"Улей" - читать интересную книгу автора (Села Камило Хосе)Глава пятаяВечером, к половине девятого, а иногда и раньше, Хулита обычно возвращается домой. Добрый вечер, дочка! Добрый вечер, мама! Мать оглядывает ее с головы до ног, сияя глупой гордостью. — Где ж это ты пропадала? Девушка кладет шляпу на пианино и перед зеркалом взбивает прическу. Говорит она рассеянно, не глядя на мать. — Да так, в разных местах. Умильным голоском, словно желая подольститься, мать ее укоряет: — В разных местах! Целые дни проводишь где-то на улице, а потом приходишь и мне ничего не рассказываешь, мне, которой так приятно знать о твоих делах! Твоей матери, которая так тебя любит… Девушка подкрашивает губы, глядясь в зеркальце пудреницы. — А где папа? — Не знаю. Ушел довольно давно, он, наверно, скоро вернется. Почему ты спрашиваешь? — Просто так. Вдруг вспомнила о нем, потому что видела его на улице. — Надо же — встретились в таком большом городе. — Подумаешь, пятачок! Я встретила папу на улице Санта-Энграсия. Выходила от фотографа, снялась там. — А мне ничего не сказала. — Хотела сделать тебе сюрприз… Папа входил в тот же дом, там, кажется живет какой-то его друг, который заболел. Девушка в зеркальце наблюдает за матерью. Иногда ей думается, что у матери глупое лицо. — И он мне ни слова не сказал! Донья Виси грустнеет. — Вы никогда мне ничего не рассказываете. Хулита с улыбкой подходит поцеловать мать. — Какая ты славная, моя старушка! Донья Виси целует ее, потом откидывает голову и округляет брови. — Фу, от тебя пахнет табаком! Хулита надувает губки. — Я не курила, ты прекрасно знаешь, что я не курю, я считаю, что это не женственно. Мать пытается сделать строгое лицо. — Так что же это? Тебя кто-то целовал? — Ради Бога, мама! За кого ты меня принимаешь? Бедная женщина берет Хулиту за руки. — Прости, доченька, ты права. Какие глупости я говорю! На секунду она задумывается, потом произносит тихо, будто сама с собой разговаривая: — Просто мерещится мне, что мою старшую доченьку повсюду поджидают опасности… Хулита роняет две слезинки. — Странные вещи ты говоришь! Мать улыбается, немного через силу, и гладит девушку по голове. — Ладно, перестань, ты ведь уже не маленькая. Не обращай на меня внимания, я это в шутку сказала. Хулита глядит рассеянно, она как будто не слышит. — Мама… — Что, доченька? Дон Пабло думает о том, что родственники жены пришли морочить ему голову, испортили весь вечер. В эти часы он обычно уже сидел в кафе доньи Росы, попивал шоколад. Племянницу жены зовут Анита, ее мужа — Фидель. Анита — дочка брата доньи Пуры, чиновника аюнтамьенто в Сарагосе, он еще получил орден Благотворительного общества за то, что однажды вытащил из Эбро утопавшую даму, которая оказалась кузиной председателя собрания депутатов. Фидель, муж Аниты, держит кондитерскую в Уэске. Они приехали в Мадрид на несколько дней — свадебное путешествие. Фидель — молодой человек с усиками и в светло-зеленом галстуке. В Сарагосе он с полгода назад получил приз на конкурсе исполнителей танго, и в тот же вечер его познакомили с девушкой, которая теперь стала его женой. Отец Фиделя, тоже кондитер, был человеком совсем неотесанным, принимал как слабительное песок, и все его разговоры были лишь об урожае да о пресвятой деве де Пилар. Но, воображая себя очень образованным и деловым человеком, заказал два сорта визитных карточек; на одних стояло: «Хоакин Бустаманте. Коммерсант», а на других было напечатано готическим шрифтом: «Хоакин Бустаманте Вале. Автор проекта Отец Фиделя изменил название кондитерской, когда унаследовал ее от старшего брата, погибшего в 1898 году на Филиппинах. Прежде на ее вывеске значилось «Усладительница», это название он счел недостаточно многозначительным и поставил другое: «На земле наших предков». Целых полгода придумывал он это название, набралось не менее трехсот вариантов, все примерно в таком же стиле. Во времена Республики, когда отец умер, Фидель снова переменил название кондитерской, теперь на вывеске стояло: «Золотой шербет». — Вовсе ни к чему давать кондитерским названия с политическим смыслом, — говорил он. Тонкая интуиция подсказывала Фиделю, что вывеска «На земле наших предков» была связана с определенным направлением ума. — Наше дело — сбывать всем без различия сдобные булочки и птицу. И республиканцы, и карлисты платят нам одними и теми же песетами. Как вы уже знаете, молодые приехали в Мадрид провести здесь медовый месяц и сочли своим долгом нанести тетушке длительный визит. Дон Пабло прямо не знал, как от них избавиться. — Стало быть, Мадрид вам понравился? — Да, очень… Проходит несколько секунд, затем дон Пабло говорит: — Что ж, это хорошо! Донья Пура уже без сил. А юная парочка будто ничего не замечает. Викторита отправилась на улицу Фуэнкарраль, в молочную доньи Рамоны Брагадо, бывшей возлюбленной того господина, который дважды был заместителем министра финансов. — Привет, Викторита! Как я рада тебя видеть! — Привет, донья Рамона. Донья Рамона умильно, медоточиво улыбается. — Я так и знала, что моя девочка обязательно придет! Викторита тоже пытается улыбнуться. — Да, сразу видно, что вы к этим делам привычны. — Что ты сказала? — Да так, ничего. — Аи, дочка, какая же ты подозрительная! Викторита сбросила пальто, ворот блузки у нее расстегнут, взгляд странный — — то ли умоляющий, покорный, но, может, и отчаянный. — Ну что, хороша я? — Да что ты, дочка, что с тобой? — Ничего, со мной ничего. Донья Рамона, отведя глаза в сторону, попыталась пустить в ход свои испытанные приемчики сводни. — Ладно, ладно! Не капризничай, как маленькая. Заходи, поиграешь в карты с моими племянницами. Викторита поднялась. — Нет, донья Рамона. Мне некогда. Меня ждет мой жених. Мне, знаете ли, уже осточертело кружить вокруг да около, как осел у нории [24]. Ведь и вам, и мне что нужно? Нужно перейти к делу, понятно? — Нет, дочка, непонятно. Прическа у Викториты растрепана. — Так я вам скажу ясней — где этот кобель? Донья Рамона ахнула: — Что ты! — Где же наконец этот кобель? Понятно? Где этот тип? — Ай, милочка, да ты просто потаскуха! — Ладно, называйте меня кем угодно, мне безразлично. Я должна отдаться одному мужчине, чтобы купить лекарства для другого. Подавайте сюда этого типа! — Но, доченька, зачем так говорить? Викторита повышает голос: — Потому что мне иначе говорить не хочется, сеньора сводня! Вам ясно? Не хочется! Заслышав крик, в комнату заглянули племянницы доньи Рамоны. Позади них показалась физиономия дона Марио. — Что тут стряслось, тетя? — Ах, эта дрянная девчонка, эта неблагодарная, хотела меня ударить! Викторита совершенно спокойна. Всегда успокаиваешься, когда тебе вот-вот предстоит совершить что-то ужасное. Или когда решишь не совершать этого. — Знаете что, сеньора, я лучше приду в другой раз, когда у вас будет поменьше народу. Девушка открыла дверь и вышла. Не успела она дойти до угла, как ее нагнал дон Марио. Он поднес руку к шляпе. — Простите, сеньорита. Мне кажется — чего уж тут притворяться! — мне кажется, что я отчасти виноват в происшедшем. Я… Викторита его перебила: — Бросьте, я очень рада с вами познакомиться! Вот я перед вами! Вы ведь ради меня пришли. Клянусь вам, я в жизни ни с кем не спала, кроме как со своим женихом. Уже больше трех месяцев, почти четыре, как я не знаю, что такое мужчина. Я очень люблю своего жениха. Вас я никогда любить не буду, но если вы заплатите, я лягу с вами. Я уже сыта по горло. Немного денег, и моего жениха можно будет спасти. А что я ему изменю, на это мне наплевать. Мне важно одно — поставить его на ноги. Если вы мне его вылечите, я буду с вами, пока вам не надоест. Голос девушки задрожал, она расплакалась. — Извините… У дона Марио, старого развратника, не лишенного, однако, сентиментальной струнки, стал комок в горле. — Успокойтесь, сеньорита! Зайдемте, выпьем кофе, это вам будет полезно. В кафе дон Марио сказал Викторите: — Я тебе дам денег, и ты их отнесешь своему жениху. Только договоримся: наши с тобой дела останутся между нами, а он пусть думает что хочет. Согласна? — Да, пусть себе думает что хочет. Давайте, ведите меня куда хотите. Хулита рассеянна, она как будто ничего не слышит, как будто витает где-то в облаках. — Мама… — Что, доченька? — Я должна сделать тебе признание. — Ты? Ох, малышка, не смеши меня! — Нет, мам, я серьезно говорю — я должна сделать тебе признание. У матери слегка задрожали губы, но, чтобы это заметить, надо смотреть очень внимательно. — Говори, дочка, говори. — Я… Я не знаю, хватит ли у меня храбрости. — Нет, дочка, говори, не будь скрытной. Вспомни, недаром говорят, что мать — лучшая подруга, лучшая наперсница дочери. — Ну, если так… — Так говори же! — Мама… — Ну что? Хулита вдруг как бы отдается порыву: — Знаешь, почему от меня пахнет табаком? — Почему? Мать едва дышит от волнения, кажется, еще секунда, и она задохнется. — Потому что я сидела рядом с мужчиной, а этот мужчина курил сигару. Донья Виси облегченно вздохнула. Долг, однако, велел ей сохранять строгий вид. — Ты сидела? — Да, я, — Но… — Нет-нет, мама, ты не бойся. Он очень хороший. Девушка принимает мечтательную позу, ну, точно поэтесса. — Очень, очень хороший! — И порядочный? Помни, дочь моя, это основное. — Да, мама, и порядочный. Дремлющий червячок сладострастия, который гнездится и в сердцах стариков, зашевелился в груди доньи Виси. — Что ж, доченька, не знаю, что и сказать тебе. Да благословит тебя Бог… Ресницы Хулиты еле приметно дрогнули — никакой прибор не уловил бы их движения. — Спасибо, мама. … На следующий день, когда донья Виси сидела за шитьем, кто-то позвонил. — Тика, иди открой! Эсколастика, старая, неопрятная служанка, которую все для краткости зовут Тика, пошла открывать входную дверь. — Сеньора, принесли пакет. — Пакет? — Да. — Что за чудеса! Донья Виси расписалась в тетради почтальона. — Вот, дай ему эту мелочь. На пакете значилось: — Что там такое? Похоже, картон. Донья Виси смотрит на свет — нет, ничего не видно. — Ох, как любопытство разбирает! Пакет моей девочке! Вот новости! Донье Виси приходит на ум, что Хулита должна скоро вернуться и тогда все выяснится. Донья Виси снова садится за шитье. — Что бы это могло быть? Донья Виси берет в руки конверт, он соломенно-желтого цвета, чуть побольше обычного почтового конверта. Она разглядывает его со всех сторон, щупает. — Ах, я бестолковая! Да это фото! Фото моей девочки! Вот быстрота!' Донья Виси надрывает конверт, из него на корзинку с шитьем падает фотография усатого господина. — Ох ты, Господи, что за тип! Сколько она ни смотрит, сколько ни вертит карточку, ничего не может понять. А усатый господин не кто иной, как дон Обдулио. Но донья Виси этого не знает, донья Виси ничего не знает о том, что делается вокруг. — Кто бы это мог быть? Когда приходит Хулита, донья Виси спешит ей навстречу. — Смотри, доченька, тебе прислали пакет. Я его вскрыла, потому что поняла, что там фото, я думала, твое. Мне так хотелось на него взглянуть! Хулита скорчила гримасу. Хулита иногда бывает несколько деспотична по отношению к матери. — Где пакет? — Вот он, это, наверно, кто-то пошутил. Девушка глядит на снимок и бледнеет. — Если это шутка, то очень дурного вкуса. Мать с каждой секундой все меньше понимает, что происходит. — Ты его знаешь? — Я? Нет. Откуда мне его знать? Девушка прячет фото дона Обдулио и приложенную к нему записку, где неуклюжим почерком служанки написано: «Ты его знаешь, красотка?» При встрече со своим возлюбленным Хулита говорит: — Смотри, что мне прислали по почте. — Это тот покойник? — Да, тот самый. Вентура минуту молчит, он что-то обдумывает с видом заговорщика. — Дай мне ее, я знаю, что с нею сделать. — Возьми. Вентура слегка сжимает руку Хулиты. — Слушай! Знаешь, что я тебе скажу? — Что? — Нам лучше переменить гнездышко, поискать другую комнату, что-то мне эта история не нравится. — И мне тоже. Вчера я на лестнице встретила отца. — Он тебя видел? — Ну конечно! — И что ты ему сказала? — Сказала, что ходила к фотографу. Вентура размышляет. — Дома ты ничего подозрительного не заметила? — Нет, ничего, пока ничего. … Незадолго до этого разговора с Хулитой Вентура встретил на улице Лучана донью Селию. — Привет, донья Селия! — Привет, сеньор Агуадо! Кстати, вы мне очень нужны, прямо сама судьба послала вас мне навстречу. Я очень рада, что вас вижу, мне надо вам сказать кое-что важное. — Мне? — Да, это вас касается. Я потеряю хорошего клиента, но, знаете, на виселицу силком тащат, ничего не поделаешь. Я должна вам это сказать, я не хочу скандалов. Будьте осторожны, вы и ваша девушка. В мой дом ходит ее отец. — Да? — Уверяю вас. — Но… — Уверяю вас, можете не сомневаться. — Ну что ж, ладно… Большое спасибо! … Добрые люди уже кончили ужинать. Вентура сочинил коротенькое письмецо, теперь он надписывает конверт: «Сеньору Роке Моисесу, улица Гарценбуша, 57, местное». Отпечатанное на машинке письмо гласит: Подписи не было. Вот перетрусит дон Роке, когда получит это послание! Дона Обдулио он вряд ли запомнил, но письмо, без сомнения, нагонит на него страху. «Наверно, это дело рук масонов, — подумает он, — все признаки налицо, фото только для отвода глаз. Но кто же этот тип с лицом покойника, скончавшегося тридцать лет тому назад?» Донья Асунсьон, мать Пакиты, рассказывает о том, как ее девочке повезло, донье Хуане Энтрена, вдове Сисемона, пенсионерке, проживающей в том же доме, что дон Ибрагим и бедняжка донья Маргот. Донья Хуана Энтрена, чтобы не остаться в долгу, сообщает донье Асунсьон всевозможные подробности трагической гибели мамочки сеньора Суареса по кличке Заднюшка. Донья Асунсьон и донья Хуана — давние приятельницы, познакомились еще в годы войны, во время эвакуации из Валенсии, когда обе оказались в одном грузовике. — Ах, милая! Я прямо в восторге! Когда я получила известие, что жена друга моей Пакиты отправилась на тот свет, я чуть не обезумела от радости. Да простит мне Бог, я никогда никому не желала зла, но эта женщина была тенью, омрачавшей счастье моей дочери. Донья Хуана, уставясь в пол, возвращается к своей теме, к убийству доньи Маргот: — Полотенцем! Какое они имели право? Полотенцем! Такое неуважение к старушке! Убийца удушил ее полотенцем, словно цыпленка. А в руку ей вложил цветок. Глаза у бедняжки остались открытыми, говорят, она была похожа на сову. У меня-то не хватило храбрости взглянуть на нее — такие вещи меня ужасно волнуют. Точно я, разумеется, не знаю, но что-то подсказывает мне, что в этом деле замешан ее сынок. Сын доньи Маргот — упокой Господь ее душу! — он ведь педик и, знаете, водился с очень дурной компанией. Бедный мой муженек всегда говорил: кто с дурными людьми дружит, дурно кончит. Покойный муж доньи Хуаны, дон Гонсало Сисемон, кончил свои дни в третьеразрядном борделе — вдруг отказало сердце. Друзьям во избежание неприятностей пришлось отвезти его ночью домой на такси. Донье Хуане сказали, будто он скончался в очереди в храме Иисуса из Мединасели, и донья Хуана поверила. На трупе дона Гонсало, правда, не было подтяжек, но донья Хуана не вникала в мелочи. — Бедный Гонсало! — говорила она. — Бедный Гонсало! Единственное, что меня утешает, — это мысль, что он прямехонько отправился на небо, и ему сейчас куда лучше, чем нам с вами. Бедный Гонсало! Донья Асунсьон, словно слушая шум дождя, продолжает про свою Пакиту: — А теперь дай Бог, чтобы она забеременела! Вот это было бы счастье! Ее друг — человек, всеми уважаемый, не какой-нибудь голоштанник, настоящий преподаватель. Я дала обет пойти пешком к холму Ангелов, если девочка моя будет в положении. Как вам кажется, я правильно поступила? Я считаю, что ради счастья дочери не может быть слишком большой жертвы. Как вы думаете? Ах, представляю себе, как радовалась Пакита, когда узнала, что ее друг свободен! Около половины шестого дон Франсиско возвращается домой — проводить прием. Его уже ожидают несколько пациентов с постными лицами, в полном молчании. Дону Франсиско помогает его зять, работу они делят на двоих. Дон Франсиско — владелец консультации для народа, которая приносит ему немалый доход. Консультация занимает порядочное помещение — на улицу выходят четыре балкона, броская вывеска гласит: «Институт терапии по методу Пастера — Коха. Директор и владелец д-р Франсиско Роблес. Туберкулез, легочные и сердечные заболевания. Рентгеноскопия. Кожновенерические болезни, сифилис. Лечение геморроя электрокоагуляцией. Плата за визит — 5 песет». Пациенты — бедняки с площади Кеведо, с улиц Браво, Мурильо, Сан-Бернардо, Фуэнкарраль — свято верят в дона Франсиско. — Ученый доктор, — говорят они, — слов нет, какой ученый, к тому же очень осторожный и с большим опытом. Дон Франсиско обычно прерывает их похвалы. — Одной верой не вылечитесь, друг мой, — ласково говорит он, придавая голосу конфиденциальный оттенок, — вера без дел мертва есть, такая вера ничего не дает. Необходимо, чтобы вы сами чем-то помогали, от вас требуются повиновение и настойчивость, да, большая настойчивость! Не запускать болезнь, не откладывать посещение врача, если наступает небольшое улучшение… Чувствовать себя прилично еще не значит выздороветь, отнюдь. К сожалению, вирусы, вызывающие эти болезни, столь же коварны, как изменники и предатели! Дон Франсиско немного кривит душой, на шее у него семья — целая орава. Когда пациенты робко и почтительно спрашивают про сульфамиды, дон Франсиско, недовольно морщась, их отговаривает. Дон Франсиско с болью в сердце наблюдает за успехами фармакологии. «Настанет день, — думает он, — когда мы, врачи, окажемся лишними, в каждой аптеке вывесят перечень разных таблеток, больные будут сами себе выписывать рецепты». Итак, как мы уже говорили, когда у дона Франсиско спрашивают про сульфамиды, он обычно отвечает: — Можете поступать, как вам угодно, но тогда больше сюда не являйтесь. Я не могу брать на себя ответственность за здоровье человека, который добровольно отравляет себе кровь. Слова дона Франсиско всегда производят большое впечатление. — Нет-нет, я буду делать все, что вы скажете, только то, что вы скажете. В одной из внутренних комнат донья Соледад, супруга дона Франсиско, штопает носки, полная материнских забот, ограниченных и мелких забот наседки. Донье Соледад судьба не дала счастья, всю свою жизнь она посвятила детям, а дети не сумели или не захотели сделать ее счастливой. Одиннадцать детей родила она, все живы и почти все живут вдали от нее, а кое-кто пошел по дурному пути. Две старшие дочери, Соледад и Пьедад, постриглись в монахини, еще когда свергли Примо де Риверу, а всего несколько месяцев назад они затащили к себе в монастырь одну из младших, Марию Ауксилиадору. Старший из двух сыновей, Франсиско, третий по порядку, всегда был любимчиком матери, теперь он служит военным врачом в Карабанчеле, иногда является домой переночевать. Замуж вышли только две дочки — Ампаро и Асунсьон. Ампаро — за помощника отца, за дона Эмилио Родригеса Рон-ду; Асунсьон — за дона Фадрике Мендеса, фельдшера из Гвадалахары, человека трудолюбивого и ловкого, на все руки мастера, который и укол ребенку сделает, и промывание богатой старухе, и приемник починит, и заплату наклеит на клеенчатую сумку. У бедняжки Ампаро детей нет и уже не может быть, она постоянно прихварывает, постоянно жалуется то на слабость, то на боли; сперва у нее был выкидыш, а потом так и пошло, один за другим, пока в конце концов не пришлось удалить ей яичники и выкинуть все, что там было лишнего, а было, как видно, немало. Асунсьон, та поздоровей, у нее трое ребятишек, все — как звездочки ясные: Пилар, Фадрике и Сатурнино, старшенькая уже ходит в школу, ей исполнилось пять лет. Следующая по старшинству в семье дона Франсиско и доньи Соледад — Трини, незамужняя, некрасивая; она скопила немного денег и открыла галантерейную лавку на улице Аподаки. Лавчонка крошечная, но чистенькая и содержится в отличном порядке. В маленькой витрине выставлены мотки шерсти, детское платье и шелковые чулки, на светло-голубой вывеске остроугольными буквами написано «Трини», а внизу более мелкими — «Галантерея». Молодой поэт, который живет по соседству и поглядывает на девушку с глубокой нежностью, напрасно старается за обедом объяснить своим родителям: — Вам этого не понять, но поверьте, такие вот крохотные уединенные лавочки вроде этой «Трини» вызывают во мне волнующее чувство! — Этот парень просто глуп, — замечает отец, — не знаю, что с ним будет, когда меня не станет. Молодой поэт — длинноволосый бледный юноша с отсутствующим взглядом, всегда как бы отключенный от происходящего вокруг, чтобы не улетучилось вдохновение; он похож на слепого и глухого мотылька, озаренного, однако, внутренним светом, на мотылька, который летает наобум, порой ударяясь о стены, порой взмывая выше звезд. У молодого поэта на щеках горят два розовых пятнышка. Молодой поэт, когда на него находит вдохновение, порой падает в обморок в каком-нибудь кафе, и его приходится тащить в уборную, чтобы он там пришел в себя от запаха дезинфицирующей таблетки, которая смирно дремлет в своей проволочной сеточке, как сверчок. Следующая после Трини — Нати, бывшая сокурсница Мартина, всегда хорошо одетая, возможно, даже слишком хорошо одетая девица; а за нею идет Мария Ауксилиадора, та, которая вслед за двумя старшими сестрами недавно ушла в монахини. Завершают ряд трое младших, три наказания божьих. Сокоррито сбежала из дому с другом своего брата Франсиско, художником Бартоломе Ангерой; они ведут богемный образ жизни в студии на улице Де Лос Каньос, мерзнут там отчаянно, когда-нибудь к утру найдут их обледеневшими, как сосульки. Девушка уверяет своих подруг, что она счастлива, что ей все нипочем, только бы жить рядом с Бартоло и помогать ему создавать его творения. Слово «Творение» она произносит невероятно патетично, с большой буквы, совсем как председатель жюри на национальных выставках. — У них там на выставках нет настоящего критерия, — говорит Сокоррито, — они сами не знают, за что присуждают награды. Но все равно, рано или поздно им придется дать медаль моему Бартоло. Когда Сокоррито ушла из дому, в семье был крупный скандал. — Если б она хотя бы уехала из Мадрида! — говорил ее брат Франсиско, у которого понятие о чести было, так сказать, географическое. Следующая, Мария Ангустиас, начала с того, что увлекалась пением и взяла себе имя Кармен дель Оро. Подумывала она назваться Росарио Хиральда или Эсперанса де Гранада, но некий журналист, ее друг, сказал, что это не годится, что самое подходящее имя — Кармен дель Оро. Немного спустя, не дав матери оправиться после истории с Сокоррито, Мария Ангустиас пустилась во все тяжкие и сбежала с банкиром-мурсийцем по имени Эс-танислао Рамирес. Бедная мать была так убита, что даже не плакала. Самый младший, Хуан Рамон, окончил курс по второму циклу и проводил целые дни, глядясь в зеркало и намазывая себе лицо разными кремами. Часов в семь, сделав перерыв в приеме, дон Франсиско идет к телефону. Что он говорит, едва можно разобрать. — Вы будете дома? … — Хорошо, я приду часам к девяти. … — Нет, никого не зовите. Девушка будто в трансе, вид у нее мечтательный, взор устремлен в пространство, на губах блаженная улыбка. — Он очень хороший, мама, очень-очень хороший. Он взял меня за руку, пристально посмотрел мне в глаза… — И больше ничего? — Нет. Потом сел совсем близко и сказал мне: «Хулита, мое сердце пылает страстью, я не могу больше жить без тебя, если ты меня отвергнешь, жизнь потеряет для меня всякий смысл, она станет, как щепка, которую волны несут куда придется, по воле судьбы». Донья Виси растроганно улыбается. — В точности как твой отец, доченька, ну в точности как твой отец. Донья Виси прикрывает глаза и блаженно погружается в сладостное и чуть грустное забытье. — Да… Время идет… Глядя на тебя, Хулита, я чувствую себя старой! Несколько секунд донья Виси молчит. Потом подносит к глазам платок и утирает две робкие слезинки. — Не надо, мама! — Ничего, доченька, это от волнения. Только подумать, что в один прекрасный день тебя уведет чужой мужчина! Попросим Бога, дочь моя, чтобы он послал тебе хорошего мужа, чтобы ты стала супругой человека, достойного тебя. — Да, мама. — И будь очень осторожна, Хулита, ради всего святого! Не доверяй ему ни в чем, умоляю тебя. Мужчины коварны, у них свои цели, не верь их нежным словам. Не забывай, что мужчины любят развлекаться с беспутными женщинами, но в конце концов женятся на порядочных. — Да, мама. — Это уж поверь мне, дочка. И береги то, что берегла я двадцать три года, дожидаясь твоего отца. Это единственное, что мы, честные и небогатые женщины, можем принести в приданое нашим мужьям! Слезы у доньи Виси льются в три ручья. Хулита пытается ее успокоить: — Не волнуйся, мама. В кафе донья Роса толкует с сеньоритой Эльвирой о том, что у нее расстроен желудок и она всю ночь пробегала из спальни в уборную и обратно. — Что-то мне, я думаю, повредило; продукты иногда бывают не вполне свежие, иначе никак не могу объяснить. — Да, очень вероятно, что так. Сеньорита Эльвира, которая в кафе доньи Росы уже стала чем-то вроде мебели, со всем соглашается. Дружбой с доньей Росой сеньорита Эльвира весьма дорожит. — А колики у вас были? — Ой, милая! Да еще какие колики! Живот вздулся, как барабан! Это уж точно — — слишком плотно поужинала. Не зря говорится: за ужином лишка — тут тебе и крышка. Сеньорита Эльвира опять поддакивает. — Да, говорят, что плотно ужинать вредно, пищеварение не может проходить нормально. — Какое уж там нормально! Донья Роса понижает голос: — А вы хорошо спите? Донья Роса обращается к сеньорите Эльвире когда на «ты», да на «вы», как ей вздумается. — Да, я обычно сплю хорошо. Донья Роса тут же делает заключение: — Наверно, потому что мало едите на ужин! Сеньорита Эльвира слегка смущается. — Да, вы правы, на ужин я ем немного. В общем, скорее мало. Донья Роса опирается руками на спинку стула. — Ну, например, что вы ели вчера на ужин? — Вчера? Да знаете ли, совсем немного — чуточку шпината и два кусочка рыбы. На самом деле ужин сеньориты Эльвиры состоял из жареных каштанов на одну песету — всего двадцать штук — да апельсина. — Да-да, в этом весь секрет. Я уверена, что набивать себе желудок вовсе не полезно. Сеньорита Эльвира думает как раз обратное, но помалкивает. К дону Педро Таусте, соседу дона Ибрагима де Остоласы и хозяину мастерской по ремонту обуви «Клиника для туфель», зашел в его заведеньице дон Рикардо Сорбедо, вид у бедняги был самый плачевный. — Добрый вечер, дон Педро! Разрешите войти? — Заходите, дон Рикардо. Рад вас видеть. Что скажете хорошего? У дона Рикардо Сорбедо длинные растрепанные волосы, выцветший шарф повязан небрежно, костюм обтрепанный, обвисший, весь в заплатах, галстучек мятый, испещренный пятнами, широкополая зеленая шляпа лоснится от жира — словом, это странноватый тип, сразу не скажешь, нищий или артист, живет он мелким мошенничеством, а также добротой и милостями ближних своих. Дон Педро им восхищается и время от времени дает песету. Дон Рикардо Сорбедо невысок ростом, очень подвижен, держится весьма изысканно и учтиво, говорит четко и веско, тщательно построенными округлыми фразами. — Хорошего мало, друг мой Педро, ибо все меньше становится хорошего на этом свете, зато дурного сколько угодно, и оно-то привело меня к вам. Дон Педро уже привык к его вступлениям, всегда в одном духе. Подобно артиллеристам, дон Рикардо сперва пристреливается. — Одна песета вас устроит? — Хоть бы я и не нуждался в ней, благородный мой друг, я все равно бы ее принял, дабы ваш великолепный жест не оказался напрасным. — Ну вот еще! Дон Педро Таусте достает из ящика песету и вручает ее дону Рикардо Сорбедо. — Это, конечно, немного… — О да, дон Педро, это действительно немного, однако вы предлагаете мне этот пустяк с такой душевной щедростью, что он становится дороже самого драгоценного камня. — Ну, разве что так! Дон Рикардо Сорбедо дружит с Мартином Марко; если они случайно встречаются, то садятся где-нибудь на бульварной скамье и принимаются толковать об искусстве и литературе. У дона Рикардо Сорбедо еще совсем недавно была сожительница, но он ее оставил, решив, что с ней скучно и утомительно. Бывшая подруга дона Рикардо Сорбедо — вечно голодная, сентиментальная и чуточку жеманная потаскушка по имени Марибель Перес. Когда дон Рикардо Сорбедо начинал сетовать на то, как скверно становится на свете, Марибель пыталась его философически утешить. — Побереги нервы, — говорила она, — вся эта музыка может тянуться еще ох как долго. Марибель любила цветы, детей и животных, была она девушка с воспитанием и тонкими манерами. — Ах, взгляни на этого рыженького малыша! Какой душка! — сказала она однажды, когда они гуляли по площади Прогресса. — Такой, как все, — ответил дон Рикардо Сорбедо. — Такой же ребенок, как все. Когда вырастет, он, если до того не умрет, станет коммерсантом или чиновником в министерстве сельского хозяйства, а может, даже и дантистом. В лучшем случае ударится в искусство, и выйдет из него художник или тореро, и будут у него сексуальные комплексы, все как положено. Марибель не слишком-то понимала, о чем толкует ее дружок. — Мой Рикардо ужасно образованный человек, — говорила она своим подругам. — Вы бы его послушали! Все на свете знает! — И вы поженитесь? — Да, когда будет возможность. Он говорит, что хочет испытать меня, вступать в брак — это, говорит он, как дыню покупать, сперва надо на вкус попробовать. Думаю, что он прав. — Может быть. А что он делает, твой друг? — Да знаешь ли, милая, сейчас он, по правде говоря, делать-то ничего не делает, но со временем что-нибудь подвернется. Верно ведь? — Ну ясно, обязательно подвернется. Отец Марибели когда-то, много лет назад, держал скромную корсетную мастерскую на улице Ко-лехиаты, но корсетную эту пришлось продать, потому что его жене Эулохии взбрело в голову, что выгодней открыть дешевый бар на улице Адуана. Бар Эулохии назывался «Земной рай», и дела в нем шли неплохо, пока хозяйка не спятила с ума и не сбежала с гитаристом, беспробудным пьяницей. — Какой стыд! — говорил дон Браулио, папаша Марибели. — Моя супруга связалась с таким подонком! Да он уморит ее голодом! Бедняга дон Браулио вскоре скончался от пневмонии, и на его похороны явился в строгом трауре и с сокрушенной миной тот самый Пако Сардина, который сожительствовал с Эулохией в Нижнем Карабанчеле. — Ну, что такое человек? Прах! — говорил Сардина на похоронах брату дона Браулио, прибывшему на погребение из Асторги. — Да, да! — Единственное, чем мы владеем, — это жизнь. Не правда ли? — О да, вполне согласен, единственное, — отвечал дон Бруно, брат дона Браулио, когда они ехали в автобусе по Восточному шоссе. — Брат ваш был хорошим человеком, упокой Господь его душу! — Еще бы! Не был бы он хорошим, он бы душу из вас выколотил. — И то правда! — Я думаю! Но я всегда говорю: в нашей жизни надо быть терпимым. Сардина не ответил. А про себя подумал, что дон Бруно — вполне современный человек. «Вот это мне нравится! Мировой дядька, по-настоящему современный! Хотим мы или не хотим, а таков дух времени, ничего не попишешь!» Дона Рикардо Сорбедо не очень-то убеждали аргументы его подруги. — Может, и так, малышка, но пока эта музыка тянется, мне ведь надо чем-то наполнять желудок, как ты думаешь? — Все равно побереги нервы, не горячись, не стоит того. Вспомни поговорку: самая страшная беда, и та не на года. Когда происходил этот разговор, дон Рикардо Сорбедо и Марибель сидели в кабачке на улице Майор, напротив Управления полиции, за двумя рюмками белого вина. У Марибели завелась песета, и она предложила дону Рикардо: — Зайдем куда-нибудь, выпьем белого. Надоело мне бродить по улицам и мерзнуть. — Ладно, пойдем куда хочешь. Парочка поджидала друга дона Рикардо, молодого поэта, который иногда угощал их кофе с молоком и даже с булочкой. Друг дона Рикардо, юноша по имени Рамон Маэльо, не то чтобы купался в роскоши, но и голодать по-настоящему не голодал. Жил он в семье и всегда как-то устраивался, чтобы в кармане было несколько песет. Родители его снимали квартиру на улице Аподаки, над галантерейной лавчонкой Трини, и хотя поэт не ладил со своим отцом, уйти из дому все же не решался. Здоровье у Рамона Маэльо было слабое, уйти из дому означало бы для него верную смерть. — Слушай, ты думаешь, он придет? — Конечно, придет, Рамон — парень серьезный. Немного похож на лунатика, это да, но серьезный и услужливый, он обязательно придет. Дон Рикардо Сорбедо отхлебнул глоток и задумался. — Скажи, Марибель, чем оно отдает? Марибель тоже отпила глоток. — Ей-Богу, не знаю. По-моему, вино как вино. Уже несколько секунд дон Рикардо чувствует невыносимое отвращение к своей подруге. «Курица безмозглая», — думает он. Марибель этого не замечает. Бедняжка никогда ничего не замечает. — Посмотри, какой чудный кот. Наверно, он очень счастливый кот. Правда? Черный, лоснящийся, откормленный и отоспавшийся кот со степенным и мудрым, словно у аббата, видом прогуливался по фундаменту, старинному почтенному фундаменту, выступающему не меньше чем на ладонь. — А мне кажется, что это вино отдает чаем, вкус у него — точно как у чая. За стойкой несколько водителей такси потягивают вино из стаканов. — Смотри, смотри, просто удивительно, как это он не падает! В углу другая парочка молча держится за руки, нежно глядя в глаза друг другу. — Когда в желудке пусто, тогда, наверно, все отдает чаем. Между столиками ходит слепой, распевая дурацкие куплеты. — Какая у него очаровательная шерстка! Так и отливает синевой! Ах, что за кот! С улицы, когда открывается дверь, задувает холодный ветерок и доносится грохот трамваев, от которого становится еще холодней. — Да, чаем без сахара, чаем для желудочных больных. Оглушительно звонит телефон. — Это не кот, а канатоходец, такой кот мог бы выступать в цирке. Официант за стойкой, обтерев руки фартуком в зеленую и черную полоску, берет телефонную трубку. — Чаем без сахара, из такого впору сидячие ванны делать, а не вливать его себе внутрь. Парень за стойкой повесил трубку и выкрикнул: — Дон Рикардо Сорбедо! Дон Рикардо махнул ему рукой. — Меня? — Вы дон Рикардо Сорбедо? — Да, я. Мне что-то передали? — Да. Рамон просил вам передать, что он не может прийти, у него заболела мама. В булочной на улице Сан-Бернардо, в маленьком конторском помещении сеньор Рамон беседует со своей женой Паулиной и доном Роберто Гонсалесом, который из благодарности за пожалованные ему хозяином пять дуро пришел на следующий же день кое-что доделать, привести в порядок документы. Супруги и дон Роберто ведут разговор, сидя у маленькой печурки, от которой пышет теплом. На плите кипятятся в консервной банке несколько лавровых листиков. У дона Роберто нынче веселое настроение, он смешит хозяев анекдотами. — И тогда худой возьми да и скажи толстому: «Вы свинья!» А толстый обернулся и отвечает: «Эй, вы что думаете, от меня всегда так пахнет?» Супруга сеньора Рамона помирает со смеху, она зашлась икотой и, закрывая себе глаза обеими руками, кричит: — Молчите, ради Бога молчите! Дону Роберто хочется закрепить свой успех. — И все это говорится в лифте! Женщина закатывается от хохота, слезы струятся из ее глаз, она откидывается на спинку стула. — Ох, молчите, молчите! Дон Роберто и сам смеется. — Представляете, какую рожу скорчил худой! Сеньор Рамон, сложив руки на животе и посасывая сигарету, глядит то на дона Роберто, то на Паулину. — Уж этот дон Роберто, когда разойдется, чего только не выдумает! Дон Роберто неутомим. — А я еще один знаю, сеньора Паулина. — Молчите, ради Бога молчите! — Ладно, подожду, пока вы немного успокоитесь, мне не к спеху. Сеньора Паулина, хлопая себя по мощным бедрам, все вспоминает, как это воняло от толстого. Он был болен, сидел без денег, но покончил с собой, потому что пахло луком. — Пахнет луком! Как мерзко, как ужасно пахнет луком! — Молчи, что ты выдумываешь! Я ничего не слышу. Хочешь, откроем окно? — Нет, это не поможет. Запах не уйдет, здесь стены пропахли луком, руки мои пахнут луком. Женщина была воплощенное терпение. — Может, хочешь вымыть руки? — Нет, не хочу, у меня сердце пахнет луком. — Успокойся. — Не могу, пахнет луком. — Ну перестань, постарайся немного вздремнуть. — Я не смогу, мне все пахнет луком. — Хочешь стакан молока? — Не хочу молока. Я хочу умереть, я хочу только умереть, умереть поскорее, ах, все сильней пахнет луком. — Не говори глупостей. — Я говорю то, что мне вздумается. Пахнет луком! Мужчина разрыдался. — Пахнет луком! — Ну хорошо, хорошо, будь по-твоему, да, пахнет луком. — Конечно, пахнет луком! Просто ужас! Женщина открыла окно. Мужчина с глазами, полными слез, начал кричать: — Закрой окно! Я не хочу, чтобы перестало пахнуть луком. — Как хочешь. Женщина закрыла окно. — Принеси мне воды в чашке. В стакане я не хочу. Женщина вышла на кухню налить мужу чашку воды. Когда она мыла чашку, послышался дикий рев, словно у человека внезапно лопнули оба легких. Шума падения тела на каменные плиты двора женщина не слыхала. Она только ощутила внезапную боль в висках, леденящую, острую боль, будто ей воткнули в голову длинную иглу. — Ай! Крик женщины ушел в раскрытое окно, никто ей не ответил, постель была пуста. В окна, выходящие во двор, высунулось несколько голов. — Что случилось? Женщина не могла говорить. Если б могла, то сказала бы: — Ничего. Просто немного пахло луком. Сеоане, прежде чем отправиться в кафе доньи Росы играть на скрипке, заходит в магазин оптики. Он хочет прицениться к темным очкам, у жены все хуже и хуже с глазами, — Вот, пожалуйста, оправа «фантазия», стекла цейссовские. Двести пятьдесят песет. Сеоане любезно улыбается. — Нет-нет, я бы хотел подешевле. — Слушаюсь, сеньор. Может быть, эта модель вам понравится? Сто семьдесят пять песет. Сеоане не перестает улыбаться. — Нет-нет, видно, я плохо объяснил, я бы хотел посмотреть очки на три-четыре дуро. Приказчик окидывает его презрительным взглядом. На приказчике белый халат и сногсшибательное пенсне, причесан он на прямой пробор и при ходьбе вертит задом. — Такие вы найдете в любой аптеке. К сожалению, ничем не могу вам услужить, сеньор. — Ну что ж, прощайте. Извините за беспокойство. Сеоане идет по улице, приглядываясь к витринам аптек. В некоторых аптеках, более солидных, где еще и фотопленки проявляют, он действительно видит в витринах темные очки. — Есть у вас очки за три дуро? Продавщица — миленькая, вежливая девушка. — Есть, сеньор, но я не советую их покупать, они очень непрочные. Чуть подороже — мы можем предложить вам довольно приличную модель. Девушка роется в ящиках прилавка и вытаскивает несколько пакетов. — Вот, взгляните — двадцать пять песет, двадцать две, тридцать, пятьдесят, восемнадцать — эти будут похуже, — двадцать семь… Сеоане помнит, что в кармане у него всего три дуро. — Вот эти за восемнадцать, вы говорите, они плохие? — Да, только зря выбросите деньги. Вот за двадцать две — совсем другое дело. Сеоане улыбается девушке. — Хорошо, сеньорита, очень вам благодарен, я подумаю, потом приду. Простите за беспокойство. — Ради Бога, сеньор, для того мы и поставлены. Хулита где-то в глубине души чувствует угрызения совести. Вечера, проведенные в доме доньи Селии, вдруг представляются ей преддверием адских мук. Это всего лишь мгновение, одно дурное мгновение, она тут же снова становится прежней Хулитой. Слезинка, готовая скатиться по щеке, останавливается на полпути. Девушка уходит в свою комнату и достает из ящика комода черную клеенчатую тетрадь, в которой она ведет какие-то странные подсчеты. Отыскав карандаш, она записывает несколько цифр и улыбается, глядясь в зеркало: губы сложены сердечком, глаза томно прикрыты, руки закинуты за голову, блузка расстегнута. Хороша Хулита, ох, как хороша, особенно когда вот так подмигивает зеркалу одним глазом… — Сегодня Вентура сделал ничью. Хулита улыбается, нижняя губка у нее дергается, даже подбородок чуть-чуть вздрагивает. Обдув пыль с обложки, она прячет тетрадь. — Да, надо признаться, что дело я затеяла такое, такое… Поворачивая в замке ключ, украшенный розовой ленточкой, она с легким сокрушением думает: «Этот Вентура просто ненасытен!» И все же — как это ни странно, — когда она выходит из спальни, какая-то беспричинная радость согревает се душу. Мартин, простившись с Нати Роблес, отправляется в то самое кафе, откуда его накануне выставили за то, что он не мог расплатиться. «Остается еще восемь дуро с мелочью, — размышляет он. — Я думаю, не будет преступлением, если я куплю себе сигарет и проучу эту мерзкую тетку, хозяйку кафе. А Нати я могу подарить пару гравюр за пять-шесть дуро». Он садится на 17-й номер и подъезжает к площади Бильбао. Перед зеркалом у входа в парикмахерскую слегка приглаживает волосы и поправляет узел галстука. — Кажется, вид достаточно приличный… Мартин входит в кафе через ту же дверь, из которой выходил вчера; ему хочется попасть к тому же официанту и, если удастся, даже сесть за тот же столик. В кафе духота, кажется, что воздух тут густой и липкий. Музыканты играют «Ла кумпарситу», танго, связанное для Мартина со смутными, далекими сладостными воспоминаниями. Хозяйка — видимо для упражнения — покрикивает при полном равнодушии окружающих, воздевая руки к потолку и опуская их тяжелым заученным жестом на живот. Мартин садится за столик рядом с эстрадой. Подходит официант. — Сегодня она прямо бешеная. Если увидит вас, ее родимчик хватит. — Бог с ней. Вот, возьмите дуро и принесите мне кофе. Одна двадцать за вчерашний, одна двадцать за сегодняшний, итого — две песеты сорок сентимо. Сдачу оставьте себе, я пока еще не умираю с голоду. Официант ошеломлен, лицо его делается более глупым, чем обычно. Он отходит от столика, но Мартин снова подзывает его: — Пришлите мне чистильщика. — Слушаюсь. Мартин не унимается. — И продавца сигарет. — Слушаюсь. Мартину стоит большого труда держаться, у него болит голова, но попросить аспирин он не решается. Донья Роса, переговорив с Пепе, официантом, изумленно глядит на Мартина. Мартин прикидывается, будто ее не видит. Ему подают кофе, он отпивает несколько глотков и встает, чтобы сходить в уборную. Потом он так и не вспомнил — в уборной ли он вынул носовой платок, который лежал в том же кармане, что и деньги. Возвратившись за столик, он дал почистить себе ботинки и потратил один дуро на пачку хороших сигарет. — Пусть эту бурду пьет ваша хозяйка — понятно? — это какой-то отвратительный суррогат. Он гневно, почти торжественно поднялся и с негодующим лицом пошел к двери. На улице Мартин заметил, что дрожит всем телом. По сути, ему все безразлично, право, он уже не способен вести себя как настоящий мужчина. Вентура Агуадо Сане говорит своему соседу по пансиону, дону Тесифонте Овехеро, капитану ветеринарной службы: — Вы ошибаетесь, капитан. Завязать в Мадриде романчик проще простого. А теперь, после войны, тем более. Нынче каждая, из бедных ли или из богатых, готова на все. Просто надо этому посвятить часок-другой в день. Черт возьми! Без труда не вытянешь рыбку из пруда! — Да-да, я понимаю. — А как же иначе, приятель? Вы хотели бы развлечься, а сами ничего для этого не делаете! Уверяю вас, женщины не прибегут к вам сами. У нас пока еще не так, как в других странах. — Да, ваша правда. — Ну, так как же? Надо быть побойчей, капитан, надо действовать решительно и напористо. А главное — не отчаиваться в случае неудачи. Одна сорвалась? Не беда, будет другая. Дон Роке посылает записку Лоле, прислуге пенсионерки доньи Матильды: Сестра Лолы, Хосефа Лопес, много лет служила у доньи Соледад Кастро де Роблес. Время от времени она заявляла, что едет в деревню, а сама отправлялась на несколько дней в родильный приют. Родила она пятерых, все воспитывались у монахинь в Чамартин де ла Роса: трое старших были от дона Роке, один, по счету четвертый, — от старшего сына ее хозяина, дона Франсиско, и последний — от самого дона Франсиско, который позже всех набрел на эту золотую жилу. Отцовство каждого было вне сомнений. — Пусть я такая-разэтакая, — говорила Хосефа, — но если кто мне по сердцу, тому я рога не наставляю. Когда надоест, говорю «до свиданьица», и точка; но пока у нас любовь, мы, как пара голубков, только друг дружку знаем. Хосефа была когда-то красивой дебелой женщиной. Теперь она содержит пансион для студентов на улице Аточа, пятеро ее детей живут с нею. Злые языки поговаривают, что она спуталась с агентом, собирающим плату за газ, и что однажды вогнала в краску четырнадцатилетнего мальчонку, сына лавочника. Что тут правда, что нет — установить очень трудно. Ее сестра Лола моложе, но тоже дебелая и грудастая. Дон Роке покупает Лоле дешевые браслеты, угощает ее пирожными, и девушка в восторге. Она не такая порядочная, как Хосефа, и, видимо, путается то с одним юнцом, то с другим. Однажды донья Матильда застукала ее в постели с Вентурой, но предпочла не подымать шума. Получив записочку дона Роке, девушка принарядилась и пошла к донье Селии. — Он не пришел? — Нет, пока нет. Проходи сюда. Лола входит в спальню, раздевается догола и садится на кровать. Она хочет устроить дону Роке сюрприз — открыть ему дверь обнаженной. Донья Селия подглядывает в замочную скважину — ей нравится смотреть, как девушки раздеваются. Иногда, почувствовав, что лицо у нее пылает, она зовет своего шпица: — Пьеро, Пьеро! Иди скорей к хозяюшке! Вентура приоткрывает дверь комнаты, в которой был со своей девушкой. — Сеньора! — Иду! Вентура сует донье Селии в руку три дуро. — Пусть сеньорита выйдет одна. Донья Селия на все согласна. — Как вам угодно. Вентура проходит в гардеробную, закуривает сигарету, чтобы убить время, пока его подруга уйдет; девушка, потупив глаза, спускается по лестнице. — До свидания, милочка! — До свидания. Донья Селия осторожно стучит в комнату, где сидит и ждет Лола. — Хочешь перейти в большую комнату? Она освободилась. — Ладно. На площадке второго этажа Хулита встречает дона Роке. — Здравствуй, дочка! Ты откуда? Хулита немного смущена. — Я… я от фотографа. А ты куда идешь? — Да я… я к своему другу, бедняга болен, теперь ему совсем плохо. Девушка не может представить, что отец идет к донье Селии, также и отцу трудно подумать такое о дочке. «Фу, какая глупость! Что это мне взбрело в голову!» — думает дон Роке. «Он, наверно, про этого друга правду сказал, — думает девушка. — Конечно, у папы есть свои делишки, но подозревать, что он направляется туда, просто нехорошо!» Когда Вентура собрался уходить, донья Селия его останавливает. — Минуточку подождите, звонят. Появляется дон Роке, он немного бледен. — Здравствуйте. Лола пришла? — Да, она в первой спальне. Дон Роке легонько стучит два раза в дверь. — Кто там? — Я. — Заходи. Вентура Агуадо продолжает беседовать с капитаном, его красноречие неиссякаемо. — У меня, знаете ли, теперь завелась интрижка, я встречаюсь довольно регулярно с одной девочкой, имя называть ни к чему. А когда я ее впервые увидел, то подумал: «Здесь мне делать нечего». Все-таки я подошел, чтобы потом не жалеть, что, мол, увидел да не попробовал закинуть удочку. Сказал ей несколько слов, угостил два раза вермутом с креветками, и вот, извольте, она моя и покорна, как овечка. Делает все, что я захочу, слова лишнего сказать не смеет. Познакомился я с ней в двадцатых числах августа, и не прошло и недели — хлоп, мы в кроватке, как раз в день моего рождения. Если бы я стоял разинув рот, как дурак, и глядел, как ее обхаживают и щупают другие, был бы я сейчас на бобах, вот как вы. — Да, все это прекрасно, но мне почему-то думается, что дело тут прежде всего в удаче. Вентура подскочил на стуле. — В удаче? Вот она, наша ошибка! Удачи не существует, друг мой, удача подобна женщинам, она отдается тем, кто ее добивается, а не тем, кто смотрит, как она идет но улице, и слова ей не скажет. Ясное дело, вам не видать удачи, если будете проводить целые дни дома, ублажать эту ростовщицу, у которой сынок идиот, да изучать болезни коров. Послушайте меня, так вы ничего не успеете в жизни. Сеоане кладет скрипку на рояль, только что закончили играть «Ла кумпарситу». Он обращается к Макарио: — Я отлучусь на минутку в клозет. Сеоане проходит между столиками. В голове у него все еще вертятся цифры — цены на очки. «Да, конечно, лучше немного погодить. Те, за двадцать две, показались мне довольно приличными». Он толкает ногой дверь, на которой значится «Для мужчин»: два унитаза у стены, пятнадцатисвечовая лампочка тускло светит внутри проволочного каркаса. В своей клетке наверху дремлет, как сверчок, дезинфицирующая таблетка. Сеоане один, он приближается к стене, бросает взгляд на пол. — Что это? Слюна становится комом у него в горле, сердце скачет, долгий-долгий звон раздается в ушах. Сеоане глядит на пол, изо всех сил напрягая зрение. Дверь заперта. Сеоане стремительно нагибается. Да, это пять дуро. Бумажка немного намокла, но это неважно. Сеоане обтирает танковый билет платком. На следующий день он приходит в аптеку. — Дайте мне, сеньорита, очки за тридцать песет, да, вот те, за тридцать! Лола и дон Роке беседуют, сидя на софе. Дон Роке в пальто, шляпу он положил на колени. Лола, голая, сидит, скрестив ноги. В комнате тепло, включен рефлектор. В зеркале шкафа отражаются две фигуры — парочка действительно забавная: дон Роке в шарфе, очень озабоченный, Лола — нагая и очень хмурая. Дон Роке только что умолк. — Вот и все. Лола чешет себе пупок, затем нюхает палец. — Знаешь, что я тебе скажу? — Что? — А то, что твоя дочка и я друг друга стоим, вполне можем с ней быть на «ты». Дон Роке кричит: — Молчи, говорю тебе! Сейчас же замолчи! — А я и молчу. Оба курят. Голая толстая Лола, пускающая дым через нос, похожа на тюленя в цирке. — А эта история с фотографом — Такая же, как твоя с больным приятелем… — Ты замолчишь? — Ладно, молчи не молчи, а все равно некрасиво получается! Можно подумать, вы из другого теста! В одном месте мы уже писали следующее: «Дон Обдулио с торчащими усами и масляным взглядом смотрит из позолоченной рамы, охраняя, подобно злобному и лукавому божку любви, приют тайных свиданий, доставляющий его вдове кусок хлеба». Портрет дона Обдулио висит справа от шкафа, за цветочным горшком. Слева висит портрет'хозяйки в молодости, с несколькими шпицами. — Давай одевайся, сегодня я ни на что не гожусь. — Ладно. А про себя Лола думает: «Эта девчонка мне заплатит, Христом Богом клянусь! Еще как заплатит!» Дон Роке спрашивает: — Ты выйдешь первая? — Нет, выходи ты, я пока оденусь. Дон Роке выходит, и Лола посылает ему вслед проклятие. «Портрет висит на таком месте, что, если снять, никто не заметит», — думает она. Она снимает дона Обдулио со стены и прячет в сумочку. Слегка приглаживает волосы в ванной и закуривает сигарету. Капитан Тесифонте как будто расшевелился. — Ладно… Попытаем счастья… — Да не может быть! — Да-да, вот увидите, как-нибудь, когда пойдете развлекаться, позовите меня, пойдем вместе. Договорились? — Конечно, договорились. В первый же день, как пойду туда, дам вам знать. Зовут старьевщика Хосе Сане Мадрид. У него две лавчонки, в которых он покупает и продает поношенную одежду и «предметы искусства», дает напрокат смокинги студентам и фраки бедным женихам. — Заходите, померяйте, выбор большой. Выбор действительно большой: на сотнях вешалок сотни костюмов висят и ждут клиента, который вытащит их на свет божий. Лавочки находятся одна на улице Де Лос Эстудиос, другая, основная, на улице Магдалины, почти на ее середине. После завтрака сеньор Хосе ведет Пуриту в кино, он любит подурачиться с девушкой, прежде чем ложиться в постель. Они отправляются в кинотеатр «Идеал», что напротив кинотеатра «Кальдерон», — там идут «Его брат и он» Антонио Вико и «Семейная ссора» Мерседес Висино, оба фильма «одобренные». Кинотеатр «Идеал» имеет то преимущество, что вход там в любое время и зал очень большой, всегда есть места. Служитель светит им фонариком. — Куда? — Ну, хотя бы сюда. Да, здесь нам будет удобно. Пурита и сеньор Хосе садятся в последнем ряду. Сеньор Хосе гладит шею девушки. — Ну, что скажешь? — Да ничего, как видишь. Пурита смотрит па экран. Сеньор Хосе берет ее руки. — Ты озябла. — Да, очень холодно. Несколько минут они молчат. Сеньор Хосе все усаживается поудобней, беспрерывно вертится в кресле. — Слушай. — Что? — О чем ты думаешь? — Да так… — Перестань об этом тревожиться, дело с Пакито я улажу, у меня есть друг, очень влиятельный в Социальной помощи, он кузен гражданского губернатора, уж не знаю, из каких мест. Сеньор Хосе засовывает руку в декольте девушки. — Ай, какая холодная! — Не волнуйся, сейчас я ее согрею. Сеньор Хосе кладет руку Пурите под мышку, греет ее через блузку. — Как жарко у тебя под мышкой! — Да. У Пуриты под мышкой очень горячо, как будто она в лихорадке. — И ты думаешь, что Пакито примут? — Я уверен, такую-то малость мой друг сумеет сделать. — А захочет он это сделать? Другая рука сеньора Хосе лежит на подвязке Пуриты. Зимой Пурита носит пояс, круглые подвязки плохо держат, потому что она слишком худа. Летом она ходит без чулок — думаете, мелочь, а экономишь на этом ого как! — Мой друг сделает все, что я скажу, он мне многим обязан. — Дай-то Бог, чтобы так было! — Вот увидишь, так и будет. Девушка размышляет, взгляд у нее грустный, отсутствующий. Сеньор Хосе слегка раздвигает ей бедра, пощипывает их. — Если бы Пакито взяли в приют, было бы совсем другое дело! Пакито — младший брат девушки. Всего их пятеро, с нею — шесть: старшему, Рамону, двадцать два года, он служит в армии в Африке; Мариана, бедняжка, очень больная, не встает с постели, ей восемнадцать: Хулио работает учеником в типографии, ему около четырнадцати; Росите одиннадцать, а Пакито, самому маленькому, девять. Пурита вторая по старшинству, ей двадцать лет, но на вид, пожалуй, можно дать и больше. Они сироты. Отца расстреляли, когда была вся эта заваруха, мать умерла от чахотки и истощения в 1941 году. Хулио платят в типографии четыре песеты. Остальное, хоть кровь из носу, должна заработать Пурита, вот и шляется она по улицам весь день, а после ужина бросает якорь в номерах доньи Хесусы. Вся семья живет в подвале на улице Тернеры. Но Пурита снимает комнату в пансионе, там ей посвободней, она может принимать приглашения по телефону. Пурита ходит навещать своих по утрам, часов в двенадцать или в час. Иногда, если не занята, и поест с ними — обед в пансионе ей оставляют, и она, если хочет, может его съесть на ужин. Сеньор Хосе уже довольно долго держит руку у девушки за пазухой. — Хочешь, пойдем? — Как хочешь! Сеньор Хосе помогает Пурите надеть легкое пальтецо. — Только на минутку, а? Моя свояченица уже, кажется, что-то пронюхала. — Как хочешь. … — Возьми, это тебе. Сеньор Хосе кладет пять дуро в сумочку Пуриты, сумочку, окрашенную синей краской, которая немного пачкает руки. — Бог тебя вознаградит. У дверей квартиры парочка прощается. — Послушай, как тебя звать? — Меня зовут Хосе Санс Мадрид. А тебя на самом деле зовут Пурита? — Да. К чему мне врать? Меня зовут Пурита Бартоломе Алонсо. Оба секунду смотрят на стойку для зонтиков. — Ладно, я пошел. — До свидания, Пепе. Ты поцелуешь меня? — Ну конечно. — Слушай, когда что-нибудь выяснится насчет Пакито, ты мне позвонишь? — Да, не беспокойся. Позвоню по этому телефону. Донья Матильда громко зовет своих постояльцев: — Дон Теси! Дон Вентура! Ужинать! Когда дон Тесифонте входит в столовую, она говорит: — Назавтра я велела приготовить печенку, посмотрим, как она вам покажется. Капитан даже не глядит на нее, он думает о другом: «Да, возможно, парень прав. Будешь сидеть сиднем как дурак, ничего не успеешь, это правда». У доньи Монсеррат украли сумочку в церкви Хранения. Какое безобразие! Теперь даже в церквах воры шныряют! Было в сумочке всего три песеты с мелочью, но сама-то сумочка еще совсем неплохая, совсем приличный вид имеет. Служба шла к концу, уже запели «Tantum ergo» [25] — молитву, которую этот нечестивец Хосе-Мария, племянник доньи Монсеррат, поет на мотив немецкого гимна, — на скамьях сидели лишь несколько женщин, которые задержались подольше и молились каждая про себя. Донья Монсеррат стала размышлять над прочитанным текстом: «Сей четверг приносит душе аромат лилий и сладостный привкус слез истинного сокрушения. По невинности он был ангел, а в покаяниях соперничал с умерщвлявшим плоть в Фиваиде…» Тут донья Монсеррат чуть обернула голову, а сумочки-то уж нет. Сперва донья Монсеррат даже не сообразила, что случилось, — мысли ее были еще полны всяких превращений, явлений и исчезновений. Придя домой, Хулита снова вытаскивает и прячет свою тетрадь, а затем, как и постояльцы доньи Матильды, садится ужинать. Мать ласково щиплет ее за щеку. — Ты что, плакала? Глаза как будто покраснели. Хулита делает гримаску. — Нет, мама, я просто долго думала. Донья Виси с лукавым видом улыбается. — О нем? — Да. Обе женщины берутся за руки. — Послушай, как его зовут? — Вентура. — Ах ты, проказница! Потому ты окрестила китайчонка Вентурой? Девушка прикрывает глаза. — Да. — Стало быть, ты с ним знакома уже порядочно? — Да, мы встречаемся уже месяца полтора или два. Мать старается принять строгий вид. — Как же это ты мне ничего не сказала? — А зачем было тебе говорить, пока он не объяснился? — И это верно. Ах, я глупая! Ты очень правильно поступила, дочка, никогда не надо говорить, пока дело не выяснится окончательно. Нам, женщинам, надо уметь хранить тайну. У Хулиты пробегает по ногам судорога, в груди она ощущает легкий жар. — Да, мама, хорошенько хранить! Донья Виси снова улыбается и спрашивает: — Слушай, а чем он занимается? — Изучает нотариальное дело. — Если бы он получил хорошее место! — Посмотрим, мама, как ему повезет. Я дала обет поставить две свечки, если он получит работу в перворазрядной конторе, и одну — если всего лишь во второразрядной. — Очень разумно, дочь моя, на Бога надейся, а сам не плошай. Я тоже даю такой обет. Слушай, а как его фамилия? — Агуадо. — Неплохо звучит — Вентура Агуадо. Донья Виси взволнованно хихикает. — Ой доченька, что мне померещилось! Хулита Моисес де Агуадо — ты понимаешь? Девушка смотрит в пространство — Да, мама, да. Вдруг испугавшись, как бы все это не оказалось сном, который сейчас разлетится вдребезги, как электрическая лампочка, мать начинает торопливо мечтать вслух, подобно пресловутой молочнице: — А первого твоего ребеночка, если это будет мальчик, мы назовем Роке, как дедушку, — Роке Агуадо Моисес. Какое счастье! Ах, если бы об этом знал твой отец! Какая радость! Хулита уже перешла рубеж, она уже на другом берегу, она уже говорит о самой себе, как о ком-то постороннем, для нее уже ничто не имеет значения, кроме спокойствия матери. — А если девочка, я назову ее твоим именем, мама. Виситасьон Агуадо Моисее — тоже звучит очень приятно. — Спасибо, дочка, большое спасибо, ты меня прямо растрогала. Но давай будем просить Бога, чтобы был мальчик, в семье всегда так нужен мужчина. У девушки снова задрожали ноги. — Да, мама, очень нужен. Сложа руки на животе, мать продолжает: — Ты смотри, может быть, Бог ниспошлет ему призвание! — Может быть! Донья Виси возводит очи горе. На беленом потолке комнаты пятна сырости. — Мечта всей моей жизни — сын-священнослужитель! В эти минуты донья Виси счастливейшая женщина в Мадриде. Она обнимает дочь за талию — почти так же, как это делает Вентура в номерах доньи Селии, — и тихонько раскачивает ее, как малого ребенка. — Ну, если не сын, так внучек, душечка ты моя, так внучек! Обе женщины смеются, обнимаясь и милуясь. — Ах, как мне теперь хочется жить! Хулита спешит представить все в наилучшем свете: — Да, мама, в жизни есть столько радостей! Хулита понижает голос, теперь он звучит бархатисто-переливчато: — Я думаю, что знакомство с Вентурой (в ушах у девушки раздается легкий звон) было для меня большой удачей. Мать находит уместным проявить благоразумие: — Посмотрим, дочка, посмотрим. Дай-то Бог! Будем надеяться! Да почему бы и нет! Вырастет у меня внучек-священник, его добродетель будет всем нам примером. Знаменитый церковный проповедник! Гляди, сейчас мы с тобой пошучиваем, а в один прекрасный день появятся афиши — там-то состоятся духовные бдения под руководством преподобного отца Роке Агуадо Моисеса! Я буду уже старушкой, доченька моя, но сердце у меня преисполнится гордости. — И у меня, мамочка. Мартин вскоре успокаивается, он очень горд собою. — Хороший урок! Ха-ха! Мартин ускоряет шаг, он почти бежит, временами даже подпрыгивает. — Посмотрим, что теперь скажет этот боров! Боров — это донья Роса. Дойдя до площади Сан-Бернардо, Мартин вспоминает о подарке для Нати. — Наверно, Ромуло еще у себя в лавке. Ромуло — букинист, в лавчонке которого иногда бывают интересные гравюры. Мартин направляется к берлоге Ромуло — для этого ему надо после университета свернуть направо. На дверях висит записочка: «Закрыто. Поручения оставляйте у консьержки». Но свет внутри горит. Ромуло, видно, приводит в порядок картотеку или подбирает книги по заказу. Мартин стучит костяшками пальцев по двери, ведущей во внутренний дворик. — Эй, Ромуло! — Эге, это ты, Мартин? Вот обрадовал! Мартин достает сигареты, оба курят, сидя у жаровни, которую Ромуло вытащил из-под стола. — Яписал письмо сестре, той, что в Хаэне. Я теперь здесь и живу, выхожу только пообедать, а иногда, бывает, нет охоты, так целый день никуда не вылезаю — принесут мне чашку кофе из кафе напротив, и ладно. Мартин перебирает книги, лежащие на плетеном кресле с изломанной спинкой, сидеть на нем уже нельзя, можно только книги складывать. — Ничего нового? — Да, маловато. Вот Романонес, «История одной жизни», довольно интересная, ее теперь трудно найти. — Да. Мартин складывает книги на пол. — Послушай, мне нужна приличная гравюра. — Сколько ты можешь потратить? — Четыре-пять дуро. — За пять дуро могу тебе предложить очень изящную вещицу, небольшую правда, зато оригинал. К тому же она в рамке, все как следует, так я ее и купил. Если для подарка, лучше не придумаешь. — Да, я хочу сделать подарок одной девушке. — Девушке? Ну, коль она не из урсулинок и не ханжа, подойдет. Давай только докурим спокойно, никто нас не подгоняет. — А что за гравюра? — Сейчас увидишь. Венера, а внизу еще несколько фигурок. Подпись в стихах не то на итальянском, не то на провансальском, сам не знаю. Ромуло кладет сигарету на стол и включает свет в коридорчике. Вскоре он возвращается с гравюрой, обтирая с рамки пыль рукавом халата. — Вот, смотри. Гравюра хороша, она цветная. — Краски старинные. — Да, похожи. — Уверяю тебя, можешь не сомневаться. На гравюре изображена златокудрая Венера, совершенно нагая, в венке из цветов. Раззолоченная овальная виньетка обрамляет ее фигуру в полный рост. Длинные, до колен, волосы откинуты назад. На животе роза ветров, где очень символично. В правой руке она держит цветок, в левой — книгу. Тело Венеры красиво выделяется на фоне синего неба, усеянного звездами. В том же овале, но пониже, два небольших круга — в том, что под книгой, изображен Телец, в том, что под цветком, — Весы. В самом низу гравюры луг, окаймленный деревьями. На лугу два музыканта — один играет на лютне, другой на арфе, и три парочки — две сидят, третья, прохаживаясь, беседует. В верхних углах два толстощеких ангела — это символы ветров. Подпись состоит из четырех стихов на непонятном языке. — Что тут написано? — Перевод на обороте, мне его сделал Родригес Энтрена, преподаватель в институте Кардинала Сиснероса. На обороте карандашом написано: «Венера, пылающая жаром, воспламеняет благородные сердца, в которых звучит песня. В плясках и на веселых празднествах любви она наполняет их сладостным безумием». — Нравится? — Да, мне такие штуки очень нравятся. Главная прелесть таких стихов — их туманность, правда? — Да, я тоже так думаю. Мартин снова достает пачку сигарет. — Разбогател ты на сигареты! — Это сегодня так. Бывают дни, когда ни крошки табаку нет, хожу подбираю окурки моего зятя. Да ты сам знаешь. Ромуло не отвечает. Он благоразумно помалкивает, зная, что зять — это тема, которая выводит Мартина из равновесия. — За сколько отдашь? — Ну, пожалуй, за двадцать. Я сказал тебе двадцать пять, но, если дашь двадцать, можешь ее взять. Мне она обошлась в пятнадцать и лежит на полке уже почти год. Двадцать тебя устраивает? — Ладно, дашь мне один дуро сдачи. Мартин сует руку в карман. На минуту он застывает, нахмурив брови, словно задумавшись. Потом вытаскивает платок и кладет его себе на колени. — Готов поклясться, что они были там. Мартин встает. — Не могу понять… Он роется в карманах брюк, выворачивает их наружу. — Вот так история! Только этого мне не хватало! — Что случилось? — Ничего, лучше не буду об этом думать. Мартин ощупывает карманы пиджака, вытаскивает старый потрепанный бумажник, набитый визитными карточками друзей, газетными вырезками. — Здорово я влип! — Ты что-то потерял? — Да эти пять дуро… У Хулиты какое-то странное состояние. Иногда ей вроде бы грустно, а иногда она с трудом сдерживается, чтобы не улыбаться. «Голова человека, — размышляет она, — очень несовершенное устройство. Если бы можно было читать то, что происходит в голове другого, — ну, вот как в книге! Нет-нет, пусть уж лучше остается так, чтобы нельзя было прочесть, чтобы каждый знал о другом только то, что тот сам говорит, пусть даже это будет вранье, черт побери». Хулита, когда она одна, очень любит ругнуться разик-другой. Они идут по улице, держась за руки, похоже, что это дядя вывел погулять племянницу. Девочка, проходя в подъезд, отвернулась. Задумалась о чем-то и споткнулась на первой ступеньке. — Смотри, еще ногу сломаешь. — Нет. Донья Селия открывает им Дверь. — Здравствуйте, дон Франсиско! — Здравствуйте, дорогая! Пусть девочка зайдет в комнаты, я хочу поговорить с вами. — Пожалуйста! Проходи, деточка, вот сюда, сядь там где-нибудь. Девочка садится на краешек кресла с зеленой обивкой. Ей тринадцать лет, грудь едва обозначается, как бутоны роз, которое вот-вот распустятся. Зовут ее Мерседитас Оливар Вальехо, подружки называют ее Мерче. Семьи у нее не стало во время войны — одни погибли, Другие эмигрировали. Мерче живет с родственницей своей бабушки, размалеванной, как обезьяна, старухой, которая ходит в кружевах и носит парик, зовут ее донья Кармен. Соседи дали донье Кармен прозвище Полутруп. Дети на улице дразнят ее Кузнечиком. Донья Кармен продала Мерседитас за сто дуро, купил ее дон Франсиско, тот, у которого медицинская консультация. Старуха ему сказала: — Первиночки, дон Франсиско, первиночки! Это же цветочек! А девочке: — Смотри, детка, дон Франсиско хочет только поиграть с тобой, впрочем, когда-нибудь это все равно должно случиться! Тебе непонятно? В этот вечер ужин проходил в семье Моисее радостно. Донья Виси сияла, Хулита, слегка краснея, улыбалась. Но обе и словечком не обмолвились. Дон Роке и две другие дочери, сами не понимая почему, тоже заразились этой тихой радостью. Время от времени дону Роке вспоминались слова Хулиты, сказанные на лестнице: «Я… я от фотографа», — и вилка вздрагивала в его руке; пока волнение не проходило, он не решался взглянуть на дочь. … Улегшись в постель, донья Виси никак не может заснуть, ее не оставляют все те же мысли. — Ты знаешь, у девочки появился поклонник. — У Хулиты? — Да, он изучает нотариальное дело. Дон Роке ворочается под одеялом. — Ладно, не подымай шуму из ничего, очень уж ты любишь сразу на весь свет растрезвонить. Еще посмотрим, чем дело кончится. — Ох, милый мой, ты всегда готов вылить на меня ведро холодной воды! Донья Виси засыпает, предаваясь радужным мечтам. Через несколько часов ее будит колокольчик, возвещающий зарю в обители нищенствующих монахинь. Донья Виси склонна во всем видеть хорошие предзнаменования, счастливые приметы, верные знаки грядущего благополучия и радости. |
||
|