"Школа насилия" - читать интересную книгу автора (Ниман Норберт)

II. БОЛЬШИЕ КАНИКУЛЫ 1998 г.

Тебя нет.

В последние недели я на все лады твержу эту мантру. Она немного успокаивает. Нет тебя, а значит, и я от тебя не завишу. Я в тебе не нуждаюсь, нельзя нуждаться в том, чего нет. Нет никакого собеседника.

Видимость обманчива.

Я говорю теперь не с тобой. Раз ты неспособен дать ответ, я бросаю тебе в морду, в твою огромную шулерскую харю все, что благовоспитанные люди просто обсудили бы между собой.

Я тебя опровергаю.

Мое опровержение — ты сам, твоя никчемность например. Говорю тебе это прямо в лицо. Ты не имеешь ни малейшего понятия о том, что значит вести беседу, говорить по душам. Ты не умеешь слушать, не желаешь ни во что вникать. Все, что тебя интересует, — это ты сам.

По правде говоря, публика для тебя — последнее дерьмо. Ты рассматриваешь ее как сырье, это единственный известный тебе подход.

Ты глуп.

Заглатываешь ли ты кусок человеческой жизни или присобачиваешь к человеческой жизни кусок себя, — разницы нет. Ты вырезаешь что-то в одном месте и пришиваешь к другому. То, чем ты занимаешься, — сплошной гигантский бизнес по трансплантации. А мы вынуждены либо смотреть со стороны на эту вивисекцию и пересадку живой ткани, либо присутствовать в студии и послушно ложиться на твои операционные столы, под свет твоих операционных ламп. Все мы маленькие, жалкие, убогие, хромые чудовища, наспех сварганенные тобою: член за членом, орган за органом, мускул за мускулом. Загнанные, непредсказуемые монстры. Непредсказуемые для себя и для других, подгоняемые безотчетными вожделениями, достаточно темными для нас самих.

Но ты и очень хитер.

Хотя в принципе любой из нас вполне осознает свое положение. Но стоит только об этом задуматься, как ты подворачиваешься снова, встречаешь на каком-то углу, на каком-то экране, и мы тут же забываем, о чем думали. Ах, я давным-давно понял, как ты это делаешь.

Ты притворяешься, что ты есть.

Лицедействуешь, делая вид, что ты — один из нас и просто озвучиваешь наши мысли. Дескать, ужасно, что все мы, как зомби, вслепую тычемся по свету. Глядите, говоришь ты, я тоже об этом знаю, я точно в таком же положении, что и вы. И мы сразу обращаемся в слух. В твой слух. В твое ухо. А говоря точнее, в ухо, которое ты нам только что отрезал. Нет, нельзя принимать за чистую монету твою симпатию к нашей жизни, сострадание к нашим заботам, страхам и трудностям. А главное, нельзя верить, что ты и впрямь адресуешься к нам. Это нелепо, наивно. Более того, это опасно.

Не желаю тебя слушать.

В конце концов, я по горькому опыту знаю: не стоит ждать от тебя хотя бы малейшего намека на то, что скрывается за мнимыми вещами. За твоими сюжетами, этими голыми фактами и клочками историй. За ними много чего скрывается. Пусть послужит мне уроком моя раздерганность, срыв и болезнь после всего, что случилось. Ведь после той недели, тех выходных, того воскресенья, когда я сдал Люци ее матери, вернул в родительский, ха-ха, дом, я сломался, так и знай. Двенадцатый день лежу в постели, напичканный транквилизаторами. Домашний врач хотел даже положить меня в нервную клинику. А я не хочу, не нуждаюсь я во врачах. Не срабатывает в другом месте, где-то здесь, повыше, в мозгу. Перегрузка, если тебе так угодно.

Я установлю над тобой контроль.

Завтра же возьму тебя в оборот. Или послезавтра. Уже не для того, чтобы учинить тебе допрос с пристрастием, но чтобы лишить иллюзии себя, чтобы обрести ясность, упорядочить материал. Ибо с этого момента я кладу тебя на кушетку, я играю доктора. Твоего психиатра. Я достаточно уравновешен. Мое полное воздержание от тебя за прошедшие два месяца помогло. И то, что я таким образом, а именно сойдя вдруг с катушек, избежал школы, сказалось на мне весьма благотворно. Последние школьные дни, выпускные мероприятия и каникулы почти меня не коснулись. С тех пор прошла первая половина каникул, я снова бегаю трусцой, хотя временами у меня кружится голова, даже читаю, несмотря на слепые черные пятна, пляшущие перед глазами, тасую накопившийся материал. И со вчерашнего дня у меня Люци. Мы проведем вместе оставшиеся три недели каникул, как проводим их каждое лето. Бассейн, кино, маленькие вылазки на природу. И это тоже поможет холодно держать тебя на дистанции.

Ведь несмотря ни на что, дискуссией от тебя не отделаться.

Ведь ты, конечно, будешь все больше вторгаться в мою жизнь, как вторгаешься в каждую жизнь, хотя ни один человек не может с тобой поговорить, узнать через тебя что-то реальное о себе и о мире. По всем законам логики, по всем правилам разума ты не существуешь и все-таки оказываешь на нас свое странное влияние, вынуждаешь заниматься тобой, притираться к тебе. Ты ничто и имеешь монополию на все.

Ты существуешь, хотя тебя нет.

Но использовать мое одиночество тебе уже не удастся.

Этого я не допущу.

Того, что было прежде, больше нет, я имею в виду настроение. Просто отношения между нами, между отцом и дочерью, уже не такие искренние. Честно говоря, Люци почти все время страшно действует мне на нервы.

Она невероятно похудела. Ну хорошо, она выросла за прошлый год чуть ли не на полголовы, но зачем устраивать этот цирк с едой. Этого она не ест, а то слишком жирное, а потом может слопать в один присест две плитки шоколада. После чего валяется на диване, смотрит по телевизору всякую дрянь, хотя на дворе прекрасная погода. Слушай, говорю, через полчаса я управлюсь по хозяйству, и мы с тобой пойдем в бассейн. Люци продолжает таращиться на экран, где мелькают мультяшки, с бешеной скоростью сменяются клипы, идет какой-то сплошной пестрый наплыв. Она не удостаивает меня ни единым взглядом, ни единым словом. Или мы отправляемся тусоваться в центр и съедаем огромную порцию мороженого у этого хитового итальянца, ну, ты в курсе, почем у него порции. Никакой реакции со стороны Люци, и я плетусь обратно, в кухню. Меня тошнит, хнычет она мне в спину.

Люци скоро исполнится двенадцать лет. Конечно, трудный возраст. Она же отстает в развитии. Ее груди, два этаких крохотных бугорка, скорее наводят на мысль, что железки слегка воспалились и распухли. Ее не сравнить с девочками-ровесницами из моей школы.

Может быть, для нее это тоже проблема. Не имею представления, как это бывает у девочек. Но думаю, что, помимо всего прочего, именно это страшно ее угнетает. Когда я был мальчишкой в периоде созревания, для меня самым ненавистным предметом была физкультура, минуты в раздевалке до и после урока. С одной стороны, зрелище волосатых мужских гениталий моих одноклассников, с другой — жуткий стыд и панический страх, что кто-нибудь из них обнаружит мою детскую пипку. Разумеется, я прятал ее как только мог, и вероятно, так происходило не только со мной. Был у нас один толстый мальчик, которого все избегали. От него всегда как-то неприятно пахло малиной, и его жалкое мужское хозяйство было известно всем. А он и не стеснялся. И конечно, все прочие, включая меня, над ним потешались.

Девочки наверняка совсем другие. А может, и нет. Что касается Люци, она с недавних пор надевает бюстгальтер, когда выходит из дому, идет одна в кино или за покупками в магазин «Нamp;М». Я вспоминаю, как в свое время пытался изменить походку и осанку, о Господи. Ноги немного скосолапить, голову и плечи слегка пригнуть, спину сгорбить, руки держать в карманах куртки. Но всегда быть начеку, чтобы все в целом не показалось слишком нарочитым, я же не обезьяна. Это стоило жуткого напряжения.

И вот моя маленькая дочка тоже заражается этой дурью. Без конца возится со своими волосами, вплетает ленточки, заплетает косички, а я должен ей ассистировать. Потом красится. Румяна, тени для век, непременная губная помада, щипчики для закручивания ресниц, на них и смотреть-то страшно. А ногти… Купила себе этакие штуковины из пластика, наклеивает их на свои слоящиеся ноготки и красит синим или черным лаком. Получаются настоящие когти. Усядется напротив меня, растопырит пальцы и помахивает ими, чтобы лак высох. Ну и процедура. На шее у нее плотно прилегающая черно-синяя продырявленная лента, имитирующая какую-то татуировку, сейчас ее многие носят, даже восьмилетки. И наконец, разумеется, прикид. Туфли, сапоги, сандалии на высоченной грубой платформе, коричневые и бежевые брюки в обтяжку и эти топы выше пупка. В каковой она желает теперь вставить кольцо. Сделать пирсинг.

Ясное дело, налицо так называемый процесс отторжения: модная экипировка, капризы и резкие перемены в настроениях подростков отталкивают и даже несколько шокируют родителей. Но черт возьми, девочке еще нет и двенадцати. А я не могу отделаться от мысли, что она ведет себя и выражается, как маленькая шлюха.

Да, тяжкое испытание. Всего год назад, когда она проводила у меня каникулы, между нами возникали блаженные моменты взаимопонимания. Мы уютно устраивались на диване, под одним пледом, и, тесно прижавшись друг к другу, с огромной упаковкой земляных орешков на животе, в двадцатый раз смотрели «Рони, дочь разбойника»; каждый раз она непременно брала из видеотеки этот фильм. Сложить головоломку «Конь и великан», сыграть в шашки — это и было счастьем. Я даже показал ей, как ходят фигуры в шахматах. Все это больше не срабатывает.

Когда мы идем по улице и встречаем компанию ее ровесниц, расфуфыренных примерно так же, как Люци, она, я думаю, меня стыдится. Стыдится моего брюшка, маленького двойного подбородка. Я невольно втягиваю живот и расправляю плечи. Потом, в машине, в метро, дома, она не разговаривает со мной, разве что обронит нечто невразумительное. Все ей кажется глупым, ничем не угодишь. На этой стадии раздражительности ей наверняка противен весь мой образ жизни, все, что связано со мной. Ей бы хотелось иметь отца, у которого много денег, который в каникулы слетает с ней на южный курорт и так далее. Уж во всяком случае не такого, как скучный, занудный, неспортивный учитель немецкого с тысячью книжек. Через несколько часов она, правда, успокаивается.

Но я все чаще думаю, что она видит во мне искаженное отражение самой себя, и оно ей очень не нравится. Она, конечно, догадывается, что, едва за ней захлопнется дверь, я поведу себя примерно так же, как она. В сущности, я только и делаю, что валяюсь на диване и смотрю всякую дрянь по телевизору, хотя на дворе прекрасная погода.

Кто знает, почему именно сегодня я раскопал папку с материалами о резком росте преступности среди девушек. Эта странная мысль пришла мне в голову недавно, когда я сидел и размышлял о том, что рассказала мне Петра по телефону несколько недель назад. Хотя речь шла совсем о другом, то есть о случае прямо противоположном.

Петра рассказала про одного отца, который избил чужого одиннадцатилетнего мальчика, так что ребенка пришлось отправить в больницу. Он был одноклассником Люци в начальной школе, а эта история, естественно, взбудоражила весь город. В голосе Петры звучала тревога, почти паника.

Дело в том, что мальчишка давно уже командовал другими детьми и в конце концов полностью подчинил их себе. Он постоянно шантажировал, мучил, унижал их, сколотил вокруг себя целый штаб подручных, и они слушались его беспрекословно. По его приказу они издевались над жертвами, но так изощренно, что не наносили настоящих, то есть очевидных, доказуемых травм. Жертвы подвергались избиениям, не жестоким, но регулярным, часто по многу раз в день. Разумеется, у жертв вымогали карманные деньги, но это еще не все. Парень предоставлял им на выбор: либо они признают его главенство, войдут в шайку и станут терроризировать других, либо и дальше будут подвергаться травле. Деньги рассматривались скорее как членские взносы.

Хотя шайка из техучилища и редко нападает на гимназистов, с которыми произведен раздел автобусных остановок, Люци, как, впрочем, и все дети, давно уже в курсе дела. От нее Петра и узнала подробности. Люци никогда ничего не рассказывала, поскольку в школе это считается вполне нормальным. Парни, дескать, все такие, заявила Люци. К тому же они принципиально не трогают девочек. Девчонки — дерьмо, не стоит марать рук, любит повторять главарь шайки, а потому, можешь себе представить, Люци это дело ничуть не волнует.

Только один мальчик упорно сопротивляется приказам. Хотя он послушно отдает свои деньги, этого никак нельзя избежать, но все-таки дисциплина у него хромает: он отказывается принимать участие в издевательствах над другими учениками. Ясно, что его самого продолжают подвергать издевательствам. В какой-то момент у него настолько сдают нервы, что за обедом он вдруг разражается слезами, кричит, бьется в судорогах. А ябедничать, хотя бы и дома, запрещено, за это положена жесточайшая кара. Несмотря на это, парень раскалывается, и отец начинает действовать. Идет к директору, ставит в известность родительский комитет, те тоже пытаются что-то предпринять, усиливают надзор на переменах, стыдят банду перед всей школой, предлагают сообщить в полицию, предложение не проходит, и так далее. А главарь оказался настолько наглым и хитрым, что обвел вокруг пальца даже собственную мать. Со своей верноподданной командой он подкарауливает «предателя». Они избивают его, но так изощренно, что доказать ничего нельзя, и через него сообщают отцу, что теперь и он на очереди. Передай папаше, пусть ждет, я его достану, у вас же в доме, а твоей мамашке засунем бейсбольную биту. По вечерам он звонит в дверь квартиры, сквернословит в домофон и тому подобное. А мать главаря, чиновница налоговой службы, каждый раз, когда преследуемый отец звонит ей по телефону, обеспечивает своему отпрыску алиби. Семья на грани помешательства. И наконец этот человек, отец, в свою очередь подкарауливает одиннадцатилетнего паршивца и избивает его до полусмерти.

Все это для меня, право же, не новость. Но Петра рассказывает это в тревоге за Люци. И вроде как одновременно с упреком в мой адрес.

Что же я за учитель, если не выполняю своей воспитательной миссии. Вроде бы она хочет сказать, что такие люди, как я, в принципе виноваты в подобных эксцессах.

В какой-то мере ее обвинения меня задевают. Она права, я не справляюсь с моей ответственностью. Я бы рад, да не могу. С одной стороны. С другой стороны, меня в тот же момент охватывает злое безразличие. Катитесь вы все к черту, отцепитесь, сколько можно тащить вас на горбу, думаю я, имея в виду главным образом Петру. Она же сама некоторое время работала в школе, преподавала основы эстетики, тогда мы и познакомились. Она ненавидела свое дело, работа ее совершенно доконала, но не так, как Герту Хаммерштайн, а с точностью до наоборот. Петра очень быстро отчаялась и сдала позиции. И была рада, что рождение Люци дало ей повод окончательно порвать со своей профессией. Ей ли не знать, что значит быть школьным учителем. Теперь она преподает в этой «Школе фантазии».

«Молодым женщинам давно пора защищаться и нападать. Ведь они всегда только и делали, что уничтожали самих себя».

Кажется, именно эта фраза в какой-то статье спровоцировала меня перелистать материалы в папке. Даже если, а может быть, именно потому, что в инциденте, о котором мы говорили с Гертой, девочки вообще не фигурируют.

«Пытки и травмы, наносимые девичьей рукой, — читаю я, — новый феномен, отмеченный во всех социальных слоях». «Иррациональная жестокость, несопоставимая с вызвавшим ее поводом».

Наслушавшись таких историй, начнешь бояться собственной дочери. Вот она сидит перед телевизором, уставилась на экран с совершенно непроницаемым выражением лица, а я действительно не могу себе представить, что в ней происходит.

Если не вдаваться в суть, можно принять это за беспомощность. Разве что не совсем такую, как беспомощность зрителя. На экране вокруг тебя всегда толкутся эксперты, у которых ты, наверное, за столько-то лет кое-чему все-таки научился, а как же. Ты же сразу берешь быка за рога, умеешь, по крайней мере, ставить правильные вопросы.

Сегодня вечером снова ток-шоу типа «Стираем грязное белье»: «Моя подруга спит с моим лучшим другом», «Он меня бьет, но я его люблю» и тэ пэ. Речь о похабщине и насилии в средствах массовой информации, о том, не вредно ли это для молодежи и как защитить наших детей.

Ах, как озабоченно ты всегда на таких ток-шоу опускаешь углы своего красиво очерченного рта, как решительно, как отважно поворачиваешься всем корпусом к оппоненту! Ты собрал блестящий круг собеседников, в студии сплошь знаменитости. Высокопоставленный чиновник, почтенный интеллектуал, знаменитая мамаша, влиятельная дама, энергично агитирующая в пользу бедных детей, и сам министр юстиции. А ты, ты-то здесь, собственно, в какой роли? Нашего общего представителя и адвоката? Уважаемые дамы и господа, мы не знаем, что все это конкретно означает, насколько скверно обстоит дело, как следует к этому отнестись, мы только испытываем безотчетный страх, ощущаем смутную угрозу, помогите, пожалуйста, успокойте нас! Неужто это и впрямь та роль, которую ты взялся играть перед нами?

Конечно нет. И театр не твоя задача. Ты следишь за тем, чтобы дискуссия не оборвалась, оставалась умеренной, чтобы твои подачи были приняты и отбиты, чтобы подброшенные тобой мячи продолжали летать между участниками. А твоя важная мина просто демонстрирует интерес, но интересует тебя не тема дискуссии, а твое ремесло, то есть чтобы сегодня эта тема тебя кормила.

В самом деле, можно начисто забыть, что речь идет, собственно, о тебе, что ты сам и есть проблема. И твои милые гости, я уверен, об этом забыли, это же видно. Они рассуждают с тобой о тебе, но так, словно ты — кто-то другой, во всяком случае некто или нечто, отсутствующее в твоей студии.

Сейчас выступает главный редактор программы, и ты, соответственно, высвечиваешь на экране бегущую строку: «Отец трехлетней дочери»; он втолковывает нам, что свободная конкуренция как-никак привела к демократизации СМИ и что, с другой стороны, никто, ни один человек не может быть заинтересован в том, чтобы рисковать де-мо-кра-ти-за-цией. Он действительно дважды повторяет это слово. А знаменитая мамаша отвечает, что на родителях в общем-то тоже лежит ответственность, и что нельзя забывать о человеческом эгоизме, и что оба родителя вынуждены нынче делать карьеру и хотят зарабатывать еще больше денег, и что только поэтому они забрасывают свои семьи, и что теперь столько разводов, и что жертвами всегда оказываются дети. За эту тираду публика награждает ее аплодисментами.

А раньше, за ужином, Люци закатила мне сцену. Можно иногда врубить ящик, так, между прочим, в порядке исключения, ничего не имею против. Люци захотелось снова посмотреть детскую программу, сколько уж раз я шел ей на уступки. Но сегодня она была просто невыносимой. Целый день вела себя отвратительно, капризничала, ныла. Ей, мол, со мной скучно, я занудный, я ей осточертел. Она назвала меня дерьмом, и я на нее наорал. Кричал, что она не смеет так со мной разговаривать. А тут еще этот поганый ящик, во время ужина, со всеми его «Бац!», «Спасите!», «Ох!». И лихорадочная, вздрюченная музыка. Я просто вырубил эту штуку, без комментариев. Люци сразу ушла к себе в комнату. Заперлась. Она до сих пор не спит. Ясное дело.

Ясное дело, меня терзают угрызения совести. Отключиться, думаю я, как всегда; отключиться, ясное дело. Знать бы только как.

Люци привезла с собой старые фотоальбомы. Она хотела знать, когда был сделан тот или иной снимок, при каких обстоятельствах, ее интересуют подробности, которых мама, по ее словам, не помнит. И вот я сижу глубокой ночью, за пятой кружкой пива, и роюсь в альбомах, пытаясь подготовиться к ее расспросам. Хотя черные пятна перед глазами снова расползлись и в данный момент, явно под воздействием алкоголя, угрожают слиться в сплошную черную пелену. Ну-ну, без паники, уж это добро я еще вполне могу разглядеть.

А ты, собственно, представляешь себе, что значит развод, когда есть ребенок?

Господи, я любил эту женщину. Я был счастлив, понимаешь? Конечно, порой приходилось туго, но по-другому; не могу сформулировать, я был счастлив, несмотря ни на что. Иногда мне верится, что счастливы были мы оба, хотели вместе стареть, становиться седыми, дряхлыми, ах, тогда я часто рисовал себе эту картину, твердо уповал, что так оно и будет. Здесь вот, на свадебном снимке, как же она красива, как она смеется, я совсем это забыл. Что она может так смеяться. Это мы у входа в загс, теперь здание не узнать, его перестроили под старину. Снимал нас Герберт. А вот коротышка Берти, черт возьми. Он был шафером, одноклассник Петры. Сколько уж лет прошло с тех пор, когда я видел его в последний раз.

Я сентиментален, знаю. Я пьян. Рассматриваю наши фотографии и между делом поглядываю на игровое шоу, один из твоих конкурсов для молодых влюбленных пар. Смертельный трюк. Как эти вот обнимались, когда недавно выиграли приз, жуткое дело, я тогда еще подумал, как это ужасно, и чуть не разрыдался, ну и что?..

Все — фальшь. Это совершенно ясно. Каждая фраза, которая теперь приходит в голову, каждое дурацкое чувство. Завтра мне будет стыдно. А я все-таки хочу это чувствовать, так и знай. Все — фальшь, а потому и правда, что, съел? Как будто таким образом можно тебе отомстить. С ума сойти.

Да ведь и всегда все было фальшью, так? Иначе и быть не может. Все всегда было фальшью, с самого начала, все время мы только и делали, что врали друг другу, разве я не прав? А вот мы в кухне, в нашей первой квартире. Петра уже беременна, пока это почти не заметно, разве что щеки немного пополнели, видишь, третий месяц, кажется. Как же мы были молоды, с ума сойти… а здесь я так забавно разинул рот, губы, как у карпа. Вероятно, в очередной раз излагаю ей одну из моих педагогических теорий. А она вон слушает, подперев рукой голову, тогда она еще носила серьги. Взгляд затуманен, каким-то образом направлен внутрь или бог весть куда. Странно. Понятия не имею, кто снимал, тогда у нас были друзья, регулярно приходили в гости.

Сколько же времени все шло хорошо? Я бы сказал, года три. После рождения Люци было уже не так. Конечно, огромная напряженка, все время ребенок, бессонные ночи и так далее; секс, не знаю, какой там секс, и где прикажете им заниматься, в туалете? И как? Стоя между раковиной и газовой колонкой? К чему? Я хочу сказать, какой, к черту, секс, когда нет ни настроения, ни сил. Ребенок орет. Люци невероятно много орала. Потом этот ее ложный круп. Повсюду пеленки. И наконец, работа, стажировка. Напряг.

Поначалу Петра была в восторге от своей новой роли. Еще бы, стать матерью, встречаться с другими мамашами, чай на травах, с морковными пирогами, вся квартира кишмя кишит хнычущими сосунками и картавой малышней. А я проверяю тетради в соседней комнате. Видишь, тут она склоняется над малюткой, какая нежность, какая самоотверженность, я сам ее снимал. Я ведь все тогда прекрасно понимал. С чего бы ей интересоваться моей работой? На кой черт ей сдалась школа, вечные учительские проблемы, беличье колесо, из которого она сама только что выпрыгнула, позже она именно так высказывалась на этот счет, например в консультации по вопросам семьи и брака.

В какой-то момент наш кров обрушился, впрочем, это было неизбежно. Теснота, повернуться негде, мы мешали друг другу на каждом шагу, кроме Люци, нас уже ничто не связывало. Черт возьми, мы сидели, глядели друг на друга, нам просто не о чем было говорить. Мы оба сознавали, что нужно срочно что-то предпринять, срочно. И вот решили устроить грандиозную вечеринку со старыми друзьями, новыми знакомыми из числа молодых родителей и так далее. Куча гостей в трехкомнатной квартире, вот эти фотографии, видно, что в комнате все вверх дном, малышку в первый раз отправили ночевать к бабушке.

А вот и он. Бьорн, если не ошибаюсь, совсем юнец. Она с ним зажималась. Прямо на моих глазах, она тогда напилась до бесчувствия. И тут позвонила ее мать. Часа в два. Дескать, Люци орет благим матом и что с ней делать. У Люци началась непрерывная рвота, так у нее в том возрасте проявлялась истерика. Ясное дело, мы поехали туда. Молча. Я за рулем. И Петра осталась у матери, а я вернулся домой и распугал последних гостей, после чего сразу же вынес мусор.

Можно сказать, что это было началом конца? Хотя наш брак продержался еще пять лет. Да и после бывали прекрасные моменты. Но в ту ночь что-то разбилось окончательно. Мы честно пытались выяснить, что это было, но так никогда и не выяснили. И конечно, давно оставили эти попытки.

Будем здоровы!

Неужели у нее уже есть в этом опыт? Ласки, объятия, поцелуи взасос?

Сегодня у нас получился более или менее удачный день. Нет, даже просто прекрасный. Мы ходили в китайский цирк, ели сахарную вату и выпили большой бокал кока-колы, и Люци снова вела себя совсем как моя маленькая девочка. Она была в полном восторге от того, что проделывали эти акробаты со своими худыми маленькими телами, они их скручивали и вязали узлом, невероятная сила. Потом мы сидели дома на диване, поглощали еду из «Макдоналдса», и она блаженствовала. Позже она пробовала сделать упражнения на ковре в гостиной, с которого я убрал все лишнее, шпагат, мостик, а я демонстрировал свой коронный номер — стойку на голове. Потом я почитал ей нашу старую любимую книжку «Расмус-бродяга». Отголосок прошлого, что и говорить, но почти два часа между нами царил полный мир. Ну, вот она лежит, положив голову мне на колени. Заснула.

Черты лица разгладились, и стало заметно, что она в самом деле находится точно на пороге. Я вижу ее как в кривом зеркале, в зависимости от угла зрения. Не то ребенок, не то молодая женщина.

Больше ребенок, чем женщина, правда. Из цирка мы возвращались на трамвае, напротив нас сидели подростки. На два, может, на три года старше Люци, двое парней, две девочки, из техучилища, могу поспорить, и мы с Люци еще не совсем перестали быть зрителями. И молча наблюдали.

Сидеть вчетвером на такой узкой скамье — идеальные условия для флирта. Что мне сразу бросилось в глаза и чего я, странным образом, до сих пор действительно не замечал, так это разница в манере одеваться, то есть в самой экстравагантности. Дело в том, что прикид мальчишек был явно круче. Девицы, которых они обхаживали, были, правда, накрашены, ногти, тряпки и все прочее примерно такие же, как у Люци, но никакого сравнения с этими расфуфыренными петухами. Прически невероятной сложности, наверное, парни целыми днями торчат перед зеркалом, сообразил я. А их куртки, майки, обувь, все родное, все тип-топ, как будто они только что соскочили с рекламы в глянцевом журнале. И теперь, естественно, они вовсю пижонили и красовались, а девицы просто сидели развалясь, громко хохотали, иногда перешептывались, потом на несколько минут напускали на себя важный вид.

Мое впечатление? Забавно, в чем-то даже смешно. С другой стороны, очень знакомо. Мне каждый раз казалось, что их жесты, их манера отпускать шутки где-то уже встречались. Например, я вдруг вспомнил одно из твоих пародийных мини-шоу, где малыши имитируют великих звезд, вот и здесь я узнавал чье-то телодвижение, чью-то гримасу. Вдруг проскользнет что-то от Гаральда Шмидта, или Ингольфа Люка, или Штефана Рааба, а вот это похоже на Симпсона, Вики или Обеликса, а сейчас мы наблюдаем характерную жестикуляцию какого-то телеведущего то ли программы «МТБ», то ли программы «Вива».

Конечно, так было всегда, и не о том речь. В мое время по крайней мере было примерно так же, ведь в период полового созревания все, что считается клевым и крутым, — чистое подражание; просто я в какой-то момент почувствовал себя древним стариком.

Но что-то заставляло меня продолжать наблюдение, прямо-таки гипнотизировало. Чем больше заводился один из мальчишек, тем отчетливее вся акция приобретала черты какого-то мультика. Я серьезно: подергиванье его плеч, головы, очень быстрое карикатурное движение вверх бровей и одновременно широко раскрытые глаза и рот производили впечатление рисованного фильма. То, что я видел, превращалось в пеструю, вертящуюся плоскость. О чем он говорил? Да ровно ни о чем. В этих репризах слова не играли почти никакой роли, — эй, здорово, готово, бах, — пузыри междометий служили гарниром к номеру. Потом, совершенно неожиданно, следовал взрыв экзальтированного хохота, как будто был рассказан сногсшибательный анекдот, а парень как безумный колотил себя по бедрам. Наконец, после растянутого вступления он с изощренно дурацкой ухмылкой продемонстрировал воистину замечательное умение двигать кадыком. При этом он теребил концы воротника своей ветровки и махал локтями. Девицы, да и мы, не могли удержаться от хохота. Разумеется, и Люци. Когда парень встал, чтобы выйти на остановке, она состроила ему глазки, а он в ответ состроил глазки ей.

В квартире повсюду валяются молодежные журналы. Открывай на любой странице, и всегда встретишь одни и те же гримасы и позы. Вот, например, Рики, у парня в трамвае было в точности такое же пройдошное выражение лица. Бред в общем-то, но они постоянно все это поглощают и в конце концов настолько усваивают, что становятся такими же.

Парень в трамвае во всяком случае произвел сильное впечатление на Люци, на эту вот мою маленькую дочку, это было сразу заметно. Несомненно, теперь она сделает все возможное, чтобы походить на девиц именно того сорта, за которыми именно таким образом ухаживают такие парни. Могу поспорить на что угодно, ей это намного интереснее, чем коснуться наконец пола, садясь на шпагат.

Я не очень понимаю, в чем дело. То ли щеки у нее уже не такие круглые, как раньше, то ли слишком обозначились скулы, то ли подбородок как-то обострился. И когда я обращаю на это внимание, Люци сразу становится далекой, почти недосягаемой. Это, конечно, не высказанный вслух призыв приблизиться к ней по-другому, найти, так сказать, новый подход. Перспектива, которая подчас приводит меня в смятение.

С Ральфом в «БВМ» вчера ночью. До четырех утра, невероятно, да? Bay, наконец-то какое-то развлечение, подумаешь ты. Я сам так подумал, когда он позвонил. А потом и развлекся. Отправился в «БВМ» с Ральфом, ау, вау, единственным, единственным учителем во всем городе, кроме меня, который летом не уезжает на каникулы. Давай смотаемся в «БВМ», сказал Ральф после второй бутылки шардоне в кабаке под ратушей, и, вау, какое чудо, они нас пустили, когда мы вошли.

Ральф Отт, симпатичный коллега, отвечает за эстетическое воспитание. В нашей школе я только с ним мог бы завязать дружеские отношения. Увы, его интересы кардинально отличаются от моих. Космические комиксы, киберпространство, научная фантастика и прочие странные вещи. Он не так давно живет in town, как он бы выразился, в конце года собирается уволиться. Договорился, что возьмет отпуск на два года, за свой счет разумеется. Поедет на какие-то курсы компьютерной графики в Калифорнию. Мы ходили с ним на прогулки несколько вечеров, когда он только приземлился здесь. Но вскоре он предпочел наводить мосты в других местах, вне школьного коллектива. В чем я собираюсь взять с него пример. Кроме того, Ральф на восемь лет меня моложе и голубой.

«Не знаю, Франк, как это объяснить, но у меня подчас такое чувство, что мы, то есть я вместе с учениками, ждем какого-то учителя, а он не приходит, и никто не имеет понятия, как он выглядит».

Этой фразы я никогда не забуду. Он выдал ее во время нашей первой экскурсии по кабакам, пьяный в стельку. Ральф любит выпить. Но в сущности, именно эта фраза в кабаке заложила краеугольный камень нашей откровенности, хотя, кроме как в кабаке, с ним не больно-то сваришь кашу.

Я предполагаю, что Ральф, в свою очередь, немного меня жалеет. Потому и позвонил вчера вечером. Он знает, как я живу, и ему-то самому нет никакой надобности идти в ресторан с таким унылым занудой, как я. Кроме того, он единственный человек, которому я рассказал, чем занимаюсь с тобой. Bay, воскликнул тогда Ральф, чертовски интересно. И с тех пор он даже время от времени подбрасывает мне материал.

Во всяком случае иногда мы действительно тусуемся с молодыми хиповыми ребятами в знаменитой «БВМ», самой раскрученной, самой посещаемой, самой что ни на есть андерграундской дискотеке во всем мире. Эта лавочка, где, по словам Ральфа, выступают популярнейшие бэнды субкультуры, где гарцуют самые культовые диск-жокеи, разумеется, заполнена до отказа. «БВМ» означает «битов в минуту», орал он мне в ухо, стараясь перекричать грохот электроударных. Мы располагались на небольшом подиуме, глядя сверху на переполненный дансинг прямо у нас под ногами. Ральф чуть ли не силой приволок меня сюда: ты непременно должен это увидеть, тут ты кое-чему научишься, втолковывал он мне в кабачке под ратушей, это тебе не газетные статьи, не картинки по телевизору, не научные анализы, не твои вечные СМИ. Тут никакого секонд-хенда, все из первых рук, настоящие впечатления. Reality. Реальность.

Что же удивительного, если мероприятие вызвало у меня некоторую нервозность? Я вошел в «БВМ» и немедленно приступил к своему исследованию. Прикиды, манера двигаться, серия диапозитивов, проецируемых на стену слева от стойки, дикая смесь из кадров старых немецких фильмов, рекламных фото шестидесятых годов, размытых снимков городских пейзажей с претензией на артистизм. Все жаждет обратить на себя мое просвещенное внимание. В одной руке я держу свою театральную сигарку, в другой — стакан виски, который успел раздобыть Ральф; я непременно должен ухватить что-то из этих якобы более реальных реалий, обещанных мне моим уже не слишком твердо держащимся на ногах коллегой. И что же, по мнению Ральфа, я узнаю здесь нового, неизвестного? Что же здесь, черт побери, такого, что и сравнить нельзя с моим прежним скромным личным опытом по части дискотек и тусовок? Вот какие вопросы занимали меня на посту наблюдения у края танцплощадки. Да нет, я не был пьян, Ральф опустошил значительно большую часть бутылки. Я просто сгорал, если угодно, от любопытства, хотя и сохранял холодно регистрирующий взгляд на происходящее. Посреди грохочущей круговерти, неподвижный и упрямый, я был чем-то вроде сверхбдительного стража. Ральф то и дело хлопал меня по спине, клал голову мне на плечо, показывал то на какую-то деталь, то на плавные взмахи рук танцующих, метания диск-жокея, на какой-то диапозитив с молодой Лизелоттой Пульвер.

Я бы солгал, если бы стал утверждать, что сразу был смущен, взволнован, ошеломлен, что нечто в этом заведении действительно сбило меня с толку. Я искал, но при всем желании не обнаружил ничего подобного. Скорее я оказался в необычайно приятной, расслабляющей, чтобы не сказать мирной атмосфере. Люди, как испокон веков, посиживали с бутылкой пива в руке, танцевали кто во что горазд, щеголяя тряпками собственного пошива. Разве что здесь было намного меньше, ну да, электричества, чем в мое время. Меньше агрессии, если ты знаешь, что я имею в виду. Даже украшенные самым воинственным пирсингом, экипированные самым отчаянным образом типы без остатка растворялись в этой happy family, счастливом семействе. С одной стороны, они сами собой восхищались, с другой стороны, они куда-то ныряли, смешивались, сливались с волной тел, раскачивались в ритме безостановочной звуковой машины, превращались в некую гримасу, жест. Потому что, если и было здесь нечто особенное, то, прежде всего, конечно, убаюкивающий ритм здешней музыки, я отлично это понял. В ней не было никаких напряженных переходов, а только бесконечная череда минимальных отклонений от общего неизменного звукового фона. А мягкие полетные взмахи их рук, или, лучше сказать, дружное колыхание (действительно видное повсюду) воображаемых шелковых платков, на каковое мне немедленно указал Ральф, едва я успел оглядеться, их банданы, их жесты, имитирующие гитарный перебор, я вскоре истолковал как некие опознавательные знаки тайного — назовем так — договора о спасении мира, здесь, в «БВМ».

В спокойном взгляде меланхолии, подумал я, вроде бы нет проблем. Не потому, что их нет у хиппующих меланхоликов, отнюдь. Просто они чают обрести такое место, где проблемы хотя бы на миг перестают существовать. Вот зачем они сварганили себе на скорую руку такое местечко. Дискотека, подумал я, — коллективный транс освобождения, пространство, лишенное всяких забот, гостеприимный кров, где крутят диапозитивы. Не контрмир, а эрзац родины.

А почему бы и нет? В самом деле, я нашел, что все это, в общем, о'кей. Полный порядок. Перенесенная в молодежную массу мечта среднего сословия о счастливой маленькой семье, говорил я себе, хоть и бредовая, конечно. Возврат аденауэровской идиллии в условиях поп-культуры — ей-богу, именно так я вчера и подумал. Одним словом, я был разочарован.

«Эстетическая революция, — орал Ральф, — они сами так ее называют. Celebration, вау. Литургия».

И спрыгнул с подиума на танцплощадку. Спружинил, изогнулся, состроил рожу, непристойно покрутил бедрами, ввинтился в толпу, взмахивающую куриными крыльями, заклиная бог весть какого духа. Шаман, который спасается бегством.

Потом мы сидели в соседнем помещении, где пахло сандаловым деревом и гашишем. То ли бар, то ли Chill-Out-Room, где расслабляются. На прибитой к стене полке, позади стойки, дымились связанные в пучок ароматические палочки. Ральф, вцепившись в свой стакан виски, наклонялся ко мне через стол, пристально глядел в лицо, насколько вообще был еще способен что-то видеть, потом каждый раз глупо гоготал и, успокоившись, продолжал таращиться на мой вспотевший лоб. На моем лице он мог прочесть нескрываемое раздражение, безмерно его веселившее.

Наконец он внезапно откинулся в кресле и издевательским тоном, скривив губы, еле ворочая языком, завел нескончаемый монолог. Как чудесно, витийствовал он, что ему удалось осуществить свой план, затащить меня сюда, показать мне обратную сторону тех жутких картин, которыми набита моя башка, которыми я и все люди старше тридцати пяти не принудительно, а добровольно, как наркоманы, патологически засоряем свои мозги. Ральф подсунул мне сигарету с марихуаной, я несколько раз затянулся, между приступами кашля. Мне вчера исполнилось тридцать, черт побери, лепетал он. Я побывал в Нью-Йорке. В Токио. Вернувшись, я многое увидел другими глазами. А что до здешней публики, то мое попо-коление, он копировал заикание из старого шоу «Какие люди!», вовсе не попо-коление, а Германия, он так и сказал, вся эта смешная страна, битком набитая набитыми дураками. И при этом начал хихикать и материться. Мне казалось, что этому не будет конца. И все здесь тупые, и апатичные, абсолютно невменяемые, действительно рехнутые и сдвинутые на нирване. Поелику немецкая поп-культура вторична, анемична, жалкая копия, пустая и скучная, и если посмотреть на нее извне, например из англоязычного ареала, то она столь же интересна, как для нас поп-культура Внутренней Монголии. Разумеется, не считая Берлина, только там бывают исключения в очень редких, крошечных, конспиративнейших притонах. Но в остальном — и столица, и вообще вся Германия — это мегапровинция, чьи мегапретензии на значимость делают ее ужасно провинциальной, превращают все в сплошную флегму, какой-то слащавый профсоюз, мегасимуляцию попо-коления, как здесь, в «БВМ», а оно, честно говоря, ни на что не способно, ничего не желает, понятия не имеет, что вообще это значит — желать, а если совсем честно, то вообще не существует. Дерьмо, мы здесь живем в захолустной дыре, in a historical zero, это финиш, и никаких признаков движения, кроме разве трепыханья в клетках, in cages, птичек, которым обкорнали крылья, он имитировал этот взмах руки, все бессмысленно и глупо, silly и так далее.

Я не сказал ни слова. Разгоготался только в такси. И продолжал смеяться, уже лежа в постели, наблюдая, как пляшут пятна на моей сетчатке, а они сверкали все ярче, сливались в узоры и фантастические фигуры, в облака какого-то маленького, особого неба, а я все смеялся и смеялся.

Взять, например, Мартон в Новой Зеландии, «город самоубийц» 1996 года. Этот титул присваивается там как переходящий приз, в прошлом году его завоевал туристический курорт Маунт-Мангануи, рай для любителей сёрфинга, с бесконечными белыми пляжами. Самый высокий процент самоубийств в западном мире, к которому по дурацкому недоразумению причисляют якобы столь идиллические острова.

Милли, например, в тот вечер была в хорошей форме. В пабе было классное настроение. Все так считают. Тут поцелуйчик, там глупый анекдот, кто-то поставил всем еще по одной кружке пива, веселая компашка. Потом она уселась в свой «мицубиси-лансер» и двинулась прямиком через мост на другую сторону и вниз по набережной Рангати, по Шотландской улице до конца, к поляне, где любят устраивать пикники. Она вышла из машины, вытащила из багажника шланг, один конец на выхлоп, другой — в машину, снова уселась, плотно закрыв дверцу и окна, вставила в магнитофон кассету группы «Доорз» «Конец». Своего маленького спаниеля она взяла с собой, на заднее сиденье. Он запаниковал и разодрал в клочья обивку из искусственной кожи, но к тому времени Милли наверняка уже отошла в мир иной.

И Ник тоже покончил с собой. Простился навек, улегся спать, сказали приятели. А именно прыгнул с моста в реку, рука об руку с Джейд, своей подругой. Три смерти за одну неделю. Двадцать лет, пятнадцать, двадцать. Пять смертей за шесть недель. Ежедневно в Новой Зеландии три самоубийства и тридцать неудачных попыток. В год получается десять тысяч девятьсот пятьдесят кандидатов при общей численности населения три целых три десятых миллиона. Причем Ник был лидером, главой молодежной компании. Крутой, веселый, красивый. Девушки его обожали. Только что закончил среднюю школу. Если уж он сдвинулся по фазе, то с нас-то что взять, — говорят приятели.

Либо сразу безработица, либо учеба, а потом безработица, а ты говоришь, перспективы. Там тоже все так говорят. И я бы так сказал. Но все-таки я вижу в этом скорее тот фильм, где они, раздобыв автомобиль, едут в какой-нибудь большой город. А там кружат по улицам, вверх, вниз, мелькают неоновые рекламы, они передают по кругу сигарету с травкой, останавливаются, заходят в какие-то кафе, выпивают по стаканчику. Нельзя сказать, что они сильно на взводе или, наоборот, скучают, хандрят. Они дурачатся, но не слишком, они смеются, но недолго, рассказывают друг другу от кого-то услышанные байки, показывают на то или другое, что бросилось им в глаза, на фасадах, на тротуарах, едят поп-корн, чизбургеры, слушают музыку, говорят о бэндах, о новых хитах. Они утопают в комфортных сиденьях машины, слабое зеленоватое свечение панели управления все время в поле зрения, а над ней, на ветровом стекле, портативный дорожный видик. Потом они едут домой. На рассвете. Это все.

А японцы на своих островах, те пошли еще дальше. В школах на повестке дня стоит вопрос о порке учителей, которые мешают ученикам, пытаясь, например, продолжить урок. Тринадцатилетние школьницы промышляют на панели. О, они находят, что это клево. И кроме того, они зарабатывают деньги, ведь денег всегда не хватает. Их клиенты, господа в строгих костюмах и в возрасте их папочек, выходят прямо из офисов. Они служат в одной из этих фирм, где царит знаменитый японский дух верности, которому завидует весь мир, где все сотрудники — одна большая семья. Каждый находится на работе, пока не уйдет босс, это требование чести. А босс работает допоздна. Никто не уходит с работы раньше одиннадцати. Утром им приходится очень рано вставать. Но прежде чем отправиться домой, они заходят куда-нибудь. Выпить. С коллегами. Или с маленькими девочками. Или в одиночестве. Или они встают и отправляются прямиком на крышу здания фирмы и прыгают вниз. И папочки этих девочек тоже служат в этой фирме.

Дела у нас идут все лучше, у моей дочки и у меня. Целое воскресенье мы провели на озере. Погода великолепная, знай себе купайся, загорай, читай. Воздух так и струился над водой. Паруса на горизонте, за ними горы, запах лосьона для загара и сосисок из киоска позади нас. Лодки причаливают, отчаливают, а когда мимо скользит пароход, волна накатывает на берег и дети, визжа от восторга, кидаются ей настречу.

Вечером я пригласил Люци на ужин. Шикарный ресторан, сервировка с тремя бокалами. Я при галстуке и воротничке, и она тоже при полном параде. Мы ведь уже давно собирались и готовились, тщательно складывая в багажник тряпки. Ее темно-красное бархатное платье макси мы купили специально для этого случая. Облегающее, с длинными рукавами, но большим декольте и глубоким вырезом сзади. Серьги и ее любимая жемчужная нитка. К сему высоко забранные волосы, как-то так взбитые сверху, каштановый каскад. Она была по-настоящему взволнована, эта маленькая дама. Трогательно. Пылающее румянцем личико в мерцании свечей, темная пудра над закушенной верхней губой, под слишком ярко подведенными глазами, на ямочках. Серьезная игра.

На обратном пути в машине она ни с того ни с сего расплакалась. Почему не может быть как раньше, почему мы не можем просто снова жить вместе, мама, она и я.

Н-да, голубка моя. Признаюсь откровенно, я страшно рад, что «как раньше» никогда, никогда не повторится, что твоя мама очень и очень далека от моей жизни. Но ровно настолько, чтобы мне не потерять контакт с тобой.

Конечно, этого я не сказал ей, промямлил что-то о судьбе и понес обычную околесицу, приводя пример с лучшей подружкой, с которой ты вдруг перестаешь находить общий язык, то и дело ссоришься, ведь ты это знаешь по себе и т. д. В конце концов у меня самого от ее плача чуть не разорвалось сердце.

Жаль, такой день и так закончился. А тут еще, в довершение всех бед, едва мы приехали домой, позвонила Петра. Из Андалузии, где проводила отпуск. С дантистом Гюнтером. Решила справиться, как мы поживаем.

И на кой черт я тут же выложил ей все, что думал о наших проблемах с дочкой в первые дни. Не спорю, я совершил большую ошибку, никто меня за язык не тянул.

Но могу тебе объяснить, в чем тут загвоздка, то есть загвоздка тут была всегда. Каждый раз никто меня не тянет за язык, и каждый раз я повторяю все ту же ошибку. Будучи в здравом уме, подставляюсь, как бы это сказать, под град ее упреков. Ведь знаю же, какая последует реакция на мои откровения, а удержаться все-таки не могу. То ли из какого-то странного упрямства, то ли из-за нелепого мазохизма, извращенной гордости. Себе назло.

А ей достаточно произнести одну фразу в ответ, чтобы я почувствовал себя полным идиотом. Безнадежным неудачником. От этого можно рехнуться. И мне, хоть ты лопни, не удается избежать этого проклятого ощущения. Уж как я старался: и орал на нее, и молча улыбался, и цитировал Гёте, и приводил разные педагогические афоризмы — все напрасно. Если уж эта мельница завертелась, ее не остановишь. Петра своими все более тяжкими обвинениями все больнее задевает столь чувствительные во мне струны кающегося грешника. Увы, мой оправдательный лепет становится все более беспомощным и жалким. И каждый раз последнее слово в принципе остается за Петрой.

Разумеется, и вчера она первая закончила разговор. Просто отключила свой мобильник. Но прежде дала мне понять, что в ближайшее время такое не повторится, уж она об этом позаботится. «Что ты имеешь в виду?» — я еще пытался хорохориться, но давно потерял кураж. А связь уже прервалась, и я остался один на один со своей бешеной обидой.

О, без вопросов, она об этом позаботится. О том, чтобы я больше не смог провести с моей Люци ни одной, повторяю, ни единой несчастной недели. Ведь и в прошлые годы она старалась всячески ограничить мое негативное излучение, якобы дурное влияние на то, что она с таким занудством называет семейной гармонией, на воспитание Люци, на ее так называемые отклонения.

При этом я знаю, что Петра реагирует на меня не менее предсказуемо, чем я на нее. При этом я даже знаю, что она и сама это знает. Что она точно так же не может сдержаться.

И все-таки. Я просто ничего не могу изменить. Я ее ненавижу.

А ведь безобидные игры дают подчас совершенно неожиданный эффект. Во всяком случае со времени нашего маленького приключения в шикарном ресторане я смотрю на Люци совсем другими глазами. Образ молодой женщины вытеснил образ ребенка. Я вдруг обнаружил, что она очень недурно выглядит в длинной черной кожаной куртке и узких гладких черных брюках, расклешенных внизу. И когда она стоит в дверях, перекинув через плечо черную гладкую сумку, и прощается, собираясь, например, прошвырнуться в город с Юлией, дочкой консьержки со второго этажа… Ну, доложу я вам.

Этот пробор сбоку — твой стиль, и волосы хорошо уложены. Bay, ты сегодня накрасилась аж к завтраку. Эта майка тебе идет. А с драконом лучше. Хотя серебряный дракон малость аляповат. Мне самому смешно. И все-таки приятно общаться с Люци на этом, как бы сказать, уровне. Я делаю ей комплименты, она ими наслаждается.

Люци и впрямь от этого тащится, просит совета, интересуется моим мнением на предмет того или иного сочетания, беседует со мной о стайлинге. Иными словами, она точно объясняет мне, что модно, что только входит в моду и что теперь никто ни за что не будет носить и так далее. А меня это и вправду интересует. То есть не ярлыки, конечно нет, я забываю их в тот же момент. Как бы это сказать, наверное, дело — в том, что она, скажем так, позволяет мне заглянуть в мир, откуда я, собственно говоря, изгнан.

Она хочет, чтобы я одобрил ее тени для ресниц. Она спрашивает, каким лаком ей покрыть ногти. Вчера днем я даже помогал ей делать педикюр. Сначала обрезал ногти, потом красил. В черный цвет. Она включила диск с летними хитами 98-го года и вальяжно разлеглась на диване, положив ступни мне на колени, прикрытые махровым полотенцем. И я обслужил ее как какую-то диву. Это было довольно забавно. Я хочу сказать, что никогда еще не делал ничего подобного; а ты, например, красил когда-нибудь ногти? Это не так-то легко, тем более когда у тебя страшно рябит в глазах. К тому же Люци постоянно шевелила пальцами. Дескать, я ее щекочу, я такой смешной и у меня такое напряженное выражение лица, когда я склоняюсь к ее ногам. Потом она снова пожелала выпить апельсинового сока. И стакан йогурта. И пусть я еще раз запущу ей песню «Куколка, будь моей Барби». И чем больше я пытался сосредоточиться, тем дольше пялился на ее ноги, каковые, казалось, вообще не собирались носить тело, которому принадлежали, такими они были розовыми и мягкими. Чем ближе я непроизвольно придвигал к ней голову, тем быстрее вращались пятна на сетчатке, рвались наружу из поля зрения. Как будто на стекло едущего автомобиля сыпался пепел, клочки сожженной газетной бумаги. Этакая своеобразная эйфория. Даже надвигающееся головокружение было приятным. Вроде легкого опьянения.

Позже, после нашей вылазки в универмаг «Сamp;А», где я купил вот эту кожаную куртку, вернее, Люци подыскала ее для меня, она взяла меня под руку. Моросил дождик, и мы гуляли под моим зонтом. Один раз она даже прислонилась головой к моему плечу. Это было, ну, здорово. Без преувеличения, не могу вспомнить, когда в последний раз я испытывал такое блаженство.

Люци вызвонила по справочной последний в городе кинотеатр, где еще шел «Титаник». Ее новый любимый фильм, который я непременно должен посмотреть. Она, конечно, видела его уже несколько раз. Леонардо Ди Каприо и Кейт Уинслет вместо Рони и Бьорка. Она хочет разделить со мной свой восторг, подумал я. И почувствовал себя польщенным.

Не знаю, какой бес меня обуял. Но после кино я угостил Люци коктейлем в баре, и страшно ее взвинтил. Я не мог ничего поделать, она была в таком восторге от этого бледнолицего, что через некоторое время я просто психанул. Она присосалась к своей соломинке и уже ничего не соображала. Конечно, спиртное тоже сыграло роль, вероятно, оно сразу ударило ей в голову, прямиком из желудка. И зачем только я ее угощал, спьяну наверное. Заказал «манхэттен». Для двенадцатилетней девочки.

Сначала я помалкивал, наверное, ухмылялся довольно двусмысленно, не глядя на нее. Пока она не стала допытываться, что случилось, что в ней такого смешного, пока я не сорвался с цепи. О, по этому пункту ты явно одного мнения с несколькими сотнями миллионов маленьких девочек в целом мире, съехидничал я, так что желаю успеха в дележе добычи. Я думаю, это прозвучало довольно агрессивно. Мистер Babyface, Детская Мордашка, сказал я после короткой паузы, во время которой тщетно пытался успокоиться, ваш общий любимчик, прелестный младенец, всеобщий баловень. Такой проказник, ты не поверишь. А какое имя, оно достойно принца, Леонардо Сосунок. И потом я кощунственно обругал его губы, назвал их губами сосунка, состроил гримасу, зачмокал, это доставило мне зверское удовольствие.

Разумеется, Люци, как только немного пришла в себя, стала защищаться. Дескать, дело вообще не в этом, а я опять ничего не понял, фильм просто прекрасный. Но я высмеял ее, право, не знаю, что на меня накатило, я громко расхохотался, когда она сказала, что имеет право на собственные мечты, или что-то в этом роде, и все смеялся, когда она сказала, что ей плевать и что я так думаю только потому, что это голливудский фильм, а я глупый учитель, вот я и завожусь, как все глупые учителя. Я хохотал и не мог остановиться, хотя она просила, умоляла, ругала меня: немедленно перестань, сейчас же, как можно быть таким гадким и пошлым, какой же ты противный. А под конец из ее глаз ручьем хлынули слезы.

Когда мы вышли, я попытался шутливо обнять ее за плечи и притянуть под зонтик, чтобы, как недавно, обнявшись, погулять по пешеходной зоне, но она вырвалась. Между тем дождь усилился, и в потоке прохожих я сразу же потерял ее из виду. Она хочет, чтобы я побегал за ней, чтобы звал, искал, — подумал я. Когда через четверть часа она все еще не появилась, я действительно бросился искать и звать ее.

Люци стояла на трамвайной остановке, промокшая до нитки, и разминала сигарету. «Значит, ты потихоньку куришь», — выдохнул я. Она сделала вид, что меня не существует, я попытался ее образумить. Она, мол, могла бы мне об этом сказать. Она упрямилась. Я уговаривал ее пойти со мной, следующий трамвай придет только через полчаса, она не двинулась с места. Наконец я попросил у нее прощения за все и, осторожно взяв за плечо, мягко потянул за собой.

Я совершенно обалдел, когда она внезапно, словно взбесившись, ударила меня, можешь мне поверить. Мало того, она еще при этом истерически завизжала. Я всячески старался ее утихомирить, наверное, инстинктивно попытался удержать, тогда она снова вырвалась и побежала. На сей раз я преследовал ее по пятам, сохраняя, однако, дистанцию метров этак в двадцать, потому что на нас, конечно же, оглядывались. Это было ужасно, передо мной все время возникали какие-то фигуры, главным образом молодые люди не давали проходу, эй, старикан, оставь девчонку в покое, один даже ухватил меня за воротник новой кожаной куртки.

Этот бег сквозь строй продолжался до следующей остановки, там Люци вошла в вагон вслед за мной. Подожди, у тебя же нет ключа, крикнул я и бросил ей ключ, когда мы снова оказались на улице. Она шла впереди. Я подождал несколько минут, позвонил в домофон, когда тоже добрался до дверей подъезда. Она из квартиры открыла дверь. Я спал и ночью не заметил, когда она пришла и прикорнула рядом.

Левински, Левински, Левински на всех каналах, во всех газетах, Моника и сексуальные домогательства, Моника и сенатский следователь Кеннет Старр, Моника и снимок в приложении к журналу «Slick Willies», Моника и пятно на платье.

Фото: спина Билла Клинтона, затылок, уши, серебряные волосы и широко раскрытый, пухло-губый, приглашающий, сытый, удовлетворенно улыбающийся, властный, вишневый рот Моники.

Твой титр: «Теперь оральным сексом занимаются и в Белом доме».

Наш брат при этом воображает себе скорее толстощекую выпускницу средней школы в юбке гофре и белых носочках. Гордые родители только что доставили ее, готовую на любой подвиг ради блага отечества. И вот отец отечества ожидает ее в своей задней комнате. Правда, его мысли еще заняты бомбами, которые он прикажет сбросить на Саддама Хусейна, но она уже приветствует его торжественными словами: мистер президент, народ вас любит, и я тоже. Но поскольку она, как требует обычай, уже встала на колени и поскольку государственный муж уже начал претворять мечты в действительность, он прямо на месте, как фокусник из рукава, достает этой дочери отечества почетную работу из ширинки своих брюк.

Нет, это не скандал и не бездна падения и уж отнюдь не доказательство гнусности твоей профессии. Да, ты занимаешься постельным шепотом американского президента и химическим составом его спермы, но у тебя нет выбора, таков твой долг, это вовсе не мерзко, просто забавно.

Правда, это немного безвкусно, как-то убого, но ты-то тут при чем. Эта, если тебе угодно, интимная сфера великих людей в общем-то всегда нас интересовала. Будь то мощи святых, по сей день выставляемые на всеобщее обозрение в церквах, будь то экскременты его величества короля Людовика Четырнадцатого, пред коими свита была обязана каждое утро, после первого стула, склоняться в поклоне, как перед результатом первого государственного акта; будь то мозг Альберта Эйнштейна, строго секретно разрезанный на кубики, законсервированный и оберегаемый от разложения. Времена меняются, а с ними и рейтинг частей тела или выделений очередного властителя времени. Что остается, так это наше вполне законное желание любоваться ими.

Вся разница в том, что прежде люди подходили к этому делу с большим почтением. Не знаю, что в наши дни могло бы послужить аналогом серебряным ковчегам с мощами святых или золотому ночному горшку Короля-Солнца. Разве что помпезно инсценированный Джефом Куном и транслируемый на весь мир публичный акт орального секса.

Я клоню к тому, что всему этому не хватает определенного достоинства. Допустим, речь идет о самом могущественном в мире человеке. И если этот человек, как и все самые могущественные люди до него, поэтически сублимирует, метафорически утверждает и превозносит свою власть, тогда столь символическому акту необходимо соответствующее обрамление. А вместо этого выставляют на посмешище целую нацию, население половины континента. И мы против этого бессильны, мы, как и ты, злорадно смакуем этот сюжет, в чем я только что имел возможность убедиться в очередной раз.

Я был в центре города, где сейчас полным-полно туристов, и ждал своего поезда. Рядом со мной стояла молодая французская пара, передо мной группа путешествующих по Европе пожилых белых американцев. Их почему-то узнаешь с первого взгляда. Трудно сказать, в чем тут дело. Может быть, в одежде, хотя она, естественно, почти такая же, как наша, разве что сочетания цветов всегда чуть-чуть более безвкусны, чем здешние. Кроме того, они всегда кажутся какими-то самодовольными. Более шумными, более вульгарными, чем прочие люди. Чтобы подчеркнуть чувства мимикой, они сильнее закатывают глаза, жуют резинку или кривят рты, словно собираются жевать резинку. Большинство из них однозначно обладают лошадиной челюстью с мощным, приспособленным для сосания прикусом. И все они подтянутые, загорелые, тренированные, но все-таки странно пухлые.

Наблюдая за ними и вот так размышляя, я заметил, что и французская пара наблюдает за ними и ухмыляется. Я, конечно, сразу подумал о Билле и Монике и о том, что и французы, несомненно, тоже сразу подумали о Билле и Монике. Мне стало ясно, что такими, какими увидел, я увидел их только из-за Билла и Моники, и я понял, что французам, которые, бесспорно, видели то же, что и я, это стало точно так же ясно. Прямо перед нами стояли две женщины лет пятидесяти. Они с ходу врубились в явно только что прерванную дискуссию о силиконовых инъекциях в губы, так сказать, сразу вошли в суть дела, in medias res, как можно было судить по их выразительным жестам. Terrible, ужасно, говорили они, a horror, кошмар, одна леди, раскрыв пухлый рот, показывала другой леди те места, куда делают уколы; похоже, это в высшей степени болезненная процедура.

Конечно, я тут же подумал о том, другом рте, конечно, я едва мог сдержаться. В тот же момент французы тихо захихикали. Наконец американцы сели в трамвай.

«Whole U. S. А.», — сказала француженка.

«Monica Lewinsky», — ответил я.

И мы втроем громко расхохотались. «Все Соединенные Штаты», н-да. Да и мы туда же.

Каникулы кончаются, и нужно переделать кучу дел, прежде чем снова завертится это беличье колесо.

И Люци скоро уедет, а пока валяется в кровати, читает, слушает музыку, уплетает шоколад, вылавливает ложкой из йогурта кусочки фруктов и, вероятно, мысленно готовится к отъезду. Погода скверная, холодно, идет дождь, а потому я сейчас выхожу по делам один. Да и в наших отношениях наблюдается заметное охлаждение. Не то чтобы мы избегали друг друга. Даже вновь обретенное доверие не пострадало. Но вот уже несколько дней мы соблюдаем некоторую дистанцию, благожелательную осторожность, словно пожилая пара, которой не о чем говорить, чьи интересы диаметрально разошлись.

Я был на строительной ярмарке, наконец-то приобрел занавеску для душа, а то Люци, ежедневно совершающая свои ритуальные омовения, регулярно заливает ванную. Кроме того, коробку дюбелей-шестерок и несколько дешевых канцелярских папок для бумаг. Зашибись. Но я хотел рассказать о закусочной там, на стоянке. Ты спросишь почему? Потому что она как-то необъяснимо относится к делу. Потому что речь о том, чего ты в принципе не замечаешь. Вероятно, тебе это покажется скучным. Не годится в качестве материала, скажешь ты, ничего стоящего по крайней мере. Как бы тебе не ошибиться.

В последнее время эти закусочные растут из-под земли, как грибы после дождя, куда ни погляди, вдоль всех магистралей, в каждом промышленном районе, рядом с заправками, под большими красными рекламными щитами «McDrive», в таких местах, где совсем недавно их нельзя было вообразить даже в страшном сне.

Забегаловка у строительной ярмарки называется «Сосисочная Марии». Едва я вошел в палатку-кафе, Мария сразу обратилась ко мне на ты, и я с радостным облегчением почувствовал, что здесь меня явно принимают за ремесленника или дальнобойщика. Мария тут же степенно двинулась в фургон, переоборудованный под кухню и стойку бара, чтобы нарезать зелени для моей порции колбасы с соусом карри. Кроме меня в палатке присутствовал пожилой угрюмый господин в клетчатой рубашке и вязаной кофте, опекавший мальчугана лет семи, который что-то старательно писал в школьной тетрадке. Они сидели в примыкающей к фургону «домашней» части палатки за столом, покрытым синей в белую клетку клеенкой и украшенным вазой с цветами. Палатка отапливалась, по крыше уютно стучал дождь. На другой стороне стоял пивной стол без украшений, с солонкой, бутылками кетчупа и магги. Там было мое место.

Мне сразу подумалось, что я, не мешая жильцам, проник в чужую комнату. Дед и его старательный внук вместе выполняли заданные на лето уроки по правописанию. Из радиоприемника доносилась негромкая музыка, мать за перегородкой мыла посуду. Я узнал атмосферу ранних послевоенных романов, разруху, временное жилье, тогдашние американские фильмы. В этой атмосфере, поглощая свою, кстати, первоклассную колбасу, я ощущал себя необратимо инородным телом, и все-таки комфортно, даже уютно. Мне пришло в голову, что если бы какой-то голливудский режиссер додумался снять фильм о современной Германии, ему стоило бы избрать местом действия такую вот закусочную. Ведь эти режиссеры, думал я, они же вынуждены всегда мыслить позитивно, каким бы негативным ни был их материал. Они профессиональные оптимисты, они нацелены на успех, их взгляд всегда устремлен в светлое будущее. Для них эта типичная для нашего времени форма существования, выпавшая из нормальной трудовой жизни, но, несмотря ни на что, энергично и радостно засучившая рукава, чтобы удержаться на плаву, была бы рогом изобилия сюжетов.

Позже я опять вспомнил тебя и подумал: почему же ты-то закрываешь глаза на эти вещи? Что скажешь? Ничего не приходит в голову?

Вот, это тоже палатка — травмапункт благотворительной организации «World Vision» в Уганде, регион Гулу. И тоже наше время, современность, мальчика на переднем плане зовут Исаак, ему пятнадцать лет. Это все дети-убийцы, подростки обоего пола. На этом фото они сидят на глинобитном полу в помещении для занятий, учатся читать и писать, вместо того чтобы пытать и умерщвлять; картинка выглядит весьма безобидно, так мы и представляем себе школу в Африке. Им было по шесть лет, когда их утащили в буш, и не больше девяти, когда им дали в руки оружие; процессом их социализации стала массовая резня; только за последние три года в этой местности было восемь тысяч таких детей. «Дети-солдаты — мечта главарей мятежа» в аду Центральной Африки, не спрашивай почему. Каждый знает, что дети податливы, как глина, всегда есть что-то, что обминает их, как тесто, богоподобными пальцами. Меняется только способ месить этот тесто. Иногда, как в наших широтах, мы теряем контроль над руками, столько их, этих рук, нападающих на детские тела, подобно рою насекомых. Так что уже не разберешь, какие из них придают тесту окончательную форму. Завтра вы будете Германией, вопил Гитлер, обращаясь к гитлерюгенд. We are the world, we are the children, пела несколько лет назад добрая дюжина американских поп-звезд.

В этом мире положение детей кажется ясным и простым. Их фюрер выступает перед ними в роли бога, вдохновленного святым духом, обладающего даром читать мысли. Никто не осмелится усомниться в его всесилии. Любая искра недовольства тут же затаптывается. Той же натравленной детской сворой. Кровавый катарсис.

«Если тебя зарубят мачете, то пройдет три-пять минут, пока ты сдохнешь. Сначала обрубают руки, потом ступни, потом ноги. Потом раздавят грудную клетку. И конец». Исаак О-Тон.

И рядом для иллюстрации фото. Сколько же лет этой девочке? Четыре, пять, шесть, она глядит в пустоту. Обрубки искалеченных рук прижаты к розовому фартуку, губы сжаты насколько это возможно. Или губы ей тоже обрезали, они это любят. Кожа вокруг рта кажется такой светлой, такой пятнистой по сравнению с темным, гладким цветом лица.

Чего еще потребует от них фюрер, тоже очень просто. В первый раз, когда товарищи с воплями разрубают на куски жертву, они еще испытывают ужас. Потом они начинают считать себя неукротимыми. На спине фаустпатрон, на лбу крест, его кунжутным маслом нарисовал главный жрец, и вот она уже отправляется в поход, «Армия сопротивления Господа». Им не страшна никакая смерть. Пароль: «Иисус умер, потому что был слишком добр». А тем временем немногие, которых удалось взять в плен, проходят реабилитацию. В центре для детей-партизан. Там их каждую ночь терзает один и тот же кошмар. Они видят во сне, как их самих разрезают на куски.

Вот внимательные, чрезвычайно любознательные детские лица на общем снимке класса. Интересно, каково быть там учителем? Обычные африканские мальчики и девочки. Все до единого — многократные убийцы самого жестокого сорта. При малейшем конфликте они впадают в бешенство и хотят убивать, убивать, убивать. Я все думаю, надо ли постоянно их бояться или следует развивать в себе симпатию, сочувствие к кому-то из них, возможно ли достичь, например, доверия? Неужели кто-то действительно еще питает надежду, что эта работа имеет хоть какой-то смысл?

Исаак обучается плотницкому делу, целый день пилит, строгает, стучит молотком. Если мятежники его похитят и, против ожидания, не убьют на месте, он без колебаний будет делать то, что делал прежде.

Я тоже не знаю, что именно случилось. Эти файлы она не смогла бы открыть, они заблокированы паролем, а о Наде она ничего никогда не слыхала. Разве что я произнес имя во сне. Вероятно, она просто перелистала материалы в папках, вероятно, этого оказалось достаточно. Во всяком случае Люци решила провести остаток каникул у моих родителей. Она и раньше к ним собиралась, разумеется, это в порядке вещей, они будут рады. Но последние три дня она ведет себя как-то странно — подозрительно, чтобы не сказать боязливо. Запирается в ванной, ни о чем не желает разговаривать, ложится спать в восемь, читает журналы и так далее, короче говоря, она, насколько это возможно в двухкомнатной квартире, избегает меня. Вот и сейчас у нее в комнате снова во всю гремят летние хиты. Она слышит стрекот клавиатуры, когда направляется в туалет, она знает, что я включил телевизор и отключил звук, что открыл ту или другую тетрадь с материалами. И наверняка уже давно ей любопытно, чем я здесь, собственно, занимаюсь.

Без сомнения, у нее на этот счет сложится превратное представление. В этих толстых тетрадках говорится только о детях, о подростках, скажет она себе, и все время о насилии. О сексе. Ясно как дважды два, подумает она, что ее папочка извращенец, опасный психопат. Вздор, не у нее, а у меня разыгралось воображение. Но конечно, мои занятия покажутся ей немного странными, а я, конечно, немного чудаком.

И никого этим не удивишь. Я складываю части головоломки, надеясь, что они как-то образуют стройную картину. Но чем дальше я продвигаюсь, чем выразительней все сходится для меня в единое целое, тем лучше я понимаю, как мало этим выиграл. Как раз теперь, когда я хотел положить надгробный камень на пути охваченных амоком школьников из Миссисипи, Кентукки, Дейли-Сити, Джонсборо, решительно подать в отставку, собраться, так сказать, с духом, распроститься с тобой и наконец-то снова обратиться к более достойным вещам, мой милый, я употреблю сейчас это затрепанное патетическое слово, к жизни, вся затея кажется мне еще и смешной. Ха-ха.

Нелепо верить, что мое понимание сущности подоплеки эксцессов можно углубить подобными, скажем так, раскопками. Какие там раскопки, все всегда лежит на поверхности, доступно всем, наряду и среди прочих проявлений слабоумия, отходов информационной мельницы. Но это все отсутствует в твоем изобилии, на твоей бесконечно растянувшейся платформе, посреди свалки твоих банальностей. Естественно. А банальность от этого вовсе не становится менее банальной. Допустим, пока еще можно, ты и сам это вскоре признаешь, строить модели. Допустим, люди вроде меня пока еще пытаются осмыслить этот хаос, внести в него субъективные схемы вроде моей, и они мистическим образом совпадают, и мистическим образом люди даже обсуждают свои наблюдения. Но разбираться в причинах? Анекдот. Нет никаких причин.

Так о чем это я болтаю? Я веду к тому, что не могу, как бы ни старался, сказать ничего более точного и меткого, чем привести в заключение пример тринадцатилетнего Митчела Джонсона и его одиннадцатилетнего дружка Эндрю Голдена, каковые в один прекрасный день сперли из подвала дедушки три полуавтоматические винтовки, крупнокалиберное охотничье ружье и еще девять единиц мелкокалиберного огнестрельного оружия, облачились в маскировочные костюмы, окопались в рощице в ста метрах от ворот Вестсайдской средней школы и, подняв пожарную тревогу, стали отстреливать своих вспугнутых соучениц, как куропаток на охоте. И что я могу из этого понять? Приблизился ли я хоть на шаг к тому, что там происходит, в этих детских головах?

Если честно, я чувствую себя точно так же, как каждый американский гражданин, который привязывает к своему почтовому ящику или автоантенне белые траурные ленты и жертвует несколько долларов родственникам убитых. Я чувствую себя точно так же, как те плачущие девчушки, которые разбивали для них свои копилки. Я испытываю то же, что и ты. Страх, смущение, нездоровое любопытство, беспомощность. Ведь безумие в том и состоит, что эти подростки, о которых я узнал только из твоих репортажей, кажутся мне такими знакомыми, словно они жили по соседству. И в то же время столь же далекими и странными и чудовищными, как те, что действительно живут по соседству. Разве я могу сказать больше, чем президент, лично сообщивший из Африки, что глубоко шокирован и его сердце разбито. Может, стоит присоединиться к мнению одного из одноклассников Митчела:

«Он был довольно крутой».

Вероятно, это все. Довольно крутой процесс с довольно крутым результатом. Трое убитых и семеро тяжело раненных в Миссисипи, трое убитых и пятеро выживших в Кентукки, пятеро убитых и девять выживших в Джонсборо. А Митчел и Эндрю сидят в одиночных камерах местной тюрьмы, и Эндрю все время плачет и зовет маму.

А я иду собирать вещи Люци.

Кто знает, что в ней происходит, кто знает, когда мы увидимся в следующий раз, о, угрозы Петры так и звучат у меня в ушах.

Вполне может быть, что мать позвонила ей, а я просто ничего об этом не узнал.

Но что удивительно, как раз теперь мои хоть небольшие, но постоянные нарушения зрения вдруг ни с того ни с сего прекратились.

Поездка на лоно природы, путешествие во времени, в собственное детство и юность. В городке многое отремонтировано, но, несмотря на все обновления, кажется каким-то обшарпанным. Все здесь до боли знакомо и в то же время вызывает странное чувство неприятия. Как будто я попал в чужой сон, который когда-то давно был и моим сном. Как будто сны могут выходить из дома, отправляться в странствие и поселяться в другом месте.

Конечно, это я удрал из дома, сжег за собой мосты, порвал все связи. Тогда мне казалось, что я совершаю побег из гнетущей тесноты, из тупика допотопных, мелочных условностей. Чтобы угодить в еще худший тупик.

Да что уж там — худший. Безнадежность — всегда самое невыносимое состояние. Хуже нет. И только обратив несчастный взор назад, мы вдруг начинаем воспринимать старые узилища как прямо-таки уютные. Благословенные, мирные пристанища. Да это подаяние, вдруг ударяешь ты себя по лбу, как же можно было его когда-то отвергать! А это, без сомнений, нелепость и иллюзия.

Согласен, упорство, чтобы не сказать самоотверженность моих родителей, с которой они всегда цеплялись за то состояние, которое называли жизнью, может даже принести облегчение на те несколько часов, когда я подвергаю себя этому состоянию. Ничто не меняется, палисадник перед домом с альпийскими горками и маленькой хижиной на вершине, ритуальный послеобеденный кофе с пирожными. Осмотр плодовых деревьев, яблонь и груш, отец обожает их обрезать, прививать и облагораживать, это хобби отца стало делом его жизни. Ужин с блюдом колбасной нарезки и маринованными огурцами, потом обязательный консервированный компот на десерт. А для внуков в буфете в гостиной полный ящик сластей и соленостей, бери сколько хочешь. И уже заранее, до самых мельчайших подробностей, знаешь, чего тебе ждать, что тебе скажут и какими словами.

И главное, Люци, похоже, наслаждается здешним однообразием и ненарушаемым покоем. Детям нужен родной дом, семья, рамки и твердое место в мире. А ваше дело, ваш долг обеспечить им это место. Все прочее — как живется вам, чего хотите вы — не имеет значения. Эти проповеди, произносившиеся отцом в то время, когда мой разрыв с Петрой мало-помалу обретал законченную форму, разумеется, остались у меня в памяти. Не меньше, чем вымученная улыбка и ласковые уговоры матери, ее бесконечные «Ничего, обойдется, как-нибудь уладится». Ничего не уладилось, ничего. И побывав у них в очередной раз, я в очередной раз понимаю почему. Потому что есть цена, которую надо заплатить, чтобы все уладилось. Чтобы обошлось.

Им всегда, сколько я помню, было нечего сказать друг другу. Они построили этот дом в конце шестидесятых, когда у маленьких людей вдруг появилась такая возможность. Обязанности по дому раз и навсегда классически распределены. Раз в год поездка на озеро Гарда. Во всем остальном они идут разными путями, если вообще можно говорить о путях. Папашины деревья, шахматный клуб, мамина страсть к вышиванию перед теликом, занятия в секции женской гимнастики по средам. Они всю неделю, кроме воскресенья, когда на обед жаркое, расхаживают в спортивных костюмах для бега и удобных сандалиях. И таким порядком проживают свою жизнь, высиживают, просиживают ее в самодельных четырех стенах, в деловом молчании. Ждут приезда внуков, безудержно задаривают их последним новомодным дерьмом. Младшую дочку моей сестры они осчастливили какими-то сладкими, косолапыми мышками-обманками, двух старших — дорогущими роликами «Inline-Skates» со всей положенной экипировкой. Теперь вот начали собирать деньги для Люци, чтобы к восемнадцатилетию подарить ей машину. И банковские счета внуков, конечно, постоянная тема их разговоров. И столь же неизбежные упреки в мой адрес, ведь я недостаточно забочусь о том, чтобы дать Люци хорошее образование.

Посему тебя вряд ли удивит, что, собираясь сегодня заскочить, так сказать, в отчий дом, я совершаю геройский поступок. Тем более без предупреждения, «спонтанно», к чему отец, прощаясь со свойственной ему неуклюжей манерностью, призывает меня всякий раз. «Ты знаешь, мы тебя в любое время спонтанно милости просим» — буквально эту сентенцию он всегда и произносит. Так он, видимо, проявляет свою нежность.

В последнее время я настроен миролюбиво даже по отношению к ним. По крайней мере с тех пор, как был вынужден признать, что с треском провалился по всем статьям и направлениям, которые когда-то, и не только мне, казались выходом на широкую дорогу. И я, и они потерпели, так сказать, крах, это сближает. Ибо даже такие простые, необразованные люди, как мои родители, несмотря на сытое, обманчивое равновесие, в котором они окопались, в какой-то момент инстинктивно почувствовали, что жизнь не задалась. В осознании близкой смерти их гложет душевная боль. Ведь то, что они, по их словам, построили в поте лица, не вызывает никакого интереса даже у родных детей. А это все, что у них есть. И больше ничего действительно не было.

Тем лучше для них и для меня, что Люци чувствует себя там хорошо. У деда и бабушки она получает то, чего родители, хоть тресни, не могут ей предоставить.

Одно поражение похоже на другое. Потерпевшие жизненную катастрофу помогут следующим неудачникам преодолеть самое худшее. Может быть.

Как она прыгала у калитки, как махала рукой, как радовалась. За все время пребывания у меня она ни разу не была настолько ребенком.

А я наконец-то снова один. Или к сожалению. Или как получится.