О'Коннор ФрэнкМой эдипов комплекс

Фрэнк О'Коннор

Мой эдипов комплекс

Перевод М. Загота

Всю войну - первую мировую - отец был в армии, и до пяти лет я почти не знал его, а то, что знал о нем, не внушало мне опасений. Иногда, просыпаясь, я видел - рядом с моей кроватью стоит кто-то большой в военной форме, держит свечку и смотрит на меня.

Иногда слышал, как на рассвете хлопала входная дверь, и по булыжной мостовой, удаляясь, стучали подбитые гвоздями сапоги. Он появлялся и исчезал таинственно, как Сайта Клаус.

Под утро я забирался в большую мамину кровать, и, когда отец ночевал дома, приходилось тесниться, но, в общем-то, его появления мне даже нравились. Отец курил, и от него исходил приятный терпкий запах, брился за этим действом я следил, как завороженный. Каждый раз он оставлял груду трофеев - модели танков, ножи с рукоятками из стреляных гильз, немецкие каски, знаки отличия, кокарды, пуговицы и прочие военные штуки, - которые, как считал отец, могли пригодиться и аккуратно хранились в длинной коробке на комоде. Отец вообще любил собирать разный хлам - пригодится, часто говорил он. Когда его не было, мама разрешала мне подставить стул и порыться в его сокровищах. Сама она в отличие от отца была о них не слишком высокого мнения.

Война была самым безмятежным временем в моей жизни. Окно моей комнаты на чердаке выходило на юговосток. Мама завешивала его занавесками, но это мало что меняло. Я просыпался с рассветом в самом что ни на есть солнечном настроении, готовый излучать свет и радость. От вчерашних забот не оставалось и следа. Жизнь, как никогда впоследствии, казалась простой, понятной и полной всяких возможностей. Я высовывал из-под одеяла ноги они у меня назывались миссис Левая и миссис Правая - и выдумывал всевозможные ситуации, в которых они обсуждали дела на день. Миссис Правая вела беседу с живостью и выражала свое мнение очень решительно. Миссис Левая была мне не так подвластна и обычно ограничивалась покачиванием в знак согласия.

Они обсуждали все на свете: куда мы сегодня с мамой пойдем, что Сайта Клаус принесет мне на рождество, как сделать, чтобы жилось нам еще радостнее. Тут, например, речь часто заходила о младенце. Никак мы с мамой не могли насчет него договориться. На нашей улице младенцы были у всех, кроме нас, но мама считала, что завести его сейчас мы не можем, потому что стоят они семнадцать с половиной фунтов, вот вернется папа с войны, тогда другое дело. Какие глупости! Вон Джини купили младенца, а всякий знает, что семнадцать с половиной фунтов им не по карману. Значит, подыскали подешевле, а мама, наверное, на таком деле не хотела экономить. Но, по мне, младенец, как у Джини, нам вполне подошел бы.

Покончив с планами на день, я вставал, подвигал стул:

к окошку и открывал его, только чтобы высунуть голову.

Окно выходило на другую улочку, и я видел садики перед домами, дальше, за глубокой долиной, на холме - высокие дома из красного кирпича, пока еще в тени, а дома на нашей стороне долины уже освещались солнцем, хотя причудливые тени делали их какими-то чужими - добротными и свежевыкрашенными.

Потом я шел в мамину комнату и забирался в большую кровать. Мама просыпалась, и я начинал рассказывать ей обо всех своих затеях. К этому времени я, сам того не замечая, успевал в своей ночной рубашке превратиться в ледышку, и вот я говорил и согревался; наконец сковавший меня лед таял, и я засыпал рядом с мамой, а будил меня уже звон посуды на кухне - мама готовила завтрак.

После завтрака мы отправлялись в город - слушали мессу в церкви св. Августина, молились за отца, ходили по магазинам. Если днем была хорошая погода, мы выбирались за город - либо просто погулять, либо навестить в монастыре св. Доминика лучшую мамину подругу. Мама всех монахинь просила молиться за отца, и сам я каждый вечер перед сном молил бога, чтобы он вернул отца с войны живым и невредимым. Если бы я только знал, к чему приведут мои молитвы!

Однажды утром я влез в большую кровать и обнаружил там отца, который, по своей привычке, явился как Сайта Клаус, нежданно-негаданно, но утром вместо военной формы он надел свой лучший синий костюм, а мама была на седьмом небе от счастья. Я особых поводов для счастья не видел, потому что без формы отец ничего особенного собой не представлял, но мама сияла; она объяснила мне, что бог услышал наши молитвы, и мы первым делом пошли в церковь поблагодарить его за то, что отец вернулся домой живым и невредимым.

Вот уж радость-то! В тот же день к обеду отец вышел в. домашних шлепанцах, в старом грязном берете, чтобы не продуло голову, и, закинув ногу на ногу, принялся с серьезным видом что-то говорить маме, которая взволнованно его слушала. Мне, понятное дело, не понравилось, что мама волновалась, это ей совсем не шло, и я перебил его.

- Подожди, Ларри, - мягко сказала мама.

Она всегда так говорила, когда к нам являлись непрошеные гости, поэтому я не обратил внимания и продолжал лезть.

- Пожалуйста, помолчи, Ларри, - с раздражением произнесла она. - Не видишь, что я разговариваю с папой?

Мне потом не раз приходилось слышать эти зловещие слова: "Я разговариваю с папой". Ну, если бог так откликнулся на мои молитвы, видно, не очень внимательно он меня слушал!

- А почему ты разговариваешь с папой? - спросил я с самым что ни на есть безразличным видом.

- Потому что нам с папой надо поговорить о деле.

Не мешай нам!

После обеда отец, по просьбе мамы, повел меня гулять. На этот раз мы отправились не за город, а в центр, и я уже было обрадовался - может, с отцом не так и плохо? Но радовался я напрасно. Прогулку по городу мы с ним понимали совершенно по-разному. Его совсем не интересовали трамваи, пароходы, лошади - казалось, ему только и надо, что поболтать со всякими дядьками его возраста. Если я хотел остановиться, он знай шел себе дальше и тянул меня за руку. Но если останавливался он, выбора у меня не было. А прислонится к стене - значит, будет стоять долго, это я сразу заметил.

Меня даже затрясло, когда он застрял второй раз. Да он собирается торчать здесь целую вечность! Я стал тянуть его за пальто и брюки. С мамой в таких случаях шутки плохи, она могла накричать: "Ларри, веди себя как следует, не то я сейчас тебя шлепну", отец же - удивительное дело - и бровью не повел, стоял себе и улыбался.

Я посмотрел на него, прикинул - а может, взять и заплакать? Да его и слезами-то не прошибешь! В общем, гулять с ним было все равно что с горой. Он либо не замечал, что там путается и копошится под ногами, либо снисходительно усмехался сверху вниз, с заоблачной вышины. До того был занят собственной персоной, что дальше некуда.

За чаем снова началось: "Я разговариваю с папой", но теперь дело еще больше осложнилось - отец держал в руках вечернюю газету и каждые две минуты опускал ее и рассказывал маме, что он там интересного вычитал.

Это был запрещенный прием. Один на один, по-честному, я бы еще мог побороться с ним за мамино внимание, но когда он брал себе в помощь столько народу, я был бессилен. Несколько раз я все же пытался перехватить инициативу, но безуспешно.

- Когда папа читает, ты должен вести себя тихо, - раздраженно оборвала меня мама.

Одно из двух: либо ей в самом деле больше нравится разговаривать с папой, чем со мной, либо у него над ней какая-то сверхъестественная власть, и мама просто боится сказать правду.

- Мамочка, - сказал я ей вечером, когда она укладывала меня спать, как ты думаешь, если я сильно-сильно помолюсь, бог пошлет папу обратно на войну?

Казалось, она на мгновение задумалась.

- Нет, милый, - ответила она с улыбкой. - Скорее всего не пошлет.

- А почему, мамочка?

- Потому что война уже кончилась, мой милый.

- Но ведь бог, если захочет, может начать новую войну, а, мамочка?

- Он не захочет, мой милый. Войны идут не от бога, а от плохих людей.

- Вот оно что! - протянул я.

Это меня немного разочаровало. Возносят бога, возносят, а ему, оказывается, не все под силу.

На следующий день я проснулся в обычное время, недовольство бурлило во мне, как шампанское в бутылке.

Я вытянул ноги и заставил их откровенно высказаться:

миссис Правая жаловалась, что ее отец долго портил ей жизнь, пока в конце концов она не сумела упрятать его в "заведение". "Заведение" я представлял себе плохо, но чувствовал - для моего отца это самое подходящее место. Потом я подставил стул и высунулся из окошка.

Рассвет еще подкрадывался, как-то виновато, словно я застал его на месте преступления. С головой, пухнувшей от всяких мыслей и планов, я добрался до соседней двери и в полутьме влез на большую кровать. С маминой стороны места не было, и я пробрался в середину между ней и папой. Я как-то упустил из виду, что он здесь, и несколько минут неподвижно сидел между ними, ломая голову:

что мне с ним делать? Он разлегся так, что занял больше половины кровати, и мне даже некуда была приткнуться.

Раза два-три я пихнул его ногой, он что-то забормотал и потянулся. Теперь места хватало, но проснулась мама и дотронулась до меня рукой. Я поудобнее устроился в теплой кровати и стал посасывать большой палец.

- Мамочка! - промурлыкал я радостно и громко.

- Ш-ш-ш, милый, - прошептала она. - Не буди папу!

Это была новая опасность, похоже, куда более серьезная, чем "я разговариваю с папой". Ведь я так привык каждое утро обсуждать с мамой планы на день!

- Почему? - сурово спросил я.

- Потому что наш бедный папочка устал.

Подумаешь, причина! И вообще, что это еще за сюсюканье: "наш бедный папочка"? Я всегда был против телячьих нежностей - в них нет ни капли искренности.

- А - а, - тихо сказал я. А потом сладеньким таким тоном: - Знаешь, мамочка, куда я хочу с тобой сегодня пойти?

- Нет, милый, - вздохнула она.

- Я хочу пойти на реку и половить колюшек новым сачком, еще я хочу поиграть в догонялки, а...

- Не буди папу! - сердито прошипела она, прикрыв мне рот рукой.

Но было уже поздно. Он проснулся. Что-то пробурчал и потянулся за спичками. Потом с удивлением взглянул на часы.

- Хочешь чайку, дорогой? - спросила мама кротким, вкрадчивым голосом, каким никогда не говорила. Можно было подумать, что она боится.

- Чайку? - с негодованием воскликнул он. - Да ты знаешь, который час?

- А потом я хочу пойти на старую дорогу, - громко продолжал я, боясь, что, если меня будут перебивать, я что-нибудь забуду.

- Спи, тебе говорят! - резко оборвала меня мама.

Я захныкал. Разве можно с ними сосредоточиться?

А помешать мне высказать утренние планы - это все равно что срубить дерево на корню.

Отец ничего не сказал, только зажег трубку и затянулся, глядя во тьму, словно ни мамы, ни меня здесь не было. Да он же просто сумасшедший! Не успевал я открыть рот, как мама раздраженно шикала на меня. За что такое унижение? Где справедливость? Вообще, во всем этом было что-то зловещее. Когда раньше я ей говорил, что незачем стелить две постели, раз мы прекрасно можем спать в одной, она возражала: так, мол, полезнее для здоровья; и вот теперь этот тип, чужой дядька, спит вместе с ней, ничуть не заботясь об ее здоровье!

Отец поднялся рано, приготовил чай и принес чашку маме, но не мне.

- Мамочка! - закричал я. - Я тоже хочу чаю!

- Конечно, милый, - терпеливо сказала она. - Вот, попей из маминого блюдечка.

Это было уже слишком. Кому-то придется уйти - либо отцу, либо мне. Я не х@чу пить из маминого блюдечка, я хочу, чтобы в моем доме со мной считались, обращались как с равным! Специально, чтобы позлить ее, я выпил весь чай и ничего ей не оставил. Она молча снесла и это.

Но, укладывая меня вечером спать, мама мягко сказала:

- Ларри, обещай мне, пожалуйста, одну вещь.

- Какую?

- Не приходить по утрам и не беспокоить нашего бедного папочку. Обещаешь?

Опять "наш бедный папочка"! Я уже относился с подозрением ко всему, что касалось этого невозможного человека!

- Почему? - спросил я.

- Потому что наш папочка сильно устает и не высыпается.

- А почему он устает, мамочка?

- Ну, ты ведь знаешь, когда папа был на войне, мамочка брала денежки на почте, правда?

- У мисс Маккарти?

- Да. А теперь у мисс Маккарти денежек больше нет, и приносить нам их должен папочка. Знаешь, что случится, если он ничего не принесет?

- Не знаю, - ответил я. - А что?

- Ты видел, как несчастная старушка стоит по пятницам у церкви и просит милостыню? Вот и нам, может, так придется. А разве нам хочется просить милостыню?

- Нет, - согласился я. - Не хочется.

- Так ты обещаешь, что не будешь приходить по утрам и будить папу?

- Обещаю.

Я всерьез решил, что придется на это пойти. Я знал, что денежки - вещь серьезная, и мне совсем не хотелось вместе со старушкой просить по пятницам милостыню возле церкви. Вокруг моей кровати мама разложила игрушки - утром, куда ни вылезешь, обязательно на какую-нибудь да наткнешься.

Проснувшись, я сразу вспомнил о своем обещании.

Встал, устроился на полу и стал играть - как мне казалось, долго-долго. Потом взял стул и еще долго-долго смотрел в окно. Неужели отцу пе пора вставать? Неужели пикто пе напоит меня чаем? Солнечного настроения не было и в помине - я изнывал от скуки и дрожал от холода, жуткого холода! Как мне не хватало тепла глубокой большой кровати с пуховой периной!

Наконец я не выдержал. Пошел в соседнюю комнату.

Места с маминой стороны опять не было, я стал перелезать через нее, и она, вздрогнув от неожиданности, проснулась.

- Ларрп, - прошептала она, крепко взяв меня за руку. - Что ты мне обещал?

- Ну мамочка, - заскулил я, пойманный с поличным. - Я уже знаешь сколько ждал?

- О, господи, да ты весь продрог! - с огорчением сказала она, ощупывая меня. - Ладно, так и быть, оставайся, только обещай не разговаривать.

- Но мпе хочется разговаривать, мамочка, - заскулил я.

- Мало ли что тебе хочется, - твердо возразила она, и в этом было что-то новое, - Папа хочет спать. Можешь ты наконец понять это?

Я понял - и еще как понял. Я хочу разговаривать, а он хочет спать - чей это дом, интересно знать?

- Мамочка, - сказал я не менее твердо. - Пусть тогда папа спит на своей кровати.

Она не сразу нашлась, что сказать.

- Ну, вот что, - услышал я ее шепот. - Либо ты лежишь и помалкиваешь, либо марш в свою комнату.

Выбирай.

Подобная несправедливость меня добила. Я ясно дал понять, что она ведет себя непоследовательно и неразумно, а она даже не пожелала мне ответить. Я со злостью пнул отца ногой - мама ничего не заметила, но он заворочался и встревоженно открыл глаза.

- Который час? - испуганно спросил он, глядя не на маму, а на дверь, словно там кто-то стоял.

- Еще рано, - угодливым голосом произнесла она. - Просто ребенок пришел. Спи... Ларри, - добавила она, поднимаясь с кровати, - ты все-таки разбудил папу, сейчас же иди в свою комнату.

Несмотря на спокойный топ, я понял - она не шутит, и я могу потерять все свои законные права, если немедленно не вступлюсь за них. Она начала выталкивать меня с кровати, и я издал такой вопль, что можно было разбудить и мертвого, не говоря уже об отце. Он застонал.

- Что за несносный мальчишка! Он хоть когда-нибудь спит?

- Это просто привычка, дорогой, - мягко ответила мама, хотя явно была раздосадована.

- Ну, так пусть отвыкает! - закричал отец и стал ворочаться. Он вдруг стянул на себя все одеяло и отвернулся к стенке, потом взглянул на нас через плечо - изпод одеяла торчали только два маленьких, злобных и темных глаза. Выглядел он свирепо.

Чтобы открыть дверь, маме пришлось опустить меня на пол, я тут же вырвался и с визгом кинулся в дальний угол. Отец подскочил на кровати.

- Заткнись, щенок! - взревел он.

Я был настолько ошеломлен, что даже перестал визжать. Никто и никогда не разговаривал со мной в таком тоне. Я обалдело посмотрел на отца - его всего перекосило от ярости. Главное, я ведь сам молил бога, чтобы это чудовище вернулось домой живым и невредимым. Да, здорово господь надо мной подшутил!

. - Сам заткнись! - не помня себя, выкрикнул я.

- Что-о? - зарычал отец и выпрыгнул из кровати.

- Мик, Мик! - бросилась к нему мама, - Что, ты не видишь, ребенок к тебе еще не привык!

- Я смотрю, он у тебя тут вырос, да ума не вынес, - гремел отец, дико размахивая руками. - Выпороть его как следует, будет знать!

Все его прежние выкрики померкли перед этим гнусным оскорблением. Кровь бросилась мне в голову.

- Себя выпори! - истерично завопил я. - Себя выпори! Заткнись! Заткнись!

Тут терпение его лопнуло, и он кинулся на меня. Сграбастал, правда, уже без всякой уверенности - какой же мужчина будет зверствовать на глазах у потрясенной матери? - и дело кончилось легким шлепком. Но я просто осатанел - от одного унижения, что меня бьет какой-то чужой дядька, совершенно чужой дядька, который вернулся с войны и залез в нашу большую кровать только потому, что я, как последний дурак, похлопотал за него перед богом. Я громко визжал, прыгал босиком по полу, а отец, неуклюжий и волосатый, в одном белье - короткой серой армейской рубашке - бешено сверкал глазами и нависал надо мной, как готовая обвалиться глыба.

Наверное, как раз тогда я и понял - он тоже ревнует маму. А она стояла рядом, в ночной рубашке, и, казалось, сердце ее разрывается между нами. "Вот и поделом тебе, - злорадно подумал я. - Сама это заслужила".

С этого утра жизнь моя стала сплошным адом. Мы с отцом вступили в состояние войны, открытой и явной.

И он, и я постоянно совершали вылазки в лагерь противника, он старался отбить маму у меня, я - у него. Когда она сидела на моей кровати и рассказывала мне сказку, ему вдруг позарез становились нужны какие-то старые башмаки, которые он будто бы оставил дома еще в начале войны. А когда с мамой разговаривал он, я вовсю громыхал игрушками - показать, что мне до их разговоров нет дела. Как-то вечером он, придя с работы, устроил ужасную сцену - я, видите ли, взял его коробку и играл со всякими этими бляхами, кокардами и ножами.

Мама подошла и забрала у меня коробку.

- Ты не должен брать папины игрушки без его разрешения, Ларри, - строго сказала она, - Папа же твои не берет.

Тут отец почему-то посмотрел на нее так, словно она его ударила, и, скривившись, отвернулся.

- Это не игрушки, - проворчал он, снова заглядывая в коробку - все ли там на месте. - Среди этих вещей много редкого и ценного.

Но время шло, и я видел - битву за маму выигрывает все-таки он. Самое обидное, я никак не мог понять, чем он берет, чем он так уж привлекает маму. Он уступал мне по всем статьям. Неправильно выговаривал слова, чавкал за едой. Одно время я думал, что его козырь - газеты, и сам стал сочинять новости и рассказывать их маме. Потом решил, что все дело в курении, которое лично мне нравилось, и, взяв его трубку, стал ходить с ней по дому и слюнявить ее, пока отец меня не поймал.

Я даже пытался чавкать за едой, но мама только сказала, что я не умею вести себя за столом. Похоже, все вращалось вокруг этой нездоровой привычки спать вместе, и я стал наведываться в их спальню - вдруг удастся что-то вынюхать? - при этом разговаривал сам с собой, чтобы они не подумали, будто я за ними наблюдаю, но они никогда ничем подозрительным не занимались. В конце концов я сложил оружие. Наверное, все дело в том, что он взрослый и может дарить маме кольца. Значит, придется мне подождать.

В то же время я хотел показать ему, что не сдался, а просто решил выждать. Как-то вечером он так разболтался с мамой, что я думал, у меня уши завянут, - тут-то я его и огорошил.

- Мамочка, - начал я, - знаешь, что я сделаю, когда вырасту?

- Нет, милый, - откликнулась она. - Что же?

- Женюсь на тебе, - спокойно заявил я.

Отец загоготал в полный голос - не принял меня всерьез. Здорово он умеет притворяться! А мама, несмотря ни на что, моим словам обрадовалась. Наверное, ей было приятно узнать, что в один прекрасный день она высвободится из отцовских пут.

- Вот будет чудесно, да? - с улыбкой спросила она.

- Очень даже чудесно, - подтвердил я. - И мы купим много-много младенцев.

- Вот и хорошо, милый, - погладила она меня по голове. - Наверное, один у нас появится очень скоро, и тогда тебе будет с кем играть.

Тут я чуть не запрыгал от радости: значит, хоть мама и потакает отцу, о моих интересах она тоже не забывает.

Да и Джини мы сразу нос утрем.

Но радовался я напрасно. Прежде всего, мама стала какой-то жутко озабоченной - наверное, все думала, где взять семнадцать с половиной фунтов, - и, хотя отец стал приходить домой позже, я от этого ничего не выиграл. Мама перестала брать меня на прогулку, чуть что - сразу вспыхивала, как спичка, и шлепала меня безо всякого повода. Иногда я даже думал: вот, накликал младенца на свою голову! Только и делаю, что порчу себе жизнь!

Уж накликал так накликал! Я невзлюоил его с первой же минуты. Он даже появиться не мог тихо - когда его принесли, орал так, что стены дрожали. Ребенок был трудный - мне, во всяком случае, так всегда казалось - и требовал к себе уйму внимания. Мама совсем на нем помешалась и даже не замечала, что иногда он голосил просто так, от нечего делать. Ни для какой игры он не годился. Он целыми днями спал, а я должен был ходить ко дому на цыпочках, чтобы, не дай бог, его не разбудить. Насчет того, чтобы не будить отца, разговоров Дольше не было. Теперь я жил, подчиняясь новому лозунгу: "Не разбуди сынулю!" Я не мог понять - почему этот изверг должен спать круглые сутки? И, как только мама отворачивалась, я будил его. Иногда даже щипал его, чтобы он не спал. Как-то раз мама поймала меня за этим и всыпала мне по первое число.

Однажды вечером я играл во дворе в паровозпки, и тут в калитку вошел отец. Я сделал вид, что не замечаю его, и сказал вслух, будто разговаривал сам с собой:

- Если здесь заведется еще один дурацкий младенец, я ухожу из дому.

Отец остановился, как вкопанный, и глянул на меня через плечо.

- Что ты сказал? - строго спросил он.

- Да это я так, про себя, - ответил я, стараясь не показать, что испугался. - Ничего особенного.

Не сказав ни слова, он ушел в дом. Я-то просто хотел его припугнуть, но предостережение дало совсем другие результаты. Отец вдруг стал со мной добрым и ласковым. В общем-то, я его вполне понимал. Мама ведь изза "сынули" совсем голову потеряла. Даже во время обеда она то и дело вскакивала из-за стола и с блаженной улыбкой гугукала в колыбельку и от отца хотела того же. Он в такие минуты всегда ее слушался, по на лице у него было написано такое недоумение, что оп, наверное, совсем не понимал, чего от него хотят. Он жаловался, что "сынуля" плачет по ночам, но мама только сердилась: мол, если он и плачет, значит, ему что-то нужно, чистой воды выдумки, ничего ему не было нужно, просто кричал, потому что не хотел лежать один. За маму было обидно - неужели ей невдомек такие простые вещи? Отец, хоть я его и недолюбливал, все же соображал, что к чему. Он видел "сынулю" насквозь и понимал, что я его фокусами сыт по горло.

Как-то ночью я в испуге проснулся - рядом со мной кто-то лежал. В первую секунду у меня мелькнула безумная мысль - это мама, наконец-то она одумалась и бросила отца навеки, но я тут же услышал, как в соседней комнате надрывается "сынуля", а мама причитает: "Ты мой милый, ты мой хороший", и сразу понял - это не она. Это был отец. Оп лежал рядом, с открытыми глазами, тяжело дышал и, кажется, был зол, как черт.

Потом до меня дошло, отчего он так разозлился. Пришла его очередь. Он выселил из большой кровати меня, а теперь выселили его самого. Мама не считалась ни с кем, только с этим вредшощим сосунком, "сынулей". Мне стало жаль отца. Я сам прошел через это, к тому же с младенчества был человеком великодушным. Я стал гладить его и приговаривать: "Ты мой милый, ты мой хороший". Он ответил не очень-то впопад.

- Ты тоже, что ли, не спишь? - проворчал он.

- Да ладно, давай лучше обними меня, и уляжемся поудобнее, - предложил я, и он, в общем-то, меня послушался. Обнял. С некоторой опаской, я бы сказал. Оказалось, он очень худой, но все-таки это было лучше, чем ничего.

А на рождество он постарался - подарил мне первоклассную игрушечную железную дорогу.