"Демон" - читать интересную книгу автора (Олден Марк)Глава 5Холодной ноябрьской ночью 1941 года тринадцатилетний Уоррен Ганис убежал из дома. Он приоткрыл дверь своей комнаты на втором этаже, выглянул в пустой коридор, затем вышел и бесшумно закрыл за собою дверь. Спустился по узкой лестнице в гостиную, где чуть светилась в темноте отполированная мебель — дуб каштаново-красного и черного цвета. На Уоррене было зимнее пальто, шерстяная шапочка, высокие мягкие туфли, подмышкой он нес бумажный мешок. В гостиной он приостановился взглянуть на кресло-качалку отца с отломанным подлокотником. На прошлой неделе разъяренный Уоррен Ганис — а вспыхивал он легко — разбил подлокотник кочергой, затем принялся колотить принадлежавшую матери коллекцию художественных кружек «Ройял Доултон», расставленную на дубовом туалетном столике. Он уже хотел наброситься на педальную арфу о сорока шести струнах, стоявшую рядом с камином, когда отец выхватил у него кочергу и ударил кулаком в лицо. От удара у мальчика расшатались два зуба. Высокие часы с маятником — на циферблате парусный корабль и волны — пробили четверть часа. Уоррен Ганис начал потеть. От зимней одежды. От нервов. Ему приходилось спешить. Он должен кое-что сделать перед тем как покинет дом, перед тем как отрежет себя от семьи навсегда. Уоррен вытащил фонарик из кармана пальто, включил и прошел через мирно спящий дом в подвал. Зажег там свет, взял с верстака молоток и сунул в карман, а бумажный мешок оставил среди инструментов. Приблизился к топке, открыл почерневшую от жара дверцу и несколько мгновений смотрел на тлеющие угли. Слева от топки стоял картонный ящик. В ящике на тряпках лежали маленькая собачка и трое новорожденных щенков. Собачку звали Ниока, по имени героини «Злоключений Ниоки» — Уоррену очень нравился этот киносериал. Эту коричневую с белым дворняжку он взял щенком и сам вырастил, она только что родила. Уоррен взял собачку на руки и поцеловал в холодный нос. Потом бросил ее в топку и быстро захлопнул дверцу — сразу же он зажал уши, так как животное отчаянно визжало и царапало изнутри. Появился запах, жуткий запах, будто горела резина и гамбургер, а потом визги и царапанье прекратились. Быстрее, не тяни, сказал себе Уоррен. Он снова открыл дверцу топки, внутрь не заглянул, не мог заглянуть, и быстро побросал туда троих щенят. Окончательно закрыв дверцу, он побежал. Сначала к верстаку, где схватил свой бумажный мешок, потом прочь из подвала, на свежий воздух, радуясь, очень радуясь этой свежести. Он стоял в заднем дворе, дышал глубоко, чтобы освободить нос от жути. Тошнило сильно, однако же рвота не получилась, только волны горечи в глотке. Последним взглядом он окинул двухэтажный, в белой штукатурке дом, где его родители спали на огромной кровати — кровать вырезал вручную сто с лишним лет назад его прадед, капитан-китобой. Обратно пути нет. Да он и не хотел обратно, потому что, о Господи, как же он ненавидел своих родителей, по-настоящему ненавидел, они ведь хотели встать между ним и самым лучшим другом, который у него когда-либо был. Но никакие старания родителей не могли удержать Уоррена от единственного человека, который ему нравился, единственного, которому он доверял. На прошлой неделе, когда они пытались физически помешать ему покинуть дом и встретиться с другом в Бостоне, Уоррен схватил кочергу и устроил разгром. Просто взбесился. А сейчас убегает со своим другом. Они всегда будут вместе и ничего его родители с этим не поделают. Он вытащил молоток из кармана и пошел по промерзшей земле к собачьей конуре под кленом. Приподнял конуру и отставил в сторону. Открылась кучка сухих листьев и оловянная ванночка, до половины наполненная водой, уже начавшей подмерзать. Лапчатым концом молотка он осторожно разгреб листья, под ними лежала черепаха, голова и лапы спрятаны в панцирь. Один конец длинной бечевки был привязал к дереву, другой уходил в отверстие, просверленное в панцире черепахи — чтобы не сбежала. Подняв молоток над головой, Уоррен с силой обрушил его на панцирь, потом еще и еще, бил лапчатым концом молотка, пока черепаха не превратилась в какую-то изломанную массу. Закончив, Уоррен еще с минуту оставался на корточках, шумно дыша через открытый рот, думая о том, что теперь он отрезал себя от родителей и жизни в Хартфорде, разрушил все, что ему принадлежало, ничто уже не соединяет его с этим домом и живущими в нем людьми. Он выронил окровавленный молоток, подхватил бумажный мешок и выбежал из двора, отставив ворота открытыми. Друг сказал ему ничего не приносить, ни одежду, ни деньги. Путешествие, предупредил он, будет долгим, и чем меньше ему придется нести, тем лучше. А обо всех его потребностях позаботятся. В бумажном мешке, однако же, лежала та единственная вещь, которую Уоррен просто не мог оставить. Подарок друга, которого ненавидели его родители. Чугунная механическая копилка «Санта Клаус», всего шесть дюймов в высоту — эта игрушка никогда ему не надоедала. Копилка была в виде толстого Санты с новогодним мешком, одна рука поднята над камином, который и есть копилка. Опускаешь монету в руку Санты, смотришь, как рука опускается и монета летит в камин. Полезная вещь, сказала его мать, учит бережливости. Тогда она еще не знала, кто подарил копилку ее сыну. Потом она смотрела на копилку с брезгливостью, и Уоррену пришлось спрятать подарок — вдруг выкинет. Никто не видел, как он уходит. Дом его родителей, на окраине Хартфорда, стоял одиноко в центре пустыря вблизи Нук Фарм, писательской общины девятнадцатого века — сюда любили ездить туристы, потому что в этом месте были когда-то дома и Марка Твена, и Гарриет Бичер Стоу. Уоррен бежал на восток по грунтовой дороге, к машине, стоявшей в сотне ярдов под липами. У машины, голубого «Понтиака» работал вхолостую двигатель, выхлопные газы бледной струей устремлялись в ночь. Когда Уоррен приблизился, открылась задняя дверца. Он вскочил на подножку и нырнул головой на заднее сиденье. Задыхаясь, он обеими руками захлопнул за собой дверцу. Рядом сидел стройный красивый японец в серой шляпе и черном пальто, воротник оторочен соболем. Одна рука в перчатке из оленьей кожи держала слоновой кости мундштук с сигаретой, другая покоилась на рукоятке трости: голова обезьяны. Его маленькие темные глаза сразу охватили все подробности в облике Уоррена, ничего не упуская. Тут же японец проявил себя человеком, который, приняв решение, действует немедленно. Без единого слова он выхватил у мальчика бумажный мешок, опустил окно и вышвырнул мешок на дорогу. Наклонившись к Уоррену, он поцеловал его и сказал: — Уоррен-тян, научись повиноваться, ты должен делать в точности, как я велел. Выполняй мои инструкции до последней детали. Всегда. Ты понимаешь? — Да, Гэннаи-сан, я понимаю. Ясуда Гэннаи сказал что-то водителю по-японски, и «Понтиак» медленно поехал по грунтовой дороге к Фармингтон-авеню. На почти пустой улице он набрал скорость, миновал табачную ферму, фабрику стрелкового оружия, а один раз Уоррен увидел пару лис впереди машины, их глаза засветились изумрудным в лучах фар, потом лисы скрылись в темноте. Минут через пятнадцать машина достигла центра пустынного Хартфорда и свернула по Асилум-стрит на Хартфорд-плаза, где мерцали тысячи фестивальных огней. Прекрасное зрелище. И знакомое. Уоррена даже оставила уверенность, что он хочет уехать, но мальчик взглянул на Ясуду, и ему стало лучше. Намного лучше. Машина проехала Хартфорд, свернула на дорогу № 91 и направилась к северу по берегу реки Коннектикут. Начался путь Уоррена Ганиса в Японию. Ясуде Гэннаи было сорок с небольшим лет — сухощавый привлекательный мужчина с ироничной улыбкой. Сын богатого промышленника, он был членом дипломатического корпуса, приписанным к посольству в Вашингтоне. Отец Уоррена, издатель небольшой сети газет, познакомил его с Гэннаи, которого интервьюировал для серии статей об экспансии Японии в Азии. Стивен Ганис, высокий мужчина с квадратной челюстью, всегда растрепанными волосами и прямыми грубоватыми манерами, жил в Китае с родителями миссионерами и сохранил любовь к этой стране. Он считал, что Япония преступно ведет себя по отношению к Китаю, а кроме того, что ей грозит столкновение с Америкой. Мнение это высказывалось в газетах Ганиса и письмах, посылавшихся в японское посольство. Наконец семью Ганиса пригласили в посольство на ленч, дабы у японцев была возможность рассеять то, что они считали заблуждениями, вредными для имиджа Японии в Америке. На ленче Уоррен неотрывно наблюдал за спором между отцом и Ясудой Гэннаи, втайне довольный, что отец, чего раньше не бывало, не может легко справиться с противником. Стивен Ганис был груб, прямолинеен, порой бестактен. Ясуда Гэннаи — вежлив, умен и загадочен. Именно так. Загадочен. Уоррена он покорил. — Япония несет Новый Порядок в Китай и всю Азию, — уверенно проговорил Гэннаи. — Мы предлагаем азиатам то, что вы, люди Запада, дать им не можете: возможность снова жить по канонам восточной цивилизации. В Новом Порядке, мистер Ганис, идеям европейцев и американцев нет места. — Япония пытается создать империю, вот и все, — возразил Стивен Ганис. — Вам нужно сырье для промышленности, нужны рынки для готовой продукции, и чтобы получить все это, вы используете свои армии. Такова схема ситуации. Слышал я о вашей «Великой Сфере Совместного Процветания Восточной Азии», как вы ее называете. Одна большая счастливая семья, Китай, Япония и Юго-Восточная Азия, под японским флагом. Но не секрет, что где бы ни появились ваши войска, они издеваются над мирным населением, грабят, насилуют… Гэннаи покачал головой. — Боюсь, вас неправильно информировали, мистер Ганис. Мы приносим освобождение азиатам. Правосудие и новые представления о существовании, свободные от всяких пут и ограничений. Мы не империалисты, которыми вы нас изображаете. Истинные империалисты как раз вы, на Западе. Вы, британцы, французы, голландцы, кто выкроил себе колонии в Азии и выдавливал из них деньги, используя принудительный труд. — О, но сейчас, когда Англия, Франция и Голландия полностью поглощены войной с Германией, их колонии, скажем так, свободны и могут быть заняты Японией. Что вы и делаете, мистер Гэннаи. — А как же ваши американские бизнесмены и миссионеры, которые обогатились в Китае, на Гавайях, Филиппинах. Что вы скажете о своей стране, которая по истечении тридцатилетнего коммерческого договора с Японией объявила эмбарго на продажу нам железа, бензина и нефти? Ваша страна нанесла Японии неизмеримый ущерб, мистер Ганис, и мы этого не забудем. Вы ударили нас в период кризиса, и японский народ надолго сохранит эту память. — Америка не подбивала Японию на войну с Китаем, — сухо проговорил Стивен Ганис. — Если в вашей стране какой-то кризис, сэр, то вы сами в нем виноваты. Эмбарго — это всего лишь реакция на вопиющие нарушения международного закона и правил приличия со стороны Японии. — А прилично ли, мистер Ганис, замораживать все банковские счета Японии, как это сделали в вашей стране? Прилично ли не допускать нас к сырью и рынкам сбыта в Азии — это ведь, в конце концов, наш задний двор, а не ваш? Будь вы по-настоящему честным человеком, то увидели бы сами, что Япония зависит от вашей милости, пока вы стоите у нас на пороге. Это нестерпимое положение. Стивен Ганис начал барабанить по столу длинными пальцами. — У вас на пороге — вы имеете в виду, вероятно, наши тихоокеанские территории. Гавайи, Филиппины, Гуам. — Китай, — тихо добавил Гэннаи. — Вы говорите о войне, — подчеркнул Стивен Ганис. — Войне с Америкой. Уоррен был умный мальчик, любил читать, оценки в школе хорошие получал — он многое понял из того, что говорилось за столом. По его мнению, м-р Гэннаи был во многом прав: к Японии придираются, потому что она хочет быть боссом в своих местах. Но, с другой стороны, Стивен Ганис был человек неуступчивый и упрямый — почти всегда. Он не жалел для Уоррена ремня, а привычку эту усвоил у своего отца, миссионера. Дед считал, что битие детей спасает им души, вот и принимался за Уоррена всякий раз, когда ему казалось, будто дьявол овладевает его душой. Он смачивал ремень густым сиропом и бил мальчика по ладоням — получалось очень больно — заставлял его считать удары вслух. Стоило Уоррену попасться на бранном слове или не встать, когда в комнату вошли старшие — и все, ремень. Отец и мать Уоррена с этим соглашались, что Уоррен считал неправильным. Ясуда Гэннаи был как раз таким отцом, какого желал бы себе Уоррен. Японец, блестящий человек с мягкой изящной речью, от которого всегда пахло дорогим лосьоном после бритья, был дружелюбен с Уорреном и никогда не повышал голос, как его отец или благочестивый дед. Трудно было поверить, что Япония хочет войны с Америкой, к тому же Ясуда Гэннаи утверждал, что она стремится лишь к дружбе. Вот эту идею, о дружбе с Америкой, Гэннаи хотел распространить в газетах, которые занимают столь большое место в американской жизни. — Скажите своим соотечественникам отменить эмбарго против нас, — попросил Гэннаи у Стивена Ганиса. — Помогите нам сейчас, когда мы особенно нуждаемся в помощи. — А Китай? — окрысился Ганис. Уоррен покраснел, потому что Ясуда Гэннаи смотрел на него, как бы игнорируя отца Уоррена. Но потом он увидел, как японец делает знак слуге налить чаю в чашку Люсиллы, матери Уоррена — эта женщина, полная, черноволосая, с круглым жестким лицом, почти весь ленч промолчала, считая, что «жена да убоится мужа». Уоррену показалось, что Гэннаи смотрит на него с интересом и любовью, что было очень приятно, в то же время замечая все вокруг. Потрясающе. Когда слуга японец в белых перчатках отошел от стола и замер позади кресла Люсиллы, Ясуда Гэннаи проговорил: — Япония была бы очень признательна, если б ваша страна не стала принимать участия в событиях, происходящих в ее части света. — Вы имеете в виду — не мешать вам с Китаем, — усмехнулся Стивен Ганис. — Японо-американские отношения ухудшаются уже много месяцев, и ситуация не улучшится, если чужие станут вмешиваться в азиатские дела. У вас есть возможность, мистер Ганис, сблизить наши страны, представив в своих газетах более взвешенное описание действий Японии. Мы сражаемся за свою экономическую жизнь. Конечно же, вы не откажете нам в праве на выживание. Ясуда Гэннаи упомянул, что сейчас в Вашингтоне ведутся переговоры между Америкой и Японией, японскую сторону представляет посол адмирал Номура. Япония не хочет войны с Америкой. Стивен Ганис должен донести эту идею американскому народу. Уоррен почувствовал такую симпатию к Ясуде Гэннаи и Японии, что чуть не извинился за дурные манеры своего отца. Японский дипломат, очаровательный человек, явно старался быть справедливым. Почему отец Уоррена этого не видит? Почему его отец говорит так, будто война неизбежна. Уоррен, как многие мальчики его возраста, часто мечтал, и из этих придуманных картин ему больше всего нравились те, где чудесный незнакомец появляется в его жизни и увозит прочь из Хартфорда, прочь от отца и деда. С первой встречи он увидел в Ясуде Гэннаи своего освободителя. Один из хартфордских учителей сказал об Уоррене, что он взрывается, когда что-то идет не по его воле. Другой заметил, что он резок и слишком несдержан в играх, другим детям с ним трудно. Дед обвинил в этом Сатану. Старый миссионер вопрошал вслух, не улучшится ли нрав мальчика от холодной ванны каждое утро, касторового масла и часовой молитвы. Уоррен, однако же, обнаружил, что с японскими детьми своего возраста он уживается превосходно. Он познакомился с ними на приеме в вашингтонском посольстве, куда пригласил семью Ганисов Ясуда Гэннаи. Дипломат хотел, чтобы прием описали в газетах, он утверждал, что это покажет гуманизм японского народа, его заботы и стремления. Прием был в честь двенадцатилетней дочери военного атташе, и Уоррен оказался единственным американцем из приглашенных детей. Понравилось ему там безмерно. Японец-шофер рассказал детям историю о привидениях в жанре обакэ, сам играл все роли, наряжаясь в костюмы и сопровождая звуковыми эффектами. Рассказывал он на японском, но дочка атташе переводила для Уоррена, и его захватило так же, как и японских детей. Мальчик подарил ему ветряное колесо — листик цветной бумаги, сложенный в виде цветка и прикрепленный к бамбуковой палочке: когда Уоррен дул на него, цветок вращался. Две девочки преподали ему начала оригами, искусства создания всевозможных узоров и фигурок из бумаги. А Ясуда Гэннаи дал ему сякухати, бамбуковую флейту. Уоррен явился на празднество смущенный, неуверенный в себе, он остро ощущал все многочисленные различия между собою и японскими детьми. Но получилось так, что он сразу окунулся в игры, дети встретили его с теплотой и дружелюбностью, каких он не видел у американцев. Да и Ясуда помог ему в первые неловкие минуты. Японцы научили его играть в сугороку, это игра-путешествие, в ней без числа увлекательных приключений. Еще он играл в тосэн-ке, где бросают раскрытый веер в лист гингко, помещенный в коробочку, установленную на кругляшке. Чтобы выиграть, нужно сбить коробочку. Потом он смотрел с открытым ртом, как человек на ходулях, одетый самураем, показывал сверхчеловеческую ловкость в обращении с мечом — кончик меча мелькал в футе от лица Уоррена. Он и Ясуда Гэннаи некоторое время провели наедине, вначале осматривали произведения японского искусства, украшавшие некоторые из посольских комнат, Уоррен сразу заинтересовался. Потом они гуляли по территории посольства, разговаривали, лучше узнавали друг друга — тогда дипломат и обнял его за плечи, сказал, что он красивый мальчик, у него донельзя привлекательные светлые волосы, голубые глаза, нежная кожа. Гэннаи сказал, что как бы ни развивались далее отношения между их странами, он искренне надеется, что Уоррен всегда будет его другом. Для Уоррена это был день, когда он влюбился в Ясуду Гэннаи. Они часто говорили по телефону. Чтобы не вызвать недовольство родителей, Ясуда Гэннаи просил Уоррена звонить из уличной кабинки. Затем начались тайные встречи, Уоррен пропускал школу, уезжая в расположенный неподалеку Бостон и возвращаясь к вечеру. Во вторую встречу Уоррен и дипломат впервые занимались сексом, и для мальчика это оказалось чудесным, незабываемым переживанием. Нечто не из этого мира. Для него это значило, что он и Ясуда — не просто приятели. Их связь, со всеми секретами и страхом обнаружения, была чем-то особым, не похожим ни на что. А это, в свою очередь, показывало, что и сам Уоррен — необычная личность, единственный в своем роде. Такому человеку явно не суждено провести всю жизнь в дыре вроде Хартфорда. Стивен Ганис узнал об этих встречах, когда из школы сообщили: мальчик пропускает занятия без уважительных причин. В тот же день открытка, найденная в его комнате, показала, чем занимается Уоррен, сбегая из школы. На открытке, взятой в большом бостонском отеле, было написано японскими иероглифами имя Уоррена — пустячок на память от Ясуды Гэннаи. Занудно моралистичный и всегда уверенный в собственной праведности, Стивен Ганис всех остальных автоматически подозревал в самом дурном. Он спросил себя — почему взрослый мужчина так интересуется маленьким мальчиком и почему встречи их происходят в тайне? Азиаты не знают границ в удовлетворении своих сексуальных аппетитов, заявил он. На вопрос, не делал ли Ясуда Гэннаи чего-либо неподобающего по отношению к нему, Уоррен ответил, что нет. Никаких сексуальных домоганий? Нет. Тем не менее отец сильно выпорол его, и мальчик знал, что такую же порку ему устроит и дед — впрочем, его это не волновало, так как теперь всей его жизнью был Ясуда Гэннаи. А когда отец приказал ему больше никогда не видеться с Гэннаи, Уоррен схватил кочергу и стал крушить кресло, художественные кружки… Ноябрь. Ясуда Гэннаи сказал Уоррену, что его отзывают в Японию. Шансов на мир с Соединенными Штатами не осталось, и скоро Япония, как выразил это дипломат, примет решительные меры. Он добавил, что это прискорбно и вовсе не обязательно соответствует интересам Японии, ибо она может получить врага в лице самой мощной индустриальной державы на земле. С Уорреном он может говорить об этом, печально усмехнулся Гэннаи, а с большинством японцев — нет, так как они настроены на войну. — Отныне, — сказал он Уоррену, — можно только склоняться перед событиями. Сиката-га-най. Ничего не поделаешь. Уоррен плакал, как никогда не плакал раньше, и в разговорах по телефону умолял Ясуду Гэннаи взять его с собой. Декабрь. Они приезжают в Японию за пять дней до впечатляюще успешного нападения на Перл-Харбор, и хотя Гэннаи своего мнения о разумности такой войны не изменил, Уоррен убежден, что людей вроде его отца и деда без труда победит превосходящая их во всем Япония. Семнадцатилетний Уоррен Ганис сделал шаг вперед и ударил англичанку раскрытой ладонью по лицу. Глупая сука. Надо было ударить ее сильнее, чтобы упала со стула и услышала колокола. Он видел красный отпечаток своей ладони на бледной, потной коже ее лица, но страха в этой женщине не было, не было совсем. А ненависть в глазах — да. Ненависть и презрение к Уоррену, она смотрела на него пристально и с вызовом, Уоррен ударил еще раз и с удовольствием почувствовал, что угодил в скулу. Она чуть не упала со стула — одно колено у нее все же коснулось пола, тонкое пурпурное платье разорвалось сбоку, но женщина успела уцепиться обеими руками за спинку. Символический акт неподчинения, это цепляние за стул, что прекрасно понимали они оба. Разозленный донельзя ее сопротивлением, он нагнулся и укусил женщину за правую руку, вгрызся в пальцы, намереваясь любой ценой разжать ее хватку, и вот он уже ощутил ее кровь, а сука стала сопротивляться, бить его в лицо маленьким кулачком, он совсем разъярился, его удары сыпались англичанке на голову, плечи, спину, он даже не слышал, как Ясуда Гэннаи и другие японцы в маленьком голом сарае кричат ему, что англичанку нельзя убивать, она заключенная особого рода. Уоррену было плевать. Понадобились усилия коменданта лагеря и двух стражников, чтобы оттащить высокого крепкого подростка и привести в чувство. Уоррен Ганис действительно находился в лагере для военнопленных, но не как заключенный, а как сотрудник, он свободно владел японским и гордился своей работой переводчика и ассистента у Ясуды Гэннаи, который управлял этим лагерем. Ни коменданту, ни кому-либо из его штата Уоррен не подчинялся, что вполне его устраивало: он считал себя умнее всех остальных в лагере, за исключением Ясуды Гэннаи, и вовсе не хотел отчитываться перед людьми ниже себя. Сам комендант подчинялся Ясуде Гэннаи, лишь тот имел право выдавать документы на проезд в зоне, он мог даже расстреливать тех, кто нарушает режим зоны, будь то гражданские или военные лица. Для страны с военным правительством и репрессивной тайной полицией гражданский начальник военного лагеря был явлением неслыханным. Тесные контакты с Ясудой Гэннаи сделали Уоррена заметной фигурой в лагере, и он буквально наслаждался этим. У него был пропуск и машина с водителем, он часто ездил на токийскую виллу, где жил с семьей Гэннаи. Коменданту лагеря неприятно было выказывать знаки почтения какому-то мальчишке, да еще иностранцу, но задеть его означало бы задеть Ясуду Гэннаи, а за это комендант мог и расстаться с жизнью. Когда новый стражник по неосторожности обругал Уоррена на японском, уверенный, что мальчик не понимает языка, Уоррен пожаловался Ясуде Гэннаи — стражника высекли, затем оставили висеть на солнце три дня без воды и пищи. Уоррен счел это вполне подобающим наказанием, ибо в себе видел непосредственное продолжение Ясуды Гэннаи, достойное всяческих почестей. Однако же чуткий Ясуда предостерег его: не заносись. Он располагался к северо-востоку от Токио, скрытый в поросших сосной и кедром горах. Режим секретности установили такой, что мало кто знал о его существовании. Не был он указан и в списке лагерей для военнопленных, подлежащих инспекциям Международного Красного Креста. Ясуда Гэннаи приказал соорудить этот лагерь по причинам, известным только ему, его семье, правительственным чиновникам и, конечно, Уоррену Ганису. Большинство бараков и подсобных помещений установили в длинном туннеле, пробитом взрывчаткой во внутренностях горы. Охраняли лагерь вооруженные войска, собаки-убийцы, двойная изгородь под током и кордон из танков. Единственный вход прикрывали четыре пропускных пункта, еще четыре таких же пункта были растянуты по единственной дороге, ведущей к лагерю. А с гор еще целились орудия и пулеметы… Лагерь Уоррена, а он думал о нем именно так, занимался особыми заключенными. Все были гайдзины — люди с Запада, европейцы, американцы, англичане, австралийцы из лагерей в Юго-Восточной Азии и на Тихом океане. Главным образом гражданские, и все они занимали элитное положение в своем обществе, девяносто семь мужчин и женщин, заметных в политике, журналистике, медицине, искусстве, дипломатической службе, бизнесе, церкви. Уоррен, проницательный и толковый для своего возраста и всегда желавший доставить удовольствие Ясуде Гэннаи, вместе с ним и другими Гэннаи усердно изучал документы на военнопленных с захваченных Японией территорий и неизменно отбирал с большим тщанием. Выбирай только образованных, хорошо подготовленных людей, сказал ему Ясуда. Выбирай самых искусных и привилегированных, высоких и могущественных, сливки общества, тех, кто сможет рассказать нам об Америке и других индустриальных странах Запада. Но упор делай на американском бизнесе. Проект получил кодовое название кин-боси, это термин из борьбы сумо, означающий победу над очень сильным противником. Поскольку ему предназначалась значительная роль в проекте, Уоррен оказался одним из первых, кто о нем услышал на секретном совещании, созванном Ясудой несколько месяцев назад — присутствовали только Уоррен и некоторые из Гэннаи, избранные члены семьи. Что бы ни кричала японская пропаганда, сказал Ясуда Гэннаи, Япония проиграла войну с Америкой и должна готовиться к новой войне с этим гигантом Запада, но это будет война не пуль, а ума и воли. — Следующей будет торговая война с Америкой, — заявил он, — и мы должны добиться в ней того, что упустили в войне выстрелов. Стоит лишь взглянуть, как разрушена наша любимая страна, и становится ясно, что военного решения экономических проблем Японии уже не может быть. Нам предстоит иметь дело с изменившимся миром, меняться он будет все быстрее по окончании войны, когда колонии западных стран и завоеванные нами территории станут суверенными нациями, смогут сами распоряжаться своими ресурсами и своей судьбой. Уоррен и другие впитывали каждое слово, а Ясуда продолжал говорить о том, что Япония всегда училась у других стран, ее флот скопирован с британского, армия с немецкой, правительство — с французского. И если Японию уничтожает сейчас индустриальная мощь Америки, не разумно ли было бы скопировать эту индустриальную мощь и обратить ее против оригинала в грядущей торговой войне? — А откуда я знаю об этой грядущей торговой войне? — риторически спросил он. — Дело в том, братья мои, что маленькая Япония просто не выживет без иностранных рынков. И чтобы выжить, мы должны быть экономическими агрессорами. По этой-то причине Америка и стала нашим противником и останется им после войны, она не отдаст нам рынки сбыта. Америка не поделится с нами Азией и Тихим океаном, значит, нам придется воевать. Но в этот раз мы будем сражаться с Америкой ее же собственным оружием, мы соединим это оружие со священным японским духом — и победим. Он вскинул обе руки вверх и прокричал: «Кин-боси! Кин-боси! Кин-боси!» — Уоррен первый вскочил на ноги и подержал его, а за ним остальные, и у некоторых от волнения даже выступили слезы на глазах. И вот в эти возвышенные мгновения Ясуда Гэннаи обнял Уоррена за плечи, поднял руку, призывая к молчанию, и сказал, что кин-боси победит, ибо важная роль принадлежит Уоррену. Сейчас семья Гэннаи поймет, зачем Уоррена четыре года назад привезли в Японию. — Вы все привыкнете доверять ему, как я, — пообещал Ясуда Гэннаи. — Даю вам Уоррена, сердце и душу кин-боси. Уоррен-сан — наш авангард в Америке. Уоррен, который с трудом сдерживал слезы, чувствовал приятнейшее удовлетворение, словами он бы это и выразить не смог, но знал, что в его жизни не много будет таких мгновений — он пообещал Ясуде и другим Гэннаи сделать все, что от него требуется, и сделать это с радостью. Приветственные крики не умолкали, и Уоррен впервые по-настоящему ощутил себя любимым, ощутил себя частью единого целого. Он делал это для Ясуды Гэннаи, разумеется, а почему бы и нет, ведь никогда не было человека столь сочувственного, столь любящего, проницательного и достойного восхищения. Самый-самый по меркам Уоррена. Конечно, Ясуда-сан мог быть жесток и беспощаден порою, но он был культурен и элегантен, умел вращаться в любом обществе, и Уоррену это чертовски нравилось. Наблюдая, затем подражая ему, Уоррен получал неоценимое образование. Из всех Гэннаи Ясуда казался мальчику наиболее гибким в делах, он умел быстро менять тактику и добиваться успеха, Ясуда-сан знал, когда рисковать и когда выжидать, когда приказать и когда послушаться мнения подчиненного. В его обществе Уоррен заражался волей и убеждением, чувствовал себя готовым на все. С удивлением он узнал, что Ясуда Гэннаи на дипломатической службе был к тому же агентом-разведчиком, но Гэннаи объяснил — ничего в этом необычного нет, посланцы большинства стран дублируют как шпионы. Больше всего заинтересовали Уоррена связи Ясуды Гэннаи с «Мудзин», крупнейшим конгломератом Японии — основателем был какой-то давний предок в средние века. Уоррен узнал, что первейшая лояльность у всех Гэннаи была к «Мудзин», и все они были самураи, вели свой род уже пять столетий. По настоянию Ясуды Уоррен изучил историю компании, которую основал в пятнадцатом веке предок, — он обнаружил месторождение серебра и назвал его Сейчас в «Мудзин» работало два миллиона человек — в банках, на сталелитейных заводах, в шахтах, пищевой промышленности. Весь конгломерат контролировала одна холдинговая компания, а согласно традиции, владеть этой компанией должен был один человек, глава семьи Гэннаи. Огромное богатство влекло за собой и огромную власть, обусловленную тесными связями со всеми крупными политическими партиями и военными группировками. Это делало человека, управлявшего «Мудзин», неоспоримым королем феодального королевства. После того как его отца госпитализировали из-за ранений, полученных во время налета американских бомбардировщиков, правил королевством Ясуда Гэннаи. Будь они столь же умными или столь же везучими, на его месте могли оказаться два его старших брата. Но война пошла неудачно для Японии почти с самого начала — тяжелый удар для Уоррена, который ожидал быстрой победы японских войск — и правительство объявило всех мужчин от шестнадцати до пятидесяти девяти лет подлежащими призыву. Так и получилось, что старшие братья пошли служить, и один из них погиб в битве за Окинаву, а второй утонул со своим кораблем при попытке прорвать американскую морскую блокаду вокруг Японии. А Ясуда, обученный шпионажу, призыва избежал, он был нужен для других дел. Еще большее значение имело то, что он возглавлял «Мудзин», дававший самолеты-истребители, взрывчатку, оружие и корабельные двигатели. Уоррен тоже в нем нуждался. Лишь при его посредстве молодого Уоррена могли по-настоящему принять в этой потрясающей и волнующей стране. Первое время в Японии ему было очень тяжко. Он чувствовал себя лишним, чужим, нежеланным в семье Гэннаи, и везде на него смотрели как на чудика из-за белой кожи. Ясуда-сан, однако же, не оставил его в одиночестве, он повторял семье, что Уоррен — друг Японии и будет очень полезен всем Гэннаи весьма скоро. Постепенно его приняли в свой круг, некоторые члены семьи даже полюбили. Позже и самому Уоррену пришлось мириться с появлением чужого человека, ибо в 1945 году Ясуда Гэннаи наконец женился — он долго оттягивал этот шаг. Его невестой стала Рэйко Дадзаи, восемнадцатилетняя дочь юриста из Осака. Вначале Уоррен чувствовал такую боль и ревность, что ему хотелось убить себя. Он считал несправедливым, что его отношения с Ясудой должны измениться, что они останутся только друзьями и ничем более. Мальчик долго и смотреть не мог на эту красивую, высокомерную Рэйко, которой неожиданно увлекся Ясуда. Во всем, что касалось этой молоденькой дочки юриста, глава «Мудзин», всегда такой уравновешенный, буквально терял голову. Со временем Уоррен смирился с необходимостью: у Ясуды должен быть сын-преемник. И это тоже входило в планирование на тридцать лет вперед. Уоррен не мог не признать, что дружеские отношения сохранились полностью, хотя сексуальная связь, разумеется, исчезла. Ну а Рэйко, эту чувственную девицу, он считал коварной и хитрой и чрезвычайно настойчивой в достижении цели… Его удивило, что Рэйко выбрал не сам Ясуда-сан, а его мать, и сделала она это сразу же, как только сын принял «Мудзин» у ее мужа. Когда в специальном лагере появились первые военнопленные, Уоррен немедленно приступил к своим обязанностям переводчика на допросах. Допросы проводили члены семьи Гэннаи и некоторые чиновники из государственных структур, получившие допуск к проекту. Все говорили на английском, побывали на Западе до войны, были знакомы с Америкой. Уоррен, с его быстрым умом и энергией юности, полезен оказался безмерно. Он замечал тонкости в английском, которые могли пропустить японцы, умел распознавать попытки обмана, ложь и неточности. Работал Уоррен с большим пылом, ему было лестно принимать участие в таком деле, он всегда старался угодить семье Гэннаи, показать, что он «свой», но превыше всего ему нравилась власть, которой он владел по отношению к пленным мужчинам и женщинам намного старше него — в Америке они вполне могли бы быть его учителями. Восхитительное время для мальчика, который упивается своим положением, добровольно работает по многу часов подряд, допрашивает и тщательно изучает протоколы допросов. Помогая готовить японцев к будущей войне, он узнал своих американских соотечественников так, как раньше едва ли считал возможным. Следуя примеру японцев, Уоррен интересовался всем, от производительности фабрики до числа трамвайных линий в техасском городке и до размера чикагского аэропорта, который сооружала семья военного корреспондента, захваченного в Бирме. Ясуду Гэннаи особенно интересовали расовые противоречия между белыми и черными американцами. Гнойник, так называл он эту проблему, и рано или поздно гнойник вскроется со взрывными последствиями. Уоррен узнал о новых правительственных агентствах, образованных в военных целях и для борьбы с инфляцией — здесь предусматривался контроль над ценами и зарплатой. Правительственное влияние на профсоюзы устранило лейбористскую активность во время войны, но Ясуда Гэннаи предсказывал, что в мирное время придется резко увеличить зарплату. Пусть американский труд станет слишком дорогим, сказал Ясуда Уоррену, и он не сможет конкурировать со странами, где труд дешевле. Налоги повысили ради военных усилий, однако американское правительство занимало деньги: налогов на все не хватало. Уоррен наблюдал, как Ясуда Гэннаи дает пленным карты американских городов и просит сделать исправления или добавления. Гэннаи спрашивал также о фермерских угодьях, фабричных станках, методах перевозки продукции на рынок, и о роли прессы в американской жизни. Стало известно, что Америка боится России, хотя они и союзницы. Уоррена удивило, как мало американцы знают о международных делах. Такое невежество, сказал ему Ясуда, следует использовать. Мальчика восхищало стремление японцев к знанию ради самого знания. Разным пленным задавались одни и те же вопросы, их ответы сравнивались. Иногда пленного допрашивали повторно через неделю, через месяц, чтобы определить, сказал ли он в первый раз правду. Ложь — это последнее оружие заключенного против тюремщика, сказал Уоррену Ясуда Гэннаи. С пленными обращались по принципу кнута и пряника — давали какие-то поблажки, потом отменяли без видимых причин. К некоторым проявляли мягкость, другим же доставалось предельно жесткое обращение. Когда капитан морской пехоты, сын американского конгрессмена, отказался сотрудничать, Ясуда Гэннаи приказал стражникам облить ему ноги бензином и поджечь. Затем морского пехотинца закололи штыками — Уоррен подумал, что это вполне подходящее наказание за отказ подчиниться. Американца, представителя нефтяной компании, заставили бегать босиком по стеклу и в то же время били бамбуковыми палками. Двоих австралийских дипломатов, которые много лет прожили в Америке, но чьи ответы противоречили друг другу, поставили на солнце, где они простояли несколько часов, держа над головой толстое бревно. Самому Уоррену не угодил капитан американской авиации, и он приказал подвесить его к дереву за большие пальцы рук, так, что — ноги едва касались земли. Женщин тоже не щадили. Непокорной жене американского автомобильного промышленника вливали воду в желудок через зонд, пока живот не раздулся до предела, потом ее связали колючей проволокой. Стражники прыгали у нее по животу, пинали, пока женщина не умерла. Нескольких пленных обезглавили, а однажды Уоррен, вернувшись после нескольких дней отсутствия, обнаружил, что собираются хоронить американского священника. Казнили его за то, что он крал пищу и отдавал больным; а перед этим отрезали уши, язык, нос, выкололи глаза. Университетского профессора из Огайо унизили тем, что обрезали все пуговицы на одежде и заставили чистить уборные. А с другой стороны, Ясуда Гэннаи проявил доброту к американке-врачу, захваченной в манильском госпитале, где она осталась со своими родителями. Жестокое обращение в филиппинском тюремном лагере погубило ее здоровье, и сейчас она быстро теряла зрение. Гэннаи приказал Уоррену читать ей из Джейн Остин, ее любимой писательницы, и из Библии. Мужчинам и женщинам, которым сбрили волосы в других тюремных лагерях, здесь позволялось вновь их отращивать. Раздавались мелкие подарки — мыло, расчески, зеркальца, соль… Смягчить, потом добывать информацию, прокомментировал это Гэннаи. Мальчик, тем не менее, никакой мягкости не желал проявлять по отношению к одной из пленных. Звали ее Касс Ковидак, и она, жена британского дипломата, работавшего раньше в токийском посольстве, и в то же время дочь президента Британской торговой комиссии, относилась к самым ценным среди пленных, убивать ее нельзя было ни в коем случае. Она же была и самая непокорная, особенно не любила Уоррена Ганиса, которого она называла блюдолизом и подлипалой. Когда началась война, она лежала в токийской больнице, поправлялась после выкидыша. В то же время ее мужа, находившегося в Гонконге с дипломатической миссией, застигла там японская осада. В сопровождении нескольких человек, включая одноногого китайского адмирала, он сумел выбраться из колонии и приехал в Чункин. Но из-за войны Ковидак не смог вернуться в Японию и был вынужден вернуться в Англию без жены. Что же до Касс Ковидак, то в Международном Красном Кресте она числилась как заключенная лагеря для военнопленных вблизи Осака. Она и другие пленные Ясуды Гэннаи не получали посылок от Красного Креста, их конфисковывали японцы во всех лагерях. Поступавшая в лагерь Гэннаи почта тоже конфисковывалась, разве что иногда письмо отдавалось тому заключенному, кто сотрудничал весьма охотно. Ясуда Гэннаи позволял некоторым заключенным писать время от времени домой, но письма эти подвергались строгой цензуре и отправлялись из других лагерей. Он делал это для того, чтобы получать в ответ письма, в которых могла содержаться полезная информация. Уоррен, который сразу невзлюбил презиравшую его миссис Ковидак, однажды сжег у нее на глазах три письма от мужа — тогда она плюнула ему в лицо. Если бы его не остановил Ясуда, Уоррен задушил бы ее на месте. С тех пор она и мальчик были врагами. Долгие часы работы в тюремном лагере не могли не сказаться на Уоррене, он потерял физические и нервные силы, а частые бомбардировки еще усугубляли это состояние. Он возненавидел американские бомбардировщики Б-29, их свирепый рев, длинное серебристое тело, пугающую красоту в полете. Ненавидел он смертельную точность их налетов, когда два ведущих самолета пролетали над испуганным затемненным городом, сбрасывая семидесятифунтовые напалмовые бомбы — испуская струи горящего желе, они освещали цель для сотен других Б-29 с их бомбами. Падали тысячи и тысячи бомб, наполненных напалмом, нефтью, взрывчаткой, падали на город, и пожары вспыхивали такие, что плавилась даже сталь, а густой черный дым убивал все живое. Оказавшись во время одного из таких налетов на Гиндзе, Уоррен услышал, как закричала мать, на спине у которой загорелся ребенок. Он снял куртку, набросил ее на ребенка и загасил пламя. Во время другого налета Уоррен укрылся в кинотеатре, а в соседний магазин попала бомба, и он обрушился на кинотеатр. Уоррен организовал уцелевших, и довольно быстро им удалось выбраться из-под обломков, но тут же он услышал крики детей из полузаваленного школьного автобуса неподалеку. Взобравшись на капот, Уоррен выбил ногой ветровое стекло, влез в автобус и стал передавать детей тем, кто был с ним в кинотеатре. Налет 9 марта, самый ужасный на памяти Уоррена, уничтожил четверть города, оставив бездомными два миллиона человек, и весь город без электричества, бензина, воды и общественного транспорта. Факты эти он узнал от Ясуды Гэннаи, тот объяснил, что действительное число жертв скрывают, страна не должна знать правду, чтобы не пострадал боевой дух. Но он сообщил Уоррену, что в одном этом налете погибло двести тысяч человек — среди них пропавшие без вести, которые тоже считаются погибшими. После этого нападения интенсивность и частота налетов увеличились, самолеты появлялись в любую погоду. Они буквально раздавили город. Голодающим японцам приходилось теперь есть морских чаек, древесную кору, кошек, червей-шелкопрядов. И все, включая Уоррена, ненавидели американцев больше прежнего. Через несколько минут после того как Уоррен разозлился на Касс Ковидак и укусил ее за руку, он и Ясуда Гэннаи были снаружи, в горном туннеле, шли к свету у входа в туннель. Обнимая Уоррена за плечи, Ясуда хвалил его, называл по-настоящему хорошим парнем, необычайно умным и предприимчивым, обладающим верными инстинктами в большинстве дел. Вот только вспыльчивость его может произвести неблагоприятное впечатление на тех, кто Уоррена плохо знает… Продолжая говорить спокойно, Гэннаи сказал, что поведение Уоррена похвально, но в то же время иррационально, что он ловок и настойчив в допросах пленных, однако выказал свою враждебность этой Ковидак, и она обратила его гнев против него же. Да, Ясуда Гэннаи понимает, что она умная женщина, способная ходить по линии между сопротивлением и сотрудничеством. Но Уоррен тоже умен и вполне способен справиться с какой-то женщиной, если только будет контролировать себя. Уоррену же казались невыносимыми ее холодные манеры, английский снобизм, так он это называл, он бесился от ее уклончивых насмешливых ответов, от ее саркастических реплик по поводу его незрелости и власти. Слишком она умная, это ее до добра не доведет, говорил Уоррен. Касс Ковидак знала, что убить ее не могут, и этим пользовалась. Гэннаи напомнил, что Уоррен должен сдерживать себя, что все знание происходит из спокойствия ума, и ему следует снимать напряжение, уделяя время искусству, каллиграфии, рисованию. И хотя Уоррену явно недостанет терпения, медитация тоже хороша для души… Они вышли из туннеля, прикрыли глаза от солнца, и направились к саду камней вблизи флагштока. Сад был красив резкой, простой красотою, столь свойственной японскому искусству. Созданный по образцу сада в киотосском храме Реандзи, он являл собою всего лишь пятнадцать камней, расположенных на белом песке группами: семь, пять и три. Уоррен любил этот сад, он усвоил от Ясуды Гэннаи, что красота заключается в естественности. Несколько мгновений они молча смотрели на сад, отключившись от окружающей их лагерной обстановки, а когда Ясуда почувствовал, что мальчик успокоился, он сказал, что сейчас раскроет Уоррену самую важную часть кин-боси, ту часть, от которой зависит победа или поражение и выполнить которую может лишь он, Уоррен. Гэннаи смотрел на пустую дорогу, ведущую в лагерь. — Слушай меня внимательно, Уоррен-сан. Сегодня ты последний день работал с пленными. Сразу добавлю, что это не имеет никакого отношении к англичанке. Ты кое-что должен для нас сделать. Это следующий в шаг в кин-боси и одновременно испытание твоей лояльности. Уоррен нахмурился. — Но зачем нужно испытывать мою лояльность, Ясуда-сан? Разве я не доказал себя за эти годы? Я не понимаю. — Ты выдержал все испытания, друг мой. Но ты увидишь, почему необходимо испытывать тебя последний раз, и я уверен, получится у тебя превосходно. Тогда все члены моей семьи, даже самые недоверчивые, поймут, что ты действительно один из нас. У семьи не должно оставаться сомнении в твоей лояльности. Пусть знают, как знаю я: ты будешь служить без вопросов и сделаешь то, что от тебя требуется. — Просите меня о чем угодно, Ясуда-сан, и это уже сделано. У меня нет другой семьи кроме вашей. Я не хочу другой семьи кроме вашей. Не сводя глаз с дороги, Ясуда положил руку Уоррену на плечо. — Я им сказал, каков будет твой ответ, я им сказал, что ты один из нас, но сам хотел услышать это от тебя. Оба они увидели это одновременно. Черный дым поднимался над Токио. Нa город напали американские бомбардировщики. Гэннаи печально проговорил, что война — это не искусство, а дело дураков и животных, жестокость, которую не сделаешь утонченной. Но при всем при том, если он хочет спасти «Мудзин», придется еще некоторое время играть в эту игру. Он перевел взгляд на Уоррена. — Через три дня ты покинешь Японию. Не забывай свою цель, нашу цель, Уоррен-сан, и ты сравнишься с небесами. Ясуда Гэннаи прижал мальчика к себе и опять стал смотреть на черные клубы дыма, поднимавшиеся к югу от них, над городом. Было темно, а дождь утих немного, когда Уоррен Ганис открыл калитку в проволочной изгороди, ведущую на задний двор. Проволока вместо белого деревянного частокола, который огораживал двор раньше. И собачьей конуры теперь не было, и даже клена: его срубили, остался только гниющий пень. Уоррен подошел к белому оштукатуренному дому, который покинул четыре года назад, и заглянул в окно кухни. Темнота внутри, почти черно. И никакого движения. Хорошо. Он был весь в черном — кожаная фуражка, перчатки, плащ, брюки, заправленные в сапоги. Лицо повязано платком. В темноте под дождем он был почти невидим. Но чувствовал себя при этом отвратительно. Летний дождь насытил воздух влагой. Рубашка под плащом липла к телу Уоррена, он чуть не вопил от раздражения. Господи, скорее бы кончилась эта ночь. С другой стороны, ему не терпелось пройти последнее испытание. Потом, когда он все сделает как надо, никто не усомнится в его лояльности. Вытащив из кармана плаща отвертку, он несколькими движениями расшатал единственный замок окна. Затем поднял окно, при этом замок отломался и упал на пол кухни. Ч-черт, шумно получилось. Он залез внутрь, ободрав правое колено, и опять выругался, но с облегчением увидел, что брюки не порвались. Не оставляй следов, учил его Ясуда-сан. Уоррен закрыл окно изнутри и стал прислушиваться, замерев. Он слышал, как работает холодильник, слышал, как мягко стучит дождь в стекло за его спиной. А впереди едва слышно тикали часы, звук доносился из гостиной. Больше ничего. Все же он долго оставался неподвижным, задерживая дыхание, чувствуя, как дождевая вода стекает с фуражки на шею. Нервы. Может быть, поэтому он так сильно потеет. Ему приказано не снимать ничего из одежды, пока не закончит дело и не уйдет из дома. Ясуда-сан приказал. А Уоррен привык повиноваться ему без вопросов. Он вытащил крошечный фонарик и прошелся его лучом по кухне. Изменения. Новые занавески, буфет и линолеум. Настенная доска рядом с холодильником, раньше ее не было. На доске рецепты блюд, газетная статья его отца по случаю смерти президента Рузвельта в апреле этого года, и Нагорная проповедь, которую прицепил, конечно, его дед. Его покойный дед. Месячной давности некролог, тоже со статейкой отца, красовался на доске. Сообщалось, что старый Ганис скончался дома во сне, окруженный любящими его родными. Уоррен знал, что это неправда. Но, как отозвался Ясуда-сан о его отце, красноречивый человек и лгать умеет хорошо. Перед отъездом из Японии в Америку Уоррену показали досье с новейшей информацией о Ганисах. Упоминалось, что дед Ганис последний год страдал тяжелым алкоголизмом, его пришлось поместить в закрытую лечебницу. Гэннаи сказал, что старик, вероятно, был несчастен и пил, чтобы забыться. Уоррен без всякого удовольствия приехал в Америку. Здесь он чувствовал себя одиноким, отрезанным от всего, что ему дорого. Старые воспоминания об Америке и родителях зашевелились было в мозгу, но он одернул себя, напомнив, что у него важное дело, что он уже не тот Уоррен, каким был четыре годе назад. Так ему удалось быстро ожесточить себя, он был готов сделать то, зачем сюда приехал. Америка ничего не значила для Уоррена, силу он черпал в Японии, в семье Гэннаи. Среди японцев он принадлежал к элите. В Соединенных Штатах он даже не существовал. В кухне пахло сосновым дезинфектантом. Все такая же неугомонная чистильщица, его мать. Женщина, которая не могла уснуть, зная, что на полу спальни есть хоть одно грязное пятнышко. Дезинфектант напомнил ему Токио, где метро служило укрытием во время воздушных налетов — там каждый день приходилось производить тщательную чистку, убирая, среди прочего, человеческие экскременты. При мыслях о Токио вспомнилось и предупреждение Ясуды: Ничего не делай, Уоррен-сан, пока не удостоверишься в пути отхода. Путем отхода для Уоррена служила кухонная дверь, а он находился всего в нескольких футах от нее. Он стал искать ящики с ножами и нашел их на прежнем месте, слева от раковины, полированные металлические ручки поблескивали, все лежало в своем отделеньице. Милая, милая мамочка. С колотящимся сердцем Уоррен сделал выбор. Он взял хлебный нож с девятидюймовым лезвием и длинной ручкой. С ножом в руке он прошел через столовую, оставляя грязь на вощеном полу, и вошел в гостиную. Луч фонарика направил на кресло-качалку отца. Сломанный подлокотник починили, а художественные кружки утроились в числе. Уоррен подумал, что кружки уродливые, ничего артистического в них нет, они символизируют деньги без вкуса. Да и все так называемое искусство в этой комнате было до ужаса провинциальным, человек, выбиравший эти предметы, представления не имел о красоте и уместности. Уж если и научился Уоррен чему-то у Ясуды, то чувству стиля. Позади него часы пробили четыре пополуночи. Он поднял глаза к потолку, на втором этаже спали его родители. Об этой минуте он думал каждый день во время долгого пути через Китай и Индию в Испанию. Думал во время опасного атлантического перехода на ржавом испанском грузовике, где одного матроса зарезали из-за карточного долга — Уоррен от страха почти все время сидел в каюте. Думал об этом всю дорогу из Канады в замызганном грузовике, прячась за ящиками яблок и голубики — его тошнило от запаха гниющих фруктов, и он к тому же боялся, что двое немытых угрюмых мужчин в каюте ограбят и убьют его. Думал и когда прятался в массачусетском лесу двое суток, ожидая обещанного дождя, который позволил бы ему проникнуть в дом родителей незамеченным. Мысли должны приводить к действию, говорил ему Ясуда Гэннаи. Уоррен сделал несколько глубоких вдохов, сердце испуганно колотилось, но он вспомнил, что Ясуда-сан называл его сильным, называл львом. Следуя за лучом фонарика, Уоррен поднялся на второй этаж. Спальня его родителей располагалась слева по коридору. У двери он остановился и услышал, как похрапывает отец, а дождь усилился. Не выключая фонарик, он опустил его в карман плаща. Еще один глубокий вдох. Выдохнуть. Потом Уоррен открыл дверь и вошел в спальню. Двигался он в ту сторону, откуда доносился храп отца — к левой стороне кровати, которая охлаждалась маленьким электрическим вентилятором на ночном столике. Окно было затянуто тонкой проволочной сеткой от комаров, и Уоррен заколебался на мгновение — не видно ли его снаружи? Решил, что нет, что слишком темно и он достаточно замаскирован, да и слишком далеко стоит ближайший дом, оттуда и при свете ничего не увидишь. Он подошел ближе к отцу, достал фонарик и направил его на кровать. Оба родителя спали на левом боку, спиной к нему, укрытые розовыми простынями. Несколько мгновений он освещал их плечи и затылки. Никто не пошевелился. Уоррен мысленно заметил их позы, потом положил фонарь на столик, лучом в сторону кровати. Сначала убей отца, сказал ему Ясуда Гэннаи. Он сильнее и опаснее, чем мать. Если увидит, что ты напал на нее, обезумеет и будет драться, как десять дьяволов. Но если она увидит, что ее защитник мертв, то потеряет волю к сопротивлению и с ней будет легче справиться. Уоррен схватил отца за седеющие волосы, рывком поднял голову от подушки и перерезал горло хлебным ножом, помня, как учил его комендант лагеря и дергая за волосы сильнее: рана расширилась и кровь потекла сильнее. Послышалось долгое громкое хрипение, это воздух вырывался из горла отца через рану, и Уоррен чуть не выпрыгнул из своей кожи. Зашевелилась мать, потревоженная звуками смерти. Когда она перевернулась на спину, лицом к нему, Уоррен быстро переполз через окровавленное тело отца, оседлал мать, приставил кончик ножа к ее горлу и обеими руками надавил на рукоятку. Кровь хлынула с ужасающей силой, забрызгала ему руки и грудь, попала даже под платок, вымочив подбородок и шею. Мать резко дернула обеими ногами, и у нее внезапно опорожнился кишечник. Столь же быстро она расслабилась и умерла. Уоррен слез с нее, пятясь отошел от кровати, крови, вони, сел на пол, стал смеяться и плакать одновременно, сам не зная почему. Он чувствовал себя измотанным, очень, ужасно усталым, хотелось спать. Но он еще не закончил. Поднявшись с пола, он, выполняя приказ Ясуды Гэннаи, прошелся по всей спальне, разрезая подушки хлебным ножом, вытаскивая ящики бюро и оставляя их на полу, затем раскидал одежду из шкафов и книги. Все найденные деньги и драгоценности побросал в карман плаща. Пусть думают, что мотивом было ограбление, сказал ему Ясуда Гэннаи. Уоррен разгромил каждую комнату на втором этаже, включая и ту, которая когда-то была его. Комнату оставили в точности такой же, ничего не изменилось — нечто вроде святыни, бейсбольная бита с перчаткой на прежнем месте, электрические поезда, хими-ческий набор и фотографии Уоррена в летнем лагере, на сцене в школьной пьесе с матерью у памятника Линкольну в Вашингтоне. При виде этой сентиментальной картины он на мгновение почувствовал себя виноватым и ужасно одиноким. Но все в этой комнате, этом доме принадлежало другому миру, другому времени. Даже Бог не может переделать прошлое. Вернуться назад нельзя. Закончив в доме, Уоррен вышел через кухонную дверь и остановился во дворе, лицо он подставил теплому дождю. Он смотрел на беззвездное небо и думал — это то же небо, что и над Японией, хорошо бы я был там, с Ясуда-сан, мог прямо сейчас рассказать ему о том, что я сделал, а он сказал бы, что гордится мной… Уоррен чувствовал себя прекрасно, живым, энергичным. Давно он себя так не чувствовал. Он пошел через двор, глубоко проваливаясь в грязь, а когда оказался на дороге, побежал — как бежал четыре года назад — к машине, стоявшей в липовой рощице, эта машина была для него первым этапом обратного пути в Японию. Напряженный и сильно потеющий под полуденным солнцем, Уоррен Ганис последовал за Ясудой Гэннаи, его женой Рэйко и синтоистским священником в сарайчик коменданта лагеря. Маленькое помещение было набито лагерным персоналом, членами семьи Гэннаи, там пахло сигаретным дымом, пoтом, маринованным рисом и страхом. Когда Ясуда Гэннаи и Рэйко сели на два пустых стула, стоявшие в центре, Ясуда щелкнул пальцами и приказал офицеру уступить свой стул Уоррену. Когда стул поставили слева от Ясуды, Уоррен благодарно склонил голову, понимая, что это не только любезность, но и выражение презрения к военным, по вине которых Япония потерпела такое ужасное поражение. Две недели назад страна сдалась американцам. Официальное подписание капитуляции, однако же, было назначено на восемь утра 2 сентября, на борту американского линкора «Миссури» в Токийском заливе. Сегодня 11-я военно-воздушная дивизия американской армии должна была высадиться на аэродроме Ацуги. Сегодня же 4-й полк морской пехоты высадится в морской базе в Йокосуке. До американской оккупации оставались какие-то часы. Уоррен второй раз появился в тюремном лагере после возвращения из Америки, и семья Гэннаи опять встретила его как героя. Он видел вырезки из американских газет, где, как и предсказывал Ясуда, убийство м-ра и миссис Ганис приписывалось неизвестному лицу или лицам. Мотивом, судя по всему, было ограбление. Этот кровавый эпизод, говорилось в прессе, явился последней главой трагедии, которая началась четыре года назад с исчезновения Уоррена Ганиса, единственного ребенка Стивена и Люсиллы. До сих пор не известно, сбежал мальчик или его похитили. Ясуда Гэннаи сказал, что теперь путь чист, Уоррен может спокойно вернуться в Америку, принять контроль над газетами отца и выполнять свою роль боевого авангарда «Мудзин» в грядущей войне с Америкой. Кин-боси. На этот раз, заверил его Ясуда, Япония будет воевать мудрее. Уоррен слушал, как он рассказывает семье о последней встрече с императором несколько дней назад, на встрече присутствовали и гражданские, и военные лидеры. Гражданские хотели мира, а военные, чему никто не удивился, настаивали на продолжении войны. Сдаваться они не желали, сказал Ясуда, несмотря на постоянные поражения, несмотря на то, что русские перебили в Манчжурии семьсот тысяч солдат, даже несмотря на ужасное новое оружие американцев, атомную бомбу, уничтожившую Хиросиму и Нагасаки. Даже непробиваемого Ясуду Гэннаи потрясла атомная бомба. Уоррен считал ее невероятно страшной. Его ум отказывался принять такую информацию. В конце, продолжал Ясуда, императору, небритому, исхудавшему, с сединой в волосах, сказали, что теперь лишь он один может решить, продолжать ли бои или сдаться. Ни генералам, ни политическим экстремистам не будет позволено оказывать на него давление. «Невыносимое придется вынести, — сказал император. — Война должна прекратиться». В конторе коменданта лагеря Ясуда Гэннаи сообщил, что Уоррен скоро вернется в Америку и будет работать там в пользу «Мудзин» и всей Японии. Однако остается еще одна необрезанная нить. Военнопленные. Они должны умереть, ибо каждый из них может опознать Уоррена как предателя, сотрудничавшего с врагом. Наступило долгое молчание. — Со всем уважением, Гэннаи-сан, — нарушил его комендант, — но я должен усомниться в таком приказе. Наш император сказал, что война кончена. Убить заключенных означает ослушаться его, а это серьезное дело для меня и остальных в этой комнате. Как мы можем пойти против того, кто представляет Бога на земле? Ясуда Гэннаи задумался на несколько мгновений, приглаживая складку на правой штанине, затягивая молчание. — Этот лагерь не мог бы возникнуть без поддержки императора. Он знает, как важна наша работа для выживания Японии. Знает, что если нет будущего у «Мудзин», то и у Японии тоже нет. Сила нашей священной нации — это сила дзайбацу. Только они могут обеспечить богатство, принести которое не смогли японские армии. Японии сейчас противостоят объединенные враждебные силы Америки, России, Китая и Великобритании. Давайте спросим себя — будут ли они милостивы в победе? Он поднялся со стула, голос его стал громче. — Будут ли они милостивы в победе? Думаю, нет. Это ведь те же самые люди, чья военная пропаганда объявила нас извращенной карликовой нацией, нацией полулюдей, погрязших в кровопролитии и пытках. Так не лучше ли нам рассчитывать только на себя, а не на тех, кто нас презирает? Вспомним нашу цель, ради которой был создан этот лагерь — стать такими же промышленно продуктивными, как наш американский враг. Но это не будет достигнуто, если Уоррен-сан не сможет вернуться в Соединенные Штаты и жить там спокойно, не боясь возмездия со стороны своих соотечественников. Согласимся мы в этом, тогда согласимся и в том, что пленных следует ликвидировать. Ибо: их жизни против жизней Уоррена и всей нашей нации. Комендант опустил глаза в пол. — Я в вашем распоряжении, Гэннаи-сан. Ясуда Гэннаи положил руку коменданту на плечо, затем сделал знак синтоистскому священнику, беловолосому беззубому старику в заношенном шафранного цвета халате. Священник шаркающей походкой приблизился к Гэннаи и начал помахивать своим гохэй, священным жезлом с полосками белой бумаги, направо и налево, освобождая комнату от грехов и всего нечистого. Уоррен, склонив голову, закрыв глаза, держал руку под пиджаком на 8-миллиметровом пистолете «намбу», который подарил ему Ясуда Гэннаи на день рождения. Большим пальцем он поглаживал свои инициалы, выгравированные золотом на ореховой рукоятке, чувствовал он себя взвинченным, его мучил страх перед будущим, а больше всего он злился на так называемых Союзников, за то что они погубили Японию и его жизнь здесь. Когда священник закончил и отошел в сторону, Ясуда Гэннаи отдал свои приказания. Члены его семьи примут участие в уничтожении пленных, по справедливости бремя убийства должны разделить все. Пулеметы уже были установлены в южном конце лагеря. Уоррен, Рэйко и несколько стражников должны немедленно отправиться в женский барак и отвести заключенных к месту казни. В женском бараке Уоррен остановился у нижних нар, где лежала исхудавшая Касс Ковидак, она смотрела на него лихорадочным от болезни взглядом. Кожа у нее была в пятнах и нарывах, она уже ходить не могла, но ей доставало сил проявлять пренебрежение к нему. Солнечный свет, проникавший в окно позади Уоррена, отбрасывал его тень на тело женщины, скрывая ее лицо — но не голос. Голос звучал из темноты, колол его будто игла, и он знал, что не обретет покоя, если она останется жива. — Мы победили, а вы проиграли, — хрипло проговорила она. — Ты проиграл, испуганный маленький человечек. Пришел наконец день расплаты, и я очень хочу увидеть, как тебя повесят. — Она закашлялась, отхаркивая кровь. Уоррен подумал — она знает мой секрет. Знает, что я боюсь и всю жизнь пытаюсь доказать, что это не так. Она сильнее него, на ее месте он бы давно сломался. Он чувствовал, каким отвратительным должен ей казаться — и все из-за страха. Он выстрелил ей в голову три раза. И, он сам не знал почему, убив ее, Уоррен опечалился больше, чем когда убил своих родителей. Стоял к смотрел на труп, не замечая, как Рэйко Гэннаи и стражники выгоняют из барака плачущих, кричащих женщин, угрожая им стволами. Через два дня американские войска нашли тайный тюремный лагерь и Уоррена Ганиса, единственного выжившего среди восьмидесяти восьми мужчин и женщин, все западного происхождения и преимущественно американцы. Больше в лагере никого не было, допросить некого: персонал и стража разбежались, утащив документы — а часть документов они сожгли на месте. Уоррен сказал, что ему удалось спастись, так как он притворился, будто в него попала пуля, и он упал в неглубокую могилу вместе с другими пленными, которым не так повезло. Все это время он провел в ужасе и сам не понимает, как сумел остаться живым. Насколько ему известно, заключенных убили для того, чтобы они не смогли выступить на возможных процессах над военными преступниками. А только белые содержались здесь потому, сказал Уоррен, что лагерь был задуман как обменный материал: важные люди с Запада на высокопоставленных японских военнопленных. Почему-то из этой идеи ничего не получилось, и заключенные оказались ненужными. Сам Уоррен уцелел только благодаря удаче. Он признался, что года четыре назад убежал из дома. Спрятавшись на борту японского грузовика, отходившего из Нью-Йорка, он попал таким образом в Японию, где и провел всю войну как пленный. Детская выходка, разумеется, но он за нее заплатил уже много раз. Больше ему сказать нечего. |
|
|