О'Коннор ФрэнкГости нации

Фрэнк О'Коннор

Гости нации

Перевод А. Щербакова

1

Когда темнело, тот из англичан, что высокий, Гыкер, вытягивал ноги из теплой золы и говорил: "Ну, приятели, как насчет этого?" Рыцарь или я отвечали: "В порядке, приятель" (потому что уже подцепили кой-что из их интересных словечек). И тогда тот из англичан, что низенький, Хрипкинс, зажигал лампу и доставал карты.

Иногда являлся Джеримайя Донован, следил за игрой, глядел Хрипкинсу через плечо, забывался и, видя, что тот, как всегда, играет скверно, орал на него, будто тот один из наших: "Вот тиип, надо было с тройки идтии!"

Вообще-то Джеримайя был не сварливый, сговорчивый типчик, как тот из англичан, что высокий, Гыкер. Выдвинулся он только потому, что бумаги красивым почерком писал, хотя и те не быстро. В суконной шляпе ходил, гетры носил высокие на брюки и вечно руки в карманах держал. Когда с ним заговаривали, заливался краской, дрожал с головы до пят и обратно и уставлялся на свои фермерские ножищи. Рыцаря и меня все время его протяжный выговор в смех вгонял, мы-то городские.

А я все никак не мог понять, чего это Рыцаря и меня приставили их стеречь, я же убежден был: ткни эту пару в грядку где угодно, отсюда до Клэрголуэя, - они всюду корень пустят не хуже любого родного бурьяна. За мой малый опыт ни разу не видал я людей, чтоб так с ходу прижились бы к этому селу.

Нам передали их из второго батальона, когда англичане рьяно взялись их там искать; Рыцарь и я, поскольку юнцы, натурально подошли к службе как положено, но Хрипкинс мигом выставил нас дураками, показав, что уяснил это село получше нашего.

- Так это тебя, ханыга, Бонапартом кличут! - заявил он мне. - Мери Бриджид О'Коннел велела тебя спросить, что с той парой носков ее братца, которую ты увел.

Слово за слово, выяснилось, что, оказывается, во втором батальоне вечериночки устраивают, кой-какие окрестные девчонки туда бегают, и не допустить к этому делу двух таких приличных ребят, хоть и англичан, наши-де никак не могли! Хрипкинс выучился плясать "Стены Лимерика", "Осаду Энниса" и "Волны вкруг Тори", а наших ничему научить не мог, хотя и любезно предлагал: они-де на принцип не танцуют заграничных танцев.

Натурально, Гыкер и Хрипкинс мигом заполучили у нас все поблажки, что имели во втором батальоне, а через пару дней мы вообще перестали делать вид, что глаз с них не спускаем. Недалеко б они ушли: выговор у них деревянный, брюки, обувка - штатские, а шинели-то да френчи - хаки; но дело не в этом, лично я убежден - у них и мысли не было бежать, их здесь вполне устраивало.

Позабавились мы, глядя, как Гыкер приручил старуху в доме, где мы стояли. Брюзга была великая, даже мы ее раздражали, но прежде чем ей выдался шанс дать почуять свой язычок нашим, с позволения сказать, гостям, Гыкер сделал из нее подругу по гроб жизни! Она как раз дрова рубила, и Гыкер, десяти минут в доме не побывши, Эыскочил к ней, улыбочку чудную выдал и говорит:

"Мадам, позвольте. Позвольте мне". И топорик у ней взял.

Она от удивления речи лишилась, а он с тех пор все за ней по пятам. То с ведром, то с корзиной, то с мешком торфа. Рыцарь верно сказал: пока она семь раз меряет, он уже режет, и кипяток там или прочая нужная мелочь у Гыкера для нее всегда готовы. А сам верзила тот еще )[(я пять футов десять, а глядел на него снизу), но редкостно скупой на слова. Мы вмиг привыкли, что он всюду .бродит молча, как привидение. Слушаем, бывало, как (Хрипкинс за целый взвод толкует, и даже удивляемся, когда Гыкер - ногами в теплую золу, чтоб не стыли, - по разу в час отзывается: "Прости, приятель" или "Верно, приятель". Карты и только карты он без памяти лю)5ил и был выдающийся игрок. Он начисто раздел бы Рыцаря и меня, но все, что мы ему проигрывали, мы выигрывали у Хрипкинса, а Хрипкинс играл только на те, что занимал у Гыкера.

Хрипкинс проигрывал потому, что слишком болтал, и мы проигрывали Гыкеру, наверно, потому же. Каждый день с раннего утра Рыцарь и Хрипкинс спорили о религии, у Рыцаря брат был священник, и Хрипкинс Рыцарю буквально жизнь заедал всякими каверзами, над которыми любой кардинал голову сломал бы. И даже для таких бесед не находилось у него слов поприличнее. Никогда не встречались мне спорщики, чтоб так мешали в любой спор столько всякой ругани и похабщины. Страх и жуть, а не спорщик. Работать, так он палец о палец не стукнет, а как спорить не с кем, так он даже к старухе, бывало, вяжется.

А к той-то, оказалось, не подкатишься: чуть он попробовал завести ее против бога насчет засухи, она его враз осадила, свалив все на какого-то Юпитера Плювиуса (мы е Хрипкинсом о таком божестве и не слыхали, а Рыцарь сказал, что по языческой вере оно вроде имело отношение к дождю). На другой день Хрипкинс начал обличать капиталистов, что, мол, германскую войну устроили, так мадам отставила утюг, крабий ротик поджала и говорит:

"Мистер Хрипкинс, говорите о войне, что вам угодно, по не думайте, что введете меня в обман. Пусть я скромная, неученая, не городская, а знаю, из-за чего началась война. Из-за того, что один итальянский граф украл языческого идола в японском храме. Поверьте мне, мистер Хрипкинс, тех, кто потревожит тайные силы, ждут одни печали и докуки".

Старая-то дева - того, а в порядке.

2

Раз вечером попили мы чаю, Хрипкинс зажег лампу и сели мы за карты. Явился и Джеримайя Донован, сел нас покараулить, и вдруг меня будто стукнуло: как-то он нынче англичан особо не жалует. Ничего подобного раньше не было, гляжу и диву даюсь.

А к ночи Хрипкинс и Рыцарь затеяли жуткий спор о попах, капиталистах и любви к отечеству.

- Капиталисты платят попам и велят говорить про загробную жизнь, чтоб вы не разглядели, что за сукины дети заправляют этой, - сказал Хрипкинс.

Рыцарь вышел из себя и сказал:

- Чепуха! Люди верили в загробную жизнь до всяких капиталистов.

Хрипкинс встал как на молитву, фыркнул и пошел:

- Говоришь, верили? И в то же, что и ты, - я так тебя понял или нет? А ты веришь в то, что бог сотворил Адама, Адам Сима, а Сим Иосафата. Ты веришь во все эти дурацкие сказочки про Еву, рай и яблочки. Так слувосай меня, приятель! Ты имеешь право на эту свою дурацкую веру, но и я имею право на свою, пусть тоже дурацкую. Так вот - я верю, что самым первым бог сотворил, бляха-муха, капиталиста разом с моралью и роллс-ройсом. Я прав, приятель? - спросил ои Гыкера.

- Ты прав, приятель, - ответрш Гыкер, улыбнулся, ус пощипал, встал и пошел погреть ноги у огня. Гляжу, Джеримайя Донован уходит, спору о религии конца не предвидится, я и вышел следом. Прошлись мы до поселка, тут он останавливается, заливается краской и, запинаясь, говорит, что мне пора обратно на пост. Мне его тон не понравился, да и жизнь на этом хуторе порядком надоела, и я в ответ спрашиваю, какого дьявола нас вообще заставляют стеречь эту пару.

Он глянул на меня удивленно и говорит:

- Я думал, ты понимаешь, что мы их держим как заложников.

- Заложников? - переспрашиваю.

- Враг держит в плену наших; есть разговор, что их расстреляют, говорит он. - Если они расстреляют наших, мы расстреляем ихних.

- То есть Гыкера с Хрипкинсом? - спрашиваю.

- А зачем же еще мы, по-твоему, их держим? - говорит он.

- Не сильный ли просчет с вашей стороны, что вы Рыцаря и меня не предупредили об этом с самого начала? - говорю я.

- Уж такой ли? - говорит он. - Могли бы и сами предположить.

- Не сумели, Джеримайя Донован, - говорю. - Как такое предположишь, когда они при нас уже так долго?

- Наших, бывает, и подольше держат, - говорит он.

- Это ж совсем другое дело, - возражаю.

- А какая разница? - говорит он.

Как ему объяснишь? Я же вижу, он не поймет. Пес у тебя дряхлый, а ты, привыкши к нему, и видишь, что пора, однако к живодеру не тянешь, но Джеримайя Донован не из тех, кому такие дела в тягость.

- И когда это решится? - спрашиваю.

- Нынче ночью, наверно, узнаем, - говорит он. - Или завтра, или, по крайности, послезавтра. Так что если ты про безделье, то зря волнуешься, скоро освободишься.

А я при этом вовсе не про безделье волнуюсь. Тут намечается кое-что похуже. Возвращаюсь в дом - спор все идет. Хрипкинс раздухарился вовсю, твердит, что никакой загробной жизни нет. Рыцарь возражает, что есть, но видно, что Хрипкинс берет верх.

- Знаешь что, приятель? - говорит он и еще при том улыбается. По-моему, между тобой и мной, бляха-муха, неверующим, разница никакая. Ты говоришь, что веришь в загробную жизнь, а знаешь о ней ровно столько, сколько я, то есть ну ни хрена. Что такое царствие небесное?

Ты не знаешь. Где оно? Ты не знаешь. Ну ни хрена ты не знаешь. Я тебя еще раз спрашиваю, летают там на крыльях?

- Да, - говорит Рыцарь. - Летают. Ты доволен? Летают на крыльях.

- Где их там дают? Кто их делает? Там что, завод такой имеется? Там что, лабаз такой есть - распишись и получай свои крылья? А, бляха-муха?

- С тобой невозможно спорить, - говорит Рыцарь. - Ты послушай...

И все сначала.

Здорово было заполночь, когда мы заперлись и спать пошли. Задул я свечу, рассказал Рыцарю. Он это принял спокойно. Полежали мы час в постели - он спросил, как я думаю, не рассказать ли англичанам. Я сказал, нет, не рассказать, потому что сомневаюсь, что ихние расстреляют наших. И даже если расстреляют, то наше бригадное начальство, которое во втором батальоне днюет и ночует и наших англичан прекрасно знает, вряд ли будет гореть желанием, чтоб их кокнули.

- Я тоже так думаю, - сказал Рыцарь, - Страх такой на них напускать теперь - это уж слишком жестоко.

- Так или иначе, а со стороны Джеримайи Донована это очень сильный просчет, - сказал я.

И наутро же обнаружилось, что нам в глаза Гыкеру с Хрипкинсом просто не взглянуть. Целый день мы вокруг дома бродили и разговаривали еле-еле, через силу.

Гыкер, похоже, ничего не заметил, грел себе ноги в золе, как обычно, и вроде бы как всегда спокойно ждал, покуда скажется какой-то просчет. А Хрипкинс заметил, но приписал своей победе во вчерашнем споре.

- Почему не умеете рассуждать так, чтоб не путаться? - строго сказал он. - Эх вы, с вашим Адамом и Евой! Я ж вам не кто-нибудь, а коммунист. Коммунист или анархист, да это во многом одно и то же.

И закружил вокруг дома, бормоча, когда взбредет:

- Адам и Ева! Адам и Ева! Тоже нашли занятие- - яблочки рвать, бляха-муха!

3

Неясно, как мы тот день выдержали, но я был очень рад, когда он кончился. Попили мы чаю, помыли посуду, и Гыкер мирно сказал: "Ну, приятели, как насчет этого?"

Сели, и только Хрипкинс карты достал, слышу - Джеримайя Донован по дорожке топает, и мелькнуло у меня дурное предчувствие. Встал я из-за стола, перехватил его перед домом.

- Чего надо? - спрашиваю.

- Этих ваших неразлучных боевых дружков, - отвечает он, краской заливается.

- Вот, значит, как, Джеримайя Донован? - говорю.

- Значит, вот так. Нынче утром расстреляли четверых наших, одному всего шестнадцать, мальчишка.

- Худо, - говорю.

Тут как раз следом Рыцарь вышел, мы все трое отошли на дорожку, переговариваемся шепотом. А у ворот Финн стоит, здешний начальник спецслужбы.

- Как приступите? - спрашиваю Джеримайю Донована.

- Рыцарь и ты выведете их. Скажете, что их переводят обратно. Так будет спокойней.

- Только не я, - Рыцарь говорит, еле слышно.

Джеримайя Донован зыркнул на него.

- Хорошо, - говорит. - Вы с Финн возьмите инструмент в сарае и отройте яму на том конце болота. Мы с Бонапартом туда подойдем. Да смотрите, чтоб вас не засекли с инструментом. Нежелательно, чтобы среди наших разошлось, кто да что.

Глянули мы, как Финн и Рыцарь свернули к сараю, и пошли к нам. Объясняться я Доновану предоставил.

Он сказал, что есть приказ отправить пленных обратно во второй батальон. Хрипкинс заругался вовсю, а Гыкер ничего не сказал, но видно было, что он тоже расстроился. Старуха была за то, чтоб они не подчинились, и отговаривала их всяко, пока Джеримайя Донован не вышел из себя и не цыкнул на нее. Нрав-то у него, оказалось, премерзкпй. В доме тьма, хоть глаз выколи, зажечь свет никто и не подумал, оба англичанина так в темноте и нашарили, где их шинели, и со старухой простились. Хрипкинс пожал ей руку и сказал:

- Только человек на месте освоится, бляха-муха, какие-то штабные сукины дети решают, что тут слишком клёво, и вышибают тебя вон.

- Тысяча благодарностей, мадам, - - сказал Гыкер, - Тысяча благодарностей за все.

Будто он их впрямь скопил.

Вышли мы из дома и задами пошли к болоту. Только там Джеримайя Донован заговорил. А сам как в лихорадке трясется.

- Нынче утром, - сказал, - в Корке расстреляли четверых наших, и сейчас в ответ на это мы расстреляем вас.

- Что толкуешь? - огрызнулся Хрипкинс. - Мы и так тут, как дерьмо, болтаемся, нам без твоих глупых шуток тошно.

- Это не шутки, - сказал Донован. - Очень жаль, Хрипкинс, но это правда.

И завел свою шарманку насчет долга, как он тяжел.

Вот уж не замечал, чтоб тем, кто много про долг толкует, было от него и впрямь хлопотно.

- Ох, да кончай ты! - Хрипкине сказал.

- Спросите Бонапарта, - говорит Донован; видит, что Хрипкинс всерьез его не принял: - Это правда, Бонапарт?

- Правда, - говорю, и Хрипкинс так и стал.

- Боже мой, приятель!

- Думаю, что правда, приятель, - говорю.

- А говоришь, будто шутки шутишь.

- Он, может, и шутки шутит, а я так не шучу, - ".

обозлился Донован.

- Что ты имеешь против меня, Джеримайя Донован?

- Лично против вас я ничего не имею и так не говорил. Но почему ваши взяли четверых пленных и прехладнокровно их расстреляли?

Он Хрипкинса за руку дергает, тащит, а тому невозможно объяснить, что это мы всерьез. У меня в кармане "Смит и Вессон", я держу палец на спуске и думаю, что буду делать, если они задерутся или побегут, и бога молю, чтобы они сделали хоть то, хоть это. Если б они побежали, я б ни за что по ним не стрельнул. А Хрипкинс хочет знать, Рыцарь за то же или нет, мы ему говорим, что "за", а он спрашивает, почему Рыцарь хочет его кокнуть? Что он нам сделал? Разве мы все не по корешам? Разве мы его не понимаем, разве он нас не понимает? Мы что, хоть на момент воображаем, что он расстрелял бы нас за всех так-их-так офицеров так-ее-так британской армии?

Тут мы и добрались до болота, и меня так затошнило, что я не мог даже отвечать Хрипкинсу. Идем в темноте по краю, а Хрипкинс все нас останавливает, все сначала начинает, будто накручивает, что все мы по корешам, и я уясняю: только когда готовую могилу увидит, убедится он, что есть приказ и мы его выполним. И все время надеюсь что что-то случится, что они побегут или что Рыцарь возьмет ответ на себя. Чую, что Рыцарю тяжче, чем мне.

4

Увидели мы наконец фонарь вдалеке и пошли на свет.

Фонарь был у Рыцаря, а Финн стоял где-то в темноте позади, и когда рассмотрел я, как они молчком затаились в этом болоте, до меня окончательно дошло, что мы это всерьез, и никакой надежды ни на что у меня не осталось.

Гыкер, разглядевши Рыцаря, как обычно, сказал:

"Привет, приятель", а Хрипкинс тут же набросился на Рыцаря и опять ударился в спор, только на этот раз Рыцарю нечего сказать за себя, стоит он, голову опустил и фонарь ногами зажимает.

А отвечать взялся Джеримайя Донован. В двадцатый раз, будто на этом зачкнулся, Хрипкинс спросил, думает ли кто-то, что он расстрелял бы Рыцаря.

- Да, расстреляли бы, - сказал Джеримайя Допован.

- Нет, не расстрелял бы, будь ты проклят!

- Расстреляли бы, потому что знали бы: не расстреляете, так вас самого тут же расстреляют.

- Не расстрелял бы, пусть меня хоть двадцать раз расстреливают. Я не расстрелял бы дружка. И Гыкер не расстрелял бы. Верно, Гыкер?

- Верно, приятель, - сказал Гыкер, но больше просто так сказал, чтоб ответить, а не чтобы в споры встревать. Голос у него был такой, будто открылся наконец просчет, которого он дожидался.

- И с чего вы взяли, что Рыцаря тут же расстреляют, если он меня не расстреляет? Знаете, что я сделал бы на его месте в этом чертовом болоте?

- И что бы вы сделали? - спросил Донован.

- Пошел бы вместе с ним, куда он, туда и я. Последний шиллинг с ним делил бы, стоял бы за него до конца. Никто никогда не скажет, что Хрипкинс покинул дружка в беде.

- Хватит, - сказал Джеримайя Донован и взвел револьвер. - Поручения у вас есть, чтобы передать?

- Пет у меня никаких поручений.

- Молиться по-вашему будете?

Хрипкинс прехладнокровно ляпнул такое, что меня даже тряхнуло, и опять повернулся к Рыцарю.

- Рыцарь, слушай меня, - сказал он. - Мы с тобой по корешам. И раз ты не можешь перейти на мою сторону, давай я перейду на твою. Чтоб ты видел, что я про дружбу всерьез. Давай мне винтовку, и я буду за тебя и за ваших.

Никто не ответил. Мы знали: нет пути назад.

- Слышал, что я сказал? Кончено у меня с этим.

Я дезертир, или зови, как хочешь. В твою чушь я не верю, но она ничем не хуже моей. Ты доволен?

Рыцарь поднял было голову, но заговорил Донован, и Рыцарь опять молчок и потупился.

- В последний раз спрашиваю, есть у вас поручения, чтобы передать? спросил Донован, а голос злой, холодный.

- Заткнись ты, Донован! Ты меня не понимаешь, а эти парни понимают. Они не из тех, чтобы взять дружка да убить. Они никакому капиталисту не слуги.

Мне одному из всей кучи было видно, что Донован поднял свой "Уэбли" к затылку Хрипкинса, и, когда он поднял, я закрыл глаза, попытался молитву припомнить.

Хрипкинс начал было говорить что-то еще, и тут Донован выстрелил; когда грохнуло, я открыл глаза, вижу - падает Хрипкинс, сначала на колени, а потом навзничь, в ноги Рыцарю, и молкнет постепенно, будто ребенок засыпает, и фонарь светит на ноги его тощие и чищеную фермерскую обувку. А мы будто застыли и смотрим, как он, содрогаясь, отходит.

Тут Гыкер вынул носовой платок и начал завязывать себе глаза (в суматохе мы Хринкинсу и глаза завязать забыли), но видит - платок мал, повернулся ко мне и попросил одолжить мой. Я дал ему свой, он связал их и ногой на Хрипкинса показал.

- Он еще живой, - говорит. - Дай-ка ты лучше ему еще раз.

И вправду-таки левое колено Хрипкинса дернулось вверх. Я наклонился, приставил ствол к его голове, потом опомнился, выпрямился. Гыкер понял, что со мной творится.

- Доделай сначала, - говорит. - Все равно уж. Не понять нам, сукин ты сын, каково сейчас ему.

Я стал на колени и выстрелил. Я будто не понимал, что делаю. А Гыкер все с платками справиться не мог, услышал он выстрел и выдал смешок. Я в первый раз услышал, как он смеется, и у меня мороз по спине прошел, такой был жуткий звук.

- Дурачок, - сказал он спокойно. - Прошлой ночью очень интересовался насчет всего этого. А это очень темное дело, приятели, как я думаю. Теперь он знает о нем ровно столько, сколько ему положено, а прошлой ночью все было для него во тьме.

Донован помог ему завязать платками глаза.

- Спасибо, приятель, - сказал он.

Донован спросил, есть ли у него поручения, чтобы передать.

- Нет, приятель, - сказал он. - У меня нет. Но если кто захочет написать Хрипкинсовой матери, письмо от нее у него в кармане. Они с матерью были по великим корешам. А моя супруга бросила меня восемь лет тому назад. Ушла с другим и малыша забрала. Я люблю, чтобы дом был, домашнюю работу люблю, вы, наверно, заметили, но после этого я не стал начинать по новой. Не могу.

Что удивительно, за минуты Гыкер сказал больше, чем за все те недели. Будто от звука выстрела его прорвало, будто теперь всю эту ночь он преспокойно собирается рассказывать о себе. Он нас больше не видел, а мы стояли кругом, как дураки. Донован глянул на Рыцаря, тот головой замотал. И тогда Донован поднял свой "Уэбли", но тут Гыкер опять выдал чудной смешок. Может, он подумал, что мы насчет него удивляемся, или почуял заминку, да не понял, в чем дело.

- Извините, приятели, - сказал он. - Я, чую, здорово треплюсь и ерунду порю, какой я дома на все руки и прочее. Но на меня вдруг нашло. Вы меня, конечно, простите.

- Молитву читать будете? - спросил Донован.

- Нет, приятель, - сказал он. - По-моему, это не поможет. Я готов, а вам, ребята, желательно покончить с этим.

- Вы понимаете, что мы только исполняем свой долг? - сказал Донован,

Гыкер стоял, задрав голову, как слепой, так что фонарь светил ему на подбородок и кончик носа, а больше ничего не было видно.

- Лично я никогда не знал, что такое долг, - сказал он. - Я думаю, вы парни не злые, если вы это подразумеваете. Претензий не имею.

Рыцарь, будто больше не мог слушать, замахнулся кулаком на Донована, и тот в единый момент вздернул ствол и выстрелил. Здоровый мужик рухнул, как мешок с мукой, и на этот раз второго выстрела не потребовалось.

Я не очень помню, как их хоронили, но это было хуже всего, потому что пришлось тащить их в могилу. Просто с ума можно было сойти: тьма, свет фонаря прыгает, птицы какие-то кричат и ухают - стрельба их спугнула.

Рыцарь пошарил в карманах у Хрипкинса, чтобы найти письмо от матери, и потом сложил ему руки крестом на груди. И Гыкеру сложил. Потом мы засыпали могилу и отдельно от Финн и Донована понесли инструмент в сарай. По пути мы друг дружке слова не сказали. А на кухне все та же темень и холод, и старуха сидит у очага и четки перебирает. Мы прошли мимо лее в комнату, и Рыцарь чиркнул спичкой лампу зажечь. Старуха тихо поднялась и стала в дверях, вся сварливость с нее будто слетела.

- Вы что с ними сделали? - шепотом говорит.

Рыцарь дернулся, так что сличка у него в руке погасла.

- Чего? - не оборачиваясь, спрашивает.

- Я слышала, - говорит.

- Чего вы слышали? - он спрашивает.

- Слышала. Вы думаете, не слышно было, как вы лопатами в пристроечке гремели?

Рыцарь чиркнул еще спичку, на этот раз зажглась дампа.

- И вы вот это с ними сделали? - она опять спрашивает.

И, клянусь, тут же в дверях бух на колени и давай молиться. Рыцарь поглядел-поглядел на нее, стал на колени у печки и тоже начал молиться. Оставил я их, выскочил из дома мимо старухи. Стал снаружи, вижу - звезды горят, слышу - птицы кричат за болотом, но всё реже. И такое во мне сделалось, что описать невозможно.

Рыцарь говорил, что видел все будто в десять раз увеличенное, будто весь мир - только тот краешек болота, и два англичанина там стынут, а мне представлялось, будто тот краешек и англичане где-то за миллион миль от меня, и даже Рыцарь, и бормотанье старухино, и птицы и звездищи эти, - всё далеко-далеко, а я вовсе один, такой маленький, такой потерянный! Словно метель, а я заблудшее дитя. Чего только со мной потом не происходило, но такого чувства у меня никогда больше не было.