

– Вряд ли это оттого, что ты засунула кулак мне в задницу.

Элиза весело рассмеялась.

– Кулак? Джек, это всего два пальца. Кулак был бы больше похож на… вот!

Джек почувствовал, что тело его выворачивается наизнанку. Он забился и закричал и тут же захлебнулся сернистой водой. Элиза свободной рукой схватила его за волосы и вытащила на холодный воздух.

– Ты уверена, что именно так делают в Индии?

– Ты хочешь заявить… жалобу?

– А-а-а! Нет.

– Попомни мои слова, Джек, – когда серьёзным толковым людям надо что-то сделать в реальном мире, всякие соображения этикета и традиций летят в помойку.

Последовала долгая, загадочная процедура – скучная и в то же время нет.

– Чего ты там шаришь? – слабым голосом пробормотал Джек. – Желчный пузырь левее.

– Пытаюсь найти некую чакру… она должна быть где-то примерно здесь…

– Что такое чакра?

– Найду – узнаешь.

Чуть позже она нашла, и процедура стала напряжённой, если не сказать больше. Вися между руками Элизы, как рыночные весы, Джек чувствовал, что стрелка весов отклоняется по мере того, как большое количество жидкости перекачивается между внутренними резервуарами в подготовке к некоему Событию. И вот наконец оно. Джек забил ногами в горячей воде, словно пытаясь взлететь, однако тело его было насажено на кол. Пузырь непостижимого света, как будто солнце решило по ошибке взойти у него в голове. Некий индуистский апокалипсис. Он умер, попал в ад, взошёл на небо, воплотился в различных ржущих, визжащих и рычащих животных и повторил этот цикл несколько раз. Под конец он кое-как перевоплотился в человека. Несколько ошалевшего.

– Получил, что хотел? – спросила Элиза очень близко.

Джек некоторое время беззвучно смеялся или рыдал.

– В некоторых готических немецких городках, – сказал он наконец, – есть часы, большие, как дома Большую часть времени они закрыты, а раз в час из маленькой дверцы выглядывает кукушка и кукует. Но раз в день они делают что-то особливое, раз в неделю – что-то ещё особливее, и как я слышал, при смене года, десятилетия и века со скрипом открываются целые ряды дверец, покрытых застарелой пылью, и весь доселе невидимый внутренний механизм приходит в движение под действием древних гирь на ржавых цепях. Флаги колышутся, механические птицы поют, голубиное дерьмо и паутина сыплются на головы зрителей. Смерть выходит и танцует фанданго, ангелы дуют в трубы, Христос корчится на кресте, потом испускает дух, морские сражения разыгрываются под канонаду, и не будешь ли ты так любезна вынуть руку из моей задницы?

– Я давно вынула – ты чуть её не сломал! – стаскивая завязанную баранью кишку, как элегантная дама – шёлковую перчатку.

– Так это навсегда?

– Кончай ныть. Несколько мгновений назад, Джек, если зрение меня не обманывает, я видела, как на удивление большое количество жёлтой желчи вышло из твоего тела и уплыло по течению.

– О чём ты? Я не блевал.

– Подумай ещё раз.

– А, ты об этом. Я не назвал бы её жёлтой, скорее беловато-жемчужной. Впрочем, я не видел её много лет. Может быть, от времени она пожелтела, как сыр.

– А ты знаешь, Джек, какой страсти соответствует жёлтая желчь?

– Я что, врач?

– Это гумор гнева и дурного характера. Ты много носил её в себе.

– Правда? Хорошо, что она не повлияла на мой нрав.

– Вообще-то я надеялась, что ты переменил своё мнение касательно иголки и нитки.

– А, это? Я никогда не возражал. Считай, что они куплены.