"Командир и штурман" - читать интересную книгу автора (О`Брайан Патрик)

Глава шестая

Мистер Флори, морской врач, был холостяком. В верхней части города, возле церкви Санта Мария он имел большой дом. Будучи широкой, хлебосольной натурой и не обремененным семьей человеком, он предложил доктору Мэтьюрину останавливаться у него всякий раз, как «Софи» будет заходить в порт за провизией или для ремонта, предоставив в распоряжение нового знакомого комнату для багажа и его коллекций — комнату, в которой уже размещался свод данных, которые собрал в бесчисленных пыльных томах мистер Клегхорн, почти тридцать лет занимавший должность гарнизонного врача.

Этот дом был просто находкой для философа. Опираясь задней стеной о скалу Магона, он царил на головокружительной высоте над купеческой набережной, шум и гам которой если и достигал его, то лишь как тихий и неназойливый аккомпанемент для размышлений. Комната Стивена находилась на северной, прохладной стороне, смотревшей на море. Он сидел у открытого окна, опустив ноги в таз с водой, делая записи в дневнике, в то время как стрижи (обыкновенные, бледные и альпийские) с криками носились в знойном дрожащем воздухе между ним и шлюпом, похожим на игрушку, расположенную далеко, на противоположной стороне гавани, где судно ошвартовалось у причала для погрузки продовольствия.

«Итак. Джеймс Диллон-католик, — секретными стенографическими знаками заносил в свой дневник доктор. — А прежде он им не был. То есть он не был католиком в том смысле, в каком его поведение заметно отличалось или сделало бы принятие присяги невыносимо мучительным. Он отнюдь не был религиозен. Уж не стал ли для него переход в другую веру своего рода иезуитским приемом? Надеюсь, что нет. Сколько же тайных католиков служит на флоте? Хотелось бы спросить у него, но это будет невежливо. Помню, полковник Деспар рассказывал, что в Англии епископ Шаллоне ежегодно предоставлял дюжину освобождений тем лицам, которые иногда соблюдали каноны англиканской церкви. Полковник Т. , участвовавший в бунте под руководством Гордона, был католиком. Неужели замечание Деспара относится только к армии? В то время мне не пришло в голову задать ему такой вопрос. Quaere[36]: не в этом ли причина возбужденного состояния ума у Диллона? Да, пожалуй, что так. Наверняка на него оказывается какое-то сильное воздействие. Более того, мне кажется, что для него наступил критический период — своего рода климакс, — период, который направит его на тот определенный курс, с которого он больше не свернет и будет придерживаться его всю оставшуюся жизнь. Мне часто казалось, что в такой отрезок времени (в котором мы все трое в известной степени находимся) у людей появляются постоянные черты характера или же эти черты вбиваются в них. Веселье, дикий хохот и хорошее настроение, затем срабатывает стечение случайных обстоятельств или некое скрытое (вернее, врожденное) пристрастие, и человек оказывается на пути, с которого он не может свернуть, но должен следовать по нему, превращая колею в глубокую канаву до тех пор, пока не станет рабом своих привычек. Джеймс Диллон был воплощением жизнерадостности. Теперь он замыкается в себе. Странное (а может, опасное?) дело, когда речь идет о жизнерадостности — веселости ума, природной, фонтаном брызжущей радости. Самый большой ее враг — власть, обладание ею. Я знаю очень мало людей старше пятидесяти, которые, в моем представлении, остались настоящими людьми. Среди тех, кто давно стал начальником, таких и вовсе нет.

Возьмем здешних старших офицеров-капитанов первого ранга, адмирала Уорна. Скукоженные людишки (умалившиеся духовно и раздавшиеся в талии). Напыщенность, обжорство — вот причина разлития желчи, — запоздалая и слишком дорогая плата за удовольствия вроде объятий чересчур требовательной любовницы. Однако лорд Нельсон, судя по рассказам Джека Обри, — прямой, открытый и любезный человек, каких поискать. Таков же во многом сам Д. О. , хотя капитанская власть наделила его некоторой небрежной заносчивостью. Однако Джеку всегда присуща свойственная ему веселость. Как долго это будет продолжаться? Какие женщины, политическая причина, разочарование, рана, болезнь, непослушный ребенок, поражение, какой внезапный несчастный случай лишит его этого свойства? Но меня заботит Джеймс Диллон: он деятелен, как никогда, только теперь он на десять октав ниже и в миноре. Иногда мне кажется, что своим мрачным настроением он губит себя. Я многое отдал бы за то, чтобы они с Джеком Обри стали задушевными друзьями. У них так много общего. Джеймс создан для дружбы. Неужели, поняв, что ошибся в отношении поведения Д. О. , он не изменится? Но произойдет ли это, или же Д. О. так и останется главной причиной его недовольства? Если это так, то надежды мало, поскольку недовольство и внутренняя борьба могут подчас принимать самые невероятные формы у человека, теряющего чувство юмора и щепетильного в вопросах чести. Он вынужден мириться с тем, с чем смиряться нельзя, гораздо чаще, чем остальные; и он в меньшей степени готов к этому. Что бы он ни сказал, он знает не хуже меня, что ему грозит множество опасностей. Что, если бы именно он захватил Вулфа Тона в Лаф Суилли? Что, если Эммет убедит французов вторгнуться снова? А что произойдет, если Бонапарт сумеет найти общий язык с Папой Римским? Этого нельзя исключить. Но, с другой стороны, у Д. Д. переменчивая натура, и именно эта переменчивость может помочь Д. Д. и Д. О. стать друзьями».

Стивен вздохнул и отложил в сторону перо. Он положил его на крышку банки, в которой находилась одна из красивейших кобр, каких ему доводилось видеть,-толстая, курносая, свившаяся кольцами, она лежала в винном спирте, глядя на него сквозь стекло своими раздвоенными зрачками. Эта кобра стала охотничьим трофеем в один из дней, проведенных в Магоне, до того как туда пришла «Софи», буксируя третий приз — испанскую тартану довольно крупных размеров. Рядом с коброй лежали два трофея — наглядные результаты деятельности шлюпа: часы и подзорная труба. Часы показывали без двадцати минут урочное время, поэтому Стивен взял подзорную трубу и навел ее на судно. Джек все еще находился на борту, щеголяя своим лучшим мундиром. Вместе с Диллоном и боцманом он суетился на шкафуте, обсуждая вопрос, связанный с верхними парусами. Все показывали наверх и время от времени одновременно наклонялись то в одну, то в другую сторону, производя забавное впечатление.

Облокотившись о перила небольшого балкона, Стивен навел подзорную трубу на главную часть гавани. Он тотчас увидел знакомую багровую физиономию матроса второго класса Джорджа Пирса. Закинув голову назад, он весело ржал: рядом с ним была небольшая группа его дружков, расположившихся рядом с кварталом одноэтажных винных лавок, которые тянулись в сторону сыромятен. Они развлекались тем, что пускали «блины» по гладкой поверхности воды. Эти матросы составляли две призовые команды, которым разрешили остаться на берегу, в то время как остальные члены экипажа «Софи» все еще находились на борту судна. Обе команды участвовали в распределении первых призовых денег и теперь внимательно наблюдали, как сверкает серебро монет, которые они швыряли вместо камешков, и с каким проворством ныряли за ними нагие мальчишки во взбаламученную воду отмели. Стивен смотрел, как они с величайшей быстротой освобождались от своего богатства.

В это время от борта «Софи» отвалила шлюпка. Стивен видел в подзорную трубу, с каким чопорным, важным видом старшина-рулевой прижимал к себе футляр капитанской скрипки. Отпрянув от перил, доктор вынул одну ногу из остывшей воды и стал разглядывать ее, размышляя о сравнительной анатомии нижних конечностей у высших млекопитающих — лошадей, человекообразных обезьян, описанных путешественниками по Африке или шимпанзе, которого изучал месье де Бюффон — спортивного вида, общительный в молодости, с возрастом ставший хмурым, угрюмым и замкнутым. Каков же истинный статус человекообразной обезьяны?» Кто я такой, — думал доктор, —чтобы утверждать, будто веселое молодое животное не является своего рода куколкой, зародышем, из которого разовьется мрачный старый отшельник? Что вторая стадия не является естественной и неизбежной кульминацией — увы, истинного состояния этого животного?»

— Я размышлял о человекообразной обезьяне, — произнес он вслух, когда дверь открылась и с выражением радостного ожидания и свертком нот вошел Джек Обри.

— А как же иначе! — воскликнул Джек. — О чем же еще можно размышлять? А теперь будьте умницей, вытащите из таза вторую ногу — зачем вы ее, черт возьми, опустили туда? — и наденьте чулки, я вас умоляю. Нельзя терять ни минуты. Нет, не синие чулки: мы идем к миссис Харт, у нее раут.

— Я должен надеть шелковые чулки?

— Конечно же шелковые. И поторопитесь, дружище. Если вы не добавите парусов, мы опоздаем.

— И вечно-то вы спешите, — сварливым тоном произнес Стивен, роясь в своих вещах. Изящно изгибаясь и держа голову дюймах в восемнадцати от пола, по комнате прошуршала змея монпелье.

— Ох, ох, — застонал Джек, вскочивший на стул. — Змея.

— Такие чулки подойдут? — спросил Стивен. — Они с дыркой.

— Она ядовита?

— Чрезвычайно. Смею предположить, что она сейчас нападет на вас. У меня на этот счет почти нет сомнений. Что же, мне следует надеть шелковые чулки поверх шерстяных, чтобы не видно было дыру? Но в таком случае я в них запарюсь. Вам не кажется, что сегодня необычно жарко?

— Да она, должно быть, сажени две длиной. Скажите, она действительно ядовитая? Клянетесь?

— Если засунете ей руку в глотку и доберетесь до задних зубов, то можете обнаружить там немного яду. Только при таких обстоятельствах, Malpolon monspessulanus[37] — безобиднейшее существо. Я намерен захватить на судно с дюжину таких пресмыкающихся для борьбы с крысами. Будь у меня время, я рассказал бы вам больше об этом глупейшем и беспощадном преследовании рептилий… Какой у вас смешной вид на этом стуле, ей — богу. «Будь ты самка иль самец, все равно ты молодец!» — пропел он, обращаясь к ужу, и тот, хотя и был глух, с зачарованным видом смотрел в лицо доктора, уносившего его прочь.

Первый визит капитан с доктором нанесли мистеру Брауну, начальнику верфи, где после приветствий, знакомств и поздравлений по поводу удач Джека Обри они с душой исполнили квартет Моцарта си бемоль, приложив к этому много старания. Мисс играла на мелодичной, хотя и со слабым звуком, виоле. Они никогда прежде не играли вместе, никогда не репетировали именно это произведение, и в результате звучало оно несколько сыровато, однако его исполнители получили огромное удовольствие от самой пьесы, да и слушатели — миссис Браун, мирно вязавшая в обществе белой кошки, — были полностью удовлетворены исполнением.

Джек находился в отличном расположении духа, но почтительное отношение к музыке заставляло его сдерживать порывы настроения в продолжение всего квартета. Лишь во время последовавшего угощения — жаркого из дичи, языка, взбитых сливок с вином и сахаром — Обри почувствовал себя в обществе молодых женщин более непринужденно. Утоляя жажду, он незаметно для себя осушил два или три бокала «силлери». Вскоре лицо его раскраснелось, он еще больше повеселел; голос Джека зазвучал особенно мужественно, смех его раздавался все чаще. Он в красках расписал, как Стивен отрезал старшему канониру голову, а затем, произведя ее починку и внеся ряд улучшений, приладил сей предмет на прежнее место. Время от времени взгляд его ярко — голубых глаз падал на грудь мисс, которая по последней французской моде (усиленной расстоянием от Парижа) была прикрыта очень, очень небольшим клочком газа.

Очнувшийся от своих мечтаний Стивен увидел, что миссис Браун помрачнела, мисс с унылым видом уткнулась в тарелку, а мистер Браун, который также выпил немало, принялся рассказывать историю, от которой, судя по всему, не стоило ждать ничего хорошего. Миссис Браун весьма снисходительно относилась к офицерам, долго находившимся в море, в особенности к тем, кто вернулся из удачного плавания и находился в веселом настроении. Но она была более строга к мужу, и ей была знакома эта старая история и этот стеклянный взгляд.

— Послушай, дорогая, — произнесла она, обращаясь к дочери. — Думаю, нам лучше оставить общество джентльменов.

Раут, устроенный Молли Харт, был задуман на широкую ногу. Кого только не было на нем — почти все офицеры, священнослужители, гражданские чиновники, купцы и прочие знатные люди Менорки; чтобы всех разместить, хозяйке пришлось распорядиться натянуть большой шатер в патио сеньора Мартинеса. Гости собирались под звуки военного оркестра из форта Святого Филиппа: для музыкантов коменданту пришлось освободить свой кабинет.

— Позвольте мне представить вам моего задушевного друга и судового врача — доктора Мэтьюрина, — сказал Джек Обри, подводя Стивена к хозяйке. — Это миссис Харт.

— Ваш покорный слуга, мадам, — произнес Стивен, отвесив поклон.

— Очень рада видеть вас здесь, сэр, — отозвалась миссис Харт, которой Стивен с первого взгляда пришелся не по нраву.

— Доктор Мэтьюрин, капитан Харт, — продолжал Джек.

— Рад познакомиться, — произнес капитан Харт, тоже успевший его невзлюбить, но по совершенно другой причине, и пренебрежительно протянул доктору два пальца, едва оторвав их от увесистого живота. Стивен внимательно посмотрел на них и, не подавая руки, молча кивнул головой — в этом приветствии было столько же дерзости, сколь и в приветствии Харта, отчего Молли Харт произнесла про себя: «Мне этот человек по душе». Они вышли, уступив место новым гостям, сменявшим друг друга, — все морские офицеры прибыли чуть раньше назначенного срока.

— А вот и счастливчик Джек Обри, — воскликнул Беннет, командир «Авроры». — Клянусь честью, вы, молодежь, преуспеваете. Я с трудом втиснулся в гавань Магона, забитую твоими призами. Конечно, я тебя поздравляю. Но ты должен кое —что оставить и нам, старичью, чтобы было с чем уйти в отставку. Что скажешь?

— Видите ли, сэр, — мгновенно покраснев, со смехом отвечал Джек. — Фортуна благосклонна к новичкам. Уверен, скоро она повернется спиной, и тогда снова придется сосать лапу.

Вокруг него собралось с полдюжины морских офицеров-как его сверстников, так и тех, кто был старше. Все его поздравляли — одни с некоторой грустью, другие немного завидуя, — но все с той прямотой и доброжелательством, которые Стивен так часто замечал у моряков. Когда они двинулись дружной толпой к столу, где стояли три огромные ендовы с пуншем и целая батарея бокалов, Джек Обри, выбирая морские словечки, подробно описал, каким образом вело себя каждое преследуемое судно. Сослуживцы слушали молча и очень внимательно, время от времени кивая головой и прикрывая глаза. Стивен отметил про себя, что на определенном уровне у людей возможно полное взаимопонимание. После этого его внимание рассеялось; с бокалом аракового пунша он встал возле апельсинового дерева и безмятежно разглядывал то мундиры слева, то диваны и кушетки справа, на которых сидели дамы, надеявшиеся, что мужчины принесут им мороженое и шербет, причем, поскольку слева находились моряки, надеявшиеся напрасно. Дамы терпеливо вздыхали и надеялись, что их мужья, братья, отцы, любовники не перепьются и, главное, никто из них не затеет ссору.

Время шло; следуя за медленным людским круговоротом, группа Джека приблизилась к апельсиновому дереву, и Стивен услышал, как он сказал:

— Море нынче разыгралось.

— Все это великолепно, Обри, — почти тотчас произнес один капитан первого ранга. — Но матросы с вашей «Софи» прежде вели себя на берегу прилично. Теперь же, после того как у них завелись деньжата, они стали вести себя черт знает как. Словно банда бешеных бабуинов. Жестоко избили экипаж судна моего кузена под идиотским предлогом: дескать, поскольку на борту у них имеется судовой врач, они вправе швартоваться впереди баркаса с линейного корабля, на котором имеется только фельдшер. Глупейший предлог. Завелась в дырявых карманах пара монет — и сразу же море по колено!

— Очень сожалею, сэр, что люди капитана Оука были избиты, — с искренним сочувствием отозвался Джек Обри. — Но факт остается фактом: у нас на борту доктор — настоящий мастер своего дела, умеющий работать как с пилой, так и с клистиром. — Капитан с доброжелательным видом оглянулся вокруг. — Он появился у меня совсем недавно. Вскрыл череп нашему канониру, почистил ему мозги и положил их на место. Уверяю вас, джентльмены, я не смог наблюдать за всем этим. Он попросил оружейника расклепать крону, сделав из нее что-то вроде чаши, надел ее на череп, привинтил и сшил скальп не хуже заправского парусника. Вот это и есть настоящий врач, не то что те, что пичкают вас пилюлями и мешкают. Да вот он и сам…

Все любезно поздоровались со Стивеном, уговорили его выпить еще один бокал пунша, которого успели поднабраться сами. Пунш действительно оказался превосходным — в самый раз для такого жаркого дня. Общие разговоры продолжались, удалились в сторону лишь Стивен и капитан Невин. Стивен заметил озабоченный взгляд капитана Невина — очень знакомое ему выражение лица — и не удивился, когда капитан, отведя его к апельсиновому дереву, негромкой доверительной скороговоркой сообщил доктору о той муке, с какой он переваривает самые простые блюда. «Это расстройство пищеварения изумляло врачей в течение многих, многих лет, сэр». Но он рассчитывает на невероятные способности Стивена. Пожалуй, он сообщит доктору Мэтьюрину все подробности, которые помнит, поскольку это необычный, весьма любопытный случай, как сказал сэр Джон Эйбл — Стивен знаком с сэром Эйблом? — но, говоря откровенно (понизив голос и украдкой оглянувшись, добавил Невин), он должен признаться, что у него имеются «определенные трудности и при отправлении естест…» — голос капитана, негромкий и настойчивый, продолжал звучать, а Стивен стоял, сцепив руки сзади, и, с серьезным видом наклонив голову, слушал его жалобы. Хотя нельзя сказать, что Стивен был невнимателен, но он все — таки услышал возглас Джека:

— Ну конечно! Остальные наверняка направляются к берегу, выстроившись вдоль планширя с вооружением, налаженным как полагается. Выпучив глаза и позвякивая монетами, выстроились со стоячими удами длиной в ярд.

Джека трудно было не услышать, поскольку у него был хорошо поставленный командный голос. К тому же его замечание прозвучало во время одной из редких общих пауз, которые порой возникают даже во время многолюдных собраний.

Стивен сожалел, что услышал эту реплику; он сочувственно косился на дам, сидевших по ту сторону апельсинового дерева, которые встали и обменивались возмущенными взглядами. Но он еще больше смутился, увидев багровое лицо Джека, его остекленевший взгляд и услышав торжествующий финальный аккорд:

— Вам незачем спешить, дамы, им разрешат сойти со шлюпа лишь после вечерней пушки.

Возмущенные возгласы заглушили следующие замечания подобного рода, и капитан Невин невозмутимо вернулся к беседе о своей прямой кишке. Тут Стивен положил ему руку на предплечье: перед ними стояла миссис Харт, улыбавшаяся капитану Невину с таким видом, что тот мигом стушевался и укрылся за чашами с пуншем.

— Доктор Мэтьюрин, прошу вас, уведите отсюда вашего приятеля, — негромким, но настойчивым голосом произнесла Молли Харт. — Скажите, что у него на судне пожар, скажите что угодно. Только уберите его отсюда — он так компрометирует себя.

Стивен кивнул головой. Опустив голову, он направился к сборищу офицеров, взял Джека за локоть и, поклонившись собравшимся, чей разговор он прервал, непривычным настойчивым полушепотом произнес:

— Пойдемте же. Нельзя терять ни минуты.

— Чем раньше выйдем в море, тем лучше, — пробормотал Джек Обри, жадно вглядываясь в тусклый свет, озарявший набережную Магона. Что это за шлюпка — баркас с его собственного судна, везший на берег оставшихся матросов, или же катер с посыльным из конторы кипящего справедливым гневом коменданта с приказом прервать крейсирование «Софи»? Джек еще не вполне пришел в себя после вечерней попойки, однако трезвая часть его мозга время от времени напоминала ему, что он очень навредил себе, что в отношении него будут предприняты дисциплинарные меры, которые любой сочтет уместными и справедливыми, и что ему очень не хочется встретиться в эту минуту с капитаном Хартом.

С запада дул ветер, несший с собой зловоние кожевенных мануфактур. Но он поможет «Софи» пройти длинную гавань и очутиться в море. В море, где его не предаст собственный язык; где Стивен не сможет поднять на него хвост, изображая из себя начальство; где не надо будет спасать этого бесенка Бабингтона от увядающих городских красоток. И где Джеймс Диллон не сможет драться на дуэли. До него дошел лишь слух о ней, но это была одна из тех мелких смертоносных ссор, возникающих в гарнизонах после лишней рюмки, которая могла стоить ему лейтенанта — при всей его чопорности и непредсказуемости, одного из самых толковых офицеров, с какими ему доводилось плавать.

Из-за кормы «Авроры» вновь показалась шлюпка. Это был баркас, наполненный возвращающимися из увольнения; среди них была пара балагурящих весельчаков, но в целом матросы с «Софи», которые еще стояли на ногах, ничуть не были похожи на тех, какими они отправились на берег. Во — первых, у них не осталось денег; во — вторых, они были какие-то унылые, точно в воду опущенные. Тех, кто не мог идти сам, положили вместе с теми, кто прибыл раньше, и Джек Обри спросил:

— Все ли в сборе, мистер Риккетс?

— Все на борту, сэр, — устало отвечал мичман, — кроме Джессупа, помощника кока, который сломал ногу, упав с «Поросячьих хвостиков», а также фор — марсовых Сеннета, Ричардса и Чейберса, которые отправились с какими-то солдатами в Джордж Таун.

— Сержант Куин?

Но от сержанта Куина ответа он не дождался. Правда, тот стоял прямо, как штык, и единственная фраза, которую он мог произнести, была: «Есть, сэр», и на любой вопрос он отвечал приветствием.

— Все морские пехотинцы, кроме трех, на борту, сэр, — доложил вполголоса Джеймс Диллон.

— Благодарю вас, мистер Диллон, — отозвался Джек Обри, снова поглядев в сторону города. На темном фоне скалы двигались тусклые огни. — Тогда, я думаю, мы сможем ставить паруса.

— Не приняв остальную воду, сэр?

— А сколько ее осталось? Полагаю, тонны две. Да, мы ее примем в следующий раз вместе с отставшими матросами. Мистер Уотт, всем на палубу, с якоря сниматься. Попрошу проделать все это как можно тише.

Джек Обри сказал это, во-первых, оттого, что у него адски болела голова и он не хотел слышать воплей и выкриков; во — вторых, ему хотелось, чтобы уход «Софи» не привлек к себе лишнего внимания. К счастью, судно стояло на двух верпах, заведенных с носа и с кормы, поэтому не нужно было долго и медленно поднимать якоря, топчась вокруг шпиля, слышать пронзительный визг скрипки. К тому же даже сравнительно трезвые матросы пока еще ни на что не годились, кроме самой легкой работы: серое зловоние пьяного рассвета несколько пригасило отважный британский дух лихих моряков. К счастью, Джек позаботился о ремонтных работах, снабжении и продовольствии (кроме этого идиотского приема воды) еще до того, как он сам или кто-то другой ступил на берег. Он редко бывал так доволен, как теперь, когда кливер «Софи» наполнился ветром и ее бушприт указал на восток, в сторону моря; снабженный топливом, водой, нужными припасами, шлюп рвался в родную стихию, неся своего капитана к независимости.

Час спустя они оказались в узкости, оставив сзади город с его зловонием и дымкой, впереди простиралось сверкающее открытое море. Бушприт шлюпа показывал почти точно в направлении белой полосы на горизонте, возвещавшей восход солнца; ветер заходил к северу, свежея при этом. Некоторые матросы, ночью походившие на трупы, понемногу зашевелились. Вскоре их обольют из брандспойта, палуба приобретет свой надлежащий вид, и снова начнутся привычные судовые будни.

Атмосфера угрюмой добродетели сгустилась на «Софи», с трудом продвигавшейся на зюйд-вест, в район своего крейсирования, преодолевая периоды штилей, неустойчивых бризов и встречных ветров, проявлявших свою капризную натуру. Однажды, когда они оказались вдали от берега, небольшой островок Эйре, расположенный за восточным мысом Менорки, упрямо маячил в северной части горизонта, то увеличиваясь, то уменьшаясь, но никуда не исчезая. В четверг весь экипаж был созван на палубу наблюдать за экзекуцией. Обе вахты выстроились с двух сторон главной палубы, откуда, чтобы увеличить ее площадь, убрали катер и баркас. Морские пехотинцы, отличавшиеся четкостью строя, расположились от пушки номер три к корме; тесные шканцы были заполнены офицерами.

— Мистер Риккетс, где ваш кортик? — резким тоном спросил Джеймс Диллон.

— Забыл его, сэр. Прошу прощения, сэр, — прошептал мичман.

— Сейчас же наденьте его и не смейте появляться на мостике одетым не по форме.

Бросив виноватый взгляд на капитана, на хмуром лице которого он не видел ничего, кроме осуждения, юный офицер кинулся вниз. Что казалось наказаний, то взгляды Джека Обри совпадали с мнением лейтенанта Диллона: поскольку эти бедняги подлежали порке, они были вправе ожидать, что экзекуция будет осуществлена в соответствии с ритуалом — у всех матросов хмурые лица, офицеры в треуголках с золотым галуном и кортиками на боку, барабанщик готов бить дробь.

Генри Эндрюз, судовой капрал, одного за другим приводил осужденных: Джона Хардена, Джозефа Бассела, Томаса Кросса, Тимоти Брайанта, Айзека Айзекса, Питера Эдвардса и Джона Сьюрела, повинных в пьянстве. Никто не сумел выступить в их защиту, никто не сумел выступить в собственную защиту.

— Дюжину линьков каждому, — сказал Джек Обри. — Если бы на земле существовала справедливость, то вы, Кросс, должны бы получить две дюжины. Такой ответственный парень, помощник канонира, позор!

На «Софи» было заведено устраивать экзекуции возле шпиля, а не у трапа. Виновные с мрачным видом выступили вперед, медленно сняли рубахи и ухватились за приземистый цилиндр. Помощники боцмана Джон Белл и Джон Морган связали им кисти рук — скорее для проформы, чем по иной причине. Затем Джон Белл выпрямился и, помахивая плетью, которую держал в правой руке, посмотрел на Джека Обри. Тот кивнул головой и изрек:

— Приступайте.

— Один,-торжественно произнес боцман после того, как девять туго свитых концов, рассекшие воздух, обрушились на обнаженную спину матроса. — Два. Три. Четыре…

Экзекуция продолжалась. Капитан холодным, привычным взглядом отметил, как ловко помощник боцмана хлещет шпиль, казалось бы, не щадя своего товарища. «Превосходно, — размышлял Джек Обри, — они или забираются в винный погреб, или же какой-то сукин сын принесет на борт достаточный запас выпивки. Если бы я это обнаружил, то задал бы ему хорошую взбучку, не стал бы с ним церемониться, как с этими пьяницами. Слишком уж их много: семеро за один день». Это не имело никакого отношения к жутковатым береговым забавам, от которых остались лишь воспоминания. Что же касается неподвижных, промокших насквозь моряков, валявшихся возле шпигатов после того, как шлюп вышел в море, то об этом тоже забыли. Они оказались в условиях порта, где не было строгой дисциплины, и об их художествах больше не вспоминали. Но теперь происходит нечто другое. Еще вчера он не решился проводить артиллерийские учения после обеда из-за того, что многие матросы, как он предполагал, слишком усердно опохмелялись, а с пьяных глаз угодить под лафет при откате — плевое дело. Иной мог сунуть физиономию в жерло пушки. В конце концов он заставил их выкатывать и вкатывать пушки, не производя выстрелов.

На разных судах принято по-разному реагировать на порку: старые матросы «Софи» предпочитали играть в молчанку, но Эдвардс (один из новичков), прежде служивший на «Кинге фишере», где такого правила не придерживались, при первом же ударе так громко взвыл, что молодой помощник боцмана от растерянности едва не выронил линек, и следующие два или три удара буквально повисли в воздухе.

— Что же ты, Джон Белл? — укоризненно произнес боцман вовсе не из неприязненного отношения к Эдвардсу, к которому относился с таким же равнодушием, как мясник, взвешивающий ягненка, но потому, что всякую работу надо выполнять добросовестно. Так что остальная часть экзекуции не дала Эдвардсу повода приглушить свои душераздирающие крики. Оглушительные для бедняги Джона Сьюрела-тощего матросика с «Эксетера», которого никогда прежде не пороли и который, вдобавок к пороку невоздержанности, впал в порок пьянства. Когда его пороли, то он выл и ревел самым отчаянным образом, поскольку разволновавшийся Белл старался от души, чтобы поскорей закончить экзекуцию.

«До чего же варварским показалось бы это зрелище непривычному глазу, — размышлял Стивен. — И до чего равнодушны к нему те, кого всегда могут выпороть. Хотя этот мальчик, похоже, ошеломлен». И действительно, Бабингтон выглядел бледнее обычного, когда гнусное дело было сделано и стонущего Сьюрела передали смущенным товарищам, которые унесли его прочь.

Но сколь непродолжительными оказались бледность и тревога этого юного джентльмена! Не прошло и десяти минут после того, как уборщик вытер шваброй следы экзекуции, как Бабингтон носился по снастям такелажа, гоняясь за Риккетсом, который от души веселился.

— Кто это там резвится? — спросил Джек Обри, увидев неотчетливые силуэты сквозь ткань грот — бом — брамселя. — Мальчишки?

— Юные джентльмены, сэр, — ответил старшина-рулевой.

— Кстати, — вспомнил капитан. — Я хочу их видеть. Очень скоро на их лицах вновь появились бледность и озабоченность, причем не без причины. Мичманы должны были произвести полуденные наблюдения солнца, чтобы рассчитать местоположение судна, причем расчеты следовало представить на отдельных листах. Эти листы, которые назывались «творчеством молодых джентльменов», были переданы капитану часовым, морским пехотинцем, со словами: «Расчеты молодых джентльменов, сэр», на что капитан Аллен (ленивый, бесцеремонный господин) имел обыкновение говорить: «Пошли-ка этих молодых джентльменов к такой-то матери с их расчетами» — и выбрасывал их в иллюминатор.

До сих пор Джек Обри был слишком занят с экипажем судна, чтобы уделять достаточно внимания образованию мичманов, но он взглянул на вчерашние координаты, согласно которым, с подозрительным однообразием, широта «Софи» составляла 39°21’ N и была довольно точна, а долгота была такой, какую судно могло бы достичь, если бы рассекло горный хребет позади Валенсии до глубины около 37 миль.

— Что за чушь вы мне показываете? — спросил он юношей.

Действительно, на такой вопрос ответить было невозможно; то же касалось и ряда других предложенных им вопросов. Да они и не пытались на них ответить. Однако согласились, что на судне их держат не для того, чтобы они развлекались и демонстрировали мужскую красу в увольнении, а изучали профессию, и что их журналы (которые они захватили с собой) не отличаются ни точностью, ни полнотой или регулярностью и что судовой кот делал бы записи аккуратнее. В будущем они будут обращать самое большое внимание на наблюдения и счисления координат мистером Маршаллом, ежедневно вместе с ним отмечая на карте местоположение судна; никто из них не вправе сдавать лейтенантский экзамен, не говоря о получении командной должности («Да простит меня Господь!» — произнес про себя Джек Обри), будучи невеждой, который не способен быстро определить координаты своего судна с точностью хотя бы до минуты. Кроме того, каждую субботу они должны будут показывать свои дневники, аккуратно и четко заполненные.

— Надеюсь, писать вы еще не разучились? Иначе вам придется пойти в обучение к писарю.

Они закивали головами: да, сэр, они в этом уверены, они постараются. Но капитан, похоже, не был в этом убежден, он велел им сесть на рундук, достать перья, листы бумаги, передать ему вон ту книгу, которая великолепно подойдет для диктовки.

Вот как получилось, что Стивен, расположившийся в тиши своего лазарета, чтобы поразмыслить о недуге пациента со слабым наполнением пульса, услышал голос Джека, неестественно медленный и какой-то зловещий, который проникал с палубы вместе со свежим воздухом через вентиляционную отдушину.

— Квартердек военного корабля можно, по справедливости, считать национальной школой обучения значительной части нашей молодежи. Именно здесь молодые люди привыкают к дисциплине и обучаются всем интересным деталям службы. Пунктуальность, чистоплотность, добросовестность и быстрота — вот чему в ней регулярно обучают; здесь приобретают привычку к трезвости и даже самоотречению, которая не может не оказаться чрезвычайно полезной. Научившись повиноваться, они научатся и командовать.

«Так, так, так», — сказал про себя Стивен и тут же вспомнил о бедном, исхудалом матросе с заячьей губой, лежавшем рядом с ним на подвесной койке, — вчерашнем новобранце, с вахты правого борта.

— Сколько вам лет, Чеслин? — спросил он.

— Даже не знаю, сэр, — отвечал Чеслин с безразличием, к которому примешивалась толика нетерпения. — Думаю, лет тридцать или около того. — Последовала длительная пауза — Мне было пятнадцать, когда умер отец. Если поднапрячься, то я смог бы сосчитать количество урожаев, которые за это время собрал. Только мне никак не собраться с мыслями, сэр.

— Понятно. Слушай, Чеслин. Ты тяжело заболеешь, если не будешь есть. Я велю принести тебе супа, и ты должен его проглотить.

— Спасибо, сэр. Но я совсем не чувствую вкуса мяса. Да мне и не позволят его съесть.

— Зачем ты рассказал матросам о своем ремесле? Некоторое время Чеслин не отвечал, лишь тупо смотрел на доктора.

— Видно, пьян был. Ихний грог был жуть какой крепкий. Но никогда не думал, что они будут такие злые. Думал, что жители Карборо и его окрестностей не станут рассказывать о моем занятии.

В эту минуту засвистели к обеду, и жилая палуба — участок кубрика, отгороженный Стивеном с помощью парусинового экрана от лазарета, — наполнилась гвалтом голодных людей. Впрочем, гвалтом, имевшим известную закономерность: группа из восьми матросов устремлялась к своему участку, опускались подвесные столы, висевшие на бимсах. Появлялись деревянные миски с солониной (еще одно доказательство, что был четверг) и горохом, принесенные с камбуза, а также грог, приготовленный мистером Пуллингсом в ендове возле грот-мачты и бережно, словно святыня, доставленный вниз.

Перед Стивеном тотчас образовался коридор; он проходил мимо улыбающихся лиц и приветливых взглядов, заметил несколько человек, которым утром смазывал мазью спины. У них были удивительно веселые лица, в особенности у чернокожего Эдвардса, чьи белые зубы резко выделялись в полумраке; заботливые руки убрали с его дороги скамью; корабельного юнгу с силой крутанули вокруг своей оси, чтобы тот «не смел поворачиваться спиной к доктору — где твои гребаные манеры?». Добрые люди, такие приветливые лица, но они морят голодом Чеслина.

— У меня в лазарете имеется любопытный больной, — сказал Мэтьюрин, обращаясь к Джеймсу Диллону, с которым они коротали за портвейном свободное время. — Он умирает от истощения; вернее, умрет, если мне не удастся побороть его апатию.

— Как его зовут?

— Чеслин, у него заячья губа.

— Я его знаю. Работает на шкафуте, вахта правого борта. Ни рыба ни мясо.

— Неужто? А между тем в свое время он оказывал важные услуги мужчинам и женщинам.

— Какие именно?

— Он поедал их грехи.

— Господи помилуй!

— Вы пролили свое вино.

— Вы мне расскажете о нем? — спросил Диллон, вытирая лужицу портвейна.

— Когда кто-то умирал, посылали за Чеслином. На груди у покойника лежал кусок хлеба; он съедал его, принимая на себя грехи умершего. Ему совали в руку серебряную монету и выгоняли из дома, провожая плевками и швыряя вдогонку камни.

— А я-то думал, что это только бабьи сказки.

— Ничуть не бывало. Дело обыкновенное, хотя об этом никто не рассказывает. Мне кажется, моряки относятся к таким вещам гораздо хуже остальных. Он проговорился, и на него тотчас набросились. Те, с кем он трапезовал, выгнали его; остальные с ним не разговаривают, не разрешают ему ни есть, ни спать рядом с ними. Физически он здоров, но, если я ничего не предприму, через неделю он умрет.

— А вы велите привязать его к трапу и пропишите сотню ударов плетью, доктор, — отозвался казначей, занимавшийся у себя в каюте расчетами. — Когда в период между войнами я жил в Гвинее, там были негры, которые мерли как мухи в Среднем Проходе из одного лишь страха, что их увезут из родных краев и от друзей. Многих из них мы спасли тем, что по утрам хлестали их кнутом. Но сохранить жизнь этому малому актом милосердия не будет, доктор. Все равно его задушат, свернут шею или выбросят за борт. Моряки могут смириться со многим, только не с человеком, приносящим несчастья. Он словно белая ворона, которую остальные заклюют насмерть. То же самое произойдет с альбатросом. Поймайте альбатроса — сделать это легко с помощью лески, — нарисуйте ему на груди красный крест, и его собратья вмиг разорвут его на части. Мы немало развлекались таким образом возле мыса Доброй Надежды. Матросы ни за что не разрешат этому малому трапезовать вместе с ними, даже если пройдет полсотни лет. Правда ведь, мистер Диллон?

— Ни за что не позволят, — согласился лейтенант. — Скажите мне, бога ради, зачем он поступил на флот? Ведь он доброволец, а не из рекрутского набора.

— Полагаю, ему надоело быть белой вороной на суше, — сказал Стивен. — Но я не позволю, чтобы моего пациента убили матросские суеверия. Надо поместить его туда, где его не будет преследовать людская злоба. Если же он поправится, то я сделаю его помощником фельдшера, он будет жить отдельно от остальных. Так что этот малый…

— Прошу прощения, сэр, привет от капитана, и не желаете ли взглянуть на нечто поразительно философское? — воскликнул Бабингтон, ворвавшись к доктору словно пушечное ядро.

После полумрака кают-компании в ярком пятне света с палубы Стивен, прищурив глаза, с трудом различил старого ловца губок — высокого грека, стоявшего в луже стекавшей с него воды у планширя правого борта и с довольным видом державшего в руке кусок медной обшивки. Справа от него, сцепив руки за спиной, с торжествующим видом стоял Джек Обри; слева — большая часть вахты. Матросы вытягивали шеи и наблюдали за происходящим. Грек протянул кусок позеленевшей обшивки Стивену и медленно перевернул. На другой стороне доктор увидел маленькую темную рыбку с присоской на затылке, прочно приклеившуюся к металлу.

— Прилипала! — воскликнул Стивен с чувством изумления и восторга, которого от него ожидали грек и капитан. — Живее несите ведро! Будьте осторожней с прилипалой, мой добрый, славный Губка. О, какое это счастье — видеть настоящую прилипалу!

Выдался штиль, и оба ловца губок — старый и молодой — соскребали с днища судна водоросли, замедлявшие ход «Софи». В прозрачной воде было видно, как они перемещались по натянутым вдоль судна тросам, к которым были привязаны сетки с картечью, задерживая дыхание минуты на две. Иногда они ныряли под киль и всплывали с другого борта. Но только теперь старый Губка обнаружил своим зорким глазом их коварного общего врага, спрятавшегося под шпунтовым поясом обшивки. Прилипала была так сильна, объясняли ему греки, что оторвала кусок обшивки. Но это еще что: она была достаточно сильна, чтобы помешать движению шлюпа даже в свежий ветер! Но теперь они ее поймали — конец ее проказам, твари этакой, и «Софи» помчится как лебедь. Насчет силы этой рыбы Стивен хотел было поспорить, воззвать к их здравому смыслу, указать на размеры рыбки длиной всего девять дюймов, на незначительную величину ее плавников; но он был слишком мудр и слишком счастлив, чтобы уступить соблазну, и ревниво унес ведро к себе в каюту, чтобы без помех пообщаться с прилипалой.

Кроме того, он был слишком философом, чтобы испытывать раздражение, когда немного погодя, срывая верхушки волн, с левого траверза, чуть ближе к корме, задул свежий бриз и «Софи» (освобожденная от зловредной прилипалы), кренившаяся под ветром, уверенно помчалась вперед со скоростью семь узлов. Так продолжалось до заката, пока впередсмотрящий не закричал:

— Земля! Земля по правой скуле!