"На краю земли" - читать интересную книгу автора (О`Брайан Патрик)

Глава седьмая

Унылым днем, под низким пасмурным небом, «Сюрприз» осторожно пробирался через пролив между Альбемарле и Нарборо — самыми западными островами Галапагосского архипелага. Плавание это оказалось чрезвычайно затруднительным: хотя переменчивый ветер был попутным, приходилось преодолевать мощное течение, шедшее, вопреки разумным причинам, с севера. По мнению мистера Аллена, это было вызвано тем, что в дальнем конце пролива, за скалой Редондо, в противоположную сторону со скоростью четыре и даже пять узлов шло еще более мощное течение, которое чуть восточнее полностью поглощало течение между Альбемарле и островом Джеймс. Мечась, словно гончая, между Галапагосскими островами, «Сюрприз» привык к очень сильным, возникающим по непонятным причинам течениям и к столь же непонятной погоде — туман вблизи экватора, помилуй Бог; пингвины трубят в тумане на самой линии экватора! — но именно это течение на глазах превращалось в опасную быстрину, и, поскольку усеянный рифами пролив не был изучен штурманом, Джек Обри сам взялся за проводку корабля.

Такого рода навигация была ему совсем не по душе, но это был его последний шанс обнаружить в архипелаге «Норфолк»: он мог скрываться в любой из трех или четырех закрытых бухт, грузя на борт черепах (мясо особей с острова Нарборо, весивших от двухсот до трехсот фунтов, отличалось изысканным вкусом), а также воду и топливо, так что «Сюрприз» мог застать неприятельский фрегат врасплох. Через пролив следовало пробираться очень осторожно, не только для того, чтобы не спугнуть американца, это и само по себе было опасное предприятие ввиду слабого, переменного ветра, усиливающегося течения и узкого пространства, в котором приходилось маневрировать среди скалистых берегов и — верх несправедливости — в виду двух берегов, очень похожих на подветренные, поскольку ветер, дувший со стороны фрегата, нес его на скалы Нарборо, в то время как прилив и течение стремились швырнуть его на берег Альбемарле. Наверняка так бы и произошло, если бы ветер изменил направление. Атмосфера на палубе была напряженной, все матросы стояли по местам, с обоих бортов было спущено по шлюпке, в которых лежали верп и перлинь. Матрос, стоявший на носовом руслене, то и дело измерял глубины и докладывал: «Лот пронесло, лот пронесло!»

Пролив постепенно сужался, и Джек Обри решил, что ему почти наверняка придется стать на якорь в ожидании прилива, даже если потребуется бросить становой якорь на глубине сто саженей.

— Следить за диплотлинем! — скомандовал он.

Совсем недавно берега находились на расстоянии меньше мушкетного выстрела друг от друга, теперь же они намного сблизились, увеличивая силу течения. Все матросы с мрачным видом смотрели на них; они наблюдали, как буруны ударяются о черные скалы слева и справа от корабля, как покатые берега, сложенные из потрескавшейся тускло-черной лавы, поднимаются к затянутым туманом вершинам. Лава была усеяна грудами шлака, главным образом черного, но иногда неестественного красного цвета, и напоминала отходы огромного литейного завода. Повсюду зияли кратеры, придававшие пейзажу причудливо-мрачный вид.

Полное спокойствие хранили только судовой врач с капелланом, то ли не понимавшие опасности быстрины, неизвестных глубин, переменного ветра и недостатка пространства, то ли не желавшие опускаться до таких мелочей. Расположившись у поручней подветренного борта, дрожащими от волнения руками они жадно направляли на берега подзорные трубы. Азартные натуралисты, чтобы ничего не пропустить, вначале пытались изучать берега с обоих бортов, крича друг другу о том, что наблюдают, однако вахтенный офицер положил конец этому вопиющему безобразию, как только Джек Обри вышел на палубу, поскольку наветренный борт — это священная территория капитана. Теперь им обоим пришлось довольствоваться созерцанием одного лишь острова Нарборо. Но и в этом случае объектов для наблюдений хватило бы, по мнению ученых мужей, и для двух десятков натуралистов. Вскоре оба убедились, что бесплодность прибрежных склонов была скорее мнимой, чем подлинной; среди груд природных шлаков можно было разглядеть несколько чахлых, лишенных листьев кустарников молочая, явно принадлежащих к классу Euphorbia, и опунции необыкновенной высоты, наряду с высокими колоннообразными кактусами, росшими почти повсюду на верхних склонах. Но, хотя суша, несомненно, радовала любознательные взоры, в еще большей степени это можно было сказать о море. По мере того как пролив сужался, казалось, что в его водах животных становилось все больше: берега по обе стороны — не только небольшие отмели из черного песка и гальки, но даже кажущиеся неприступными уступы — кишели тюленями, обычными и ушастыми, морскими львами и морскими котиками, лежавшими в самых разнообразных позах. Одни из них спали, спаривались или просто фырчали в свое удовольствие, а другие играли в волнах прибоя или, проявляя крайнее любопытство, плыли рядом с кораблем, вытягивая шеи и глядя вверх. На скалах повыше, там, где оставалось не занятое тюленями место, располагались морские игуаны — черные, украшенные гребнями длиной с добрый ярд. Под самой поверхностью моря с большой скоростью плавали пингвины и бакланы, рассекая косяки серебристых, похожих на сардины, рыб. За кормой «Сюрприза», пуская ввысь фонтаны брызг, возлежала группа самок кашалота вместе со своими детенышами. Палуба корабля побелела от множества морских птиц, сидели они и на снастях, и на сетках для коек, и даже на кронштейне судового колокола, сводя с ума матросов, которым приходилось убирать их обильные испражнения, — от помета окислялся даже металл орудий. Когда доктор отворачивался, самых нахальных пернатых лупили шваброй. Но это не помогало: птицы тут же возвращались и усаживались на планшири шлюпок и на весла. В большинстве своем это были олуши — с маской, бурые, пятнистые, но чаще всего синелицые олуши — птицы-тугодумы с пустыми глазами. Когда-то в оставшейся вдалеке Атлантике они казались редчайшими в мире существами, но теперь, хотя приближение периода размножения сделало их поведение более оживленным и окрасило перепонки на лапах в красивый бирюзовый цвет, они вызывали куда меньший интерес, чем сухопутные птицы — маленькие серые зяблики или водяные пастушки. Насколько могли судить Стивен и Мартин, сухопутные птицы принадлежали к видам, совершенно незнакомым ученому миру. Из массы олуш одна пара привлекла внимание доктора. Ухаживание велось прямо на спине морской черепахи, и сила страсти была настолько велика (день выдался необычайно теплый и благоприятный для олуш), что самец решил было не тратить время на ритуальные танцы, но в самый ответственный момент черепаха погрузилась в воду, и любовный союз временно распался.

Штурман остановился позади ученых и, показывая на остров Нарборо, сказал:

— Должно быть, такой же вид был после гибели Содома и Гоморры, господа. Но выше по склону растительность более богатая. Если туман рассеется, вы увидите там много зелени — кустарники и деревья, покрытые разновидностью испанского мха.

— О, мы в этом убеждены, — со счастливым видом повернулся к нему отец Мартин. — Мы впервые находимся так близко от суши, что можем разглядеть игуан.

— Меня особенно восхищают высокие прямые кактусы, — заметил Стивен.

— Мы называем их кактусами крупноцветными, — сказал штурман. — Если их срезать, то внутри увидите своего рода сок, который можно пить, но он вызывает рези в животе.

Фрегат продолжал следовать дальше; черный скалистый берег медленно уходил вдаль. Под громкие команды, топот босых ног, скрип рей и пение ветра в снастях Стивен уносился мыслями в другие края. На его подзорную трубу уселась птичка. Нагнув головку, она внимательно посмотрела на него, почистила клювом перышки и сорвалась к острову, мгновенно слившись с фоном скалистого берега.

— Такое невозможно себе представить, — начал доктор. — Я тут размышлял о любовных церемониях рода человеческого. Подчас они столь же быстротечны, как и у олуш. Так бывает, когда пара, испытывающая взаимное влечение, обменявшись взглядами, скрывается от посторонних глаз. Я вспоминаю рассказ Геродота о греческих воинах и амазонках, которые встречались не только на поле брани, но и в кустах; есть и более свежие примеры, известные всей нашей команде. Однако в иные времена церемониальный танец с его наступлениями и ретирадами, ритуальными жертвами и символическими движениями растягивается без всякой меры, так что вожделенный финал может быть безнадежно испорчен перегоревшей страстью. Есть бесконечное множество разных видов ухаживания, они зависят от эпохи, страны и сословия, так что выявление их общих черт — весьма увлекательное занятие.

— Действительно, — отозвался отец Мартин. — Сия тема имеет первостепенное значение для всего племени человеческого. Удивительно, что ни один писатель не выбрал ее предметом особого исследования. Я имею в виду церемонию, а не сам акт, который отвратителен, груб и непродолжителен. — Он поразмыслил и минуту спустя продолжил: — Однако военный корабль — вряд ли подходящее место для изучения этого вопроса. Хочу сказать… — Улыбка на его лице угасла, а голос оборвался, когда капеллан вспомнил минувшую пятницу: тогда, по морскому обычаю, возле мачты устроили распродажу вещей Хорнера, перемешанных с какими-то жалкими шалями и нижними юбками. Никто, даже Уилкинс, исполнявший ныне должность старшего канонира фрегата, не позарился на это добро.

— Смотрите, доктор, — произнес подошедший к ним Говард, протягивая ему шляпу, наполненную подстреленной птичьей мелочью. — Разве я не пай-мальчик? Нет ни одной одинаковой.

Прислушавшись к общему мнению, Говард прекратил бессмысленный отстрел морских животных. Исключение составляли разве что морские черепахи и дельфины, чье мясо при смешивании с судовыми запасами соленого сала превращалось в превосходные сосиски. Теперь

Говард стал грозой птиц, садившихся на снасти такелажа. Олушам, совам, птицам-фрегатам, бурым пеликанам и ястребам он сворачивал шеи; птиц помельче убивал прутом. Стивен взял птичьи тушки, поскольку не любил убивать живность для своей коллекции сам, однако постарался убедить морского пехотинца знать меру, отбирать лишь нескольких птиц одного вида и запретить своим подчиненным убивать пернатых.

— Вы очень внимательны, мистер Говард, — произнес Стивен. — Я особенно признателен вам за этого желтогрудого крапивника, птицу, которую я не…

— О! — воскликнул отец Мартин. — Я вижу гигантскую черепаху! Двух гигантских черепах! Боже, какие огромные!..

— Где? где?

— Возле опунции.

У высокой опунции ствол был толщиной почти с дерево. Одна из черепах, встав на задние ноги, схватила ветку и стала тянуть ее к себе всем весом мощного куполообразного корпуса. Другая черепаха ухватилась за ту же ветку и тоже тянула ее, но в другую сторону. Отец Мартин воспринял это как пример неправильно понятой взаимной помощи; Стивен — как то, что каждая черепаха преследовала свою цель. Однако, прежде чем они успели выяснить, кто из них прав, ветка переломилась надвое, и каждое из животных удалилось с собственной частью добычи.

— До чего же мне хочется ступить хоть на один из этих островов, — произнес отец Мартин. — Какие открытия можно сделать в каждом разделе зоологии и ботаники! Если отряд рептилий может достичь такого великолепного разнообразия, то чего же можно ожидать от жесткокрылых? От бабочек, от явно брачных растений? Но меня терзает мысль, что корабль может плыть бесконечно долго.

Тут коза Аспазия кинулась к Стивену в поисках защиты. После того как фрегат достиг берегов Альбемарле, ее преследовали маленькие темно-серые зяблики с крепкими клювами, которые садились ей на спину и выщипывали на ней шерсть, чтобы выкладывать свои гнезда. Животное натерпелось от стихий, грома, молний, военных действий, его обижали гардемарины, юнги, собаки, но нынешних мучений коза не могла вытерпеть и всякий раз, едва заслышав негромкое чириканье, бросалась к Стивену.

— Ну что ты! — успокаивал ее доктор. — Такая большая девочка, как тебе не стыдно! — Отогнав зябликов, он продолжал, обращаясь к отцу Мартину: — Вы тоже успокойтесь. Капитан Обри обещал, что, как только закончит поиски «Норфолка», корабль ляжет в дрейф, встанет на якорь, или как там у них называется, и он отпустит нас на берег.

— Как вы меня успокоили! Поистине, я бы не перенес… Смотрите, смотрите, еще одна черепаха. Настоящий голиаф, вон она спускается по склону. Какая величественная поступь!

Оба направили свои подзорные трубы на голиафа, который замер и был освещен так, что можно было пересчитать все пластины его панциря и сравнить их с панцирями тестудо обри, обитающих в Индийском океане, которых Мэтьюрин открыл, описал и дал им название, увековечив имя капитана фрегата, а также с более легкой, покрытой тонкими пластинами черепахой с острова Родригес. Он стал размышлять об островных черепахах, их происхождении и вообще об этом виде животных, очевидно глухих, поскольку они почти всегда хранят молчание, хотя изредка издают громкие крики или шипение. Животные эти яйценосные, они равнодушны к своему молодняку; крокодилы более заботливые родители, но черепахи, как правило, вызывают симпатию и вполне способны на привязанность. Он даже вспомнил примеры привязанности у черепах.

— Что за суматоха у нас на борту? — спросил Стивен, не отрываясь от подзорной трубы: в поле его зрения оказалась целая группа черепах, поднимавшаяся вверх по утоптанной тропе.

— Похоже, заметили какую-то шлюпку, но это не важно, — отвечал отец Мартин. — Как вы полагаете, а нет ли на этом острове жаб? Всем рептилиям я предпочитаю жаб. Причем гигантских!

— Если тут водятся гигантские черепахи, то почему бы не появиться и такой же жабе? Хотя на острове Родригес я не нашел никого из милых вашему сердцу представителей семейства земноводных. Мне с трудом удалось объяснить одному толковому туземцу, что такое лягушка, хотя я очень выразительно подражал ее движениям и издавал кваканье.

— Поберегитесь, сэр, поберегитесь! — взревел ютовый старшина, бесцеремонно расталкивая ученых мужей: звучали дудки, давая сигнал «Всем наверх!», и матросы разбегались по своим местам.

— Послушайте, Беккет, что случилось? — спросил старшину Стивен.

Однако, прежде чем Беккет успел ответить, «Сюрприз» стал плавно поворачивать. Знакомая команда «Руль под ветер!» сменилась другой: «Травить шкоты!», а затем следующей: «Пошел грота-шкот!» Маневр был выполнен безукоризненно, хотя ему мешали установленные на палубе катера. Посмотрев вперед, доктор вдалеке увидел вельбот, спешивший к ним, преодолевая течение.

«Сюрприз» лег на левый галс; хотя приливное течение уже стало идти на спад, вельбот все равно сносило и на сближение ему понадобилось три четверти часа.

Шлюпка приближалась с каждой минутой, в ней находилось шесть гребцов. Их рвение было настолько велико, что, даже находясь в какой-то сотне ярдов от фрегата, они продолжали грести так, что трещали весла, и при этом хором вопили: «Эй, на судне!»

Когда, не веря своему счастью, парни с вельбота, широко улыбаясь, стали подниматься по сброшенному им штормтрапу, выяснилось, что они почти потеряли голос. После того как они выпили два ведра воды, мастер-гарпунер хриплым шепотом, перемежавшимся гортанным смехом, поведал их историю. Это была часть экипажа «Бесстрашного Лиса» из Лондона, которым командовал Джеймс Холланд. Судно занималось промыслом чуть больше двух лет, но удача улыбнулась им только у Галапагосов, где они обнаружили множество китов. В первый же день они загарпунили трех, и шлюпки отправились на охоту, чтобы привезти еще нескольких, но тут опустился туман. Они зацепились за молодого, сильного самца на сорок бочек, который утащил их к северу от скалы Редондо, где их не смогли обнаружить товарищи, чтобы снабдить дополнительными бухтами линя. В конце концов кит утащил за собой гарпун, линь и все прочее, кроме самого вельбота. Им досталось: пришлось дни и ночи выгребать против ветра и течения, не имея ни воды, ни хлеба. И что они увидели, вернувшись назад? Бедного старого «Лиса» буквально рвал на части американский фрегат: он не только снял с него новую фор-стеньгу, но также перегружал из носового и основного трюмов китовый жир и спермацет на другое лондонское китобойное судно — «Амелию». К счастью, время было вечернее, вельбот шел со стороны берега, и его не заметили. Мастер-гарпунер бывал в здешних водах раньше и изучил остров. Они смогли укрыться в небольшой бухте, спрятать шлюпку среди плавника и забраться в старое пиратское убежище. Там нашлось немного воды, которая, правда, оказалась солоноватой; рядом было множество черепах и игуан, к тому же начали откладывать яйца олуши, так что в целом питались они неплохо, хотя и страдали от жажды. Вскоре они увидели, как американский фрегат прощается с «Амелией». Подняв звездно-полосатый флаг, она взяла курс на зюйд-тень-ост. На следующий день американцы погрузили на свое судно сотни две черепах, подожгли «Лиса» и, подняв якорь, вышли из пролива на запад. Экипаж вельбота бросился было тушить пожар, но полдюжины бочек с ворванью были проломлены, жир струился по палубе, и огонь был такой силы, что к нему невозможно было подступиться. Капитан сможет увидеть обугленный остов китобоя, если пройдет по проливу: «Лис» сел на риф к северу от бухты Бэнкса, сразу за якорной стоянкой.

— После того как американец вышел из пролива, он направился на чистый вест? — спросил Джек Обри.

— Видите ли, сэр, — отозвался мастер-гарпунер. — Пожалуй, курс был один румб к зюйду от веста. Мы с Томасом Мозесом снова поднялись в укрытие и следили, как американец шел в сторону горизонта курсом вест-тень-зюйд — прямым, как стрела. На фоки грот-мачте он нес брамсели.

— Он шел к Маркизским островам?

— Совершенно верно, сэр. С полдюжины наших ребят проживают там, а с ними несколько янки. Сандвичевы острова нынче не те, что были когда-то, а Новая Зеландия — вообще жуть, не успеешь ступить на берег, как тебя сразу же сожрут.

— Превосходно, очень хорошо! Мистер Моуэт, этих людей нужно внести в судовую роль. Это отличные моряки, я уверен, нужно записать их матросами первого класса. Мистер Адамс выдаст им койки, постельные принадлежности, посуду. На пару дней они будут освобождены от работы, пусть приходят в себя. Мистер Аллен, мы выйдем из пролива, как только изменится направление приливного течения, и направимся к Маркизам.

— Черепах грузить не будем?

— Нам не до черепах. Мы и так сэкономили судовые припасы, так что разнообразия ради обойдемся без кулинарных изысков. Нет-нет. Неприятель опередил нас на восемнадцать суток, так что нельзя тратить ни минуты на черепашатину, икру или чай со сливками. — С этими словами он, очень довольный, спустился вниз. Через несколько минут в капитанскую каюту ворвался Стивен.

— Когда же мы сделаем остановку? — вскричал он. — Вы обещали сделать остановку!

— Обещание было обусловлено обстоятельствами службы, а они изменились. Послушайте, Стивен, на меня работают прилив, течение и ветер. Мой противник имеет выигрыш во времени, так что нельзя терять ни секунды. Ловить букашек и вялить ящериц — дело интересное, но имеет ли оно отношение к поставленной перед нами задаче? Посудите сами.

— Бэнкс, к вашему сведению, был доставлен в Отахейте для того, чтобы следить за прохождением Венеры через меридиан, хотя астрономические наблюдения к победной реляции не подошьешь!

— Вы забываете, что Бэнкс заплатил владельцу «Индевора» и что в то время мы не находились в состоянии войны. Задачей «Индевора» были лишь научные исследования.

Этого Стивен не знал, отчего он еще больше рассердился, но взял себя в руки и произнес:

— Насколько я могу судить, вы намерены дойти до конца этого длинного острова, что слева от нас, чтобы выйти в море с другой его стороны. — Джек Обри в ответ небрежно кивнул. — Если же мы с отцом Мартином пройдем через остров пешком, то окажемся на его другой стороне гораздо раньше корабля. Пропорция один к десяти. Небольшая шлюпка могла бы высадить нас без всякого труда и затем вернуться назад. Мы бы шли очень быстро, задерживаясь лишь для того, чтобы произвести ценные открытия источников пресной воды, залежей минералов, противоцинготных растений и тому подобного.

— Стивен, — отвечал Джек Обри. — Если бы ветер и течение действовали против нас, то я бы сказал «да», но это не так. Я обязан сказать «нет». — Высадка обоих ученых в полосе прибоя оказалась бы хлопотным делом, а прием их на западной стороне острова мог стать и вовсе невозможным. Что же касается «очень быстрой ходьбы» двух одуревших натурфилософов по заброшенному в океане острову, где полно растений и животных, неизвестных науке, то она могла продолжаться до тех пор, пока фрегат не сел бы на мель. Джек Обри хорошо помнил, как когда-то Мэтьюрин, потеряв всякий счет времени, застрял на берегу из-за какой-то мадейрской мокрицы. Однако капитан был огорчен из-за того, что друг разочарован, — это он ощущал особенно остро, видя за его спиной близкие берега островов. Еще больше он огорчился, увидев на обычно бесстрастном лице Стивена гневное выражение и услышав резкие слова:

— Хорошо, сэр. По-видимому, мне придется подчиниться силе. Я должен довольствоваться тем, что являюсь лишь винтиком военной машины, которая нацелена на разрушение, пренебрегает любыми открытиями и не в состоянии уделить науке и пяти минут. Не стану говорить о злоупотреблении властью; замечу только, что я, со своей стороны, считаю, что обещание следует выполнять, и должен признаться, что до настоящего времени мне никогда не приходило в голову, что вы можете придерживаться иного мнения или не умеете держать слово.

— Обещание мое было условным, — возразил Джек Обри. — Я командую кораблем Его Величества, а не частной яхтой. Вы забываетесь. — Затем с улыбкой, более любезным тоном добавил: — Но хочу сказать вам, Стивен, что буду держаться как можно ближе к берегу, и вы сможете наблюдать за обитателями островов с помощью моего лучшего ахроматического прибора. — С этими словами он протянул руку, чтобы взять великолепный, с пятью линзами «Доллон» — инструмент, который Стивену не разрешалось использовать из-за его привычки ронять подзорные трубы в воду.

— Можете засунуть свой ахроматический прибор в… — начал было Стивен, но тут же осекся и, взяв себя в руки, продолжил: — Вы очень добры, но у меня есть свой. Больше не стану вас беспокоить.

Доктор был страшно сердит: предложенное им решение — одна короткая сторона треугольника против двух огромной длины — казалось ему неоспоримым. Особенно его сердило то, что практически все, а не только старые друзья, вроде Бондена и Киллика, а также занимавшего привилегированное положение Джо Плейса (который буквально помыкал человеком, вскрывшим ему череп, и постоянно враждовал с Роджерсом, потерявшим всего-навсего руку), окружали его добротой и вниманием. Стивен всегда гордился тем, что умел сохранять volto sciolto, pensieri stretti note 26 гораздо лучше многих, а тут какая-то малограмотная матросня вздумала утешать его в беде, которой, как он полагал, никто не должен был заметить.

Он со злорадством наблюдал за тем, что, несмотря на смену направления приливного течения, «Сюрприз» обходил остров очень медленно, потому что дважды поднимался встречный ветер. Фрегат миновал две отличные отмели, куда шлюпка вполне смогла бы высадить их, а затем забрать: первая находилась в бухте за рифом, на котором застрял почерневший остов китобоя. Совершенно очевидно, что они с отцом Мартином могли бы даже на четвереньках переползти через остров и все равно прийти вовремя. «В два раза быстрее!» — бормотал он, от досады колотя по планширю.

Стивен проследил за тем, как размытый, затянутый облаками остров исчез за кормой, и лег рано, закончив свои обычные молитвы молитвой для исправления озлобленного состояния ума, и теперь лежал с работой Боэция «De Consolatione Philosophiae» note 27 и двумя унциями настойки опия.

Несмотря на это, когда в два часа ночи Падин разбудил его и медленно, с большим трудом сказал ему по-ирландски и по-французски, что мистер Блекни проглотил четырехфунтовое ядро картечи, Стивен проснулся не в духе.

— Не морочьте мне голову, — отозвался доктор. — Этот гаденыш врет, втирает очки, ломает комедию ради того, чтобы несколько дней бить баклуши. Что ж, я пропишу ему лекарство — век будет жалеть, что на свет родился.

Но когда Стивен увидел несчастного «гаденыша» — бледного, перепуганного, с виноватым видом сидевшего возле фонаря на палубе кубрика — и узнал, что ядро было одним из девяти, составлявших заряд четырехфунтовой пушки баркаса, он тотчас бросился за желудочным зондом и влил в Блекни огромное количество теплой соленой воды, добавив в нее немного рома. После этого дюжие матросы схватили Блекни за пятки и перевернули его вниз головой. Заслышав между мучительными спазмами стук металла в тазу, доктор с удовольствием подумал о том, что не только спас пациента от верной смерти, но и — на какое-то время — избавил его от тяги к спиртному.

Несмотря на полный успех, на следующий день доктор все еще чувствовал себя мизантропом, и когда Адамс заметил, что на обед в офицерскую кают-компанию будет приглашен капитан и меню будет необыкновенным — чем-то вроде угощения у лорд-мэра, — он отозвался: «Да неужели?» — всем своим видом давая понять, что это не доставит ему никакого удовольствия. «Я помню, с каким видом этот бонвиван околачивался в порту», — пробормотал он про себя, косо посматривая на Джека с мостика на подветренном борту, в то время как «Сюрприз» плавно рассекал простиравшиеся до бесконечно далекого горизонта голубые воды Тихого океана. «Видел, как он самым бесстыдным образом распускал свой павлиний хвост в поисках какой-нибудь девки. Так же поступал и Нельсон, вкупе с прочими капитанами и адмиралами, которые всегда готовы задрать податливый подол. При виде причинного места они сразу забывают про долг перед Его Величеством. О долге вспоминают лишь тогда, когда речь идет о науке или каком-то полезном открытии. Да пропади он пропадом, этот фальшивый лицемер. Но, возможно, он не догадывается о своей фальши — pravum est cor omnium — в сердце гнездится порок, и изучить его невозможно. Воистину — чужая душа потемки!»

Несмотря на мрачный и мстительный характер, Стивен был воспитан в лучших традициях гостеприимства. Капитан был гостем кают-компании, и судовому врачу не пристало сидеть молча и дуться, как мышь на крупу. Принудив себя произнести четыре учтивые фразы, после подобающей паузы Стивен, низко поклонившись, изрек:

— Позвольте выпить с вами этот бокал вина, сэр.

— От всей души поздравляю вас, доктор, со спасением юного Блекни, — кланяясь в ответ, сказал капитан. — Не знаю, как бы мы сумели объяснить нашему старому приятелю, что его сын умудрился погибнуть от картечи, которая не сделала ни единой дырки в его теле. К тому же я не имею в виду французскую или американскую картечь.

— Как это его угораздило проглотить такой крупный предмет? — удивился отец Мартин.

— Когда я был безусым гардемарином и кто-то из юнцов болтал слишком много, мы заставляли его держать во рту картечь, — отозвался Джек Обри. — Мы называли ее пробкой для фонтана красноречия. Мне кажется, что Блекни просто пришлось заткнуть фонтан.

— Позволите передать вам кусочек бонито, сэр? — обратился к нему Говард, сидевший в центре стола.

— Будьте настолько добры. Великолепная рыба бонито, просто великолепная. Только ее бы и ел.

— Нынче утром я поймал семь штук, сэр, сидя на бизань-руслене и забрасывая снасть в край кильватерной струи. Одного я отослал в лазарет, еще одного — в мичманский кубрик, три штуки своим морским пехотинцам, а лучшую рыбу оставил для нас.

— Великолепно, великолепно, — снова повторил Джек.

Обед получился действительно великолепный: лучшая зеленая черепаха, вкуснейший кальмар, ночью упавший на палубу, всевозможная рыба, пирог из дельфиньего мяса и, в довершение всего, огромное блюдо из дичи — галапагосских чирков, по вкусу не отличимых от настоящих чирков. Их наловил сетью сержант, подчиненный Говарда, бывший браконьер. Стивен не без досады заметил, что по мере того, как он закусывал и пил, его учтивость становилась все менее искусственной, его преднамеренно доброжелательное выражение лица все больше походило на непринужденную улыбку. Он опасался, что начнет получать удовольствие от трапезы.

… Взирай на паруса,

Влекомые силой невидимой ветра,

И рассекай череду валов,

Навстречу кораблю бегущих, — продекламировал Моуэт во время паузы, когда наполнялись бокалы — в течение некоторого времени они с отцом Мартином беседовали о поэзии. — Вот что я имею в виду.

— Это вы написали, Моуэт? — поинтересовался Джек Обри.

— Нет, сэр, — отвечал Моуэт. — Совсем другой парень.

— «Влекомые силой невидимой ветра», — повторил Мейтленд. — А вот говорят, что свиньи умеют видеть ветер.

— Минутку, господа, — воскликнул раскрасневшийся Говард, подняв руку и оглядывая всех блестящими глазами. — Вы должны извинить меня. Я редко говорю впопад. Во всяком случае, во время нынешнего плавания со мной этого не случалось, разве только близ устья Ла Платы. С вашего позволения, сэр, — он поклонился капитану, — расскажу вам следующую историю. В бухте Корк жила одна старушка. У нее в домишке была всего одна комната. Купила она однажды свинью — свинью, вот в чем соль. Ее спросили: «А что же ты станешь делать со зловонием?» Ведь свинье не было другого места, кроме как в старушкиной каморке. «Что делать, что делать! — отвечала она. — Пусть привыкает к зловонию». Она, ясное дело, имела в виду…

Но объяснения Говарда потонули во взрыве хохота, причем первым прыснул Киллик, стоявший за спиной у капитана.

— «Пусть привыкает к зловонию», — повторил Джек Обри и, откинувшись назад, захохотал еще громче, отчего у него побагровело лицо и глаза стали голубее обычного. — Боже мой, боже мой! — произнес он наконец, вытирая глаза платком. — В этой юдоли слез человеку полезно время от времени веселиться.

После того как все поуспокоились, казначей посмотрел на старшего офицера и спросил:

— Отрывок, который вы процитировали, это была поэзия? До того, как начался разговор про свинью?

— Да, поэзия, — отозвался Моуэт.

— Но стихи эти не рифмовались, — заметил Адамс. — Я повторил их про себя, и они не рифмовались. Будь здесь Роуэн, он бы стукнул вашего поэта по черепу. Его стихи всегда рифмуются. Вот отличный пример:

Раздался жуткий грохот корабля,

Упали все, кто находился у руля.

— По-моему, есть столько же видов поэзии, сколько и видов парусного вооружения, — заметил штурман.

— Совершенно верно, — согласился Стивен. — Вы помните того милого Ахмеда Смита, секретаря мистера Стэнхоупа по восточным вопросам, с которым мы ездили в Кампонг? Он рассказал мне о любопытной форме стиха, название которого я забыл, хотя один пример его я запомнил:

Смоковница растет на опушке леса,

На берегу лежат в диком беспорядке рыбачьи сети;

Правда, что я сижу у тебя на колене,

Но это не значит, что ты можешь позволять себе другие вольности.

— А по-малайски эти стихи рифмовались? — помолчав, спросил казначей.

— Да, — отвечал Стивен. — Первая и третья строка.

Появление пирога помешало ему закончить фразу.

Это был совершенно великолепный пирог, который внесли с законной гордостью и встретили аплодисментами.

— Что это такое? — воскликнул Джек Обри.

— Мы так и думали, что вы удивитесь, сэр, — ответил Моуэт. — Это плавучий остров, вернее архипелаг.

— Да это же Галапагосы! — произнес капитан. — Вот Альбемарле, вот Нарборо, а вот Чатам и Худ… Я даже не представлял себе, что кто-нибудь из нашего экипажа способен создать такое произведение — это шедевр, клянусь честью, достойный флагманского корабля.

— Его изготовил один из китобоев, сэр. Прежде чем стать моряком, он был кондитером в Данциге.

— А я отметил параллели и меридианы, — сказал штурман. — Они сделаны из густого сиропа, то же самое и экватор, только линии вдвое толще и подкрашены портвейном.

— Галапагосы, — произнес Джек Обри, разглядывая острова. — Настоящий макет для военных игр: показаны даже скала Редондо и Заколдованный Остров Каули, причем точно. Подумать только, мы так и не побывали ни на одном из них… Такова уж у нас профессия…

— Ты, словно Божий суд, неумолим, о Долг, — не удержался от цитаты Моуэт.

Но Джек Обри, разглядывая архипелаг, покачивавшийся вместе с судном, не слышал его и продолжал:

— Хочу сказать вам, господа, что, если мы выполним то, что нам предстоит сделать, и окажемся в этих местах, мы останемся в бухте мистера Аллена на острове Джеймса на несколько дней, и каждый сможет бродить по нему, сколько его душе угодно.

— Вы не отведаете кусочек архипелага, сэр, пока он не развалился? — спросил Моуэт.

— Не решаюсь испортить такое произведение искусства, — отозвался Джек Обри. — Но если мы не должны отказываться от пирога, — произнес он, взглянув внимательным взором на экватор, — то, думаю, надо пересечь эту линию.

Линия, линия, день за днем. Они шли на запад вдоль линии экватора или же чуть южнее ее. Очень скоро позади остались пингвины и тюлени, береговые птицы и почти вся рыба; вместе с ними исчезли мрак, холодное течение и низко нависшие облака. Теперь они, рассекая темно-синие воды, постоянно менявшие оттенок, плыли под бледно-голубым куполом неба, на котором время от времени в вышине появлялись белые перистые облака. Но плыли они вовсе не быстро. Несмотря на великолепный набор парусов, предназначенных для благоприятной погоды, — поставленные вверху и внизу лисели и бом-брамсели, — «Сюрприз» редко проходил от одной съемки координат до другой свыше сотни миль. Почти каждый день где-то после полудня ветер ослабевал часа на два-три, порою он стихал вовсе, и пирамида парусов печально обвисала, огромные пространства воды становились гладкими. И лишь изредка морскую гладь оживляли кашалоты, которые, держась на большом расстоянии друг от друга, двигались огромными стаями в двести-триста голов к берегам Перу. Каждый вечер со сменой вахты фрегат убирал все паруса, кроме марселей: несмотря на кроткую дневную погоду, ночью возможны шквалы.

Здешние воды были не изучены кораблями королевского флота — Байрон, Уоллис и Кук держались гораздо южнее или гораздо севернее, — и это медленное продвижение по казавшемуся бескрайним морю могло бы достать Джека Обри до самой печенки, если бы он не узнал от штурмана, что в этих краях солнце начинает отходить от линии тропика и что «Норфолк» ползет с такой же черепашьей скоростью. Аллен вел продолжительные разговоры с мастером-гарпунером — средних лет мужчиной по имени Хогг, который трижды побывал на Маркизах и дважды на Сандвичевых островах. Его опыт стал большим подспорьем для всей команды. Конечно, они спешили, но не так, как могли бы спешить, заметив преследуемое судно. В свежую погоду они не мочили паруса, поскольку знали, что «Норфолк» будет двигаться с еще более умеренной скоростью и когда доберется до Маркизов, то много времени потратит на плавание среди островов в поисках британских китобойных шхун. Действительно, нельзя было терять ни минуты, но и чересчур торопиться не следовало.

Снова, причем с поразительной быстротой, жизнь на корабле вошла в привычное, размеренное русло, и моряки «Сюрприза» вспоминали далекие и мучительно холодные дни сильно к югу от мыса Горн и даже злополучное плавание вдоль берегов Чили и Перу как посещение иного мира.

Каждое утро солнце вставало точно за кормой фрегата; оно озаряло чисто выдраенные палубы, которые вскоре оказывались скрытыми от взоров светила тентами. Хотя тут был не жаркий Гвинейский залив, где вар пузырился в палубных швах и смола капала сверху, тем более не Красное море — век бы его не видать, — температура достигала восьмидесяти градусов по Фаренгейту, и тень никому бы не помешала. Все ходили в парусиновых рубахах, переодевая их лишь в случае приглашения в капитанскую каюту, но мичманам и туда разрешалось надевать кашемировые жилеты.

Пожалуй, они были единственными, кто не вполне был доволен возвратом к размеренному морскому порядку. Занятия древнегреческим и латинским языками приостанавливались лишь в самые трудные дни, когда фрегат плыл в пятидесятых и шестидесятых широтах. Теперь же они возобновились с удвоенной силой; у капитана Обри тоже нашлось время для того, чтобы вести гардемаринов по лабиринту навигационной науки. Ночью он заставлял их запоминать названия и величину склонения и прямого восхождения огромного множества звезд, а также измерять угловое расстояние между ними и различными планетами или Луной. У него с Моуэтом появилось время и для того, чтобы учить их, как надо себя вести. Это означало, что следует очень рано вылезать из уютных коек, сменять вахтенных задолго до того, как пробьет судовой колокол, никогда не держать руки в карманах, не облокачиваться о поручни, не прикасаться к салазкам каронад и всегда помогать марсовым вязать рифы.

— Вас называют гардемаринами, — заявил им однажды Моуэт. — Вам предоставляют роскошную постель, кормят на убой, и единственное, что от вас требуется, это помогать марсовым, когда надо вязать рифы. Но что я вижу? За грот-брамселем наблюдают из гальюна…

— О сэр! — воскликнул Несбит, уязвленный несправедливостью замечания. — У меня только однажды вышла промашка.

— … а фор-марсель, по-видимому, сам вяжет на себе рифы, в то время как гард храпит себе где-то внизу, как поросенок. Мне очень жаль наш флот, если им будут командовать такие пердимонокли, как вы, которые думают лишь о жратве да сне и пренебрегают своими обязанностями. Такого я не видел ни на одном корабле и не желаю видеть.

— Эти юнцы слишком заботятся о собственных удобствах, — согласился Джек Обри. — Они не представляют собой ничего, кроме шайки илотов.

— Прошу объяснить мне, какое значение имеет слово «илот» на флотском жаргоне? — поинтересовался Стивен.

— Никакого. Я лишь хочу сказать, что они обыкновенные юные бездельники, маленькие бесенята. Я должен их взбодрить и взбодрю, устрою сатанинскому отродью маленький адусик.

Возможно, такие попытки и предпринимались, но они оказались безуспешными. На «Сюрпризе» была веселая, жизнерадостная компания гардемаринов, где не было «стариков», терроризировавших остальных; и, по крайней мере до сего времени, еды им хватало. Они давно оправились от трудностей крайнего юга, хотя ничто не могло вернуть Уильямсону ни пальцев ног, ни кончиков ушей. У Бойла превосходно срослись ребра, а у Кэлами легкий пушок появился не только на черепе, но и на девичьем подбородке. Несмотря на трудную службу, нелегкие испытания и ежедневную зубрежку, они оставались веселыми ребятами. Мичманы даже научились плавать, чем мог похвастать далеко не каждый старый моряк. Пополудни, когда на судне становилось спокойно, большинство моряков ныряли в мелкий полотняный бассейн, но некоторые купались в море, поскольку с тех пор, как они покинули Галапагосы, ни одной акулы не было замечено поблизости от фрегата.

Это была одна из радостей их западного плавания, второй были состязания по стрельбе из пушек главного калибра или мушкетов, которые проводились почти каждый вечер по боевому расписанию. Но были и другие удовольствия, которые высоко ценились. В первые недели военных моряков веселило поведение китобоев, главным образом мастера-гарпунера Хогга. Он никогда не служил на королевском флоте. Хотя с самого его детства с короткими перерывами шла война, Хогг так и не понюхал пороху. Будучи китобоем и гарпунером, работавшим на южных промыслах, он имел отсрочку от службы, но ему не пришлось ею воспользоваться. Вербовщики никогда не беспокоили парня, поэтому до «Сюрприза» он ни разу не ступал на борт военного корабля. Жизнь свою он провел исключительно на китобойных шхунах — весьма демократической разновидности судов, — где матросы работали не за жалованье, а за долю от тех денег, которые мог выручить китобойный корабль. Хотя там и существовала маломальская дисциплина, среди экипажа, насчитывавшего около трех десятков человек, почти не было никакой иерархии — разумеется, там не было ничего, напоминавшего королевский флот, с гораздо более многочисленным личным составом, где порядки шканечной палубы отличались от порядков на полубаке как небо от земли и царили совсем другие взгляды на человеческое достоинство.

Мастер-гарпунер был толковым человеком — он разбирался в навигации, но был несколько простоват. Проведя детство в полудиких трущобах Уоппинга, а остальную часть жизни среди китобоев, он редко соприкасался с цивилизацией. Например, в первое же утро он едва не лишил сознания вахтенного офицера, воскликнув при встрече: «Как дела, дружище? Надеюсь, отлично?» А когда началось богослужение, его было трудно усадить на соответствующее место. «Совсем другое дело!» — громко произнес он, усевшись на перевернутый суповой бачок. Хогг очень внимательно наблюдал за певчими и аплодировал, когда те заканчивали псалмы. Когда отец Мартин надел стихарь, сосед Хогга произнес громким шепотом: «Сейчас капеллан начнет читать проповедь». «Да неужто? — воскликнул китобой, положив руки на колени, и, подавшись всем телом вперед, стал с живейшим интересом наблюдать за происходящим. — Я еще никогда не слышал проповеди». Затем, через несколько минут, у него вырвалось: «Вы пропустили две страницы. Эй, хозяин. Вы пропустили две страницы». Так оно и оказалось, поскольку отец Мартин, не слишком умелый проповедник, обычно поручал читать из Священного Писания кому-то более способному, как, например, Сауту и Барроу, и теперь, сбитый с толку новыми прихожанами, допустил непростительный промах.

— Соблюдать тишину! — скомандовал Моуэт.

— Но он пропустил две страницы, — повторил Хогг.

— Бонден, — произнес Джек Обри, отведя матроса в сторону. — Проведите Хогга на бак и объясните ему, как следует вести себя на королевском флоте.

Бонден объяснил, но не вполне убедительно, поскольку на следующий день, когда Несбит, самый младший из гардемаринов, отдавая приказания марсовым, обозвал одного из них, Хогг внезапно повернулся и, схватив юнца одной рукой, другой отшлепал его по ягодицам, приговаривая, что стыдно так разговаривать с людьми, которые ему в отцы годятся. Любой трибунал был бы вынужден приговорить Хогга к смертной казни, поскольку тридцать второй статьей Дисциплинарного устава никакое другое наказание за такое немыслимое злодеяние не предусматривалось. Джек убедил Моуэта и Аллена потолковать с ним как следует и объяснить чудовищность его поступка. Но тем не менее все матросы были убеждены, что китобои не постесняются сказать мистеру Адамсу, что он нечист на руку, или попросить у капитана стаканчик его лучшего бренди, когда у них появится желание промочить горло. Матросы часто с самыми серьезными минами упрашивали их обратиться к Джеку

Обри. «Давай же, дружище, — говаривали они, — не робей. Шкипер любит простого матроса и всегда нальет ему стаканчик, если тот попросит вежливо». Это не значит, что они не любили своих новых товарищей, напротив — поскольку китобои были не только свои парни, но и опытные моряки. Но их наивность была постоянным соблазном, против которого матросам «Сюрприза» было трудно устоять.

За прошедшую неделю китобои стали реже поддаваться на подначки. И хотя их можно было заставить соскочить с коек возгласом «Кит на горизонте!», никто уже не ловился на нехитрую удочку и не спрашивал у помощника плотника, где тут расклепывают кнехты, а также не обращался к старшине-канониру, чтобы тот выдал им сажень линии огня. Добродушные парни мгновенно менялись, когда пусть даже на огромном расстоянии от них, да еще с наветренной стороны появлялся американский китобой, который нетрудно было узнать по двухъярусному «вороньему гнезду» на грот-мачте. Хогг и его друзья дружно бросались на корму, полные ненависти и желания отомстить. И если Хани, который был вахтенным офицером, отказывался немедленно привестись к ветру, они принимались требовать того же от Джека Обри, крича ему в световой люк, откуда их уводили морские пехотинцы.

Немного поразмыслив, капитан убеждался, что преследование американца сопряжено со слишком большой потерей времени. Вызвав мастера-гарпунера, он ему сказал:

— Хогг, мы были очень терпеливы по отношению к вам и к вашим друзьям, но если вы будете продолжать вести себя таким образом, мне придется вас наказать.

— Они сожгли наше судно, — пробормотал Хогг. Джек сделал вид, что ничего не слышал, но, видя слезы гнева и обиды, произнес:

— Не расстраивайтесь, дружище. «Норфолк», пожалуй, не так уж далеко, и вы сможете воздать им по заслугам.

Даже если бы американский фрегат находился на Маркизах, то, измеряя расстояния категориями гигантских пространств Тихого океана, где тысяча миль была вполне естественной единицей, это было бы не так уж и далеко. Другой единицей меры могла стать поэма: Стивен в это время читал взятую у Моуэта «Илиаду», осиливая в день по одной песни, не больше, чтобы продлить удовольствие. Начав почти сразу после Галапагосов, доктор дошел до двенадцатой песни и, основываясь на нынешней скорости хода корабля, должен был закончить чтение еще до того, как они доберутся до Маркизских островов. Читал он в послеполуденное время. Поскольку дни проходили спокойно и без всяких передряг, эти неизбежные недели перехода на запад как бы высчитывались из некоей целой величины. Вечера же Стивен и Джек Обри заполняли музицированием, наверстывая пропущенное в южных широтах удовольствие.

Каждый вечер они играли, расположившись в просторной каюте с открытыми кормовыми окнами, в которые было видно, как исчезает в темноте кильватерная струя. Мало что доставляло им большую радость. Несмотря на различия в национальности, религии, внешности, взглядах, они становились единым целым, когда речь шла об импровизации, разработке вариаций на ту или иную тему, которую они обыгрывали и так, и этак, когда скрипка вела разговор с виолончелью. Хотя это был язык, в котором Джек был поискуснее, чем его друг, и где он проявлял больше остроумия, оригинальности и эрудиции, их объединяли музыкальные вкусы, довольно высокий для любителей исполнительский уровень и неизменная увлеченность.

Но вечером того дня, когда Стивен примирил Ахилла с Агамемноном, а за кормой фрегата осталось свыше двух тысяч миль, они совсем не играли. Это объяснялось отчасти тем, что корабль рассекал мириады фосфоресцирующих морских организмов с того самого момента, как темно-красное солнце, рассеченное пополам бушпритом, опустилось в затянутое дымкой море, но главным образом тем, что моряки, собравшиеся на полубаке, танцевали и пели, производя гораздо больше шума, чем обычно. Порядок поддерживался лишь формально, поскольку матросы, успевшие собраться на носу, веселились как всегда, когда плавание проходило без всяких осложнений. Кроме того, на нынешний день выпадал праздник китобоев.

— Я рад, что отменил занятия со своей молодежью, — заметил Джек Обри, посмотрев в открытое кормовое окно. — Не видно почти ни одной звезды. Юпитер превратился в пятно, которое, полагаю, минут через пять исчезнет.

— Пожалуй, это случилось в среду, — невпопад ответил Стивен, далеко высунувшийся из окна.

— Я сказал, что Юпитер через пять минут исчезнет, — произнес Джек Обри голосом, рассчитанным на то, чтобы заглушить веселье на полубаке.

Но он не учел присутствия китобоев, которые голосами, способными заглушить рев кашалотов, в эту минуту запели: «Вперед, друзья, вперед, друзья, пора нам отплывать».

Довольно нетерпеливо Стивен произнес:

— Я сказал, что, возможно, это произошло в среду. — Затем добавил: — Вы не передадите мне сачок с длинной ручкой? Прошу вас в третий раз. Я вижу существо, которое мне не достать этой жалкой…

Джек Обри довольно быстро нашел сачок с длинной ручкой, но когда подошел к окну, то Стивена там не было. Слышался лишь сдавленный голос, доносившийся из воды: «Веревку, веревку».

— Хватайтесь за катер, — воскликнул Джек и прыгнул вниз. Выплыв на поверхность, он не стал окликать вахтенных, зная, что красный катер находится на буксире за кормой. В этом случае Стивен уцепился бы за катер сам или же с его помощью. Тогда они могли бы влезть в кормовое окно, не останавливая корабль и не выставляя доктора перед матросами шутом гороховым и самым безнадежным на свете увальнем, каковым он, в сущности, и являлся.

Но катера за кормой не оказалось: должно быть, кто-то подтащил его к борту. Не было видно и Стивена; но в этот момент капитан увидел пузыри и услышал бульканье, доносившееся из взбаламученной, фосфоресцирующей воды. Он нырнул снова, погружаясь все глубже до тех пор, пока не увидел своего друга на фоне светящейся поверхности моря. Каким-то образом доктор запутался в собственном сачке: голова его и локоть застряли в ячейках, а ручка оказалась на спине рубахи. Джек освободил его, но для этого понадобилось сломать толстую ручку сачка и разорвать рубаху, одновременно поддерживая Стивена таким образом, чтобы его голова находилась над водой. Когда Джек наконец набрал воздуха и завопил: «Эй, на „Сюрпризе“!» — крик его совпал с припевом: «Кит плывет, кит плывет, кит плывет», который подхватил весь экипаж. Капитан положил Стивена на спину, и в этом положении доктор держался, пока море было спокойно, но, как назло, в тот момент, когда Стивен сделал вдох, случайная волна попала ему в рот, и он снова стал тонуть. Пришлось снова нырять за ним. В могучем крике «Эй, на „Сюрпризе“!» появилась нотка отчаяния: хотя судно плыло не очень быстро, с каждой минутой оно удалялось на сотню метров, и его огни уже тускло светились в тумане.

Джек продолжал вопить голосом, способным разбудить даже мертвых, но после того, как судно превратилось в бледное пятно, он замолчал, и Стивен сказал:

— Мне чрезвычайно жаль, Джек, что из-за моей неловкости вы подверглись такой опасности.

— Господь с вами, — отозвался Джек Обри. — Все не так уж страшно. Через полчаса или около того Киллик должен зайти ко мне в каюту, и Моуэт тотчас повернет корабль на обратный курс.

— Вы полагаете, что они отыщут нас в таком тумане, в такую безлунную ночь?

— Возможно, это окажется затруднительным для них, хотя, удивительное дело, предмет, плавающий на поверхности воды, хорошо заметен, если ты его ищешь. В любом случае, я буду часто кричать громче сигнальной пушки, чтобы помочь и им, и нам. Но, признаюсь, особого вреда не будет, если нам придется дожидаться дня. Вода тепла, как парное молоко, волнения нет никакого, кроме зыби, и если вы вытянете руки, выставите живот и откинете голову назад, чтобы уши оказались в воде, то убедитесь, что можете, как пить дать, держаться на воде сколько угодно.

Крики, заменявшие выстрелы сигнальной пушки, продолжали звучать очень долго. Стивен свободно держался на воде; они двигались, подхваченные западным экваториальным течением, курсом вест-тень-норд. Джек размышлял об относительности движения, о трудности измерения скорости в сочетании с течением, когда судно плывет по течению, а вы не можете ни бросить якорь, ни произвести наблюдение за каким-то постоянным предметом на суше. Он задумался над тем, как станет действовать Моуэт, после того как будет объявлена тревога. Если координаты были сняты добросовестно, а измерения скорости лагом произведены точно и записаны, тогда старшему офицеру не составит труда вернуться назад, идя круто к ветру или даже в один румб против него при условии, что ветер по-прежнему будет дуть от зюйд-ост-тень-зюйда и что его поправка на течение будет верной. Ведь ошибка в один градус за час плавания со скоростью четыре с половиной узла составит… Увлеченный расчетами, он только сейчас заметил, что Стивен, лежавший как бревно, совсем пал духом.

— Стивен! — позвал он, подтолкнув его, поскольку тот настолько откинул голову назад, что ничего не слышал. — Стивен, перевернитесь, обхватите меня за шею, и мы немножко поплаваем. — Ощутив его ноги у себя на спине, он воскликнул: — Вы не скинули башмаки. Разве вы не знаете, что в воде надо сбросить башмаки? Ну что вы за человек, Стивен?

То потихоньку плывя, то лежа на поверхности теплого моря, поднимаясь и опускаясь на волнах длинной, регулярной зыби, они продолжали двигаться. Капитан и доктор почти не разговаривали, хотя Стивен заметил, что ему стало гораздо удобнее, поскольку время от времени он мог изменять положение. Даже лежание на воде стало для него обыденным делом.

— Мне кажется, что теперь я могу исполнять роль Тритона, — сказал он. В другой раз доктор произнес: — Я весьма признателен вам, Джек, за то, что вы меня поддерживаете.

Однажды Джеку Обри даже показалось, что он уснул. Один раз их подбросило волной: неподалеку от них всплыл огромный кит. Насколько они могли разглядеть в фосфоресцирующем свете, это был старый самец свыше восьмидесяти футов в длину. Полежав минут десять — они слышали шумные вздохи и видели белые фонтаны, взвивавшиеся вверх через определенные промежутки времени, — кит изогнул корпус, взмахнул хвостом и беззвучно скрылся в пучине.

Вскоре после этого туман начал рассеиваться; появились звезды — сначала тусклые, затем яркие, и, к своему облегчению, Джек убедился, что рассвет ближе, чем он предполагал. Теперь он уже не слишком рассчитывал на то, что их спасут. Это зависело от того, заглянул ли Киллик к нему в каюту, прежде чем лечь спать. Совершенно очевидно, что он этого не сделал, иначе Моуэт повернул бы назад задолго до конца ночной вахты. Он примчался бы на всех парусах, какие только можно поставить, и спустил бы все шлюпки, расположив их с обеих сторон корабля на расстоянии слышимости, чтобы прочесать наибольший участок поверхности моря и подобрать их. Но ночная вахта уже закончилась. Если Моуэт не узнает об их исчезновении до утра, то милый «Сюрприз» уйдет далеко на запад и не сможет вернуться назад раньше вечера. Вероятность ошибки в определении течения значительно увеличится. В любом случае старший офицер не подумает, что они смогут продержаться до утра, тем более до конца дня. Хотя сначала вода показалась им теплой, оба основательно продрогли. Ко всему, Джек страшно проголодался, и оба чрезвычайно боялись акул. Долгое время никто не произносил ни слова, они обменялись парой фраз, лишь когда меняли положение. Какое-то время Джек поддерживал Стивена за плечи.

Он признавал, что у них очень мало надежды на спасение, и все-таки с нетерпением ждал рассвета. Солнечное тепло может чудесным образом взбодрить их, и вполне возможно, появится какой-нибудь коралловый остров. Хотя в пределах трех или четырех сотен миль на картах не было ни одного, это еще ни о чем не говорило — ведь здешние воды не были исследованы. Хогг говорил об островах, известных лишь китобоям и лесорубам, охотникам за сандаловым деревом, которые хранили в тайне их координаты. Больше всего он надеялся найти кусок плавника: пальмовые стволы почти вечные, а за последние несколько дней он видел несколько деревьев, влекомых течением, вероятно, от побережья Гватемалы. Обнаружив одно такое дерево, они могли бы продержаться на нем день, а то и больше, гораздо больше. Он перебрал в уме различные способы использования пальмового ствола, придумал, как придать ему устойчивость с помощью противовеса наподобие туземной пироги. Мысли были почти бесполезные, но они были лучше бесплодных сожалений, терзавших его последние несколько часов — сожалений о том, что оставил Софи на расправу судейским крючкам, о том, что не привел в порядок денежные дела, о том, что приходится расставаться с жизнью и со всеми, кого любил.

Между тем земля вращалась, а вместе с ней и океан; вода, в которой они плыли, повернулась к солнцу. На западе еще угасала ночь, а на востоке, с наветренной стороны, были заметны признаки пробуждающегося дня. И там, на фоне светлеющего неба, совсем близко появились очертания судна. Это был довольно крупный катамаран с широкой платформой или палубой, соединяющей оба корпуса, на которой было установлено крытое тростником жилище. Судно несло два косых паруса — на фоки грот-мачте — с «пузом», похожим на полумесяц. Эти подробности Джек приметил лишь после того, как издал громкий рев, заставив очнуться Стивена, который стал впадать в бессознательное состояние.

— Туземное судно, — произнес Джек Обри, указывая на него пальцем, и снова закричал. Судно походило на то, которое капитан Кук назвал «пахи».

— Как вы полагаете, они примут нас? — спросил Стивен.

— Ну конечно, — отвечал Джек, увидевший, как от борта судна отошло узкое каноэ с противовесом. Поставив треугольный парус, оно устремилось к ним.

На руле сидела молодая женщина. Вторая оседлала шесты, соединявшие узкое каноэ с противовесом, балансируя с удивительной грацией. В руке она держала копье и была готова метнуть его, когда вторая девушка выпустила из рук шкот, почти остановив каноэ в трех ярдах от терпящих бедствие. Однако, увидев, что они собой представляют, туземка, все еще удивленно хмурясь, оставила это намерение. Вторая девушка засмеялась, сверкнув белыми зубами. Обе были поразительно красивы — смуглые, длинноногие, одетые в одни лишь короткие юбочки. Обычно Джек был неравнодушен к изящной фигуре, красивой груди, округлым формам, но теперь он был бы рад и встрече со старым бабуином, лишь бы тот взял их со Стивеном к себе на борт. Воздев руки, он издал умоляющий звук, похожий на кваканье. Стивен сделал то же самое. Девушки со смехом наполнили парус ветром и помчались туда же, откуда приплыли, искусно правя утлой лодчонкой и держась невероятно близко к ветру. Продолжая нестись вперед, они, улыбаясь, жестами пытались объяснить, что их скорлупка слишком хрупка для двух мужчин, — дескать, добирались бы они до судна вплавь. Во всяком случае, так истолковал их жесты Джек. Из последних сил он со Стивеном добрался до катамарана, который, к счастью, плыл в их сторону. Уже знакомые им девушки помогли доктору и капитану подняться на покрытую циновкой палубу. Незваных гостей встретила целая толпа молодых женщин, с ними были женщины постарше. Джеку было не до выводов и наблюдений, но он нашел в себе силы обратиться к жизнерадостной рулевой, той, что помогла ему: «Благодарю, благодарю вас, мадам», и с благодарностью посмотреть на остальных. Между тем Стивен произнес: «Дамы, я обязан вам сверх всякой меры». Затем оба сели, опустив головы, еще не осознав своего счастья, не в силах унять дрожь: с них ручьями текла вода. Стоявшие вокруг женщины что-то долго обсуждали. К ним обращались две или три женщины постарше, они задавали какие-то вопросы, подчас чьи-то смуглые руки дергали их за волосы и за одежду, но спасенные почти не обращали на это внимания. Наконец Джек ощутил жар поднимавшегося все выше солнца. Он перестал дрожать, но голод и жажда охватили его с удвоенной силой. Повернувшись к женщинам, которые по-прежнему внимательно наблюдали за ними, он жестами попросил еды и питья. Между морячками произошел спор; женщины постарше, похоже, возражали, но несколько из тех, что помоложе, спустились в правый корпус и принесли зеленых кокосов, небольшую связку сушеной рыбы и две корзинки — одну с квашеными плодами хлебного дерева, вторую с сушеными бананами.

Как быстро вместе с едой, питьем и солнечным теплом возвращается радость жизни! Спасенные стали оглядываться вокруг, улыбаться и вновь благодарить женщин. Строгая широкоплечая девушка-копейщица и ее более веселая подруга, казалось, считали их в известной мере своей собственностью. Одна из них вскрыла кокосовые орехи с соком и передала их гостям, вторая стала потчевать сушеной рыбой. Впрочем, собственность особой ценности не представляла: девушка с копьем, которую вроде бы звали Тайо, посмотрела на торчавшие из засученных штанин белые, волосатые, распухшие от воды ноги Джека и издала звук, обозначавший явное отвращение, в то время как вторая, Ману, схватила прядь его длинных соломенных волос, которые были распущены и свешивались на спину; намотав их на пальцы, она вырвала несколько волос и тут же, покачав головой, выбросила их за борт, после чего тщательно вымыла руки.

Между тем картина резко изменилась, почти так, как это бывает на военном корабле, хотя они не видели сигнала, не слышали ни свистка, ни колокола. Часть команды принялась тщательнейшим образом мыться, сначала свешиваясь над водой, а затем ныряя и плавая с легкостью дельфинов. На свою наготу они не обращали никакого внимания. Другие взялись за циновки, покрывавшие платформу, встряхнули их с подветренной стороны, связали, как заправские моряки, и подняли на размякшие от солнечных лучей фордуны. Третья группа принесла в корзинках из левого корпуса поросят и домашнюю птицу — живность определили на нос, где она сидела тихо и спокойно, как это часто бывает с животными, путешествующими по воде.

Занятым делом женщинам некогда было глазеть на незваных гостей, и Стивен, настроение которого удивительным образом поднялось, перестал смущаться и принялся осматриваться. Сначала он начал изучать занимавшуюся срочной работой команду, которая состояла из двух десятков молодых женщин и девяти или десяти среднего возраста, наряду с неопределенным количеством особ, которых не было видно, но чьи голоса доносились из глубины хижины. Те, что помоложе, были жизнерадостные, бесхитростные создания, миловидные, полные любопытства, болтовни и смеха, но зачастую густо татуированные. Они были довольно дружелюбны, хотя считали Джека и Стивена физически непривлекательными, если не хуже того. Но большинство из тридцати или сорока остальных женщин были настроены более сдержанно, если не враждебно. Стивен предполагал, что они не одобряют спасение, тем более кормление чужаков. Женщины все время о чем-то говорили на каком-то ласкающем слух языке, который он счел полинезийским.

Исключение составляли четыре самые молодые — они старательно пережевывали коренья, из которых изготавливается кава, и сплевывали волокнистую массу в миску. Стивен знал, что после того, как вместе с ней взболтают кокосовое молоко и смесь постоит некоторое время, ее можно будет пить. Он успел прочитать несколько работ про эти острова, но, поскольку доктору и в голову не могло прийти, что ему придется побывать здесь во время этого плавания, он не изучил местного языка, запомнив из прочитанного лишь пару слов, одним из которых было «кава». Поэтому он сидел, ничего не понимая, и вскоре перенесся мыслями от этого плавучего монастыря к туземному судну. Оно было явно подготовлено к продолжительному плаванию — одному из тех долгих плаваний полинезийцев, о которых он слышал. Совершенно очевидно, что такой катамаран способен совершить его: он восхищался двумя гладкими корпусами, на которых покоились платформа и жилое строение. Наветренный корпус действовал как противовес при боковом ветре, поэтому судно отличалось большей поперечной остойчивостью и меньшим сопротивлением воде. Такое усовершенствование вполне возможно использовать в королевском флоте. Мысль о том, чтобы заставить флотское командование рассмотреть проект военного корабля с двумя корпусами после страшного скандала, который оно устроило из-за незначительных изменений в конструкции кормы, заставила Стивена улыбнуться.

Затем его взор коснулся высоких форштевней, вернее носовых украшений. И тут смутные воспоминания об изобретательном проходимце, состоявшем на службе у Кромвеля — сэре Уильяме Петти с его судном, имевшим двойное дно, — тотчас вылетели у доктора из головы, поскольку к правому форштевню была принайтовлена деревянная скульптура высотой около шести футов, в весьма натуральном виде изображавшая трех мужчин. На плечах у первого стоял второй, а у второго третий мужчина; все трое были соединены огромным пенисом, который рос из чресел первого и поднимался над вторым выше головы третьего, за него-то все трое и держались. Фаллос, раскрашенный в красный и пурпурный цвета, без сомнения, некогда был еще больше, но его так изрезали и изувечили, что стало невозможно определить, принадлежал ли он всем троим, хотя это казалось вполне вероятным. Все фигуры были кастрированы, и, судя по свежим следам и глубоким сколам на дереве, сделано это было каким-то грубым инструментом совсем недавно. «Боже мой!» — пробормотал доктор и обратил внимание на второй форштевень. К нему был прикреплен высокий кусок дерева с вырезанными на обструганных боках правильными квадратными зубцами. Украшение походило на тотем и было увенчано черепом. Череп этот не слишком удивил Стивена — он видел еще один, валявшийся среди черпаков, изготовленных из скорлупы кокосовых орехов. Он знал, что в южных морях на них не обращают особенного внимания, зато по-настоящему встревожился, увидев, а через мгновение поняв, что собой представляют похожие на маленькие сморщившиеся кошельки предметы, прибитые к столбу: так в Европе лесники украшают вход в свое жилище головой птицы или животного.

Он хотел было сообщить Джеку о своем открытии и сделанных им выводах и отговорить его от проявлений дурного настроения, рекомендуя послушание, кротость, почтительность, ни в коем случае не допуская даже самого невинного ухаживания. Джек Обри оставил его, когда вторая половина команды стала мыться, а первая на наветренной стороне платформы принялась приводить в порядок свои прически. Он пошел на корму к противоположному борту, обращая особое внимание на обработанные доски, соединенные заподлицо, со швами, промазанными, по его мнению, волокнами кокосовых орехов, смешанных с каким-то клейким составом, на такелаж и паруса из тонких циновок, по краям обшитых ликтросом, изготовленным из невероятно длинного и прочного ползучего растения. Обогнув жилую рубку, в которой одновременно разговаривали громкими сварливыми голосами несколько женщин, он приблизился к рулю. Это было большое весло, но, к его удивлению, его перемещали не из стороны в сторону, как перо руля, а погружали, чтобы спускаться по ветру, и поднимали, чтобы приводиться. У женщины-рулевого было умное, несколько мужеподобное лицо, черты которого с трудом различались из-за прямых и спиральных линий густо покрывавшей его татуировки. Тотчас поняв его, она продемонстрировала применение весла; показала, что судно можно вести под довольно острым углом к ветру, хотя следовало учитывать большой дрейф. Угол она показала с помощью растопыренных пальцев и, надув щеки, изобразила усиление ветра. Но как он ни пытался объясниться посредством жестов, она не могла понять другие вопросы Джека, имевшие отношение к ориентации по звездам и цели плавания.

Он пробовал сделать вопросы более понятными, когда из-за рубки появились три полные пожилые женщины, ни дать ни взять — помощницы боцмана. Сопя от возмущения, они погнали его на нос, причем одна из них дала ему пинка, которому могла бы позавидовать норовистая лошадь. Все трое и еще несколько других женщин, судя по их виду, были очень разозлены. Они с четверть часа бранили его, после чего Джеку дали ступку, в которой лежали сухие коренья, и тяжелый пестик, а Стивена заставили ухаживать за поросенком. Подобно большинству животных, находившихся на палубе, он был помещен в корзинку, но, в отличие от остальных, ему не сиделось на месте, потому что нездоровилось. За ним надо было убирать и присматривать.

Некоторое время «боцманская команда» просто стояла сзади, награждая мужчин щипками и оплеухами, если поросенок капризничал или корни высыпались из ступки, а то и безо всякой причины. Но вскоре другие обязанности заставили их уйти прочь, и Джек негромко сказал:

— Зря я пошел на корму. Наше место перед фок-мачтой, и мы не вправе покидать его, если нам не прикажут.

Стивен готов был согласиться, добавить некоторые рекомендации касательно их поведения, изложить свою гипотезу относительно природы этого сообщества и сделать несколько замечаний о широкой распространенности каннибализма в южных морях, но тут Джек Обри прервал его словами:

— А у вас не горит в глотке, Стивен? У меня горит. Думаю, это из-за сушеной рыбы. Но им вроде бы не по нраву моя внешность, а вы почти такой же смуглый, как и они.

— Значит, не зря я принимал солнечные ванны, — отвечал Стивен, самодовольно разглядывая свой обнаженный живот. Доктор, действительно, любил загорать нагишом на марсовой площадке, и его тело не имело того мертвенного оттенка, каким отличаются голые европейцы. — Я почти не сомневаюсь, что в их глазах вы похожи на прокаженного, во всяком случае на больного. А цвет ваших волос отвратителен. Хочу сказать, для тех, кто к нему не привык.

— Так оно и есть, — сказал Джек. — А теперь будьте настолько добры, позовите девушку, которая сидит возле кокосовых орехов.

Первая попытка Стивена, который робким жестом изобразил жажду, оказалась неудачной: девушка поджала губы и холодно отвернулась с выражением законного возмущения. Вторая оказалась более успешной. Проходившая мимо Ману принесла четыре кокосовых ореха и вскрыла их акульим зубом, вставленным в рукоятку.

После того как они наилучшим образом утолили жажду, Ману заговорила с ними довольно строго, несомненно сообщив им нечто важное. При этом она один раз сложила руки вместе, словно бы молясь, и выразительно посмотрела на корму. Они ничего не поняли, но с серьезным видом закивали и произнесли:

— Хорошо, мадам. Конечно. Мы весьма признательны вам.

Стивен хотел было поведать Джеку о своем предположении, которое он извлек не только из созерцания головных фигур, но и из многих второстепенных признаков, форм поведения, ласк, ссор и примирений, что они находятся среди женщин, которые не любят мужчин, восстали против их тирании и плывут на какой-то остров, возможно расположенный где-то далеко, чтобы создать женское сообщество. Доктор хотел сказать, что он боится, как бы их не кастрировали, а затем не пробили головы и не съели. Но, прежде чем он успел раскрыть рот, его поросенок раскапризничался, захрюкал и загадил палубу. В это же самое время женщины заметили, что Джек недостаточно усердно работает с пестиком, и «боцманская команда» принялась за дело. После того как палуба была вымыта, женщины заставили Стивена выстирать штаны: требования к чистоте у этих дикарок были на удивление высокие. Доктору пришлось несколько раз прополоскать и выжать их, пока надзирательницы не остались довольны его работой. После того как крики, шлепки и щипки прекратились, Джек произнес:

— А вот, кажется, и капитанша со своим конвоем.

Это была полногрудая, приземистая женщина с более темной, чем у остальных, кожей, длинным туловищем и короткими ногами. У нее было миловидное, курносое, но чрезвычайно злое и властное лицо. Ее сопровождали две высокие женщины — преданность своей повелительнице явно заменяла им умственные способности. Каждая из них несла ветку пальмы с ручкой из твердой древесины, на которой был клюв из обсидиана и глаза из перламутра. Очевидно, это был символ власти, поскольку обе воздевали свои жезлы с очень важным видом. У капитанши никаких отличительных знаков не было, она что-то непринужденно отщипывала от предмета, который держала в руке, но при ее появлении все соединили руки и наклонили головы.

— Может, и нам следует принять почтительно-покорную позу? — пробормотал Стивен.

Когда капитанша подошла поближе, то он увидел, что она гложет человеческую руку — не то копченую, не то засоленную. Она посмотрела на Джека и Стивена без всякого удовольствия или интереса, не ответив на их поклоны и слова приветствия: «Ваш покорный слуга, мадам» и «Весьма польщен и счастлив находиться на вашем судне, мадам». Оглядев их, она затеяла продолжительный разговор с Тайо и Ману, которые, несмотря на сомкнутые руки, отвечали, судя по тону, довольно независимо. Стивен предположил, что девушки принадлежат к привилегированному классу: они были выше, с более светлой кожей и иной татуировкой. А отношение капитанши к Ману было более учтивым, чем к остальным женщинам.

Капитанша со свитой направилась на корму по левому борту. Несколько позднее Джек, повернув ступку таким образом, чтобы наблюдать за ними, заметил:

— По-моему, они готовятся к религиозному обряду.

И действительно, в центре платформы появилось нечто похожее на алтарь, на него положили шесть перламутровых дисков и нож из обсидиана, перед которыми был помещен ряд еще каких-то инструментов. Джек и Стивен снова стали менее внимательны к своим обязанностям, и опять какая-то женщина с рвением полицейского капрала пробудила в них чувство долга. Затем она еще что-то долго внушала им, сопровождая свою речь жестами. Хотя они не поняли ни слова, судя по интонациям, сварливая баба пыталась объяснить им, что такое хорошо и что такое плохо. Стоявшие позади нее Тайо, Ману и с полдюжины их веселых подруг передразнивали ее жесты и мимику столь искусно, что Джек не удержался и фыркнул от смеха. Скверная баба в ярости схватилась за палку с клювом, точь-в-точь такую, какие были у свиты капитанши. Таким орудием можно было проломить череп одним ударом, но она лишь пригрозила нерадивым работникам. Тут все принялись кричать, тыча куда-то за борт, где совсем рядом на правом траверзе Ману заметила акулу.

Хищница была средних размеров — двенадцать или тринадцать футов длиной — и неизвестного Стивену вида. Да и некогда ему было раздумывать, поскольку Ману, схватив с алтаря нож, нырнула между двумя корпусами. Что произошло дальше, он не мог понять, но вскоре услышал, как в нескольких ярдах от правого борта яростно мечется акула, увидел девушек и свою надсмотрщицу, которые от души хохотали при виде Ману, с которой текла вода. Акула с распоротым брюхом по-прежнему пыталась разнести корму ударами хвоста.

Никто, кроме Джека и Стивена, не обратил на это событие внимания; подготовка к обряду шла своим чередом, словно ничего особенного не произошло, разве что две девушки помогли Ману привести волосы в порядок. Надсмотрщица, в полосатой хламиде с какими-то висюльками, едва успела подбросить Джеку корней в ступку, мимоходом хлестнув его куском веревки, как ударили барабаны.

Церемония началась с танца: два ряда женщин, обращенных лицом к капитанше, ритмически наступали и откатывались, размахивая оружием, в то время как она что-то говорила нараспев, и в паузах ее речитатива все кричали: «Ваху!» Оружием были копья, инструмент из твердого дерева для проламывания черепа, называвшийся пату-пату (это название Стивен вспомнил, как только увидел его), а также дубинки, усеянные человеческими или акульими зубами. Все женщины, даже совсем юные девушки, разжевывавшие каву, владели ими весьма умело.

Танец продолжался так долго, что барабанный бой стал затуманивать сознание.

— Стивен, — прошептал Джек, — мне нужно в гальюн.

— Ну и хорошо, — отозвался Стивен, успокаивая поросенка. — Я видел, как женщины делают это здесь. Они, как правило, мочатся за борт.

— Но мне нужно снимать штаны, — сказал Джек.

— Тогда лучше всего спуститься в воду между двумя корпусами, придерживаясь за платформу. Хотя они, похоже, невинны, как Ева до грехопадения, кто знает, как они могут отнестись к мужским срамным частям?

— Думаю, это из-за сушеной рыбы, — сказал Джек. — Но, может, я смогу потерпеть. По правде говоря, эта злобная сучка, — продолжал он, понизив голос и кивнув в сторону «капитанши», — пугает меня. Не знаю, что у нее на уме.

— Валяй, Джек, валяй, пока есть такая возможность. Потом может быть хуже. Делай свое дело. По-моему, церемония подходит к концу.

Никогда еще Стивен не давал лучшего совета. Ритуал еще не окончился, когда через какие-то пять минут Джек снова сидел со своим пестиком и блаженным выражением на лице. Тут «злобная сучка» начала пространную речь, во время которой она то и дело, все более горячась, показывала на мужчин.

Речь закончилась, но она оказалась лишь прелюдией к главной части обряда. Огонь, замеченный Джеком на корме — раскаленные угли в чаше, которая плавала в другом сосуде, — принесли и поставили перед «алтарем». Вскоре потянуло горелым мясом и раздались ритуальные возгласы; однако, оглянувшись украдкой, Стивен заметил, что «капитанша» и ее свита в действительности пьют каву, приготовленную утром. Мясо на этом этапе их не привлекало.

— От кого-то я слыхал, что кава вовсе не опьяняет, — заметил Стивен, — что она не содержит алкоголя. Хотелось бы, чтоб так оно и было.

Однако напиток явно возбудил «капитаншу» и рослых женщин старшего возраста. Неуклюже пританцовывая, они потянулись цепочкой за своей предводительницей, которая держала в руке обсидиановый нож. Картина была бы уморительной, если бы человеческие челюсти, которые украшали их шеи, не были в большинстве совсем свежими, и пьяные или нет, но со своим оружием они обращались весьма умело.

Настроение «капитанши» и прежде было весьма недоброжелательным, теперь же оно стало просто свирепым. Она стояла перед мужчинами, согнув колени, и, набычившись, изрыгала слова, полные не то что неприязни, а настоящей ненависти. Однако не все были за нее; сторону «капитанши» явно приняли лишь те женщины, что постарше: они хором повторяли ее последние слова, когда она делала паузу, чтобы набрать в легкие воздуха. Но несколько женщин помоложе ее не поддерживали. Они казались озадаченными, недовольными; и Ману, и девушка-копейщица явно выступали за спасенных, они не только возражали во время пауз, но и осмеливались даже прерывать речь «капитанши», в результате чего подчас одновременно говорили все трое. Чаще всего «капитаншу» прерывала Ману, и Стивен все больше убеждался, что между ними обеими были какие-то особые отношения, которые придавали действиям девушки уверенность. Она то и дело указывала на белое неподвижное облако, видное по правой скуле, но всякий раз «капитанша» возражала, негодующе взмахивая обсидиановым ножом. Однако, несмотря на свирепость «капитанши», которая становилась все более яростной, Стивен понял, что роковое для них решение ускользает из ее рук. Он стал опасаться, что «капитанша» решится на какой-то чрезвычайный поступок, чтобы восстановить свою власть. И действительно, она отдала какие-то распоряжения, и самые рослые из женщин придвинулись к ним ближе; одни держали веревки, другие — дубинки. Но Ману снова оборвала «капитаншу», и, прежде чем та успела ответить, Стивен шагнул вперед и, указывая на чресла Джека Обри, произнес:

— Ба, ба, ба. Табу! — Это было третье слово на полинезийском языке, которое он знал.

Оно произвело немедленный эффект. «Табу?» — переспрашивали женщины. «Табу!» — повторяли другие. В их голосах звучали утверждение, удивление и озабоченность, но только не недоверие. Обстановка тотчас разрядилась: женщины, державшие дубинки, ушли прочь, и Стивен вновь сел к своему поросенку, который начал повизгивать. Доктор почти не обращал внимания на продолжение спора, который шел уже в более спокойных тонах, хотя отметил в общем хоре интонации обвинений, оправданий и упреков.

Джек и Стивен сочли разумным вести себя сдержанно и не разговаривать, хотя Джек прошептал:

— Они изменили курс. — И Стивен заметил, что судно направляется в сторону белого облака.

Вскоре спор стих. «Капитанша» и ее помощницы удалились в жилую рубку. У Стивена забрали его поросенка, а у Джека — ступку. Их посадили в правый корпус, где были сложены кокосовые орехи, пригодные для питья; там, где-то во второй половине дня, каждому из них выдали корзиночки с сырой рыбой, кашицей из хлебного дерева и корешками таро. Но ни жизнерадостности, ни веселья, ни любопытства не было. Еще недавно такую оживленную команду пахи охватили тоска и уныние; несмотря на заметную перемену в их положении, такая смена настроения повлияла даже на Стивена и Джека, наблюдавших с палубы за тем, как к ним приближаются облака и расположенный под ними островок. Когда Ману подплыла к ним на легком каноэ, чтобы отвезти их на берег, они заметили, что она перед этим плакала.

Островок, заброшенный среди бескрайнего океана, оказался очаровательным, но крохотным — не более десяти акров площадью. В центре рощица пальмовых деревьев, вдоль берега полоса ослепительно белого песка. Не далее чем в двухстах метрах от острова — широкий коралловый риф, окружающий его. Очевидно, Ману хорошо изучила остров: она провела каноэ через такой узкий проход в рифе, что расположенный с краю противовес задел водоросли. В нескольких ярдах от берега девушка развернула каноэ и отдала Джеку два перламутровых крючка с куском тонкой лески. Затем поставила парус круто к ветру; Джек оттолкнул каноэ, и оно помчалось к проходу, подхваченное сильным ветром, дувшим с траверза. Похожая на незабываемое видение, девушка стояла, выпрямившись во весь рост. Оставшиеся махали ей вслед до тех пор, пока каноэ не скрылось вдалеке, но Ману не оглянулась ни разу.