"Опоздавшая молодежь" - читать интересную книгу автора (Оэ Кэндзабуро)

Глава 7

В субботу Тоёхико Савада повез меня в «мерседесе» на последнее заседание комиссии. Изобразив на обычно ничего не выражающем лице недовольство и удивление, политик, будто разговаривая сам с собой, сказал:

— Какие все-таки «левые» студенты ранимые. Но, если вдуматься, они ведь еще совсем дети. Представления о мире они черпают в идеях Мао Цзэ-дуна, чего не хватает — надергали из марксизма. Так что их ранимость вполне естественна. — Политик посмотрел на меня покрасневшими от слез глазами. Это уж было совсем неожиданно. — Ты ни в чем не виноват, — сказал он. — Пусть винят в жестокостях своих кормчих.

Кровь и слезы вперемешку со здравым смыслом. У этого политика всегда так. Я равнодушно посмотрел на него. Самоубийство Митихико Фукасэ психологически никак на меня не подействовало. Я испытывал лишь беспредельное отчаяние. Когда потрескавшиеся от сухого утреннего воздуха губы того полицейского произнесли, что Митихико Фукасэ застрелился, я только растерялся. А потом мое опустошенное сердце наполнилось горьким отчаянием. Я считал Митихико Фукасэ новым типом юноши, занимающимся политикой. Я с грустью предчувствовал, что рано или поздно стану одним из тех, кто капитулирует перед Митихико Фукасэ, подчиняясь его неукротимому духу. Но он оказался таким же, как я, легко впадающим в меланхолию, боязливым, слабым юношей, а совсем не политиком. Таким же, как я, так я думаю теперь. Но он покончил с собой, а я остался жив. И движение тупо отдается в непроспавшейся голове. Значит, он хуже меня. Я изо всех сил скрывал пытку, учиненную надо мной тем подонком, и он поверил, что я бессилен в своем позоре — тогда между нами установилось равновесие. Но стоило мне набраться смелости и рассказать о своем позоре, равновесие оказалось нарушенным, и он, испугавшись изобретенного им самим оружия, покончил с собой. И не исключено, он шептал в предсмертных муках: «Идеальный в моем представлении человек не может быть таким бесстыдным, как он. Ужасный человек. Бесстыднее, чем я...»

Тоёхико Савада отвернулся от меня и, поджав губы и нахмурив лоб, думал. Политик, несомненно, подсчитывал плюсы и минусы, которые может принести смерть Митихико Фукасэ. И подсчитает он совершенно точно.

Когда мы подъехали к парламенту и вышли из машины, политик — куда девалась его слезливость — снова был полон бьющим через край боевым духом. Глаза его сверкали.

Совершенно неожиданным оказалось присутствие на заседании Комиссии в качестве свидетеля Наоси Омори. Впрочем, если не считать этого, все шло для нас с Тоёхико Савада самым наилучшим образом, и последнее заседание завершилось нашей полной победой.

В начале заседания Наоси Омори попросил слова. Он осудил Тоёхико Савада за то, что тот нарушил свое обещание не передавать дело в полицию. Он заявил, что ответственность за смерть Митихико Фукасэ лежит, таким образом, на Тоёхико Савада, и от дальнейших показаний решительно отказался. Все места для публики были заняты, но, как это ни странно, Наоси Омори не аплодировал ни один человек. В общем, Наоси Омори бросил свой камень в бездонный колодец.

Тоёхико Савада заявил, что бродягу пока не нашли, и потребовал временно прервать заседания для проведения политических консультаций. Видимо, в отместку представители оппозиционных партий отвергли это предложение. По всей вероятности, они расценили самоубийство Митихико Фукасэ как свое поражение.

Тогда Тоёхико Савада, демонстрируя свое великодушие, предложил признать работу Комиссии завершенной и заявил, что мы не намерены привлекать к ответственности студентов. Мы вообще не ставили перед собой цель выдвигать обвинение против студентов. Мы хотели лишь показать антигуманную сторону студенческого движения. Публика продолжала хранить молчание, но было ясно, что заявление Савада встретило поддержку.

Так закончила свою работу Комиссия по вопросам образования, центральное место в которой занимали я и Тоёхико Савада. В последний момент в публике стали разбрасывать листовки, в которых содержался призыв сместить Наоси Омори. Наоси Омори поднял листовку и прочел ее, но, пока я смотрел на него, он сохранял независимый вид. Потом он скрылся в коридоре, переполненном людьми. Раньше я считал Митихико Фукасэ более сильной личностью, чем Наоси Омори. Но теперь именно Наоси Омори хладнокровно, с независимым видом вышел в коридор, переполненный враждебной ему публикой. Не то что Митихико Фукасэ — тот просто покончил с собой. Теперь Наоси Омори стал заклятым моим врагом — я в этом не сомневался. В этом смысле Митихико Фукасэ был слабым, психически неуравновешенным человеком, жившим в одном со мной мире. Он был не руководителем серьезного, конкретного движения, а жалким ребенком, мыслившим абстрактно, даже, может быть, романтически. Жестокая реальность современного мира оказалась для него невыносимой, и поэтому он сам нацепил на себя латы макиавеллевского бессердечия. Он повторял: «Я хочу стать человеком, которому неведомы ни радость, ни горе». Только сейчас я понял истинный смысл этих слов. Он был слабым, мрачным, злым трусом, в котором уживались жажда власти и жажда самоубийства.

Наоси Омори несравненно сильнее Митихико Фукасэ. Именно он и станет злейшим моим врагом. Я не мог не признать, что со спины он выглядел преисполненным достоинства, точно заряжен был им. Но только я видел за спиной у него еще и колчан для стрел. Болваны эти работяги, изгнавшие его из своей организации...

А вот Тоёхико Савада болваном не назовешь. В машине по дороге домой он сказал мне:

— Непреклонный парень, так и не сдался. Сильный человек. И сам сознает свою силу. Отвратительный тип.

— Да, он сильный, — ревниво подтвердил я хриплым голосом.

— Тебе стыдиться нечего, — невинным тоном сказал политик, на этот раз демонстрируя свою чуткость. — Он могучий как лошадь. Зря «левые» выкинули его. «Левые» всегда так, теряют по-настоящему сильных людей, а возносят на пьедестал третьеразрядных.

— Скажите, для чего вы собрали эту комиссию? Для чего вы решили заняться политикой? Разве вы верите в будущее?

Его потрясла искренность моего тона. И тогда он, снова возвратившись к своей обычной бесчувственности, взялся за меня.

— Разве может быть будущее у такого старика, как я? Будущее — конкретное завтра. Это либо прекрасный цветок на недостижимой высоте, до которого старческой рукой, верь я в будущее или нет, уже не дотянуться, либо дерьмо. Так что и разговор может быть только конкретным. Ты об этом думаешь? О завтрашнем дне, о будущем? Ты собираешься возвращаться в университет? Или, может быть, тебе уже трудно вытащить ноги из болота политики? Как мне это представляется, у тебя два пути: снова стать другом этой высокомерной побитой собаки либо идти ко мне в секретари и слизывать с тарелок остатки яда.

Я молчал, усмехаясь. У меня не было свободы выбора.

— Иди ко мне секретарем. Останешься жить на втором этаже гаража, — сказал политик деловито. Он прекрасно понимал, что теперь уж я никак не могу выбрать союз с Наоси Омори. — Этой осенью я выставляю свою кандидатуру на пост губернатора Токио и мне потребуется твоя помощь. Чтобы победить кандидата «левых», необходимо заручиться голосами молодежи. Выборы — единственный, еще официально разрешенный современный вид сражения. Мы победим, и ты освободишься от призрачной непокорности, которой так гордится молодежь из этих социалистов. Я не исключаю, что ты действительно женишься на распутной Икуко. Не посчитай мои слова желанием сделать тебе приятное, мне это необходимо для душевного покоя. Назови это просто дурацкой отцовской любовью.

Видимо, я тоже должен был начать с оговорки. Не посчитайте, мол, мои слова желанием сделать вам приятное. Я даже был по-настоящему тронут словами политика, отдававшими искренностью, неправдоподобной, как мираж, которые он произнес в розовом «мерседесе» последней марки в тот день в начале лета, когда любой возглас сопровождается металлическим эхо.

— Я буду вашим секретарем. С радостью.

— После встречи с журналистами у меня сложилось впечатление, что мы, пожалуй, одержали серьезную победу. А это значит, что они будут писать о нас благожелательно. О мертвых молчат! Вряд ли найдется тупица, который пожелает делать ставку на мертвеца. А? Стало быть, даже если ты пойдешь ко мне в секретари, газеты не станут поднимать шума. Не знаю, как «Акахата». Впрочем, строгие по духу руководители компартии неоднократно критиковали Общество сражающейся Японии за троцкистский уклон, и они не станут поддерживать этого Наоси Омори.

Предсказания Тоёхико Савада почти полностью подтвердили радио, телевидение, газеты и еженедельники. Нельзя сказать, что они поддержали нас, но во всяком случае, не появилось статей или передач, в которых на меня возлагалась бы вина за самоубийство студента. Прогрессивные деятели культуры тоже перестали говорить о нас. Они инстинктивно остро почувствовали, где лежит тот опасный рубеж, переступив который можно оказаться в топком болоте политики. И студенты постепенно отвели от нас с Тоёхико Савада острие своих политических атак. В университете перестали раздаваться резкие голоса возмущения в наш адрес. Все это, вместе взятое, впервые заставило меня критически оценить свои мысли, относившиеся к тому далекому времени, когда я считал, будто любая демонстрация возникает стихийно, отражая настроения каждого студента в отдельности. Теперь я понял, что курс коллективных действий в данном случае поспешно и незрело определялся узкой группой лидеров, что, стало быть, возможно и такое. И теперь, когда эта группа потеряла интерес к нам с политиком и отвернулась от Наоси Омори, мы выпали из поля зрения враждебно настроенных к нам студентов. Остались лишь любопытные взгляды, питаемые скандальным интересом.

Были радио- и телевизионные компании, которые в своих передачах, не связывая меня с мрачным самоубийством Митихико Фукасэ, восторженно рисовали «раскаявшегося участника студенческого движения, который поднялся по лестнице блестящей карьеры и вот-вот должен жениться на дочери политика». Это относилось к передачам частных компаний, и в первую очередь к популярным телевизионным программам, поддерживаемым крупными рекламодателями, в общем, к таким компаниям, коммерческий характер которых был виден невооруженным глазом. Что касается не менее популярных (благодаря своей непристойности) еженедельников, то эта низкопробная пресса изображала меня самого мрачной трагической личностью, вовлеченной в студенческое движение по слабости и бесхарактерности. И, откровенно говоря, читая и слушая все это, я чувствовал, что впервые узнаю правду о себе. Хотя эгоизм помог мне постепенно забыть все, чего я не хотел помнить.

Именно тогда мне удалось наконец проанализировать, что происходит. Я сделал это, опираясь на метод анализа, предложенный в репортаже о телевизионном мире Соединенных Штатов, который прочел по долгу службы, как секретарь Тоёхико Савада.

Моя работа в качестве секретаря депутата парламента заключалась в том, что я отыскивал в книгах и прессе на английском и французском языках материалы об отношениях между средствами массовой коммуникации и политическими деятелями вообще и депутатом Савада в частности. Я вырезал все без исключения — и крупные, и самые, казалось бы, незначительные заметки, и каждую неделю представлял письменный обзор. Мой политик вынашивал честолюбивые замыслы завоевать средства массовой коммуникации и, используя их в качестве орудия, сделать головокружительную карьеру.

Просматривая сообщения о предпринимательстве в области телевидения, я наткнулся на слово «минорный». «Телевидение с момента своего возникновения является средством рекламы, а не средством искусства. Рекламодатель же заинтересован лишь в продаже товара и никак не в драме, связывающей возможности потенциального покупателя. Рекламодателю абсолютно нежелательно, чтобы потенциальному покупателю показывали минорную программу и тем самым охлаждали его желание делать покупки. Поэтому телевизионные программы должны быть мажорными и полными оптимизма». Так рассуждал раздраженный, видимо, американский драматург, пишущий для телевидения.

Я был арестован и подвергнут пытке, мой палач покончил с собой — ситуация явно минорная. Но те, кто занимался рекламой, используя этот инцидент, чтобы продать товары рекламодателей, постарались представить мою жизнь и мои идеи в мажорном свете. Выход они нашли в моей женитьбе на дочери политика. И наоборот, корреспонденты популярных журналов, заинтересованные лишь в том, чтобы привлечь читателя, а совсем не в продаже каких-либо товаров, превратили меня в циркового медведя, танцующего под минорную музыку.

Я подумал, что моя молодость в самом деле минорна. Да и жизнь молодых людей вокруг тоже достаточно минорна. Даже если я в самом деле женюсь на Икуко Савада, это будет брак минорного юноши с минорной девушкой. Минорный брак. И другой минорный юноша — лже-Джери Луис лишь завершит построение минорного треугольника.

И наоборот, я, юноша, занимающийся политикой, стремлюсь подняться по лестнице политической карьеры. Я сам хочу продать себя, как товар. Я сам должен себя рекламировать. Появившись в парламентской Комиссии по вопросам образования в качестве пострадавшего в инциденте с незаконным арестом, я сыграл свою роль для прессы и явно показал себя минорным человеком. На этом можно поставить точку. Чтобы сделать первый шаг на политическом поприще, нужно мажорными средствами заявить о себе, как о товаре. Нужно подогреть у людей желание купить меня.

Я разузнал, что Тоёхико Савада вынашивает план стать директором одной из телевизионных компаний, с которой он поддерживал тесную связь. И тогда у меня созрело решение. Вслед за ним я проникну в эту компанию и начну себя мажорно рекламировать. Если точка зрения американского автора телевизионных драм правильна, то, когда я с мажорными словами и мажорным лицом появлюсь на телеэкранах, рекламодатели не скорчат кислой мины, потому что их товар будет вмиг продан. Ну и я тоже смогу продать себя. Я мог бы выступать в такой, например, программе: «Текущие события. Комментарий представителя молодого поколения. Интервью с молодежью». В Японии, зараженной минорной молодежью, я буду выискивать голоса малочисленной, а может быть, и не существующей вовсе мажорной молодежи. Моя программа произведет огромное впечатление на всех, кто занимается телевидением, я разрекламирую себя и смогу выгодно продать.

Вначале мои идеи не выходили за пределы мечтаний. Но когда Тоёхико Савада действительно вошел в руководство телевизионной компании, они перестали быть мечтами. По крайней мере, я стал думать над тем, как их воплотить в конкретный план наступления.

Я терпеливо ждал подходящего случая. Комиссия по вопросам образования сделала мне рекламу. Я уже не был совершенно неизвестной личностью. Мое имя не меньше чем в течение года должно было оставаться в памяти людей, любящих скандалы. Задача состояла в том, чтобы использовать ситуацию и не дать проскользнуть счастливому случаю между пальцами. Счастливый случай должен был представить мне политик.

Раньше, чем рассказать о том, как представился такой случай, я должен вспомнить о голосе вопрошающем, голосе протеста в связи с нашей победой в Комиссии. Он пришел ко мне не из прессы, не по радио или телевидению — это был голос лишь одного человека. Как мне теперь представляется, этот слабый, тоненький голосок глубоко вонзился в меня, как впивается клещ в тело собаки, навсегда завладел уголком в моем сознании и беспрерывно зудел.

После окончания работы Комиссии, поздно ночью Икуко Савада принесла мне, на второй этаж гаража, телеграмму. Дочь политика приняла ее по телефону и на клочке бумаги неразборчиво записала твердым карандашом:

«Ты, брат, и вправду так страдаешь, что обидчик должен покончить с собой? И сейчас страдаешь? Ответь».

Комедия и трагедия — как тут не заплакать? Дубовая башка, этот брат, подумал я. Я попытался горько улыбнуться, посмотрев на Икуко Савада, но дочь политика отвергла меня и, чтобы отвергнуть и мою улыбку, поспешно сказала с каменным лицом:

— Я не думала, что для тебя это будет таким ударом, что ты так почувствуешь одиночество. Прости, прости.

Отверстия, откуда выползала моя натянутая улыбка, заполнились слезами.

Сигэру, жена Тоёхико Савада, передала через Икуко, что приглашает нас пообедать с ней. Это произошло в начале сезона дождей, которые в том году не раз вызывали бурные наводнения. К тому времени я уже добился заметных успехов в своей работе специального секретаря, готовящего для политика доклады о средствах массовой коммуникации, и Сигэру Савада хотела якобы поговорить со мной о делах.

Чтобы моя гордость не вздумала вдруг взбунтоваться не к месту, я уговаривал себя: «По всей вероятности, Сигэру Савада хочет попросту устроить экзамен молодому человеку, который претендует на руку ее дочери, но мне выгодней видеть причину в том, что она хочет поговорить со мной о делах. И, поскольку я являюсь секретарем Тоёхико Савада, избегать встречи с его супругой не следует».

За все то время, пока я вел будничную жизнь на втором этаже гаража в доме Савада и в то же время совсем не будничную жизнь свидетеля в Комиссии по вопросам образования, несмотря на мои интимные отношения с Икуко Савада, несмотря на то, что я часто встречался с самим Тоёхико Савада, у меня не было ощущения, что мне удалось глубоко проникнуть в жизнь этой семьи. Мне кажется, единственной причиной этому было то, что я еще не встречался с хозяйкой дома.

Сигэру Савада взяла на себя дела, которыми перестал заниматься политик, и на ее плечи легло материальное обеспечение семьи, во всяком случае, так все это выглядело внешне. Фирма «Легкие металлы Савада», заводы которой находились на окраине Саппоро, на Хоккайдо, принадлежали Сигэру Савада. Заводы, перестроенные и модернизированные на дивиденды, полученные от производства снарядов во время корейской войны, теперь выпускали сельскохозяйственные машины. Новая фирма «Сельскохозяйственные машины» на Хоккайдо родилась из «Легких металлов Савада». Фирма процветала, но ходили слухи, что соглашение между префектурой и Тоёхико Савада по сбыту продукции было нечистой сделкой, явно попахивавшей коррупцией.

Одной из причин почему я до сих пор не имел случая встретиться с Сигэру Савада было то, что почти весь январь она находилась на Хоккайдо. Ну а другая причина заключалась в том, что я сам сознательно или бессознательно избегал ее, испытывая к ней страх и враждебность одновременно.

Страх и враждебность возникли еще с тех пор, когда в отеле в Кобе я услышал из тяжелой, как пистолет, телефонной трубки слова Тоёхико Савада: «...ну что ж, постараюсь уговорить мать». Была и еще одна причина. За все время, что я состоял репетитором ее дочери и даже когда переехал к ним, в комнату над гаражом, Сигэру Савада не проявляла ко мне ни малейшего интереса.

После этой истории с Комиссией мое самолюбие распухло и стало болезненно-чувствительным, совсем как у женщины. Стоило мне подумать, что Сигэру Савада не хочет со мной встречаться, как меня охватывал беспричинный стыд от сознания, что я жертва, третируемая семьей Савада. У меня так разыгрывалось самолюбие, что, лежа в постели в своей комнате над гаражом, я скрипел зубами при одной мысли, что рядом со мной в доме находится Сигэру Савада. Потом, чтобы избавиться от этого постыдного чувства, обжигающего грудь, я стал убеждать себя, что Сигэру Савада не хочет встречаться со мной потому, что, пока работает Комиссия по вопросам образования, мы с политиком находимся как бы на осадном положении, но, когда все уляжется и мы вернемся к обычной жизни, она обязательно пригласит меня к себе в дом.

Когда я услышал наконец это приглашение, я покрылся гусиной кожей от страха, что выражение лица выдаст меня.

Сигэру Савада не приглашала меня в дом. Она заказала столик в китайском ресторане на улице Тамура. В тот вечер лил проливной дождь. Люди спешили, не обращая внимания на дождь, с каменными лицами, на которых не было ни тени любопытства. У китайского ресторана стоял огромный лимузин: Сигэру Савада пользовалась для поездок автомобилем фирмы. Шофер, лежа на сиденье, читал журнал. Я предпочел бы остаться с шофером, а не идти в китайский ресторан, казавшийся мне клубом для избранных. События последнего времени породили во мне чувство беспокойства, чувство отчужденности, чувство, что моя жизнь, мои поступки не мои собственные, а навязаны мне. Порой мне даже казалось, будто ноги и руки не слушаются меня, не принадлежат мне. Меня раздражало все это и выводило из себя.

Икуко представила меня Сигэру Савада, и та дружелюбно и без всякого стеснения разглядывала меня. Как ни странно, мне не было неприятно, что эта еще нестарая женщина кокетливо смотрит на меня своими острыми, похожими на кошачьи глазами, и мне захотелось быть мягче, податливее перед этим взглядом. «Итак, что вы будете есть, что вы любите?»

Я стал торопливо изучать меню и сказал каким-то не своим, робким голосом:

— Медузу.

— А ты, оказывается, мыслишь образами, — сказала Икуко. — Медуза больно жалит, стоит к ней прикоснуться, когда плаваешь в море. И если ее поесть, думаешь ты, сразу разыграется аппетит.

Я опустил голову, чувствуя, как мне огнем жжет затылок. Если эта девица еще раз заденет меня, я встану и вернусь в свое нищее общежитие. Мне сразу же бросилось в глаза, что Сигэру Савада значительно моложе политика, живее его. Верткая, как рыба, похотливая и очень красивая. Хотел бы я посмотреть на нее в постели рядом с этой жирной розовой богатой свиньей Тоёхико Савада.

— Акции поднялись, ты слышала? — спросила Икуко.

— Я президент компании, тебе это известно.

— А можно я продам, пока они поднялись, ну те, записанные на мое имя?

— Нет, нельзя. Это неразумно. Отец собирается на Тайвань, и тогда акции поднимутся значительно выше.

Я еще острее почувствовал свое одиночество, когда они заговорили об акциях.

— А причем тут Тайвань?

— Госпожа Чан Кай-ши строит роскошный отель. Отказавшись от мысли освободить коммунистический Китай, она решила стать владелицей отеля. А мы, как ты знаешь, поставляем кондиционеры. Поездка даст понять, что мы заключаем выгодный контракт, и держатели акций кинутся играть на повышение.

— Ого! — воскликнула Икуко Савада и посмотрела в мою сторону. — Послушай, ты прямо пай-мальчик. Виски в рот не берешь?

— Да, — сказал я хрипло. Я был подавлен изяществом интонаций, с которым говорила, точно пела, Сигэру Савада. А тут еще разговор об акциях, из которого я был исключен. Это тоже больно ранило мое самолюбие. И от виски я отказался, потому что боялся произвести на Сигэру Савада невыгодное впечатление. Вот каковы они, богатые люди.

Но я все-таки сделал глоток виски, разбавленного минеральной водой, и стал похрустывать плававшими на его поверхности льдинками. Я мог определить вкус виски лишь по тому, пахло оно земляникой или нет. Рыгнув, я смутился, но зато сразу же почувствовал себя уверенней. Может быть, потому, что со всей остротой и беспощадностью осознал, что, сколько бы я ни пыжился, все равно я не сумею вести себя так, как ведут себя люди, принадлежащие к высшему обществу. Ну хотя бы вот эта отрыжка. Я ел, завернув по-плебейски, в лепешку, жареные кусочки дикой утки, приправленные тонко нарезанным луком, сдобренные мисо — острым соусом из перебродивших соевых бобов. Запах земляники дал мне ощущение, хоть и крохотное, покоя и радости.

— Оставить бы в стороне всякую политику да идеологию, поехать в Китай, пусть коммунистический, и поесть там божественную утку по-пекински, ничего общего с идеологией не имеющую. Ах, если бы... — сказала, вздохнув, Сигэру Савада, оживленная и привлекательная. Она была так соблазнительна.

— В Гонконге тоже было неплохо, — сказала Икуко, — утка по-пекински, с корочкой, мы пировали всей семьей — слюнки текут...

— Икуко-сан, слюнки у тебя текут потому, что перед тобой жареный утенок, а совсем не воспоминание о жареном утенке, — сказала Сигэру Савада.

Нет, пожалуй, это не так. Дочь политика воспринимала птицу, которую я ел с таким аппетитом, лишь как фотографию, как символ, напоминающий о сладкой жизни, подумал я, превратив энергию виски в заряд улыбки и радушно поглядывая на мать и дочь. Мне не о чем было вспоминать, у меня было только то, что на тарелке. В моих воспоминаниях было лишь чувство успокоения, наступавшее всякий раз, когда мне удавалось набить себе живот.

— Нет, пожалуй, это не так. С точки зрения разума воспоминания не менее реальны, чем утка на тарелке, — попробовал я возразить; я сказал это тоном человека, пребывающего в благодушном расположении духа, и я даже удивился, уловив, какое у меня хорошее настроение.

— С точки зрения разума. Это прекрасно, — с удовольствием повторила мои слова Сигэру Савада. Мне была оказана милость. Допив залпом виски, я решил не принимать ее слов близко к сердцу. То ли лед растаял, то ли я принюхался, но запах земляники растворился, превратился как бы в сигнал издалека. «Запах земляники, запах земляники, сигнал принят! Сигнал принят!»

— Чтобы совместить вкус еды в воспоминаниях и действительно ощущаемый вкус еды и делать вывод в зависимости от естественного слюноотделения, надо погрузиться в мир вкуса в чистом виде, как йоги, — сказал я.

— Ха-ха-ха, — засмеялась Сигэру Савада, содрогаясь всем телом, будто трахеи ее заполнил веселящий газ, и сказала: — Так изъяснялись философствующие юноши в последних классах довоенной школы.

— С одним таким философствующим юношей ты сошлась, мама, в те годы. А потом он, самоуверенно решив, что является отцом ребенка, покончил с собой, — сказала Икуко, вспылив.

— Ха-ха-ха. У тебя какие-нибудь неприятности? — сказала Сигэру Савада таким тоном, будто речь шла о пустяках. И я снова подумал: «Вот, каковы они, богатые люди».

Я хлопал глазами и вертел в руках пустой стакан из-под виски. «Ужас, какой ужас. Пока я смотрел на Сигэру глазами восторженного идиота, дочь смотрела на нее глазами убийцы. А она лишь смеется в ответ». Метрдотель, на лице которого, точно маска, застыла укоризна в адрес нерадивых подчиненных, сам принес нам новую бутылку виски. Я был пьян и вертел пустой стакан непроизвольно, но метрдотель превратно меня понял.

— Неприятности? Их сколько угодно, — сказала Икуко Савада. — Мне тоже виски. Тройное.

— Если уж виски, пусть принесут шотландского. Я тоже с вами выпью.

— Слушаюсь, — сказал метрдотель, передернув плечами от избытка укоризны, и побежал на кухню. Землетрясение слегка колыхнуло наш столик и пол. «Я не виноват, я не виноват», — казалось, слышался вопль метрдотеля, вообразившего, что мы недовольны обслуживанием. Глазами, потеплевшими от виски, всеми органами чувств я воспринимал окружающее, объяснял его, критиковал, а мое нутро, мягкое и розовое, как мясо краба, было спрятано под панцирем. Я был пьяным крабом.

Моя встреча с Сигэру и Икуко Савада проходила в интимной атмосфере и внешне не выглядела альтруизмом ни с их, ни с моей стороны. Сигэру Савада, веселая, энергичная, в прекрасном расположении духа, не умолкала ни на минуту, точно болтовня была необходима ей беспрерывно, как воздух, а мы с Икуко ничуть не тяготились этим — мы могли сколько угодно пить виски, не затрудняя себя ответами. Я заметил, что Икуко тупо и печально смотрит куда-то в пространство между мной и матерью и ее ухо, выглядывавшее из-под слипшихся волос, как молодой весенний побег, прислушивается к чему-то (совсем другому, чем болтовня матери), но я был слишком пьян, чтобы меня это беспокоило, я замкнулся в скорлупе одиночества, где так приятно пахло земляникой. Склонив головы над столом, мы жили каждый своей жизнью, точно составляли магнит с тремя полюсами, отталкивающимися друг от друга. Совсем неплохой тип отношений, как конкретный пример союза помолвленных и родительницы одного из них. Пока я думал так и поддакивал болтовне Сигэру Савада, Икуко поднялась и пошла к телефону, чтобы назначить свидание лже-Джери Луису. Разговаривая по телефону в дальнем углу зала, она смотрела в нашу сторону, но взгляд ее витал в пустоте.

— Ваши записки о телевидении я прочла с большим интересом. У вас есть конкретный проект осуществления предлагаемой вами программы? — неожиданно спросила Сигэру Савада, пальцами сжимая зардевшееся, но не от смущения, лицо, посуровевшее, как у мужчины. Она опьянела, а, как правило, женщины средних лет, опьянев, становятся эротичными. — Серьезной программы, обращенной к молодежи.

— Раздеть бы догола лже-Джери Луиса и заставить его потанцевать, вот была бы программка! — сказала, подходя к столику, Икуко Савада.

— Я думаю о телевизионных интервью, обращенных к молодежи. До сих пор устроители либо выставляли собеседника в глупом виде, либо выискивали какого-нибудь до ужаса застенчивого юношу, не способного произнести ни слова, чтобы придать видимость рациональности поисков скрытых в народе талантов. Эти интервью всегда решались в минорном ключе и приводили к результатам, прямо противоположным тем, на которые рассчитывали их организаторы. И в методе, каким делают отвратительные комплименты отвратительным певцам в музыкальных программах, тоже проскальзывает душок отвращения к себе, и этим они минорны. Вы согласны? Мои телевизионные интервью должны быть совершенно иными. Я буду интервьюировать наслаждающихся жизнью людей, поднявшихся из низов, прагматиков, уверенных, что, несомненно, добьются успеха, если будут работать в поте лица. Независимо от того, в каком свете их представлять — положительном или отрицательном, — это будет мажорная программа, она принесет прекрасные результаты.

— Мажорные юноши? Такие существуют?

— Юноша, из шофера превратившийся в певца. Юноша, из грузчика превратившийся в шофера. Юноша, из кого-то превратившийся в грузчика, ну и так далее.

— Эти юноши консервативны, они тяготеют к сохранению устоев, и «Белая книга по экономике» — нынешний бестселлер — представляет их бережливыми накопителями, — сказала Икуко Савада.

— Хм, действительно мажорные юноши. Пусть они консервативны, тяготеют к сохранению устоев — но это и желательно в век активности «левых». У вас прекрасный план, — сказала Сигэру Савада. Мать дочери-нигилистки своим удовлетворенным видом ясно показала мне, что приняла решение. — Моя фирма возьмет на себя финансирование вашей программы. Мы купим время в телевизионной компании моего супруга и пригласим вас в качестве интервьюера. Давайте начнем это, и как можно скорее.

Вот мне и представился счастливый случай. Главное было не упустить его. Поздно вечером, усадив в машину Сигэру Савада и расставшись с Икуко, отправившейся в Асакуса к лже-Джери Луису, я бежал на метро, подставив голову и плечи теплому летнему дождю, обгоняя усталых женщин, возвращающихся домой после закрытия баров и кафе. Из моей горящей, напряженной груди звонко вырывалась старая популярная «Песенка дождя» (впервые я услышал ее на концерте грамзаписи, который устроили в воспитательной колонии представители американской армии). Вот и представился счастливый случай. Теперь главное — не упустить его. Этим вечером я ни словом не обмолвился с Сигэру Савада о женитьбе на ее дочери. Этой ночью дочь политика позовет лже-Джери Луиса и, посадив его в темный «фольксваген», в котором дождем залито ветровое стекло, окунется в море ночного города. Эта маленькая месть вполне естественна. Но зато счастливый случай представился мне. Теперь главное — не упустить его...

Я и сейчас, будто это было только вчера, ясно помню, какой огромной тяжестью навалилось на меня в ту ночь возбуждение. Тогда я впервые постиг, как я был опустошен после заседаний парламентской Комиссии по вопросам образования.

Автор какого-то экономического обзора в газете характеризовал Сигэру Савада как личность, «значительно более энергичную, нежели ее супруг, политик». И я должен был признать, что она действительно весьма энергичная женщина.

Не успела Сигэру Савада подняться из-за стола в китайском ресторане, где по ее прихоти возник план, как она начала действовать. Ну точно гангстер, точно тигр, для которых не существует ни дня, ни ночи. Через несколько дней мне позвонила ее секретарша и передала распоряжение своей патронессы встретиться во второй половине дня с режиссером телевизионной компании. Так на меня стали сыпаться плоды деятельности Сигэру Савада, хотя сама «энергичная супруга политика» в то время отбыла на Хоккайдо.

С режиссером Танакадатэ я встретился в конторе Тоёхико Савада (именно это место мне было указано; возможно, таким способом Сигэру Савада хотела повысить мой авторитет).

Выйдя с Икуко Савада из лифта, мы увидели в дальнем конце коридора низкорослого мужчину, который, как ящерица, прильнув к окну, неотрывно смотрел на потоки дождя, омывавшие фасады многоэтажных домов. У него была огромная голова, крупные руки и ноги и лишь туловище крохотное. Со спины он выглядел комично. Это и был Танакадатэ.

Подойдя к нему, мы услышали, как он мрачно повторяет: «Дождь и дождь, бесконечный дождь».

Танакадатэ, показалось нам, был голоден и поэтому уныл и мрачен. И мы решили поговорить с ним за едой, заказав в ресторане угря. Икуко Савада презрительно рассказывала потом лже-Джери Луису, что Танакадатэ — вылитый Гитлер, но только совсем старый, с ощипанными усами, одной ногой в могиле. Но это было неверно, он скорее был похож на протухшую приманку, которую наживляют в капкане. И было ему лет тридцать пять или чуть больше. И Икуко ошибалась, говоря, что он одной ногой в могиле.

Выражения его глаз разобрать было невозможно — их прикрывали толстые и широкие, как блюда, отливавшие металлом стекла темных очков. И только по дрожанию его круглых очков в металлической оправе можно было определить, как он в раздражении хлопает глазами. Нам с Икуко казалось, что мы разговариваем с человеком, у которого вместо глаз две черные ямы.

Без особого энтузиазма, но в то же время достаточно внимательно выслушав мои объяснения о мажорных интервью с молодежью, Танакадатэ сказал: «Ну что ж, начнем. Программу оплачивает фирма “Легкие металлы Савада”». На этом деловая часть нашей встречи окончилась. Но тут в Икуко вдруг взыграл дух «хостес-девицы», развлекающей посетителей в кабаре, и, решив продолжить беседу, которая показалась ей неудавшейся, она сказала не то робко, не то с издевкой:

— Нелегкая у вас, должно быть, работа?

— Что? Нелегкая работа? Да, работа, конечно, нелегкая, — сказал режиссер. — Даже жениться некогда.

Его ответ, оскалившийся правдой, неприятно поразил нас, и мы промолчали.

— Дождь и дождь, бесконечный дождь. Противная погода, противная, — сказал Танакадатэ поднимаясь. — Киби просил передать вам привет.

— Киби? Из агентства «Нихон цусин»? — сказал я после небольшой заминки, напрягши память.

— Мы служили с ним в морской авиации. Выжили. И остались на бобах.

— Действительно, вы чем-то похожи, — сказал я, почувствовав вдруг безотчетную тревогу. Это была тревога, которую испытывает человек, обнаруживший, что открыл партнеру карты.

— Что у вас с глазами? — сказала Икуко Савада.

— Мой самолет упал в море. Я повредил глаза. И не только глаза. В дождь я себя отвратительно чувствую. И летом тоже.

Танакадатэ попрощался и спустился вниз в лифте. Икуко Савада, сморщив нос, сказала:

— Военное поколение, ничего не поделаешь. Напускает на себя. А воротник на пиджаке... заметил? Весь засаленный. И при этом еще важничает. Военное поколение, ничего не поделаешь.

— В моем представлении военное поколение вело себя героически в годы войны. А из твоих слов выходит, что именно эти люди будут обливать меня ушатами холодной воды всякий раз, когда меня воспламенит какая-нибудь идея. Я и сам предвижу, что все пойдет не так гладко, как хотелось бы.

— Слабак он, — насмешливо сказала Икуко Савада.

— Слабак, конечно. Устал и уверенность в себе потерял. Он и сейчас, по-моему, живет в постоянном страхе. На джокера похож. Даже неприятно.

— Почему, скажи, почему ты изо всех сил...

Икуко Савада прикусила язык. Я видел, как в карих глазах дочери политика промелькнул робкий протест и печаль, но она быстро справилась с собой, и глаза ее снова стали противно-безразличными. Икуко Савада пила теперь ежедневно и помногу, и у нее стал болеть желудок. За последнее время она чуть повзрослела. Она взрослела, созревала, разрушалась. А я продолжал жить над гаражом у них в доме, мало интересуясь Икуко Савада. Все мои мысли были отданы телевидению.

Лже-Джери Луис, разнюхавший тайны моих показаний о бродяге и воспользовавшийся этим как средством преодоления позора своей собственной тайны (правда, он не знал ничего достоверно), время от времени навещал меня. Иногда и Икуко Савада, когда поздно ночью возвращалась от него усталая или утром с тяжелого похмелья, тихо сидела в моей комнате и молчала. Огромные комья слов теснились в груди дочери политика, но они были слишком тяжелыми, чтобы поднять их на уровень губ, слишком большими, чтобы, не поранив горла, пробиться через него. И сплошь в колючках. Они напоминали ужасный плод в чреве матери, который мог появиться на свет, только разорвав само чрево. И Икуко Савада продолжала молчать и печально смотреть на меня, слегка покашливая и временами глотая подступающий к горлу горький ком. Потом она спускалась вниз.

Я же, вместо того чтобы выловить из этого молчания смысл слов, которые так и не произнесла дочь политика, с головой ушел в работу, чтобы в наилучшем свете представить себя на телевидении. И это было вполне естественно.

Танакадатэ не был особенно рьяным режиссером. И я мог сколько угодно проявлять свою активность. Я старался избежать его внимательных глаз за толстыми стеклами очков. Временами мне начинало даже казаться, что мне и вправду удастся продемонстрировать на телевизионном экране полное самоосвобождение...

Предполагалось, что наша с Танакадатэ программа будет передаваться с июля, раз в неделю в течение двенадцати недель. Тоёхико Савада говорил, что надеется получить на выборах поддержку с фланга, имея в виду наши передачи, но своей тактики не раскрывал. Мы с Танакадатэ, помня эти слова, естественно, готовили интервью против радикальных партий.

Наша подготовка сводилась к выбору интервьюируемых, к упражнениям в гипотетическом интервью. Например, Танакадатэ играл роль известной певицы (он исполнял эту роль предельно реалистически, воспроизводя даже нюансы ее поведения), а я выступал в качестве интервьюера. «Вы не находите, что интимная связь вне замужества является аморальной?» Танакадатэ комментирует: «Пожалуй, не слишком мажорно, а?» — «Почему же, певичка ответит, что да, это аморально. Так что ничего минорного». — «Да, это ужасно аморально», — жеманно отвечает Танакадатэ и переходит на собственный голос: «Но противоположный ответ мог бы понравиться тем, кто станет смотреть передачу в надежде на скандал. Значит, и в этом случае все прозвучит вполне мажорно. Может быть, так и строить программу в скандальном ключе?»

Я с головой окунулся в подготовку программы и день за днем работал не покладая рук.

В конце концов я переутомился, потерял в себе уверенность, и в моем сердце поселилось чувство, похожее на страх. Тогда я отправился на окраину Токио, чтобы найти человека, торгующего кристалликами, хотя и боялся, что у меня разовьется мышечная слабость, тошнота, головные боли. Снова вернулась моя старая болезнь.

Последние дни, грустные, иногда с проблеском радости, проходили под непрерывный стук молотка за бамбуковым занавесом — сколачивали декорации для большого летнего представления. Мы с Танакадатэ целыми днями вели переговоры с участниками интервью, согласно окончательно выработанному списку. После целого дня утомительного общения с множеством незнакомых людей я чувствовал себя вконец разбитым. К тому времени у меня уже вошло в привычку каждую ночь, положив в карман свой ежедневный побор с Икуко Савада, отправляться на поиски кристалликов. «А-а, теперь это уже навсегда!» — шептал я себе обреченно...

И вот в один из таких дней я почувствовал, что кто-то идет за мной, и стремительно обернулся в непроглядную тьму, еще более густую, чем тогда, у вокзала. Мне почудилось, что меня ударили, и я задрожал, как ребенок в сильном жару. Сначала я не понял, что произошло. Мой чувственный мир утратил устойчивость и рассыпался во тьме на мелкие кусочки. Я снова двинулся вперед, точно сопротивляясь какой-то неведомой силе, как механический человек. Я мгновенно забыл о продавце кристалликов. Я испугался своего одиночества...

Это был он. Я спустился в общественную уборную, снял ремень и повернулся спиной к двери. Он вошел вслед за мной и обнял меня. Я накинул ему на шею ремень и душил его до тех пор, пока он не свалился замертво на цементный пол.

У меня не хватило смелости снять у него с шеи ремень, и я, поддерживая брюки руками, перешагнул через труп и выбежал из уборной. Я бежал по улице и шептал: «Зачем я пошел на это преступление, на это отвратительное преступление. Завтра же меня арестуют, изобличат в этом грязном, унизительном преступлении и с позором казнят...»